Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года.

(См. ”Русскую Старину” ноябрь 1910 г.)

(Souvenir intime d’une campagne au Caucase pendant l’ete de 1845).

Те, кто, как я, знали близко русского солдата, навсегда сохранили к солдату чувство глубокого поклонения, присоединив к этому еще и чувство сильной и нежной привязанности.

Сколько раз вспоминал я предсмертные сожаления одного расстававшегося с жизнью русского офицера, умиравшего от ран в Париже, который, по свидетельству присутствовавшего при этом князя Григория Волконского, обратился к нему в последнюю минуту со словами: ”Не видать мне более русского солдата! Не слыхать мне более солдатских песен!!”

В этих песнях действительно есть что-то возвышающее и возбуждающее и есть какая-то своеобразная поэзия.

Изучите поближе эти кажущиеся столь инертными войска, и вы найдете в них великую душу, мощь Геркулеса и, одновременно, простое и нежное сердце и улыбку юноши.

После взятия Ахалцыха, где особое мужество проявил Ширванский полк, понесший здесь громадные потери, князь Паскевич обратился к нему с вопросом: ”много ли осталось еще в рядах полка?” ”Еще хватить, Ваше Сиятельство, на два штурма”, ответил ширванец-гренадер. [519]

Да! Подобные ответы находятся всегда ва устах каждого кавказского солдата. И этот ответ, кажущийся вам блестящим, для кавказского солдата является простым и естественным.

И вот, эти самые люди, эти богатыри, пламенные и отважные в деле, являются доступными каждому великодушному начинанию; по одному слову доверия или побуждению к славе, или во имя двух нераздельных в наших старых полках имен — Бога и Царя, они способны проявить высшую степень великодушного самоотвержения; а сейчас же после дела вы видите этих самых солдата, принимающих свое естественное и невозмутимое спокойствие, подчиняющихся малейшему вашему желанию, высматривающими и предугадывающими ваши желания и исполняющими их, с толком и быстротой, не имеющими себе равных в Европ.

Одушевляйте или успокаивайте русского солдата, и вы всегда встретите у него полную тому отзывчивость. Дитя и герой сочетаются в русском солдате.

Он хладнокровен и непоколебим в страшной игре на жизнь и смерть, а после боя он уже добродушно мастерить себе из трех дощечек водяную мельницу и по целым часам следит за ее работой, или, например, на службе заставы сторожевой цели, он или забавляется смешками, или дрожит от ужаса, слушая сказки ротного рассказчика.

Храбрые и славные войска, которыми никогда достаточно не нахвалишься!!

_____________________________

Мы следовали довольно хорошей дорогой, только что было исправленной Шамилем для провоза своей артиллерии. Оставив вправо горы с крутыми скатами, мы спустились в долину примерно 2-х верст длины, где находился родник, вода которого была испорчена неприятелем, завалившим ее трупами палых лошадей.

При выходе из этой долины, где мы могли следовать сосредоточенно, нам выпало немало спусков и подъемов, пока мы достигли наконец возвышенного плато, которое, так сказать, нависло над главной долиной Гумбета, долиной глубокой, широкой, единственной обитаемой и возможной для жизни. Прямо против себя мы имели скалистый и острый гребень гор, отделяющих Гумбет от долины Анди. Он отходить от главного хребта и под прямым углом направляется в долину Андийского Койсу. Эту преграду можно перешагнут только в одном пункте, известном под именем ”Андийских ворот”, представляющих [520] узкую теснину, глубиной шагов в 800. У наших ног лежало большое селение Тилитль, куда нам предстояло спуститься.

Все то, что я теперь описываю, я видел только впоследствии, так как наступил большой туман, закутавший нас со всех сторон и оставивший полю нашего зрения лишь только то, что высота, по которой мы следовали, сразу обрывалась вниз на страшную глубину. Справа высилась отвесная стена, слева — бездонная пропасть; один неверный шаг лошади стоил ей смерти; и здесь-то спустился весь отряд, на что понадобилось 24 часа времени!...

