БЕРЕЗИН И. Н.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ДАГЕСТАНУ И ЗАКАВКАЗЬЮ

ОТ КУБЫ ДО БАКУ.

Издали Куба очень похожа на город, притом на живописный город: по волнистой долине, обставленной амфитеатром гор, отдаленнейшие из которых [64] скрывают чело в облаках, а ребра в густом лесу, змеится речка; на обрывистом берегу речки рассеяны дома, домики разных цветов, мечети с четвероугольными крышами, и все строение для разнообразия переплетено зелеными деревьями и обведено как будто каменной стеной. Это речка Кубинка и город Куба, но это только издали.

Подъезжая ближе, из любопытства вглядываешься в город пристальнее и сердце щемит невольная досада: очарование пало, и вся бедность Кубы ярко рисуется перед глазами утомленного путника. Неизбежное в Дагестане жидовское поселение, называемое Кулгат, прежде всего является на сцене, на левом берегу Кубинки в лужах грязи и нечистоты; мутная речка плещется о крутой берег, на котором покоится город Куба.

Лошади с тяжкими вздохами переходят кое-как грязное русло речки и с трудом вздымаются на крутой и тоже грязной берег. Вот тележка въехала в город, и что ни шаг вперед, грязь глубже и гуще, так что наконец я стал опасаться за свое существование среди этого необозримого океана грязи. Для приличной обстановки, по ломаным линиям расставлены большею частию ветхие деревянные дома, а для разнообразия между ними замешались карточные домики из мелкого кирпича, разукрашенные всеми сочетаниями цветов солнечного спектра; мечети, чрезвычайно похожие на наши кирпичные сараи, возвышаются из общего потопа остроконечными колпаками. Я сожалел и об обитателях Кубы, которые осуждены, по привязанности к родному краю, хвалить свой город, и о путешественниках по Дагестану, которые обязаны, по любви к истине, бранить такой ничтожный городок.

Каким-то образом случилось, что ямщик, привезший меня в Кубу, был гораздо умнее своего дербендского товарища и прямо без всяких рассуждений [65] подъехал к какому-то необыкновенному строению в два этажа, из которого в одно мгновение явился, будто из земли вырос, казак, и в два мгновения отвел мне квартиру, настоящую кубинскую квартиру, в верхнем этаже каменного дома, без окон и дверей, которые, вероятно, считались излишней роскошью; ход в мои комнаты, для безопасности, был устроен едва ли не на воздухе, и не только вор, но и сам хозяин по такому ходу не скоро мог добраться до своего обиталища. Впрочем, в оправдание Кубы я прибавлю, что в городе это единственный дом для приезжих.

Вскоре я отыскал туземного ученого, покойного Аббас-Кули-Ханова и провел у него два дня очень приятно: в первый раз мне довелось пользоваться восточным гостеприимством, и дай Бог, чтоб всякое другое гостеприимство походило на это! Аббас-Кули-Ханов занимался в это время составлением полной истории Дагестана по восточным авторам, книги высокого интереса, которая, к сожалению, осталась, за смертью автора, неизданной.

Если б у Кубы не существовало никакой истории, я был бы в совершенном отчаянии: мне нечего было бы сказать об этом благополучном городе. Но к счастию моего путешествия, Куба город исторический или по крайней мере он может быть историческим с помощью следующих фактов.

К городу Кубе никак нельзя приложить общей формулы, что «основание его теряется во мраке древности»: напротив, основание этого города исторически известно и принадлежит новому времени: поэтому напрасно почтенный автор «Исследования о русских городах» относит построение Кубы к периоду монгольско-персидского владычества в этом краю. Кубинское Ханство [66] принадлежит к числу новейших в Дагестане; Персидские государи имели здесь своих правителей, носивших титул Ханов. Последняя династия Кубинских Ханов происходила от Лезги-Ахмеда, который для своего пребывания выстроил укрепление Худат (ныне станция). В этой крошечной столице маленького Ханства жили и преемники Ахмеда, сын его Хасан-Али и Сультан Ахмед Хан, убитый своим тестем в начале XVIII столетия в общих смятениях Дагестана и Ширвана. Малолетний сын и наследник Сюльтан Ахмеда Хюсэйн-Али-хан был увезен в горы, где и воспитан, а потом занял кубинский престол под покровительством славного Надира. По заведенному в Кубе порядку недовольные подданные призвали к себе на помощь Лезгин и осадили Хана в его столице; но Шамхал-Хасбулат и правитель Дербенда явились на защиту Худата и Хана и разбили мятежников, которые потеряли 300 человек убитыми и пленными. Во время походов в Дагестан, Шах Надир несколько раз проходил по Кубинской провинции с своими войсками, но без особенных приключений. По смерти персидского завоевателя, жители Худата, устрашенные общими смятениями, покинули свою маленькую столицу, и переселились в сторону от большого тракта, в те самые болота, в которых ныне утопает Куба. Вот когда основался этот знаменитый город!

Юный город Куба, при самом появлении своем на историческую сцену, ознаменовал себя в летописях Дагестана властолюбием. Хюсейн-Али-Хан, составивший из кубинских общин отдельное Ханство и основавший Кубу, в 1758 году скончался, и престол перешел к сыну его Фетх Али-Хану, именовавшемуся уже Кубинским Ханом. Двадцатидвухлетний правитель отпраздновал вступление на трон победой над Ширванским Ханом, и уничтожив многие права [67] Наибов (наместников), сосредоточил все управление в своих руках. Таким образом Кубинское Ханство приобрело некоторое значение в Дагестане. Но честолюбивому юноше этого было мало: замыслы его простирались гораздо дальше, и с помощью хитрой политики, дружественных и брачных союзов, после многих битв Фетх-Али-Хан овладел Дербендским и Ширванским Ханствами, но был разбит составившимся против него союзом, главою которого был Усмий Каракайтакский Эмир Хамза, его шурин. Фетх-Али-Хан бежал в Сальян, Мухаммед Хан Казикумыкский овладел Кубинским Ханством: все, казалось, потеряно, кроме Дербенда, в котором правила жена Фетх Али Хана Тути-Бикэ.

Но на защиту Фетх-Али-Хана явились, по данному прежде обещанию, Русские войска, и Усмий Каракайтакский был разбит, Казикумыкский Хан потерпел ту же участь, а Табасаран просил прощения и клялся в верности. Генерал Медем, начальствовавший Русскими войсками, навел такой ужас на Кавказ, что Горцы стращали им своих детей: «глухой Генерал (Медем был туг на ухо) идет!» говорили они.

Куба опять явилась первенствующим владением в Дагестане, а Фетх-Али-Хан начал думать о покорении Персии: преследуя эту далекую цель, он начал с ближайшего — с обширного Ханства Ширванского, и для окончательного присвоения его себе приказал умертвить членов Ширванской Али-серкарской династии: Мухаммед Сеид Хана с двумя сыновьями в Сальяне, Агаси-Хана также с двумя сыновьями в Баку, и Мухаммед Рази-Бека в Кубе; остальные члены этого дома или скрылись в Турцию или были ослеплены по приказанию Кубинского Хана. [68]

Честолюбивые планы Фетх-Али-Хана вызвали против него новый союз, но в образцовом сражении под старой Шемахой Кубинский Хан поразил союзников, и весь Дагестан опять искал его расположения, Север Персии признал его власть, а Дербенд, Баку, Шамаха и Сальян находились в полном его распоряжении. Предоставив защиту Закавказья Грузинскому Царю Ираклию, по личном с ним свидании, под покровительством России, Фетх-Али-Хан собирался уже двинуться в Адербайджан, как внезапная болезнь свела его в могилу в 1789 году в Баку, на 54 году от рождения.

С кончиной Фетхи Али-Хана политическое значение Кубинского Ханства прекратилось, в у Кубы уже нет с тех пор почти никакой истории. Кубинское Ханство составило одно тело с Дербендским, но за измену Дербендского владетеля Шейх Али-Хана Куба была отделена от Дербенда и отдана Русскими в управление младшему брату Шейх Али-Хана Хасан-Хану. По смерти его в 1799 году Кубинское Ханство опять присоединено к Дербендскому и вручено Шейх Али-Хану, но за вторичную измену его как Дербенд, так и Куба в 1806 году присоединены к России.

Близкое соседство с горами и мятежный характер жителей Кубинского Ханства не раз подвергали Кубу опасности внезапного нападения и тайных восстаний. В 1819 году Акушинцы замышляли вторжение в Кубинскую провинцию, но прибытие наших войск к Андреевскому селению разрушило их замыслы, а сообщники Шейх Али-Хана, старавшиеся возмутить Кубу, были переловлены и отправлены в Астрахань. В 1837 г. ворвались было в Кубу бунтовщики из провинции, избравшие себе какого-то деревенского жителя Ханом, но пули и картечи выпроводили незваных посетителей. В настоящее время Куба довольно укреплена, так что я не [69] вижу никакой возможности подвергнуться осаде в комнате без окон и дверей.

Смутная история городка Кубы этим и оканчивается. Не смотря на недавность существования, Куба успела уже сделаться «старой», потому что в соседстве ее на берегу речки Кусара в 12 верстах выстроена, ближе к морю, «Новая Куба.»

Гмелин едва удостаивает Кубу самым коротким описанием: я готов был бы обвинять ученого странствователя в презрении к столице Фетх Али-Хана, если бы сам не имел несчастия проезжать через Кубу и если бы не находился в подобном же затруднении на счет описания столицы Кубинского Ханства. Но надобно же сказать что-нибудь о городе, в котором я провел двое суток и притом с большим удовольствием.

Город Куба — да почиет на нем благословение Божие! — лежит под 41° 21' 10" С. Ш. и 66° 5' В. Д. от Ферро и замечателен только тем, что в нем нет ничего примечательного. Город представляет неопределенную фигуру, обведенную со стороны суши кирпичной стеной, которая увенчана, для большей красоты, глиняной обмазкой; по углам стены выстроены бастионы. Улицы перепутаны с удивительным искусством, так что в Кубе едва ли не труднее отыскать дорогу, чем в Лондоне; местами без всякой надобности существуют площади, образуемые непроходимыми болотами, и пустыри, которые ровно ничем не образованы. Дома построены из дерева, но очень малы и низки, а наружная отделка ориентально пестра; по крайней мере отрадно видеть здесь наши высокие кровли. Впрочем, город состоит большею частию из лавок, а если и есть какие дома, то все они заняты военным постоем: в Кубе находится штаб-квартира Графа Паскевича полка, и поэтому [70] главная улица, не в пример другим широкая, кипит русским народонаселением.

Надобно заметить, что я приехал в эпоху процветания Кубы: прежде, еще не очень давно, город, кроме непроходимой и непросушимой грязи, не представлял почти ничего: для того, чтоб перейти с одной стороны улицы на другую, необходимы были огромные перекладины, а иначе пешеход погиб! Получив военное значение, Куба быстро поднялась на ноги, застроилась, увеличилась и уже мало походила на прежнюю Кубу.

Судьба, премудрость которой давно известна всем и каждому, отвела мне квартиру на одном из базаров: прямо против моих никогда не закрываемых окон находились лавки с табаком, с фруктами, с шелковыми материями, цирульни и даже харчевни. Вечный шум и движение носились мимо моей квартиры, и здесь-то я в первый раз осязал приятности восточной жизни. Разнохарактерные сцены совершались перед моими глазами.

Вот в правоверную цирульню, ничем не отличавшуюся от других лавок, вошло бородатое существо, поджав ноги уселось посреди заведения и сняло с себя персидскую шапку: этот маневр равнялся целой фразе «имейте снисхождение обрить мою голову, Господин!» Хозяин цирульни, кроме своего ремесла промышляющий и торговлей разными порошками и пряностями, становится на колени подле пациента, трет ему голову теплой водой, мылит, и потом из всех сил начинает скоблить бритвой правоверную маковку. Пациент сидит бесстрастно посреди самых мучительных прыжков бритвы и совершенно предался созерцанию девяноста девяти имен Аллаха, в то время, как мастер вертит его голову и гнет ему шею будто восковой фигуре. Уже половина головы светилась самым отличным лоском, [71] как на беду пациента является дервиш в остроконечном колпаке, с железной палицей и с суковатой палкой в руках; с громкими возгласами «подай во имя Божие! подай во имя Господа!» остроглавый дервиш всунул в руку пациента какой-то всеисцеляющий корешок, и с нетерпением судьи, решившего темное дело, потребовал приличного вознаграждения. Полуобритый правоверный, из уважения к честному мужу, вывернулся из-под бритвы и с плачевной гримасой подал последнюю копейку. Дервиш идет далее и везде не просит, а требует денег: от Аббас-Кули он не хотел принять меньше червонца. Впрочем, у всех дервишей уж такая натура, что помаленьку они не могут брать!

Сцена переменяется: русский солдат подходит к правоверной харчевне и щупает пылающий «кебаб», жареные кусочки баранины; харчевник смотрит с удивлением на необразованного Уруса, которого и жар не берет, которому все нужно попробовать руками.

— Почем «кунак», товарищ? спрашивает служивый.

— Два груш, отвечает правоверный.

— А что возьмешь досыта накормить?

— Нет, так не ладно!

Между тем солдат уж съел несколько кусков; приступили к расчету — и солдат, во время арифметических соображений харчевника, съел еще несколько кусков, которые не стоило класть в счет.

Еще сцена переменяется: чернобородый купец почтенной наружности, торгующий шелковыми материями, [72] сидит на прилавке поджав ноги, и за неимением покупателей преусердно занимается выдергиванием седых волос, приговаривая при каждом волоске: «ай шейтан, куда залез!» Оборванный мальчишка, проходя мимо лавки, припрыгнул от скуки, и так удачно, что локтем вышиб из рук купца зеркало, в которое правоверный ревизовал свою бороду. Разбитое стекло полетело в дребезги, мальчишка не оглядываясь ударился бежать, а взбешенный владелец разбитого зеркала и шелковых товаров послал ему в след весь лексикон мусульманской брани.

