Воспоминания графа Константина Константиновича Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 г.

(Souvenir intime d’une campagne au Caucase pendant l’ete de 1845).

Настоящие воспоминания заключают в себе личные впечатления, вынесенные автором из участия его в экспедиции 1845 года графа Воронцова в Андию и Ичкерию, экспедиции — особо и исключительно интересной, один из отдельных кровавых эпизодов которой носил название «Сухарной оказии» или «Сухарницы».

С увольнением из Кавказа А. П. Ермолова, с 1826 года покорение Кавказа пошло по ложному пути вплоть до конца пятидесятых годов, когда, наконец, мы взялись за ум и при известном напряжении сил и целесообразных мероприятиях кончили эту продолжительную и дорого стоящую государству войну.

Особо напряженный и роковой для нас характер приняла борьба в период с 1839 по 1846 годы. Наши неудачи с 1840 по 42 годы кончились катастрофой 1843 года в Дагестане. В 1844 году войска на Кавказе были значительно усилены, но это мало помогло делу, ибо план действий — «кончить с Шамилем одним решительным ударом в условиях нанесения его в центре могущества Шамиля, где и утвердиться, т. е. в Дарго», — совершенно не отвечал обстоятельствам, и честный Нейдгард отказался от исполнения этого плана, составленного в Петербурге и предложенного к непременному исполнению. Нейдгарт был сменен, а исполнение плана было отложено на 1845 год и возложено на графа Воронцова. Опытный когда-то военачальник и тонкий дипломат, граф Воронцов к этому времени представлял просвещенного вельможу, скорее политика и администратора, но [186] уже несколько отставшего от военного дела и совершенно незнакомого с особенными условиями ведения войны на Кавказе.

Еще с 1844 года войска на Кавказе были усилены 5-м пех. корпусом, но командир его генерал Лидерс, равно как и его штаб и сами войска корпуса не были знакомы с особенностями ведения здесь войны, а опытные и знающие кавказские генералы не только не были спрошены, но большей частью устранены от участия в главной экспедиции (кн. Аргутинский, Фрейтаг и др.).

Из опытных кавказцев назначены в экспедицию кн. Бебутов, Клюки фон-Клюгенау, Пассек и Лабынцев, но первому в начале похода было поручено управление тылом п снабжение отряда, а малораспорядительный, хотя и храбрый, как шпага, Клюгенау и блестящий Пассек, — молодой талантливый, честолюбивый и пылкий, а равно как и опытный и мастер своего дела Лабынцев — не могли возместить недостатка в знающих свое дело частных начальниках, тем более, что их держали во второстепенных ролях.

Граф Воронцов, сохранив штаб и свиту Нейдгарта, привез еще свой штаб и исключительно многочисленную свиту, что, в соединении со штабом Лидерса и группой именитой военной молодежи, направленной за лаврами из Петербурга, составило весьма значительную, небывалую для Кавказа по размерам группу лиц свиты и штабов, что непомерно увеличивало вьючный обоз, в ущерб подвижности и боеспособности отряда. Вообще на отряд силой около дивизии было слишком много начальства, свиты и штабов.

В состав войск «Главного» отряда вошли по два и по три батальона от Кавказских войск и от 5-го корпуса и части различных казачьих частей и разного вида милиций, что сообщило отряду столь вредную разнородность состава, а многочисленность свиты, штабов и обозов придала отряду невиданный на Кавказе характер, осужденный опытными и старыми кавказцами.

