ПО ПОВОДУ ВОСПОМИНАНИЙ О Н. Н. МУРАВЬЕВЕ.

Теперь только, совершенно случайно, пришлось мне прочитать «Воспоминания о Николае Николаевиче Муравьеве», К. А. Бороздина (Исторический Вестник 1890. Январь и Февраль).

Должно отдать полную справедливость таланту г. Бороздина: рассказывает он живо, занимательно, увлекая читателя. Но в своих показаниях он нередко ошибается, очевидно, по неполному знакомству с обстоятельствами и происшествиями, о которых говорит. Затронутая им эпоха и деятели времен Крымской войны имеют немалый исторический интерес для Кавказа. Я намерен проследить, страница за страницей, за рассказом К. А. Бороздина и указать ошибки в его изложении и взглядах. Я имел в виду не полемику, а простое желание восстановить действительность.

«Удачное снятие Черноморской береговой линии владетелем Абхазии, говорит г. Бороздин, и блистательное Чолохское сражение были помрачены вторжением (3 и 4 Июня) скопищ Шамиля в Кахетию». (стр. 91).

Вторжение Шамиля было 4 Июля, а не Июня; снятие Черноморской береговой линии (так назывался ряд укрепленных пунктов от Анапы до Николаевского) произведено в большей части командовавшим войсками на Кавказской линии ген. Козловским, а меньшая часть линии, по Абхазскому берегу до Гагр, была снята князем Шервашидзе. Вся эта грустная операция, сама по себе, уже была жестоким поражением для нас; смешно было бы утешаться тем, что успели совершить ее благополучно... Мы бросили укрепления и постройки, возведение коих стоило много крови и денег; бросили их, конечно, по благоразумным соображениям, по невозможности защитить их от одновременной атаки неприятельским флотом с одной и Черкесами с другой стороны. Но все же это нельзя называть успехом, который будто омрачился набегом Шамиля, набегом, получившим некоторое преувеличенное значение только потому, что были захвачены в плен княгини Чавчавадзе и Орбельяни. Оставление Черноморской береговой линии было одним из мрачных событий той, печальной памяти, эпохи; омрачить же только можно, светлое.

Далее автор говорит: « К счастью нашему, он (Шамиль) ограничился только этим набегом; но проникни значительная его партия, под начальством Кази-Магомы ¹ чрез Гомборы в Тифлис, она [511] наделала бы нам много бед, так как в самом Тифлисе почти совсем не было войск».

Шамиль никогда не решился бы послать сына с партиею чрез Гомборы в Тифлис, и еще менее идти самому со всем своим скопищем. Такой поход мог кончиться для него жестокой катастрофой, потому что наши войска, находившиеся, хотя и не в значительном количестве, на левом фланге Лезгинской линии, могли бы ему заградить дорогу при отступлении за Алазань, в то время, как войска из Тифлиса преследовали бы его по пятам. А что в Тифлисе, для такого случая, было войск достаточно, доказывается тем, что генерал Реад, получив сведение о намерении Шамиля двинуться из Дагестана в Грузию чрез Тушетию, направил два батальона Навагинского полка, с горными орудиями, в Тионеты, откуда (по мнению советников незнакомого с краем генерала Реада), батальоны могли преградить Шамилю путь к Тифлису. Между тем, Шамиль настолько знал страну, что, конечно, не решился бы идти по этому пути, т. е. чрез Тушетию; потому что, кроме весьма трудной, даже для горцев, едва проходимой местности, он встретил бы здесь сопротивление самых воинственных христианских горцев: Тушин, Хевсур, Пшавов, могущих, в своих горных трущобах, на козьих тропинках, остановить неприятеля, один против десяти,– и неприятеля, более грозного, чем силою согнанной, полуголодной толпы Дагестанских горцев. Итак, два батальона с артилериею, напрасно высланные из Тифлиса далеко в сторону от пути из Кахетии чрез Гомборы, оставаясь на месте, или выдвинутые к р. Иоре, с присоединением к ним казаков и Грузинской милиции (при условии, чтобы ими командовал опытный, решительный офицер), были бы совершенно достаточны, чтобы рассеять хотя бы и весь сбор Шамиля, не только партию горцев удалившихся от мест, где они умели сопротивляться или спасаться в случае крайней опасности.

До какой степени Шамиль держался благоразумной осторожности в своих действиях в Июле 1854 г., видно из того, что он, с главными своими силами, все время оставался за Алазаныо, у подножия гор, близ селений Шильда и Енисели, имея в тылу совершенно обеспеченный путь отступления. Только убежденный одним мерзавцем (беглым арестантом) в отсутствии на правом берегу Алазани Русских войск и в беспечности населения (в течение некоторых десятков лет уже не видевшего здесь неприятельских партий), Шамиль рискнул послать несколько сот отборных конных Чеченцев на правый берег Алазани, и им удалось захватить, в числе сотни других пленных Грузин, семью князя Давыда Чавчавадзе. А как горцы боялись встречи с нашими войсками, доказывается случаем, бывшим в этом же самом набеге: при возвращении из Цинондали, они ночью очутились вблизи расположившихся на ночлеге двух рот со взводом орудий, и когда этот отрядец, неожиданно заметив неприятеля, пустил по ним несколько ядер, горцы почти в [512] паническом страхе бросились бежать, теряя папахи и кое-какие награбленные вещи. Будь при этой колонне хоть полсотни казаков, с молодым офицером, может быть все пленные были бы отбиты. Этою колонною командовал полковник князь Давыд Чавчавадзе, не знавший, что встреченная им партия возвращалась из его имения, с его пленной семьей...

Шамиль, едва дождавшись возвращения этой партии, очень довольный успехом, тотчас потянулся со всеми своими толпами домой, в горы, вовсе не думая о таких смелых предприятиях, как движение на Тифлис.

