Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 года.

(См. ”Русскую Старину” октябрь 1910 г.)

(Souvenir intime d’une campagne au Caucase pendant l’ete de 1845).

Пассек получил приказание сначала обойти Мичикальское ущелье, затем захватить неприятельские орудия и, наконец, занять такую позицию, с которой он прикрывал бы движение главных сил отряда вплоть до того пункта, где уже могло бы состояться соединение его с главными силами. Занятием Анчимеера Мичикальская позиция была обойдена, что и заставило неприятеля немедленно же ее покинуть, что же касается до орудий, то не таковы были местные условия Кавказа, чтобы отыскивать их на удачу, для успеха — их нужно видеть воочию, да и этого еще недостаточно.

Что касается до выбора места для расположения нашего отряда в целях обеспечения следования главных сил, то это было исполнено Пассеком со свойственным ему глазомером и с тем знанием и пониманием условий действий в горах, которыми Пассек владел в совершенстве и в чем он не имел себе равного среди кавказских офицеров.

Я нарочно опираюсь на все цели, поставленные Пассеку, и на средства и способы Пассека для их достижения, так как вызванные ими дальнейшие операции нашего отряда (которые я постараюсь доложить с возможной точностью) были подвергнуты в [274] свое время строгой критике и составили один из важнейших пунктов обвинения, предъявленного памяти этого генерала (Обвинение Пассека в дальнейшем, по занятии Анчимеера, движении исходило из правильного соображения, что, заняв позицию у Анчимеера, мы брали во фланг и в тыл Мичикальскую позицию, которую наши противники немедленно и бросили, следовательно, Пассеку нечего было идти по хребту далее на Зунумеер (холодную гору), оторвавшись от главных сил и подвергнув себя бедствиям, и это дальнейшее движение оценивалось в отряде ”необузданной отвагой честолюбивого Пассека”. Конечно, вина ложится и на Пассека, но виноват и Воронцов, оправдания которого, что ”успех занятия Анчимеера был так быстр, что Воронцов не успел дать Пассеку дальнейших указаний” — недействительны, он был обязан ориентировать Пассека, дать точное наставление и уже во всяком случае обеспечить его обозом и тем или другим способом облегчить отряду Пассека его лишения и бедствия. Б. К.).

Я говорю лишь во имя справедливости, потому что таково мое убеждение, что он исполнил лишь то, что ему следовало (Благородный Бенкендорф оправдывает Пассека, доказывая, что ему следовало преследовать, что и вызвало дальнейшее движение вперед, но кто может теперь доказать, следовало или но следовало преследовать по горам?!. Но к заявлению Бенкендорфа, как человеку правдивому и участнику, следует отнестись с полным вниманием, и мы в значительной степени склоняемся к убеждению, что граф Воронцов виноват значительно более Пассека, но Пассек был скоро убит, а Воронцов остался жив и в силе, и в могуществе, и кто мог впоследствии оправдать Пассека! Б. К.); я свидетельствую в память покойника, который не раз полагался на мою защиту перед великими мира сего в минуты, когда он и не предполагал, что ему еще раньше придется предстать для ответа пред лицом Господа Бога.

Я также осуждаю это продолжительное наше пребывание на ”холодной горе”, так прозванной солдатами за вынесенные ими там бедствия от холода, но мое осуждение исходить из других соображений, чем общепринятая тогда осуждения Пассека (Упомянутый нами и заключавшиеся в ”необузданной отваге честолюбивого Пассека”. Б. К.), и я осуждаю единственно лишь из того обстоятельства, что у подошвы этой ”холодной горы” было другое место, где бы мы бедствовали значительно менее, и откуда мы одинаково хорошо обеспечивали бы следование главных сил отряда к Мичикалу. [275]

Но знал ли тогда кто-нибудь о существовании этого места? (Вот почему Воронцову и не следовало торопиться, а разведать, что лежало уже не на Пассеке, а на штаб Воронцова, хотя конечно и Пассек мог этим озаботиться. Б. К.)

Мы были затеряны в облаках, затеряны в стране, где еще не ступала нога русского, и тем не менее Пассек сумел действовать и определить стратегический пункт, занятие которого обеспечило успех экспедиции. Пассек, в эту эпоху, имел много недругов и особенно завистников среди лиц главной квартиры; на молодого сравнительно офицера, едва только начавшего подвизаться на Кавказе, имели зуб и полковники, которых он обогнал на службе, и двадцатилетние генералы, с которыми он было сравнялся.

