Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года

(Souvenir intime d'une campagne au Caucase pendant l’ete de 1845).

С 17-го мы почти не двигались из нашего лагеря. Санитарное состояние войск с каждым днем становилось печальнее: войска начали страдать от перенесенных ими на «холодной горе» лишений, случаи диссентерии участились, и наши ноги, размягченные отдыхом и теплом, начали пухнуть от прежних сыростей и морозов.

Больше половины моего баталиона прошло через эти новые и мучительные испытания; по всему лагерю только и были видны несчастные люди, которые со стоном влачились на четвереньках, не будучи в состоянии стоять на своих отмороженных, покрытых нарывами ногах.

Я имел также свою долю страданий. Правда, у нас были доктора, но аптека не была достаточно оборудована для стольких несчастных и вместо лекарства им прикладывали только коровий кал.

Покоем и хорошей пищей надеялись мы заменить лекарства. Каждый солдат получал свежее мясо, и приправой к супу служил дикий цикорий (способствующий очищению крови), который мы находили и собирали в изобилии. Каждый день мы высылали незначительные отряды, вооруженные и обеспеченные от всякой опасности, для исследования местности и сбора этого драгоценного растения.

21-го у нас в лагере была тревога, вызванная дальней канонадой. Оказалось, что было дело у кн. Бебутова, следовавшего со вторым транспортом из Андии. Конный неприятельский отряд Хаджи-Мурата, воспользовавшись густым туманом, незаметно [98] приблизился и бросился на часть колонны, которая шла в беспорядке. Одно время сам генерал был в опасности. 30 человек наших, по большей части больных, были изрублены, и неприятель отошел, потеряв 10 человек своих ¹.

От этой колонны мы получили первые известия из Андии. При этой колонне находился гроб поручика Маевского, моего товарища по Пажескому корпусу. Между пажами он выделялся светлой и умной головой, многообещающими способностями; оставайся в живых, он бы выделился на Кавказе. Как многие другие, Маевский был предан душой и телом Кавказу, бывшему для него единой надеждой, но наступила смерть. Смерть!.. Всегда смерть!.. На Кавказе она – направо и налево, спереди и сзади; пуля, вам предначертанная, поражает вас в бою, также во время сна, снаряд поражает вас за столом, со стаканом в руке, также, как и во время приступа. «Смерть завсегда подле ходит», как говорят казаки.

Спасает вас обыкновенно ряд незначительных случайностей, но в тот день – эта счастливая случайность замедлит; когда этой случайности нет в данную минуту, то смерть мгновенно уносит свою добычу. Называя это обстоятельство случаем, я знаю, что я неправильно обозначаю испытываемое чувство, но на Кавказе, где так сильна вера в предопределение, невозможно отрешиться от известной доли фатализма.

Фатализм отвечает этим человеческим массам, живущим большей частью интересами минуты; он исключает все другие мысли и заботы и не одному солдату помешал он отступить перед опасностью.

Между туземцами Кавказа немало христианских народностей, и мы, собственно, и начали воевать для святого дела освобождения их от мусульманского ига. На Кавказе христианство весьма древнего происхождения, но сквозь десять веков притеснения и варварства эти бедняги могли сохранить лишь внешнюю сторону,– формы, обряды и обычаи, и эта к ним приверженность в несчастьи большая заслуга народа и дает ему ореол славы. В лучшие времена на них прольется истинный свет, божественная правда, милость и надежда.

С другой стороны, исламизм на Кавказе моложе и более [99] понятен стране, где все дышет войной, а потому он принял характер завоевания и полон могучей энергии. Евангелие почти незнакомо мингрельцу или осетину, зато слова Корана составляют науку и предмет размышления всякаго последователя Магомета; принципы, вытекающие из Корана, слились с обыденной жизнью этих народов, и импульс, сообщаемый ими уму, господствует в такой степени, что реагирует даже на нас, вот, между прочим, откуда вытекает и наш фатализм ².

Благодаря привычке к вечно повторяющейся опасности, картина смерти стала совершенно обыденной и постоянно представляется уму тех, кто давно живет на Кавказе. Для тех же, кто там родился,– смерть соседка, и когда она является, то почти-что не тревожит того, кого подкашивает, а для тех, кто видит, как умирают,– смерть простой случай. Когда казак-туземец бывает убит в перестрелке, то над ним немного повоют старые казачки, а молодые – пошлют проклятие «некрещеному» убийце своего возлюбленного, но в станице столько других и таких красавцев, что они быстро утешаются между вчерашней и завтрашней боевой тревогой.