Что еще сказать о Кубе? Что она называется у туземцев Кудьял-Каля, по имени речки Кудьял, известной у нас под названием Кубинки; что в городе три больших деревянных мечети с высокими четвероугольными крышками и несколько домашних молелен, одна армянская церковь и одна православная, 660 домов, до 2000 жителей и 160 лавок; что окрестности Кубы, украшенные цветущими лесами, довольно живописны, что кубинские сады славятся вкусными яблоками и огромными дулями, что климат Кубы вреден для приезжих, — не подумайте, что я поэтому так мало оставался в Кубе — что в Кубе падает много дождя, а речная вода не хороша, что летом здесь не бывает сильных жаров, а бывает даже холодно, что в Кубе иногда случаются землетрясения, — но все это давно известно. За скудностью ученой жатвы в Кубе, я снял вид города из-за Кубинки, но не смею представлять его читателю.

В городе Кубе делаются ковры, но вы уже верно прочли эпиграф к этой главе и произнесли кубинским коврам свой суд: я не стану вас разуверять.

Поверит ли кто-нибудь, что я был в Кубе и не [73] видал Шах-дага? Шах-даг, великолепная гора, вечно покрытая снегом, три четверти года прячется в облаках: к несчастию я был в Кубе в то самое время, как «Шах-даг» Царь-гора находилась в отпуску в поднебесном царстве, дождь орошал кубинские болота и солнце не показывалось ни на минуту. Шах-даг находится в 30 верстах от Кубы. В этом же направлении можно видеть «Каз-даг» Гусь-гору и «Салават-даг» Гору Спасения, также покрытые снегом.

Кубинцы говорят общим дагестанским наречием тюркского языка, только вместо сокращения слов, как делают в крепкостенном Дербенде, прибавляют к повелительному частицу «генен». Персидский язык здесь гораздо менее известен, нежели в Дербенде.

В Кубе много говорят о древностях Кубинской провинции, очень простительная слабость за неимением других сокровищ указывать на развалины, но я не думаю, чтоб в Кубинском Ханстве могло существовать что-нибудь старее Сафидов. Надир Шах и Фетх Али Хан исчертили эту страну своими полками в разных направлениях, выстроили несколько укреплений, а остатки этих двух владычеств принимаются за древние постройки.— Кроме того в Кубинском Ханстве, говорят, водятся и живые древности: это жители селения Хиналуг, говорящие каким-то не людским или по крайней мере не здешним языком, которого ни Кубинцы, ни Лезгины не разумеют. Носится слух, что почтенные Хиналугцы морочат правоверный народ и что они просто жидовского происхождения, а «впрочем, Бог знает», говоря словами лучших мусульманских историков, которыми они оканчивают все запутанные вопросы.— Около деревни Акбиля между Худатом и Кубой, находятся могилы Шагидов, падших в начале владычества Сафидов: благочестивые из жителей Кубы ходят сюда на молитву. [74]

Почтенный Аббас-Кули-Ханов простирает свое пристрастие к Кубе до того, что считает западных Кубинцев потомками древних Алгонов или Аланов, а последних потомками Массагетов, основываясь, между прочим, на том, что некоторые Кубинцы говорят непонятным языком, который должен быть Аланский. Указания древних писателей Страбона, Плиния и Птоломея на Албанов, жителей Дагестана и Кавказа, переродившихся под пером византийских и мусульманских писателей в Аланов, а у Моисея Хоренского в Агуан и Аганк, вообще так неопределенны и собирательны, что трудно понимать под ними какую-нибудь отдельную расу из кавказских обитателей. Очевидно, что все авторы именуют Дагестан в обширном значении этого слова отчизной Аланов: существовала ли действительно такая нация или это было собрание горских общин — за недостатком прочных доказательств, я не берусь решать. Непонятные наречия Дагестана еще так мало известны, что нельзя утвердительно называть их аланскими, а Кубинское Ханство или Табасаран нельзя на этом основании считать Аланией. — Между прочим замечу, что Г-н Клапрот видит в Аланах Осетинцев, сообразно определению византийских писателей, а Г-н Эйхвальд принимает названия Албан и Алан за собирательные.

Я отказываюсь от подробного описания Кубинской провинции: она описана еще до меня несколько раз и всего обстоятельнее в «Обозрении российских владений за Кавказом.» — Мысли мои стремятся, не знаю почему-то, к Табасарану, и чтоб сдержать обещание, данное в третьей главе читателю, я без всякого отлагательства приступаю к описанию этой страны.

Табасаран.

Пределы. К С. Каракайтакская провинция; к [75] В. город Дербенд и Каспийское море; к Ю. Кюринское Ханство, а к З. оно же и Казикумыкское владение.

Величина. Самая большая длина Табасарана 65 верст, а ширина 30 верст; окружность всей провинции составляет около 222 верст. — Из этого видно, что величина Табасарана умеренная.

Воды. Каспийское море, совершенно бесполезное для жителей, и реки Бугам и Хамейда, очень полезные для орошения полей. Кроме того река Дербах составляет северную, а Рубас южную границу Табасарана. В Табарасаране находится соленое озеро, из которого жители добывают соль для своего продовольствия.

Земля и природа. Почва Табасарана состоит или из каменистых, бесплодных скал, чем особенно отличается южная отлогость гор Табасаранских, на которых не только земледелие не возможно, но и даже леса не растут, или из плодородной земли, что преимущественно заметно в северной части Табасаранских гор и в долинах: вершины гор покрыты дремучими лесами; особенно изобилует Табасаран ореховыми рощами и груша и орехи идут отсюда в продажу во множестве. Табасаран пользуется умеренным и сколько известно здоровым климатом.

Народонаселение. Целому Дагестану известно, как мне хотелось узнать число «дымов» в Табасаране, но все старания мои были безуспешны: по имеющимся у меня сведениям всех деревень в Табасаране считается 57, дворов до 5,850, а жителей до 35,000, но до какой степени это справедливо, я и сам не знаю. Дагестанцы обыкновенно к слову Табасаран прибавляют «сорок тысяч», означая этим число жителей. Весь Табасаран исповедует мусульманскую веру [76] суннитского обряда; жители говорят лезгинским языком, употребляется также тюркский дагестанский диалект, наречие персидского языка Тат и какой-то Табасаранский диалект, о котором я не имею точных сведений.

Разделение. Табасаран принадлежит к среднему Дагестану и делится на верхний или западный и нижний или восточный: первый находится в глубине гор, второй ближе к морю. Нижний Табасаран делится на северный и южный: последний принадлежит Беку Карчагскому, а первый составляет вольное общество, подобно западному Табасарану.

Занятия жителей. Табасараны также усердно занимаются грабежом и разбоем, как и соседи их Каракайтаки; кроме того народные промыслы заключаются в скотоводстве, хлебопашестве и садоводстве. Во время осени стада, пасущиеся все лето в горах, сгоняются на низменные места, владетелям которых за пастбище платится известная сумма в зиму, а с наступлением ранней весны стада опять уходят в горы. Хлебопашество ограничивается сеянием в небольшом количестве сарацинского пшена, ячменя и пшеницы, но более сеют конопли; из деревьев преимущество растет в Табасаране ореховое дерево. Наконец Табасараны занимаются даже пчеловодством и ткут в значительном количестве холсты и паласы (ковры-кошмы).

История. У Табасарана нет истории, да и какая может быть история у кучки разбойников, для которых единственный и самый лучший закон своя воля, а единственное право — право сильного? Защищаемый своими горами и грозными дефилеями, в которых судьба тысячи зависит от воли одного или двух удальцов, покровительствуемый общим буйным характером Дагестана, отодвинувшийся в сторону от большого тракта [77] и мирских событий, Табасаран во все времена преимущественно представлял из себя равнодушного зрителя чужих бедствий и чужих побед и пользовался только случаями к хищению и легкой добыче. Если и случалось, что Табасаран повиновался чуждому завоевателю и платил дань, то за вынужденную покорность и за ничтожную дань он вдесятеро вымещал ночными наездами и безвестными убийствами. Тщетно я припоминаю всю летопись гор: другой роли у Табасарана я не нахожу! Во время владычества Сассанидов, Табасаран, вероятно, вел себя очень смирно, потому что в укреплениях построенной Сассанидами стены, проходившей через Табасаран, находились гарнизоны, державшие страну в должном повиновении и страхе. По сказанию Дербендиады, отряд Аравитян, при нападении Абу-Обейды Джерраха на Дербенд, разграбил Табасаран и привел оттуда две тысячи пленных. Маслама, тот самый, который обратил в Ислам большую часть Дагестана, покорил Табасаран, силой принудил жителей принять мусульманскую веру и посадил в нем из числа своих воинов правителем Мухаммеда Маасума, мужа доброго и благочестивого, а для наставления народа в вере и для решения дел по Шариату определил двух Кадиев. От этого Маасума происходят последующие владельцы Табасарана, носившие титул «Маасума» Безгрешного и разделявшие власть с Кадием. С тех пор имя Табасарана встречается иногда в общих дагестанских войнах, как участника междоусобий: Табасараны служили по найму в турецких войсках. В 1725 г. Кади и Маасум Табасаранские признали власть России и поступили в ведение дербендского начальства, по договору с Турцией. Во время пребывания Надир-Шаха в Дагестане, Табасараны, устрашенные победами завоевателя, прислали ему в Дербенд аманатов, но во время зимовки персидского войска в Иран-Харабе тревожили лагерь набегами, за что весной Надир-Шах [78] опустошил Табасаран огнем и мечом. Беспокойные Табасараны приняли участие в восстании Казикумыков против Надира, а Турецкий Сультан, для поддержания в них ненависти к персидскому владычеству, прислал Маасуму и Кадию Табасаранским грамоты на звание пашей. Табасаран признавал власть Фетх Али Хана Кубинского, и брат Маасума Шейх Али пал под знаменами Фетх Али в Кевдушанской битве с Каракайтакским Усмием; но после разбития кубинских войск, Табасараны приняли участие в союзе против Фетх Али-Хана. Победы Русских войск утвердили власть Кубинского Хава, и коварные Табасараны не замедлили явиться к нему с покорностью и испросить прощение. Сыновья Маасума Шейх Али явились к Фетх Али Хану в Кубу с жалобами на притеснения Маасума Али-Кули. Сильный владетель Кубы потребовал Али-Кули на суд в Дербенд, и по прибытии Маасума, приказал его схватить и сослал в заточение в Сальян, а сам с большою силою двинулся в Табасаран, и прибыв в Чираг, резиденцию прежних Маасумов, объявил старшого сына Шейх Али Мухаммед Хюсейн Бека Маасумом Табасаранским; пред кончиною Фетх Али Хана Маасум и Кади вполне признавали власть его. По смерти Фетх Али Хана Маасум Табасаранский находился в дружеских сношениях с сыном его Шейх Али Ханом, и во время измены его России принял его сторону, тогда как Табасаранский Кади Рустем принял присягу на верноподданство России в 1786 году и лично находился при отряде Генерала Булгакова, для сопровождения его через Табасаран в обход к Дербенду.— В 1802 году и Кади и Маасум присягнули на верность России. В 1806 году Сурхай-Хан Казикумыкский занял своими войсками Табасаран, но Генерал Мейер прошел с отрядом через табасаранские ущелья, и взяв приступом укрепленные деревни: Арчан, Эндагир и Штал, возвратил Табасаран законному [79] владельцу Маасуму Мустафе-Беку. Шейх Али Дербендский, скрывавшийся в Дагестане, продолжал волновать горы, и в 1819 г. Табасаран сделался сборным местом врагов России: зять Шейх Али Хана, сын Кадия Табасаранского, наездник Абдулла Бек, находившийся долгое время в Персии при Аббас Мирзе, явился в Табасаран и овладел этой страной, погубив Кадия Табасаранского. Генерал Мадатов разбил Абдулла Бека, а Табасаран присягнул на верность России; Маасумом Табасаранским был Сохраб-Бек Максутовский, а Кадием Абдулла-Бек. В 1831 г. Табасаран взволновался, по воззваниям Кази Муллы, но Генерал Панкратьев взял и разорил большую деревню Дювек и Табасаран опять покорился. В настоящее время звание Маасума принадлежит Ибрагим-Беку Карчагскому.— Я собрал здесь только немногие факты, показывающие двуличную роль Табасарана в дагестанской истории: пусть беспристрастное потомство произнесет свой суд этой ничтожной и коварной земельке.

Управление. Табасаран разделен между Маасумом и народными общинами. Звание Маасума наследственно в знатной фамилии и признается Беками, хотя такие выборы в дикой и беспощадной стране для меня очень подозрительны; в вольных обществах избирается народом Кади. Маасум, Кади и независимые Беки управляют каждый в своих владениях на основании старых обычаев, мусульманского закона и собственного разумения: все мирские дела решаются словесно владельцами или «кетхудами» старостами, избираемыми народом, или народом или наконец народными собраниями, а духовные дела поступают на словесное разбирательство «Шариата» духовного закона. Воровство, обличенное и доказанное присягою свидетелей, наказывается, кроме возвращения украденных вещей хозяину, денежным взысканием пользу судьи, исключая судей стариков, [80] избираемых двумя тяжущимися сторонами; за кровь убийца отвечает также кровью, но иногда дело оканчивается, с согласия Маасума или Кадия или Беков, уплатою пени родственникам убитого. С денежных взысков четвертая часть поступает в доход владетелю-судье. Маасум, Кади и Беки не имеют права продавать своих подданных, но могут отдавать малолетних на воспитание, по своему усмотрению, соседним владельцам; все подданные обязаны повиноваться своему владельцу и платят известный налог, из которого исключаются только «нукеры» дворовые люди, духовенство, «чауши» полицейские и «сеиды» потомки пророка Мухаммеда. — Духовенство в Табасаране избирается по народному согласию из грамотеев; Кадии пользуются доходом большим, нежели Беки; муллы получают от жителей десятину пшеницы, из сорока баранов одного, за бракосочетания, похороны, раздел наследства после покойных и проч. получают вознаграждение лошадьми, рогатым скотом, ослами, баранами или наконец деньгами и разными вещами. Духовенство присутствует в народных собраниях, где имеет сильный голос, и принимает участие в сражениях словом и делом. Таким образом все управление Табасарана слагается из следующих лиц: владельца, муллы и кетхуды, или светской власти, духовной и народной.