Опытные кавказские военачальники предсказывали полную неудачу (Фрейтаг, кн. Аргутинский, Лабынцев и др.), и сам Воронцов начал терять веру в успех похода, изготовленного целиком в Петербурге, без всякого соображения местных условий, но выполнение похода было условием его назначения, и тонкий дипломат Воронцов пишет графу Чернышову накануне выступления: «Если бы даже полученное мною приказание действовать в этом году наступательно, прежде, чем вновь приняться за устройство передовой Чеченской линии, было противно моему мнению, как несогласны с ним все здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но я откровенно говорю здесь всем, [187] что это также и мое мнение (т. е. я согласен с «пославшими мя»), что неблагоразумно избегать встречи с Шамилем и возможности нанести ему вред, что устроит наши дела лучше всего. Если Богу неугодно будет благословить нас успехом, мы все-таки сделаем наш долг, не будем виноваты (умываем руки!) и обратимся к методической системе» (Письмо Воронцова графу Чернышеву, от 25 мая 1845 г., из Внезапной (Кавк. Сборн. том VI, стр. 281).

После этого дипломатического обращения к военному министру, в котором граф Воронцов, видимо не веря в успех, все-таки ведет отряд в экспедицию и заранее умывает себе руки, прикрываясь исполнительностью, он дней пять спустя вновь обращается к графу Чернышеву: «Повергните меня к стопам его величества, я не смею и надеяться на большой успех нашего предприятия, но сделаю, разумеется, все, что будет от меня зависеть, чтобы выполнить его желание и оправдать его доверенности (Письмо графа Воронцова графу Чернышеву, от 30 мая, из Внезапной. (Там же, стр. 288).

_____________

В походе приняли участие значительное число известных тогда и впоследствии лиц, из коих многие остались здесь на месте или были ранены даже несколько раз, некоторые сложили свои головы на Кавказе позднее, некоторые прославились потом на Кавказе или в Империи, а потому, полагаем, есть известный интерес перечислить их, указав убитых и раненых в этом походе. При графе Воронцове, в свите состояли: принц Александр Гессенский (брат цесаревны Марии Александровны), при нем полковник Самсонов, князь Ф. И. Паскевич (сын фельдмаршала), при нем капитан Беклемишев (здесь ранен); сын графа Воронцова Семен, граф Александр Сергеевич Строганов, князь Александр Голицын, князь Эмилий Витгенштейн, князь Ираклий Грузинский, барон Александр Павлович Николаи (впоследствии заведующий гражд. частью управл. наместника и министр народного просвещения), князь Ал. Ив. Гагарин (убит в Кутаисе, будучи воен. губернатором), генералы—Викторов и Фок (оба здесь убиты), Минквиц, Мих. Павл. Щербинин, поручик Иедлинский (тогда еще австрийской службы, здесь ранен, известный впоследствии на Кавказе остряк и каламбурист), флигель-адъютант Сколков; адъютанты графа Воронцова и офицеры для поручений: поручики — Лонгинов (здесь убит), Глебов (ранен, а в 1847 г. убит под Салтами), князь Сергей Илларионович [188] Васильчиков (ранен), князь М. А. Дундуков-Корсаков (ранен), барон Шеппинг (ранен, а потом убит), Альбрант (ранен), Дружинин, юнкер граф Чапский, юнкер князь Яшвиль (впоследствии командир л.-гв. Гусарского полка), барон Врангель, князь Михаил Лобанов-Ростовский, князь Трубецкой, Веревкин, князь Ревас Андронников, подполк. Качени (ран.), ротм. Лазебников (ран.), шт.-кап. Фон-Кауфман (ран.).

Из офицеров Генерального Штаба, помимо Начальника Штаба отряда Владимира Иосифовича Гурко (отец фельдмаршала), отметим: полковника Мильковского, барона Ипполита Вревского, (убит в 1858 г.), Ковалевского (убит при штурме Карса в 1854 г.), подп. Левиссона (убит здесь), Корсакова (убит здесь), Козлянинова (ранен), барона Дельвига (ранен), графа Гейдена (ранен), впоследствии нач. Глав. Штаба, Леонтьева (ранен), Артура Адамовича Непокойчицкого (впоследствии Нач. Шт. действующей в 1877 г. на Дунае армии), Мих. Иван. Дараган и капитана Прушановского (тяжело здесь раненого).