Что касается до мертвеца, то в его честь постреляют из ружей,– это музыка, при которой он впервые увидел день, под звуки которой он резвился ребенком, под ту же музыку он ухаживал, этой же музыкой приветствовали его друзья день его свадьбы, она сопровождала его в бою, и она же наконец вторила надгробной по нем песне. Для казака выстрел из винтовки то же самое, что большая тунга кахетинского вина для ленивого жителя благословенной Грузии. Какой бы ни представился случай, и каково бы ни было расположение духа, один стреляет, а другой предается Бахусу.

Мысль о смерти зачастую представляется в виде шутки. Помню, как, однажды, Фрейтаг выслушивал сообщение лазутчика, когда я вошел к нему в палатку; взглянув на меня, чеченец расхохотался, а когда я спросил его о причине его смеха, то он ответил мне пренаивно, что он в это же утро забавлялся тем, что дал по мне три выстрела, ни разу не попав, и что теперь ему смешно меня видеть.

Примерно в то же время, при въезде в одну разрушенную [100] деревню на Качкалыкском хребте, мне донесли, что заметили домашний скот, и мне сейчас же стало ясно, что представился хороший случай захватить кой-кого, так как я знал, что разбойники-чеченцы имели привычку укрываться здесь с захваченной ими добычей. Я сейчас же выслал несколько разъездов линейцев с целью их захвата, а вслед за тем и вскоре услышал выстрелы, на которые и поскакал и, может быть, минут через пять по высылке моих казаков, очутился у лачуги, перед которой горел большой костер. Казаки уже сделали свое дело: три совершенно обобранных трупа лежали на земле, а мои молодцы доедали угощение, среди которого они прервали тех, кого они так быстро спровадили на тот свет.

И все это происходило при громком смехе всей компании!!..

Наши войска, менее привыкшие к жестоким и воинственным нравам и обычаям населения Кавказа, встречают смерть с несравненно меньшим хладнокровием. Помнится, что в тот же день пришлось мне вести в огонь сотню Донского казачьего № 42-го полка: несколько казаков упало, и я видел, как вытянулись лица их товарищей. Чтобы развеселить людей, я приказал запевале Николаеву затянуть песню, но мне ответили тягостным молчанием; я повторил приказание, и тогда старший урядник доложил мне вполголоса: «Николаева нет»!

Не трудно было понять, по его побледневшему лицу, что он хотел выразить этим своим – «Николаева – нет!». Но нельзя было и казаков предоставить впечатлениям подобнаго рода, потому я из всех сил крикнул: «следующий»! Это подействовало, они поняли, что на войне излишняя чувствительность неуместна, и заорали во всю глотку: «Грянули чада тихого Дона»!

__________________________

Главные силы, которые все еще занимали Андию, нуждались в продовольствии. Чиркей был богат продовольствием, но находился в 80-ти верстах горной, только для вьюков проходимой дороги.

Наш обоз сильно пострадал от дурной погоды, захватившей нас еще в начале кампании. Число вьючных лошадей сократилось на половину, а оставшиеся были истощены и еле двигались.

28-го я получил приказание доставить транспорт в 500 лошадей, вмешавший четырехдневное продовольствие.

Для прикрытия транспорта мне дали 6 рот пехоты, 2 орудия и 50 казаков. На войне ничего нет неприятнее подобного рода поручений, так как тут не требуется ни сообразительности, ни храбрости, и все дело заключается лишь в уклонении от боя и [101] избежании противника, о котором никогда не имеешь никаких сведений.

Все сводится к удаче, а таковую нельзя заказать даже на Кавказе, где, впрочем, в ней нет недостатка.

В данном случае на меня была возложена огромная ответственность, и если бы я встретил противника в превосходных силах и он пожелал бы сразиться, то мне не было никакой надежды на спасение, а если бы я не дошел,– отряд в Андии умер бы с голода. Ставка была крупная на этом зеленом поле фортуны, но на войне, где дело идет не о червонцах, а о людях,– поручаешь себя Богу, а не случаю. Часто повторяешь себе: «я сделаю, что только возможно, а там – будь, что будет» и это помогает вести свою ладью.

Первый раз в жизни я был назначен капитаном столь значительного ищущего приключений корабля, и я был скорее огорчен, чем обрадован; к счастью все обошлось благополучно.