Правды ради, следует признать, что Пассек всех их оскорблял своим высокомерием и тщеславием, которыми он был всецело проникнут.

Я в жизни не встречал большого спорщика и, когда он сознавал, что неправ, и доводы его уже не были действительны, то он переходил к решительным приемам, подобно атаке неприятельской позиции и, что называется, брал штыковым ударом. Так, однажды, когда среди его оспаривавших и уже утомившихся с ним в споре лиц, один из его товарищей, долее других его оспаривавший, заметил ему, что для продолжения с ним спора у него не хватает не доводов, а силы легких, то Пассек, все еще метавший громы, ответил ему: ”Ну, не спорьте тогда, когда грудь слаба”. Как конечно не было естественно, что Пассек имел врагов, но в данном случае были неправы обвинители Пассека. Как ни трудно мне разъяснить это обстоятельство, не имея карты, но я все же попытаюсь.

Перейти от Киркинского перевала к верховью долины Мичи-Кале (важному пункту, который следовало занять для преграждения здесь доступа противнику), возможно было по двум направлениям: первое (горами), принятое Пассеком, в 8 верст протяжения, второе, пролегавшее тропинкой вдоль двух долин — Коцу и Мичикале, пересекавшихся почти прямым углом, в 20 верст протяжения.

Следовательно, для достижения позиции, занятой нами в качестве авангарда, было два направления, одно — прямолинейное, другое — кружное. Утверждать, что главным силам следовало слепо идти в хвосте за нами, было бы конечно абсурдом (по тысяче причин, объяснять которые заняло бы много времени и [276] было бы бесполезно), и главные силы конечно не могли рисковать подобным движением, но было ошибочным не разведать другой дороги, на которую Пассек указывал совершенно определенно (В чем же тогда заключалась рекогносцировка графа Воронцова с его многочисленной свитой и штабом? Это показание Бенкендорфа во всяком случае очень важно и, конечно, останься в живых Пассек, он бы вероятно оправдался, но он был вскоре убит, а граф Воронцов ни слова не сказал в его оправдание. Б. К.).

Главным силам оставалось только следовать этой дорогой, во-первых, дабы возможно было нас розыскать, а во-вторых для возможности снабжения нас, не дав нам умирать с холоду и с голоду. Вместо того, чтобы принять это простое и естественное решение, продолжали (очевидно, Бенкендорф говорит о главной квартире, свите и вообще о лицах, составлявших верхи отряда) теряться в догадках и соображениях о нашем смелом движении и критиковать Пассека, который яко бы один хотел все кончить, ничего не оставляя другим и предоставляя вас таким образом всем тем бедствиям, через которые нам пришлось проходить (Высота Анчимеер была взята Пассеком 5-го июня, при чем отряд его был без обоза и вообще налегке и так и заночевал на 6-ое июня. Воронцов же хотел Дагестанский отряд двинуть в оставленное противником ущелье Мичикале, а остальные силы двинуть к подошве Анчимеера, к бывшему укрепл. ”Удачному”, притянув сюда и все свои обозы, и следовать потом на Мичикале. 6-го июня Пассек, увлекшись преследованием, прошел хребтом Ичкень еще 15 верст и расположился на Зунумеер, — ”холодной” горе и тогда же Дагестанский отряд перешел в Мичикале; очевидно, что пора было спустить вниз отряд Пассека, Между тем граф Воронцов с остальными силами только 7-го перешел к подошве Анчимеера и ничем не поддержал и не снабдил Пассека, бывшего в 15-ти верстах впереди. Первая поддержка, хотя и недостаточная, оказана Пассеку после полудня 9-го, и он оставлен на ,холодной” горе еще на двое суток, когда нужды в этом не было никакой, и только 11-го спущен в долину. Вина в бедствиях отряда падает на старшее начальство, на графа Воронцова, и незнание им условий действий в горах не оправдание: было у кого ознакомиться с этими условиями, знатоков при отряде было много).

_____________________________

Чудесное утро 6-го июня застало нас на вершине Анчимеера. Воздух на больших высотах отличается необычайной прозрачностью, с глаз как бы спадает какая-то завеса, и поле зрения увеличивается почти вдвое. [277]

С полным удобством мы как бы парили над этим нагромождением скал, над этими чудовищными трещинами и пропастями, которые сходятся, сплетаются, но нигде не прерываются, составляя в общем страну гор, именуемую Дагестаном. Мы не встречаем здесь ничего подобного строению известных нам горных стран, где соединение горных детей, возвышение и опускание хребтов следует известной системе. Здесь — целый мир обломков и развалин: все здесь перемешано, все разбито, все в беспорядке; точно чудовищные волны океана как бы внезапно застыли и окаменели в бурю; это полное изображение первобытного хаоса.

