Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года

(Souvenir intime d'une campagne au Caucase pendant l’ete de 1845).

(См. Русская старина, январь 1911 г.)

Перед нашими взорами расстилалась страна – словно ковер из тысячи красок или словно географическая карта, простирающаяся от холмов Хан-кале, что перед крепостью Грозной, до низовьев Терека. На первом плане виднелись густые леса, покрывающие своей темной зеленью высоты Ичкерии и простиравшиеся вдаль, влево в уже более мягких перегибах уходившие в богатые и прекрасные равнины Чечни и заканчивающиеся вправо у Качкалыковского хребта. Цепь этих гор, начинавшаяся у наших ног, поворачивала к северу и делила равнину на две равные части. Вправо от цепи все носило различный характер: леса внезапно прекращались у подошвы гор, и страна представляла из себя нечто иное, как желтоватую и выжженную солнцем равнину, которая, уходя в даль, сливалась с горизонтом в неопределенных тонах и, наконец, терялась в необозримых покрытых камышами пространствах берегов Каспийского моря, а еще далее и в водах самаго моря.

Влево от этой цепи горы прекращались только у р. Сунжи, но вправо от Качкалыковского хребта они вновь начинались у Терека и длинной лентой протягивались до Кизляра. Но ту сторону Терека, далее к северу, горизонт представляется [271] безграничным и на всем видимом пространстве раскидываются пустыни, служащие кочевьем ногайцев.

Все взоры были обращены к этой зеленой резко ограниченной полосе лесов, параллельной цепи гор, что были теперь позади нас.

Все сердца стремились туда с надеждой и воспоминаниями, там была Россия, то были приветливые казачьи станицы – Наурская, Щедринская, Червленная,– все те места, к которым с такой любовью взывает кавказский солдат каждый раз, когда поет свои песни по возвращении с похода!! Казачьи станицы – это Эльдорадо, к которому устремляются все мечты о счастье и веселье, Эльдорадо, представляющееся воображению всех тех, кто воюет в Чечне и Дагестане.

Раз кто попал на линию, то он считает себя уже дома, – у себя.

Однако для многих из нас этот взгляд, брошенный на противоположный берег Терека, там, где начинается уже родина, являлся прощанием на веки с Россиею, которую им уже не суждено было более видеть.

Перед нашими глазами, у подножия первых гор, на расстоянии примерно 10-ти верст находилось Дарго – большое селение-столица Шамиля, представлявшаяся нам в виде разбросанных домиков. Вплоть до Дарго местность от нас представляла столетний лес, покрывающий гребни, седловины и пропасти.

Неприятель сделал большие приготовления к обороне и воздвиг много завалов, которые, в известном расстоянии друг от друга, в виде укреплений, перерывали дорогу, по которой нам предстояло следовать. Тем не менее, горцы еще не были в значительных силах, так как Фрейтаг, содействуя нашему движению, особой диверсиею, продвинулся к этому времени от креп. Грозной к Маиортупу; чеченцы бросились на защиту своей страны, которой угрожало внезапное появление русского отряда, и у нас были на время развязаны руки для операции против Дарго.

Шамиль был застигнут врасплох, имея для противодействия нашему движению не более 1.000 человек бойцов.

__________________________

Когда было опорожнено содержание котелков, и прошли четыре часа отдыха, граф Воронцов подал сигнал к атаке леса. Куринцам, детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песнью Куринцев: «Шамиль вздумал бунтоваться», при чем все подхватывали хором: «Куринский [272] полк, ура!». Беглым шегом спустились мы затем с горы. Когда мы очутились внизу, на небольшой поляне, полковник Меллер-Закомельский (командир Куринского полка) повел Куринцев по дороге, сворачивавшей здесь влево, с целью выбить горцев из первого завала, построенного у входа в лес.

Я развернул свой баталион вправо от дороги и прямо направился для занятия опушки леса, которым решено было овладеть. Быстро и проворно, выдержав лишь один залп, ударили мы беглым шагом на завал, и противник мгновенно его очистил; мы потеряли лишь офицера и 4-х нижних чинов.