Сорок часов спустя после выступления из Мичикале, я со всеми моими людьми явился в лагерь графа Воронцова. Спустя же 30 часов я уже нагнал отряд полковника Адлерберга и был уже вне всякой опасности на остальное, в 10 часов, время. Конные горцы провожали меня слева и перестреливались с арриергардом, но серьезных столкновений не было. Покончив счеты с неприятелем, я должен был принять меры против своих. Я уже говорил, что в лагере была голодовка, в особенности в частях, недавно прибывших из России, нижние чины которых еще не умели сами находить себе источники удовлетворения своих нужд, на что были так искусны наши старые, кавказские ворчуны.

Достигнув лагеря в Тилитле, я был осажден солдатами Житомирского полка, которые, по-видимому, намеревались разграбить порученный мне транспорт. Я хотел их остановить, но они все продолжали подвигаться; пришлось, после крепких слов, прибегнуть и к крайним средствам, и я противупоставил им одну из моих рот, с приказанием немедленно открыть огонь, если кто-нибудь из них пошевелится. Этого было достаточно, бедняги ведь не бунтовали, а были только голодны, а против голода лучше всего действует страх, и угроза прямо попадает в цель.

Мои доводы подействовали и должно быть в доказательство моей правоты они все поснимали свои фуражки.

Оставив Адлербергу необходимое количество провианта, я вступил в Андию. [102]

Непонятно, почему долина эта считается красивой, в ней нет никакой растительности, долина, где только камни и скалы и где редкие клочки земли требуют от жителей много труда, дабы сделаться годными для культуры.

Все размеры в этой долине так громадны, контуры гор так красивы и так прихотливы, краски в различные часы дня так ярки, так блестящи, что невозможно оставаться безмолвным и равнодушным перед этой суровой и величественной природой.

Мы были поражены, насколько здесь все иначе, чем в других высоких горных странах. Настоящая стена из скал, вертикальная и совершенно недоступная для всякаго живого существа, закрывала герметически долину Андии от Гумбета, который мы только что оставили.

На расстоянии 6-ти верст мы шли вдоль подножия этой природной стены; затем дорога поворачивала налево и круто спускалась на расстоянии добрых трех верст.

Внизу находился лагерь – единственное оживленное место среди этой громады скал, утесов и каменных обломков. Меня радостно встретили, так же и я был рад очутиться «в большом свете».

На другой день, 1-го июля, был день рождения Ее Величества Государыни Императрицы. Граф Воронцов пожелал этот день отпраздновать. Под открытым небом, на обширном бугре, возвышавшемся над лагерем, была отслужена обедня; войска стали кругом в сомкнутых колоннах; это было чудное зрелище, еще более выигрывавшее от красоты утра и от величия гор, служивших рамой всей этой картине. В то же время, впервые, раздалось христианское пение там, где царил нераздельно ислам.

Все были проникнуты созерцанием этого зрелища. Чтобы придать зрелищу еще более живописности и сообщить ему чисто местный колорит (что здесь представляется на каждом шагу), в то время, когда мы молились Богу, в расстоянии от нас не более пушечного выстрела,– завязалась стычка у наших фуражиров и настолько близко от нас, что мы могли следить за всеми ее подробностями; звуки ружейных выстрелов поминутно сливались с церковным пением.

После божественной службы граф Воронцов собственноручно раздавал почетные георгиевские кресты только что пожалованным кавалерам за дела 6-го и 14-го июня. Мои куринцы составляли большинство. Бедному графу Воронцову пришлось принять бесконечное число поцелуев и объятий, что в минуты сердечной солдатской радости здесь неизбежно для начальника. [103]

На войне хорошие и дурные минуты необыкновенно быстро следуют одни за другими, и колесо фортуны вертится быстро. 2-го июля небольшой отряд в составе карабинер (1-й роты) моего баталиона был выслан на некоторое расстояние от лагеря и наткнулся на лезгин, спрятавшихся при его приближении. Будучи открыты и атакованы, лезгины открыли огонь; мы лишились только одного человека и как раз офицера, ведшего отряд: он был очень молод, считался храбрейшим офицером в баталионе, только что получил чин за взятие Анчимеера и был единственным сыном бедной женщины, у которой никого более не было близких на свете.

Сколько слез было пролито за его смертью! Мы все много о нем сожалели, так как он был очень любим и уважаем ³. На другой день мы предали земле его смертные останки при пении «Со святыми упокой», при барабанном бое и свисте пуль, как вообще водится на войне; каждый из нас подбросил шашкой земли в его могилу, затем сгладили место, где его опустили в землю, разложили здесь же еще и большой костер, чтоб скрыть могилу от горцев, и так земля навеки покрыла счастье бедной матери.