_____________________________

Если таков Табасаран, то что же такое наконец Дагестан, целое составленное из подобных частей?

Дагестан, как показывает и самое название его «страна гор», во все времена был жилищем врагов цивилизации, буйных детей природы — Горцев, всегда состоял из разнохарактерных владений и обществ. Толпы народов проходили мимо его и по нему, селились [81] здесь или уводили с собой здешних жителей, гнали туземцев на вершины неприступных гор, приносили с собой или похищали отсюда новые диалекты, распространяли иные нравы, чуждые обычаи, но все же Дагестан остался тем, чем он и был — Дагестаном. Меч завоевателя не раз убийственно блестел в Дагестане, но напрасно Помпей поражал Албанов, живших в нынешнем Дагестане, безуспешно Сассаниды строили в горах свои укрепления, бесплодно Надир исходил с своей армией Дагестан: Дагестан остался все тем же, чем он и был — Дагестаном. Только Аравитяне имели здесь некоторый успех, потому что они, вместе с покорением Дагестана, посеяли в нем и свою религию, произвели в нравах и обычаях значительное изменение. Однако и их владычество в Дагестане было непродолжительно и ограничено узким клочком земли; владычество Персиян и Турок еще менее было заметно.

Дагестан населен многочисленными и разногласными племенами: наука не может еще произнести о них никакого приговора, потому что не только не известна речь этих племен, но даже не известно, сколько языков, сколько племен обитают в Дагестане. Словари дагестанских наречий, собранные Г-м Клапротом, слишком недостаточны и очень скороспелы для разрешения вопросов ученым образом: подождем материалов, более добросовестно приготовленных, подождем, пока Авары и другие Горцы выскажут сами себя, по примеру некоторых Черкесов и Кумыков, и тогда только можно будет приступить к сложению здания, фундаментом которого ни в каком случае не могут служить словари Г-на Клапрота.

Из известных мне племен Дагестана тюркское очень древне в этом краю: Аравитяне вели здесь войны уже с тюркскими племенами. По-видимому, тюркская [82] paca проникла сюда с севера Каспийского моря, потому что на юге Иран постоянно старался оттеснять Туран от своих границ. В позднейшее время тюркское племя проходило на Кавказ уже с южной стороны Каспийского моря. Таким образом мы находим на севере Дагестана Кумыков, живущих здесь с незапамятной поры, а на юге тюркское население явилось с Сельджукидами и позднее, и как племя пришельческое, нигде не образует массы, а рассеяно по городам и селениям.

Что же касается до чисто персидского племени, то нет никакой причины не верить восточным писателям, утверждающим, что еще Сассаниды переселили в Дагестан многих жителей Ирана; только это переселение не оставило по себе почти никакого следа, сколько мне известно: или оно было ничтожно, так что утонуло в разнохарактерной массе дагестанского народонаселения, или нашествие Аравитян и походы Монголов стерли персидский характер этого переселения. Позднейшие персидские монархи также выводили поселенцев из Персии в Дагестан, но это народонаселение удержалось только в прикаспийских городах и в Ширване, так что в настоящее время в Дербенде, Кубе и Баку господствует персидский характер, и стоит только выйти за стены любого из этих городов, чтоб встретить иное выражение и непохожий характер. Тюркская раса большею частию, подобно другим Горцам, держится суннитского обряда устава Шафии, а персидское население привержено к шиизму. Началом последнего можно назвать Дербенд; в Баку уже совсем нет Суннитов.

Поэтому при описании Дагестана побережные города не должны входить в общую категорию.

Но каким образом описывать страну, у которой чуть не каждое селение говорит своим языком, [83] держится своего обычая и не имеет почти никаких исторических данных? У Дагестана, за исключением городов, есть только одно общее — Ислам, но и в этом случае как ни хлопочи, общего правила не убережешь в целости: в горах, на Севере, говорят, существует язычество. Помнится, есть и еще у Дагестана одна общая черта — дикость, но я не хочу, как чужеземец, подвергать себя обвинению в недоброжелательстве к Дагестану, не хочу говорить об этом сам, а пусть лучше говорят за меня Искендер-Мунши, сочинитель красно-глагольной истории Аббаса Великого:

«Вообще жители Дагестана, обнаруживающие качества дикаря, возрастая и находя путь в дикости нечеловеческих понятий, далеки от дороги общительности и приязни.»

Почти тоже самое писал Шамхал Сурхай-Хан к Персидскому Шаху о своих соотечественниках: «Дагестанцы только по наружности люди, а на самом деле они звери.»

Надеюсь, после таких доказательств я не подвергнусь нареканию за мое личное убеждение в грубости и зверстве Дагестанцев. Отсутствие городов резко подтверждает то же самое.

Дагестан обыкновенно разделяют на северный, средний и южный, полагая гранью между первым и вторым реку Аварский Койсу и южную границу Шамхальских владений, а между вторым и последним реку Самур, но это разделение искусственное, политическое. Природа не положила никаких явных разграничений между тремя частями Дагестана: как северный так и южный пользуются тремя климатами: жарким в ущельях, умеренным в долинах и холодным на [84] вершинах гор. Между обитателями трех Дагестанов также нельзя указать различия, которым можно бы было разграничить страну: как в северном, так и в среднем и южном Дагестане живут разнородные племена, туземные и пришельцы, завоеватели и побежденные, и между ними рассеяно племя персское и остатки племени арабского. Единственное природное отличие Дагестанов я вижу только в гористости северного Дагестана, в котором находится, по-видимому, горный узел, пускающий свои концы по всему Дагестану: подвигаясь к югу, горы разбегаются одна от другой на некоторое расстояние и как будто понижаются, так что в южном конце Дагестана гористость совершенно исчезла на Апшеронском полуострове. Вместе с раздроблением горных хребтов увеличивается масса плодородной земли, и в этом отношении северный Дагестан далеко уступает южному, а средний как будто оправдывает свое название. — Правильнее Дагестан должен быть разделен на восточный и западный или приморский и верхний: первый тянется неширокою полосою по берегу Каспийского моря и своим характером во всех отношениях отличен от верхнего, идущего в глубину гор.

Не удачнее этого выбраны и границы Дагестану: на севере и западе горные вязи еще тянутся далеко за пределы Дагестана,— но Дагестан «Страна гор» уже кончилась; «только на юге Муканская степь расстилается у подошвы Дагестано-Ширванских гор и еще резкая черта восточного отрога Кавказского хребта прошла по западной окраине Дагестана и высказалась на юге несколькими громадными горами. Племенное отношение очень слабо отделяет Дагестан от соседних народов: господствующее население Дагестана — лезгинское, известное еще арабским географам под именем «Лекзи», но между этим племенем живут и многие другие, совершенно ему чуждые, по крайней мере столько же [85] чуждые, как и Шапсуги западного Кавказа, а главное — лезгинская раса переходит за пределы Дагестана.

Природа, рассыпав щедрою рукою по Дагестану горы, дала ему разнообразие климатов и разнообразие произведений земных, с которыми гармонирует разноплеменность населения. В хозяйственном отношении Дагестан может служить одною из богатейших областей: многие выгоды выпали на долю этой страны, которых другие не имеют. С восточной стороны Дагестана простирается Каспийское море, представляющее неоцененный водяной путь в Персию и в глубину России. Правда, что Дагестан не имеет удобных гаваней, но искусственные молы могут со временем дать безопасное убежище кораблям в Дербенде и даже в другом месте, если деятельная промышленность страны оживит источники торгового обмена. Что же касается да естественного богатства края, то, мне кажется, Г-н Неверовский находится в заблуждении относительно дагестанской произрастительности: он находит сравнение Дагестана с Швейцарией совершенно ложным. Я согласен, что Дагестан не Швейцария и Швейцария не Дагестан, но думаю, что в Дагестане мы имеем свою Сирию. Посмотрите, как в Ливанских горах дорожат каждым клочком земли, как искусно устраивают там террасы на ребрах гор, но всяком случае столь же каменистых, как и дагестанские. Обширное народонаселение питается на ливанской почве единственно потому, что оно трудолюбиво и оживляет своею деятельностью приморскую торговлю Сирии. Разница климатов Сирии и Дагестана не так велика, чтоб могла подорвать справедливость моего сравнения. Пусть дагестанское население немножко попривыкнет к труду, и тогда огромные экономические выгоды немедленно обнаружатся. Неужели только один Дербенд может промышлять мареной и фруктами? [86]

Но я не остановлюсь на этом и разовью свою мысль далее: долины Табасарана и приморская полоса Дагестана одни могут питать обширное народонаселение. Г-н Неверовский утверждает, что в дагестанских горах нет долин, а я собственными глазами видел огромную долину Табасаранскую, и думаю, что это не единственная в горах долина. Конечно, северный Дагестан покрыт почти сплошными горами, но внутренность его еще не окончательно известна, а в южном Дагестане находится несколько долин, из числа которых Самурская на берегу моря очень обширна. Умеренный климат Дагестана дает возможность разводить здесь в изобилии фруктовые сады, сеять сарацинское пшено и табак, марену, заниматься шелководством и виноделием: эти нехитрые источники народного богатства находятся здесь еще в детстве. Чем же был бы Дагестан, если бы с шелководством он соединял шелковые мануфактуры, если бы искусство кузнечного производства было обращено не на одно оружие, если бы промышленность Андийцев производила что-нибудь и кроме бурок, если бы.... но довольно и этого для процветания Дагестана. Дагестанские горы должны быть исследованы тщательно: не одними же камнями они богаты.

В настоящее время бедность горных жителей Дагестана происходит сколько от неурядицы страны, столько же и от лености народонаселения. Для удовлетворения жизненных нужд Лезгины во множестве спускаются с гор на низменные места, где процветают города, и с трудом отыскивают здесь себе работу, потому что промышленные средства страны очень слабо развиты. Но с усилением посевов льву и с развитием этой промышленности, с улучшением овцеводства и с распространением искусного хлебопашества исчезнет нищенство горного или восточного Дагестана, а промышленные силы между тем, споспешествуемые морскою торговлею, [87] разовьются в западном. Надобно заметить, что население Дагестана в прошлое время было гораздо значительнее, как надобно заключать из исчисления городов в Алании у древних, да и Аравитяне говорят о большей населенности: доставало же всем и земли и пропитания! Ныне продолжительные войны обезлюдили страну, так что с удивлением сравниваешь числа в описаниях Броневского и Неверовского: не мог же первый так преувеличивать дагестанскую силу, не мог же и последний без всякого основания представлять ее столь ничтожной.

Историческая роль Дагестана пока нисколько не завидна: поставленный благоволением судьбы на пути мирового движения народов, Дагестан постоянно уклонялся от участия в общей деятельности и преуспеянии, постоянно довольствовался постыдным ремеслом грабителя друзей и недругов. Во времена доисторические Кавказ служил воротами для прохода народов с юга на север; потом варвары с севера стремились на юг и Дагестан лежал на их пути, не раз служил им преградой; потом проходили по Дагестану завоеватели с своими ордами с юга на север, а Дагестан все оставался неизменным своему характеру — сторонился перед чуждою силою, которой не мог сломить, а втихомолку продолжал промышленничать на большой дороге. В новейшее время, по-видимому, иная честь предназначена Дагестану: здоровая и милосердая образованность должна развиться здесь роскошно и отсюда двинуться на юг по пути, на котором доселе слышались вопль и плач народов и неистовые крики врагов мира и образованности!

Если для науки каждое знание равноценно, каждое племя равно любезно, то человеческой мудрости Дагестан представляет редкое искушение: на узком пространстве столкнулось почти невероятное множество племен, друг [88] другу мало приязненных и едва ли родственных, и на каждом племени наука, прежде чем произнесет свой нелицеприятный суд, должна, неизбежно должна пройти полную гамму свою: труд не малый, если припомним все разнообразие населения дагестанского!

Хотя я и не могу похвалиться даже поверхностным знанием Дагестана, хотя мои исследования ex professo едва коснулись восточной и наиболее известной стороны его, однако я осмеливаюсь утверждать, что Дагестан не так мудрен, как до сих пор о нем думали.

Разберем Дагестан так, как он есть, а не так, как он представляется.

Каждое из племен, живущих в Дагестане носит свой характер как физический, так и нравственный. Каково бы ни было число дагестанских самохарактерных племен, им есть предел , число их — не легион. По этому смешению языков, итог которым, может быть, скоро будет подведен, пронеслась сначала сассанидская мысль, но едва ли после нее уцелели какие-нибудь обломки: это было ведь очень давно! На всякий случай занимающийся исследованием Дагестана, преимущественно среднего Дагестана, где проходит Нуширванова стена, должен быть знаком с учением Зороастра и наблюдать, не сохранились ли верования его в глуби Табасарана.