Немыслимо было рассчитывать в эту кампанию на порядок следования вьючного обоза. Я уже имел на этот счет печальный опыт, и так как у меня на руках было много больных, и все мои люди нуждались в отдыхе, то я, как только пришла моя очередь спуститься, самовольно задержал всех вьючных лошадей моего баталиона; без этой посредствующей предосторожности и очевидно противно общему плану, я получил бы вьючный обоз не ранее завтрашнего дня и, вероятно, вовсе лишился бы части его.

На войне, зачастую, приходится, противно всему, заботиться о себе самому. Каждая вьючная лошадь имела при себе шесть человек конвойных солдат: двое придерживали ее спереди и четверо сзади; все сошло прекрасно, и мы ночью имели пристанище.

В штабе отряда не озаботились порядком расположения войск, и я вечером с трудом добился указания места расположения моего баталиона, после чего пошел к графу Воронцову. Блуждая этой темной ночью, я, случайно, имел счастье столкнуться с его светлостью принцем Гессенским, который только что собирался сесть за ужин. Я получил приглашение, и ничто не могло быть, более кстати; давно уже не вкушал хорошего стола, и теперь я воздал ему должное.

На следующий день войскам был дан отдых и, к счастью, была хорошая погода; было даже жарко. Войска пользовались отдыхом и погодой; сняв одежду, просушивали ее и, наконец, получили в этот день горячую мясную пищу.

Первый раз в течение десяти суток я мог спокойно провести этот день на отдыхе и в приятном мне обществе лиц главной квартиры и даже развеселиться под покровительством Минквица и Щербинина (Щербинин состоял долго при графе Воронцове и составил его биографию, представляющую впрочем чистый панегирик. Дочь Щербинина, известная красавица, Марья Михайловна, была замужем за М. Е. Чиляевым, грузином, человеком весьма образованным и хорошим администратором лицом очень известным на Кавказе. Б. К.). Но однако не надолго пришлось мне, насладиться этими удовольствиями. [521]

В виду принятого решения для обеспечения сообщений между главными силами и укрепленным этапом Кирки иметь (на этапах) два отдельных отряда (как гарнизоны этапов), для этой последней службы были предназначены части, наиболее пострадавшие в походе, а следовательно и прибывшие с ”холодной” горы. Командуемый мною баталион Куринцев вошел в состав наиболее важного в стратегическом отношении Мичикальского отряда, вверенного полковнику Ковалевскому.

С большим сожалением познал я необходимость обратного возвращения баталиона, но что можно было возразить против этого распоряжения, тем более, что из состава моего баталиона 30 человек имели отмороженный ноги, из коих у 15-ти уже начинала обнаруживаться гангрена, и, наконец, более сотни пострадавших чинов баталиона представляли из себя не более как инвалидов.

_____________________________

Все умы к этому времени были заняты Андиею, и 14-го июня было решено форсировать единственный перевал в эту долину, так называемые Андийские ворота, Полковник князь Барятинский с командуемым им 3-м баталионом кабардинцев добился назначения следовать в голове колонны, назначенной для штурма Андийских ворот.

Надеялись, что со взятием этих ворот Андийцы придут с покорностью, и что их примеру последуют соседние племена.

Главнокомандующий предполагал завоевание это довершать еще и всеми средствами того обольщения, которым он владел в такой высокой степени — тем неотразимым очарованием, помощью которого он обыкновенно завоевывал себе доверие и уважение мусульманских народов. Но все эти рассчеты ни в чем не оправдались, начиная с того, что Шамиль не взял на себя труда обороны возведенных им здесь укреплений и уступил нам без боя Андию, но уже обращенную в пустыню и разоренную, а подобное печальное завоевание не имело уже для нас значения. Что касается до Шамиля, то это проявление решительности и власти имело для него значение огромного успеха. Все притихло. Сопротивлявшиеся Шамилю были поражены ужасом, и народности Дагестана только еще ниже склонили свои головы перед каравшим [522] их мечом нового владыки гор и перед огнем, уничтожавшим их жилища.