Мне не было дано долго пользоваться шумной и веселой жизнью Главной квартиры ⁴. Наш лагерь был расположен на склоне [104] довольно крутой горы, у подножия которой находился аул Гогатл на выступавшем вперед мысе. К стороне Технуцала, в главной мечети селения, одинственном неразрушенном здании был помещен главный госпиталь отряда, а самое селение занято и обороняемо 3-м баталионом апшеронцев, под командой храброго полковника Познанского.

Я получил приказание сменить его с моими куринцами и принять общее командование этим, нами укрепленным, пунктом. Назначение было почетное. Познанскому уже пришлось выдержать несколько боев, и он оставил мне на аванпостах, в виде трофеев, три головы горцев, насаженные на колья, что должно было служить пугалом для наших противников.

Храбрый Познанский тоже умер! Расставаясь с ним в Гогатле, мы дружески пожали друг другу руки, и больше я уже с ним не встречался; несколько всего дней спустя он был убит [105] наповал пулей в лоб. Это был достойный и прекрасный человек и один из тех офицеров, о смерти которых сохранишь вечное сожаление.

Смерть подкашивает своей косой почти всегда лучших людей.

3-й баталион Апшеронского полка имел 800 штыков, мой баталион, имевший в начале кампании 700 штыков, теперь понизился до 500 и, главным образом, благодаря описанным мною страданиям на «холодной» горе.

Чтобы прикрыть все, порученное мне для обороны, мне пришлось сильно растянуться и, показывая силу, скрывать свою слабость.

Впрочем, занимаемая мною позиция была очень сильна, а в случае опасности развалины аула Гогатль могли послужить мне опорным пунктом, и никакой противник не мог бы меня оттуда выбить.

Мое отдельное расположение снова вынудило меня прервать сношения с Главной квартирой. Там еще не потеряли надежды на добровольную сдачу андийцев, что думали ускорить нашим продолжительным пребыванием в горах и все еще надеялись, что жители Дагестана сумеют отделить свои интересы от интересов Шамиля, поймут свои интересы и что увидят, наконец, в нас своих избавителей, а не врагов. В Главной квартире убаюкивали себя надеждой, что жители с благодарностью примут тут же предложенную им нами помощь и поддержку, мечтая, что успех нашего оружия и прокламации и слова мира, исходящая из нашего лагеря, разорвут узы подчинения различных народностей Шамилю – главному препятствию нашего владычества на Кавказе.

Все эти предположения были ошибочны, и истинное впечатление, произведенное на противника занятием нами Андии, было или малоизвестно, или недостаточно оценено.

Страх – лучший стимул для воздействия против азиатских народностей. Для азиата власть сильна только тогда, когда она исходит от воли безграничной и бесконтрольной, когда изображение этого всемогущества для толпы видится сквозь призму ужаса и непроницаемой тайны. Русские же начальники почти все доступны, не имеют никакого престижа в глазах горцев, слишком добродушны для внушения страха, и азиаты боятся только русских пушек и штыков, но никогда, – ни их гнева, ни их мщения; русские страшны только во время боя, а после боя – прощают, ласкают, братаются; их всегда можно обойти, их негодование не требует даже наказания вчерашнего [106] изменника, в сотый раз предававшего их неприятелю; того, кого столько раз обманывал и предавал, того, рассуждают азиаты, всегда можно легко обмануть и еще.

С Шамилем же дело обстоит совершенно иначе: с ним нельзя не считаться, с ним нельзя вести двойной игры и держаться середины. С Шамилем нужно выбирать между смертью и безграничной преданностью; при малейшем подозрении – отсекают голову и, раз Шамилем произнесен приговор, никуда не уйдешь от его мюридов.

Мы же, наоборот, ни в Дагестане, ни в Чечне, не в состояли ни наказывать преступников, ни оказывать покровительство и помощь нашим друзьям.

Оставаться вечно в горах мы не можем, а после нашего отъезда, какая участь ожидает тех, которые перейдут на нашу сторону? ⁵

При данных условиях силы и могущества Шамиля, единственным способом избежать его мщения остается следовать за русскими, эмигрировать и горы, и лес бросить для равнины. Но сколько раз слышал я от моего старого Муссы, бежавшего из Андии при первоначальном занятии ее мюридами, что лучше жить в лохмотьях в горах, чем в богатстве на равнине и что все сокровища земли не стоят капли воды из родника родной земли.