Для отряда это была еще только прелюдия трудностей этого дня, для моего баталиона – окончание его участия в деле этого дня, и на остаток дня мы оставались только зрителями. Таким образом, часто бывает, что все происходит противно принятым первоначально предположениям, так и в настоящем случае, когда нам предстояло наибольшое участие в деле.

Едва только заняли мы участок, с которого начинался разбег штурмовых колонн, как атака началась. Во главе шел 1-й баталион Литовского Егерского полка, утратившего свое знамя в польской кампании и долженствовавшего здесь и теперь себя реабилитировать; за ним следовали две роты 3-го баталиона Куринцев, которые должны были поддерживать его (морально) и внушать ему необходимое для восстановления своей утраченной чести мужество.

Литовцы молодцами смыли свое бесчестие, и едва только четвертая часть их уцелела за эту экспедицию, но – позор был смыт, и новое знамя, добытое ценою пролитой ими в Ичкерии крови, было им вручено взамен утраченного ими при Вовре ²⁰.

Близко за Литовцами следовали саперы, за ними грузинская дружина, бросившаяся на завалы вслед за Литовцами.

Но проворнее всех оказалась молодежь главной квартиры, которая, в своей жажде славы и успехов и счастливая воспользоваться случаем, стала в голове колонн, и здесь мы увидели нечто совершенно небывалое – группа молодых офицеров, благодаря только одной стремительности и храбрости, одна берет подряд три ряда завалов.

Не устояв против подобного порыва, неприятель отошел и уступил нам спуск в лес, но мы понесли здесь довольно [273] тяжелыя потери ²¹ и в числе таковых наиболее чувствительна была потеря генеральнаго штаба подполковника Левиссона, выдающегося офицера, финляндца по происхождению.

Против сейчас занятого нами склона был другой, на который следовало взбираться, а так как он тоже опоясан укреплениями, то приходилось и его брать штыками. Оба ската горы соединялись узким перешейком, по обе стороны которого рос густой вековой лес.

Наш авангард прошел перешейком и блистательно исполнил свою задачу, заняв противоположный скат и преследуя противника по пятам. Граф Воронцов лично следил вблизи за за успехом действия авангарда, не имея другого прикрытия, кроме своего штаба, и будучи уверен, что мы уже полные хозяева этого занятого участка. Никаких войск в распоряжении графа Воронцова не было. По узкой дороге, заваленной стволами громадных деревьев, проходить можно было только по одному, и нечего было и думать о движении сколько-нибудь сомкнутым строем, а потому пока и оставалось следовать вперед только этим способом.

Лишь только главнокомандующий с своей свитой вступил на этот перешеек, бывший вне поля зрения и вообще вне сферы действия авангарда, уже значительно усилившегося от главных сил, все еще находившихся на верху первой высоты ²², как он и его свита были встречены градом пуль; противник оказался между ним и авангардом. Лошадь графа была ранена, и сам он должен был обнажить свою шашку; присутствие его сохранило порядок, и чины свиты, теснясь около него, наперебой старались каждый прикрыть его своим телом.

Привели горное орудие, дабы обстрелять занятую противником часть леса.

Едва только стало орудие, как оно было подбито, и вся прислуга его выведена из строя убитыми и ранеными. Саперы также ничего не могли сделать, и только грузинская милиция первая освободила главнокомандующего и заставила противника отступить. С этого времени дорога была очищена.

Как раз в эту минуту я прибыл сюда с двумя ротами моего баталиона, так как, услыхав усиленную пальбу, мы не [274] знали в чем дело, а генерал Клюки-фон Клюгенау спустил нас сюда с горы. Граф Воронцов приказал мне заместить Грузин и оставаться здесь до подхода арриергарда, возложив на меня личную ответственность обеспечения прохождения здесь обозов и войск всей колонны.

Я оставался здесь до наступления ночи, и только тогда показался, наконец, Лабынцев с последними войсками, составлявшими арриергад.

Обоз проходил целых шесть часов и было очень трудно поддерживать порядок; все торопились, все стремились вперед и кричали и командовали, и никто не хотел слушаться; никогда еще мое терпение не подвергалось более тяжелому испытанно. Наконец, подняли и нас, мы последовали общему движению и, двигаясь всю ночь, исполняли докучливые обязанности, обыкновенно выпадающие на последния двигающаяся войска: на каждом шагу приходилось подбирать отсталых, хоронить брошенные тела, вытаскивать несчастных застрявших лошадей и облегчать движение излишне перегруженных.