Восхищаешься потрясающей красотой величественного и внушительного зрелища, но вместе с тем испытываешь чувство ужаса, как бы очутившись перед вратами ада.

Отсюда понятно отвращение, внушаемое нашим бедным солдатам грозной природой Дагестана, и та захватывающая тоска по родине, от которой они гибнут, вспоминая широкое раздолье этой родины, ее зеленые, слегка волнистые равнины, богатые и цветущие, веселые субботния хоровые песни и хороводы и церковные воскресные службы.

Сколько раз зaмечaл я, как наши солдаты вздыхали о прелестях Чечни, между тем как там их отовсюду подстреливают, и каждый переход по лесу стоит чьей-нибудь жизни. Но там, по крайней мере, есть трава, есть лес, которые все-таки напоминают родину, а в Дагестане одни скалы да камни, камни да скалы.

”Когда бы только избавиться от этих проклятых гор”.

Нельзя не повторить с Ермоловым его энергичного чисто русского выражения, вырвавшегося у него, когда он, с вершины Караная, как и мы теперь, в первый раз увидал у своих ног этот огромный лабиринт пропастей, громадных гор, расколотых и перевернутых, образующих это море камней и скал Дагестана.

_____________________________

Багровое солнце подымалось из-за Койсубулинских гор.

Русский человек легко поддается чужеземному влиянию, и наши войска быстро перенимают нравы и обычаи соседних народов. Видя, изо дня в день, как муллы, простирая руки к востоку, с высоты минаретов призывают правоверных к молитве, мы, христиане, тоже обращаемся лицом к востоку, вознося к Богу и наши молитвы. [278]

В самом деле, что может быть величественнее и красивее восхода солнца в горах Кавказа. В походе особенно набожно склоняешь голову перед золотым светилом, только что озарившим своим светом поле нового боя. ”Зайдет ли оно до, или после моей смерти за этими другими горами, по направлению которых оно движется и от которых находится всего в нескольких часах расстояния?” Таков сокровенный перед вечностью вопрос у каждого, заставляющий скрестить руки на молитву о Божьей помощи.

Барабаны ударили подъем, и мы выступили (Это и было то выступление с Анчимеера ген. Пассека и следование его хребтом Ичкен по направленно к Мичикале, которое так осуждалось в отряде и признавалось бесцельным, ибо, занимая Анчимеер, Пассек достаточно обеспечивал занятие нами Мичикале. Чем было вызвано это движение, которым Пассек отрывался от главных сил и лишал себя всех средств довольствия, остается неизвестным. Бенкендорф оправдывает это движение, указывая, со слов Пассека, на данные ему Воронцовым задачи. Б. Колюбакин). Мы приостановились у подножие горы, чтобы утолить жажду, так как на вершине Анчимеера не было воды. По пути нам пришлось еще взбираться на горы. Весь остаток этого дня мы не сходили с вершин, и это был лучший способ обозрения местности и быть настороже всяких неожиданных нападений, так как мы над всем господствовали.

Направо шли все горы и горы, за которыми раскрывалось Мичикальское ущелье, налево, примерно верстах в десяти, находилась воронка или трещина (затрудняюсь дать точное название), промытая водами р. Андийского Койсу, которая и представляет естественную преграду между двойным кряжем гор, образующих Гумбет, и высоким центральным плато голых скал, образующим Аварию. Позади этих скал на фоне голубого неба вырисовываются ледники Дидо и горы Лезгинской кордонной линии.

Я был в арриергарде. Пассек перестреливался с небольшими париями горцев. В конце дня я получил приказание занять вновь высоту, уже нами пройденную и оставленную позади, и на ней основаться. Эта была ”холодная” гора, или, по местному — Зунумеер. Вершина горы была покрыта остроконечными скалами с небольшими углублениями и пещеркой на подобие собачьей будки, очевидно посещаемой местными пастухами, судя по остаткам в ней соломы. Я в ней расположился; две мои роты стали фронтом по гребню горы, которая сообщалась с другими [279] торами; карабинеры 1-ой роты стали в резерве, а громовой голос Колюбакина (командира 3-ей роты) раздавался на самой вершине, повисшей над бездной и имевшей своими защитниками 3-ю Егерскую роту. Я приказал немедленно соорудить из дерна небольшой парапет, который снаружи обложить широкими каменными плитами. Мы приняли эту меру не в целях усиления обороны нашего расположения (до сих пор на Кавказе не было случая атаки горцами нашего расположения), но лишь с целью предохранения людей от поражения их ружейными пулями, досылаемыми нам ночью. На огонь неприятеля мы не отвечали, дабы не давать огоньками наших выстрелов точек прицеливания для винтовок горцев, стрелявших обыкновенно на удачу; во всяком случае надо быть настороже и укрытым.