Из строевых офицеров, помимо генералов-героев этого похода — Пассека (здесь убитого) и Лабынцева, отметим генералов Козлянинова (нач. артиллерии), Безобразова и Белявского (раненого) и блестящих штаб-офицеров: Познанского, Ранжевекого, Завалиевского и командира Навагинцев Бибикова (все четверо здесь убиты), капитана Николая Петровича Колюбакина (раненого, впоследствии кутаисского губернатора), князя Александра Ивановича Барятинского (раненого, будущий фельдмаршал), юнкера Кабардинского полка, здесь произведенного в прапорщики, князя Димитрия Святополк-Мирского, командира Кабардинского полка, известного героя Викентия Михайловича Козловского (раненого), полковника Сервирога (убитого здесь), графа Стейнбока (тяжело ранен и умер в конце похода, старый доблестный кавказец), Корнилова (двоюродный брат севастопольского героя, тяжело ранен и тут же умер), Любл. полка подп. Кривошеева (убит), майора Ритца (убит), подполк. Авдеева (ран.), полк. Витовского (ран.), подп. Левашева (ран.), подп. Синюхаева (рай.), полк. Меллера-Закомельского (ран.), майора Семенова и полк. Степанова (оба ранены), поручика Лаппы (ран.) и мн. др.

Во главе милиции мы видим здесь героев: князя Илью Димитриевича Орбелиани (убитого в 1854 г. во главе командуемого им Грузинского Гренад. полка), князя Левана Меликова (впоследствии помощник Наместника) и князя Александра Аристова (раненого здесь одновременно с автором воспоминаний), Захария Эрнстова и др. [189]

Из адъютантов и ординарцев Лидерса назовем: ротмистра графа де-Бальмена (известного художника, скорее превосходного рисовальщика), юнкера Башилова (оба здесь убиты в один день) и юнкера Амосова (ранен в щеку), гвард. пор. Гербеля (ран.), ротм. Кованько (убит), капитана Ключарева (адъют. Клюгенау — убит), шт.-кап. Савича (убит), поручика фон-Блюма. (ран.); затем адъютанта Пассека ротм. кирас. ея велич. полка Ольховского (также здесь убитого); таким образом, только из последних названных здесь лиц шестеро убиты, а остальные все переранены.

____________

Автор воспоминаний происходил из древней лифляндской рыцарской фамилии. Отец его — Константин Христофорович (Родной брат известного шефа жандарм. Александра Христофоровича) был известный боевой деятель эпохи 1812-1815 гг. и, служа все это время в летучих и партизанских отрядах, прошел отличную боевую школу, командуя в 1813 и 14 гг. самостоятельно отдельными летучими отрядами (В 1813 г., при преследовании французов после Лейпцига, Бенкендорф первым занял своим отрядом г. Амстердам и восстановил династию Оранского дома). В двадцатых годах прошлого столетия он был посланником в Штутгарте, но в предвидении войны с Персиею в 1825 г. он, страстно любя военное дело, снова надел мундир, поехал на Кавказ и принял живое участие в персидской кампании 1826-27 гг., с выдающимся отличием командуя у Паскевича авангардом, получив здесь, в числе прочих наград, звание генерал-адъютанта.

Соединяя с боевыми заслугами прекрасное образование, Константин Христофорович был известен в литературе рядом трудов, так, в «Северной Пчеле» печатались «Письма из Персии», заключающие в себе извлечения из его весьма интересных писем с театра войны («Пребывание Аббаса-мирзы в русском лагере» и др. очерки); также известен его труд — «О казаках и службе вообще легких войск», изданный на французском языке. По окончании войны К. X. Бенкендорф сделался жертвой нездорового климата театра войны и, больной, покинул Кавказ, оставив по себе память «рыцаря без страха и упрека». С началом турецкой войны, 1828-29 г., еще не оправившись от болезни, он поехал вновь в армию, на Дунай и в Болгарию, и здесь, командуя летучим отрядом, проник на Балканы, в тыл турецкой армии, и 7-го июня занял Праводы, захватив богатую добычу, но это был уже последний его подвиг, и в августе болезнь свела его в могилу на 44-м году всего жизни. [190]

В 1832-м году брат покойного Александр (шеф жандармов) был возведен в графское достоинство, но, по неимению им детей мужского поколения, достоинство это высочайше повелено перенести на сына его умершего брата Константина, т. е. на автора настоящих воспоминаний.