Андия от нас ускользала: эта истина, столь очевидная теперь, когда мы обнимаем вопрос в общем, и вытекавшая из совокупности всех обстоятельств, тогда еще не была столь осязательной и не поразила тогда все умы (Что только еще раз доказывает, как неверны и эфемерны были рассчеты и соображения Петербурга, которые долго разделял Воронцов, противно мнению кавказских генералов, о чем сам Воронцов писал военному министру графу Чернышеву от 25-го мая из Таш-кичу: ”Если бы даже приказание наступать было противно моему мнению, как несогласны с ним все здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но признаюсь откровенно, что я тоже стою за наступление”. Б. К.).

Туземцы, служившие в отряде (Во главе которых следует поставить князей: Василия Осиповича Бебутова, Григория Эристова и Левана Меликова, Илью Орбелиани и Александра Эристова. Б. К.), и двое русских (Вероятно, Лабынцев и Ковалевский. Б. К.), продолжительным опытом изучившие войну на Кавказе и горцев, только одни понимали все значение этого события, да, одновременно, еще небольшая часть чинов главной квартиры усматривали в этом событии печальное предзнаменование (Преимущественно, конечно, кавказских офицеров, т. е. уже послуживших на Кавказе). Большинство же ничего в этом не видело или но желало видеть.

Что касается до нижних чинов, то беззаботные солдатики желали только подраться, да позабавиться, и так как до сих пор не было ни кровавых, ни трудных дел, то все они жаждали только боя. Докучали нас только лишения, тем более, что стало известным, что Андия лишена всех средств довольствия.

Некоторые даже завидовали моему выступлению: ”там”, говорили они, ”вы ни в чем не будете нуждаться, там найдете вы все, что нужно для жизни и для благополучия". А известно ли вам (читатель), что подразумевается на Кавказе под выражением: ”решительно все, нужное для жизни?” Хорошая вода, пастбище и дрова — вот и все, что нужно для жизни.

Таковы были те прелести, которые меня ожидали, и предстоящее пользование которыми мною вызывало столько зависти. Для нас, лишенных всего этого столь продолжительное время, в сущности, это было действительно хорошо. [523]

14-го утром главный отряд занял Андийские ворота, перешагнул их и занял противолежащую долину. Авангард без выстрела занял главное селение, в данное время разрушенное и поспешно очищенное противником.

Шамиль присутствовал, лично при занятии нами селения, и его полчища занимали высоты, противоположный только что пройденным нашими войсками. Вслед за этим прошло одно из самых блестящих Дел этого похода (Блестящих с внешней стороны, где преднамеренно быль дан случай отличиться флигель-адъютанту князю Барятинскому, но потери не оправдывали результатов).

Полковник князь Барятинский (Будущий фельдмаршал) с двумя первыми ротами командуемого им баталиона, шедшими в голове авангарда, безостановочно преследуя противника, с невероятной отвагой атаковал эти самые высоты, хорошо охраняемый и стойко обороняемый. Постепенно атакуя террасу за террасой, он взобрался с своими кабардинцами-егерями, наконец, на высоту под непрестанным ружейным и пушечным огнем. Противник несколько раз пытался остановить это наступление, но не выдержал этого смелого удара; Барятинский, опрокидывая все препятствия, продолжал свое движение, отовсюду выбивая лезгин и вынуждая их к отступлению.

Усиленный Грузинской милициею (Барятинский, щеголяя своей личной храбростью и в своей жажде отличий, что называется, зарвался, не подождав присоединения остальных частей авангарда, и бесполезно подверг свои две роты героев чувствительным потерям; грузины понесли здесь также достаточный потери), князь Барятинский штурмовал вершину высоты, с которой горды едва только успели свезти свои орудия.