Только 4 часа спустя по восходе солнца прибыли мы в Дарго, еще с вечера занятое нашими войсками. Этот день стоил нам 200 человек потери.

Противник оказал особое сопротивление нашему авангарду, оказавшему чудеса мужества под начальством храброго генерала Белявского, взявшего семь завалов.

Дарго было объято пламенем, и все созданный Шамилем здания были уничтожены.

Наш лагерь был разбит на высотах, командующих равниной, на которой еще дымились развалины городка.

На следующий день граф, окруженный выстроенными покоем войсками, слушал панихиду по павшим в боях накануне и по тем несчастным русским пленным, которые, в числе 20 человек, были здесь зверски замучены по приказанию Шамиля ²³.

Место нахождения прежнего Дарго принадлежало теперь нам, в чем и заключался единственный результат нашей победы. В этой стране не существует такого центральнаго пункта, занятие которого решило бы ее завоевание. Кавказские племена лишь в весьма ничтожной степени находятся в зависимости друг от друга и в политическом и в материальном отношении. В настоящее время их связывает только власть Шамиля, и его [275] авторитет господствует только там, где он находится лично, не привязываясь, однако, к одному месту, более чем к другому.

Так и здесь, как и всюду в наших войнах на Кавказе, мы хозяева только на местах расположения наших войск биваком, и все то, что было вне черты наших лагерей и вне сферы действия наших охраняющих частей, принадлежало уже неприятелю.

В Дарго он нас окружал, как бы блокировал со всех сторон и, чтобы выйти из наших оборонительных линий и выбить неприятеля, нужно было пролить кровь и чтобы вернуться, очистив временно занятую местность,– то же самое. В таком обыкновенно положении будет армия, воюющая не с подобной же армиею, а с целым вооруженным народом, способным и обороняться и, одновременно, и наступать.

Наше сообщение с нашими тыльными эшелонами стало весьма трудным. К югу от нас Даргинский лес, пройденный нами 6-го, представил страшную преграду, а к северу лесистые ущелья Ичкерии отделяли нас от равнин Чечни и Кумыков. Трудность нашего положения увеличивалась еще тем обстоятельством, что население, с которым мы имели дело, было одним из самых воинственных, оно было, так сказать, взрощено и воспитано вечными войнами, что оно было поднято и возбуждено против нас страхом и фанатизмом во имя религии пророка и именно тем, кого теперь все они признали его избранником и его посланным.

В день занятия Дарго силы Шамиля были слабее наших, но уже на другой день вся Чечня и весь Дагестан ²⁴ собрались вокруг него, и теперь многочисленный противник, словно громадный муравейник, окружал нас со всех сторон. Горцев собралось несомненно не менее 30.000 человек. 7-го июля граф Воронцов приказал генералу Лабынцеву занять командующую нами позицию у Белгатая (на левом берегу р. Аксай), откуда Шамиль, пользуясь командованием, обстреливал наш лагерь; горцы дрались с большим упорством, и мы потеряли 200 человек ²⁵.

Дни 8-го и 9-го прошли в незначительных перестрелках, завязывавшихся каждый раз, когда наши фуражировочные отряды [276] спускались на равнину, отделявшую нас с одной стороны от неприятеля. Что касается до нашего лагеря, то место для него было выбрано настолько удачно, что неприятель не мог нас здесь беспокоить.

Наши продовольственные запасы приходили между тем к концу, и мы надеялись пополнить их 9-го июля. Колонна, следовавшая из Чиркея, должна была доставить большой транспорт и остановиться на вершине той высоты, которую отряд наш занимал 6-го, во время привала, перед прохождением Даргинского леса.

Выстрел из орудия должен был известить нас о прибытии транспорта, и по этому сигналу должен был собраться сводный из разных частей отряд под общим начальством генерала Клюки-фон-Клюгенау и, пройдя через лес навстречу транспорту, доставить предназначенный отряду провиант, частью на людях, частью на вьюках. Я был предназначен вести три роты Куринцев ²⁶.