Конечно из всех народов, записавших кровию свое имя на почве дагестанской, Аравитяне, благодаря всесокрушающему варварскому духу своей религии, оставили самый яркий след своего пребывания в этом краю. Принесенный Аравитянами Алкуран доныне служит основанием дагестанского образования, дагестанской мысли, но надобно уметь отличать туземное явление от [89] наносного арабского. Не смотря на могущественный фанатизм, Аравитяне не могли сделать из Дагестана Аравии, и мусульманская религия, хотя и глубоко пустила свои корни по Дагестану, не взошла здесь в полном цвете. У племен, обращенных в Ислам, были свои нравы, свой суд, свои понятия об истинном, — и вот под именем арабского слова «адат» обычай, они явились в общественных отношениях и при утверждении мусульманской религии в Дагестане, в дополнение того, что было еще не досказано этой религией или в замен того, что неизвестно было новообращенным: последнее обстоятельство не редко имеет место, и Горцы прибегают к суду по «адату» единственно от неведения полного мусульманского кодекса.

Одним из самых замечательных «обычаев» Дагестана должно считать «канлы» мщение за кровь. Хотя я и не имею положительных доказательств о существовании «канлы» в этой стране до прибытия Аравитян, у которых в степях месть за кровь составляет одну из священнейших обязанностей и сама по себе образует обширный кодекс, однако я думаю, что суровый чужеземный обычай не дошел бы в Дагестане до такого повсеместного развития, если бы не существовал искони и если бы не был совершенно в духе народном. Мухаммед, не желая раздражать самолюбия Аравитян и колебать основный обычай, внес кровомщение даже в Алкуран, только с некоторой умеренностию; мусульманские законоведцы продолжали развивать мысль своего учителя, и вот как определяет устав наказания за убийство Имам Шафии, учению которого следует Дагестан:

1. Умышленное убийство наказывается смертию «кисас». Из этого исключаются дети, сумасшедшие и слабоумные старики, а также свободные мусульмане, когда убит невольник или данник, отцы и господа. [90]

2. Непреднамеренное и случайное убийство искупаются денежной пеней «дийет» и покаянием «кефарет»,— а в непроизвольном убийстве «кисас» или «дийет» отдаются на выбор наследникам убитого.

3. Убийство непредвиденное искупается только «дийетом».

4. Преследователь убийцы имеет право требовать «кисаса» или принять «дийет» или примириться с убийцей «сульх» или простить его совершенно «афв».

Так как этот устав требует судьи и исполнителя наказаний, а в Дагестане ни суд, ни расправа, особливо в вольных обществах, не имеют уважаемых или достаточно сильных представителей, то и право «канлы» следует большею частию не определениям Шафии, а туземному «адату», в силу которого кровомщение переходит с убийцы на его родственников, чего даже Имам Шафии, самый строгий из всех правоверных Имамов, не допускает.

Некоторые уставы Ислама, не смотря на частые возгласы духовенства мусульманского, не вошли в употребление между Дагестанцами, потому что судьи бессильны для исполнения приговоров Ислама. Для примера возьмем воровство, которого будто бы, по словам Г. Неверовского, жители Дагестана чуждаются.

По определению Имама Шафии, первое доказанное воровство наказывается отнятием правой горсти и опущением руки в кипящую воду; вторичное воровство наказывается отнятием левой ноги, воровство в третий раз ведет за собою лишение левой горсти, а четвертое воровство — лишение правой ноги. [91]

Правда, что суровость наказаний за воровство не соблюдается ни в одной мусульманской державе, но у Дагестанцев слабость взыскания и шаткость права спокойного владения собственностью удивительно как не согласуется с заключением Г-на Неверовского: обокраденный Горец вольного общества сам заботится об отыскании своей собственности; если удалось ему открыть виновного, то он должен доказать его вину; если судьи признают его доказательства достаточными, то нужно, чтоб виновный сам исполнил суд на себе, а если он найдет это излишним или сумеет ловко придраться к какой-нибудь статье решения, то прощай вся тяжба! Судьи остаются в дураках, а обвинитель отправляется с тем же, с чем и пришел: единственным утешением для него служит «общественное мнение,» которое в Дагестане столь же нерассудительно, как и на берегах Сены, или право возмездия: за украденную лошадь украсть также лошадь, и так далее, пока не дойдет до прославленного канлы.

В случае же добросовестного исполнения судейского приговора преступником, все наказание ограничивается ничтожною пенею и возвращением вещи.

Еще одно из важнейших отклонений в вольных обществах от уставов Ислама в пользу «адата» представляет независимость детей от родителей, простирающаяся очень часто до буйства, тогда как Мухаммед сказал: «Бог повелевает вам любовь, уважение и благопристойность к вашим родителям; берегитесь оказывать им презрение; не говорите с ними никогда иначе, как с почтением; имейте к ним всегда нежность и покорность.» Глухи к этим предписаниям своего пророка Дагестанцы, и едва сын спознает волю Божию, как отец становится для него посторонним человеком. [92]

Иногда зверство и самоуправство доходит до того, что обычай канлы дети распространяют на родителей.

При разнообразии дагестанского населения очень трудно подвести под один уровень характеристику Дагестанцев; при всем том едва ли ошибется тот, кто подумает, что Дагестанцы малодушны, что Дагестанцы вероломны, что Дагестанцы алчны, наконец что Дагестанцы злобны. Из этого неутешительного исчисления качеств истого Горца очень легко вывести заключение.

Надобно заметить, что во владениях вообще больше порядка, чем в вольных обществах: в последних не существует исполнительной власти, а только одна административная, яснее сказать вольные общества состоят все из судей чужих поступков. Поэтому корень «джигада» кроется в обществах, а владения по самому образованию своему менее наклонны к джигаду и слабо симпатизируют обществам. О различии благосостояния вольных обществ и владений можно судить и по тому, что житель владения не редко забавляет себя и песнию и лезгинкой, тогда как в вольных обществах веселье почти неизвестно.

История Дагестана, если только когда-нибудь у этой страны заведется своя история, должна представлять любопытное борение разнородных начал, в следствие столкновения разнохарактерных племен: в Дагестане доныне находятся все проявления власти — власть неограниченная, власть ограниченная, власть аристократизма, власть духовенства и власть народная. Если бы я захотел порыться в своей памяти, то наверное отыскал бы в Дагестане и Палату Депутатов. В последнее время духовенство стремится к преобладанию и уничтожению других соперничествующих властей, из которых особенно ему не по нраву власть правителя, центра своих [93] владений. — Запутанные и шаткие отношения одних сословий к другим в различных частях Дагестана с редким бескорыстием старается уяснить Русское Правительство, и уже права горских дворян и подчиненность им крестьян определены в недавнее время. Эти отношения иногда так мудрены, что основываются на отводе воды из владельческого ручья для поля, как например у Кумыков.

Мало заботясь о выборе средств к существованию, Дагестанцы нередко служили по найму в чужих войсках и проливали свою и вражескую кровь ради денежной прибыли. Жалкое ремесло, едва доставлявшее насущный хлеб и нередко доводившее до крайности — до битв с своим же племенем! Наемностью известны в Дагестане Аварцы, Казикумыки или лучше сказать вообще Лезгины.

От общих воззрений на нравственную сторону Дагестанцев нетруден и даже необходим переход к наружному образу жизни их; этом случае я буду иметь в виду только дагестанских горожан, потому что лишь у них заметно в жизни bien-etre, о котором так усердно иногда хлопочут в Европе. Это не значит, чтоб я был враг первобытной простоты и патриархальных привычек: все хорошо на своем месте и в свое время; — это просто значит, что дагестанская городская жизнь мне более известна, нежели горская. Пожалуй, любители романического будут сетовать на меня за то, что я пренебрегаю интересными горцами: пусть сетуют, а я все-таки буду описывать дагестанского горожанина в его домашнем быту.

Домашний быт начинается с дому: посмотрим, как себя помещает дагестанский горожанин, какого развития достигли его понятия о гражданском [94] благосостоянии и комфорте. Нормою для этого примем дома в Дербенде, как лучшем дагестанском городе.

Дома в Дербенде строятся — я разумею дома людей с капитальцем — из тесаного камня с известкой (ныне, как я слышал, строят даже кирпичные, из материала, доставляемого из Астрахани): камни величиной от 1 1/2 до 2 четвертей. Жилище настоящего правоверного не должно выглядывать окнами на улицу: этот мусульманский устав и в Дербенде признается, хотя и не соблюдается строго. Обыкновенно на улицу выходит стена, в которой проделана калитка: войдемте осторожно в эту узкую лазейку и осмотрим невидимками дербендский дом; я буду вашим словоохотливым чичероне без всяких притязаний на малейшее вознаграждение за это.

При входе почти тотчас же налево находится какое-то невзрачное строение: это — конюшни. Узкое пространство между этой постройкой и стеной на улицу называется «аралык» промежутье, коридор: это пространство не пропадает даром. Здесь между четырьмя бревнами, что называется «чердак», складываются связками «багла» сучья «бешь», нужные для кухни. В здоровых российских дровах надобности Дербендец не имеет, потому что климат этого не требует.

Направо от калитки находится стена, отделяющая дом от соседей, или примыкает соседний дом.

Конюшня не высока и строится из камней с глиной, с деревянными брусьями (косяками) в дверях и в стойлах «ахур». У порядочного человека конюшня устраивается в три стойла и более; ахуры находятся на некотором возвышении от земли; в передней стене их вделывается кольцо для привязывания лошади, а сзади [95] на полу вколочен гвоздь, к которому в случае надобности привязывают слишком рьяную лошадь за заднюю ногу. В этой конюшне находится вся скотина домохозяина. Лошадей чистить выводят на двор. — Пищу дают вообще удовлетворительную: лошадей кормят рубленой соломой и ячменем, рогатый скот отрубями, а ослов, не в пример восточным ослам, соломой и ячменем.

Обойдя конюшню, мы вступаем на главный, хотя и небольшой, двор, где находится жилое строение и амбар.

Двор обыкновенно вымощен большими камнями, что называется «фарш»: собственно это слово значит ковер.

В углу этого двора, положим хоть в углу, примыкающем к уличной стене, находится печка «тенур» и очаг «харек» для изготовления кушанья летом. Что такое тенур и харек в Дагестане — это вы узнаете только тогда, когда возымеете терпение прочесть эту главу до конца.

Далее к соседней налево стене и к жилому строению примыкает амбар. Обыкновенно вкапывают столбы, между ними переплетают сучья, забивают все это глиной — и выходит амбар, в котором хранится пшеница.

Теперь остается осмотреть только дом, рай мусульманского блаженства.

Этот рай представляет четвероугольное здание в два этажа. Под домом находится «зир-земин» подполье, в котором хранится содома для скота. Ход в [96] подполье устраивается из амбара по наружной лестнице, на которой находится чулан для хранения углей; солому же в зир-земин насыпают через отверстие величиной в аршин, устроенное сзади дома.

Жилые покои строятся на возвышении 1 1/2 аршин от зир-земина.

Нижний этаж обыкновенно имеет три отделения, и из каждого из них проделано по двери на двор.

Войдя в крайнюю справа дверь, мы увидим небольшую комнату, называемую «деглиз», по-нашему девичья, недоступную постороннему мужчине. Здесь занимаются домашней работой женщины и обретается ежедневно-нужная домашняя посуда и разные припасы. Из деглиза находится налево одна дверь в соседнюю комнату, обыкновенно закрываемая при входе чужого, и другая прямо — в кухню. Кроме того внутренняя лестница ведет в верхний этаж: на лестнице устраивается чулан для съестных припасов и фруктов.

«Мадбах» кухня имеет по средине «тенур» печку и очажок» на которых готовится то, о чем впоследствии я буду вам, благосклонный читатель, повествовать.

Два остальные отделения нижнего этажа состоят из двух больших комнат, занимаемых хозяевами дома: дальняя из них приемный зал. — Из каждой комнаты сделано на двор по одному или даже по два, сообразно обширности комнат, окна величиной в дверь: такие окна называются «мюшеббек». У мюшеббека должна быть резная мелкими арабесками рама без стекол, а для зимы устроены внутри ставни, запираемые во время непогоды, чтоб снег не попал в комнаты. [97]

Приемная комната — я нарушаю порядок для большей ясности — обыкновенно есть лучшая в доме и содержится в большой опрятности: потолок в ней из крашеных «телбанов» деревянных балок, которые, по худощавости здешнего леса, вообще тонки и разделены между собой раскрашенными квадратными досками, так что потолок на Востоке постоянно представляет крупную шашечницу. В центре потолка находится деревянный круг, украшенный разноцветными арабесками, а в средине его вколочен крюк «гырмак», на котором висит люстра. У людей без вкуса и без значительного состояния на гырмак вешают в сетях зимой для сбережения сливы, но скажите, ради Аллаха, какой порядочной человек выставит своему гостю напоказ домашние запасы ? ...

Под карнизом кругом всей комнаты идет «ирэф» сплошное углубление в толщину стены, вышиной в 3/4 четверти, Дербендцы прилагают особенное тщание к уборке ирэфа» и здесь-то обыкновенно видна рука опытной хозяйки. Лучше всего принято украшать ирэф так: на изящную тарелку ставят фаянсовую чашу, а на ней еще другую; подле них ставится штоф с розовой водой «гуляб», потом опять чаши и т. д. так что составляется целая вереница чаш и штофов, довольно приятная для глаз. В ирэфе над передней стеной ставится обыкновенно лучшая посуда, нежели в других ирэфах, и притом в два или три ряда, тогда как по остальному ирэфу она тянется в один ряд. Таково уж обыкновение!