Вся главная квартира приняла участие в конце этого славного боя.

Принц Александр Гессенский, рыцарскому мужеству которого пришлось впоследствии подвергнуться еще более сильному испытанию, принял здесь впервые участие в бою при живом одобрении целого отряда, разделить участие в работе которого он приехал из столь далека, и который за его манеру держать себя среди нас платил ему почетом, уважением и благодарностью.

Граф Воронцов прискакал в карьер к этой горсти удальцев, которых привела к этим отличиям блестящая храбрость их командира (Не отрицая всего значения личной храбрости князя Барятинского, тем не менее, это наступление 2-х рот кабардинцев, не выжидая остальных войск, было неблагоразумно и повело к напрасным и тяжелым потерям в рядах этих бесценных рот славного полка). [524]

Проезжая через селение, граф навестил раненых.

Кабардинцы, все еще находясь в боевом возбуждении, не переставали кричать: ”А ведь мы стоим Куринцев!” (Здесь кабардинцы соревновали с своими кунаками куринцами, отличавшимися, как это уже было здесь рассказано, при штурме горы Анчимеер под общим начальством генерала Пассека. Полки эти считались лучшими во всей Кавказской армии и не имели себе равных).

Один бедняга, с разбитой ногой, на вопрос графа Воронцова — как он себя чувствует, отвечал: ”Я-то что, — пустяки, а меня беспокоит рана полковника князя Барятинского”.

Таково у наших солдат упоение победой; таков избыток любви его к начальнику, который его понимает и умеет его вести; весело забывает он и свои страдания, и свои лишения.

Раз я заговорил о солдате, я считаю долгом выразить ему всю мою благодарность и привести здесь глубоко и навсегда запечатлевшуюся в моем сердце черту его великодушия.

Это было 19-го июля (Значительно позднее описываемого и уже по отступлении отряда через Чечню к Герзель-аулу). Нас было четверо раненых штаб-офицеров и нас несли на носилках во главе подобного же многочисленного и скорбного транспорта (Кроме Бекендорфа, еще полковник Бобиков (здесь убитый), полковник Завальевский и граф Стенбок-Фермор). Двигаясь в густом лесу и прибыв к повороту дороги, мы были встречены залпом справа, с высот, не занятых нашей правой цепью; мгновенно все шествие остановилось. Первый из нас полковник Бибиков (командир Навагинского полка) получил пулю в грудь, от которой вскоре скончался. Меня несли егеря моего баталиона; приставленный ко мне унтер-офицер, ни слова мне не сказав, лишь слегка, кивнул людям головой в сторону меня и неприятеля, что от меня не ускользнуло. Сейчас же один карабинер с Георгием на груди (как сейчас вижу его воинственную фигуру) гордо выпрямился, расправил свою грудь и мужественно стал между мной и угрожавшей мне опасностью и с видом человека, бросающего вызов.

Я находился в состоянии полной слабости и полной неспособности что-либо видеть и чувствовать, но я думаю, что я был тронут до слез.

В эту минуту я уже не был внушавшим страх и уважение начальником, и мой голос, как это принято на Кавказе, уже не служил для солдат сигналом; я представлял из себя ни более, [525] ни менее, как жалкого калеку. Глубоко тронули меня эти лично ко мне относившиеся заботы этих молодцов.

Что может быть красноречивее и более говорить сердцу, как это простое, искренное и немое самоотвержение солдата, выставляющего за вас свою жизнь, не высказывая и сомнений, что это жертва, которую он вам приносит...

_____________________________

Возвращаюсь к прерванному рассказу. В то время, когда все эти события происходили в Андии, откуда до нас доходила дальняя канонада, наша колонна больных и раненых приняла противоположное направление и с усилием подымалась по той самой дороге, по которой мы несколько дней тому назад спускались.

Поднявшись на вершину плато, мы снова очутились в облаках. Наш печальный транспорта подвигался с трудом. Несчастные больные беспрестанно соскальзывали с вьюков, чем и задерживали движение.