Г. Бороздин еще прибавляет (стр. 92), что: «все это, т. е. опасность для нас, если бы Шамиль послал партию в Тифлис, прекрасно поняли в крае, и Кюрюкдаринская блистательная победа князя Бебутова над Турками была бессильна сгладить дурное впечатление от набега Шамиля. При том же и происшествие с адъютантом Бебутова Александровским, присланным с донесением о победе, произвело тоже неприятную сенсацию. Александровский, пожалованный званием флигель-адъютанта, счастливый выше всякой меры этою монаршею милостью, возвращался в Тифлис. На одной из станций, уже за Ставрополем, смотритель, вероятно выпивший, грубо отказал ему в лошадях; он стал его бранить, а тот ударил его по лицу. Вследствие сильного психического аффекта от такого оскорбления, после которого Александровскому показалось, вероятно, что он должен лишиться носимого эксельбанта, он вошел на станцию и застрелился из находившегося при нем револьвера. Дали знать местной полиции; а та, при составлении акта, нашла на умершем (как всем было известно, человеке совершенно бедном) безыменный билет государственного банка на пятьсот тысяч рублей. Ходили слухи, что это был вклад, сделанный им по поручению кн. Бебутова, а тот почерпнул эти деньги будто бы из миллионов, (?!) отпускаемых ему на подкуп (?) Курдов. Хотя загадочный билет унаследовал, по закону, служащий в Тифлисе же, гражданский чиновник, брат Александровского ², но тем не менее огласка его обнаружила хищения на Кавказе в широких размерах и, конечно, быстро дошла до самого Государя, и без того крайне недовольного Реадом за оставление на произвол судьбы Гагринского гарнизона и за предположение вывести войска из Дагестана для усиления действующей против Турок армии».

Все вышеприведенное из «Воспоминаний» г. Бороздина – чистое недоразумение. Можно ли проводить параллель между набегом горцев в Кахетию (к чему и местное население за Алазанью, и Кавказское начальство, да и в Петербургских военных сферах давно привыкли, как к происшествиям, не составлявшим вовсе особенной редкости) с победой 17 тыс. Русских войск над 60-тысячною Турецкою регулярною армиею, потерявшею 15 орудий с 2 тыс. пленных? И, что гораздо важнее, с тем нравственным впечатлением, какое победа эта имела не только в [513] России, но и в Западной Европе в то печальное время, когда со всех сторон в Петербурге получались только печальные вести? Я уже выше сказал, что если о набеге Шамиля так много говорили, особенно в Тифлисе, то от того только, что, по несчастной случайности, княгиня Анна Ильинишна Чавчавадзе и ее сестра Варвара Ильинишна Орбельяни находились в Цинондали, не успев, как было предположено, накануне выехать в Телав. Без этого случая о набеге на Кахетию говор продолжался бы несколько часов, а оффициально на него не обратили бы особого внимания. Затем, происшествие с флигель-адъютантом Александровским никакого отношения к положению Закавказского края или его временного правителя генерала Реада не имело и никакой неприятной сенсации произвести не могло (я говорю о правительственных сферах, а не о гостиных Тифлисских дам). Мне не совсем ясно, для чего собственно автор включил рассказ об этом, тем более, что происшествие с Александровским случилось чрез несколько месяцев после набега Шамиля и Кюрюк-Даринского сражения? Да и рассказано происшествие не так, как в действительности происходило. Случилось оно на станции Акстафе, не за Ставрополем, а за Тифлисом, к Елисаветополю. Не станционный смотритель нанес удар Александровскому; и мог ли смотритель грубо отказать в лошадях флигель-адъютанту, ехавшему по подорожной, где прописано: «По Высочайшему повелению, из курьерских»? Удар нанес лакей, нанятый Александровским в Петербурге, оскорбившийся тем, что барин, на крыльце, при смотрителе и ямщиках, назвал его ослом, вообще побранил за какую-то неисправность. И не в станционной комнате застрелился Александровский, а сев в экипаж, отъехал версты три от станции, приказал остановиться, вышел в сторону от дороги, за кусты, и тут застрелился; и не на 500 тыс. р. билет был при нем найден, а на 300 тыс. Все это, конечно, мелочи, вовсе не касающиеся до сущности рассказа о назначении и пребывании Н. Н. Муравьева в должности наместника Кавказского, и я указал их только мимоходом; гораздо важнее пункт о «сенсации». Для кого было в те времена секретом, что большинство служащих, командующих и начальствующих пользовалось случаями наживаться на счет казны? Кто же, начиная с самого Государя и министров, не знал об этом? Кто же считал князя Бебутова исключением из этого почти всеобщего правила? Кто же в Петербурге, и даже в Тифлисе, считал Кавказ вместилищем, единственно, рыцарей без страха и упрека, идеалом честности и бескорыстия, и только найденный при Александровском билет обнаружил хищения на Кавказе «в широких размерах»? Хищения тогда были так обычны и повееместны, а князь Бебутов настолько самостоятельный начальник войск в Азиатской Турции, что если бы и положительно было дознано о принадлежности ему билета на 300 тыс. р. и о незаконном их приобретении, то едва ли за это могло возникнуть неудовольствие на генерала Реада. Да и для самого князя Бебутова оно могло бы оказаться неудоводьствием, так [514] сказать, затаенным; потому что Баш-Кадыклярского и Кюрюк-Даринского победитедя, которому в чине генерал-лейтенанта Император пожаловал Андреевскую ленту (пример небывалый!), ценили тогда очень высоко: с его именем были связаны две громкие победы над Турками, в то время, когда на Дунае и в Крыму мы терпели лишь одни поражения. Неудовольствие на генерала Реада действительно было по поводу укрепления Гагры, но не за «оставление его на произвол судьбы», а за то, что воинскому начальнику Быковскому было предписано: в случае бомбардировки эскадрами соединенных флотов, при невозможности отстоять пост, выкинуть белый флаг и сдаться, спасая тем гарнизон от напрасной гибели. Государь не одобрил приказания выкинуть белый флаг и выразил, что наш военный лозунг: «Русские умирают, а не сдаются». Все это было подробно развито в письме военного министра князя Долгорукова к князю Барятинскому, как начальнику штаба Кавказской армии, от 31 Марта 1854 г. (См. I т. моей Биографии фельдмаршала князя Барятинского, стр. 324–325).