Участие в столь опасной экспедиции было плохим ручательством в долговечности жизни. Все это сознавали, а тем более мы, издавна знакомые с лесной войной: в этом отношении, кажется, никто не заблуждался ²⁷.

Во всем отряде нашелся только один добровольный участник этой, так прозванной солдатами, «сухарной оказии», хотя он и отлично понимал всю ее опасность, ибо был в злополучной экспедиции в Ичкерии в 1842 году, а потому знал, что это за противник – чеченцы, укрытые в своих лесных трущобах. Этим добровольцем был храбрый капитан Беклемишев,– адъютант Ф. И. графа Паскевича ²⁸. [278]

К счастью он вернулся обратно, блистательно откомандовав баталионом Люблинского полка, а впоследствии закончил эту экспедицию командованием баталионом Кабардинцев. В настоящее время он полковник и все еще на Кавказе, где на счету выдающегося офицера, подающего большие надежды.

Лес, который предстояло пройти, тянулся на 10 верст и на всем этом протяжении был пересечен крутыми спусками и подъемами, глубокими оврагами, топкими местами, завалами и новыми, вновь возведенными и сильно занятыми противником укреплениями. С одним баталионом хороших войск можно наверняка задержать здесь целую армию, совершенно парализуя все ее усилия, настолько трудно развернуться в этой крайне неблагоприятной для действия регулярных войск местности. Горцы отлично знают этот род войны и обнаруживают здесь много смелости. Не говоря уже о численном превосходстве, горцы имели над нами еще и преимущество активности действий против прикрытия транспорта, который в подобных условиях естественно должен был растянуться до бесконечности.

В ночь с 9-го на 10-ое в отряде ждали условной сигнальной ракеты.

Сознаюсь откровенно, что вечером 9-го я думал, что в последний раз в жизни пожимаю руки моим друзьям.

Я не хотел брать на себя ответственность лично назначить роты для участия в этой оказии ²⁹ и предложил ротным командирам, предоставив это судьбе, метать жребий; «орел» или «решетка» – решало судьбу.

Метание жребия происходило перед фронтом, на глазах у всех, и в эти минуты ожидания и тревоги царило глубокое молчание, ибо Куринцы, как офицеры, так и солдаты знали – что их ожидает впереди. Пассьет был одним из тех, на кого выпал жребий. Когда, для подтверждения решения судьбы, я громко произнес приказание, Пассьет, спокойно держа под козырек, произнес обычное: «слушаюсь», а затем вполголоса, так, что только я мог слышать, сказал: «это мой смертный приговор!» И он не ошибся!

На войне бывают такие торжественные минуты, когда душа [278] воспринимает известные неизгладимые впечатления и когда чувствуешь будущее.

Только война обнаруживает некоторые особые и высшие добродетели, которые глубоко нас трогают. В солдате, втянутом во все служебные требования, я более всего ценю пассивное послушание и покорность, качества, к выработке которых направлено все наше военное устройство (организация, иерархия, воспитание и т. п.), качества, которых никто не превозносите, но из которых между тем и вытекаете и преданность, и самоотвержение. И за все это воздастся нам там наверху, где царство справедливости, и там не будете забыто, что достаточно нам только получить приказание – «умереть», как мы идем на смерть, даже и не спрашивая – «зачем»?

__________________________

Я лег отдохнуть, не раздеваясь, дабы быть готовым к выступлению по первому сигналу, но сигнальной ракеты не было и за час до восхода солнца, вместо первоначальнаго поручения, мне приказано, приняв в командование 2 баталиона и 2 орудия, занять селение, бывшее в 3-х верстах от лагеря.

Было известно, что в селении имелся фураж, который я должен был захватить и доставить в лагерь, для чего мне были приданы все оставшаяся лошади отряда. В течение же дня я должен был прикрывать табун. Я едва успел попрощаться с бедным Пассьетом, которого я больше уже не увидел ³⁰.

При входе в селение у нас было завязалась довольно горячая перестрелка, во время которой Колюбакин, бывший с своей ротой в цепи и верхом, был ранен пулей в грудь, к счастью, не особенно серьезно, и через день он уже вернулся в строй. Затем, у меня уже по всей линии стало тише, так как противник был занят в другом месте.