Передняя стена, называемая «садр», есть почетное в комнате место; по средине ее устраивается обыкновенно небольшой камин в восточном вкусе с разнообразной лепной отделкой: этот камин в Дербенде существует только для виду, потому что его никогда не [98] топят. Другое дело в Кубе, где климат холоднее и сырее, где нельзя обойтись без топки. По бокам камина устроены в стене четвероугольные «тахчэ» ниши, менее углубленные нежели ирэф; в этих тахчах ставятся для украшения небольшие сундучки с разными мелкими ценными вещами. Тахча закрывается занавесками «пэрдэ», откинутыми на обе стороны на столько, чтоб видно было несколько сундучок с его замком, а с нижней части тахчи из-под сундучка висит «зир-андаз» поднизье, шириной в 1/2 четверти. И пэрдэ и зир-андаз делаются из бархата, украшенного серебряным шитьем и обшиваются бахромой. Вообще это красиво.

Кроме тахчей делается в этой же комнате «джама худан» большая ниша вышиной от полу до ирэфа: джама худан закрывается во всю свою величину занавесом «пэрдэ», потому что зимой здесь стоят сундуки с домашним скарбом «асбаб», а летом складывают сюда одеяла, подушки и прочие незримые для гостей вещи.

Средняя комната, находящаяся между деглизом и приемной, особенно должна привлекать на себя наше внимание: это семейный приют домочадцев, здесь предаются они наслаждениям неги, здесь проводят они лучшие годы жизни своей. В этой комнате камина не делают, но за то здесь устраивается на зиму «кюрси». Я в отчаянии, что на эту пору у меня нет поэтического вдохновения, что я не могу воспеть кюрси в приличном сонете и должен описывать его в негодной прозе, а между тем «кюрси», этот седьмой рай правоверного, стоит самого возвышенного песнопения, какое только возможно в наш холодный век.

Посредине комнаты обыкновенно стелется на лето «гали» ковер, а по бокам его «галиджэ» коврики. Ежегодно перед наступлением зимы гали снимается и в [99] занимаемом им пространстве выкапывают яму, которую обмазывают глиной: в центре ямы кладут горячие угли, прикрытые пеплом для того, чтоб в комнате не могло быть угару. Над этим горнилом ставится четвероугольный деревянный помост на ножках «кюрси», величина которого сообразна с числом домочадцев, а вышина около аршина; этот знаменитый кюрси покрывается войлоком «немэд», зашитым в толст, а сверх немэда кладется одеяло, а сверх одеяла еще кожа для чистоты: таким образом теплота постоянно сохраняется под кюрси. Вокруг кюрси лежат маленькие тюфяки «миндэр», большие тюфяки «нальча», постели «душек» и подушки «ястык, мютэккэ». Между последними различие состоит в том, что ястыки делаются парчовые, бархатные и из дешевых материй, а «мютеккэ» круглая подушка всегда делается из очень дорогой материи. Для наслаждения кейфом и для согрения озябшего тела, правоверные засовывают ноги под кюрси, имеющий особенные поперечинки, на которых ноги лежат спокойно; спят же все домочадцы вместе около кюрси, располагаясь вдоль один за другим.

Дагестанцы — спросите об этом любого из них — с восторгом говорят о своем кюрси и по их разумению нет на свете более высшего наслаждения, как дремать в холодную пору, под домашний говор, засунув ноги в кюрси и разлегшись на ястык. Какое-то сладкое отсутствие всякого тревожного чувства, всякого сознания бытия овладевает в эту минуту смертным, и это высокое блаженство возможно лишь правоверным на Востоке, а всепросвещенной Европе даже идея о таком неведомом наслаждении не доступна!

Когда наслаждения кюрси не совсем хорошо чувствуются, когда блаженствующий субъект зябнет — это [100] значит, что пепел очень густо покрыл уголья, и чтоб пособить этому горю, стоит поискать под кюрси постоянно тут находящиеся «маша» щипцы, которыми и разрывают жар; если же наслаждение кюрси чувствуется очень крепко, если блаженствующий субъект подвергается угару — это значит, что угли слишком разгорелись и следовательно должно сгрести на них пепел лопаткой «арсин», которая, подобно маша, также обитает постоянно под кюрси.

Если судьба когда-нибудь приведет вас в Дербенд, то я приглашаю вас непременно испытать блаженство кюрси.

Этим я завершаю описание нижнего этажа в дербендском доме.

Первая комната в верхнем этаже называется «баля-ханэ»: она не велика и здесь большею частию хранится годовой запас винограду для домашнего стола. Виноград обыкновенно сберегают так: навязывают ветки с кистями одну за другой на веревочки, как у нас плетеницы луку, и потом эти веревки вешают с потолка чуть не до полу; когда нужно винограду — отрезывают желаемое количество ножницами.

Расположение и убранство остальных комнат верхнего этажа сходно с рассказанным мною сейчас, с тем маленьким различием, что из каждой комнаты сделана дверь не на двор, а на террасу «тахтабэнд», называемую неправильно «тахтырэ-бенд». Терраса обводится балюстрадой «сурахи», в которой деревянные колонки очертанием и резьбой очень похожи на колонки наших богатых крестьянских домов, и накрыта деревянным навесом, который убит смолой «гир»: навес необходим на случай непогоды, потому что летом [101] в Дербенде спят большею частию на террасах; в Баку же, в надежде на теплый климат, по причине духоты, тонкой всепроницающей пыли и некоторых насекомых спят обыкновенно на кровлях.

Садов при домах в Дербенде не имеется, а обыкновенно они находятся за городом, и весьма часто домовладельцы отправляются в свой сад на целый день, в жары близость моря и прохладная тень составляют потому что первую потребность.

Для хранения сена нет при домах особенных сараев, а обыкновенно сено находится за городом, сложенное в четвероугольниках, составляемых четырьмя жердями, что называется «тая».

Таково устройство дербендских домов. Благосклонному читателю остается теперь произнести свой приговор дербендскому комфорту: желая быть беспристрастным, я старался подметить все мелочи дербендского хозяйства. Я не хочу разочаровывать читателя в оригинальности дербендской постройки, потому что эта оригинальность, хотя и заимствовавшая многое из Персии, действительно существует: я только замечу, что кюрси.... но пусть лучше тайна происхождения кюрси останется пока неведомой!

Показав некоторые свойства дагестанской гражданственности, я нахожу приличным поговорить и о других. Например, благосклонному читателю, вероятно, желательно знать, что такое изображает находящийся в начале книги рисунок и зачем он приложен.

Так станем анализировать дагестанский костюм.

Place aux dames и на этот раз не столько из вежливости, сколько по самой строгой справедливости: [102] действительно, дагестанские горожанки имеют довольно вкусу в нарядах, легко овладевают модой и одеваются и изящно и богато. Я знаю, что при слове «мода» весьма многие почтенные мужья недоверчиво покачают головой и подумают про себя: «неужели эта всеистребляющая зараза проникла из Европы и в Азию? Несбыточное дело, чтоб зло, от которого мы нестерпимо страждем, зло, натуральное в образованной Европе, существовало и в варварской стране, а главное в стране, где, как слух идет, мужья полные властелины не только себя самих, но и нескольких жен! Вздор, небылица, просто сочинение!» Смею уверить, что я употребил слово «мода» не наобум, что и на Востоке существуют моды мужские и женские, хотя и не в таких обширных размерах и не с такой всеобщностью как в Европе, но все же существуют. Не уклоняясь в сторону от главного предмета моей речи, я укажу кое-где в нужных местах на дагестанские моды, а теперь выскажу только собственное предположение, что дагестанские моды заимствуют свои прихоти из Персии или даже из России.

Прошу заранее тысячи извинений у дагестанских дам: я разоблачу тайны их туалета от верхнего платья до мельчайших подробностей, но я буду скромен, как изобретатель, скрывающий секрет искусства, не буду болтливым Прометеем, когда дело коснется очень щекотливых параграфов великого знания быть вечно приятной. Ведь я не спекулирую, как издатели разных «тайн», известных всему человеческому роду еще до великого потопа!

Первая принадлежность дамской одежды — рубашка «кюнек» шьется обыкновенно из чисто-шелковой одноцветной материи, непременно цветной: голубой, красной и проч. Ворот у рубашек глухой и плотно прилегающий к шее, как у Татарок, но с длинным [103] разрезом посреди груди: этот разрез, обыкновенно вышитый разными узорами, стоит мужьям очень дорого: посреди его находится «гюль-дугмэ» роза-пуговица, круглая большая бляха из драгоценных камней, в центре которой у щеголихи должен быть непременно массивный дорогой камень. Первое разоренье дагестанских мужей и первая отрада мужьям европейским! Длина женской рубашки.... но позвольте замолчать!

На рубашку надевается «архалук», куртка, немного длиннее талии, с открытой или, говоря по-портному, вырезной грудью; шьется из лучших и дорогих материй. Рукава делаются узкие, с разрезами у кисти, а как скоро разрез, так, разумеется, и разоренье: разрезы рукавов отделываются пуговками и чистыми золотыми галунами, конечно у щеголих. Куртка стянута в талии застежками.

Под ряд с архалуком надеваются «туманы» шалвары, истинный ужас дагестанских правоверных мужей. Туманы шьются из одноцветной, но по обыкновению цветной плотной шелковой материи, называемой «дараи»; длина их от полу почти до талии, а ширина, ширина — просто баснословная! Прежде были в моде туманы ширины умеренной, а ныне эксцентрические львицы Дагестана ввели в моду, подражая Персии, чудовищно-широкие туманы. В этом случае никто не должен отваживаться на спор с дагестанскими мужьями, которые несомненно докажут вам огромными расходами на туманы существование капризной моды в Дагестане, и при этом прибавят еще: «у жены моей ныне одна половина туман в одних воротах Дербенда, а другая тащится еще в других!» Низ туманов обшивается золотым позументом или «зербефтом» шелковой материей с золотыми цветками. [104]

Сверх архалука надевается камзол «ним-тенэ» (полутельник). Он делается из лучшей шелковой материи разных цветов; разрезные рукава его откинуты назад и там сшиты; грудь вырезная; в талии камзол стягивается пуговками; кругом выпускается обыкновенно подкладка вместо оторочки, и, разумеется, подкладка то же должна быть шелковая. Длина камзола почти до колен; Армянки носят камзолы ниже колен, чем и отличаются от мусульманских женщин.

Ним-тэнэ служит верхним женским платьем летом, а зимой дагестанские дамы носят «кулэджа» шубку из хорькового меха, крытую парчой. У богатых щеголих кроме подкладки, выставляемой вместо опушки, край парчи обшивается чисто-золотым позументом, отчего кулэджа правоверным мужьям обходится нестерпимо дорого.

На голову дагестанские дамы надевают сначала «чутку» чехол, в который прячется коса; спереди оставляются наружу «тюррэ» женские локоны: известное и не ориенталистам слово «зюльф» локон относится собственно к мужчинам. На чутку повязывается «бурма» женская чалма, обыкновенно из «дугурд» очень плотного шелкового платка: концы платка, обведенного вокруг головы два раза, сборками завязываются спереди; из-под бурмы вьются чудесные тюррэ. Чутку и бурма составляют существенную часть дамского головного убора.— Бурмы у молодых женщин обыкновенно бывают красного цвета, а у старых — темного, и притом старухи без бурмы ни на шаг: так уж водится!

Сверх бурмы, при выходе из дому, дагестанские дамы надевают «джунаи» большой тонкий тюлевый платок, повязанный под горло. При входе с визитом или домой джунаи снимается; иногда надевают [105] молодые дамы джунаи и без бурмы, но в таком случае снимать джунаи нельзя: это тоже так водится!

Дамскую обувь составляют «джураб» носки из шелковой ткани, а также привозятся из Персии для щеголих кашмирские носки, удивительное, но очень нежное и быстро-сокрушающееся произведение искусства. Незадолго до моего приезда в Дагестан одна дербендская львица, превосходное произведение природы, ввела в моду европейские дамские чулки. Конечно, все правоверное народонаселение Дербенда восстало на эксцентрическую щеголиху за ее наклонность к гяурским изобретениям, но, сердясь и пересуживая поведение львицы, дербендские дамы тем не менее подражали новой моде очень усердно, хотя изобретательница ее и сошла уже при мне с арены щегольства и из неукротимо-очаровательной львицы, предпочитавшей общество гяуров всему на свете, стала суровой мусульманкой и верной подругой одного знатного правоверного. Так-то все в мире переменчиво! Это восклицание очень кстати в настоящем случае, когда я хочу доложить благосклонному читателю о том, что мне не известна дальнейшая судьба европейских чулков в Дербенде: одержали ли они решительную и блистательную победу над джурабами или джурабы изгнали чужеземных пришельцев — про то ведает Аллах!

Сверх джурабов надеваются горские чевяки, называемые здесь «мяс»; они носятся летом и делаются из тонкой кожи, без наших толстых подошв. Зимой и для выхода со двора сверх джураб и мяс надеваются еще открытые башмаки с острыми пронзительными носками. Вообще дамская обувь в дагестанских городах сходна с мужской, только отличается большим богатством и пестрыми украшениями.

Для предупреждения возбраняемого Алкураном [106] завистливого воззрения на чужую собственность, дагестанские мужья и отцы облачают прекрасный пол, сверх всех платьев, в непроницаемые покрывала, к которым питают непобедимое отвращение все европейские естествоиспытатели. Огромное восточное покрывало в Дербенде сооружается из белого или клетчатого коленкору, а также из шерстяных и шелковых материй; девушки обыкновенно носят белую чадру с обшивкой из «калямкару» коленкору, называемую «япанча-чаршау». Покрывало всегда очень велико и непроницаемо скрывает от любознательного ока все женские достоинства: на самую восхитительную красавицу в покрывале страшно взглянуть! Я так думаю.