Вообще, и Гагринский инцидент, и преувеличенные опасения высадки Англо-французов в Мингрелию, и неудачная мысль вывести войска из Дагестана убедили Государя, что генерал Реад, совсем незнакомый с Кавказом, вовсе не соответствует должности главного там начальника, и что его нужно заменить другим, невременным, более способным и опытным человеком, каковым (и казалось вполне основательно) был признан Н. Н. Муравьев. Реад же был, без всякого знака неудоводьствия, щедро награжден и назначен корпусным командиром в Крымскую армию, где чрез несколько месяцев пал в несчастной битве на Федюхиных высотах.

Автор «Воспоминаний», гражданский чиновник, только что приехавший тогда за Кавказ, само собою, мог судить о делах края по разговорам в гостиных, и потому ничего удивительного нет, если суждения его не совсем правильны; да и память отчасти могла ему изменить.

Рассказ Н. Н. Муравьева у княгини Дадиан о приеме его Государем и о словах, что: «На Кавказе щеголяют тем, что не щадят казны», и проч. (стр.95–96. Истор. Вестник, Январь 1890) очень интересен. Может быть, это подкрепило Муравьева в стремлении quand-meme порочить все Воронцовское управление; но вполне ли точно приведен автором этот рассказ, нет ли тут запамятования, остается на его ответственности.

По поводу известного письма Муравьева к А. П. Ермолову, г. Бороздин тоже несколько ошибается. (Истор. Вест., Февраль, стр. 309). Письмо это было писано, так сказать, на моих глазах, в креп. Грозной, вечером, в первый же день приезда туда Муравьева. В моих «Двадцать пять лет на Кавказе» (т. II, стр. 279–280) г. Бороздин нашел бы подробности об этом письме, распространенном и по Кавказу, и по России вовсе не А. П. Ермоловым «чрез Английский клуб, в Москве». Такой поступок был бы несколько даже непростителен Ермолову, и, взводя его, некоторым образом оскорбляется память достопамятного героя 12 [515] года, которого автор «Воспоминаний» иронически называет «развенчанным проконсулом Кавказа». Пресловутое письмо было разглашено сыном Ал. Петровича, Клавдием, бывшим адъютантом князя Воронцова, оставшимся в том же звании при Муравьеве и приехавшим с ним вместе в Грозную. В письме к Ал. Петровичу Муравьев в конце прибавил: «Службой сына вашего Клавдия я очень доволен; сегодня посылаю его с особым доручением в Кизляр». И когда на другое утро Клавдий Алексеевич вошел к Муравьеву в кабинет, тот дал ему прочитать письмо свое к его отцу, на вопрос: это секреть? Николай Николаевич отвечал: «Вовсе нет; можете читать кому угодно».

Вот каким образом письмо пошло по рукам и вызвало ответ князя Дмитрия Ивановича Святополка-Мирского. Говор об этом письме был различный: приписывали сочинение ответа и одному Р. А. Фадееву, как говорит г. Бороздин, и совместному сочиненно князя Мирского с Фадеевым в кабинете князя Барятинского, следовательно втроем. Большиинство верило второй версии; но истины никто не мог утверждать и, зная всех трех, полагаю, что толки едва ли были основательны. Князь Дм. Ив. Мирский так прекрасно владеет пером, что для составления ответа ему ничьего содействия не требовалось; если Фадееву, может быть, и было показано письмо до опубликования и спрашивалось его мнение (что в подобных случаях весьма естественно, то это едва ли дает основание считать князя Мирского каким-то подставным лицом, приложившим руку к чужому сочинению.

Дальше (стр. 310) автор «Воспоминаний», не сомневаясь в точности приведенного мною случая подачи Наследником Цесаревичем в кабинете Государя генералу Муравьеву кресла, полагает, что: «В минуты досады, по нервности своей натуры, Муравьев заглушал в себе высокие качества искренности и правдивости и до того увлекался, что в речах своих явно противоречил говоренному им прежде, при совершеннодругом настроении». Очень может быть; г-н Бороздин, вероятно, так близко знал Муравьева, что может анализировать его нравственные побуждения и вполне правильно оценивать его качества; но я приведу здесь подлинные слова того лица, которое сообщило мне эпизод с креслом. Это был Петр Александрович Брянчанинов, некогда, в тридцатых годах, самый приближенный адъютант Муравьева, впоследствии Ставропольский губернатор, человек высокой честности и правдивости, недавно скончавшийся в монастыре, где он монахом провел последние годы своей жизни. 15 Марта 1886 года он прислал мне отрывок из его воспоминаний о князе Барятинском (ниже я приведу из них несколько мест), а 24 Апреля того же года, при личном свидании со мною в Петербурге, Петр Александрович рассказал мне следующее: «Когда Государь Николай Павлович, в конце 1854 года, отправлял Муравьева на Кавказ и в последней аудиенции пригласил его в кабинет, там был и Наследник, к которому Николай Павлович обратился: Александр, [516] подай генералу кресло. Наследник поспешил исполнить приказание отца, однако заметно смутился. Муравьева это кольнуло тоже, ибо он понял, что приобретает врага. Вскоре последовала кончина императора Николая, и в туже минуту Муравьев уже знал, что карьера его кончена. Он решил оставаться на месте только до окончания войны и всем близким к нему постоянно говорил, что вскоре оставит Кавказ; только мне одному, старому другу, рассказал он причину. Когда князь Барятинский уезжал из Тифлиса, вскоре по прибытии Муравьева, то спросил: что сделать с бывшим у него в квартире казенным роялем? На это Муравьев ему отвечал: « Оставьте его за собою; ведь вы скоро вернетесь сюда на мое место». Этот рассказ Брянчанинова я тогда же записал дословно.