Сигнальная ракета была пущена, и войска нашей «сухарной оказии» вошли в лес, прошли его, провели ночь на высоте и вернулись обратно 11-го.

Но это были только жалкие остатки! Они мужественно пробились сквозь тысячи неприятелей и сквозь груды тел. Никакие распоряжения, ни общие, ни частныя, не были применимы в этой убийственной местности: укрываясь деревьями, завалами, укреплениями, горцы стреляли с удобствами, не торопясь, и били на выбор наших солдат, охранявших и оборонявших транспорт [279] и остававшихся беззащитными. Потери были громадные, но, по крайней мере, одинаковые для обеих сторон; горцы были изумлены. Для нас потери эти, сравнительно, были ощутительнее: противник был у себя, его силы удваивались каждый день, между тем как ряды наших бойцов поредели, и только непомерно увеличивалось число раненых, многочисленность которых не переставала создавать нам новые затруднения ³¹.

Только граф Воронцов мог справиться с задачей командования в столь критические минуты ³².

Эта кровавая экспедиция дней 10-го и 11-го, названная солдатами «сухарной оказиею» или «сухарницей», имя, которое ей и осталось навеки, была богата подвигами героизма, самоотвержения и мужества. Многие из этих подвигов, как, например, – прохождение леса одним молодым солдатом сквозь тысячи смертей, подробности смерти Пассьета и старого кавказца и героя полковника Ранжевского были воспеты солдатскими стихами; между солдатами немало таких стихотворцев, воспевающих на все лады те дела, в которых они участники.

Многие эпизоды этого достопамятного боя были описаны в наших реляциях, передавались из уст в уста по всему Кавказу и долго еще служили темами бесконечных бесед зимой, у огонька в маленьких беленьких домиках полковых штаб-квартир.

Один из этих эпизодов, пользующийся меньшей известностью, относится к грустному событию, о котором тяжело вспомнить, но, будучи менее щепетилен, я не боюсь поместить этот [280] эпизод в моих мемуарах, предназначенных остаться известными лишь тесному кругу моих самых близких друзей ³³.

Две роты и горное орудие колонны Клюгенау, отражая толпы нелриятеля, сделали все то, что честь и долг от них требовали, но расстроенные огнем, истощив все усилия, подались и рассеялись.

Орудие было оставлено, лошади убиты, вывести орудие стало немыслимо, прислуга еле держалась и приготовилась к последнему отпору неприятельских скопищ, которые, покончив с пехотой, бросились теперь на орудие. Командовавший орудием молодой 22-х летний юнкер Баумгартен, видя невозможность спасти орудие, закричал прислуге: «спасайтесь и присоединяйтесь к своим, а мне все равно, мое место здесь», бросился затем к орудию, обхватил его руками и закрыл своим телом; горцы шашками и кинжалами рубили его на части.

Я знал лично Баумгартена и предугадывал, что он всегда выйдет с честью из самых трудных обстоятельств, я был очень к нему расположен и очень был огорчен его смертью, подробности которой узнал много времени спустя по окончании экспедиции.

__________________________

Нам досталось очень мало продовольствия, а оставаться дольше в Дарго стало невозможно и необходимо было подумать, как пробиться на линию наших укреплений. Путь нашего движения еще не был определен. Граф Воронцов решил идти на Герзель-Аул. Это направление и было предрешено планом кампании, составленным в Петербурге, и говорили, что эта дорога лучше той, которая ведет на Маиортуп, потому что на ней всюду можно было иметь воду.

Пуркей, уроженец Ауха, житель Андреева, взялся быть нашим проводником. Честь и слава ему, что он честно послужил нам в этом случае: верность далеко не всегда составляет преобладающую добродетель горцев. [281]

__________________________

Сухарная экспедиция произвела тяжелое впечатление. Воображение молодых людей, не побывавших еще на подобных празднествах, было полно дьявольскими и дикими образами чеченцев, как призраки кружившимися перед их глазами. Опыт бывалых людей ничуть не успокаивал их на счет ожидавшей их участи в предстоявшем марше. Лучшие люди замыкались в стоическое спокойствие, составлявшее обычное их состояние в счастье, как и в несчастье, то спокойствие, которое является результатом их испытанной храбрости, их традиций славы и их постоянства в исполнении долга.

