ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ СТАТЬИ Г-НА БОРОЗДИНА О Н. Н. МУРАВЬЕВЕ-КАРСКОМ.

По поводу моей статьи в Апрельской книжке «Русского Архива», разбиравшей «Воспоминания» г. Бороздина о Н. Н. Муравьеве, я получил на днях из Тифлиса от авторитетного лица несколько замечаний, которые привожу здесь с моими пояснениями, в уверенности, что читатели, интересующиеся затронутыми событиями и лицами, не посетуют за это.

«Во первых. Снятие наших укреплений на восточном берегу Черного моря (говорится в письме ко мне из Тифлиса от 13-го Апреля) было возложено на вице-адмирала Серебрякова, бывшего тогда начальником Черноморской береговой линии. Трудная задача эта была исполнена им посредством судов Черноморского Флота для тех укреплений, гарнизоны коих не имели сухопутного отступления. До вступления в Черное море неприятельских союзных эскадр, не успели снять только гарнизон укрепления Гагры, обреченного таким образом на гибель; но он был спасен частным шкипером (Греком Сарандо Фоти) по вызову Серебрякова. Событие это было, конечно, в свое время и в данных обстоятельствах радостным, и впечатление этой случайной радости ввело г-на Бороздина в заблуждение относительно значения общей меры – снятия наших укреплений».

Изучая в военных архивах все, относившееся до эпохи Крымской войны на Кавказе, я очень хорошо знал, что снятие большей части береговой линии было возложено на вице-адмирала Серебрякова, но позабыв упомянуть об этом, приписав все дело (кроме Абхазии) генералу Козловскому, которому собственно поручено было лишь снятие гарнизонов Новороссийска и Анапы, отступивших сухим путем. Что же касается укрепления Гагры, то и я писал тоже, что поясняет замечание из Тифлиса.

Второе. Г-н Бороздин преувеличивает, а вы придаете уже слишком малое значение вторжению горцев в Кахетию, при котором они проникли за Алазань, разграбили несколько сел и церквей и увели в плен несколько сот душ. Такого события не случалось со времени владычества Русских в Грузии, и оно не могло пройти без внимания и не произвести сильного впечатления, если бы даже в числе пленных не находились княгини Чавчавадзе и Орбельяни».

Действительно, подобного набега горцев на правый берег Алазани не бывало с начала XIX столетия; здесь происходили хотя частые, но гораздо меньших размеров хищничества Лезгин; на левом же берегу такие большие набеги случались и на моих глазах; например, в Феврале 1845 года в Кварели, где был убит [393] участковый заседатель Додаев, а у жены его отрезаны пальцы с кольцами и т. д.; да и накануне набега в Цинондали Шамиль атаковал Шильды и Енисели, где погибло немало людей. Если я не придаю особого значения набегу этому и уверен, что без пленения княгинь ему не посвятили бы такого внимания в Тифлисе и особенно в Петербурге, то соображаюсь с обстоятельствами того времени: после неудач на Дунае, после собравшихся над Россиею грозных туч Европейской коалиции и вообще известных печальных обстоятельств эпохи Крымской войны, могло ли какое-нибудь Кавказское происшествие, хотя и необычайное, но имевшее лишь характер местный, возбудить такое подавляющее впечатление, чтобы потребовалась блестящая победа над Турецкою армиею в Малой Азии для смягчения этого впечатления? А пленение княгинь, дочерей Грузинского царевича Ильи, наносило горестный удар первейшим домам Грузии и должно было возбудить во всех, от Государя до каждого служившего за Кавказом, чувства сожаления и обиды, но не политической тревоги и опасений за судьбу края, как это казалось г. Бороздину или тем, по словам которых он писал свои «Воспоминания». Происшествие в Кахетии произвело впечатление на сердца, а не на разум. Лучшим доказательством такому моему заключению служат слова императора Николая, написанная на донесении о пленении княгинь: «Ужасно; употребить все возможные средства к скорейшему освобождению пленниц и как можно чаще сообщать мне дальнейшие сведения о их судьбе». Ни одного слова, намекающего на опасение за Грузию, Тифлис и т. п.; только сердечное участие к участи пленных дам.