Я никогда не думал и не писал, что разлад между Муравьевым и Барятинским был сдедствием вышерассказанного эпизода с креслом. Г-н Бороздин, полагая, что причину этого разлада нужно искать глубже приводит вкратце сущность моего же изложения в биографии фельдмаршала князя Барятинского. О приезде на Кавказ, о первых распоряжениях Н. Н. Муравьева, о его придирках, очевидном желании во что бы ни стало опорочить все управление князя Воронцова, даже о некоторой ошибочности самых его взглядов на дизлокацию войск, на предстоявшие действия и т. д., как очевидец и участник, я писал двенадцатью годами ранее напечатанных г. Бороздиным «Воспоминаний». Я убежден, что если бы он все это прочитал, то увидел бы, что скорое увольнение Муравьева с Кавказа, им самим себе подготовленное, помимо отношений к Государю Александру Николаевичу и князю Барятинскому, объяснено мною достаточно подробно. Между тем у г. Бороздина выходит, как будто я не понимал причин разлада Муравьева и приписал все «придвинутому креслу»! Г-н Бороздин сам рассказывает о разных бестактностях Муравьева, видя в них причину общей нелюбви к нему и самого увольнения с Кавказа. В моих рассказах об этом же предмете (25 лет на Кавказе, т. II, изд. 1879 г.), писанных когда я о «кресле» вовсе не знал, вывод тот же, с тою только разницею, что у меня гораздо подробнее изложены и приведены официальные, деловые мотивы и документы.

В настоящее время, ко всему писанному раньше могу прибавить еще три черты, весьма важные для характеристики управления Муравьева и поводов к его увольнению.

1-е. Вот письмо к Государю одного начальника отряда за Кавказом:

«Милостивейший Государь!

В Июле месяце 1855-го года, командуя отрядом, я нашел нужным выразить, в секретной бумаге к моему прямому начальнику, командующему отдельным Кавказским корпусом, генерал-лейтенанту князю Бебутову, убеждение мое, по моим соображениям, в необходимости не уменьшать размера наград войскам и милиционерам, в тревожное в Закавказском крае время трудной и неравной войны. Будучи сам [517] отдельным начальственным лицом, обязанный выставлять заслуги моих подчиненных и внимательно изыскивать средства к их поощрению, я не только почитал себя в праве, но думал, что прямым моим долгом было ходатайствовать о мерах, клонящихся к пользе службы Вашего Императорского Величества. Если опасения мои были не основательны, я мог бы подвергнуться секретному ответу на таковое же представление и напоминанию о том, что ходатайство мое несвоевременно или неуместно; но конечно я не мог ожидать, чтобы секретный мой отзыв, восемь месяцев спустя после его отправления, был бы обнародован по всему Кавказскому корпусу, с оскорбительнейшими для Русского генерала замечаниями.

Приказом 3-го Февраля 1856-го года, № 75, главнокомандующий генерал-адъютант Муравьев, объявляя по вверенным ему войскам о моем поступке и о моем заключении, что уменьшенный размер наград может произвести ропот, присовокупляет, что ропот в сем случае, и самый неуместный, он видит только от меня, что от меня мнения не требовалось и что мне не следовало входить в суждения, которые нарушают правила подчиненности, служащие основою военной службы. Наконец, он выразил свое убеждение, что, при сознании долга своего, при искренней преданности Государю Императору и усердии, постоянно на опыте доказанном жителями края и войсками Кавказского корпуса, они, с признатедьностию принимая награды, коих удостоиваются, не требуют изыскания мер для возбуждения их к благородному исполнению своих обязанностей. Таким образом, генерал-адъютант Муравьев, выставляя меня возмутителем и публично предлагая мне в пример усердие, сознание долга, преданность Государю моих подчиненных, явно хотел опозорить мою службу, унизить мое место и запятнать честь моего древнего имени. Служба моя, смею думать, известна вам, Государь. Под Баш-Кадык-Ларом я имел счастие заслужить крест на Турецких батареях. Во время моего командования отрядом, я должен был уступить на время, по чрезмерному превосходству сил Омер-Паши, занятие владениями князя Дадиана. Несмотря на то, Омер-Паша скоро обратился в бегство. История записала его неудачу. Дерзаю думать, что такой неудаче способствовали некоторые принятые мною меры, подробное объяснение коих я имел честь представить в особой записке г. военному министру. Если действия мои были бы неправильны, я бы должен был подвергнуться исследованию и суду; но оскорбление перед войском и перед моими единоземцами превышает незаслуженные бедствия, которых я мог бы ожидать. Я не осмеливаюсь приносить жалобы на генерал-адъютанта Муравьева, но честь мою, имя и службу повергаю к стопам Вашего Императорского Величества. Может ли Русский генерал носить запятнанный мундир, может ли он с клеймом бесчестия предстать пред лице своего Монарха?

Как верноподданный, как воин, как старейший Грузинский князь, обращаюсь к царскому правосудию. Как милости прошу суда и приговора, или оправдания. Если я виновен,– я еще недостаточно наказан. Если я невинен,– к кому же обратиться мне, как не к святому, неисчерпаемому милосердию Российского Государя?»

Тут коментарии излишни. Подобало ли главнокомандующему оборвать таким образом генерала с Георгиевским крестом на шее, выставляя его приказом по всему Кавказу чуть не преступником. И это в ответ на бумагу, восемь месяцев ранее, совершенно другому лицу адресованную! [518] Кто знает характер покойного Государя Адександра Николаевича, легко себе представить, что на него приказ Муравьева едва ли произвел приятное впечатление.

