БЕРЕЗИН И. Н.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ДАГЕСТАНУ И ЗАКАВКАЗЬЮ

ОТ ТАРХУ ДО ДЕРБЕНДА.

Кто из нас, читая в былое время с тяжкими вздохами «Кавказского пленника», восторженно не представлял себя героем преплачевной или престрашной [52] драмы с самой благополучной развязкой, перед чьим сколько-нибудь живым воображением не рисовались великолепно-ужасные картины «девственной» кавказской природы, всегда похожие на самую крайнюю степень необыкновенного, которую только удавалось каждому видеть в своей жизни, какой, наконец, сколько-нибудь мыслящий человек не философствовал, до полного затмения всех своих умственных сил, о Кавказе ? ... .

Поэтому многим будет очень понятно мое страстное желание поскорей взглянуть на дивную и поэтическую панораму первозданных гор, кинуться в разнообразную семью диких сынов Кавказа и насладиться прелестями нетронутой природы и неиспорченных нравов. Но от желания до исполнения не всегда близко. Слабый смертный, я, удрученный, вероятно, сильным желанием, спал все утро очень крепко и проснулся только от визга якорной цепи: «Кама» подвинулась ближе к суше и стала на якорь на пяти саженях глубины, в расстоянии однако ж, одной версты от берега, для безопасности.

В сильном негодовании на свою ленивую натуру, я вышел на палубу, где накануне назначил свидание своему читателю. Боже мой! я глядел во все глаза и ничего не понимал! Кавказ, горы, море селения, скалы, даже деревья здешние нисколько не походили на те странно-нелепые образы, которыми до сих пор угощало меня воображение, при деятельном пособии многочисленного и достойного всяких похвал сонма поэтов, никогда не видавших Кавказа и воспевавших в звучных рифмах великолепие кавказской природы. При первом взгляде на очаровательный отрывок огромной картины, находившейся у меня перед глазами, я понял инстинктивно всю ложность водянистых пейзажей изнасилованного воображения, всю ничтожность географических сведений, собранных мною в «достоверных писателях»; лицом к [53] лицу с живою грозно-пленительной природой я почувствовал свое одиночество в этой неведомой стране чудесного. Я видел ясно свое бессилие, я узнал мгновенно, что здесь нужно учиться всему снова, разбирать все своим хилым умом, а не по чужим теориям.

Неуловима, свыше сил для изображения эта чудесная кавказская природа! Как теперь смотрю на нее: сердитые валы бегут, бегут, и с шумом и пеной раскатываются по отлогому берегу; еще далеко им до гор Кавказа! Пологий, скучный берег тянется на большое расстояние, и вдруг гора, как будто для резкого контраста, круто, чуть не в упор, стремится к небу, высоко, высоко! Взглянешь пристальнее — за ней встает другая гора, выше и величественнее, там третья — а там и облака! Посмотришь направо — скалы угрюмо нагнулись над морем и будто хотят ринуться в бездну; посмотришь налево — все горы и горы; посмотришь назад — нет конца морю!

Вглядываясь еще пристальнее, замечаешь на низком берегу что-то белеется в роде жилья: это «Низовое укрепление». Слава Богу! Тут русский дух! Смотришь на горы, и видишь, что они не так круты, как сначала казались, что по ним вьются дорожки, что в ущелье, прямо перед глазами, лепятся какие-то клетки, одна над другой, а выше белой ленточкой бегут к облакам какие-то стены: это Тарху и Бурная. Где нет висящих клеток, местами выказываются небольшие деревья, над Бурной и по сторонам ее горы спрятались под мелким кустарником, но мало здесь земли: камни служат представителями здешней вековой растительности. (Ныне Низовое Укрепление уже не существует, а место его заступило Петровское в 3 верстах к В. от него, на берегу моря, пользующееся здоровым климатом (Кратк. взгляд на Сев. и Сред. Дагест. 16.))

Вот какая картина находилась перед моими глазами, и я любовался ей до тех пор, пока не предложили мне съехать на берег. Теперь, когда предстояло ближе [54] познакомиться с этим величием, которому я дивился издали, мне стало как-то неловко, мне не хотелось сойти с парохода на землю, мне грустно стало расставаться с людьми, которых я увидел только вчера в первый раз. Эта новая скитальческая жизнь, на которую я был обречен, пугала мои слабые нервы, и мне все не верилось, что я ежедневно буду менять свои привязанности: иногда мне казалось, что я уже не в России!...

Но делать нечего: должно было покориться судьбе, в я переехал вместе с своим багажом на берег.

Вид «Бурной» с моря печален: какая-то пустота и безжизненность лежит на всем пейзаже; особенно поражает эта дикость после многолюдных и шумных городов!

С берега вид уже не столь грозен и не столь поразителен, но в картине больше движения, больше разнообразия: сакли отделяются от глинистых бугров, к которым они приклеены, строения побольше других выдаются рельефом, кладбища с своими надгробными камнями отличаются от утесов, дело рук человеческих не смешивается с трудом природы.

Солнце светило ярко и горячо; воздух трепетал в туманных испарениях, море было спокойно и всюду царствовала могильная тишина. В безмолвном созерцании этой грустной природы, успокоения которой не нарушал ни один звук, ни одно движение, медленно, утомленный от сильного жара, приближался я к Низовому укреплению. Иссохшая, растреснувшаяся почва рассыпалась у меня под ногами и увеличивала мою усталость. Но довольно было одного вида русских солдат, весело занимавшихся в поле ружейным учением, чтоб оживить во мне дремавшую деятельность: бодро вступил я в [55] Низовое укрепление, где и остался на постоянное житье, пользуясь ласковым приглашением Коменданта Чаплыгина разделить с ним его квартиру.

Был полдень, и я, предвидя еще довольно времени для утоления своего любопытства, отказался от странствования в Тарху, хотя туда отправлялось все морское общество «Камы», и начал свои экскурсии с ближайшего — с Низового укрепления.

Звучные слова «Комендант», «укрепление» могут, пожалуй, ввести в обман, заставив в самом деле думать о какой-нибудь твердыне, в которую на первый раз попал «путешественник по Востоку». Но разуверьтесь: Низовое укрепление совсем не похоже на крепость. Это не больше, как продолговатый от с. з. к ю. в. четвероугольник, с двумя воротами, обведенный неглубоким рвом и небольшим валом с плетнем: только этим и ограничиваются все оборонительные средства Низового укрепления; для наблюдений же над окрестностью устроены вышки по углам. К одному из этих углов косвенно примыкает небольшой параллелограмм, в котором находятся кузницы, слесарня и другие потребности укрепления. Самое укрепление лежит в 3 1/2 верстах от моря, на низком берегу, под горою, на ребрах которой раскидан Тарху, увенчанный крепостью Бурной. Внутренность Низового укрепления не представляет ничего замечательного: солдатские казармы, построенные не по образцу наших военных зданий, но по средствам здешней страны, состоят из белых мазанок, уставленных чинно в ряд: улицы, — а их, может быть, не больше двух — широки, и везде простор душе, только в мазанках немного низковато.

Соображая все это, благосклонный читатель начинает уже беспокоиться о судьбе путешественника: разве можно [56] считать его в безопасности подле Горцев в таком слабо укрепленном месте? Напрасные опасения! Здесь, на Кавказе не каменные стены, не полные водой рвы охраняют русские жилища. Нет! их охраняют храбрый дух и бесстрашная грудь русского солдата, которому везде легко бить врага — и в поле, и за крепостной стеной. Большая часть кавказских укреплений устроены ничем не лучше «Низового», а между тем в них обитают весело и безопасно: вокруг их встали верной защитой не громадные стены с широкими жерлами смерти, а страх имени Русского, слава нашего оружия!

Моряки возвратились из Тарху, и вскоре пароход «Кама» заклокотал по высоким валам: Каспий, утром спокойный, уже проснулся и опять бушевал. Но «Кама» не выжидала тиши и спешила на родную сторону: с печальной завистью я провожал ее до самого горизонта и долго смотрел на траурный след ее — на длинную струю дыма.

Однако я непростительно виноват перед Кавказом: Вандал, до сих пор я не видал еще ни одного Горца, между тем как уже несколько часов нахожусь в Низовом укреплении, и Горцы от меня не дальше, как на пушечный выстрел. Стараясь вознаградить потерянное время возможно скорейшим способом, я вытащил из чемодана зрительную трубу и уселся с ней на крыльце комендантского дома: отсюда намеревался я спокойно и удобно наблюдать за всем, что делается в Тарху, и особенно за Горцами. Какое благополучие! Сидеть почти у себя дома, и в то же время видеть перед носом Кавказ, настоящий Кавказ, а не то самоделье, которым угощают вас в панорамах, наблюдать Горцев, чистых, отчаянных Горцев, наблюдать невидимкой самому, а не слушать рассказы какого-нибудь офицера, проезжающего с Кавказа в домовой отпуск! Теперь-то я [57] понял и оценил всю важность титула «путешественник по Востоку».

Навожу трубу на какую-то площадку: вот они, эти Горцы-хищники, сидят целой стаей на кровле сакли, поджавши ноги. О Господи! Неужели это Горцы? Или труба у меня волшебная, с быстрыми превращениями? Обращаюсь с моим недоумением к переводчику Низового укрепления, здешнему уроженцу мусульманину, точно ли я вижу Горцев?

«Кому же здесь быть больше»? отвечал мне переводчик.

Пощадите! Да какие это Горцы? Это самозванцы, Татары, переодетые Горцами; правда, на них я вижу знаменитые черкески из желтого сукна, украшенные на груди патронами, вижу на головах чудовищные мохнатые шапки в виде грибов, правда у всех за поясом блестят кинжалы, но взглянув на лицо, я сейчас узнаю Татарина!

«Неужели все Горцы такие» ?

Переводчик, вероятно понявший мои опасения, отвечал: «Нет! Есть гораздо страшнее». — Слава Богу! Я успокоился за честь Кавказа.

Но вот из-за бугра блеснуло на солнце светлое дуло винтовки, и явился огромный папах: Горец, в полном вооружении и щегольском костюме, бешено несется с горы на тощей лошаденке; шашка прыгает с боку и задевает иногда за камни, а всадник все мчится вниз. К неописанной моей радости он держит путь к Низовому укреплению: конь стелется под диким сыном гор, пыль и камни летят в воздухе, а всадник [58] с гиканьем припал к седлу и исчез в быстрых оборотах то на правую сторону лошади, то на левую, то под лошадь! Я еще полон был восторга, а всадник уже въехал в Низовое укрепление и повернул в одну из соседних улиц. Подстрекаемый очень извинительным любопытством, я бросил и трубу, и Тарху, и отправился вслед за лихим наездником, чтоб поближе взглянуть на неиспорченную черкесскую кровь.

Не правда ли, вы ожидаете от меня громких фраз, неистового изумления, вы уже приготовлены к сцене первой встречи с Черкесом? ... И точно: удивление мое чуть не превратилось в столбняк, только совсем от другой причины. Отчаянный наездник, безукоризненный Горец заговорил самым чистым великороссийским наречием: это был русский офицер, по каким-то делам приехавший из соседнего отряда. Кто же знал, что русские офицеры умеют маскироваться Горцами и притом так искусно, что «путешественник по Востоку» может принять их за чистых Черкесов? Разумеется, офицер старался передо мной, как перед новичком, показать всю роскошь своего горского костюма, все удобства черкесского облачения, но я, профан, никак не мог взять на первый раз в толк, отчего чевяки, башмаки без толстой подошвы и каблуков, лучше наших сапогов, почему шашка рубит сильнее, чем сабля, отчего седло с деревянными уключинами спереди и сзади удобнее чисто кожаного, какое преимущество имеют широкие неуклюжие стремена Горцев перед нашими, и многое другое, чем офицер так гордился. Мне казался странным русский человек в черкесском наряде, и я пятился от него, будто от иноземца, между тем как офицеры Низового укрепления с восторгом созерцали его драгоценный кинжал и его бесценную шашку.

Огорченный неудачею на первой ловитве [59] неподдельных Горцев, я решился дни два не только не ездить в Тарху, но и не смотреть на вероломные горы. Действительно, два или три дня я провел в кабинетных лингвистических занятиях с переводчиком Низового укрепления: я изучал тюркский диалект здешних мест. По всем возможным исследованиям и справкам казалось, что здешнее наречие одно из самых грубых и северных тюркских наречий, что здесь грамматика в большом презрении, что здесь даже попирают логику тюркского языка. Вот с какими Горцами столкнулся я на первый раз! Это чистые тираны, варвары, но только с своим собственным языком. Бедный тюркский язык! Плохое тебе житье в Тарху!

После предварительного приготовления к туземной речи, я отправился наконец в Тарху, осмотрел город, осмотрел и крепость Бурную, потом не раз ездил опять в Тарху и опять в Бурную. Но пора познакомить вас подробнее с этими местами.

Тарху, татарское название которого происходить от глагола «таркамак», по здешнему выговору «тархамакх», раскидывать, лежит в крутом ущельи в полутора верстах от Низового укрепления к юз., раскидываясь по скату горы, сверху до низу, отчего получил свое название (тарху — раскинутость); по какому же случаю Тарху посвящается общим употреблением в город, мне право не известно. — Описание такого селения, как Тарху, может поставить в затруднение любого странствователя: если вы прочли эпиграф к этой главе, то, вероятно, ничего путного не ожидаете от Тарху. Признаюсь откровенно, что положение его мало изменилось с тех пор, как написаны эти стихи, но чтоб на первом же листе своего дорожного дневника не посрамить себя, я постараюсь рассмотреть Тарху с лучшей стороны и передать все красоты, какие окажутся у него в наличности. [60]

Первое безобразие.... я хотел сказать первое украшение представляет жидовская слободка, брошенная под горой. Странная вещь: одно из трусливейших в мире племен живет рядом с головорезами, и между тем жидовские поселения на Кавказе не редкость! Дети Израиля поселились в этих странах, по словам предания, со времени вавилонского пленения, и с некоторым успехом занимаются между Горцами мелкой промышленностью. При мусульманском владычестве положение Жидов было достойно сожаления: они несли тяжкие подати, кроме того жизнь Жида всегда висела на волоске, всегда зависела от произвола первого встречного, и Жид, будь он Соломон своего племени, должен быть слезать с лошади или даже падать ниц перед каждым правоверным; неисполнение же такого обычая наказывалось нередко смертью. В настоящее время Жиды пользуются совершенной безопасностью. В Тарху они занимаются торговлей, преимущественно бумажными материями. Что же касается до образа их жизни, то жидовское существование довольно известно и во всем мире одинаково: поэтому я не буду распространяться о первой ступени Тарху.