Я открывал все шествие, и мне стоило много труда не сбиться с дороги, до того был густ туман, и чтобы ориентироваться, я поминутно высылал людей, вправо и влево. Лучшими указателями пути были трупы павших лошадей, попадавшихся на каждом шагу и свидетельствовавших о нашем здесь первом прохождении. Иногда попадались и тела наших убитых и умерших, вытащенных неприятелем из могил и подло им поруганных; я приказывал тогда предать их вновь земле.

Ничто не может быть ужаснее смерти, перед лицом которой все утешения мало говорят сердцу и разуму. Особенно сильно поддаются тяжелому впечатлению молодые солдаты: и вот вчерашнего товарища по палатке, вчера еще друга, он находит здесь зверски поруганным и брошенным на съедение коршунам и шакалам, что он невольно приурочивает и к себе.

Вообще, ничего нет ужаснее происходящего в тылу армии, чего и не подозреваешь, пока идешь вперед.

День кончился. Полковник Ковалевский приказал мне выбрать на ночь позицию. Ничего не было видно; тут, к счастью, пригодилась моя способность запоминать местность. Я скорее угадал, чем увидел отдельное плато, на котором мы ночевали 11-го; здесь мы разбили палатки.

На другой день погода улучшилась; было чудесно, даже жарко. Мы перешли цепь гор, разделяющую нас от Мичи-Кале, и спустились в долину Акташа, длиной около 8-ми верст, до того места, где дорога последний раз пересекает эту речку; там-то и было указано нам расположиться. Берега реки были очень круты [526] и переходить ее с нашими больными было и очень трудно, и очень опасно. Неприятель показался справа, но не очень нас беспокоил, насев лишь на наш арриергард.

Совершив переход, наш полковник расположил наш лагерь на двух высотах, соединенных между собой седловиной и достаточно вне сферы неприятельского огня с соседних гор.

Мы расположились со всеми удобствами, как люди, устраивающиеся на новой квартире, что было первый раз со времени ведения нами цыганского образа жизни. Мы нашли хорошую питьевую воду и в изобилии дрова, но для лошадей и для 40 штук рогатого скота, назначенного в пищу солдатам, у нас были очень плохие пастбища, да еще удаленные от лагеря.

Все пространство кругом нас было черно, так как войска, подобно саранче, все пожирают на своем пути, оставляя за собой пустыню.

Чтобы передать в центральный Киркинский госпиталь всех тех многих, порученных нам, больных, Ковалевский должен был войти в сношения с генерал-майором Кудашевым, командовавшим этапом-лагерем в Кирке.

Я принял участие в этой операции, совершенной нами 16 июня.

_____________________________

Ковалевский — достойный офицер: — очень храбрый, очень энергичный, большая умница и обладает опытом кавказской войны. Он много изучал Кавказ, служил на Кавказе около 15-ти лет, с отличием в качестве офицера генерального штаба, но испытал судьбу многих своих товарищей, в особенности — служивших колоновожатыми и руководителями наших отрядов в Дагестане; одиночество слишком возвеличивало их в их собственном мнении, и они кончали верой в непогрешимость своих мнений, никогда и никем не оспариваемых и не контролируемых, ибо в большинстве случаев они окружены людьми с меньшими познаниями.

Ковалевский был именно таким человеком, типичным представителем такого рода характеров; он сомневался во всех, в себе — никогда.