2-е. Н. Н. Муравьев, представляя в Петербург свои соображения о будущих действиях для окончательного покорения Чечни, выразил мнение о необходимости выселить всех Чеченцев в степь, на Маныч, Я не стану вдаваться здесь в критику такой, по меньшей мере неудобоисполнимой идеи, вак выселение целого 80-ти тысячного народа из гористо-лесистой, обильной водою местности в пустынную, маловодную, заносимую зимою снегами степь, пригодную для кочевых Калмыков иди Ногаев. К предложению Муравьева отнеслись в Петербурге весьма не сочувственно, ибо самый слух о такой мере мог возмутить всю Чечню; тогда на половину уже покорную нам: она вызвала бы ожесточенную, беспощадную войну не только с Чеченцами, но и со всеми остальными горцами, которые в праве были ожидать такой же участи, в их глазах худшей, чем смерть и гибель при защите родины.

3-е. После заключения Парижского мира (Март 1856 г.) Государь требовал, чтобы некоторые главнейшие из брошенных в 1854 году укреплений на берегу Черного моря были как можно скорее вновь заняты, без столкновения с Черкесами. Мы таким образом лишили бы Английское правительство случаев к вмешательству в наши Черноморские дела. Князь Горчаков вынужден был прибегать тогда к частым нотам, письмам к послу Бруннову и другим дипломатическим тонкостям, чтобы уклониться от назойливо-злорадного вмешательства Британского министерства и подстрекательства Турции. Поэтому-то Государь так и настаивал на скорейшем занятии Анапы; а Муравьев медлил и все находил какие-то препятствия. На одной из доложенных Государю бумаг, он написал: «Анапа должна быть занята нами теперь же; но я, к сожалению, предвижу, что по оплошности генерал-адъютанта Муравьева без боя не обойдется». (Дело Военно-ученого Архива Главного Штаба).

Совокупность всего этого, т. е. вышеприведенного здесь и в моей книге «25 лет на Кавказе», и в биографии князя Барятинского, всеобщее неудовольствие, множество рассказов, разносимых с Кавказа по салонам Петербурга, весьма понятная враждебность князей Воронцова, Барятинского и их друзей в высщем обществе, нерасположение Государя и за дела, и за возбуждение такой враждебности, а может быть и отчасти и впечатление эпизода с креслом, были доетаточйою причиною испытанной Муравьевым на Кавказе неудачи, закончившей служебную карьеру его вовсе не так как следовало ожидать, если принять во внимание его образование, энергию, трудолюбие, бескорыстие, опытность и преданность делу. Но он мог винить в этом лишь самого себя: он не выдержал характера и, увлекшись нерасположением к князю Воронцову, наделал много непростительных промахов и вооружил противу себя весь Кавказ. Наконец, еще важная ошибка его была в том, [519] что он как будто забыл, что между Кавказом его времен, двадцатых годов, и Кавказом половины пятидесятых годов лежал промежуток четверти века, в течение которого все изменилось и, как говорится, много воды утекло.

Откуда автор «Воспоминаний» почерпнул сведение, что Н. Н. Муравьев настаивал не заключать мира ценою громадных жертв и что голос его оказался одиноким, а доводы князя Воронцова в совете Государя взяли верх, неизвестно (стр. 316). Очень жаль, что нельзя судить о степени полной достоверности этого известия: это действительно давало бы право Муравьеву на полное, искреннее сочувствие всякого Русского человека, не могущего не скорбеть об унизительном Парижском трактате, хотя положение наше тогда было настолько плачевно, что решиться продолжать войну, в которой можно было ожидать новых противников, в лице наших милых друзей, Немцев, значило бы ставить на карту больше, чем клочок Бессарабии и ограничение прав на Черном море... Бедствия, обрушившиеся на Англию и Францию (о которых говорит г. Бороздин), последовали в первой только чрез год, а во второй чрез несколько месяцев после заключения мира в Париже; ни предвидеть, ни дожидаться их тогда никто не мог. Да и самое взятие Арзрума и движение чрез всю Малую Азию, о котором мечтал Муравьев, едва ли бы много значило на весах нашего положения в Европе.

На стр. 312-й «Воспоминаний» рассказывается следующее: «Муравьев изводил Барятинского своим педантизмом, при чем и окружающис его относились к Барятинскому тоже не с должным уважением. Однажды, когда князь Барятинский вышел из кабинета наместника и просил дежурного адъютанта, Шведа, капитана К… (т. е. Кульстрёма? Не знаю жив ли сей господин, но не вижу причины замалчивать его фамилию), послать вынесенный им портфель за чем-то в штаб, тот грубо ему отвечал: «потрудитесь сами послать с казаком; а я здесь не для ваших посылок». Барятинский, не сказав ни слова, подошел к казачьему офицеру, попросить его исполнить это поручение, а затем вернулся в кабинет к Муравьеву».