Над жидовской слободой начинается город, — я все сбиваюсь, но пусть уж Тарху будет пока городом, а не селением! Из-под горы видна только незначительная часть его: с невольным презрением смотришь на несколько саклей, разбросанных без всякого порядка, в значительном расстоянии одна от другой, с досадой смотришь на пустынные крутизны посреди самого города и не веришь в существование Тарху. Если и поднимаешься в гору, то за тем только, чтоб взглянуть сверху на море и окрестности, а совсем не для того, чтоб побывать в несуществующем городе. Каменистая дорога вьется в гору довольно круто и так узка, что две арбы, не без крика и ссоры хозяев, могут разъехаться на ней; [61] рядом с дорогой бежит ручей, то скрывающийся в желобах и в саклях, то падающий с шумом по камням. Этот ручей, проведенный из-под крепостной башни, протекая через весь город, служит повсеместно самым лучшим депо снабжения водой: иногда он журчит и в самых домах.

Но вот утес, скрывавший до сих пор большую часть города, отодвинулся от картины и открыл густую массу саклей, сросшихся друг с другом, гора вверху ощетинилась каменьями, почва как будто взъерошена в огромных пластах, и сосед-ручей с шумом падает из бассейна в бассейн!

Весь город раскинулся амфитеатром прямо перед глазами, можно видеть даже внутренние подробности домов, и однако же, не смотря на все это, приезжему нельзя проникнуть без туземного проводника внутрь этих извилистых, жалко-узких улиц, нередко оканчивающихся ни с того, ни сего, стеной. Конечно, нет никакой опасности заблудиться в таком маленьком городишке, но кому же из самых заклятых туристов будет приятно попасть, вместо крепости Бурной, на татарский двор, где приведется выдержать неистовую атаку бесчисленных собак, которыми Тарху полон, и которые, не в пример своим хозяевам, живут на правах социального вспоможения, так что стоит залаять одной, как все другие спешат к ней на помощь? Тогда страшный вой поднимается в целом городе; разъяренные присутствием неверного в мусульманском жилье, огромные собаки кидаются с разинутой пастью с кровель и стен на злополучного странствователя. Не жди он никого себе в защиту: все мусульмане спокойно сидят в своих саклях или на базаре, и ни чье любопытство не встрепенется, ни чье сердце не тронется стесненным положением бедного путника, разве на его счастье пройдет [62] мимо русский солдат и выручит из беды. Как затруднительно подобное положение, я знаю по себе, хотя я ходил в Тарху всегда с несокрушимой железной палкой, от одного взмаха которой вся стая здешних собак отпрядывала в страхе!

Сакли в Тарху большею частию смазаны из камня с глиной; кровли у всех саклей плоские, и домохозяева в отрадном far niente проводят на них по целым дням. Почти в средине города находится дворец — нет ! лучше будем говорить без восточных гипербол — просто дом Шамхала; это здание, единственное в городе, отличается от саклей и величиной и тщательной отделкой, но все же азиятская натура положила на нем свое клеймо: у дома Шамхала кровля плоская, как и у всех саклей, как и у всего правоверного Востока! Местами находятся в городе небольшие и горбатые площадки, на которых вместо бассейнов устроены для ручья каменные колоды, и в них плещутся вместе с утками девочки и мальчики; проходя мимо такого купанья, заткните себе уши крепко накрепко, иначе вы рискуете оглохнуть от криков: салдас, салдас (солдат, солдат)! Местами растут тутовые деревья почти без всякого присмотра, и как будто в отплату за такое невнимание дают в жары спасительную тень; растут также и тополи.

В верхней части города находится базар, но не восточный базар, настоящая отрада правоверной души, единственное и лучшее место для прогулки и свиданий мусульманина, самое шумное проявление его жизненной деятельности. Базар в Тарху есть безмолвная могила нескольких связок кое-какого товару, мало посещаемая и нисколько не оживленная. Здесь находится не более тридцати лавок, и в самом лучшем здешнем магазине лежит товару много, много рублей на семьдесят. [63]

Постоянный предмет солидной торговли составляют здесь бумажные материи для горских щеголих, верблюжье сукно для горских щеголей, и татарские башмаки для всех вообще. — Татары работают грубое верблюжье сукно, шириной в одну четверть: ханский аршин (1 1/4 арш.) его стоит 1 руб. асс. Чеченцы выделывают такое же сукно из козьей шерсти и продают по 2 аббаса аршин.

Хотя еще недавно я негодовал на любителей горских нравов, однако и сам не выдержал, — в первое же посещение Тарху купил себе на базаре, для поощрения горской промышленности, чевяки (глухие башмаки из тонкой красной кожи) и тотчас же нарядился в них, а для полноты костюма выменял свои бритвы на черкесский кинжал, в том предположении, что на бородолюбивом востоке бритвы вещь совершенно бесполезная. По какому-то странному случаю мне достался кинжал, принадлежавший прежде горскому медику, что доказывал небольшой ланцет, скрывавшийся в ножнах кинжала. Впрочем, превращение мое в Горца этим и ограничилось, и притом кинжал и чевяки были тотчас же забыты при самом выезде из Тарху. Чтоб не возвращаться более к этим любопытным предметам, скажу, что чевяки исчезли неизвестно куда, а кинжал поступил во владение моего слуги Армянина и во все время путешествия по Востоку служил — увы! — поварским ножом. Fiant sacra profana! (Во время пребывания в Тарху я слышал, что у Аварского Хана в Хунзахе находится ярлык Чингиз Хана, и действительно известно, что Аварский Хан в 1727 году являлся в русский лагерь с прошением покровительства и привозил с собой письмо, данное одному из его предков Батыем на ханство Аварское. Любопытно знать, не уйгурскими ли буквами писан этот ярлык, и вообще издание его в свет было бы немаловажным приобретением для филологии)

В летнее время базар оживляется привозными фруктами, но цена на них довольно высока: арба дынь стоит пять целковых.

Сложив все качества Тарху и приведя их к одному знаменателю, выходит, что это местечко-город имеет все недостатки мусульманских городов, но не [64] обладает ни одним из их достоинств. Право, если бы сама природа не позаботилась об украшении этого поселения, то я на первый раз решительно и навсегда разочаровался бы в волшебном Востоке. Но Аллах велик: из верхней части Тарху вид очарователен, так очарователен, что забываешь трудности горного подъема и не замечаешь безобразия городских саклей!

Архитектура этих саклей нисколько не затейлива, также как и материал, из которого они построены: это продолговатые четвероугольники, фасад которых обращается, по правоверному обычаю, на двор, для того, чтобы домашняя жизнь мусульманина, его гинекеон навсегда были скрыты от любопытных взоров. Сакля делится на две или на три комнаты: приемная, где заседает глава дома, представляет что-то в роде зала с камином — наша печь не известна — и с нишами в стенах для разной поклажи, между которой посуда занимает видное место. В других отделениях помещаются остальные члены семейства, к которым нередко принадлежат овцы и бараны. Комнаты освещаются преимущественно дверями, в крайности прибегают и к окнам или лучше к отверстиям без рам и стекол, по большой части закрытым деревянными ставнями. Да отпустит Аллах прегрешение русскому переводчику путешествия Г. Эйхвальда, переделавшему ставни (Fensterladen) в решетки! Так как домы лепятся по горе один над другим, то из окна одного можно выйти на кровлю другого, с кровли спуститься в дом, и таким образом совершить дружескую прогулку по всему городу.

Горное углубление, в котором расположено Тарху, шириною с полверсты, а длиною по скату около полу-торых верст.

Но выше, выше пойдем. [65]

Нечистые и жалкие сакли кончились, начинаются красоты Кавказа: над городом висит Бурная, над Бурной стоят горы.

Из Тарху вьется в Бурную крутая дорога, вырытая в горе: лошадь с трудом тянется в эту крутизну, простирающуюся от города до крепости почти на полверсты. Первая крепостная стена, прикрывающая родник, изгибается под утесом, на котором посажена Бурная: здесь находятся первые ворота, подле которых выстроена башня и вытекает ключ, снабжающий крепость водой. Далее дорога идет между утесом и стеной, и чем ближе к крепости, тем путь каменистее. Много нужно было труда, чтоб проложить в горе сколько-нибудь удобный спуск для сообщения крепости с родником. Г. Эйхвальд в изрытых стенах этой дороги наблюдал формации здешней почвы, для которой он насчитывает до одиннадцати смешений известняка с мергелем и раковинами, но я дивился не мудрости природы, наложившей пласт на пласт, а могуществу человека, раскидавшего пласты для того, чтоб проложить себе дорогу к облакам. Почти на средине этого пути стоит башня, и отсюда крутой поворот направо: перед глазами каменистая дорога, прорванная всесокрушающею силою пороха в скале, возвышающейся перпендикулярно на несколько сажен. Звонкие камни издают искры под копытами коня, — и вот главные ворота крепости, вот и Бурная: пора взглянуть на картину, для которой поднимался так высоко и с таким трудом.

Не много найдется на Кавказе таких видов, какой представляется со стен Бурной: с этой страшной высоты взор обегает окружные горы, живописно волнующиеся одна за другой, скользит по саклям Тарху, представляющимся отсюда в очаровательном беспорядке, и стелется по необъятной равнине моря, сливающейся с далью! [66]

Сколько раз ни посещал я стены Бурной, мне всегда казалась новой эта картина, и всегда безграничная даль моря наводила меня на мысль о вечности. Но в этой мысли не было ничего страшного, ничего отталкивающего: напротив успокоительное, отрадное чувство лежало в основании суровой идеи о нескончаемом будущем.

Бурная, получившая свое название от частых ветров, дующих здесь с свирепою силою, построена Ермоловым; Г. Эйхвальд, во время своего плавания по Каспийскому морю, застал окончание крепостных работ, начатых в 1821 году. Гора, на которой расположена Бурная, составляет оконечность хребта Акуши и Мех-Тули. Окружность крепости около 450 сажен; стены выложены очень прочно; внутри находится прекрасное Здание коммисариата, гауптвахта и несколько казарм. В настоящее время Бурная оставлена по неудобной местности в военном отношении, и отряд войск временно находится в Низовом укреплении.

Не смотря на возвышенное местоположение, Бурная и Тарху наравне с Низовым укреплением задыхаются от жару. Говорят, что прежде здесь климат был умереннее и воздух чище, но года два тому назад последовало значительное изменение в температуре: может быть, эта перемена началась еще гораздо раньше, а именно с той самой эпохи, когда вода в Каспие начала понижаться в последний раз (с 1816 г.). Ныне жар и какая-то духота в воздухе невыносимы, а вместе с тем развиваются лихорадки, преимущественно желчные, и горячки: даже дети не избегают первых.— При мне термометр поднимался до 28° тепла в тени: можете себе представить, каково было природному Сибиряку сидеть в этой натуральной бане! Единственным спасением моим служили морские купанья, но и в этом [67] удовольствии встречалось много горького: море отстоит довольно далеко от Низового укрепления, и дальняя прогулка под палящим солнцем нисколько не усладительна.

Зимой бывает здесь довольно холодно; в мазанках Низового укрепления ветер иногда проникает везде и даже тушит вечером свечи.

Народонаселение Тарху ныне не превышает пяти тысяч; прежде доходило до десяти, но удаление Шамхала, набег Кази-Муллы и другие неблагоприятные обстоятельства обезлюдили это местечко. Домов считается здесь до 1200, но каких домов!... Все здешние жители Мусульмане суннитского обряда, родом Татары, одного происхождения с Кумыками, что доказывается и физическим сложением и наречием Тархинцев. Не смотря на то, всякий раз, при взгляде на здешнего Татарина, я думал услышать наше казанское: «бачка! купи халат!» Жители Тарху и вообще дагестанские Татары не имеют в характере почти ничего общего с северными Татарами; даже физическая структура несколько улучшилась при смешении с кавказской кровью. Здешний Татарин сильно отзывается Горцем как в костюме, так и в нраве. (О Кумыках см. еще Hammer, Gesch. der gold. Horde, 421-422)

Костюм жителей Тарху представляет смесь горского с дербендским: вседневная одежда состоит из черкеского папаха (огромной широкой бараньей шапки), из чухи с разрезными рукавами и с патронами на груди, и из горских шалвар и обуви. Женщины облекаются в рубашки более или менее длинные, утопают в шалварах (туманах), а голову повязывают платком; к крайнему удовольствию всех поклонников прекрасного пола, женщины здесь не следуют общему обычаю Востока, не прячут лицо под покрывалом, не поворачиваются к неверному задом. Я сказал к удовольствию потому, что между обитательницами Тарху [68] встречаются красавицы, только жаль, что эта красота выглядывает из неизящного и запачканного костюма.

Здесь было бы мне очень сподручно распространиться о горских нравах вообще и о татарских в особенности, написать длинную и весьма добросовестную диссертацию — титул добросовестного ныне необходим для всякого труда — о характере и наклонностях подданных Шамхала, но увы! я не обладаю чудесною способностию изучать нравы какой-нибудь Империи в недельное пребывание и составлять из этого очень толстые и очень дельные сочинения. Я сознаюсь откровенно, что пробыл в Низовом укреплении только неделю, и что, по моему разумению, в неделю можно заметить очень немного, а еще меньше изучить и понять. Скудную жатву, собранную мной в это короткое пребывание, я, хотя и с большим стыдом, отваживаюсь представить на благоусмотрение читателя: тут всего будет понемногу.