Дагестанские дамы, не в укор им сказать, большие любительницы дорогих безделушек. Начиная с головы, украшения дамские состоят во-первых из ожерельев, а во-вторых из браслет, что, впрочем, почти одно и то же. На бурме носится «бэнд» ожерелье из золотой тесьмы шириной в три пальца: на тесьме насажены дорогие каменья, в середине которых находится также драгоценная «дугмэ» пуговка. У богатых щеголих бенд обыкновенно имеет три пуговки, посаженные в равных одна от другой расстояниях; кроме того на бенде иногда находятся разнообразные золотые фигурки, называемые «перванэ» мотыльки.

На шее носится «герден-бэнд» ожерелье, обыкновенно составляемое из жемчужин, между которыми находятся разные золотые фигурки.

«Сильсилэ» цепь состоит из нанизанных на нитку червонцев, между которыми находятся жемчужинки или золотые фигурки, а средину сильсилэ занимает обыкновенно двойной червонец. Иногда сильсилэ составляется из одних золотых фигурок. [107]

«Гулнаг» браслеты, обыкновенно состоят из зерен коралловых и других, нанизанных на шнурок. На каждой руке находится по три или по четыре ряда таких шнурочков, и притом изящный вкус требует, чтоб гульнаги обеих рук были дружки.

«Сэрьгё» серьги, большею частию покрыты эмалью; очень любимы «сергэ-зенгуля» серьги-колокольчики, иначе называемые «сэргэ-пиялэ» серьги-чашечки, которые состоят из трех колокольчиков, убранных листьями и помещенных один над другим. Носят в дагестанских городах и наши серьги.

«Юзюк» перстни разного вида и отделки; всегда надеваются во множестве на мизинцы.

Вот и все подробности, которые я считаю нужным сообщить благосклонному читателю о туалете дагестанских дам.

Хотя вообще изо всех «Путешествий по Востоку» давно уже стало известно, что мужчина в мусульманской Азии истинный царь природы, однако на первый раз я осмелюсь этому противоречить: исключение, хотя и не полное, представляют дагестанские горожанки. Под могущественным покровом русского закона и под живительной тенью русских нравов дагестанская горожанка, может быть себе неведомо, несколько отстала от старообрядческого Востока и без всякой arriere-pensee оттягала некоторые права у своего правоверного супруга. Дагестанская горожанка не повернется задом к гяуру, не будет торопиться задернуть свою чадру перед незнакомым мужчиной, не поставит себя последним существом в творении, не отдаст сыновей полное распоряжение дядек, не оставит беспутного мужа без должных увещаний и сделает еще многое другое, о чем персидские мусульманки и не смеют помыслить. [108]

Но довольно на этот раз о дагестанских дамах: скажем несколько слов о костюме дагестанского горожанина.

Мужская рубашка «кювэк» делается зимняя из бумажно-шелковой материв, называемой «тафтэи-мэрданэ» мужская материя, потому что есть еще «тафтэи-зэнанэ» женская материя, а летняя рубашка дагестанских франтов делается из алеппской полотняной материв, называемой «халеби». Почему же не носить бы шелковых рубашек, когда канаус на Кавказе нипочем? спрашивает недоумевающий читатель. Потому, отвечает готовый на все вопросы автор, что мусульманский закон воспрещает совершать намазы в роскошных рубашках, а чисто-шелковая материя есть уже роскошь. — Рубашка шьется четвероугольником, длиной не много ниже талии, с косым воротом, как у русских мужичков, и с длинными в широкими рукавами: молодые франты украшают ворот позументом.

На рубашку надевается спереди «душлюк» нагрудник, обыкновенно у зажиточных людей сработанный из керманской или даже кашмирской шали.

Об известной принадлежности мужского костюма дагестанских горожан можно иметь сведение из прилагаемого в начале книги рисунка. Эта часть мужского костюма весьма далека от непомерной ширины дамских шальвар.

На душлюк надевается «дун» архалук, полукафтанье, длиной по колени, с узкими рукавами, сборками сзади на талии и открытой грудью, застегиваемые в талии и выше ее на несколько пуговок; рукава, как и у женских архалуков, выкроены у кисти острым мысом, разрезаны и застегиваются на пуговки. Дун шьется [109] из полушелковых материй или из «гедеку» бумажной материи темного цвета, штука которой стоит от одного до пяти целковых. — Не редко архалуки украшаются, разумеется у молодежи, величаемой в Дагестане «джагиль» незнайки, мельчайшими разноцветными нашивками, и работа такой удивительной тонкости, до которой никогда не может достигнуть самохвальное искусство европейского портного, стоит в Дагестане не более 1 1/2 руб. серебром. Благодатная дешевизна!

Дун перепоясывают позументовым кушаком, за которым у богатых Беков красуются великолепные пистолеты или мифологический атрибут мести — кинжал. Люди солидные или по крайней мере желающие казаться такими вместо тонкого кушака навертывают на талию тонкую шаль и не затыкают за пояс оружия. По этому признаку вы легко можете отличить степенных Дагестанцев от ветреной молодежи.

Сверх дуна надевается «чуха» кафтан, длиной несколько ниже колен, с сборками на спине и с длинными, разрезанными снизу рукавами, которые обыкновенно висят по собственному произволу. Чуха делается из сукна, из тонкой верблюжьей шерсти, привозимой из Мазандерана от Тюркменов, из шали, преимущественно из кубечинской шали темного цвета, считающейся весьма хорошей в Дагестане. — Чуха не застегивается у Мусульман, но Армяне пояс носят сверх чухи, как представлено на приложенном в начале книги рисунке.

В зимнее время люди с состоянием носят кулэджи из хорькового меху, а люди без состояния из бараньего.

Обувь у мужчин составляют детом «мяс» чевяки [110] из тонкой кожи, а зимой, сверх «джурабов» пестрых шерстяных носков и мяс, носятся обыкновенно башмаки. Летние башмаки, служащие для выходов со двора, делаются без каблуков и называются «сер-паи»; зимние башмаки делаются с каблуками и называются «тик-дабан».

На голове мужчины носят персидские шапки: молодые следуют совершенно персидской моде, а старики носят шапки совершенно прямо, нисколько не угибая внутрь край верхушки, так что пестрой шишечки, выглядывающей у молодежи вверху бараньего меха, у стариков совсем не видно.

В дорогу или в дурное время надевается сверх всего платья бурка «япанча», а на голову «башлык» мешок наших бурнусов, из верблюжьего сукна.

Из всего сказанного можно вывести только то заключение, что на приложенном в начале книги рисунке изображен дагестанский городской костюм по преимуществу армянский. Так как зашла речь об Армянах, то я замечу здесь кстати, что дагестанские Армяне не очень жалуют европейские нравы и стараются жить по-азиатски. Женский пол вообще содержится в строгом отдалении от чужих, но спасает ли это армянские семейства от скандалов — спросите об этом самих Армян; служит ли это к чистоте нравов — спросите об этом меня. В том и другом случае получите один и тот же отрицательный ответ. Следовательно, к чему же ведут эти нескончаемые жертвы закоснелому невежеству, эта давняя борьба с успехами образованности и общественной жизни, это упорное отрицание несомненных и обширных польз? Лишь ко вреду одному. Армяне, бессмысленно придерживаясь заведенного прежде порядка, и не подозревают, что они берегут, вместо святого [111] наследия предков, мусульманщину, и отделясь от фанатического Востока религией, отвергают в то же время и всякое общение с европейскими нравами. На чем же основано такое упрямство? Ничуть не на сознании национальности, которого нет, потому что самая национальность давным-давно поглощена персидским характером, а на жалком софизме: «так жили наши отцы, так должны жить и мы!»

Но я и забыл, свернув в сторону от своего предмета, что меня ждет целый Дагестан, что у меня есть еще кое-что о нем, не совсем лишенное интереса. Даю слово не сворачивать больше с прямого пути и буду говорить лишь о дагестанско-городском житье-бытье.

Теперь я хочу приятно изумить благосклонного читателя обстоятельным описанием дагестанской кухни: пусть современные гастрономы познают всю обширность, если не утонченность и разнообразие, поваренного искусства в Дагестане и по тем блистательным фактам, которые я сейчас представлю, судят о высокой степени развития гражданственности у дагестанских горожан,— да, горожан, потому что только их избалованный вкус и можно воспевать в путешествиях: о горцах же, питающих свой неприхотливый желудок чем попало, не место говорить в гастрономическом трактате.

Я так стеснен со всех сторон неожиданными фактами, так развлечен обилием дагестанских блюд, что не знаю с чего начать: кажется, лучше всего представить перед глаза читателя каталог дагестанским кушаньям и пусть каждый решает их участь по своему вкусу. Между прочим, предупреждаю, что дагестанская кухня очень жирна: поэтому советую не разом читать весь menu. [112]

Начнем с горячих.

«Шурба» самая простая, самая тщедушная похлебка, дается преимущественно больным. — Я соблюдаю, как видите, возрастающий интерес и нарочно открываю список дагестанских блюд тощей похлебкой.

«Бозбаш» настоящий, действительный суп из баранины с различными пряностями; по-персидски он называется «яхни», что обыкновенно переводится по-русски словом «щи»: по крайней мере Карапет всегда так называл наши щи.

«Галья» похлебка как и бозбаш, только с тыквой, черносливами, грецким орехом и т. п.

«Ариштэ » (правильно следует говорить «риштэ» нитка) совершенно отвечает за нашу лапшу.

К этому же отделу я отношу, по своему крайнему разумению, «гушберэ» ягнячье ушко, называемые в Дербенде неправильно «душберэ». Это просто напросто наши русские «пельняни», наши «хлебные ушки», ни в чем не уступающие, может быть, сибирским пельняням или пожалуй пельменям. Каким образом встретились на этом блюде два весьма отдаленные вкуса, дагестанский и сибирский — не понятно: я объясняю это столкновение только французской поговоркой les extremites se touchent.

За горячими пусть последуют дагестанские пирожки и холодные entre-mets.

«Гюрзэ» составляют что-то в роде пирожков-пельняней, начиненных бараньим фаршем. Едят их или с уксусом или с кислым молоком; иногда фарш заблаговременно вымачивают в уксусе. [113]

«Гутаб» пирожки с бараниной; приготовляются открытые и защипанные.

«Чуди» приготовляется так: рубят «пель» (растение в роде дикого луку) с творогом и вареными яйцами и начиняют этим пирожки из тонкого теста, потом кладут эти пирожки на садж — что такое «садж», об этом узнаем после — жарят и наконец по изжарении помазывают маслом. Как гутаб, так и чуди слывут вкусными. Впрочем, спросите дагестанского горожанина, и он все свои блюда расхвалит до небес!

«Хингал» есть тесто, рассученное ухловом (скалкой), разрезанное на четвероугольные кусочки и сваренное в бараньем бульоне. Едят его с уксусом и чесноком, не руками, как подумает читатель, имеющий достоверные сведения о Востоке и азиятских гастрономах, а деревянными вилками. Великую радость для дербендских мальчиков и девочек составляет приготовление хингала: заранее они отправляются в сады и каждый делает себе, как умеет, деревянную вилку.

«Гаурма-хингал» есть особый вид хингала, происходящий в следствие того, что на тесто кладут жареный в масле бараний фарш с кислым молоком.

Следующее за этим замечание гастрономы пусть не читают:

У Лезгинов хингал или правильно хинкал есть ничто иное, как вареное тесто, поглощаемое без всякого прибавления. О варварство!... И таким-то хинкалом Лезгины или вообще Горцы угощают иногда европейских гастрономов!

По порядку за этим следует исчисление пловов и чловов. [114]

Я не стану объяснять, что такое плов и что такое члов и какое между ними различие, в том предположении, что эти классические блюда восточной кухни известны уже давно благосклонному читателю: я только замечу, что Дагестан еще не достиг до такого разнообразия и изысканности в этих кушаньях, какими славится Персия. И так в Дагестане

Плов приготовляется по известному способу из сарацинского пшена и 1) баранины, 2) курицы «тух», 3) фазана, что называется «гиргаул-плоу», 4) баранины, избитой в лепешки, положенные под пшено, что называется «зербефт-плоу», 5) баранины и зеленых бобов, что называется «пахла-плоу», 6) баранины и анису, что называется «швид-плоу», 7) тыквы особенной породы и сладкого вкуса, называемой «бал-габаг» медовая тыква; этот плов называется «габаг-плоу» тыквенный плов.

Кроме того есть еще такие пловы:

«Шилэ-плоу». Сарацинское пшено варится в бараньем бульоне; в это кладут еще колобки из баранины. Обыкновенно шилэ-плоу готовится перед свадьбой.

«Сютти-плоу» молочный илов (следовало бы собственно сказать «сютли-плоу»). Пшено сарацинское варят в молоке, процеживают и ставят на огонь известным порядком, чтоб оно распарилось. Потом кладут фруктов, только не кислого вкуса, и наконец едят с сахаром. Этот плов мяса не терпит. Признаться, даже сами Дагестанцы находят это кушаньё тяжелым и поэтому не дают его детям.

Самый постыдный и самый скудный сорт плова есть плов из чечевицы, называемый «мерджемек-плоу». Вместо пшена варится чечевица, процеживается, [115] отпаривается, потом кладут баранины, кипятят масло с медом и поливают этим блюдо.

У порядочных людей — потому что и в Дагестане есть люди непорядочные — к плову подают, как необходимое дополнение, фаршированный миндалем, гвоздикой, корицей и т. п. баданджан и маринованный чеснок.

Члов делится на следующие виды :

«Гоурма-члоу» приготовляется из пшена известным образом, потом жарят в масле куски баранины, прибавляют зелени и все это соединяют вместе прежде, чем съедят.

«Фисинджан-члоу». Растирают грецкий орех как муку, жарят в масле, кладут в это бульону и варят с курицей или нежным цыпленком до тех пор, пока бульон не выкипит совершенно; тогда кладут в это «рубби-нар» или «нарданэ» кислец из граната, отчего курица получает приятный кислый вкус. Все это, разумеется, соединяется с сарацинским пшеном.