Какой шутник, пользуясь гражданскою наивностью и неведением военных отношений г. Бороздина, рассказал ему такой анекдот? Помилуйте, да какой же обер-офицер, хотя бы и адъютант главнокомандующего, если он не пациент дома для умалишенных, решится сказать начальнику главного штаба, генерал-адъютанту, да еще князю Барятинскому, грубо – то что передано выше? И кто же, зная князя Барятинского, зная Муравьева, поверит, чтобил окружающие последнего осмелились относиться к князю не с должным уважением? Я вообще не могу себе представить, был ли на свете кто-нибудь, кому бы князь Барятинский позволил относиться к нему не с должным уважением. Этот скромный армейский офицер Кульстрём, попавший в адъютанты к Муравьеву вероятно по какому-нибудь особенно оригинальному случаю, не осмелился бы говорить грубо с генерал-адъютантом князем Барятинским и не исполнить его приказания, ничего оскорбительного в себе не заключавшего. Нет, г-н [520] Бороздин, вас жестоко мистифицировали! Этот Кульстрём, если бы позволил себе что-нибудь подобное, очутился бы рядовым без выслуги в одном из Сибирских гарнизонных батальонов, а не командиром артилерийской батареи. Сам Муравьев, если бы заметил или узнал, что его окружающие не с должным уважением относятся к какому бы то ни было генералу, а не только к начальнику главного штаба, генерал-адъютанту, разослал бы их куда Макар телят не гонял! Сам князь Барятинский заслуживал бы большого упрека за допущение таких преступлений против военной дисциплины; но мы его слишком хорошо знаем, чтобы допустить что-либо подобное: еще в чине полковника, командуя Кабардинским полком, он одним взглядом умел остановить всякого офицера, позволившего себе не грубость (об этом кто же мог и помыслить?), а кайое нибудь вольное, или недостаточно почтительное слово.

Вот еще некоторые ошибки, в которые впадает автор «Воспоминаний». Стр. 322. «Впоследствии уже, во время наместничества князя Барятинского, он (подполковник Доливо-Добровольский) был начадьником штаба у Евдокимова в Дагестане и женился на его племяннице Федосеевой. Во 1-х, г. Д.-Д. не был начальником штаба в Дагестане, где и Евдокимов вовсе не был командующим войсками; во 2-х, Д. Д. женился на племяннице графини Евдокимовой, и не на Федосеевой, а на Пантелеевой. Дальше, на той же странице: «В Апреле месяце Муравьев побывал в Чечне, заложил укр. Бердыкель на берегу Аргуна и свои соображения о дальнейших действиях против горцев представил в Петербург. При этом, как говорили, он круто поставить свои условия и просил, в том случае, если они не будут одобрены, своего увольнения, которое и последовало при высочайшем рескрипте от 22 Мая 1856 года».

Опять все не то. Во 1-х, Муравьев и не думал быть в Чечне, а проездом из Ставрополя чрез Владикавказ вызвал туда из Грозной генерала Евдокимова, для совещаний о будущих действиях в Чечне. Я тогда был вместе с Н. И. Евдокимовым во Владикавказе и знал содержание предположений, о чем давно уже рассказал в «25 дет на Кавказе» ³. Затем, в Тифлисском и Петербургском архивах перечитаны мною все Кавказские дела той эпохи; но я решительно не встретил ни единой бумаги от Муравьева, с какими-нибудь условиями и требованием увольнения в случае их неодобрения. Да и не могло ничего подобного быть; потому что Муравьев не только не требовал какого-либо усиления войск, или денежных средств, или особых полномочий (отказ в которых мог бы вынуждать его отказаться оть должности), а напротив, он стремился доказать, что не нуждается, подобно князю Воронцову, в большой армии и миллионах денег и обойдется малыми средствами. [521] Он упразднил даже должность начальника главного штаба Кавказской армии, существовавшую при кн. Воронцове, и учредил просто начальника штаба Кавказского корпуса, посадив в кресла П. Е. Коцебу и А. И. Барятинского самого незаметного генерал майора Индрениуса. Муравьеву вовсе не приходилось круто ставить условий и как бы угрожать подачею в отставку. Когда дошло до того, что в Петербурге отказали даже в утверждении директором канцелярии действит. стат. советн. Кипияни, которого наместник сам себе избрал, то, кажется, Муравьев окончательно должен был убедиться в невозможности дольше оставаться на Кавказе, и он послал просьбу об увольнении, которое и последовало в Июле, а не в Мае, при рескрипте, назначавшем Муравьева членом Государственного Совета.

В заключение своих «Воспоминаний», г. Бороздин ставит вопрос: «Что же изображал собою наместник Кавказа Н. Н. Муравьев? Был ли он действительно тут нужен, принес ли он какую-нибудь пользу и оставил ли по себе какой-либо след?» И тут же следует ответ: «Своею цельною личностью он поддержал престиж власти. Его страшились все дурные и вредные силы, стремящиеся всегда в полосы общей смуты давать простор своим вожделениям. Одно уже это воздерживало зло от его распространения. Рамок бюджета он не допускал никому перейти, а напротив того сделал казне крупные сбережения. Взятие Карса, само по себе, занесло его имя на страницы истории. С прекращением войны и возвращением края к мирному (?) течению дел, Муравьеву нечего было оставаться на Кавказе; он сам это сознавал, задача его здесь была покончена, и он ушел отсюда вовремя. А тогда, в глазах всех, мелкие недостатки этого достопамятного человека стушевались сами собою и, припоминая недолгий период его наместничества, все поняли, что имели в лице своего начальника и правителя доблестного и верного слугу своему государю и отечеству».

Неоспоримо, что Николай Николаевич Муравьев, при всех крупных недостатках, был человек, заслуживавший полного уважения, и никто, даже самый ярый его противник, не мог бы отрицать в нем доблестного и верного слугу отечества. Но чтобы принести действительную пользу, не всегда достаточны лишь желание и верность. Назначение Муравьева состоялось в такое время, когда из всего списка генералов Русской армии некого было больше выбрать. Император Николай не справляясь с своими личными чувствами, знал предшествовавшую службу Муравьева, ценил его опытность и другие отличные качества, дававшие ручательство в успешном выполнении возлагаемой на него важной, трудной задачи. Вышеприведенный ответ г. Бороздина служит как бы утверждением, что ожидания оправдались. Но теперь, когда мы удалились от затронутой эпохи на целых тридцать шесть лет, когда можем и беспристрастно, и гораздо вернее (ибо ближе ознакомлены с документами) судить о деятельности на Кавказе Н. Н. Муравьева, приходится сказать, что сущность ответа г. Бороздина на свой вопрос не дает оснований считать ожидания Императора оправдавшимися. [522]