Он был одержим той чисто кавказской болезнью, которая выражается в порицании и осуждении всякого начальника, каким бы он ни был, единственно, только потому, что он — начальник (Умница, знающий вообще, и Кавказ в частности, Ковалевский вероятно не стеснялся осуждать перед Бенкендорфом всю эту нелепую экспедицию 1845 года вообще и отдельные ее эпизоды,, и доставалось вероятно и графу Воронцову, и Лидерсу, и Гурко, и всему многочисленному штабу и свите Воронцова, и все эти осуждения, вдобавок, сыпались в резкой форме, что не могло особенно нравиться сдержанному и воспитанному Бенкендорфу. Б. К.). Про [527] Ковалевского часто говорили, что с ним нельзя столковаться. Я нахожу это несправедливым и я сам — лучшее тому доказательство; под его начальством молено прекрасно служить и, после долгих с ним 12-ти дней, мы расстались друзьями. Но должен сознаться, что, как начальник, он таки довольно крут; я лично не боялся его обидеть моими осуждениями, ибо такое обращение ему по душе, и если эти строки попадутся когда-либо ему на глаза, то он, смеясь, согласится с этим и, помахивая но обыкновению трубкой, скажет: ”а ведь Бенкендорф прав!” Он был из числа тех, которых Кавказ оторвал от семейной жизни, и которые будут доживать свой век, пока лихорадка или вражеская пуля не положить конец их карьере, так как на Кавказе никто не умирает своею смертью. Если, несмотря на его недостатки, пользоваться им умело, то он мог бы оказать нам большие услуги, и потому я надеюсь долго еще видеть его орудующим в Дагестане с неизменными — компасом в одном кармане и песнями Беранже, в качестве молитвенника, в другом (Превосходная, полная правда и жизни, меткая характеристика этого также выдающегося деятеля кавказской войны, павшего в 1854 году смертью храбрых при штурме Карса. Б. К.).

Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком — ничто, а сам человек — все, страна, в которой, если для успеха движения не хватает общего импульса, то на помощь является добровольное и просвещенное содействие целой плеяды личностей, управление которых (ведение которыми дела) не поддается никакой заранее данной им инструкции; такая страна, повторяю я, облагораживает человека, отдавшегося ей душой и телом, принимая конечно во внимание занимаемое им положение и соответственно оказываемое ему доверие (Превосходная, верная и весьма интересная характеристика условий военно-административной службы лучших русских людей на Кавказе, условий естественных, вытекающих, так сказать, из природы вещей. В самом деле, обстановка военно-административной и чисто-военной службы на Кавказе в те времена была такова, что только самостоятельное и независимое отношение к делу, полное находчивости и решительности, обеспечивало успех этого живого дела войны и умиротворения кавказских народностей. Здесь то и вырабатывалась та бесценная нравственная самостоятельность отдельных лиц и массы, в которой и заключается ключ к успеху во всякого рода практических делах, а тем более в таком практическом и живом деле, как война, да еще и народная. В. Колюбакин). Раз он на этом пути, то он может [528] иногда зарываться, и самолюбие его может быть безгранично. Но стоить ли ради этого останавливать его в его благородной и полезной деятельности?!

Зачем лишать себя этого неоцененного сокровища — ”Кавказа”, который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом! (А сколько было на Кавказе таких деятелей, взросших в атмосфере нравственной самостоятельности в живом деле вечной войны, требующем независимость, сметку и решительность?!. Б. К.) Во имя общего блага и принимая во внимание его достоинства, будем сносить его гордость и независимость его характера; ведь без него на Кавказе ничего не будет сделано такого, что бы стоило Кавказа!!

Правда, кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему всего того же края (Союз этот был обширный и составил кадры той армии, которая покорила Кавказ и которая так резко отличалась от войск Империи. Б. К.).

_____________________________

Из 6-ти рот, сопровождавших наш транспорт, одна рота Куринского и одна Апшеронского полков были оставлены в Мичи-Кале для обеспечения лагеря. По возвращении нашем 17-го, мы застали здесь все в возбуждении, хотя неприятель и не показывался, а все смятение было вызвано коровой, Бог знает откуда явившейся. Началось с того, что солдаты обоих полков открыли по ней охоту, потом стали спорить о дележе.