__________________________

До сих пор Шамиль не терял нас из виду, действуя по отношению нас с необыкновенной осторожностью и недоверием, по отношению же своих, в целях объединения и подчинения себе, проявлял силу и страшную энергию. Палачи его не переставали отсекать головы, что происходило вблизи нашего лагеря, и к этим отсеченным головам привязывались надписи: «такая же судьба ожидает всякаго мусульманина, который заговорит о мире с русскими». Меры эти достигли своей цели: перед мечом и секирой исчезла всякая оппозиция, и мы не только что лишились всех своих партизанов; но уже не находили и лазутчиков.

Нам оставалось довершить вторую половину кампании [107] взятием и разрушением Дарго, что громко отозвалось бы повсюду, и уравняло бы шансы начатой борьбы ⁶.

Доставка генералом Викторовым транспорта с десятидневным довольствием давала графу Воронцову полную свободу действий и избавляла его на некоторое время от всех тех помех и вечных затруднений, которые в дальних экспедициях вызываются обыкновенно вопросом снабжения.

Поминутно приходится мне называть лиц, которые более уже не существуют!..

Викторов – почтенный и благородный, человек – вне всякаго упрека, уважаемый всеми, кто только его знал, принадлежал к числу тех, кого солдаты на своем простом языке называют – «старый кремень».

Ему было около 60-ти лет, он воевал в молодости и страстно любил военное дело. Назначенный на должность, исключавшую участие в военных действиях (начальника жандармского управления Кавказского округа), генерал Викторов, в предведении экспедиции, не мог спокойно оставаться дома, и графу Воронцову пришлось уступить его настоятельным и настойчивым просьбам и назначить в экспедицию этого года; будь иначе, и не участвуя в делах, он бы умер в Тифлисе от тоски. Не подозревая, что эта кампания будет ему последней, он присоединился к нам, и в лесах Ичкерии ему выпала честь, принадлежащая по праву людям его закала, – пасть смертью храбрых.

День 5-го июля был назначен днем выступления и взятия Дарго; дороги, туда ведшие, были исследованы, в направлениях к Дарго были исполнены разведки, и с вечера были установлены и приняты необходимые меры.

Каждый из нас знал наперед свою роль в этот великий день, и каждый наперед мог или убаюкивать себя мечтами о славе, или быть предоставлен той душевной борьбе, которой, зачастую, подвергается энергия мужественного бойца перед мрачным предчувствием, которое представляет его воображению уверенность и близость страшной и неминуемой опасности.

Насколько короткой кажется ночь в эти критическия минуты!!.

Как рано встает солнце! Как прекрасна жизнь повсюду, исключая того места, где теперь находишься! Сколько нужно силы [108] воли, чтобы побороть себя и казаться таким, каким желаешь себя показать в день боя! Высказаться в испытываемом чувстве не посмеешь лучшему другу, скрываешь его от самого себя, самому себе не посмеешь сознаться в этом чувстве, но пуще всего не осмелишься даже самому себе назвать это чувство.

А между тем это чувство тут, налицо, оно давит вас, гложет и преследует до первого полученного вами приказания, до минуты пробития барабанами сигнала подъема, до первого поданого вами боевого сигнала, до первой просвистевшей у ваших ушей пули!!.

Все тогда забыто, – существование, предчувствия, счастье и радости жизни и перед вами только чувство долга и чести! ⁷

Вечер 4-го июня был теплый, тихий и ясный, один из лучших вечеров, который я сохранил в своей памяти. Барон Николай ⁸ и Лобанов пришли поужинать со мной и сидели до полуночи. Я потом проводил их с десятком моих егерей через груды развалин и глубокие овраги, которые отделяли мой небольшой отряд от большого лагеря.

За каждым углом стены мы могли наткнуться на мародеров неприятеля, но только кошки, единственные обитатели развалин, были невольной причиной наших тревог. Вернувшись, я еще раз обошел передовые посты и, успокоенный найденной всюду бдительностью и порядком, улегся на ковре, служившим мне кроватью и не для того, чтобы мечтать о славе или бороться с предчувствиями смерти, а просто – чтобы заснуть.