«Генерал Муравьев поддержал престиж власти». Но в чем же до его прибытия выражался ее особый уладок? Кто, особенно в военном ведомстве (а оно-то ведь и было тогда самоважнейшим) оказал неповиновение власти? Я, по крайней мере, такого примера не знаю.– «Он не допускал никому перейти рамок бюджета». Но ведь в целом крае один наместник и мог разве перейти эти рамки; хищения же производились в пределах рамок. «Взятие Карса вписало имя его в страницы истории». Но этого можно было достигнуть или двумя месяцами раньше, и с гораздо меньшею потерею войск, или месяцем позже, без всякой потери, без напрасного поражения и напрасного, обидного нравственного удара нашему престижу в Азии, как это и случилось после. А в истории имя Муравьева уже без того было занесено и его Хивинской экспедицией, и его пребыванием в Константинополе с отрядом для спасеция султана от Египетского паши.– Дальше автор сам себе противоречит: немного выше он рассказывает, что Муравьев, представляя соображения о предстоявших военных действиях в Чечне, круто ставил условия и как ультиматум (или чтобы они были приняты, или он потребует увольнения), а в ответ на свой вопрос говорит, что с возвращением края к мирному течению дел (какое же мирное, когда предстояли решительные военные действия к покорению горцев?), Муравьеву нечего было делать на Кавказе, что задача его была покончена, и он вовремя ушел... Это заключение не соответствует не только действительности, но и всему смыслу статьи самого г. Бороздина, где приведено столько поводов к невозможности Муравьеву оставаться на Кавказе, если бы он этого даже и желал.

В от еще несколько строк из воспоминаний П. А. Брянчанинова.

«В самом конце 1855 года я был переведен с должности Костромского вице-губернатора на ту же должность в Ставропольскую губернию, куда прибыл в половине Января 1856 года. Н. Н. Муравьев, бывший в то время наместником Кавказским, хотя покровительетвовал этому переводу, но вместе с тем предупреждал меня, что по состоянию своего здоровья едва ли продолжительно будет оставаться на Кавказе; но раз дело о моем переводе было начато с его соизводения, я не остановился искать его исполнения, зная, что Н. Н. Муравьев никогда не любил обещать кому бы то ни было вперед особенное покровительство по службе, признавая усердную службу долгом, обязательным для всякого служащего. Само собою, что в Ставрополе меня приняли как человека, вызванного наместником с тем, чтобы назначить меня Ставропольским губернатором. Мнение это еще более утвердилось, когда летом 1856 года, бывший тогда губернатором генерал-лейтенант Волоцкой подал прошение в продолжительный отпуск за границу, по болезни. Высочайшее соизволение на этот отпуск последовало в конце Июня, а чрез несколько дней по получении его, кажется 11 Июля, последовал приказ об увольнении Н. Н. Муравьева, по просьбе его, от должности наместника и [523] главнокомандующего и о назначении на этот пост генерал-адъютанта кн. Д. И. Барятинского. Между тем, я вступил в управление губерниею». «Увольнение Муравьева последовало тогда, когда Государь был уже в Москве и готовился к коронации. По этой причине приезд нового наместника на Кавказ не мог быть ожидаем в скорости.– Н. Н. Муравьев, оставив Тифлис, прибыл к своей семье, жившей в то время на Кавказских минеральных водах, в Кисловодске. Старшая дочь его тут кончала лечение, и сам он пил воды, лечась от страданий одышкою. В последних числах Августа он выехал чрез Ставрополь в Россию... Не ожидая приезда нового наместника, я подал прошение об увольнении меня в отпуск в Россию на два месяца, с целью не давать труда новому наместнику выразить мне его желание, чтобы я оставил Кавказ, как чиновник вызванный Муравьевым. Я имел основание так действовать; потому что в Москве, как мне было известно, пересматривая список представленных Муравьевым к наградам в коронацию лиц, князь Барятинский меня вычеркнул по этой причине... Отпуск мне был дан князем Орбельяни (исправлявшим должность наместника), но при этом я получил письмо от директора канцелярии наместника А. Ф. Крузенштерна, в котором он советовал мне не торопиться отъездом; потому что князь Барятинский, ознакомившись с характером моей служебной деятельности, несомненно не пожелает отпустить меня с Кавказа. И я последовал этому совету».

«Князь Баряотинский приехал на Кавказ; чрез Астрахань, следовательно я не имел случая представиться ему на пути его следования, Пользуясь этою случайностью, я не торопился просить позволения приехать в Тифлис, рассчитывая, что не может же князь вдруг получить обо мне хорошее мнение, совершенно не зная ни меня, ни моей служебной деятельности».

«Приехав в Тифлис, князь Барятинский оставил меня на моем месте и я, не изменяя характера моих действий, относился к своему положению (исправ. должн. губернатора и управляющего гражд. частью на Север. Кавказе) самым серьозным образом. В карты я не играл и потому в обществе был не часто, и не задерживал любителей карточной игры необходимостью занимать меня; но вместе с тем я не избегал серьозных разговоров, когда они касались предметов деловых и важных по своему значению. Так, однажды был я приглашен к председателю Казенной Палаты Булычеву. До начала карточной игры разговор коснулся воспитания юношества. В числе гостей был директор гимназии Я. М. Неверов; он передавал, что основная цель его в воспитащи юношества есть «развитие свободы мысли». Я заметил, что если допустить развитие свободы мысли, то надо необходимо ввести и тщательную и постоянную критику над нею: потому что беда, если западет молодому человеку ложная мысль, и он, приняв ее без всякого анализа, с свободным развитием ее, применит и введет ее в свою [524] деятельность, это может иметь немыслимые, бедственные последствия и для лица, и для общества. Большинство гостей стало на моей стороне, но директор остался при своем убеждении. Потом сели играть в карты и к этому разговору не возвращались».