Сколько я мог заметить, главное занятие тарховских жителей состоит в безмолвном созерцании природы с плоской кровли мечети или собственного дома. Для этих людей, могущих перенести при случае все возможные трудности горного похода, тяжела всякая работа; наклонность их к кейфу простирается до того, что они считают большим одолжением, если в месяц раз свезут в Шуру, за 60 верст от Тарху, провиант для войска и возьмут за это по два рубля сер. на лошадь: тотчас же можно услышать между ними восклицания, что мала плата, что они служат России не меньше солдат, и проч. Не смотря на общую бедность жителей Тарху, ни один из них не хочет работать, ни один из них не запасает денежку на черный день: все живут лишь настоящим. Это общее правило в горах. Пришла беда — и Горец обращается за помощью к своим родным или знакомым: помогли — хорошо, [69] а не помогли, так пропадай, как знаешь. Впрочем, к чести гор, последнее обстоятельство встречается нечасто, да и при ограниченности потребностей Горца и при правильном, здоровом образе жизни, ни нищенство, ни болезнь ему почти неизвестны.

Все жители Тарху постоянно вооружены кинжалами, и не без смеха видишь даже мальчишек, прицепивших у к поясу кинжал больше себя. Подумаешь, что эти люди очень богаты, что жизнь их течет среди дорогих наслаждений, но стоит только войти в саклю, и все достояние Горца у вас перед глазами: вот в углу одной комнаты навалено несколько перин, вот диван, покрытый истасканным ковром, а над ним оружие хозяина, вот висят на стенах фаянсовые и оловянные тарелки и блюда, просверленные чуть не на средине для того, чтоб висеть на гвозде, вот мелочь накиданная в тахчах (нишах), а в конюшне несколько штук баранов и лошадь, — и ничего более! Таков домашний обиход и весь капитал людей зажиточных, а у бедных нет и того.

После созерцания природы первое место занимает сеяние и собирание марены: огромные огороды этого растения находятся около Низового укрепления, и здешняя почва считается очень способной для произрастания марены. На эти работы собираются в Тарху толпы Горцев даже из немирных аулов без всяких видов, и гости, пользуясь полной свободой, нередко вместо работы занимаются воровством, а потом благополучно бегут домой. — Кроме марены Татары сеют ячмень, пшеницу и кукурузу, и из последних выделывают муку.— Фруктов в Тарху родится очень мало, и притом в летнее время они здесь вредны, особенно дыня, за которой ходит следом лихорадка. Некоторые жители обнаруживают необыкновенную в этом краю [70] деятельность — занимаются дома выделкою шелка и содержат для этого шелковичных червей. — Ремесленников в Тарху очень мало: всякий норовит промышлять себе хлеб без больших хлопот торговлей в мелочной лавочке.

Хотя около Бурной и растет лес, но он так мелок и тонок, что не годится ни на какое употребление: это скорее кустарник, а не лес. Для отопления возят самые дрянные дрова из-за пятнадцати верст; хороший же строевой лес доставляется из Шуры. Впрочем, деревянного материалу на постройки идет здесь очень мало, а обходятся тесаным камнем; некоторые употребляют па постройки сушенный кирпич, но и он приготовляется в Тарху в незначительном количестве. Сушеные кирпичи делаются из глины, чернозема и мелкой соломы, величиной бывают больше обыкновенных, не обжигаются, но сушатся на солнце недели две или даже меньше, если погода постоянно стоит сухая, и при стройке связываются также глиной, только лучшего сорта. Черепицы в Тарху не делают, потому что здесь нет хорошей глины.

По причине сильных жаров Тарху изобилует насекомыми всякого рода: в целом городе нет ни одной сакли, в которой не раздавалось бы заунывное пение бесчисленных сверчков. Кроме невинных насекомых, от которых иногда нельзя уснуть целую ночь, водятся в Тарху скорпионы и фаланги, но укушение их производит только одну опухоль, которая скоро исчезает от деревянного масла.

Жизненное содержание в Тарху вообще не дорого: здесь много дичи — куропаток, фазанов, зайцев; особенно весной и осенью, когда птицы летят с зимовки и на зимовку, гастроном может блаженствовать в Тарху. [71] Виноградное вино невысокого достоинства доставляется сюда из Кизляра и продается по 50 коп. сер. ведро.

Просвещение в Тарху ограничивается одним мусульманским училищем, где до 8 учеников, и одним русским в Низовом укреплении, где до 40 русских учеников; место учителя в последнем занимает офицер.

В Низовом укреплении выстроена небольшая церковь православная.

Усердие к мусульманской религии тарховских жителей выражается в 8 мечетях, при которых находятся самые невежественные муллы, притом часто сменяющиеся.

Для наблюдения за общественным спокойствием существует в Тарху Кала-бек (городничий) из Татар, а при нем находится Юз-баши (сотник) и Чауши (городовые).

В Низовом укреплении между Русскими принимаются монеты всех родов и званий, но Татары берут только серебро, преимущественно тифлисские аббасы в 20 и 40 коп. серебром.

Не смотря на приморское положение, Тарху не имеет пристани: берег открыт всем ветрам, скрывает подводные камни, одержим беспрерывным буруном и недостаточно глубок. Единственные суда, пристающие в Тарху, которых приводит сюда необходимость — доставка провианта для войск, становятся на якорь в значительном расстоянии от берега и разгружаются с помощью лодок.

По берегу морскому против Тарху находятся соленые грязи, в которых купаются больные мусульмане; [72] в 15 верстах к ю. от Низового укрепления лежит подле моря солевое озеро Турули, видимое из Бурной; кроме того в окрестностях Тарху известны серные воды, исследованные Г. Эйхвальдом.

В Тарху иногда случаются землетрясения: одно из сильных было в 1830 году 25 февраля.

Расставаясь с описанием тарховской местности, я считаю полезным заметить, что при большем труде здешняя страна доставляла бы значительный доход тому, кто захотел бы трудиться над ней.

Наконец, любители древностей могут слышать здесь о грубых каменных болванах, будто бы находящихся в горах. Но есть другое обстоятельство гораздо важнее и занимательнее, имеющее всемирную известность, а между тем мало ведомое России: я здесь расскажу о нем с доброю целию.

Некоторый медик, спасаясь от разбоев С.Разина, бежал из Астрахани через степи на Кавказ и далее. На пути своем он видел в горах много древностей и надписей, иссеченных на скалах, и не смотря на бедственное свое положение, снял копию с одной из этих надписей. По надлежащем рассмотрении учеными оказалось, что она принадлежит к числу клинообразных, одной из мудренейших грамот, чтение которой только в последнее время начало делать некоторые успехи. Все клинообразные надписи носят высокий ученый интерес, потому что во-первых, все они древнее походов Александра Македонского, а во-вторых потому, что имеют историческое значение и принадлежат большею частию к царским грамотам. По предположениям толкователей клинообразного письма, надпись, виденная медиком, должна находиться в горах около Тарху; снимок этой [73] надписи приложен к сочинению французского ориенталиста Бюрнуфа о клинообразной грамоте. Так как снятая медиком копия содержит в себе не более 2-3 строк, то можно предполагать, что надпись снята не вся, а может быть рядом с ней находятся еще и другие надписи зендские или пеглевийские.

Если когда-либо моя книга попадется в руки человека, не чуждого образованности и брошенного судьбою на Кавказ, да обратит он внимание на обстоятельство, которое я сейчас рассказал: может быть, ему и удастся встретить где-нибудь в горах Дагестана надпись, о которой идет речь, и оказать несомненную услугу науке доставлением верного и полного снимка всей редкости. Узнать клинообразную надпись очень нетрудно: она должна состоять из клиньев, расставленных в разных направлениях.

Еще сначала моего пребывания в Низовом укреплении я желал осмотреть дом Шамхала, но каждый день откладывал свое посещение, потому что владетельница этого дома была в отсутствии. Я мог бы осмотреть дом и без нее, но мне собственно хотелось видеть не здание, а самую Шамхальшу. Странное желание, но всякий на моем месте возымел бы подобную мысль, когда бы узнал что нынешнюю Шамхальшу зовут Сюльтанет, что она героиня повести «Аммалат-Бек.» Те, которые читали этот рассказ — а кто его не читал? — конечно с прискорбием узнают, что Сюльтанет, та самая Сюльтанет, для которой Аммалат сделался низким убийцей, ныне покинута своим мужем, высокостепенным Шамхалом Тарховским, и живет одинокая в шамхальском доме в Тарху. В моих глазах такое положение делало Сюльтанет еще интереснее, и видеть ее я имел одной причиной больше. Но как нарочно к моему горю, Сюльтанет уехала в горы на [74] похороны какого-то Бека, одного из своих родственников, и возвратилась в Тарху только накануне моего отъезда. Разумеется, я немедленно отправил к ней депутатом переводчика Низового укрепления и его красноречию вверил свою судьбу: короче сказать, я насильно навязывался на знакомство, и под предлогом осмотра дворца просил позволения видеть и владетельницу его. Сюльтанет сначала изъявила свое согласие, но потом раздумала, и, жалуясь на головную боль, отказалась принять меня. Известно, что все гяуры чрезвычайно упрямы: я приказал сказать гордой Шамхальше, что остаюсь до ее выздоровления. Эта лесть или угроза — назовите как угодно — произвела свое действие: после долгих колебаний Сюльтанет велела просить меня к себе.

День был мрачный, солнце пряталось за тучами, и по временам накрапывал дождь, но ничто не могло бы удержать меня в эту пору. На сильном коне я понесся в Тарху и вскоре очутился, в сопровождении переводчика, перед шамхальским дворцом. Мы сошли с лошадей и принялись за исторические исследования местности, в ожидании желанного приема.

Дом Шамхала находится в верхней части Тарху и выстроен не совсем по-здешнему: это довольно правильное здание сложено из тесаного камня, освещается правильно расположенными окнами с рамами и стеклами, и с фасада, перед которым растут тополи, очень похоже на европейское жилище; к одной из боковых комнат примыкает балкон. У главных ворот находится тюрьма — выкопанная в земле яма, в которую на веревке спускают преступников; при мусульманском владычестве наказания были гораздо суровее, и восточные казни — ослепление и проч. были в большом ходу.

На первом дворе находится между главными и [75] вторыми воротами фонтан или правильнее четвероугольный бассейн сажен семь в окружности, покрытый навесом; подле бассейна лежит небольшой серый камень: это трон Шамхала, на котором он судит и рядит своих подданных, на котором и коронуются новые владетели Тарху. На втором дворе, расположенном в ряд с первым, находится с левой стороны продолговатая четвероугольная комната также с бассейном, замечательная тем, что в ней принимал Шамхал Императора Петра во время пребывания Его в Тарху. Теперь эта комната стоит совершенно пустая, стены ее закоптели, окна и двери заперты, но память Великого стережет ее и от людей и от времени!

Вот наконец я очутился у третьих дверей, ведущих в отделение, занимаемое Сюльтанетой, и располагался уже войти к Шамхальше, как на вопрос переводчика «хазир-му» готово ли? — слышу несносное «тохта» погоди! Делать нечего: я должен был обуздать свое нетерпение и ожидать, пока приведут в порядок приемную комнату Шамхальши. Вероятно, по недавнему возвращению из дороги или по общему на Востоке нерадению, комнаты находились в беспорядке, и для приема иноземца нужна была некоторая подготовка.

Однако терпение мое не долго страдало: через несколько минут меня ввели к Шамхальше.

В небольшой мрачной комнате, освещенной только одним окном, сидели, по восточному обычаю, на тюфяках, брошенных на полу, два существа. В углу у окна выставлялась на свету какая-то старуха, бедно одетая, что-то в роде дуэньи или компаньонки, а напротив ее у дверей или правильнее у окна в другую комнату скрывалась в тени владетельница Тарху, предмет неистовой страсти Аммалат-Бека, знаменитая [76] Сюльтанет. На мой поклон она привстала очень грациозно и отвечала милым поклоном, закрывая ротик кисейным рукавом рубашки. В то время, как я поднимал голову, в окне за Сюльтанетой мелькнуло юное восхитительное личико, настоящий тип горской красоты: вероятно, желание взглянуть на гяура привлекло это личико к окну, также как любопытство видеть Шамхальшу привело меня сюда. С головы Сюльтанет падало большое кисейное покрывало, скрывавшее и костюм и стан ее: однако я успел заметить, не смотря на бесчисленные складки покрывала, что на ней надет шелковый архалук и туманы, и что стан ее сделал бы честь любой красоте.

Я осмотрелся вокруг и нашел, что для супруги высокостепенного Шамхала такое жилище очень бедно, а для героини романа даже неприлично! Пол устлан коврами, на стенах два небольшие простые зеркала и маленький лезгинский кинжал с шашкой: вот и все!

Мне подали стул, первое нарушение восточного этикета.

Я уселся и повел речь через переводчика: при моих слабых познаниях в кумыкском диалекте, я не осмелился беседовать с Сюльтанетой на здешнем языке.

Первым моим словом была чистая ложь: чтоб как-нибудь оправдать свою настойчивость на свидание с Шамхальшей, я пожаловал своих предков в Татары, а переводчик, с свойственным ему красноречием, объявил Сюльтанете, что я татарского семени (тюхми татар).

Но первая ложь не принесла никакой пользы: Сюльтанете, по-видимому, не было дела до моего [77] происхождения, что впоследствии времени я нашел очень естественным.

Я попробовал изумить Сюльтанету с другой стороны — разом объявил, что я будущий «путешественник по Востоку», но и этот громкий титул лопнул в воздухе без всякого эффекта.

Решительно у этой женщины умерли все чувства, или что-нибудь тяжелое лежит на душе, подумал я, и от себя обратил разговор на здешнюю сторону, отозвался о ней не совсем с похвалой, на что и Сюльтанет согласилась. Это придало мне смелости. — «Я думаю, что вам здесь скучно? Правда, что из вашего окна вид на море волшебный, но подле вас, что за город, что за люди!»

— Да, я теперь скучаю. Прежде, когда в Низовом укреплении жила супруга Коменданта, с которой я нередко делила время, мне было веселее: мы вместе ездили к морю, гуляли горах, и жизнь шла незаметно.