Но не успел я заснуть, как внезапно был разбужен звуками выстрелов, следующих одни за другими, и свистом целаго града пуль. В один миг я очутился у орудия, составлявшего центр моего расположения. Гикание и крики – «гяур!» все увеличивались. Ночь была темная и после каждого выстрела казалась еще темнее. Я приказал частям, выдвинутыми вперед, оставаться на месте, что в подобных случаях служит едииственным средством сохранять порядок у себя и вызывать его у противника, приходящего обыкновенно в смущение при встрече спокойного и хладнокровного отпора. Я собрал своих людей за орудием, заряженным картечью, и когда мы осмотрелись, и когда я убедился, что неприятель ограничивается беспорядочной стрельбой, [109] не наступая, и только оглушает нас своим гиком, то я послал Колюбакина выбить горцев и избавить нас от них, дав нам возможность вернуться к отдыху и сну.

Через час все успокоилось, нам это стоило часа сна, а главная квартира и лагерь получили лишнее чудное зрелище. Картина должна была быть действительно эффектной и живописной: темная, какая только бывает на юге ночь, освещенная только тысячью зигзагов бесчисленных выстрелов и оживленная только дикими криками горцев, криками «ура» русских и звуками наших сигнальных рожков. Все это происходило в самом темном месте долины, так что не был потерян ни один световой эффект и все могли любоваться зрелищем; никакой фейерверк не мог быть красивее.

Мой сон был настолько потревожен этим происшествием, что я был совсем разбит, когда мне пришлось встать, чтобы поднять наш лагерь, навьючить лошадей и выступить в поход.

Для обеспечения наших сообщений с Чиркеем, у Гогатля оставлена часть 2-го баталиона Прагского полка под начальством полковника Бельгарда. Весь же главный отряд в составе 13-ти баталионов, 16-ти орудий и милиции повернул к северу и покинул Андию ⁹.

Мы поднялись по длинному скату, который составляет южный склон гребня, отделяющего Андию от Чечни. Мы прошли у подножия стены из остроконечных скал, поднимающейся со стороны Гумбета и служащей издали, со стороны равнины, маяком для ориентирования среди неровностей, составляющих гребень этой части Лезгистана. Поднявшись на вершину, мы продолжали следование через очень узкое дефиле, и не имея возможности развернуться в ширину, наша колонна очень растянулась.

Характер местности не изменился, мы все еще находились в этой промежуточной (между Дагестаном и Чечней) части,– бесплодной, лишенной деревьев, имеющей лишь плоские и редкие пастбища, которые от подножия высокого гребня простираются до пределов нагорной Чечни. Страна эта представляет некоторое сходство с немецким Шварцвальдом.

Мы прошли, примерно, уже верст 12 пути, когда увидели, что чины Главной квартиры расположились на холмах по обеим сторонам дороги, подобно тому, как, двигаясь на равнине, казачьи разъезды выезжают на курганы для обозрения местности. [110]

Что за неоцененное сокровище имеет Россия в своих многочисленных казачьих населениях, который служат, не только оплотом против нашествий, но и первыми этапами на пути завоеваний к югу, и мы живем спокойно под охраной этих воинов с длинными пиками, сторожащих Россию с кургана на курган от берегов Дуная до Кяхты.

__________________________

Приказано стать всем на большой привал на 4 часа; солдаты развели костры из принесенных с собой поленьев и поставили на огонь свои котелки.

Контрфорс гор, по которому мы двигались, кончаясь почти острием, вынудил нас стесниться до возможной степени на последнем уступе этого длинного языка. У самых наших ног расстилалась Ичкерия. Это было чудное зрелище необозримых лесов, которое войска приветствовали долгими криками «ура», переходившими от баталиона к баталиону, по мере того, как они достигали места бивака. Для войск это был как бы выход из тюрьмы; они достигли земли, знакомой им с детства, где они найдут кое-какие средства, скрашивающие жизнь на биваке: дрова, сено, солому, изредка фрукты и овощи, и где они могут, наконец, проститься с пропастями Дагестана, внушавшими им только ужас и отвращение.

Для офицеров представлялось тоже нечто новое, а все новое очень ценится в боевой жизни, где столь явно чувствуется потребность возбуждений и ощущений, что составляет поэзию военного ремесла; если бы разнообразие событий не заставляло бы вибрировать сердце, то явилось бы усыпление, чувство скуки и сожаление посвящения лучших годов своей жизни монотонным занятиям под однообразный бой барабана. Для многих из нас это первоначальное радостное чувство скоро заменилось бы рассуждениями тягостного свойства.