Дадее следует рассказ о происшествии, бывшем в Ставропольской гимназии, и о возникшей по этому поводу официальной переписке. Некоторые подробности об этом можно найти в Биографии фельдмаршала князя Барятинского, т. III, стр. 68. Я опускаю здесь часть воспоминаний П. А. Брянчанинова ⁴, как не относящуюся до моей цели – показать различие между приемами Муравьева и князя Барятинского в отношениях к подчиненным им лицам.

«Весной 1857 года, пишет П. А. Брянчанинов, встретил я князя Барятинского у переправы через Терек, на границе Ставропольской губернии. При мне было общество жителей города Кизляра с хлебом-солью, а с другой стороны линейные казаки под начальством барона Розена. Князь подал мне руку и сказал: я познакомился с вами по вашим бумагам, которыми остался очень доволен. Потом, взяв меня ходить одного с собою, стал распрашивать о положении губернии и, между прочим, поставил вопрос: каковы мои отношения с обществом? Я отвечал: «на меня смотрят как на человека, вызванного Муравьевым, а потому нетвердо стоящим ва своем месте, и если вашему сиятельству угодно оставить меня на нем, то только сильная рука ваша может заставить переменить такие толки».– «Вот вам она»,– сказал князь, подавая мне руку.

На следующей станцци, при перемене лошадей, он опять подозвав меня и продолжал распросы. Когда садились в экипажи, барон Розен подошел ко мне и сказал, что в ст. Червленной, куда мы тогда ехали, князь будет у него обедать, и пригласил меня на этот обед. За обедом мне пришлось сидеть наискось против князя. В середине обеда, обратись ко мне, он сказал: «Записку, которую вы прислали мне по архивному делу о наместничестве Кавказском, читали в Комитете Министров, и только двое были противного нам мнения; но я уверен, что с моим приездом в Петербург наше дело пройдет успешно». (Дело касалось предположения присоединить к Кавказскому наместничеству Астраханскую губернию). Слова эти очевидно были замечены всем обществом. – На другой день мы следовали безостановочно до Екатеринограда; а на следующий до Георгиевска, где князь Барятинский принял предложенный ему от города обед. Здесь потребовать он от меня, чтобы я ему представил чинов дирекции минеральных вод. За обедом он вспоминал, когда он, в чине корнета, проездом чрез Киев, обедал у H. H. Муравьева ⁵, [525] вчетвером. Муравьев, его супруга, князь и дежурный адъютант. Я сказал князю, что этим дежурным был я и удостоверил его в том, напомнив, что он после обеда пошел с супругой Муравьева гулять в сад Василевского, а я с Н. Н. Муравьевым в кабинет писать.– Князь Барятинский, улыбнувшись, спросил: какой у меня был чин? Я отвечал: капитан. Князь, оборотись к обществу, сказал: Вот какие мы старые знакомые! Только я перегнал его по службе».

Переночевав в Саблинской станице, князь на другой день приехал в Ставрополь, где была ему устроена весьма торжественная встреча. На другой день он назначил представление всех гражданских чиновников губернской администрации, мне же приказал быть за полчаса раньше представления. В определенное время, когда почти все чиновники уже собрались, я был позван к князю, и первым вопросом, который он мне сделал, был; в каких отношениях я нахожусь с директором гимназии? Я отвечал: в самых осторожных и прилично-вежливых; у нас было столкновение... На этом князь меня прервал: «знаю, мне читали вашу бумагу к нему, и я внутренно вполне одобрил ее, сказав, что дорожу вами и желаю вас сохранить, признавая способным и полезным для службы, и потому бумагу оставил без последствий; а в бытность в Ставрополе намеревался сам лично уладить это дело». Затем, спросив о моем взгляде на некоторые другие лица, служившие в губернских учреждениях, он вышел к приему. Последовательно представляя чиновников, дошли мы до директора гимназии; я назвал должность, чин и фамилию его, а князь Барятинский сказал ему: «об вас одобрительно отзывается начальник губернии (указывая на меня); это лучшая рекомендация вам в моих глазах».

П. А. Брянчанинов оставался все время наместничества князя Барятинского Ставропольским губернатором и пользовался его неизменным уважением, а затем вышел в отставку. Я привел отрывок из его рассказа, чтобы одним лишним примером показать разницу приемов Муравьева и его. Что удивительного, если первый нагонял страх, нередко совершенно напрасный, и возбуждал к себе враждебность, а второй привлекал людей и возбуждал в них готовность всеми мерами заслужить его расположение?

А. Зиссерман.

Лутовиново
Февраль 1892 г.

Комментарии

1. Кази-Магома, средний сын Шамиля, весьма плохой воин, уступавший в умении производить лихие набеги даже самым посредственным наибам Шамиля; его предводительство партиею вовсе не увеличивало бы вероятности успеха.

2. Василий Павлович, чиновник особых поручений и походный казначей при князе Воронцове, впоследствии Саратовский вице-губернатор, Пензенский губернатор и член совета министерства внутренних дел. Он был женат на дочери известного Черноморского откупщика Посполитаки, получил в приданное миллионное состояние. Умер в 70-х годах в Ницце. Оставил ли он себе билет государственного банка, или возвратил по принадлежности, достоверно неизвестно; но, принимая во внимание его большое состояние, привязанность к брату Андрею и большое уважение к князю Бебутову, который так покровительствовал этому брату, можно допустить и последнее.

3. Укрепление Бердыкель было заложено и построено вовсе не Муравьевым, который не приезжал на Аргун, а Евдокимовым, еще в Феврале, за три месяца до вызова его во Владикавказ.

4. П. А. Брянчанинов присылал нам эту часть своих Воспоминаний, но она оказалась неудобною к оглашению. П. Б.

5. Бывшего тогда начальником штаба 1-й армии.