Автор воспоминаний Константин Константинович, окончив Пажеский корпус, вышел в л.-гв. конный полк, был затем адъютантом военного министра, но, несмотря на блестящее положение в обществе и связи, обеспечивавшие ему военно-придворную карьеру, на жизнь в столице и на глазах у государя, предпочел, подобно своему отцу, лишения и опасности «погибельного Кавказа». Добившись назначения в кавказский корпус, Константин Константинович прошел здесь отличную боевую школу под руководством таких выдающихся боевых деятелей, как незабвенный Алексей Александрович Вельяминов и доблестный Роберт Карлович Фрейтаг, и руководство подобных знатоков военного дела оставило в нем неизгладимые следы истинного его понимания.

Всей душой Бенкендорф пристрастился к славным кавказским войскам и к кавказской боевой и походной службе и жизни тридцатых и сороковых годов, этого, поистине «героического периода войны», жизни, полной лишений, трудов, опасностей и своеобразной поэзии. В этих непрестанных походах, то на Кубани, то в Черкесии, то в Чечне или Дагестане, Бенкендорф, воин по крови и по призванию, оценил кавказские войска и всем сердцем привязался к кавказскому солдату, к которому до последних дней своей жизни сохранил особое глубокое поклонение, обожание и сердечную привязанность. «Чудные войска, которыми, кажется, никогда достаточно не нахвалишься», – говорит он в своих воспоминаниях. В 1839-м году он сделан флигель-адъютантом, но, побывав в Петербурге, продолжал свою боевую службу на Кавказе, участвуя в экспедициях вплоть до рокового для него Даргинского похода 1845-го года, вынудившего его, за потерей здоровья от неслыханных лишений и за тяжкими многими ранами, полученными в этой экспедиции, и сохранив жизнь только каким-то чудом, прежде всего заняться основательным лечением, а затем навсегда оставить боевую службу в строю. Страдания от тяжких ран не оставили его до конца жизни. Не владея свободно левой рукой и особенно страдая от шашечных ран, Бенкендорф продолжал службу но военно-дипломатической части, был некоторое время нашим военным агентом в Берлине, затем женился и в тех же военно-дипломатических обязанностях участвовал в венгерской кампании 1849 г. и [191] восточной 1853—55 гг., состоя при армии В 1855 г. Бенкендорф получает звание генерал-адъютанта, а три года спустя, в 1858 г. — те же раны свели его в могилу.

__________

Настоящие мемуары были изданы в Париже князем Григорием Гагариным на французском языке, в весьма ограниченном числе экземпляров, и составляют библиографическую редкость; по свойственной ему скромности, покойный не предназначал их большой публике, а только кружку близких, но, полагаем, что 70 лет спустя грешно держать их под спудом, так как они имеют историческое значение.

Среди своих начальников и подчиненных, равно среди начальников, друзей и приятелей, граф К. К. Бенкендорф оставил, подобно своему отцу, память человека «без страха и упрека» и, одновременно, человека мыслящего и чрезвычайно скромного.

Князь Александр Михайлович Дундуков-Корсаков, участник той же экспедиции, часто в течение ее встречаясь с Бенкендорфом, много раз вспоминает его в своих записках и, мало кого щадя в них, отзывается о нем всегда с особым уважением и теплотой.

«Граф Бенкендорф – рыцарски благородная личность, столь ценимая Воронцовым, которую никто из знавших его близко никогда не забудет», – говорит о нем Дундуков, рассказывая случай, когда Бенкендорф вел в атаку отряд при движении к Герзель-аулу, где он и был тяжело ранен (Старина и Новизна. Т.VI. Воспом. кн. Дундукова-Корсакова, стр. 137-ая).