Князь Воронцов, получив известие об этом же происшествии, писал князю Барятинскому 24 Апреля 1854 г. из Шлангенбада: «Мы знаем, что Шамиль был на Лозинской линии, что он потерял много людей в Шильдах и что Даниель-Бек, или другой из его наибов, к несчастию, проник до Цинондали и захватил семейство Чавчавадзе с несчастной вдовой нашего дорогого Илико (Князь Илья Орбельяни, умерший от ран, полученных в сражении под Баш-Кадыкларом, в Ноябре 1853 года). Вы можете понять, как тяжело отозвалось на нас это горестное событие. Дай Бог, чтобы нашли возможность выручить дорогих, бедных княгинь и их детей, и чтобы они могли выдержать это ужасное испытание. Надо поручить себя Богу и ожидать на все Его божественной благости». И тут только выражение горести по поводу плена княгинь, и ни слова об опасениях за судьбу Грузии.

Третье. Во время самоубийства Александровского я был в Тифлисе. Помню, что тотчас по получении об этом известия брат Александровского Василий поехал на место происшествия. Затем ходили слухи, что у покойного находился билет (или несколько билетов) Государственного Банка и что этот безъименный билет был куплен на деньги, принадлежавшие князю Бебутову, врученный [394] Александровскому при отправлении его с донесением о Кюрюк-Даринской победе. Но это были лишь слухи. Г. Бороздин говорит, что билет был в 500 тыс. рубл.; поправляя его, вы утверждаете, что он был в 300 тыс. Очень любопытно, какие вы имеете доказательства для подобного утверждения? Я допускаю, что князь Бебутов мог передать Александровскому какие-нибудь деньги для приобретения в Петербурге безъименных билетов; уверен, что если такие билеты были, то Василий Александровский отдал их Бебутову после смерти брата; но, судя по размеру казенных сумм, имевшихся в распоряжении князя Бебутова, и по незначительному наследству, оставленному им жене и детям, согласен заключить, что он не мог передать Александровскому такой большой суммы».

Замечание это, главным образом, сводится к цифре суммы, на которую был билет, найденный при застрелившемся Александровском. Само собою, какие же доказательства могут быть у меня на то, что это было 300 тыс.? Моя вина в этом случае, что я, сказав не 500, а 300, не прибавил: как говорили люди, заслуживавшие веры. В этой вине каюсь. Должен ,однако, заметить, что вследствие близкого знакомства не только с обоими братьями Александровскими, но и со многими чиновниками Тифлисского губернского управления, особенно с бывшим в то время секретарем Губернского Правления В. Ф. Бельским, моим сослуживцем и приятелем, я мог многое знать гораздо вернее других; ведь все донесения и дознания об этом происшествии, т. е. самоубийстве флигель-адъютанта Александровского, сосредоточивались в Тифлисском Губернском Правлении; тогда Елисаветопольский уезд, в котором происшествие случилось, принадлежал к составу Тифлисской губернии; особых судебных следователей не было, следствия производились полицейскими чиновниками, представлявшими их в Губернское Правление. Не стану устверждать, что именно от Бельского слышал подробности дела, но полагаю, что скорее всего от него, и в таком случае это уже истина, а не слух. Затем я тоже не утверждал, что Василий Александровский присвоил себе билет, а, напроти, полагал, что он, из привязанности к брату и из уважения к князю Бебутову, мог возвратить ему билет. И о князе Бебутове я вовсе не говорил, что он воспользовался казенными суммами; я только высказал, что если бы и было положительно доказано о принадлежности князю Бебутову билета в 300 тыс., то это едва ли могло произвести особую сенсацию и возбудить неудовольствие на генерала Реада (как сказано у Бороздина), потому что подобного рода дела были тогда так обычны и повсеместны в государстве и что Реад, этот калиф на час, не мог устранить их, да еще во время войны, в разгар тревожных событий, поглощавших внимание всех, от Государя до каждого командующего войсками включительно.