Тем не менее, горцы всю эту ночь поддерживали против нас значительный и весьма оживленный огонь, и мы имели 12 человек раненых.

К счастью, у меня в баталионе не было потерь. Мои незначительные укрепления были окончены, и люди, лежа за ними с винтовками в руках, были достаточно прикрыты.

В этот день, как и в предыдущий, сухари были нашей единственной пищей, и так как они были в размере всего суточной дачи (Как мог допустить Воронцов потерю всякой связи с своим авангардом и необезпечение его предметами первой необходимости на столь продолжительное время? Б. К.), то я указывал людям экономизировать сухари, хотя наши вьюки и довольствие и ожидались на следующий день. Но на следующий день опять таки ничто не прибыло, и прибыли только собственные вьюки Пассека, денщик которого, опасаясь Пассека более чем неприятеля, превозмог все затруднения и присоединился. Кроме того мы получили приказ по войскам, отданный графом Воронцовым по случаю дела 5-го июня, продиктованный им сейчас же после дела, лично, и тут все на месте, одному из стоявших при нем чиновников, писавшему его на барабане (Вероятно, барон Николай Павлович Николаи или Щербинин. Б. К.).

Граф Воронцов был большой мастер вести дела в военном духе, приказ был из самых лестных, его прочли во всех ротах, и он был принят восторженно. В этом же приказе нам было предписано представить всех отличившихся офицеров и нижних чинов.

Составление наградных листов — дело нелегкое, и оно отняло [280] у меня все утро и заставило меня забыть, что мы ввоз провели: его без пищи.

Видя ту озабоченность, серьезность и таинственность, с которыми наши походные канцелярии приступают к составлению наградных списков, можно думать, что в этом то и заключается весь смысл войны, самое важное на Кавказе дело. ”Представления” (к наградам) служат как бы пробным камнем характера личности; личности обнажаются тогда от всех прикрась, и на сцену выступают пересуды и интриги, зачастую при этом выступают на сцену лица, неизвестные доселе в отрядах и которые в эту минуту умеют извлечь для себя выгоду из пролитой другими крови; подчас встречаешь между ними и почтенных усатых ветеранов, которые во исполнение долга остаются непоколебимыми перед любыми завалами, а тут — пасуют и поддаются тлетворному влиянию этого очага сплетен и интриг.

Этому ”наградному делу” придают столь большое значение, что оно в самом деле приобрело особый характер оригинальности.

Как каждый век имеет (вырабатывает) своего человека, так на Кавказе каждое ремесло имеет тоже своего человека.

Наградные дела породили на Кавказе тот особый сорт людей, которых честные люди окрестили прозвищем ”штабных крыс” и которые имеют вполне определенный и резко очерченный облик, вполне обособленный тип, не говорящий ни уму, ни сердцу. От чиновников они заимствовали подобострастие, от писарей и переводчиков — нахальство, ничего не взяв от боевого офицера. К нашей чести следует заметить, что чисто русские люди и немцы не принадлежат к этой категории, и в большинстве случаев ее заполняют хохлы, или армяне, или поляки. Эти последние особо внедрились на Кавказе и пустили здесь глубокие корни во всех присутственных местах и канцеляриях, покрыв всю военную администрацию невидимой сетью, окутав все ее части и отрасли, начиная с ротного писаря и кончая начальником канцелярии наших генералов-администраторов.

Конечно эта паутина не имеет никакого политического значения и на Кавказе об этом не может быть и речи, но она создала целую систему взаимного покровительства, распространяющегося на всех ее членов, и влияние этой системы на жизнь и характер людей несомненно.

Боже меня упаси быть пристрастным. Я очень далек от этого, чтобы приписывать людям этих трех национальностей недостойную роль и умалять их заслуги на службе правительству.

Малоросс (хохол) с его полукочевыми привычками быль [281] одним из первых русских пионеров в наших колониях и завоеваниях на юге и был более способен приспособиться ко всевозможным условиям, сохраняя одновременно свою самобытность.