Обладая большой наблюдательностью и сосредоточивая свои наблюдения на существенных сторонах войны, нашего положения в крае, отношения к туземцам, особенностях ведения здесь войны и, особенно, бытовой стороны армии, и на качествах русского солдата на Кавказе, Бенкендорф дает превосходную всему этому характеристику, а равно и весьма ценный очерк этой бедственной и бесцельной экспедиции и меткую и правдивую оценку событий и лиц, много посвятив характеристике нашего несравненного кавказского солдата того времени.

Справедливо воздав должное огромному значению А. А. Вельяминова, как, поистине, творца системы, приемов и способов ведения здесь войны, Бенкендорф превосходно обрисовывает и самую личность этого первоклассного кавказского военного деятеля, которого он ставит выше Алексея Петровича Ермолова. [192]

Интересной вереницей проходят здесь перед нами характеристики участников экспедиции и, прежде всего, величественная фигура графа Воронцова, точного исполнителя навязанного ему из Петербурга плана экспедиции, и очутившегося с первых шагов своей деятельности на Кавказе в редко трудном положении даже для полной всяких кризисов и ужасов кавказской войны и, тем не менее, внушившего войскам своим олимпийским величием, выдержкой, неизменным спокойствием и редким холодным мужеством в минуты кризисов экспедиции, — доверие и глубокое уважение.

Очень интересна также характеристика героя многих славных дел и, особенно, всех арьергардных дел этой экспедиции (труднейших и опаснейших на Кавказе), большого мастера руководить трудным делом отступления арьергарда, типичного боевого служаки и старого ворчуна, когда-то командира Кабардинского полка, генерала Ивана Михайловича Лабынцева, этого «Нея Кавказской армии», по словам Бенкендорфа, затем – богато во всех отношениях одаренного, пламенного, отважного и непомерно честолюбивого Пассека; знающего, храброго, но «страшного», по словам Бенкендорфа, «фрондера» Ковалевского и многих других интересных боевых деятелей того времени, блиставших геройством, яркими талантами и представлявших интересные типы, которые вырабатывала эта продолжительная, своеобразная война, полная тяжелых лишений, вечной опасности, сильных ощущений, и одновременно, своеобразной прелести походной жизни на лоне дикой и величественной природы.

Из описания эпизодов экспедиции превосходно изложено у Бенкендорфа пребывание отряда Пассека на «Холодной горе», и положение вообще раненых на последнем, до освобождения Фрейтагом, биваке отряда у Шаухал-Верды (До чего были велики потери отряда в офицерах, свидетельствуют цифры; всего выбыло из строя за три недели экспедиции 189 шт.- и обер-офицеров, из коих убито 37, а из числа 119 раненых большинство тяжело и по несколько раз, и уже конечно остались калеками на весь остаток своей жизни).

При правильном отношении к событиям и правдивости изложения, записки графа Бенкендорфа, наравне с воспоминаниями князя Дундукова-Корсакова, барона Николаи, Реймана, барона Дельвига, Нечаева и Горчакова, имеют большую ценность для исследования этой высоко-интересной, полной драматических эпизодов и беспримерной по стойкости и благородному мужеству кавказских войск — экспедиции в Дарго в 1845-м году.

Б. Колюбакин.

Предисловие парижского издателя (1858 г.).

(Составлено князем Григорием Григорьевичем Гагариным, известным художником, впоследствии вице-президентом Академии художеств, бывшим личным другом автора воспоминаний).

Летом 1845-го года граф Бенкендорф, весь покрытый тяжелыми ранами, приехал в Париж лечиться и для необходимого отдыха. Во время своего выздоровления, на досуге, под свежим впечатлением пережитых событий, он принялся писать свои воспоминания о походе, из которого он спасся каким-то чудом.

Как человеку высоко-порядочному и военному до мозга костей, более всего претило ему говорить о себе самом, а тем более рассказывать о своих подвигах. Набрасывая эти заметки, он не имел ни малейшего намерения сделать их достоянием печати; еще едва оправившись от ран, он назначил себе известный срок, чтобы дать время остыть свежим впечатлениям, которые не могли бы не потускнеть перед новейшими событиями.