К тяжелым воспоминаниям лесного похода в Чечне въ1842 г. (графа Граббе), к памяти кровавых эпизодов и эпизодов резни этой экспедиции ¹⁰ теперь присоединилось еще и недостаточное доверие в отряде к распоряжениям штаба отряда, по обезпечению порядка движения и его охранения, штаба, состоявшего из людей, [111] совершенно чуждых ведению войны на Кавказе ¹¹; особенно были подвержены критике распоряжения по нашему отряду на этот день ¹².

Вообще же находили, что в экспедиционном корпусе недостаточно считались с опытом прошлого, сожалели, что были устранены люди опыта ¹³, между тем как прибывшие из России новички проводили свою скороспелую науку, применяли на практике свои теории, придуманные в мирное время, и свои правила для боя, составленные вдали от боевой действительности ¹⁴.

И в этом обвинении была своя доля правды ¹⁵; досужие люди лагеря подхватывали эти обвинения, чтобы еще более выдвинуть их значение ¹⁶.

Между старыми кавказскими войсками и вновь прибывшими из России существовало известное чувство соревнования: у одних (кавказцев) было чувство презрения ¹⁷, у других (так наз. [112] российских войск) – было грубое осуждение; нас, старых кавказцев, считали недисциплинированными разбойниками ¹⁸.

К счастью, выше всех этих осуждений и вне общественной немилости, которой подверглись некоторые частные начальники ¹⁹, стояла личность графа Воронцова и стояла высоко в общем уважении, и в сердце каждого царило безграничное к нему доверие, и это отношение войск к нему обезоруживало самых необузданных. В войсках, искусившихся в войне, подобно кавказским, как офицеры, так и нижние чины, схватывают на лету все качества и недостатки своего предводителя, от них уже ничто не ускользнет, а потому их одобрение, идущее прямо от сердца,– наиболее лестно и суть лучшая – какую только можно получить – награда.

Сообщил Б. М. Колюбакин

Комментарии

1. Все дело и здесь спасли те же незаменимые Кабардинцы, бывшие в составе прикрытия; оплошности службы проявляли только войска 5-го корпуса, пришедшего из России, которые до тех пор готовились только к смотрам. – примечия Б. Колюбакина.

2. Также весьма интересное наблюдение и заключение и, насколько сильно прививалось и нам учение о предопределении, видно из сюжетов поэзии Лермонтова, например – объяснение Максима Максимовича или «Фаталист» из «Героя нашего времени».

3. Прапорщик Канищев блистательно распорядился с 8 охотниками, двое горцев были убиты и несколько ранены, но и сам он был убит выстрелом в упор; случилось это дело 1-го июля.

4. «Большой свет», живший шумной и веселой жизнью, о котором говорит Бенкендорф и который он навещал, состоял из молодежи состава Главной квартиры, молодежи, правда, праздной, но очень порядочной, храброй, дружной и веселой в самые трудные минуты: здесь судили и рядили, каламбурили, сочиняли стихи –pieces des circonstandes, пели и попивали, пока было вино. Ядро этого кружка составили лица бывшего штаба ген. Нейдгарда и старые кавказцы, а именно: князь Ал. Mux. Дундуков-Корсаков, князь Козловский и Глебов, и к ним примкнули адъютанты Воронцова –Лонгинов (вскоре убитый), князь Серг. Илар. Васильчиков и князь Ревас Андроников, состоявший при Воронцове для поручений, Мих. Павл. Щербинин и старые кавказцы: Ген. штаба капитан Ал. Ник. Веревкин и Ник. Яков. Дружинин, генерал Безобразов, университ. товарищ Дундукова юнкер Мельников (вскоре убитый), и ординарец Лидерса, веселый юнкер Амосов – поэт-импровизатор, вскоре раненый в лицо и тут не переставший шутить и каламбурить.

Остальные лица штаба держали себя отдельно. Граф Воронцов относился к этому кружку безразлично, суждения кружка невсегда, однако, ему нравились, но был доволен, видя веселый дух своей Главной квартиры и не сомневаясь в отличной храбрости чинов ее.

По словам участника барона Дельвига, «все что было замечательно в отряде, рисовалось графом де Бальменом (здесь убитым) и воспевалось Амосовым. Так, в Гогатле, когда у Лидерса раз собрались узнать, как он себя чувствует после ушиба, Лидерс просил и не говорить об ушибе и приказал дать шампанского, и когда бокалы наполнились, то Амосов запел:

Наш храбрый генерал,
Прогнав черкес к шайтану,
Шампанского нам дал,
По полному стакану.
Ура! Ура!
Чеченский наш отряд. Ура!