Армянин в Закавказье — вся надежда нашего будущего, в нем соединяется интеллигенция и богатство края. Поляк, в свою очередь, дает превосходных офицеров и солдата, достойных сподвижников русских.

Хохлы, армяне и поляки обладают качествами, которые у нас (русских и немцев) имеются в меньшей степени, в общежитии они приятны, подчас даже гибки, а между тем эти качества всегда ценились людьми при выборе окружающих и сослуживцев.

Кроме наград солдатам, по моему личному усмотрению, главнокомандующий в своем приказе пожаловал на каждую роту по пяти серебряных георгиевских крестов, и роты сами должны были выбрать достойных.

Этот старый обычай вознаграждений в нашей армии, предоставляющий солдатам право указать путем общего избрания на наиболее отличавшихся, обычай прекрасный, но, как и многие другие теории о свободе, неприменим на практике. Избрание существует по требованию обычая, но оно всегда подчиняется косвенному влиянию ротных и баталионных командиров.

Если бы солдатам предоставить в этом отношении полную свободу, то мы бы увидели, что выбор их останавливался бы не столько на вполне достойных и храбрых, сколько на крикунах, состоящих в оппозиции фельдфебелю; левый элемент быстро одержал бы верх, так как режим воинской дисциплины не вырабатывает консерватизма и было бы совершенно невозможно справиться с таким левым элементом, который обладал бы всеми привилегиями, сопряженными с георгиевским крестом.

Верный кавказским обычаям, я прежде всего пришел на помощь ”несчастным”. С особым удовольствием я сыграл в пользу одного старого поляка, которого я знал многие годы и которому никто никогда не приходил на помощь. Он представлял из себя одну из безвестных жертв польского безумия (1830-31 г.), которое разбило столько жизней, навлекло столько несчастий на многих несчастных бедняков, явившихся козлищами отпущения настоящих виновников.

_____________________________

Погода менялась. Густой туман, сырой и холодный, расстилался по вершинам занимаемой нами горы, окружая нас со всех сторон. На следующий день к нему присоединился дождь и снег. [282]

В походе, когда приходится постоянно быть на свежем воздухе, хорошая погода сущая благодать; усталость и тяжелые лишения переносишь без особого ропота; не беда, если бушует гроза, если холод леденит члены и, какая бы ни была непогода, она не подкосить бодрости, но вот, когда исчезнуть небо и солнце, эти надежда и маяк солдата, когда лишаешься его света, тогда чувствуешь себя как бы заброшенным, представляешь себя всеми забытым, кажется, что и Господь Бог от тебя отвернулся.

Мы во всем нуждались; на солдатах были только мундиры и полотняные шаровары и шинели, не было ни палаток, ни других каких-либо укрытий от холода, вечной сырости, снега, дождя, ветра и бури, которая бушевала на этих высотах, почти лишенных растительности; не было и дров, чтобы развести огонь, а мы были на высоте 7000 ф. над уровнем Каспийского моря.

Сухари были уже съедены еще 5-го числа, и единственной пищей нам служили крошки сухарей, смешанные с травой и мохом; питьем служил снег и вода, просачивающаяся между скал, которую солдаты собирали ложками. Продолжительность дурной погоды угрожала прервать все способы сообщения, лазутчики не могли до нас добраться и, казалось, еще день и мы уже не были бы в состоянии ни спуститься с горы, ни получить никакой помощи, кроме того, горцы, хотя и на почтительном расстоянии, но не переставали нас беспокоить. Правда, пули их не приносили нам вреда, но заставляли нас держаться постоянно настороже.

Таким образом прошли дни 7-го и 8-го и часть 9-го. Холод увеличивался, снег покрыл все кругом и, дабы окончательно не замерзнуть, солдаты рыли ямы, в которых теснилось по 3 человека: одна шинель служила матрацом, две другие — одеялом.

Не было слышно ни песен, ни криков, ни разговоров и над нами повисло мертвое молчание. Молчание — самое сильное выражение страдания. Человек, полный достоинства, мужества и решительности, выражает молчанием самое глубокое свое страдание.

Молчание — язык существа слабого и нежного, разбитого несчастием, видевшего опущение в могилу его счастья и сохранившего надежду только на Бога. Могучая натура нашего чудного солдата, также молчанием отвечала на ужасные, выпавшие ей страдания, выпадавшие ему в течение его продолжительной и трудной боевой и походной службы.

Господь, который видит его страдания, наверное к нему будет милостив в тот день, когда последний раз на вечерней перекличке он ответит — ”есть”, — в тот день, когда против [283] его имени в ротном списке будет отмечено — ”убит или умер”.