Воспоминания эти он писал исключительно для себя и для своих, а если и давал их читать кому-либо из близких друзей, то делал это крайне редко и с большим разбором. Теперь, когда жестокая и преждевременная смерть отняла его у нас и когда главные действующие лица этой Кавказской драмы вычеркнуты из списка живых, мы считаем своим долгом воздать дань уважения его светлой памяти, ознакомив общество с этой благородной личностью во всей простоте его открытого и прямого характера.

Мы постараемся сохранить доказательства глубокой любви покойного к родине, к Кавказу и к военной службе. В этих воспоминаниях мы увидим, с каким беспристрастием и добротой он относился к людям, с которыми ему приходилось сталкиваться, и как чувство долга всегда одерживало в нем верх над всеми остальными чувствами, нередко подвигая его на крайние подвиги.

________

Личные воспоминания графа К. К. Бенкендорфа о кавказском походе в лето 1845-го года.

Я вовсе не намерен писать историю военных действий на Кавказе в лето 1845-го года. Я просто хочу восстановить в памяти самому себе и моим друзьям мое скромное участие в походе в качестве командира батальона. В этих воспоминаниях я отдохну душой, они перенесут меня в эпоху моей жизни, полную молодости и сил, они напомнят мне любимый край, воскресят былые сны и наиболее мне дорогие симпатии. Тем не менее, [194] я не могу начать свое повествование, не сказав о времени, к которому оно относится, и о тех причинах высшего порядка, которые породили главнейшие события.

Могущество Шамиля странным образом возросло со времени взятия Ахульго — кровавой катастрофы, которая только очень ненадолго задержала развитие этого могущества (Остается неясным, в каком смысле и для кого события 1839-го г. признается автором катастрофой. Для нас это все же была победа, хотя и бесплодная, и стоившая нам много крови и громадных лишений, т. е. победа кровавая, но которой мы не умели воспользоваться. Б. К.).

Восстание в Чечне, неудачные экспедиции генерала Граббе в 1842-м году, смерть Ахмет-хана Мехтулинского, последнего опасного (для Шамиля и его учения) представителя монархических начал в Дагестане, падение в 1843-м году наших фортов в Аварии, восстание в Аварии и в Акуше, завоевание шамхальства, бездействие наших войск в Темир-Хан-Шуре, отложение Даниэль-бека султана Елисуйского, единственного туземного вождя, имевшего какое-либо личное значение, который до этого времени оставался нам верен, нелепая военная прогулка 1844-го года (Граф Бенкендорф, видимо, повторяет здесь оценку похода 1844 г., сделанную в Петербурге, так как эта «нелепая прогулка» составляла уклонение от указания из Петербурга о способе действий. А между тем виновник «прогулки» ген.-адъют. Нейдгарт поступил прямодушнее графа Воронцова в 1845 г., не предприняв этого бесцельного и погибельного Даргинского похода, за исполнение которого, даже не веря в его успех, взялся граф Воронцов. Ныне, владея официальными первоисточниками и при богатстве мемуаров все эти затеи 1844 и 1845 годов получают, наконец, правильное освещение. Б. К.), — все эти события в глазах туземцев, равно, как и в наших, являлись победами Шамиля.

Наше дело было проиграно, и мы стыдились своего бессилия. Все желали, надеялись и с нетерпением ожидали события, которое изменило бы это печальное настроение умов.

Эти надежды и желания были, наконец, удовлетворены известием о назначении графа Михаила Семеновича Воронцова главнокомандующим Кавказской армиею. Это назначение было встречено с единодушным восторгом не только на Кавказе, где уже давно ждали своего освободителя, но и во всех остальных частях обширной империи, где имя графа Воронцова стояло очень высоко в общественном мнении. Имя, связанное со славной и блестящей эпохой войн 1812—1815 годов, было всегда дорого России.