Тот, кто никогда де едал ”баранты” (Скот, отбитый у неприятеля, — рогатый и овцы), не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько оно питательно и вообще — лучше продаваемого мясником и только потому, что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество — что называется — носится в воздухе, им увиваются, и существует особая любовь жить воровством. Может ли быть иначе и для солдата, когда только единственно одна баранта и вносить разнообразие в монотонную выдачу одних только гнилых сухарей от интендантского чиновника! Там, где война есть [529] обыденное и непрерывное занятие, в войсках очень легко возникают драки, и тоже самое происходит и между кавказскими полками, настолько же чуждыми один другому, настолько же склонными к зависти и даже к ненависти друг к другу, насколько подобное отношение естественно между жителями соседних долин. С одной стороны пускаются в ход штыки, с другой — приклады, и в обеих частях, как это обыкновенно водится, офицеры стоят за своих людей.

Служба на Кавказе обособляет жизнь частей, она ограничивается узкой сферой интересов, и все те общие связи, которые связывают полк с общим отечеством, порываются до такой степени, что люди почти забывают, что они служат одному общему делу.

Так и здесь, в Мичи-Кале, не появись во время Ковалевский, быть бы междуусобной драке. Очевидно был виноват мой Эссен, командир Куринской роты, который, как младший в чине, должен был слушаться Евдокимова (Родной брать известного впоследствии Николая Ивановича), командира Апшеронской роты. Но мог ли Куринец подчиниться Апшеронцу, не краснея, не унижаясь, не признавая себя виновным?! Мог ли Эссен подчиниться, он, который всецело принадлежите полку — своей единственной родине, он, который считает за честь разделять все полковые симпатии и антипатии?! Между тем, между Куринцами и Апшеронцами издавна существовала вражда.

Одни из них получают большее, другие меньшее содержание, одни — дерутся все время с лезгинами, другие — с чеченцами, одни — все время ведут войну в горах, другие — в лесах, одни, наконец, носят красный околыш и белую портупею, другие — темнозеленый околыш и черную портупею; как же им при таких условиях не ненавидеть друг друга?!.

Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между Чеченцами и Апшеронцами; Куринцы непреминули принять в ней серьезное участие. Но кому пришли они на помощь? Конечно, — не Апшеронцам!

”Как нам не защищать Чеченцев”, говорили Куринские солдаты, ”они наши братья, вот уж 20 лет, как мы с ними деремся”!...

_____________________________

На Кавказе полк никогда не меняет места своей стоянки; основанием своей постоянной штаб-квартиры он упрочивает покорение и безопасность края и бросает эти постоянные [530] штаб-квартиры только для новых завоеваний, которые опять-таки только таким способом он и может упрочить.

Каждый из наших полков представляет таким образом как бы воинственное племя, пустившее корни в занимаемой им местности; каждый полк в известной степени ассимилируется с местностью, моральное влияние которой дает характеру солдате известную окраску, изменяя даже его язык.

Полк служит не исключительно только целям чисто военным, т. е. обороне и покорению края, нет, он вносить в страну возрождение, свет, прогресс и обрусение.

Если место штаб-квартиры выбрано удачно, то городок этой русской колонии составляет центр всего края, который до сих пор не имел такового.

Каждый полк составляет конгломерат (учреждений), строить церкви, содержите госпиталя, магазины, школы, притягиваете к себе купцов, поставщиков, открываете целую сеть разного рода производству открывает новые пути сообщений, разрабатываете леса и пустыни и для достижения всех этих прекрасных результатов он ищет в самом себе средства и способы существования, ибо он очень скоро погиб бы, если бы не был обязан самому себе, что впрочем не так уже и трудно, благодаря смышленности и способности наших солдат.

Каждый раз, когда устраивается новый полк, то это событие, для живших доселе уединенно и без связи с внешним миром, является по истине приятной неожиданностью, — интересной новостью.

Из всего сказанного видны все то значение и вся та польза для туземного и русского элементов, которые проистекают из единства управления, т. е. — единства гражданского и военного управления, установленных на Кавказе.