Члов, подобно плову, имеет своего плебея: это — «эвэлик-члоу». Эвелик называется огородное растение в роде дикого хрену, а наш достопочтенный хрен, называемый в Дагестане «джирэвэлик», дагестанские горожане не кушают. Члов-плебей готовится из пшена с эвеликом и маслом.

У порядочных людей к члову подается обыкновенно:

Или «хюсейни-кебаб», который приготовляется из кусочков баранины и луку, нанизанных поочередно на маленький деревянный вертел и поджаренных [116] паром в котле: для возбуждения утомленного вкусу прибавляется уксус или лимон.

Или фаршированные яблоки: очищают внутренность яблоков, начиняют их жареной в масле бараниной и кладут потом в котел с маслом.

Перейдем к соусам и entre-mets другого разряда.

Здесь прежде всего встречаются нам различные «долмы» начинки. Есть «ярпах-долмаси» (правильно следует говорить «япрах-долмаси» листяная начинка), которая состоит из виноградного свежего листа, начиненного бараниной, луком, горохом («мукаштер» очищенный горох), с перцем и другими пряностями. Эта долма известна на всем Востоке и даже уважается в Константинополе.

Есть «калям-долмаси» капустная начинка, в которой роль виноградного листа занимает капустный. Этот род долмы я ел не редко и пожалуй готов похвалить.

Есть «ильпенек-долмаси» огуречная начинка — собственно огурец называется «хияр», но Дагестанцы это слово редко употребляют, избегая его по некоторым известным мне причинам. — Фаршированный огурец обыкновенно кушается с кислым молоком, или, выражаясь точнее, не огурец, а его начинка.

Есть, наконец, «баданджан-долмаси» баданджановая начинка. Баданджан — растение величиной с огурец, весьма обыкновенное даже в Астрахани, а долма из него весьма обыкновенна на всем Востоке.

Позвольте представить вам коренное дагестанское кушанье: это — хашиль. Оно немного тяжело, но я уж [117] говорил тоже самое еще раньше обо всей дагестанской кухне. Приготовляется хашиль вот как: в кипяченую воду кладут муки и сбивают «тухомаком» (мешалкой) до тех пор, пока образуется густой кисель; ставят не надолго на огонь и потом едят с маслом и с медом. Если вы когда-нибудь слыхали в юности от своей няни о каше-заварихе, то дагестанский хашиль должен вам приятно напомнит лета вашей юности.

Потяжелей и хашиля, кажется, будет «куфтэ»: это — большие комы битого мяса с пряностями, с яйцом или урюком в средине, сваренные в отлично-жирном бульоне. Да сохранит Аллах гастрономический желудок от этого блюда!

«Дауга» можно отвести смело к разряду соусов: это — кислое молоко, вареное с шпинатом или щавелем и горохом. Едва ли доуга не самый легкий из всех дагестанских соусов.

Обращая взоры на разные приготовления из яиц, непременно заметишь

«Куки». Приготовляют так: сперва сбивают яйца в чашке, кладут туда накрошенного хлеба, соленой или сушеной рыбы, зелени, и потом жарят в масле, отчего куки вздувается как наша яичница. Едят ее с хлебом; можно подавать и к члову.

«Гейганак». Яйца сбиваются в чашке, жарятся в масле и подаются с хлебом и сахаром. Гейганак к члову не допускается: такого невежества в целом Дагестане еще не слыхано.

«Нимру» — блюдо домашнее, которое едят при члове и отдельно. Это наша яичница, с тем условием, что [118] желток всех яиц помешается посреди сковороды, а белок окружает его, как океан землю. Нимру подается с кислым молоком.

Последнее существенное блюдо дагестанской кухни есть «кебаб» жареное, прославленное всеми восточными поэтами, у которых нет ни одной оды без того, чтоб в ней сердце автора не обратилось в «кебаб» от огорчения непринятой любви. Кстати, и я здесь скажу, что мое сердце превратится в «кебаб», если вы, о благосклонный читатель, останетесь недовольны моим трактатом о дагестанских блюдах.

Кебабов несколько родов. Употребительнейшие «кебаб-шишлык» и «догмэ-кебаб». Первый состоит из кусочков баранины, изжаренных на вертеле, немножко с пригорью; едят его с луком, предпочтительно зеленым. Иногда часов за десять мочат крошеную с луком баранину для шишлыка в уксусе.

Догмэ-кебаб есть битая баранина.

Взявшись однажды за описание дагестанской кухни, я считаю непозволительным пропустить без внимания дагестанские пирожные, хотя для людей рассудительных пирожное и составляет излишнее прибавление в обеде. Как кому угодно, а по-моему грешно не отведать в Дербенде

«Сютти-сиих», что делается из молока, сваренного с сарацинским пшеном. Это блюдо едят или с сахаром или с «дошабом» виноградным медом. Кажется, нечего и спорить, что сютти-сиих и наша каша одно и тоже.

«Фирни», что приготовляется из молока, вареного [119] с сахаром до кисельной густоты; потом это режут на куски в виде паклавы и посыпают корицей. В разряде кушаньев фирни отвечает за наш кисель.

«Гуймак», который делают так: пшеничную муку варят в масле и едят с маслом или сахаром. Нужно прибавить, что это блюдо служит обыкновенным угощением у рожениц, когда приходят к ним приятельницы с поздравлением: уж таков обычай !

«Шекер-чуреги» сахарный чурек, который приготовляется из муки с яичным белком и сахаром; это тесто, в различных формах, кладут на поднос — в Дагестане обыкновенно употребляются медные луженые подносы — и ставят в «тенур» печку особого устройства, где шекер-чуреги и печется, пока удостоится чести быть вынутым и скушанным охотницами до лакомств.

«Риштэ» нитка, блюдо, можно сказать, заграничное, приготовляемое просто: кладут слоями вермишель, привозимый из Решта, и грецкие орехи и обдают сахарной водой; эти слои и составляют пирожное.

«Тер-хальва», приготовляемая также просто: жарят пшеничную муку в масле и потом кладут меду, дошабу или сахару, смотря по вкусу и возможности. Тер-хальва составляет общеупотребительный дагестанский завтрак: ее едят с хлебом.

На счет конфект дагестанские горожане еще не возвысились до самостоятельности: они довольствуются привозными из Персии. Более употребительные конфекты — паклава, нугль, суджук (миндаль и другие сорта орехов в сахару).... но я нахожу приличнее распространяться о персидских конфектах во втором томе [120] «Путешествия по Востоку», который, при этом удобном случае, и поручаю вниманию благосклонного читателя.

Так как с древнейших времен еще ни один смертный не обедал без приличного возлияния, то и дагестанский обед в этом случае не уступает другим; само собой разумеется, что дело идет здесь о невинных возлияниях, а не о тех, которыми хвастаются блаженной памяти Персиянин Хафиз и Турок Баки.

Лучшим питьем, которое нельзя не хвалить, служит в Дагестане, как и вообще в Персии и Турции, шербет, вероятно, известный всем моим читателям: его можно перевести, пожалуй, нашим словом «лимонад», только шербет гораздо разнообразнее лимонаду. Дагестанцы пьют преимущественно «сиркэнджебир» шербет из меду с уксусом и еще шербет из бакинского белого дошабу, называемого сиркэ-дошаб. Для амвросии кладут в шербет зерна «рихан» базилики.

«Фалда» приготовляется так: пшеничный крахмал «нишестэ» кладут в воду и варят, а потом режут на куски и пьют с водой. За неимением лучшего сравнения, пусть это будет дагестанский квас!

Хотя на Востоке хлеб занимает в процессе питания весьма незначительную роль, однако Дагестанцы в этом случае, по собственному ли желанию или по воле природы, отступают от Востока и обращают на хлеб большее внимание. У горожан дагестанских употребляются такие хлебы:

«Тенур-чуреги», чурек — тонкой круглый лист пшеничного теста — приготовленный без всяких затей в тенуре. Тенур или правильно «Тендир» есть [121] дагестанская, пожалуй обще-мусульманская печка, состоящая из глиняного котла, в котором чуреки прикладываются к внутренним стенкам и таким образом пекутся, разумеется, с помощью надлежащего раскаления котла. С прискорбием сознаюсь, что и я не редко ел чуреки прямо из тенура и не роптал на судьбу, потому что собственно за свежие чуреки еще и нельзя жаловаться: грустно лишь есть вчерашние чуреки!

«Харек-чуреги» хареговые чуреки. Харек есть другого рода дагестанская печка из глины, устроенная в два этажа: в нижнем разводится огонь, а в верхнем пекутся эти чуреки, которые потом посыпают маслом в помазывают желтком. Эти чуреки мягки и готовятся скоро, в чем и состоит их отличие и достоинство.

«Веселли» есть слоеное в три или четыре ряда тесто, испеченное в виде большой круглой лепешки на садже.

«Юкк» есть ничто иное, как очень тонкий, сухой, неслоеный веселли, заменяющий его обыкновенно в Рамазан, когда все правоверные постятся не в меру.

«Фетир» в свою очередь есть ничто иное, как мягкий юкк. Его едят с сыром.

Вот какое богатство представляет дагестанская кухня! Я с умыслом занялся подробным ее описанием в укор веку, который, с смерти Талейрана, не произвел ничего гениального на этом обширном поле, который — о горе нам! — совершенно забыл мудрое изречение:

Не всяк обедает, кто ест!

До сих пор я соперничал с опытной нашей [122] хозяйкой Г-ой Авдеевой, и не моя вина, если в рассказе о дагестанском поваренном искусстве такое сравнение будет для меня не выгодно: виновата лишь дагестанская кухня. Но я надеюсь превзойти нашу опытную хозяйку в описании базарных народных блюд, до которого и не могло и не должно было унижаться перо Г-жи Авдеевой. При этом объявляю торжественно, что за достоинство и вкус базарных кушаньев я ничем не отвечаю.

Прежде всего следует поставить, не по достоинству, а по порядку «пити», похлебку в роде бозбаша, из баранины, гороху, черносливу и луку. Дагестанцы утверждают, что эта похлебка превосходна: спорить не смею, а могу только утверждать, что горшок пити продается на базаре по 20 коп. асс.

«Келлэ-пача» или правильно «келлэ-вепача» головка с ножками, вареная; едят с уксусом.

«Хелим-аши» хелимовое кушанье. Хелим называется вода, в которой варилось пшено. Для приготовления хелим-аши мочат сарацинское пшено заблаговременно в воде, потом варят его в воде же в огромном котле целую ночь, беспрестанно сбивая «тухомаками» мешалками, так что к рассвету в чудовищном котле находится только чудовищная масса в роде киселя. Это блюдо, весьма любимое и весьма дешевое в Дагестане, можно купить в харчевнях только чем-свет, а в остальное время дня извольте кушать на базаре келлэ-пача. — Не редко люди зажиточные варят у себя дома хелим-аши, по обещанию, для бедных, и в таком случае для приготовления на целую ночь собираются знакомые девушки. Кроме хелим-аши чем еще занимаются всю ночь веселые дагестанские девушки — я сказать вам не умею; вероятно, очень занимательным, [123] потому что такие вечеринки чрезвычайно им по сердцу. Если когда-нибудь случится вам, благосклонный читатель, проходить мимо дербендского дома, в котором поздней ночью раздаются звонкие голоса смеющихся девушек, будьте уверены, что они это — болтают «хелим-аши».

«Семени». Растение, называемое «семени», сажают к весне на «табак» блюдо; по всходе зелени, ее срезывают и варят с сластями до тех пор, пока образуется кисель. Это кушанье собственно не принадлежит к базарным, а варится дома, только по обещанию для бедных, как хелим-аши, или для друзей-приятелей, когда хозяин дома задумал пирушку в обширном размере. В честь этого блюда существует особенная дагестано-адррбиджанская поговорка:

« Семена сахла мена ильда джуджэртырэм сапа», что по-нашему значит:

«Семена береги меня, а я ежегодно озеленю тебя.» Смысл этой поговорки очень ясен: пусть молитвы бедных, угощенных семеной, принесут благополучие Амфитриону, а он в благодарность будет еще больше угощать неимущих.

«Саляб», большое наслаждение дагестанских бедняков, что-то в роде нашего сбитня. «Сааль» или «сааляб » — первое название происходит от арабского глагола «саала» кашлять — есть растение, называемое по-латыни сходным именем; мелко-истолченный корень его варят в молоке с медом или сахаром в виде бульона и продают на улицах в самоваре, в чем саляб и сходится с нашим сбитнем. Чайная чашка салябу продается по грошу: кажется не дорого! Любители саляба с восторгом слышат издали звонкой [124] распев дагестанских сбитенщиков: «саляба саляба синей мяльхям-ест» (вместо мярхям-ест), саляб-ей! саляб-ей! благодать для груди! Этот крик, видите, потому употребляется, что саляб слывет лекарством от кашлю.

«Шахбалут» (правильно «шах-беллут» царский дуб) каштаны, обыкновенно жарятся на «саджах» сковородах особенной формы, привозимых из России, и потом кладутся в соленую воду. Нередко на углу улицы в дагестанском городе можно наткнуться на садж, на котором жарят каштаны.

Наконец последнее прибежище бедняков составляет кукуруза, называемая здесь «пигамбэр-богдаси» пшеница пророка: ее жарят и едят с солью. У Лезгинов горах кукуруза в большом ходу и приготовляется в разных видах, из которых ни один для обеда, сколько-нибудь сносного, не годится и поэтому описывать лезгинские блюда в ряд с дагестанскими я нахожу неуместным, но считаю необходимым просить благосклонных читателей, желающих изготовить себе какое-нибудь дагестанское блюдо со всею утонченностью, обращаться с своими недоумениями прямо ко мне: в случае надобности я даже могу рекомендовать опытного дагестанского повара, только не Карапета, который помешал мне сказать еще кое-что о дагестанской кухне.