При описании всех наших бедствий мне стыдно говорить о себе, но я не могу этого избежать, так как судьба офицера неизбежно есть часть общей картины походной службы. Мой друг барон Шеппинг снабдил моего казака кое-какой провизиею: чаем, сахаром и копченым языком, и мы этим питались. Чтобы развести огонь, пришлось пустить в дело древко ротного значка и перекладины ротных носилок.

Помнится мне, как офицеры моего баталиона угостили меня несколькими ложками овсяной похлебки, и как князь Казбек дал мне бутылку кахетинского, которая конечно была роспита в общей компании.

Также припоминаю, что во весь день 8-го я выпил только один стакан чая без сахара. Укрывался я только буркой и припоминаю, как, при наступлении ночи, мой верный казак Игумнов ложился на несколько часов на мое место, чтобы хотя немного его обсушить и обогреть, после чего я кое-как укладывался, и как другой молодчина, солдат моего баталиона с той же целью ложился на мои ноги. Однако все эти меры приносили мне мало пользы, так как при каждом выстреле, а они раздавались очень часто, мне приходилось вставать, чтобы встряхнуть людей и вывести их из спячки; по возвращении мое укромное и столь уютное логовище уже превращалось в ложе грязи и снега.

_____________________________

Наконец, после полудня 9-го появилась для нашего снабжения значительная колонна генерал-лейтенанта князя Бебутова. Велико же было наше счастье!

Колонна прибыла со стороны Мичикале (где уже были главный силы), сделав большой обход.

Благодаря какой-то путанице, в которой мне так и не удалось разобраться, колонна эта, вместо того, чтобы доставить нам весь наш обоз, доставила нам обоз только для трех баталионов нашего отряда, принадлежавших к общей колонне князя Бебутова, а остальные три баталиона (в том числе и Куринский), принадлежавшие к общей колонне генерала Лидерса (Произошло это вследствие того, что в Мичикале еще 6-го двинут был, как бы в первом эшелоне, Дагестанский отряд князя Бебутова, и что только из Мичикале возможно было войти в связь с Пассеком, перешедшим 6-го же к Зунумееру, а потому Бебутов 9-го и выслал обозы баталионов, бывших в составе его отряда, а другие баталионы Пассека, входившее в составь Чеченского отряда (как и баталион Бенкендорфа) имели свои обозы на Киркинском перевале, вблизи Анчимеера, откуда, по местным условиям (не говоря уже о снеге и тумане), нельзя было выслать обоз на Зунумеер. Конечно, и эти обстоятельства не оправдание штабу отряда, да и самому графу Воронцову. Б. К.), были таким образом совершенно забыты. [284]

Я поднял такой шум, что мне удалось получить для моих людей двухдневную дачу сухарей, полпорции спирта, по палатке на роту и кроме того еще несколько палаток для офицеров и раненых.

Солдаты умудрились помещаться в одной палатке по сорока человек.

При подобных условиях снабжения мы провели на ”холодной горе” еще две ночи с 9-ое на 11-ое, и эти ночи были ужаснейшими из всех!! Всякое страдание имеет свой предел, но мы его перешли. Холод все увеличивался; последнюю ночь у нам замерзло два человека, число больных все возрастало, и в моем баталионе, пострадавшем менее других, я в конце концов имел 90 человек больных, а между тем известно, что хорошему солдату у нас совестно и стыдно признаться в своих страданиях. На все вопросы они обыкновенно отвечали: ”ничего, крепимся”.

Частенько вспоминаю их, когда приходится крепиться.

Ужасный запах разложения наших лошадей, почти всех павших от голода, переполнила меру наших бедствий.

Моя красивая серая кобыла ”Жидовка” — самая красивая лошадь во всем отряде — погибла для меня: после своего пребывания на ”холодной” горе она уже никогда не могла поправиться.

_____________________________

Наконец пробил час избавления. Это было 11-го после полудня, в один из самых холодных, но чудесных в горах дней, какой только я помнил; туман исчез и после шести дней, проведенных во мраке ада, мы увидели над собой голубой свод неба, а под нами широкую долину, в глубине которой, словно муравьиные гнезда, ютилось 5 или 6 селений, о близости которых мы и не подозревали, но мы наблюдали их с такой высоты, что разглядеть жителей было невозможно.

В командовании нашим отрядом генерал Пассек был [285] заменен генералом Лабынцевым, получившим приказание очистить ”холодную гору” и двинуться вперед, чтобы снова составить авангард главных сил отряда, присоединившегося к нам в полном составе и бывшего на пути к Андийским воротам.