Обладая в высшей степени всеми качествами, всеми данными для того, чтобы покорять сердца или просто нравиться, перечислить [195] которые отняло бы у нас много времени и которые к тому же всем хорошо известны, граф Михаил Семенович соединял с ними еще и те, которые в России подкупают все симпатии и всегда пленяют — я хочу сказать о внешности графа. Красавец в свои 65 лет, высокого роста, с прекрасными и изысканными манерами, граф прежде всего был большой барин, качество тем более почтенное, что оно со дня на день становится все более и более редким. Это качество свойственно старому поколению, которое и унесет его с собой в могилу. Сыновья, люди с громкими именами, подчас и с большим состоянием, но это не бары.

Граф Михаил Семенович кроме того владел большим состоянием и всегда был очень щедр по отношению своих окружающих. Человек совершенно независимого характера и, как ходили слухи, граф был в больших контрах с правительством — обстоятельство, достаточное у нас в России для приобретения популярности. Говорят, что государь в этом отношении подчинился обстоятельствам; интересно было бы знать, каких усилий стоило ему сложить с себя часть власти, чтобы облечь ею своего подданного, к которому, как указывала молва, он далеко не был расположен.

Это последнее обстоятельство, мне кажется, много способствовало тем овациям, какими встретили графа Михаила Семеновича Москва и Петербург. Правда, эти овации были заслужены: они относились к той великой жертве, которую граф Михаил Семенович принес, поступившись своим славным отдыхом тогда, когда, казалось, он достиг венца своей карьеры, столь богатой великими событиями и ознаменованной добрыми делами.

В самом деле, по первому призыву своего государя, он все бросает для новых трудов, чуждый всякой задней мысли, единственно повинуясь чувству долга и своей совести, которые повелевают ему поработать еще для общего блага и славы русского оружия. Это был призыв к чувству чести дворянина, и граф Воронцов не задумался откликнуться на него.

Государь собственноручным письмом предложил ему принять звание главнокомандующего Кавказской армиею и наместника, но предложение это оставалось для всех тайной. Курьер, с которым оно было послано, приехал в Алупкинский дворец ночью; графа разбудили, и он немедленно продиктовал свой ответ, а час спустя курьер уже мчался обратно в Петербург.

На Кавказе, как мною уже упомянуто, известие об этом назначении произвело огромное впечатление; войска с восторгом приветствовали героя Краона и участника многих сражений; старые [196] грузины — того, кто еще молодым офицером сражался в их рядах в славные победные времена князя Цицианова.

Для торговли и промышленности, казалось, наступила новая эра при тех новых условиях, которые должны были вскоре водвориться в Новороссии и Закавказских губерниях. Русские кавказцы рассчитывали освободиться от непосредственной зависимости от Петербурга, служившей для них предметом постоянных жалоб и создававшей им положение, которое так мало согласовалось с их фрондерским складом ума, с их либеральными идеями, с их стремлениями к самостоятельности и оппозиционным отношением ко всему тому, что не исходило от них самих (Если речь идет по вопросу скорейшего покорения Кавказа и установления правильных отношений к мирным и немирным туземцам, то русские кавказцы были совершенно правы, ибо все петербургские указания и планы совершенно не отвечали свойствам Кавказа и его обитателей и к этой независимости стремились решительно все наместники, начиная с Ермолова. Б. К.).

Такой склад ума (дух) особенно сильно обозначается в этом крае, и мне кажется, что его порождает сама природа; он впитывается вместе с воздухом этой дикой и величественной природы.

Мусульманские народности Кавказа не могли не знать, что граф Воронцов неоднократно выступал защитником и покровителем их братьев — крымских татар.

Известие о назначении графа Воронцова привело противника в смущение, и он с любопытством ожидал появления нового начальника, которым только и были заняты всегда осведомленные новостями базарные слухи городов, аулов и станиц. Наконец, все, а в особенности низшие классы населения, приветствовали в Воронцове идола азиатских народов и человека, соединявшего с громадным богатством еще и всемогущество.