Вскоре вслед за этим я раскланялся.

Первый опыт исследования восточной красоты был не совсем удачен: я читывал во многих путешествиях, что красота и молодость на Востоке быстро улетают, но не совсем этому верил, а теперь должен был согласиться, что путешественники правы. Сюльтанете около 30 лет, но похудевшее лицо уже носит признаки довременной старости: единственными свидетелями былой красоты остались выразительные черные глаза и гибкий стан кипариса! По восточному обыкновению Сюльтанет дает своему лицу искусственную белизну и сурьмит брови, но это нисколько не делает ее моложе. Конечно, [78] неприятное положение, в котором она находится, должно было иметь влияние на ее преждевременное увядание: Абу-Муслим, супруг Сюльтанеты, покинул ее и женился на молоденькой девушке. Одинокая жизнь и безотрадная будущность гнетут Сюльтанету и медленно разрушают ее здоровье: я делаю это предположение потому, что в разговоре Сюльтанеты заметен ум и некоторое образование, что женщина с таким взглядом на жизнь не может сносить равнодушно измену мужа, хотя на Востоке это и в порядке вещей. Может быть, апатия возьмет верх, и Сюльтанета привыкнет к своему горю! По крайней мере в настоящее время идол Аммалат-Бека очень угрюм и скучен.

Выходя из дому Шамхала, я видел на дворе детей Сюльтанеты, девочку лет трех и мальчика лет семи: оба ребенка очень милы и очень выпачканы в грязи. И то и другое также совершенно в порядке на Востоке.

Дождь усердно орошал почву тарховскую, но я возвращался в Низовое укрепление медленно, погруженный в глубокое раздумье о горестном положении женщины на Востоке. Когда-нибудь я напишу по этому поводу длинную и слезную элегию, только бы добраться мне до настоящего Востока.

По возвращении в Низовое укрепление мне объяснили причину, по которой Сюльтанета колебалась принять меня: говорят, покойный поэт Полежаев, при посещении своем Шамхальши, спросил ее как-то неловко о любви Аммалат-Бека, а известно, что слово любовь изгнано из мусульманского хозяйства. Сюльтанет обиделась нескромным вопросом и с тех пор начала принимать приезжих с большими предосторожностями. Из посетителей разного рода больше ей по сердцу хакимы (доктора), [79] и она даже лечилась у одного русского доктора. Вообще Сюльтанета живет теперь уединенно и скромно, потому что дражайший супруг дает ей в частности очень ограниченное содержание.

Я не забыл наведаться у переводчика и о чудесном существе, которое мелькнуло за Сюльтанетой во время моего явления к Шамхальше, и узнал, что это одна из девушек Шамхальши, что в нее влюблен. ... уж не « путешественник ли по Востоку», думаете вы? Нет, в нее влюблен младший брат Шамхала, но Абу-Муслим не позволяет ему жениться на ней, потому что эта девушка не из знатной фамилии.

Как видите, до сих пор мое странствование обстоит очень благополучно: я прокатился по морю и не потерпел ни крушения, ни бури, к крайнему огорчению читателя, который чрезвычайно любит необыкновенные события; я даже видел тип кавказской красоты, и сердце мое осталось на месте, видел только на мгновение, но это еще удобнее для возжжения страсти, которая рождается именно от «рокового взгляда». Я знаю, что все влюбленные выведут из моего равнодушия совсем другое заключение: они скажут, что я оставил свое сердце на родине. Пожалуй, я и на то согласен, но только прошу не пренебречь следующей историей, историей собственно Тарху и его Шамхалов, а не чего-нибудь другого.

Не смотря на то, что некоторые восточные хроники очень почтенной древности утверждают, что на месте Тарху стоял первоначально город Семендер — это было еще в блаженные времена владычества Хазаров у Каспийского моря — не смотря на то, что история Дербенда «Дербендиада» прямо называет Тарху Семендером, многие уважительные причины заставляют меня отвернуть это мнение. Вот что говорит Хамдула Казвини о городе Семендере: [80]

Семендер. В пятом климате находится на равнине Хазарской, в степи между Дербендом и рекою Атель; выстроил его Ануширван Справедливый. В нем находится много садов и виноград в изобилии; прежде было в нем много жителей, а теперь меньше. От него до Дербенда четыре дня пути (караванных). — Теперь его называют Сарай-Бану. — По рассказам, в двух милях от него лежит Серир: это обиталище во время Хосроев было столицей тех стран и основано Беграм Чубином. Серир не одно и то же с Дербендом.

Это описание никак не приходит на местность нынешнего Тарху, лежащего в горах и нисколько не славящегося виноградниками. — Прямого указания на время основания Тарху в восточных писателях не имеется; в книге Большого Чертежа говорится «от Дербенда в 80 верстах городище Тарки». (Г-н Гаммер утвердительно считает Семендер за Тарху (Gesch. der gold. Horde, 8), что по указаниям прим. XXIII на стран. 44 первого издания моей книги не возможно. В Жур. Мин. Внут. Дел, 1849, Ноябрь (стр. 287), Семендер поставлен «Старые Тарки в Север. Дагестане.» — В описании Семендера у Хамдуллы Казвини вместо *** (1-е издание этой книги. Примеч. стр. 43) стоит в других авторах *** Сарай дамы (Hammer, Gesch der gold. Horde, 433).)

Аравитяне с непобедимым энтузиазмом нахлынули на Дагестан и завели здесь, после упорной борьбы с Хазарами и туземными племенами, свои колонии и свою религию. По-видимому, самым северным пунктом их владычества было кумыкское владение. Вскоре выступают на сцену и Шамхалы. Это случилось, по сказанию Дербендиады, следующим образом:

В правление Халифа Гишама бен Абдуль-Мелика послан был правителем в Дагестан Маслама (733 г. по Р. Х,); этот воитель покорил оружию и религии Аравитян большую часть страны, победил, между прочим, Кумыков и посадил к ним владетелем Шагбаля, из имени которого выработался со временем титул Шамхала. Маслама поручил управлению Шагбаля почти весь Дагестан, так что Шагбаль сделался одним да главнейших воевод в этих странах. — Наследники этого Шагбаля продолжали владеть северным [81] Дагестаном как во время Халифата, так и при персидском владычестве, пользовались титулом Вели (Наместников) Дагестанских и получали от персидских монархов золотую печать и грамоту при восшествии на управление.

Вот откуда, по известию Дербендиады, произошли Шамхалы. Можно полагать явление Шамхалов в Дагестане гораздо позднее, нежели указывает Дербендиада, и притом господствование их над Дагестаном во время халифата подвержено большому сомнению.

Первые Шамхалы храбростию и благоразумным управлением приобрели такое уважение в Дагестане, что в честь их явилась клятва — «Шамхал баши» клянусь головой Шамхала.

Сношения России с Шамхалами, или, как они называются в наших архивах, с Шевкалами, начались с 1559 года, и неприязненное начало повело, однакож, к тому, что в 1638 г. Сурхай-хан, владетель Тарховский и Кумыкский, получил жалованную грамоту на подданство России, а в 1643 году Царь Михаил Феодорович утвердил его в шамхальском достоинстве, пожалованном ему персидским Шахом. Сурхай-хан участвовал в походе персидского правителя Хосрау-Сультана против Русских, а потом в восстании Дагестана против Персии: побежденный, он был прощен персидским Шахом. В 1718 г. Шамхал Адиль-Гирей, сын Муртаз-Али, принял присягу на русское подданство и оказал Петру Великому разные услуги во время Его похода в Дагестан, но в 1725 г. изменил России, затеял с нами войну, в которой изнемог, был разбит Генерал-майором Кропотовым, взят в плен и кончил дни свои в заточении в Коле, а город Тархи опустошен в наказание за измену, и звание Шамхала, [82] по повелению Петра, уничтожено. По заключении мира с Россией в 1735 г. Надир Шах утвердил шамхальское достоинство за кумыкским владельцем Хассбулатом, сыном Адиль-Гирея: этот Хассбулат был другом Надира. Крымский Хан, при нападении на Дагестан, по распоряжению Турецкого Сультана, назначил везде новых владетелей, и между прочим место Шамхала отдал Ильдар-Хану, сыну Муртаз-Али. Новые владельцы думали напасть соединенными силами на Хассбулата, но Надир явился к нему на помощь и разогнал союз. Не смотря на эту неудачу, Турецкий Сультан в 1744 г. пожаловал титул Шамхала Ахмед-Хан Беку Джангутайскому. Спустя пятьдесят лет после восстановления шамхальства Надиром, это владение опять подчинилось России, что, впрочем, неизбежно должно было воспоследовать по близкому соседству его с Россией и по могущественному влиянию Империи на судьбы Кавказа: Шамхал Муртаз Али, сын Хассбулата, вступил в русское подданство и пребыл верным России до самой смерти. Ему наследовал племянник его Мегди.

Кроме этих Шамхалов известна еще другая отрасль кумыкских владетелей под именем «Шубан-Шамхалов», Шамхалов-пастухов, предок коих был Шамхалом Тарховским в начале XVIII столетия, и еще Крым Шамхалы, вероятно, также кумыкские владельцы.

Естественным прикосновением своим к Каспийскому морю поставленная в необходимость вмешательства во все дела Кавказского края, а по договорам с Персией явившаяся законною и единственною владычицею этих мест, Россия, с первого момента признания власти своей в Дагестане, обнаруживает благотворное влияние на состояние здешнего края. Насилия и самоуправство [83] изгнаны из владений Шамхала: хотя владелец Тарховский и управляет подданными по своим уставам, однако за справедливым удовлетворением всех нужд и за правильным ходом правосудия смотрит зоркое око русского Правительства. Неблагоприятные обстоятельства до сих пор препятствовали развитию гражданственности во владениях Шамхала, но надобно надеяться, что с поселением в этом краю на постоянное жительство Русских и с успехами вводимого благоустройства в управлении, нравы Горцев потеряют вероломную свирепость, и вся страна воспользуется благодеяниями образованности. До тех пор, пока Горцы будут отделены от семейного очага России, пока они будут единственными обитателями этих стран, об успехах цивилизации нечего и говорить.

Но это мимоходом, а обратимся опять к Шамхальству.

Нынешний Шамхал Абу-Муслим, которого значение и власть далеко не равняются важности первобытных Шамхалов, пользуется официальным титулом: высокостепенный, высокопочтенвый, превосходительный Шамхал, а в турецких актах он величается по прежнему обычаю Наместником Дагестанским (Вели Дагистан, Дагистан Валиси). Спустя долгое время после посещения Тарху, мне попалось в руки письмо одного из горских князей, писанное на арабском языке — в горах вся переписка производится на этом языке, а не на туземных диалектах — Абу-Муслима в этом письме величали «Шамхалом Тарховским, Наместником Дагестанским», а рядом с ним стояло имя новой его супруги, но о Сюльтанете — увы! — не было ни полслова. — Абу-Муслиму во время моего проезда было около 33 лет; с недавнего времени он покинул Тарху, переселился в селение Казанища, верстах в 30-40, и устраивает там дом в европейском вкусе. [84]

Большую часть народонаселения в Шамхальстве Тарховском, принадлежащем к Северному Дагестану, составляют Кумыки, тюркское племя, явившееся на Кавказе еще до нашествия Аравитян. К этому населению примешались в последствии Татары, пришедшие с Монголами, и оттого как по физиономии, так и по языку, Кумыки родственны нашим северным Татарам, хотя и по первобытному происхождению они принадлежат к общему семейству. Первоначально Кумыки вели кочевую жизнь, но, следуя местному преданию, один из сыновей Шамхала Чапалака или по здешнему выговору Чапалау, может быть предка моего хозяина Майора Чаплыгина, недовольный своей участью в отцовских владениях, завел оседлое поселение к Северу от них, а потом перешел в Эндери (Андреево). Так как этот Бек, называвшийся Султанмутом, по матери происходил от Кабардинки, да и при поселении на оседлое житье привел с собой Кабардинцев, то в управлении и уставах Кумыков обнаруживается кабардинский характер, прикрытый общим мусульманским. Можно полагать, что Кумыки составляли первоначальное население Шамхальства Тарховского или по крайней мере одно из древнейших здешних племен, хотя прямого указания на это мне не случалось встретить. По известию Мас'уди Кумыки были Христиане; покойный Аббас Кули считает жителей Шамхальства перемешанными с Камахами Птоломея.— Дагестанцы всегда к Кумыкам прибавляют «юз минг» сто тысяч, означая этим число Кумыков.

Кажется, я все сказал о Тарху.

Как? Быть так близко к театру горской войны, слышать ежедневно рассказы о Шамиле, и ни слова не сказать о Кавказе и его героях? Да это ни на что не похоже! Какое это «Путешествие по Дагестану»!

Признаюсь, я не имею охоты рассуждать о горских [85] делах: до сих пор я и так много пускался в трактаты о предметах мне почти чуждых, единственно для удовольствия читателя. Но делать нечего: чтоб взбежать упрека в односторонности, побеседуем в о Шамиле и о прочих ужасах.

«Лучший из Пророков» — да приветствует его Аллах! — в премудром своем Алкуране чуть не на каждой странице вопиет об истреблении всех гяуров и об утверждении на целом земном шаре единой религии мусульманской. Для примера довольно привести следующий возглас Ислама : «чтоб не было бедствий, убивайте всех язычников и убивайте всех тех, которые не веруют в Аллаха и в последний день». Этим единственным оригинальным догматом своей религии Мухаммед разделил мир на две половины, одна от другой отчужденные: на мир мусульманский «дар-эль-ислам» и на мир неверный «дар-эль-харб», и между обоими положил непреодолимую преграду. Благодаря нечеловеческому принципу, изобретенному эгоистическим соображением Мухаммеда, войне с неверными «джигад», мусульманская религия быстро разлилась по Старому свету, и отодвинула, мы еще не знаем на сколько веков или тысячелетий, развитие гражданственности и социальности в Азии. Сокрушая на пути своем все верования, все интересы, все национальности, Ислам, перед мнимыми благодеяниями которого, к крайнему прискорбию всех благомыслящих ученых, благоговеют многие европейские ориенталисты, насаждает всюду одну национальность мусульманскую.