Я принял командование арриергардом, в составе 2-х баталионов, почему и оставил эту проклятую гору последним. Немедленно же после нас ее занял неприятель и провожал нас огнем, пока мы не спустились в глубокое дефиле, которое нас от него и закрыло.

Было 9 часов вечера, и наступил полный мрак, когда я достиг с своим арриергардом ночлега. Здесь, наконец, мы нашли весь наш обоз и наши палатки, о которых напрасно вздыхали мы восемь дней. Я немедленно пошел к палатке генерала Лабынцева, которого я знал уже с давних пор.

_____________________________

Лабынцев имел на Кавказе одну из самых громких боевых репутаций. Это был типичный старый пехотный офицер и столь же типичный российский ворчун. В нем чувствовался человек, немало сгибавшийся под тяжестью ранца. Вечно не в духе, вечно занятый критикой, фрондер, какие водятся только у нас, с готовым всегда на устах ругательством, Лабынцев являлся блистательным офицером в день боя, особенно командуя арриергардом; это был по истине Ней Кавказской армии. С своими преданными кабардинцами, которыми он когда-то долго командовал, Лабынцев пройдет всюду и всегда, прорвет и опрокинет всякое сопротивление, хотя бы для того, как это было с ним в 1840-м году, и пришлось ему, несмотря на свое генеральское звание, лично стать во главе предпринимаемого им удара в штыки (Как рассказчик правдивый и честный, Бенкендорф не мог не отдать должного славному Лабынцеву, личности очень скромной, но столь же замечательной по пониманию дела войны и искусному управлению войсками во всех видах боя. Не удивительно, что в этом походе он критиковал и ругался, так как этот первый опыт графа Воронцова на Кавказе, что называется, вышел комом, и опытные кавказцы естественно негодовали; особенно вызывала критику торопливость и неосмотрительность действий графа, совершенно чуждого условиям ведения войны и боя на Кавказе. Б. К.).

Сын бедного сельского священника, солдат с ранних годов своей жизни и все время на службе на Кавказе, Лабынцев, без малейшей протекции, все свои чины и награды добыл себе исключительно только своими личными заслугами и подвигами храбрости. [286] Будучи еще неизвестным подпоручиком и командуя слабого состава ротой 39-го егерского полка, Лабынцев при штурме Карса в 1828-м году добыл себе офицерского Георгия 4-го класса, когда атаковал по приказанию своего непосредственного начальства, если не сказать — противно приказанию Паскевича (Как известно, штурм этот состоялся противно воль Паскевича, грозившего наказанием, в случае неудачи, всем ослушникам. Б. К.).

В России нет никого, кто мог бы сравниться по отваге с армейским подпоручиком, сознающим, что за ним только и есть, что его мундир, и воображающим, что весь мир готов ему подчиниться; беззаботно и весело ставить он на одну и ту же карту и свое настоящее и будущее.

России вообще свойствен дух завоевания, и в нашей армии любят приключения и смелые предприятия, так как держатся того мнения, что для успеха и для удовлетворения самого требовательного честолюбия достаточно только одной энергической воли, и мы никогда не будем иметь недостатка в людях дела и вообще в людях решительных (Глубоко-верное наблюдение Бенкендорфа, жившего впечатлениями сороковых годов на Кавказе. Б. К.).

Лабынцев в этот день был не в духе боле чем когда-либо, так как ”нечем было закусить”, и я возможно быстро окончил свой доклад.

Я поторопился обойти мои передовые посты, где все время шла непрерывная пальба. Окончив свою проверку, я испытал чувство, которое можно сравнить разве только с чувством вступления на берег после жестокой бури. Наши палатки были разбиты. Весело сверкали большие бивачные огни. Котлы дымились, и нашим беднягам-солдатам, впервые в течение целых восьми суток, наконец, было предоставлено хотя немного отведать горячей пищи.

Прежде всего, по французской пословице — ”charite bien ordonne commence par soi meme” (”Хорошо исполненное милосердие начинается с самого себя”. Б. К.), я расскажу о самом себе. Я неспособен припомнить, каковы были тогда, в этот первый день мои ощущения. Для моего собственного удовлетворения я все же склонен думать, что эти первые ощущения не были эгоистичны. Так или иначе, но и моя палатка была разбита, и я нашел в ней даже то, что с некоторым хвастовством можно было бы назвать постелью, и я мог наконец переменить белье, с большими усилиями сняв с моих ног совершенно прилипшие к ним сапоги. Наконец, я увидел на столе давно невиданную [287] мною роскошь — некое подобие ужина и вкусил несколько часов настоящего отдыха.