Чтобы уменьшить наш громадный обоз, затрудняющий наше движение, и чтобы отвести под настоящих и будущих раненых возможно большее число лошадей, мы сожгли какое возможно было имущество, палатки разодрали по полотнищам, и каждый солдат взял достаточное количество полотна для перевязки ран, могущих им быть полученными.

Вечером 12-го я бродил между группами лиц, собравшихся у расцвеченных флагами палаток главной квартиры; говорили только вполголоса, у многих лица вытянулись и не трудно было заметить, что здесь больше людей не воинственных, больше военных без призвания, чем у бивуачных костров. Большая была разница между серьезной, но холодной и гордой выдержкой наших кавказских войск и теми разговорами, которые велись у палаток главной квартиры! Сколько раз в этот день мне приходили на память прекрасные стихи Шиллера:

In Felde da ist der Mann noch was werth,
Da wird ihm das Herz noch gewogen,
Da tritt kein anderer fuer ihn ein,
Auch sich selber steht er ganz allein!

Я пошел засвидетельствовать свое почтение графу Воронцову. Я имел право входить в его палатку во всякое время. Я хотел ему сказать, что мы надеялись, что он вспомнит Куринцев, что время наступило, когда мы осмеливались просить его не остаться нам забытыми.

Граф в это время что-то диктовал. Он смерил меня своим проницательным взглядом и улыбнулся мне той улыбкой, которая никогда его не оставляла и которая, казалось, говорила: «неужели вас все это удивляет? я не то еще видал в течение моей продолжительной службы». Я устыдился своего рвения и не знал, как уйти незамеченным.

Граф пришел мне на помощь, протянул мне руку, сердечно расцеловал меня, благодарил меня, поручил мне передать его [282] слова войскам и ласково прибавил, что во всех случаях он знал, что может на меня положиться. Я уже собирался уйти, но граф, как бы боясь, что слишком много сказал, снова позвал меня: «Кстати, Бенкендорф, прежде чем с вами расстаться, я должен вам сказать, что только что получил письмо от жены. Она вам шлет привет; она очень довольна домом, который занимает в Кисловодске, особенно прелестна гостиная, только погода не благоприятна: дождь льет каждый день; я очень об этом сожалею».

__________________________

В этот вечер мы роскошно поужинали остатками наших запасов и вслед за другими принялись уничтожать свое имущество.

Я сам сжег свои эполеты и аксельбанты с вензелями Государя, чтобы быть уверенным, что они не попадут в руки неприятеля; свою гербовую печать я передал барону Николаи, так как канцелярия и дела самого графа Воронцова, понятно, имели больше прав на сбережете и сохранение. Затем я положил в карман 4 плитки сухого бульона, а мои слуги оставили, кроме того, кастрюлю и рис; вот и все наши запасы на 8 дней марша.

Мы высчитали, что нам потребуется восемь дней, чтобы пройти 40 верст. Это одно дает понятие, какую трудность представляли местность и дороги, по которым нам нужно было двигаться.

Наше выступление из Дарго состоялось при мрачном молчании войск.

Было необходимо обмануть неприятеля направлением нашего движения, в чем мы хорошо успели и настолько, что выиграли целый переход, не будучи атакованы. Для нас это был большой успех, так как, достигнув бивуака в окрестностях Цонтери, мы оставили за собой два глубоких оврага, прохождение которых нас бы сильно затруднило и повело бы к значительным потерям. Генерал Лабынцев командовал аррьергардом, состоявшим главным образом из баталионов Кабардинского полка. Он был великолепен в своем отступлении, произведенном под выстрелами в упор неприятеля и на виду всего отряда. Это отступление было удивительно по тому порядку и уверенности, которые он умел сообщать войскам своего отряда и вообще внушать своим подчиненным. Ему принадлежит всецело слава этого дня и всеобщее одобрение. Потеря в людях у него была ничтожная. [283]

__________________________

Утро 14го было туманное. Мы провели ночь на высоте, откуда дорога разделяется; одна идет влево на Маиортуп, другая, вправо, параллельно долине Аксая – на Герзель-Аул, куда нам предстояло следовать.

Так же, как и накануне, неприятель все еще находился в неизвестности принимаемаго направления, что нам было выгодно, так как неприятель не мог заблаговременно приготовиться к обороне.