Четвертое. П. А. Брянчанинов был честный и правдивый человек; я не имею основания сомневаться и в правдивости Н. Н. [395] Муравьева. Но память может всякому изменить, доказательством чему служит та часть рассказа Брянчанинова, которая касается рояля. Можно ли допустить, чтобы Муравьев предложил Барятинскому в подарок казенный рояль? В действительности ни о каком рояли не было речи, а была речь о библиотеке. Приготовляясь к отъезду, Барятинский сказал как-то Муравьеву, что ему причиняет много хлопот укладка и отправка его весьма большой библиотеки, на что Муравьев отвечал: «оставьте ее здесь; ведь вы скоро сюда вернетесь». Это я знаю от Барятинского. Такой прямой намек со стороны Муравьева уясняет очень многое во всем этом деле. Муравьев был человек честный, своеобразно-умный, много знающий, всегда благонамеренный, даже в своих ошибках, иногда весьма важных и вредных. Вместе с тем, он не был лишен и самохранительной предусмотрительности. Лично против Барятинского он ничего не имел и был даже к нему близок по семейным связям своей жены. Признавая его негодным в должности начальника Главного Штаба (в чем и был прав), но ценя его военные способности и его знергию и не желая с ним ссориться, он ему предлагал отправиться с ним вместе на театр военных действий и обещал поручать ему исполнение самых важных операций. Барятинский не принял этого предложения и заявил желание уехать в Петербурге. На мои убеждения, что ему неприлично и невыгодно отказываться от участия в военных действиях, он возразил, что не верит Муравьеву и что он его подведет и скомпрометирует. Отлично зная отношения Государя к Барятинскому, видя, что сей последний уезжает недовольным и раздраженным, Муравьев понял, в чем дело и с тех пор, а не со времени эпизода с креслом в кабинете покойного Государя, заключил, что ему недолго оставаться на Кавказе. Не мудрено, что эти два события или в памяти Муравьева, или в памяти Брянчанинова несколько смешались. Я не имею повода сомневаться в действительности эпизода с креслом, но не могу ему придать никакой важности и готов отдать голову на отсечение, что покойный Государь его даже не помнил. Такие вещи, как подача кресла в царской фамилии самые обыкновенные, и если Муравьев думал иначе, то это только доказывает, что он не был никогда близком ко двору, и в этом ничего не понимал. Потерял же он свое место потому, что делал грубые ошибки и потому что на виду был человек симпатичный и любимый, которого Государь признавал вполне годным для замены с пользою Муравьева, в чем он и не ошибся». [396]

Конечно, покойный Брянчанинов мог легко запамятовать предмет, подавший повод Муравьеву сказать Барятинскому: «ведь вы скоро вернетесь сюда». Вместо библиотеки, Брянчанинов говорил о рояли и вместо: оставьте ее здесь, не так выразился, сказав: «оставьте за собою» без сомнения, не придавая этому смысла, что Муравьев дарил Барятинскому казенную вещь. Но главная суть рассказа Брянчанинова в том же заключалась, что говорится и в вышеприведенном замечании, т. е. что Муравьев предвидел замену его Барятинским. (В биографии князя Барятинского, том I, стр. 389) я не ошибся и писал об этом же по поводу библиотеки, а не рояля. Приводя в Апрельской статье «Русского Архива» подлинные слова покойного Брянчанинова, я не считал нужным изменять их). Затем, повторив рассказ Брянчанинова о кресле, я вовсе не ставил этот эпизод поводом увольнения Муравьева; я полагал, что в числе всех других причин неудовольствия на него, и этот случай мог иметь долю влияния. Согласен, что, не будучи знаком с тонкостями придворного этикета, я так же ошибся, как ошиблись Муравьев и Брянчанинов, и вполне присоединяюсь к высказанному в письме из Тифлиса убеждению, что покойный Государь Александр Николаевич мог даже не помнить этого эпизода.

Так или иначе, вывод все же остается один и тот же: Николай Николаевич Муравьев, умный, образованный, опытный, бескорыстный, бережливый, трудолюбивый, сделал ряд непростительных промахов и не оправдал возлагавшихся на него Гусударем и обществом надежд; а князь Барятинский, гораздо менее образованный, менее опытный, менее трудолюбивый и бережливый, прослывший в обществе за баловня счастья, за сделавшего блистательную карьеру, якобы лишь преимущественно вследствие дружеского расположения к нему Государя, подобно Цезарю – пришел, увидел, победил! Судите, как угодно; но факт на лицо, и из истории его не вычеркнуть.

А. Зиссерман.

1892 Лутовиново.