С этим варварским уставом явились Аравитяне и на Кавказ, и после долгих войн, описываемых мусульманскими хрониками с таким умилением, успели распространить и здесь Ислам и подавить развивавшиеся благодеяния Христианской религии, но не могли сообщить [86] своего энтузиазма горским племенам и заразить их ядовитою ненавистью к неверным. Впрочем, к чести Аравитян скажем, что они и сами мало по малу образумились и смотрели на неверный мир не с таким презрением, как при первом прыжке из родных степей.

Не смотря на то, что Ислам, обременяющий Мусульманина строгим исполнением тяжелых обязанностей, по многим причинам, главное по привязанности Горца к дикой свободе и по беспечности его относительно задушевных убеждений, нашел себе нетвердую опору в горах Дагестана, грозный принцип джигада в искусных и честолюбивых руках мог принести горькие плоды. На западной стороне Кавказа, где стародавние идеи и образ управления не согласовались с религией мусульманской, Ислам был принят с большими ограничениями и с равнодушием, так что Джигад, не смотря на красноречивые воззвания фанатиков, до сих пор здесь не удавался, да едва ли и будет когда-нибудь возможен. Не то происходит на восточной стороне Кавказа.

Хотя Мухаммед отверг в Алкуране отшельническую, раздельную от общества жизнь, хотя Ислам не допускает ни малейшего поклонения людям, которые ознаменовали себя святостью жизни, однако и то и другое запрещения, с расширением мусульманской религии, были нарушены: явились люди, бежавшие от соблазнов мира в пустыни или по крайней мере отторгнувшиеся от всех связей с мирским, явились и поклонники этих святош. Созерцательная жизнь «тарикат», преимущественно развившаяся в Персии, сделалась особенною заслугою в глазах народа, и мало по малу организовались в Исламе различные отшельнические общины: имя Шейха стало синонимом чистоты жизни, а по смерти Шейха гробница его служила предметом общего [87] почитания, а иногда даже и пелеринажа, так что ныне на Востоке редкая деревня не обзавелась часовней над гробом собственного Шейха. Хотя созерцательная жизнь и полное отрешение от мирской суеты составляют необходимое условие Шейха, однако смышленые честолюбцы не раз украшали себя этим титулом для того, чтоб насладиться благами мира сего больше, нежели досталось им на долю. Кроме того ослабление мусульманского фанатизма возбуждало во многих желчных и жадных к власти сердцах мнимо-законное негодование, и с мечем и огнем устремлялись эти дикие фанатики на преобразование общества и на утверждение истинного Ислама, того Ислама, который не дает пощады всему неверному. Одною из этих смелых попыток было явление гнусного Ваххабизма, не нашедшее себе отголоска в мусульманском мире. К числу подобных же явлений принадлежит и секта «Батенитов» созерцателей, известная в политическом своем составе под страшным именем Ассасинов, покушение Шейха Бедр-Эддина при Османском Сультане Мухаммед-Хане и многие другие, представляемые историею мусульманского Востока.

Прикрываясь тарикатом, фанатизм и честолюбие перешагнули из Бухары, где Ислам живет вдали от всякого прикосновения с неверным миром, в Дагестан. Около 1785 года явился в Чечне Шейх-Мансур, уроженец оренбургских степей, воспитанник бухарского фанатизма. На проповедь его откликнулось много голосов в горах, и с толпами охотников до грабежа и разгульной жизни Шейх-Мансур, вероятно сам себя пожаловавший в Шейхи, носился около русских укреплений, являлся и перед Кизляром, но увлеченный Турцией на защиту Анапы, взят русскими войсками в плен, и по повелению Императрицы Екатерины П отправлен на Соловецкий остров.

В горах притихло. [88]

По добровольном вступлении Грузии в русское подданство и по присоединении Закавказья, Россия, издавна обеспокоиваемая на Севере Кавказа горскими набегами, должна была пристальнее позаботиться о защите новых подданных, непрестанно угрожаемых и в жизни и в имуществе буйным Кавказом. Русская длань распростерлась над горами и в центрах мятежных обществ возникли русские крепости. Происки мусульманского фанатизма, поджигавшего Горцев к джигаду, вынудили русское правительство ограничить число поклонников, отправляющихся в Меккский пелеринаж. Хитрые честолюбцы дали этой мере совершенно иной толк, и битвы вновь закипели.

На этот раз «муршидом» наставником явился мулла Мухаммед Кюринский; многочисленные «мюриды» послушники образовались его наставлениями. Учение тариката смешалось с очищением Ислама, и в основание новой проповеди положена «джигад» война с неверными, потому-де, что Мусульмане не могут находиться под властию Кафиров, а напротив должны сами владычествовать. Одним из самых ловких поборников нового устава был кази мулла Мухаммед, открывший свою проповедь во владениях Шамхала и мало по малу распростерший власть на большую часть Дагестана. Много жертв фанатизма пало с обеих сторон, Кази Мулла осаждал Бурную и Дербенд, ограбил Кизляр, но наконец пал в Гимрах в 1832 году перед русским мужеством. Я видел могилу фанатика подле Бурной, чуть не рядом с могилой жертвы его фанатизма Дистерло, убитого при освобождении Бурной от блокады: четвероугольная плита означает место, где погребен возмутитель Дагестана.

Не умерли с кончиною кази Мухаммеда мятежные страсти Кавказа: учение тариката с возобновленным [89] Исламом продолжало развиваться. Муршид мулла Мухаммед назначил преемником Кази одного из самых буйных его мюридов Гамзад Бека, истинного сына гор, то есть неизменного в фанатизме, непоколебимого в ненависти. Но дерзкий и мстительный Бек не долго владычествовал, и притом в беспрерывной войне с своими же: в 1834 году он убит в мечети в Хунзахи мюридом Хаджи-Мурадом.

Когда судьба привела меня в Тарху, и Кази Мулла и Гамзад Бек были уже забыты: иная молва носилась по Кавказу, другое имя шумело вокруг меня — имя Шамиля, преемника и мюрида Гамзад Бека. Мнимое обновление Ислама получило довольно обширное развитие, и в мусульманском мире образовалось новая секта — мюридизм военно-аскетический, бывший основанием и учения Батенитов или Ассасинов.

Разберем с некоторым вниманием притязания новой секты: я даю ей название секты, хотя она еще и не признана мусульманскими теологами и не обработана своими учителями до ясного отличия от чистого Ислама или от других подразделений его.

Конечно, большая часть многочисленных отшельничьих общин на самом Востоке имеет основным принципом умерщвление плоти, отрешение от мира, и только тогда новый адепт поступает в число членов, когда он совершенно забыл все земное и предался единственно духовному созерцанию Божества. Отличие «тариката» в том и состоит, что он своему последователю повелевает забвение всего окружающего и отречение от всякого вмешательства в дела мира сего.

Совсем не то проповедует мюридизм и его самозванный глава: наставник и его ученики, вместо [90] удаления от светской суеты, вместо непрерывной молитвы в уединенной келье, проводят жизнь на коне, с оружием в руках, в шумном стане, посвящая большую часть своих мыслей управлению чужими поступками, разбирательству ссор, собиранию незаконных поборов, истреблению своих собратий Мусульман и прочим занятиям, не сообразным с учением тариката.

Чтоб это уклонение от первобытных уставов Ислама оправдать в глазах строгих Мухаммедан, предводители кавказского мюридизма прибегли еще к тягчайшему греху в глазах мусульманского закона — к произвольному похищению власти. Глава мюридизма выдает себя за Имама, духовного и светского владыку Мусульман, но это хищничество власти противоречит как «сюннету» кодексу пророческих уставов, так и «шарияту» полному закону. С первым не согласно оно потому, что Мухаммед сказал: «Имамы из Корейшитов» и следовательно всякий присвоитель Имамата есть самозванец, со вторым не согласно оно потому, что духовному Имаму необходимо обширное и основательное знание закона, признанное мусульманскими учеными. Таким образом Шамиль ни в каком случае не может быть ни духовным, ни светским Имамом.

Но не этим ограничивается греховность Шамиля и его учеников в глазах Ислама: проповедуя обновление религии и подвергая Ислам реформе, мюридизм находит себе осуждение в следующих словах Мухаммеда: «всякое нововведение есть противообычие, всякое противообычие есть заблуждение, а всякое заблуждение (ведет) в (адский) огонь.» Стремясь к утверждению в Дагестане незаконного своего владычества, Шамиль и соучастники его самозванства положили основание новой секте — военно-аскетическому мюридизму, но всякая секта, кроме истинного Ислама, имеющего своим главою законного Имама, [91] есть нарушение законов Алкурана. Вот слова мусульманского предания о сектах Ислама: «разделится народ мой на семьдесят три секты; все они пойдут в огонь (адский), кроме одной, к которой принадлежу я и мои товарищи.»

Не смотря на это противозаконное хищничество власти и самовольное обновление Ислама, Шамиль и его предшественники находили многочисленных и преданных поклонников своей проповеди. Успех этих честолюбцев, прикрывающихся и увлекающихся фанатизмом, объясняется при первом знакомстве с Кавказом и с Горцами: охотников до грабежа и любителей удальства очень много; бедностью состояния, незначительностью происхождения брошенные в последние слои немногосложного горского общества, а неизвестностью труда в горах осужденные на тягостное для предприимчивого духа бездействие, эти искатели добычи и приключений с радостью готовы уцепиться за первого предводителя, которого пошлет им судьба. Из них-то составляется ядро мюридов (послушников), хотя большая часть этих послушников не имеет понятия об основных догматах Ислама и ограничивается небрежным исполнением наружных обрядов. В этом случае рука руку моет: хитрый и честолюбивый муршид смотрит сквозь пальцы на нетрезвую и разгульную жизнь своих мюридов, совсем несогласную с аскетическим уставом первоначальных учителей тариката, окружает себя не теми, которые действительно стремятся к индейскому уничтожению материи, но теми, которые тесно связывают свои выгоды с пользами учителя, жалует не тех, которые совершенно отреклись от мира для внутреннего созерцания, но тех, которые надежны во всякой драке и не боятся опасностей; с своей стороны мюриды, всегда упитанные военной добычей, всегда занятые тревожною жизнью, не замечают лицемерия своего наставника и вовсе не обращают внимания на его нравственность и образ жизни. [92]

Кроме этой главной причины, распространению владычества фанатиков способствует самый дух мусульманской религии, которая в исповедниках своих старается разжечь пламя ненависти ко всему иноверному, страсть джигада.

Наконец тактика лжеучителей много способствует их успехам: они проповедуют равенство в мусульманском обществе, объявляют себя врагами владетелей, не признающих их духовной власти, держат на своей стороне все духовенство обильными сборами в пользу его вместо законных владельцев и в сношениях своих с народом стараются не оскорблять ничьего самолюбия.

Но все эти причины были бы ничтожны и давно бы исчезли без мощного подкрепления самой природы, защитившей горы и дающей безопасное убежище всякому честолюбию.

Все знают и без меня, что нет той нелепости, которая не была бы уже высказана какой-нибудь праздной головой. Пусть браннолюбивые умы, занятые целую жизнь своим гумном и заячьей охотой, составляют проекты мгновенного покорения всех гор и толкуют вкривь и вкось о небывалых ущербах, прославляемых врагами России: наше мудрое Правительство, руководимое истинно-человеколюбивыми началами, ведет, между тем, события по избранному и глубоко обдуманному пути к благой цели!

Не много я видел из Кавказа, но и это не многое заставило меня убедиться в ложности иноземных повествователей о Кавказе и в легкомыслии наших доморощенных рассказчиков и многосведущих политиков. Разверните карту Кавказа, о вы, строгие критики чужих походов, и убедитесь какою широкою и [93] крепкою стеною протянулись горы от Черного к Каспийскому морю. Эти возвышенные плоскости, отделенные страшными безднами, в каменистом зеве которых бушуют горные потоки, дают неприступный приют дикому обитателю и готовую пищу его стаду, а в непроходимых лесах их царствует вечная ночь. В мрачных дефилеях гор всякая армия бессильна, на голых и крутых скалах кавалерия бесполезна, через быстрые потоки и темные леса не пройдет артиллерия. Здесь надобно выдерживать битву с природой, а потом сражаться с врагом: горы, леса, овраги, скалы, реки, дефилеи — вот какие удобства представляет здешняя природа для войны. Каждый куст, каждый камень, каждое возвышение грозит здесь смертью, и однако русское мужество все побеждает, и мятежные горы трепещут под гулом русского марша.

А с каким врагом суждено нам биться в этом поднебесьи!... Окруженный бедною природою или презирающий всякий труд кроме грабежа, сильный, крепко сложенный, воздержный, терпеливый, одаренный многими физическими способностями американского дикаря, Горец с этими качествами соединяет отвагу в битве, опытность в нападении и отступлении, глубокое познание местности, неутомимость в походах, искусство наездничества, быстроту и меткость ударов и выстрелов. Кто поверит, что Горец кидается на лошади со скал прямо в бушующие потоки и выходит на другой берег невредим, а между тем это правда! Кто поверит, что Горец просиживает, не шелохнувшись, сутки и двои в камыше или где-нибудь за камнем, в ожидании врага, а между тем и это правда! Кто поверит, что раненый смертельно Горец и не вскрикнет от боли, чтоб не обнаружить своего убежища, а между тем и это правда!

С такой природой и с таким врагом борется [94] Россия на Кавказе, и из каждой стычки, из каждого дня выносит новую славу. Да посетят Кавказ доморощенные критики и да устыдятся своих ребяческих заблуждений и мудрствований!