Я мог бы еще очень долго путешествовать фантастически по Дагестану и философствовать над его судьбами, если бы Карапет, которому, по-видимому, Куба пришлась не по нраву, не явился с торжественным возгласом, что «лошади готовы». Когда я хотел садиться в тележку, меня поразила ужасная мысль: лошади были так худы, как только может быть худа почтовая лошадь, и я в отчаянии подумал, что мне не суждено выехать из Кубы, что я доеду много-много до заставы. [125] Но провожавший меня казак уверял, что то же самое приходило в голову и до меня многим проезжающим, однако все благополучно доехали до Вельвелей, первой станции от Кубы к Баку.

Я поверил на слово и выехал из Кубы 15-го Августа.

Кубинский Армянин снимает пять почтовых станций от Кубы к Баку, и чтоб избежать лишних расходов, не держит на станциях старост, а деньги за все пять станций берет разом в Кубе. Таким образом я совершенно находился в руках у содержателя лошадей и с ужасом смотрел в будущее: ну, что если с каждой станцией лошади будут худее? На чем же наконец я поеду? ...

Но меня утешал русский ямщик, едва ли не единственный во всем Дагестане, и русский колокольчик, заливавшийся под дугой: в кубинской почте заметен прогресс, она обзавелась уже колокольцами в укор своей соседке дербендской.

Ямщик был недоволен своей участью, жаловался на плохую плату — сорок рублей серебром, что по здешнему краю в самом деле мало, однако не вспоминал о Севере. Видно уж общий удел всех людей быть недовольными! По крайней мере здешние ямщики через чур пользуются своей волей, и, говорят, бывали примеры, что недовольные своим хозяином, они расходились со станции, а проезжающие должны были сидеть у моря и ждать погоды.

Дорога из Кубы сначала идет между садов, а потом опять начались пустыри да перелески, ручьи да потоки, а вот и Вельвели. [126]

Из Вельвелей меня опять снабдили казаком, но на девятой версте я как-то задремал, а казак, чтоб не мешать моему сну, воротился втихомолку домой. Я нисколько не беспокоился об его отсутствии: времена Муллы-Нура прошли, и теперь в этом краю все спокойно.

Впрочем, Мулла-Нур был страшен скорее для самих разбойников, чем для странников: это был человек не совсем обыкновенный в Дагестане. Постоянным театром его действий было Тенгинское ущелье на дороге из Ширвана в Дагестан, на караванном пути: Мулла-Нур с своими удальцами разыгрывал здесь роль скорее независимого владетеля, собирающего таможенную пошлину с проходящих через его землю караванов или наказывающего людей порочных и сребролюбцев, чем закоснелого грабителя и неумолимого головореза. До сих пор вспоминают о нем без неприязни, потому что Мулла-Нур в самом деле походил на рыцаря средних веков, не признававшего прав общества и дурно понимавшего права человека. Поэтому автор «Русских повестей и рассказов» нисколько не украсил характер Муллы-Нура, и в Дербенде действительно до сих пор утверждают, что этот храбрец средь бела дня приезжал к бывшему городничему и благодетелю Дербенда Мухаррем-Беку, взял у него взаймы денег — и был таков!

В Дагестане только ленивый не грабит Армян. Не так поступал Мулла-Нур: один Армянин ехал с деньгами и товаром из Кубы и наткнулся нечаянно на Муллу-Нура. Дагестанский рыцарь заглянул в товар.

— Эге! Как тут все богато! Ну, пусть их щеголяют себе в городах, а мне дай-ка, друг, простенькую лезгинскую чуху: в лесу живет! [127]

Армянин ни живый ни мертвый подал Мулле-Нуру простую чуху.

— А деньги есть с тобой?

— Есть, отвечал трепещущий Армянин.

— Как же станем их делить ?

— Твоя воля.

— А сколько с тобой? Говори правду.

— Тысячи две.

— Хорошо! Подай их сюда.

Армянин вынул деньги и мысленно простился с любезным капиталом.

— Сколько захвачу в руку, столько и мои, сказал Мулла-Нур обрадованному Армянину и взял всего только десять червонцев.

Когда Мулла-Нур не имел надобности в деньгах, он не требовал ничего у проезжающих. Бакинский негоциант Айвазов, человек очень зажиточный, рассказывал мне, что он однажды был остановлен Муллой-Нуром.

— Куда ты едешь? спросил Мулла.

— В Баку.

— Разве не боишься ехать там, где гуляет Мулла-Нур?

— Чего мне боятся? Я дурного ничего не сделал!

— Хорош ответ, сказал Мулла-Нур и ускакал. [128]

Дагестан, по примеру Востока, любит ко всякому событию прикладывать свою собственную печать: в Дагестане говорят, будто у Муллы-Нура была подруга жизни столь же храбрая, как и он сам, и что она не раз управлялась с купеческими караванами. Для чести прекрасного пола, я не хочу этому верить.

Из числа потоков, впадающих в море, между Вельвели и Девичи или выражаясь по-русски между «Криком» и «Верблюдчиком» стоит заметить Шабран: город этого же имени на берегу Каспийского моря упоминается арабскими географами, и еще Гмелин говорил об его остатках. Через речку Шабран был устроен Шахом Надиром, в один из его походов в Дагестан, каменный мост, ныне не существующий.

Отъехав от Девичи верст десять, я вспомнил, что кубинский мой знакомый Аббас Кули много говорил мне об Аланской стене, будто бы проходившей между Девичем и Кизиль-буруном. И было уж время вспомнить это: я находился у речки Гильген, как раз на месте Аланской стены.

Не смотря на то, что во все время пребывания в Кубе я старался разуверить Аббас Кули и убедить его, что «Баб-эль Алан» ворота Аланские и«Калья эль-Алан» крепость Алан были во внутренности гор, а не на берегу моря, как ясно видно из слов Табари и других писателей, кубинский ученый никак не хотел отказаться от своего предубеждения. Невольно потрясенный археологическим любопытством, я слез с тележки и отправился на поиск Аланской стены.

Действительно по левому берегу Гильгена тянулись обводный ров и незначительная насыпь вправо от большой дороги; перейдя Гильген на правой руке находятся [129] оставленный небольшой караван-сарай, а кверху в гору тянутся остатки стены со рвом, скрывающиеся в грудах земли, в отдалении же к морю налево от дороги виднеются какие-то развалины.

Кладка стены из мелкого кирпича уже ничтожностью своей постройки обнаруживает новейшую эпоху, а рассматривая ее внимательно, находишь мало различия от соседнего караван-сарая. Может быть на этом месте существовало какое-нибудь укрепление во времена Сафидов, но не ранее. Море здесь довольно близко от гор и поэтому образуется свой проход, который это укрепление и закрывало.

Аббас Кули утверждает совсем не то, а вот что: Аланская или Алгонская стена на правом берегу речки Гильгена в Шабранском магале построена Исфендиаром, возобновлена Нуширваном; она идет от моря на деревню Алыханлю, может быть Алган-лу, на «Чираг-каля» крепость-светильник, так названную от того, что здесь зажигались сторожевые огни, потом подымается выше Кунакента и идет к «Баба-дагу» горе-дедушке.

Я представляю решение этого вопроса будущим странствователям: я не имел времени побывать в горах и проверить известие Аббас Кули, но все же думало, что Аланские ворота и крепость Аланская не здесь, а следовательно нет здесь и.....

Но вот я и на Кизиль-бурунской станции. Горы сближаются мало по малу с морем, и дорога от Кизиль-буруна идет почти по самой закраине моря, так что шум валов заглушает скрип и стукотню почтовой тележки. Горные потоки уже очень редко встречаются на пути, и я как будто приближаюсь к иной стране, в которой природа скуднее и грустнее. Не задолго до [130] Хизр-зиндинской станции я переехал речку Ата-чай: это уж Бог знает которая на моей дороге со времени выезда из Кубы, но я не хочу наводнять свой путевой дневник дагестанскими ручьями.

В Хизр-зиндэ собственно станции не существует, а существует только караван-сарай, в котором помещается Казачий пост и почтовые лошади.

Прямо перед караван сараем Хизр-зиндэ возвышается к з. странной фигуры гора, которую я завидел еще верст за двадцать, еще до станции Кизиль-бурунской. Удивительная форма горы, как будто выскочившей из земли в виде нескольких остриев, дала туземцам идею назвать ее «Беш-бармак» пяти-палечье. Под этим именем она описана у всех путешественников, проезжавших по здешнему краю.

— Какая эта необыкновенная гора Беш-бармак! сказал я казачьему офицеру, стоявшему здесь с своим нарядом.

— Беш-бармак? Вы верно хотите сказать Шайтанка.

— Я говорю Беш-бармак.

— Здесь такой нет.

— А это что же такое?

— Это Шайтанка.

Я сослался на Гмелина, а офицер на всех казаков и ямщиков, которые находились на станции.

Я вынул путешествие Гмелина и показал офицеру некрасивый рисунок Беш-бармака. [131]

Офицер позвал всех своих свидетелей, которые единогласно подтвердили, что я стою перед Шайтанкой.

Я снял вид горы и подписал: Беш-бармак.

Офицер что-то пробормотал и ушел.

В последствии времени я узнал, что офицер был прав и я прав: туземцы называют гору Беш-бармаком, а Русские Шайтанкой, и последнее название мало по малу вытесняет первое, так что в Баку уже не многие знают о Беш-бармаке.

Беш-Бармак находится под 40° 55' 45" с. ш. и 18° 53' 0" д. от Петербурга. Фармация этой горы была представляема естествоиспытателями различно: Г. Ленц говорит, что гора образована из твердого известкового камня. Высота горы незначительна, не более 500 тоазов. Олеарий и Гмелин говорят о ней с большой подробностью, а я здесь пробыл несколько минут: время приближалось к ночи, и мне хотелось засветло добраться до какого-нибудь ночлега получше караван-сарая.

Караван-сарай Хизр-зиндэ или это место получило название от очень странного предания, столь же странного, как и образование горы Шайтанки: Персияне говорят, будто бы здесь скрывался «Хизр зиндэ» (вечно) живый Хизр, переводимый у нас Илией. Это предание здешнее доморощенное перешло даже к Армянам, но в Персии и других мусульманских землях не известно.

В караван-сарае Хизр-зиндинском Гмелин отыскал имя Кемпфера и Лерха, а я не мог найти даже имени Гмелина, а видел над дверьми внутри здания 1196 (1781-1782) год, время обновления этого караван-сарая. [132]

Сзади меня в горах собиралась буря, и я спешил ускакать от нее: в открытой тележке не весело встречаться лицом к лицу с горными бурями.

Около следующей станции Калязинской находятся остатки деревни «Аджи-Булак» горького потока. Верно жители не выдержали своей горькой речки и ушли на другое место. Вообще здесь горных ручьев уже нет и хорошая вода редкость,

Гонимый страхом бури, я несся во мраке ночи, который увеличивали набегавшие тучи, к Сумгаитской станции, где находится приют для приезжающих. Эхо моей скачки раздавалось в передбурной тишине природы: испуганные обитатели здешних пустынных берегов — змеи кидались в разные стороны и не раз прыгали под ногами лошадей и вокруг моей тележки, но я все скакал. Лошадь под моим провожатым казаком споткнулась, и седок упал на землю, но я все скакал.

— Сколько верст осталось?

— Потерпи мало!

Но вот окрестность облило пламенем, так что глазам стало больно, море закипело огненными искрами, по полю пронесся свист, лошади озарились.

— Близко ли?

— Потерпи мало!

Страшный удар грома потряс горы, небо, землю, море: я будто оглох, лошади рванулись — но тележка стояла уже у ворот станционного дома. [133]

Теперь буря могла яриться, сколько ей угодно: я скрылся комнате для проезжающих и под грохот грома заснул спокойно. Что ж делать? Читатели лишились высокопарного описания горной бури и удивительных приключений странствователя, но какой путешественник не дорожит своей особой более, чем тучностью дорожного дневника?

Рано утром лошади и самовар для меня были уже готовы. Станционный смотритель, все время жаловавшийся на незначительность проезда, кончил свою элегию тем, что взял с меня за самовар чудовищную плату.

— Видно эта страна мало переменилась со времен Гмелина, сказал я, припомнив жалобы почтенного гелертера на жадность Персиян, бравших с него за все втридорога.

— Не могу знать: я здесь еще не давно, отвечал наивно мой хозяин.

Отправляясь из Сумгаита, я заметил, что, не смотря на яркое солнце и обновление природы после бури, здешний край очень беден: почва сухая, желтая, будто в водянке, а воды, между тем, нет нигде. Ни листочка, ни кусточка: лишь камни да колючки, вот картина здешней почвы. Это уж не Дагестан с своим приморским черноземом!

У Сумгаита протекает речка тоже Сумгаит или Сугайт, что по-тюркски значит «вода возвращается:» такое название дано ей будто бы потому, что в ней вода в жары высыхает, а после дождей является. Один из бакинских остряков уверяет, что Аллах, недовольный плутнями его соотечественников, повелел, чтоб «вода воротилась» и не шла в Баку. По-моему одно [134] толкование стоит другого. Некоторые принимают Сугаит за древнюю Соану.

Дорога от Сумгаита идет по волнистым холмам очень дурная: ближе к Баку часто встречались мне верблюды, а около самого города находится подземный караван-сарай с громким эхом.

16-го Августа в 10 часов по полуночи город Баку принял меня в свои каменные объятия.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Дагестану и Закавказью. Издание 2-е. Казань. 1850