В походе бывают минуты драгоценных физических ощущений.

На войне солдат обыкновенно становится материалистом и, если он только не занять своим самым страшным обязательством и делом, то все его заботы сосредоточиваются или на надежде отдыха, так как он находится постоянно в состоянии усталости, или же на еде, так как он постоянно голоден.

_____________________________

Главный отряд, с которым мы теперь соединились, прошел также немалые трудности и лишения. Распустившиеся от дождя и снега горные тропы представили для движения препятствия, одолеть которые было по плечу разве только кавказскому солдату. Около дюжины плохо обутых и плохо одетых черводаров (Нанятый для экспедиции вожатый, с лошадью и вьюком; обыкновенно этим целям служили туземцы, нанимаемые с месячной платой при чем эти черводары уже сами должны заботиться своим продовольствием и своей лошади. В этом бедственном походе черводары очутились в очень трудном положении и гибли сотнями. Б. К.) умерли от холода.

Сотни павших лошадей усеяли весь путь следования отряда.

Снабжение отряда было совершенно расстроено быстротой марша и продолжительным ненастьем, не оставлявшим нас теперь уже до самого конца кампании.

12-го июня утром снова наступили дожди и туманы. С рассветом назначено выступление. В распределении войск последовали новые распоряжения, и мой баталион из авангарда переведен в состав главных сил с назначением, впредь до особого приказания, прикрывать артиллерийский парк.

К назначенному времени палатки сняты, лошади навьючены имуществом и больными, и баталион стал ”в ружье”.

Никогда не забыть мне этого дня, глубоко мне памятного среди всех дорогих воспоминаний этого похода и памятного не по чувству личного удовлетворения, но по чувству почитания, уважения и признательности по отношению человека, которому я был предал во всей той мере, на которую я только был способен.

Мы не видели графа Воронцова с тех самых пор, как он направил нас на штурм горы Анчимеер.

Сегодня сквозь туманную мглу мы увидели группу всадников в бурках и в башлыках в предшествии значка в сочетании белого с красным; то был сам главнокомандующий со свитой, [288] направлявшийся к нам. Скомандовав людям ”на плечо”, сам я, в грязи по щиколку, с папахой в одной руке и с большой палкой с железным наконечником в другой, пошел навстречу графу Воронцову.

”Боже мой, в каком виде!” обратился граф ко мне и бросился мне на шею. Действительно, мы походили на трупы: бледные, истощенные, небритые, в одежде, утратившей какой-либо цвет, мы произвели бы оригинальное впечатление на Марсовом поле в Петербурге!

Граф Воронцов продвинул свою лошадь вплотную к первой шеренге и обратился к людям со словами благодарности; восторженное, могучее ”ура!” Куринцев заглушило голос графа. Он хотел продолжать, но слезы его прервали, и он только пожимал мне руки, которые все это время он не выпускал из своих.

Не успех блестящего штурма Анчимеера глубоко тронул в эту минуту графа Воронцова, но тронуло его то, что в эту кампанию мы первые живо напомнили ему его молодость и длинную серию эпизодов его боевой службы; мы напомнили ему его бои под начальством князя Цицианова, Гулякова, дела под Ганжей и Эриванью, у Джарских лезгин и в Осетии, его четыре кампании на Дунае и на Балканах и эпизоды войн 1812, 1813-го и 1814-го годов; в его памяти внезапно воскрес целый ряд славных подвигов.

Впервые, после длинного ряда годов отдыха, когда бои служили ему лишь темой для сдержанных и скромных рассказов в его прелестном замке в Алупке, рассказов, в которых он скрывал свои собственные заслуги, — война вновь представилась ему в своих потрясающих результатах и последствиях. Это было пробуждение его молодости, осенняя песнь его жизни солдата.

Всем нам сообщилось возбуждение главнокомандующего; он осыпал лестным вниманием и офицеров и нижних чинов, и я ему представил наиболее отличившихся; для каждого из них у него нашлось и доброе слово и похвала.

Эссен, которого я представил в числе отличившихся, заметил мне позднее: ”спасибо, Ваше Сиятельство, за нового кунака, он мне пригодится”.

Несмотря на дождь и туман, люди весело затянули: ”Мы дети Севера великого, мы дети белого Царя”.

Сообщил Б. М. Колюбакин.

(Продолжение следует).