Князь Дундуков рассказывает, что была сочинена длинная песнь, на голос тогда известной песни: «messieurs les etudiants, s'en vont a la chaumiere» и по случаю оставления неприятелем Андийских ворот и несбывшихся надежд на бой сочинили:

Les portes de L'Andie
Sont comme des portes cocores,
En haut il est ecrit:
Vous n'entrerez sans faire
La guerre toujours,
La nuit et comme le jour.

Впоследствии на сухарную экспедицию под пачальством Клюки фон Клюгенау пели:

La general Klouxa
Dans l'affaire des biscuits
Ne nous rapporta
Que des blesses et lui
La guerre etc.

Только отрывки из этой длинной песни сохранились в памяти князя Дундукова и барона Дельвига и, судя но ним, она остроумна и под видом шутки и в намеках высказывает немало истин.

5. Все эти глубоко верные соображения, показывающие понимание Бенкендорфом условия войны на Кавказе и разделяемые кавказскими офицерами, совершенно не принимались в соображение Петербургом, составлявшим план покорения вообще и экспедиций в частности.

6. Здесь Бенкендорф неправ, вышло не только хуже, но совсем скверно, хотя если бы гр. Воронцов действовал осмотрительнее, то не было бы так плохо.

7. Как это искренно и правдиво, с чем согласится каждый, бывавший в подобной обстановке.

8. Александр Павлович, впоследствии заведующий гражданской частью управления Кавказа и министр народного просвещения.

9. В общем, в составе около 8.500 штыков и шашек, т. е. 8.500 бойцов.

10. Исполненной под давлением, руководством и наблюдением самого военного министра графа Чернышева, мнившего из себя знатока военного дела, нарочно прибывшего для этого на линию и лично встречавшего у Герзель-аула ужасное обратное возвращение отряда из этой кровавой и зловреднейшей для нас по результатам и последствиям бедственной экспедиции 1842 года.

11. Это совершенно верно. Уже в бывшем штабе ген.-адъют. Нейдгарта (предшественника гр. Воронцова), присоединенного Воронцовым к своему штабу, было много новых для Кавказа офицеров, гр. Воронцов привез еще своих новых, а штаб Чеченского отряда ген.-адъют. Лидерса (весь штаб V корпуса) состоял сплошь из офицеров, впервые бывших на Кавкаае, и это уже не была вина Воронцова, ибо состав Чеченского отряда и его штаб были указаны распоряжением из Петербурга, попечением графа Чернышева, равно как и план этой экспедиции. Остается только удивляться этому вмешательству Петербурга и этому полному игнорированию знаний и опыта кавказских деятелей. После 1845 г. гр. Воронцов открыл борьбу с этим вмешательством и во многом преуспел.

12. Действительно, этот 20-ти верстный переход прямо в Дарго, с прохождением 5-ти верстного лесного перешейка являлся необдуманным и опасным предприятием, а незанятие опорных пунктов перешейка погубило всю экспедицию, вызвав чудовищные и невозвратимые потери при троекратном прохождений лесного перешейка.

13. Начиная с князя Аргутинского и Фрейтага и других, бывших даже в составе отряда, как – Лабынцев, Ковалевский.

14. Науку, вынесенную, преимущественно, из Красносельского лагеря, так как тогда упражнения этого лагеря считались верхом военного искусства и с воззрениями, в нем вырабатывавшимися, считалась даже академия и курсы тактики, хотя все маневры и производились смотровым порядком.

15. Даже незлобивый, деликатный и сдержанный Бенкендорф не удержался от критики этого нецелесообразнаго и бедственного похода.

16. В изобилии досужих людей виноват и сам граф Воронцов, грубо нарушивший правило, вернее – закон, чтобы в штабах не было лишних людей и вообще ни одного человека, не имеющего определенных занятий.

17. Это презрение исходило из сознания своего боевого и вообще военного в широком значении слова превосходства, которым были проникнуты одинаково и офицеры и нижние чины Кавказского корпуса.

18. Любопытна, в этом отношении, повторяемость явлений и в 1877 г. между кавказскими, войсками и пришедшими из России немедленно установились те же отношения, даже применялся по отношению победоносных кавказских войск этот последний эпитет.

19. К таковым следует отнести большую часть бригадных и полковых и чинов штаба частей, пришедших из России, как г.-м. Белявский, полковник Мильковский и др., а из кавказцев – Клюки фон Клюгенау или ген. Клюха, как называли его солдаты; Клюгенау сильно осуждали в отряде за сухарную окказию 11 и 12 июля.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года // Русская старина, № 1. 1911