А вы, чужестранные судьи русской крови, проливаемой за отечественное дело на Кавказе, какой-нибудь жалкий контрабандист, какой-нибудь искатель приключений или недовольный своим народом и своим Правительством бесполезный скиталец, налагающие свое бессильное veto на войну России с Кавказом и набрасывающие с ядовитою злобою черную тень на каждый подвиг русского воина, услышьте суд беспристрастной науки, произнесенный вашим водянистым и бестолковым произведениям, в уважаемом журнале Nouvelles annales des voyages (1841, IV, стр. 85), посмотрите, как та же наука отдает справедливость добросовестному труду Г-на Фонтона, и вместе с тем, не краснея и не боясь приговора враждебных партий, признает благодеяния России и нашего Правительства Кавказу и всем его обитателям (Nouvel. annal des voyages, 1840, IV, стр. 171)! Но не оставим и мы эту сторону кавказского вопроса без замечаний, и выскажем правду завистникам и клеветникам русской славы.

На языках западных ораторов Кавказ вертится очень часто и на весах их политики он тянет очень тяжело: не раз европейские умники, в то время, как Россия билась с Горцами, сражались очень храбро с собственной химерой — с проектами завоевания всех прикаспийских стран Персии и даже Индии!!! В пылу безвредного негодования против России, они никак не хотели признать наших прав на Кавказ, забывая, что Персия и Турция уступили России по разным договорам все свои кавказские владения, а остальные области признали русскую власть добровольно. Но кроме этих договоров находятся [95] могущественные причины, по которым Россия вынуждена смирять Герцев силою оружия. Какое государство может видеть равнодушно частые опустошения своих поселений, допускать безнаказанное пролитие крови своих подданных, позволять зверское похищение в плен и неволю своих сынов? Русские провинции, прилегающие к Кавказу с Севера и с Юга, никогда не могут наслаждаться счастием спокойствия и безопасности, пока Кавказ сам не воспользуется благодеяниями мира и образованности. Вероломный сосед, он не хочет знать никаких обязательств, не считает священными никакие клятвы, и, обещая сегодня мир, проливая сегодня слезы умиления, завтра же, во мраке ночи, змеей ползет в русские пределы и разит кинжалом того, кому еще вчера клялся в примирении! Бесчеловечный хищник он обременяет оковами свои жертвы, не щадит ни слабого ни старого, и ценою золота продает в тяжкое рабство пленников, захваченных силою или изменою! Заглушивший все чувства сострадания к ближнему, к своей собственной крови, он испокон веку торгует своими детьми, и из этого чудовищного промысла образовал самый значительный источник своего обогащения! Чуждый всякого понятия о чести, он лишает свободы пришельца, брошенного бурею или случаем в его горы!

Какие тяжкие обвинения, перед которыми бледнеет идеал рыцарства, созданный читателями «Кавказского пленника» и выраженный так самопроизвольно в романсе: «в горах я встретила Черкеса»! Нет! От ночного убийцы, от коварного похитителя младенцев, от подлого торгаша собственной своей крови, далеко даже до тех мелких промышленников, которым всегда хочется знать, что лежит в чужом кармане, не только до идеалов честности и благородства!

Но я знаю, что обожатели своей фантазии назовут [96] меня самого варваром и исказителем благородного горского типа. С своей стороны я предлагаю этим любителям и любительницам совершить небольшую прогулку в горы и взглянуть хоть раз в жизни на этих рыцарей своеволия в их родном пепелище. Тех, которые решатся на этот опыт, по-видимому самый легкий, прошу заранее отказаться от свободы и без всяких возражений поступить в разряд рабов — в горах уж так водится с Гяурами! За лишением свободы следуют другие невинные обычаи гор с прибывшим странником: на грешном теле едва оставят рубашку и наденут для украшения оковы. Но не этим кончаются удовольствия горной жизни: если благородные и прямодушные Горцы заметят, что вы значите кое-что в своей стране, что ваши белые ручки не годятся для работы, то засадят вас в душную яму; а если вы не подаете надежды на выкуп, то заставят вас работать все, чего Горец не хочет сам делать. Ожидаемый выкуп не приходит, Горец приступает к исправительным мерам, потом продает вас другим, вас влекут все дальше и дальше в горы, и наконец вы попадете в такие руки, что погибнете под тяжкими муками.

Вот к чему приводят прославленные горы!

Если вы мне не верите только потому, что я мало еще знаком с Кавказом, то прочтите девять месяцев в плену у Горцев бывшего товарища моего по Университету С. И. Беляева. Но довольно видеть Горца не на литографированных картинках, чтоб навсегда разочароваться в мнимых его доблестях: мрачный взор блестит из-под папаха с свирепою жадностью поживы, в разговоре беспрерывно слышатся резкие крики, раздирающие и слух и душу, в манерах и в жестах обнаруживаются тигровые ухватки. Еще поразительнее вид Горца разъяренного боем или гневом: один [97] взгляд на это зверски-искаженное лицо, на эти страшно налившиеся кровью глаза, в состоянии навсегда вселить к нему отвращение.

Я далек от того, чтоб отрицать в Горце присутствие какого-нибудь похвального качества: я признаю горскую храбрость, готов допустить небольшую дозу и других добродетелей, но в массе все это представляет свирепого дикаря.

Но мир этому Кавказу за его кровавую вражду, но благодеяния образованности ему за его варварство, но выгоды торговли ему за его хищничество, но святость договоров ему за его вероломство, но прощение мятежников ему за его жестокости с пленными: вот какими человеколюбивыми началами одушевлено наше мудрое Правительство в сношениях России с Кавказом!

И так упорная борьба, начатая и поддерживаемая честолюбивыми изуверами гор, идет не в защиту против небывалого угнетения, не за мнимую национальность — хороша национальность, продающая в рабство собственных детей своих! — не за унижение религии: нет! эти битвы даются варварством цивилизации, эта война происходит между мраком и светом, эта кровь проливается за лжеучение фанатика и за спокойствие отчизны. Дальше от нас все умышленно-близорукие приговоры, которые в кавказском вопросе не хотят видеть настоящую его мысль — омиротворение и благоденствие всего края!

В следствие этой истинно-христианской мысли Правительство наше по возможности уклоняется от пролития крови, и медленными, но милосердными средствами старается подчинить горы благодеяниям просвещения. Пути, прокладываемые через вековые леса, послужат не только [98] для военных сообщений, но и для торговых и миролюбивых сношений.

Благодетельное влияние русского владычества на Кавказе прославляют все обитатели, признающие русскую власть: какая неизмеримая разница между Грузией прошедшего времени, Грузией, раздираемой ненавистью Турции и Персии, собственными смутами, и опустошениями Горцев, и Грузией настоящего времени, блаженствующей в мирном лоне общей материи! Этого благотворного действия не отвергает даже Гомер де Гель, так усердно старавшийся в своей компиляции затмить все прекрасное у русского народа.

Враги России — а как не иметь врагов такой могучей и полной жизненного огня державе? — не раз пытались сравнивать русский Кавказ с Французской Алжирией, но всякий раз сравнение не удавалось, да иначе и быть не может, потому что и физическое и моральное положение этих двух стран диаметрально противоположно.

От этого общего взгляда на бунтующий Дагестан перейдем к некоторым частностям.

Воинственный, разрушительный дух всегда и везде был неизбежным качеством Горца: в особенности это прилагается к Кавказу, во все времена как бы отделенному от мира образованного. Гверильская война кавказских Горцев очень любопытна, хотя в общих чертах она похожа на другие горные войны.

Обыкновенно Горец отправляется в поход с появлением подножного корма, обезопашивающего существование его маленькой, но крепкой и умной лошадка: в другое время только необходимость или общее согласие могут заставить его расстаться с dolce far niente. [99]

Смотря но мере надобности и по собственным средствам, набег совершается или большой партией или несколькими человеками: в битвах с нашими войсками являются иногда довольно многочисленные отряды Горцев, хотя не имеющие никакой постоянной организации и действующие без всякого единства. Шамиль старался дать своим приверженцам правильное устройство, и для этого придумал значки, заступающие место знамен, но это подражание европейской армии не нашло и никогда не найдет себе любителей в горах: Горец охотно участвует в набеге, в стычке, в битве, яростно защищает свое гнездо, но походная служба не в его характере, а при продолжительной войне он всегда, не дожидаясь конца, уходит домой на отрадное лежанье! От этого и происходит то, что Горцы дерутся по племенам, а поголовного продолжительного восстания не бывает: сегодня бьется один, а завтра выступает другой. Шамиль с своими близкими мюридами в этом случае не подходит под общее условие, потому что для них война есть цель существования; однако и глава мусульманского восстания не редко позволяет себе значительные роздыхи.

С зверскою жадностию добычи и с самым умеренным съестным запасом отправляется Горец в набег: горский желудок целые сутки довольствуется горстью муки, разведенной в воде. Какой тяжкий укор гастрономам, истребляющим несколько блюд в один присест! Пленные у Горцев состоят постоянно на походном уложении — кормятся раз в сутки. Не смотря на такую удивительную воздержность, Горец очень силен и крепок и в состоянии выдерживать продолжительные и трудные походы. Знакомые хорошо с местностью, хищники очень осторожны во время пути, и мудрено захватить их врасплох при набеге; за то при движении больших масс Горцы очень беспечны и [100] нередко подпускают к своему стану без всякой предусмотрительности. Для Горца всякая дорога хороша, и конь его не споткнется ни на какой крутизне, не оступится ни над какой бездной. Случается, что Горцы переправляются вплавь через реки целыми толпами совершенно раздетые, только с оружием в руках: хороша картина такой переправы!

Как и у других горцев, у Кавказца развиты физические способности, преимущественно зрение и слух, но в этом отношении Кавказец далеко отстал от американского Индейца. В числе кавказских особенностей замечательно искусство Горцев перекликаться друг с другом на горах в дальнем расстоянии.

Ожесточение Горца в схватке не похоже ни на храбрость, ни на мужество, а скорее напоминает те неистовые сцены, которые представляли в прежнее время турецкие фанатики, упоенные опиумом. Но прежде, чем увлечется этим тигровым озлоблением, Горец полежит долго за камнем или за кустом, откуда метко бьет на выбор из своей длинной винтовки, поставленной на сошку для большей верности. Готовясь к битве, Горцы поют хором: «ля иляг иль Аллах» нет бога кроме Бога! и потом гикают. Говорят, что это гиканье походит на крик шакала. Иногда Горец несется в битву в одной рубашке с шашкой и пистолетом в руках и с кинжалом в зубах: все три оружия служат ему по очереди одно за другим.

Горцы не любят сдаваться в плен, не потому, чтоб боялись наказания, но потому, что не терпят зависимости и опасаются разлуки с горами. Из многих примеров я приведу следующий рассказ:

Когда-то трое горских удальцов забрались [101] втихомолку в казачий пост, где оставался только один казак, а все другие отправились на покос. Разумеется, один троих не осилил: хищники изранили храброго защитника поста, захватили наскоро все, что попалось на глаза, и помчались домой. На беду Горцев казаки вскоре воротились с покосу и по указанию раненого товарища кинулись в погоню. Были ли кони Горцев утомлены или под казаками были очень хорошие лошади, только через пятнадцать верст казаки догнали рыцарей разбоя: место вышло ровное, кругом ни кустика, ни камешка. Горцы думали недолго: видя беду неминучую, слезли с коней, зарезали несчастных животных и залегли за них, как за надежный завал. На этот раз перевес очутился на стороне казаков, которых было пятеро: скоро заряды у Горцев истощились, а ни один казак еще не был и ранен. Упорные Горцы выхватили шашки и бросились из-за завала в рукопашную: двое казаков были ранены, за то все хищники пали под казацкими ударами, не смотря ни на какие старания казаков захватить врага живьем.

Горцы с ожесточением бьются за тела своих убитых сражении и чрезвычайно ловко и быстро уносят раненых и убитых с поля битвы. На это они имеют две важные причины: во-первых, враг не должен знать об уроне, понесенном Горцами, во-вторых тело мусульманина не должно доставаться в руки неверных.

Горцы большие любители оружия и хорошие знатоки его: эта страсть к оружию и жажда битв поддерживаются и питаются туземными произведениями. В горах выделывается очень много всякого рода оружия, но преимущественно кинжалов; горская работа подделывается под венециянскую, и даже большею частью выставляется венециянское клеймо, потому что Кубечи, лучшие [102] оружейные мастера в горах, принадлежат к генуэзским поселенцам. Хороший клинок или ствол украшается серебряной под чернетью отделкой. — Вообще у Горцев выделывается оружие крепкое, но неудобное, за исключением шашек: из винтовок нужно стрелять с прицела, длинные пистолеты тяжелые, а кинжалы ни к чему не служат, хотя разъяренные Горцы и кидаются иногда на русские штыки с одним кинжалом. Удобство шашки, для меня несколько подозрительное, по словам рубак не подлежит никакому сомнению: она режет и саблю и врага, потому что Горец рубит всею силою своею с размаху и всею тяжестью своей руки и сосредоточенного в ней напора корпуса.

Не смотря на частое разорение аулов, в которых работается оружие, выделка его между Горцами не прекращается; в Тарху нет продажного оружия, но в Эндери (Андреево) можно купить хорошие клинки на базаре. Лучшим мастером кинжальных клинков считается покойный Базалай отец; место его заступил Базалай сын, живший сначала в Тарху вместе с Шамхалом, а ныне переселившийся в Казанища, но работа его далеко уступает отцовским произведениям в крепости и чистоте отделки. Не смотря на значительный вывоз базалаевских клинков в Россию, цена на них не увеличивается, потому что в продаже находится половина поддельных; хороший кинжал стоит около десяти рублей серебром (клинок 4 и 5 руб., ножны 6 руб. и рукоятка 1 руб.). — Шашки вообще очень дороги; лучшими считаются сработанные Волчком, Гордою и Терс-меймуном. У владетельных Беков существуют наследственные шашки цены ужасающей, но эта цена признается только Горцами.

Продолжительное упорство Шамиля во вражде с Россией, его искусство в защите гор, его уменье сеять [103] крамолы, его находчивость в опасности, доказывают, что он человек необыкновенный. Сколько раз разбитый и уничтоженный, Шамиль, как змея после зимнего оцепенения, возрождался с новою, хотя постепенно уменьшающеюся силою. Наученный опытами своих предшественников, более счастливый и гораздо более даровитый, чем Кази Мулла, Шамиль, которого русские солдаты с обыкновенным своим остроумием переименовали в Шмеля, и ныне при своих воззваниях к джигаду, не смотря на частые и жестокие поражения, находит еще толпу поборников, хотя уже гораздо менее значительную.