Наши полки в Закавказье много утратили этого цивилизаторского элемента введением там нового порядка вещей, но на Кавказской линии и в Дагестане ничто не изменилось в этом отношении, и оно таково, каковым его требовал Ермолов, первый из наших генералов, оценивший это влияние в должной степени. Отсюда видна та роль, которую обстоятельства налагают ва того, кто назначен командовать полком, и та осторожность, какую надо проявлять при назначениях, в чем нужно тем более мудрости, что на Кавказе командир полка в сфере своей деятельности не подлежит контролю.

Случается, что безупречный на инспекторском смотру командир совершенно не годен ни для края, ни для полка, другой же [531] командир, у которого на смотру нашлись непорядки, — превосходен.

После многих заблуждений, наши военные власти решились наконец не проверять управления полковых командиров, сознавая, что нужно только уметь выбирать людей, но в этом-то и заключается вся трудность: большинство баталионных командиром (боевых), составивших себе имя на Кавказе, редко бывают на высоте такого ответственного командования; туземцы, столь многочисленные в наших войсках, еще менее тому пригодны; но самое худшее назначение — это офицеров без всякого прошлого и прямо из образцового полка. Командиры из образцового полка понимают службу только в одном виде, с формальной стороны, да и то толкуют ее вкривь и вкось; для войск эти господа — сущее бедствие, язва (Как хорошо подчеркнуть честный и боевой Бенкендорф это бедствие от ”образцовых командиров”, что еще более справедливо для Империи, где в это т. паз. ”Николаевское время” только ”образцовые” и шли вперед. На этих то из ”образцовых” бригадных, дивизионных и корпусных и возлагали мы надежды в восточную войну 1853 — 1856 гг., и кампания и вышла образцовой”. Только Кавказская армия двигала людей другого сорта, и одна только она и порадовала Россию в эту войну. Прошло 70 лет, а образцовые остались, приняв только как бы более полевой вид, но и полевой-то вид более с формальной стороны. Б. К.).

Для хорошего командира полка на Кавказе требуется человек просвещенный, с взглядами широкими, благородный и доброжелательный, преданный краю и делу, которому он призван.

Лучшие полковые командиры, которых мы имеем, почти все офицеры Генерального Штаба.

_____________________________

Возвращаюсь к Эссену: он был немедленно посажен под арест. Ковалевский хотел было выслать его из отряда и предать его полевому суду, чего он конечно заслуживал, но я заступился за него. В наших кавказских войсках почти никогда не проявляют строгости.

По существу Эссен был хороший офицер, а ротного командира нелегко заменить в кампании, а затем следует принять в соображение, что эта страна дикарей не может не влиять на общую дикость нравов.

Я вернул Эссену шашку только накануне выступления из Мичикале. Стараясь не подчиняться авторитету его седины, я ему долго говорил о неприличии его поступка; он поклялся мне, что [532] сумеет себя поборот, что ничего подобного не повторятся в будущем, и что он сделает все, чтобы мне угодить. Никогда я не был так доволен собою, — так я был красноречив и убедителен. В самом деле я мог себя поздравить, так как, уходя, Эссен объявил мне самым скромным образом: ”во всем буду повиноваться, но об одном только прошу, если попадется Апшеронец ночью, наедине, так, чтобы никто ее видал, то позвольте его задушить” (О том же Эссен князь Дондуков-Корсаков говорит в своих воспоминаниях: ”В 1847 году, в чине капитана, по старости лет Эссен был назначен воинским начальником в укрепление Умахан-юрт на правом берегу Сунжи; на левом берегу находился большой мирный чеченский аул Брагуны. По распоряжение начальника левого крыла Кавказской армии, в то время известного генерала Фрейтага, предписано было Эссену распорядиться о скорейшей перевозке казенного провианта в склады Умахан-юрта.

Б. Кол-.).

Сообщил Б. М. Колюбакин.

(Продолжение следует).