С восходом солнца мы покинули наш бивак и направились по лесистому плато. Я огибал опушку леса слева, нигде не встретив сопротивления.

Неприятель перестреливался только с авангардом. Одна из первых пуль пробила колено полковника графа Стенбока. Рана эта, на которую сначала никто не обратил внимания, впоследствии потребовала ампутации ноги и тем лишила Кавказскую армию талантливаго, храброго и достоинаго офицера.

Не успели мы сделать и пяти верст, как, повернув налево, очутились у входа в деревню Гурдали, которую неприятель только что зажег. Там кончалось высокое плато. Дорога спускалась крутыми склонами в узкую долину, образуемую небольшим ручьем. На противоположном берегу долины подымалась цепь лесистых возвышенностей, вышины около 300 футов. Шамиль занимал их всеми своими силами и преграждал нам здесь дорогу.

Минута была решительная,– необходимо было пробиться. Мы все были в ожидании. Я со своими егерями занимал кукурузное поле, покрытое высокой травой, из-за которой нас совсем не было видно; вдруг я услышал свое имя, поспешно произнесенное несколькими голосами зараз. То были адъютанты, которых граф Воронцов прислал ко мне. Главнокомандующий меня требовал к себе! «Бенкендорф, видите, я вас не забываю: возьмите Карталинскую милицию и все, что будет возможно из вашего баталиона, не обнажая левой цепи. Авангард спустится в долину и пойдет по дороге, которая сворачивает направо. Вы спуститесь вместе с ним и атакуете высоты, стараясь держаться правее, чтобы выйти во фланг неприятельским партиям. Вам нужно их захватить и на них удержаться».

Приказание отдано было точно, исполнение – трудно, успех – сомнителен.

Льщу себя надеждой, что из тех, кто помнит эту минуту отдачи мне графом Воронцовым этого приказания, никто меня в этом не опровергнет.

Не успел я получить это приказание, как войска авангарда, [284] руководимого генералом Белявским, огласили воздух знакомыми звуками движения в атаку. Я поспешил догнать его с двумя первыми ротами моего баталиона, имевшими не более 200 штыков, и с Грузинской милициею, имевшей столько же людей.

Чтобы избежать огня, отовсюду вырывавшегося из горевшего селения, мы пробежали его бегом, спустились в овраг, перешли вброд ручей и затем перешли лощину, шириною в 200 шагов. Достигнув входа в лес, у подножия атакуемых мною возвышенностей я приказал приостановиться для приведения колонны в порядок и для построения. Здесь мы разделились на две части: полковник Меллер-Закомельский, командовавший всей цепью, взялся вести левую часть, а я – правую; нас разделял овраг.

Я всегда имел счастье видеть, что войска, который я вел в бою, всегда весело шли в огонь; они считали меня удачником, что придавало им особую уверенность. В настоящем случае они хорошо высматривали, но не трудно было убедиться, что они шли в бой не с легким сердцем. На мое обращение к ним, они ответили мне хорошим «ура!», но в этом «ура!» не чувствовалось уверенности в победе.

Вступая в подобный темный лес, солдат вынужден рассчитывать только на собственное мужество, он должен пробивать себе дорогу через сваленные деревья и сквозь густую чащу, за которыми он ежеминутно рискует наткнуться на западню; вообще здесь он предоставлен исключительно только своим собственным силам. Он не видит рядом с ним идущего товарища, не видит офицера впереди себя, ни ободряющего его начальника; густота леса такова, что все исчезаете из вида.

При подобных условиях единство удара становится невозможным, порыв не поддерживает движения, ничто не электризует, ничто не подымаете духа, ничто не влечет вперед, как это обыкновенно бывает, когда идешь в атаку на открытом месте и на виду у всех. Здесь же сознаешь только трудности, которые приходится преодолевать, и только и слышишь, что свист отовсюду летящих пуль, будучи лишен возможности отвечать, так как не видишь противника, который тебя поражает.

Сообщил Б. М. Колюбакин

(Окончание следует)

Комментарии

20. Здесь, во главе литовцев был ранен князь Алек. Мих. Дундуков-Корсаков, подполковник ген. шт. Левиссон и др.