Этот счастливый преемник Гамзад Бека родился в Гимрах, там, где погиб Кази Мулла. В юности своей, говорят, он был плясуном и доставал себе и своим родителям пропитание лезгинкой; потом, подстрекаемый внутреннею жаждою чести, поступил в ученики к одному из тарховских ученых мулл, ходившему на поклонение в Мекку. Воспламененный энтузиазмом фанатика, Шамиль перешел в число мюридов к Гамзад Беку — был ли он мюридом у Кази Муллы, я не знаю — подстрекал его к истреблению Аварских Ханов, а по убиении своего Муршида в Хунзахе, занял его место. С хитростью лисицы постигая ошибки своих предшественников, Шамиль редко начальствует лично войсками, во время сражений занимается молитвой, распоряжая в то же время движениями отрядов, и вообще всегда выставляет вперед войско, а себя бережет вдали, и даже осуждает Кази Муллу за излишнюю храбрость. По сознанию Горцев, мужество и изобретательность Шамиля в опасности не подвержены никакому сомнению, но, боясь измены, Шамиль постоянно окружает себя самыми преданными мюридами и неусыпной стражей как дома, так и на войне. Из числа таких верных телохранителей Шамиля известен мюрид Юнус, который не раз заслонял своим телом учителя. [104]

Чтоб не возбудить против себя неудовольствия духовенства, чтоб не раздражать жадных мюридов, Шамиль, этот прозорливый фанатик, постоянно ведет жизнь воздержную и простую: только телохранители отличают его от мюридов. Но слаб человек: это известно, всем и каждому! Амур, всесильный Амур, в могуществе которого, я уверен, не сомневается ни один из моих читателей, едва ли не смертельно ранил неуловимого фанатика. Недавно Шамиль захватил в плен моздокскую Армянку Улуханову, влюбился в свою пленницу и женился на ней. В угождение своей любовнице, Шамиль позволил небывалую дотоле в его хареме роскошь в костюмах и в образе жизни, хотя собственно ни своих привычек, ни даже своей простоты не изменил нисколько.

Наружность Шамиля, по словам очевидцев, довольно приятна и нисколько не отвечает его злобной, мстительной душе; в обращении Шамиль очень приветлив и всегда ровен, даже с смертельными врагами своими, а в манерах и жестах повелительно-медлен. В этом отношении гимрийский плясун нимало не похож на своих диких мюридов. И это надобно приписать к чести его проницательности: Гамзад Бек своим высокомерием и легкомыслием оттолкнул от себя приверженность народа и пал жертвою зависти.

Конечно и у Шамиля, не смотря на его вкрадчивое обращение и кошачью натуру, очень много тайных врагов и соперников, но у того же Шамиля есть и преданные люди, готовые на все для своего учителя. Слыхал ли Шамиль о том что на Востоке любимый цвет духовенства белый, или это собственный его вкус, только лже-Имам предпочитает белый цвет всем другим, и подобно Абдель-Кадеру, разъезжает на белом коне и любит наряжаться в белую чалму. [105]

Во время проезда моего по Дагестану главные и самые ревностные сподвижники Шамиля были: Ахверды Мухаммед или по здешнему испорченному выговору Ахверды Могома, сорокалетний наездник, Кибит Могома, Хаджи Мурад и Шагид Мулла, двадцатидвухлетний сорванец и любимец Шамиля. Хитрая лиса обходится и с мюридами очень строго: для примера мне рассказывали одно дело у Амир Хаджи Юрта.

По распоряжению Шамиля отряд Горцев из 1000 человек должен был напасть, под личною командою Шагид Муллы, на русское укрепление двумя колонами: одна из них начала атаку довольно удачно, но вторая не сделала нападения вовремя и едва не погубила первую. Недовольный неблагоразумными распоряжениями Шагид Муллы, глава мюридизма чуть-чуть не зарубил свое мнение об этом походе на ушах любимца, но все это очень ласково и тихо.

Борьба Шамиля с русской образованностью с каждым днем приближается к концу: сила русского оружия и здравый смысл Горца мало по малу торжествуют над коварными проповедями хитрого фанатика, и поверьте очевидцу, не далек тот день, когда умиренный Дагестан, с примесью русского народонаселения, представит одну из трудолюбивейших и обильнейших областей России.

В отдаленных странствованиях моих по Востоку мне не раз доводилось волею или неволею слышать разные вести о Шамиле и о его битвах с Русскими. Не касаясь витиеватых толков европейской дипломатии, часто воспевавшей мне подвиги кавказского Абдель-Кадера на всех возможных языках, преимущественно на французском, я приведу здесь два случая совершенно различные, но тем не менее замечательные. [106]

Случай первый.

Это было на пароходе: я плыл из Александрии в Грецию. В числе пассажиров расхаживал по палубе Турок с чистым константинопольским произношением, но в египетском костюме. Во время пути оказалось, что из всех пассажиров только я говорил по-турецки, и следовательно так или иначе Турок свел со мной знакомство. На воде все идет на оборот сухопутью: через несколько часов нашего знакомства мой Турок уже порицал в самых сильных выражениях свое Правительство, а на другой день очередь дошла и до всех мусульман.

— Анасыны......говорил Турок, эти мусульмане совсем не правоверные, а нечистые собаки.

— Помилуйте эфенди, отвечал я, за что вы так изволите честить своих единоверцев? Чем они заслужили молнию гнева такого Гази (победителя неверных)?

— Как чем? Взгляни на этих людей, — и Турок указал на офицеров французского парохода — что за дрянные существа, а смотри как всем ворочают в Истамбуле, как важно расхаживают по улицам столицы и толкают всех правоверных. Отчего? Оттого, что мусульмане связались с гяурами и совсем забыли свою веру. Вот и вы, Московы, распоряжаетесь в Черкесии как хотите.

— «Сюзум ябане» с позволения сказать, да вам-то какое дело до Черкесии, душа моя ?

— Есть дело: у меня и братья и отец живут там, и вся семья.

Из дальнейшего разговора оказалось, что мой [107] Турок был совсем не Османлы, а чистый Шапсуг, в юности приехавший в Константинополь и поступивший в услужение к тому Капудан-Паше, который передал флот Сультана Махмуда Египетскому правителю Мегемед Али. В продолжительную службу свою у этого сановника и потом при дворе Мегемед Али Паши Шапсуг изучил превосходно османский диалект, а главное совершенно ознакомился с немощным положением мусульманского Востока, от единодушного и поголовного восстания которого он ожидал было конечного истребления неверных, преимущественно Московов. Все это бесцеремонный Шапсуг высказал мне очень кротко и очень мило,

— Пейзевенги — это он говорил о правоверных — что у них есть теперь? Я жил, жил в Истамбуле, все до последнего зерна видел своими глазами и давно понял, что от Османов ждать нечего: в гавани стоит гнилой флот, в карманах ни пары (денежки), а войско не умеет еще бриться, не только сражаться. Потом я поехал в Миср (Египет), но и здесь то же самое. Все вздор! Видно вы Христиане завладеете мусульманскими землями.

Таково было задушевное убеждение этого Шапсуга, заклятого врага всех неверных. В последствии времени я встретил моего пароходного знакомца в Константинополе: укрощенный Горец находился уже в услужении Великого Везиря и кланялся мне очень униженно, прикладывая руку к губам и ко лбу.

Второй случай.

Это было опять на воде, но в этот раз место парохода занимал каик, константинопольская лодка: мне нужно было переправиться из Галаты в Скутари, из [108] Европы в Азию, что составляло расстояния ровно версту. Усевшись неподвижно в вертлявый каик и протянув ноги во всю длину, я развил нить беседы с «каикчи» лодочником.

— Что нового?

— В Истамбуле говорят, что ... ты Француз что ли?

Избегая крайностей, я назвался средним и безобидным для Турка именем — Немцем.

Этот каикчи, как и большая часть константинопольских лодочников, был старый Янычар, и в слепой ненависти к цивилизации и всем Гяурам верил в могущество Шамиля, наоборот предприимчивому Шапсугу.

Такие нелепые мнения и слухи можно слышать в любой кофейне Константинополя: они только доказывают затаенную ненависть мира мусульманского к христианскому, доказывают справедливость и необходимость мер к прекращению сношений Кавказа с Турцией. В доказательствах я не затруднюсь: во время пребывания моего в Константинополе явились ко мне два Татарина, оба Казанцы, но между ними была неизмеримая разница. Старший из них ходил на поклонение в Мекку, и возвращаясь на родину, захотел повидаться с казанским жителем: он раскланялся очень вежливо, долго разговаривал со мной как с другом и земляком, а на прощанье даже расцеловался по-русски.

Другой, еще молодой, оставил Казань уже года два и воспитывался в Константинополе в медресе при Ая-София: он пришел ко мне по необходимости, потому [109] что для приезжего поклонника нужен был проводник, знакомый с городом. Войдя в комнату, без всяких поклонов и приветствий будущий ахунд, не удостоив меня даже взором, уселся на ковер; не смотря на все мои обращения к нему, он упорно молчал и только бросал по временам дикие взгляды исподлобья. Мрачный этот фанатик как пришел так и ушел без поклонов. Судите же сами, если Татарин, родом из просвещенного края, одушевляется таким фанатизмом в Царьграде, то каков должен быт кровожадный энтузиазм Кабардинца или Шапсуга, пожившего в столице Ислама!

В страхе, не надоел ли я своему читателю Кавказом и его фанатиками, я поскорей укладываю свой багаж и оставляю Тарху, прогостивши в Низовом укреплении ровно неделю. Гостеприимный хозяин мой Г. Чаплыгин напутствовал меня желаниями безопасности, а для подкрепления слов делом снабдил тремя чапарами, провожатыми из тарховских Татар.

И так 2-го Августа я выехал благополучно из Низового укрепления и направил свою колесницу к знаменитому и крепкому граду Дербенду.

Колесница, в которой я отправился, была просто очень немудрая тележка, но слава Богу, что и такая нашлась: здесь ездят большею частию верхом, и наши удалые тройки и ухарские кибитки еще не приобрели на Кавказе право гражданства, исключая больших трактов. Тележку тащили, впрочем довольно скоро, две лошадки, которыми правил сам хозяин, солдат из Низового укрепления. Так как почтовый тракт из Тарху в Дербенд лежит через Темир Хан Шуру, или лучше так как от Тарху совсем нет почтового тракта, кроме верховых сообщений, то я поневоле должен был [110] ехать на вольных. От Низового укрепления до Каякента, первой станции на этом тракту к Дербенду, словоохотный служивый взял с меня 12 руб. серебром, что составляет по 17 коп. сер. на версту, но слава Богу, что и за эту цену нашлись лошади : иначе пришлось бы тащиться верхом, нагрузивши несколько лошадей своим багажом. Тем, которые любят путешествовать с комфортом, не советую забираться на проселки кавказские, а то как раз наткнешься на такое место, что нельзя тронуться ни взад, ни вперед.

Снабженный на дорогу инструкцией Г. Чаплыгина, я частенько озирал своих чапаров и никак не позволял. им отставать ни на шаг от телеги: чуть прозевай, чапары гикнут, ударят по лошадям и мгновенно исчезнут из глаз, как и случилось с П. Заблоцким, проезжавшим здесь в Генваре 1836 года. Ленивому Горцу тяжел каждый шаг, и нисколько не заботясь об участи проезжающего, чапар только думает о том, как бы улизнуть поскорей в свою саклю. Не знаю, беспрерывный ли надзор мой за чапарами, или затронутое самолюбие Горца, не хотевшее на первом же шагу осрамить Восток перед будущим его исследователем и описывателем, только мои чапары ни на волос не отставали от телеги, и всю дорогу от Низового укрепления до Буйнаков раздавалось в моих ушах жужжание мух: это было горское пение чапаров. В горах и поют иначе, чем у нас в долинах: артист тянет один звук в нос, не раскрывая рта, и прошу узнать, что он поет. Вот вам и все горское пение!

Судьба, которая до сих пор не очень баловала «путешественника по Востоку», на этот раз была ко мне благосклонна: по милости ее на козлах у меня сидел старый служивый с Георгиевским крестом и [111] притом батальонный «дядя». С таким спутником я уже не имел никакой возможности задремать: «дядя» погонял усердно лошадок, а между тем старался, как умел, развлечь своего пассажира. Я был не прочь поболтать с кавалером и при первом удобном случае не замедлил осведомиться, что это у него за медаль на груди совершенно мне незнакомая.

— Эх, ваше Благородие! Хороша монетка, да дорого мне пришлась!

— За сколько пуль?

— Пуль-то Бог миловал, а кинжальных царапин довольно понабралось. Да это бы не беда, а то беда, что как очнулся, глядь — половина другов-сослуживцев лежит вповал, кто совсем не встает, а кто на обе ноги прихрамывает.

— Где это вас так прихватило ?

— Вот тут на монетке написано: под Ахульго.

— А! Так ты был в этом походе? Расскажи-ка, кавалер, как вы отделали Шмеля?

«Дядя» не заставил просить себя в другой раз: подхлестывая лошадок, он повествовал мне таким образом или почти таким:

«Это было уж давно, после Спажипок (Успеньева поста) три года минет, и много с тех пор было разных побоищ и маршей, а все еще я помню как теперь наш полет в это орлиное гнездышко. Я был уж не из новеньких, знал что кинжал, что шашка, но сердце дрогнуло, как мы увидали шмелиный улей. [112]

Два года нехристи строили здесь стены да завалы, и вот Шмель засел в готовые хоромы, будто важный барин. Да еще что: мало одного укрепления, подавай другое: одно старое Ахульго, другое новое Ахульго, оба соединены живым мостиком, а внизу так и ревет Койсу, Нет! и того мало Шмелю: натаскали нехристи по его указу земли да бревен, важный устроили завал. Сидит Шмель в замке и ждет к себе гостей. Вот и придали мы с нашим Командиром Граббе, да знать такие гости были Шмелю не по нраву! Командир велел палить из пушек, так что небу стало жарко. Однако, ваше Благородие, крепкой уделали себе завал Черкасы, и пушки его не берут, а бусурманы лежат за ним, будто у Бога за пазушкой. Дело приходилось к вечеру, а завал все стоит; вот так после вечерни пошли наши в рукопашную да в штыки. Нет, ваше Благородие, и тут не берет: врага больно много, да и место вышло несподручное, никак не штурмуется. Тут-то досталось и мне, да дело не в том, а в завале: решили мудрым советом подвесть под завал подкоп и взорвать супостатов к облакам. Догадались окаянные, да и пустились наутек: утром завал был наш, взяли и новый Ахульго, побили врагов, да и кинулись по мосткам к старому Ахульго. Черкасы хотели было разбирать мостки, да не успели: наши стрелки живо перемахнули на другую сторону и засели; какой-то Татарин чуть не скатил на них огромный камень, да подстреленный вместо камня свалился сам. Вот и старый Ахульго стал наш! Много всякого оружия и разной добычи досталось нам; много нехристей побили, да и из наших, признаться, многих не досчитались!»

— Как же скрылся Шмель ?

— Ну, уж это сам шейтан ему помог! Наши ребята говорили, что Шмель сплавился на плоту по [113] Койсу ночью, после того как Черкасы бежали с завала, да что-то плохо верится! Взяли только сына Шмелева: вишь покинул и родное детище Шмель! Что с мальчиком здесь делать? Взяли да и послали его в Питер: чать теперь уж большой, лет пятнадцати будет!

На груди рассказчика висела медаль, выбитая в честь взятия Ахульго с следующей надписью: «за взятие штурмом Ахульго 22 Августа 1839 г.» (Описание взятия Ахульго издано Полковником Милютиным. Подробности его не совсем согласны с рассказом моего служивого (Описание военных действий в 1839 г. в Сев. Дагестане, состав. Полковн., Милютин. Спб. 1850))

Пока я слушал былину «дяди», лошади его все прыгали да прыгали, и вот незаметно мы проехали сорок верст: по крайней мере столько считают от Тарху до Буйнак, хотя шевалье Гамбе сорок показались за пятьдесят, а Буйнаки этот почтенный странствователь переделал в Бусинак (Bousinac)! Прямо против Буйнак я остановился, потому что «дядя» нанялся вести до Каякента, оставя Буйнаки в стороне, а чапары больше одной станции провожать не обязаны; один из моих Горцев поскакал за сменой в Буйнаки, а двое остались при мне для почетного караула.

Дорога от Низового укрепления до Буйнак стелется по низкому и ровному морскому берегу, широко раскинувшемуся между морем и горами. Этот низменный берег безлесен, растительность здесь скудная, потому что почва крепко напитана солью, но местами, где проведена с гор вода, земля плодородна. Мне часто встречались во время проезда арбы с хлебом. Осенью и зимой на этих полях обитают бараны, для которых устроены особые загороди, называемые хутанами. Горы тянутся справа непрерывною цепью, вершины их покрыты лесом, а скаты лесом и кустарником. Подошва гор геологическим строением показывает, что здесь первоначально было море; около Хутана Алчиль находится нефтяной ключ. Не доезжая Буйнак, мы переправились [114] через горную речку Манас, принимаемую иногда за древний Казиус и текущую в крутых берегах; теперь она была смирна, но надобно видеть горные потоки во время таяния снегов или в эпоху дождей: какой-нибудь ручеек надувается в большую реку, выходит из берегов, с ревом ворочает и уносит в море камни. Поневоле просидишь на берегу несколько суток в ожидании переправы! Кроме Манаса попадаются на дороге в другие горные потоки, а также небольшие озера мутной и дурной воды и источник кислой минеральной воды; из трех же соляных озер жители достают много соли.

Буйнаки я видел только издали: это селение расположено по скату горы, как и Тарху, состоит из 300 дворов и обладает своим горным потоком, носящим то же название, и ключом серной воды. Но не по этому замечательны Буйнаки, а потому что здесь гарцевал удалый Аммалат-Бек: доныне существует в Буйнаках его сакля, а жители вспоминают еще об отчаянном наезднике, кончившем дни, по общему поверью, не под Анапою, а в горах своею смертью.

На смену прежних проводников явился ко мне казак с двумя чапарами: телохранители в здешних местах необходимы во время пути, хотя с каждым годом дороги становятся безопаснее под страхом русского имени. Еще недавно для безопасного проезда нужно было здесь не менее пятнадцати человек конвою, а теперь довольно двух-трех.

«Дядя» ударил по лошадкам и пустил их вскачь, а сам пустился опять рассказывать различные истории о движении народов на Кавказе. Из этих историй занимательнее других оказалась следующая:

— А вот, ваше Благородие, был поход в [115] Ергебиль (Гергебиль): тут было совсем не то, что у Шмеля в Ахульго. Пришли мы к аймакскому ущелью и видим, что дело не ладно: лазейка между гор такая узенькая, что невмоготу пройти по три в ряд. Вот и отправили по ней пушки да снаряды, а сами полезли по горам: кто на ногу легок, тот подпрыгивает, а кто по тяжелее, тот держался за другого. А Черкасы сидят уж в завале и ждут нас: только Командир распорядился иначе, и захватили мы врага с тылу; нехристи приударили было в шашки, но Графцы (полк Графа Паскевича-Эриванского) и Апшеронцы приняло их на штыки. Дрогнула вражья сила, да и бежать! Ергебиль достался нам дешевле, чем Ахульго, а поживы нашлось в ауле много: Черкасы, вишь, брали здесь десятину за провоз товаров по мостику через Койсу. Нашли мы еще здесь много кольчуг: видно трусы запасались ими на случай!

Здесь оканчиваются, к моему прискорбию, повествования старого служивого: мы приехали в Каякент, и волею неволею я должен был расстаться с моим рассказчиком.

Дорога от Буйнак до Каякента такая же, как и от Тарху до Буйнак: та же равнина, те же горные потоки и те же виды; плодородность почвы возрастает подвигаясь к Дербенду. Не доезжая Каякента, нам привелось тащиться по сыпучему песку через небольшой лесок: затейливое воображение уже представляло мне несколько горских удальцов, засевших в леску в ожидании какого-нибудь проезжающего, хоть бы «путешественника но Востоку»; вот Горцы положили удачным выстрелом казака, а чапары унеслись как ветер назад, вот мой служивый свалился с козел от другой пули, и одинокого, беспомощного «путешественника по Востоку» влекут в горы для изучения тюркских наречий! ... [116]

Но вам уже известно, что все это лишь игра воображения, что я благополучно прибыл в Каякент и расположился здесь на ночлег. При самом въезде в деревню мне объявили, что здесь есть русский проезжающий, что если я хочу ночевать, то не угодно ли мне поместиться с ним вместе в одной сакле. Разумеется, такое предложение мне было очень приятно; слезаю с телеги, вхожу в саклю, которая на этот раз состояла из нескольких комнат с террасой впереди, но вместо обещанного Русского нахожу здесь настоящего Черкеса, который разговаривал с хозяином сакли по-татарски. Через несколько минут мнимый Черкес заговорил со мной по-православному; вышло, что это действительно был чистый Русский, подполковник С.....ев, только что освободившийся из плена,

Вот как в другой раз я обманулся наружностью и принял своего соотечественника за Горца: это происходило от того, что везде и во всем я видел или желал видеть Горцев! На этот раз ошибка нисколько не была мне неприятна: пленный, возвращающийся из гор, в моих глазах был интереснее всякого Горца.

Многим покажется удивительно, каким образом русский подполковник очутился в плену у Горцев; этих особ я предупреждаю, что, ни один русский офицер на Кавказе не унизил и никогда не унизит высокого имени русского, и что если Русские иногда попадают в плен Горцам, то в этом виноват неизбежный жребий войны, отчасти же и вероломство рыцарей Чечни и Дагестана. Русские войска, руководимые истинными понятиями о чести, ведут войну милосердо, и поэтому верят в прямодушие врага и нередко попадают в расставленные подлою изменою сети. Самою невинною и самою знаменитою жертвою кавказского вероломства был великодушный Князь Цицианов, падший под ударами [117] низких убийц. Многочисленные примеры горских обманов если и разуверили Черкесоманов в благородстве Горца, то все же не отучили Русских от самонадеянности и беспечности: полагаясь на свое мужество, Русские часто пускаются наудалую, и захваченные врасплох, иногда делаются жертвой благородства прежде, чем успеют вынуть саблю из ножен.

Такой точно случай повторился на подполковнике С.......е. Заранее приготовленная драма началась изъявлениями покорности и дружества, а кончилась тем, что С.......в был схвачен с другими и посажен в душную и темную яму. Такие тюрьмы в горах во всеобщем употреблении; на верху ямы находится небольшое отверстие для воздуха, для света и для подавания пищи.

Так прошло тяжелых три месяца!

Заключенные давно потеряли терпение и начали замышлять и советоваться о побеге. Каждый из них знал, что вновь пойманного ожидает если не смерть, то жестокие истязания и вечная неволя в чужом краю, но тем сильнее все жаждали свободы. По общему согласию принялись усердно разрывать стены ямы каждый чем попало, и наконец прорыли выход, в который и ушли в одну бурную и темную ночь. Неравная участь выпала на долю спасавшимся: подполковник С........ в и один из его людей, хорошо знакомые с местностью или покровительствуемые судьбою, укрылись от погони и благополучно достигли русских жилищ, а несчастные товарищи их были опять пойманы и увлечены в неволю!

С......в смугл, ходит в черкесском костюме, говорит свободно по-татарски и от продолжительных сношений с Горцами обнаруживает в манерах что-то иноземное; от этого я принял его сначала за Горца. [118]

Каякент, где я провел первую ночь a l'oriental на полу с бесчисленными насекомыми-скакунами, довольно большая горская деревня, имеющая до 400 дворов и какими-то судьбами попавшая в летописи дагестанских событий: о ней упоминает автор истории Дербенда на турецком языке «Дербендиады».— В этой деревне похоронен известный странствователь-ученый Гмелин.

Я в большом затруднении на счет этимологии Каякента: вообще кавказские названия не легко поддаются толкованиям и часто сбивают с толку опытных филологов. Кажется, Каякент значит «село скалы»: «кенд» значит село, это известно всем и каждому, а «кыя» или «кая» значит скала, камень. Гамба, изнеженные челюсти которого никак не могли привыкнуть к горским словам, пишет Каяют (Kayayoute) вместо Каякент. Это село расположено живописно по скату холма; жители Каякента занимаются фабрикацией простых ковров. От Буйнак досюда считается 30 верст.

Утром 3 Августа мы выехали вместе с С........в из Каякента под прикрытием уже шести чапаров, потому что на пути встречаются перелески, очень удобные для разных приключений. Впрочем, никакого приключения я не видал, а видел только, по выезде из большого дубового лесу, остатки укрепления Али-Хан-Каля, построенного Надир Шахом, с левой стороны дороги, и переехал реку Большой Бугам: на берегах Бугама, что по-турецки значит «изгиб», были разбиты Дагестанцы, персидским правителем Минучегр-Ханом в 1659 году. Между Манасом и Бугамом текут еще речки Татаул, Инчке, Хумре-Узень и Уллугай, замечательные лишь тем, что оплодотворяют окрестные поля. — Недалеко от Каякента открыты нефтяные колодцы, известны целительные грязи, большое соляное озеро Хаджи, снабжающее солью Дербенд, Каракайтак и даже Акушу; [119] на С. стороне его находятся Каракайтакские минеральные воды, успешно помогающие во многих болезнях.

От Каякента до следующей станции «села Наместника» Великента положено по уставу 25 верст. Великент небольшая деревушка в 200 домов, раскинутая на берегу Малого Бугама.

Приезд двух телег в Великент произвел ужасную суматоху на почтовом дворе: вся эта суматоха происходила по поводу переломанных телег и изорванной упряжи, кроме которых у содержателя почтовых лошадей Армянина ничего не было для проезжающих. Видя, что беде пособить нельзя, я уселся, с опасностью жизни, в разбитую тележку, к которой кое-как прицепили лошадей, и поехал в Дербенд, утешая себя тем, что скоро буду в настоящем восточном городе. Но это утешение не спасло меня от страданий: дорогой на каждой версте лошади отвязывались, шины лопались одна за другой, и подъезжая к Дербенду, после 22 верстовой дороги, вся моя тележка качалась, будто обесснащенный корабль на высоких волнах. Да простит мне великодушный читатель, если я не раз еще буду жаловаться на почтовую езду по здешним трактам: нельзя же молчаливо переносить мучения, которыми наделяли меня в дорогу Армяне, содержатели почтовых лошадей!

Вскоре по выезде из Великента, около которого растет дубовый лес, я переехал через речку Дербах или Дервак: на берегах ее около двух недель скитались многие жители Дербенда, устрашенные приближением Эмир Гамзэ к городу после победы кевдушанской. На берегах этого же Дербаха живут Каракайтаки (Черные Кайтаки), лезгинское разбойничье племя, промышляющее грабежом проезжих Армян. До поступления Дербенда под русское владычество эти [120] Каракайтаки наездничали на суше и на море, пользуясь бедствиями судов, кинутых на берег бурею.

Ближе к Дербенду перелески исчезают, горы в виде желтых скал подвигаются к берегу, по сторонам дороги валяются огромные камни, отлетевшие от скал, а около моря тянутся виноградные сады.

Но вот показался и Дербенд, первый восточный город: сердце у меня радостно запрыгало. Да, это не то, что Тарху или Астрахань, это действительно восточный город: смотрите как он бестолково растянут от моря вдоль по скату горы узкой линией, как плоские кровли теснятся одна над другой, как крепкие стены не закрывают нисколько города, и как все это между тем живописно!

Да, это действительно восточный город!

О том, что приключилось «путешественнику по Востоку» в Дербенде, благосклонный читатель узнает из следующей главы.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Дагестану и Закавказью. Издание 2-е. Казань. 1850