21. Кроме убитого Левиссона, здесь ранены: полковник Семенов, майор Степанов, поручики – кн. Дундуков-Корсаков и барон Врангель и юнкер Мельников тяжело (товарищ кн. Дундукова по университету), умер на походе.

22. То есть значительно позади.

23. Пленных было больше, ибо погибло здесь 16 человек одних офицеров и 21 чел. нижн. чинов (Кавк. Сборн. том VI, стр. 418).

24. Здесь Бенкендорф сильно преувеличивает, забывая, что одновременно шли еще две экспедиции: Самурского отряда кн. Аргутинского в Ю. Дагестане и г.-л. Шварца на Лезгинской кордонной линии, и обе экспедиции оттянули значительные силы Шамиля.

25. Этот захват «на время» позиции у Белгатая, по своей совершенной бесцельности, сильно осуждался в отряде опытными кавказцами, а в войсках вызвал, по свидетельству участника Нечаева (адъютанта Воронцова), недоверие к начальству, что более всего способствовало упадку духа в войсках. Особенно осуждали это бесцельное дело Лабынцев и Пассек.

26. Поразительно, с каким легкомыслием была задумана и исполнена эта операция доставки сухарей в лагерь, и эта кровавая сухарная оказия останется навсегда тяжелым упреком на памяти графа Воронцова, совершившего здесь целый ряд ошибок и несообразностей. Во-первых, не следовало идти в Дарго, не обеспечив отряд совершенно, а уже если, будучи в Дарго, продолжать базироваться на Дагестан, то как можно было не занять и не создать в Даргинском лесу опорных пунктов, что было так возможно при обилии леса.

27. Самая «оказия» не была обеспечена, начиная с выбора начальником отряда Клюки-фон-Клюгенау, совершенно неопытного в лесной войне, а потом предварительно следовало произвести разведку приготовлений противника и заблаговременно обозначить следование обоза за сухарями; вообще, все делалось как-то торопливо и неискусно.

28. Беклемишев сравнительно недавно умер, и часть его воспоминаний поступила в сборник Щукина. У Беклемишева было интересное собрание акварелей по Кавказской войне, заключавшее целый альбом, там были рисунки и Дарго,– единственное изображение с натуры расположения лагеря, с видом горящего сел. Дарго.

29. Оказиями назывались на Кавказе обыкновенно следования различного рода транспортов в сфере действия противника, а потому и под прикрытием войск, а также и регулярные сообщения между крепостями.

30. Доблестный Пассьет был ранен, но лишенный ухода и лечения умер от гангрены уже по прибытии в Герзель-аул.

31. В дни 10-го и 11-го в этой сухарной оказии мы потеряли: убитыми: 2-х генералов (Викторова и Пассека), 3-х шт.-офиц., 14 об.-офиц. и 446 н. чин.; ранеными, преимущественно тяжело и по несколько раз: обер-офицеров 34 и нижн. чинов 715; контуженными: об.-офиц. 4 и нижн. чинов 84; и 122 чел. ниж. чин. без вести пропавших.

Насколько несообразно были велики потери, видно из сравнения сил отряда 6-го июля, перед движением в Дарго (350 шт. и об.-офиц., 850 унт.-оф. и 8.825 н. ч.) и 13-го июля при выступлении в Герзель-аул (248 шт. и об.-офиц., 627 унт.-офиц. и 5.230 н. ч.), когда одних больных и раненых при обозе было: офицеров 57 и 1.254 чел. ниж. чинов.

32. Граф Воронцов показал здесь большое величие духа и удивительную выдержку, что, конечно, много способствовало спасению отряда, хотя все-таки успех этого спасения заключался в доблести и искусстве кавказских войск вообще и их начальников в частности, не говоря уже о заслугах в эти дни движения в Герзель-аул незабвенных Лабынцева и Козловского, особенно первого.

33. Вскоре по смерти автора мемуары были напечатаны на францусском языке, а раз эти мемуары вышли в печати, то уже завещание Бенкендорфа не могло быть исполнено, 60 лет спустя, пора вынуть их из-под спуда, сделав доступными массе, так как они имеют ценность для истории и не только с точки зрения исследования одной экспедиции 1845-го года.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года // Русская старина, № 2. 1911