Я хочу еще остановиться на той резкой разнице, которая существовала между впечатлением, произведенным назначением графа Воронцова на умы населения России и Кавказа, и на различии тех чувств, с которым это назначение было встречено в обеих странах. В России на назначение графа смотрели как на окончание этой непопулярной войны, дабы обновить (regenerer) край, от которого уже с давних пор требовали вознаграждении за принесенные для него жертвы. В Азии же, за небольшим лишь исключением, русские кавказцы, равно богатые и бедные, видели в Воронцове освободителя.

Один надеялся при его помощи составить себе состояние, другой — карьеру, третий заручиться известным влиянием в [197] делах, или, по крайней мере, хотя бы намеком на подобное влияние, что служило бы ему средством для достижения первых двух благ.

Понятия об общественном благосостоянии и общественной пользе, даже в самом узком значении слова, еще не перешли ни за Терек, ни за Кубань, и было бы совершенно напрасно искать равнозначущего выражения на татарском, грузинском и даже армянском языках.

Отъезд графа Воронцова из Одессы был триумфом для его прошлого, его приезд на Кавказ и в особенности в Тифлис— триумфом настоящего и надеждой на триумф будущего.

Граф проехал по всему восточному прибрежью Черного моря, осмотрев несколько главных приморских пунктов, проехал через Мингрелию и Имеретию и 22-го марта прибыл в свою новую столицу. Я имел честь сопутствовать графу в эти края, которые я уже знал и которые я с удовольствием видел вновь, так как их созерцание было мне первым отвлечением от впечатлений тягостной потери, которой Господу Богу угодно было меня испытать. Не буду останавливаться на этих подробностях, чтобы скорее перейти к началу кампании.

Энтузиазм к новому начальнику был безграничный: никогда еще население Тифлиса не видело в представителе всемогущего сардаря, более ласкового приема, ни большей доброты и мягкости в соединении с таким величием. Таково было впечатление на массы. У лиц же, окружающих графа, к этому общему впечатлению присоединилось еще и удивление, и некоторое смущение, так как новый начальник не походил ни на одного из своих предшественников. Строились всевозможные догадки, старались его поймать на чем-нибудь, испытывали, но он не поддавался никакому объяснению и оставался неуязвим. Своей непроницаемостью, в этой стране интриг, граф Воронцов приводил в отчаяние самых бывалых и продувных. От Воронцова уходили с убеждением, что он остается загадкой, тайной; «он нас всех проведет», – передавали друг другу на ухо. Блистательное доказательство превосходства ума графа! Воображение азиатов было поражено, и всеми овладело чувство страха. Вообще страх являлся здесь чем-то новым, так как на Кавказе, уже с давних пор, не боялись ничего и никого, так слабо было здесь правительство (То есть после Ермолова, бывшего грозою всем непокорным, непослушным и ленивым, и удаление Ермолова из Кавказа нанесло громадный ущерб утверждению нашей здесь государственности и успеху покорения Кавказа, и много еще прошло времени, пока, наконец, мы взялись за ум. Б. К.). [198]

В этот первый свой приезд граф Воронцов оставался в Тифлисе всего месяц. Время открытия кампании приближалось, и для Петербурга в Кавказском вопросе военные действия представляли главный интерес. Вследствие этого в возможной степени были собраны войска и произведены гигантские приготовления, дотоле неизвестные.

Никогда еще не находилось в сборе такого числа отдельных отрядов для одновременного действия на самых противоположных пунктах обширной операционной базы и на этот последний план действий кавказские стратеги возлагали самые блестящие надежды (!?) (Это не вполне справедливо. И здесь, как увидим сейчас же далее, Бенкендорф себе в некоторой степени противоречит: это петербургские стратеги возлагали блестящие надежды, но по кавказские, которые, как это теперь доподлинно известно, подвергли проекты похода 44 и 45-го годов большой критике, а наиболее авторитетные подавали записки (кн. Аргутинский) и откровенно высказывались Воронцову (Фрейтаг), или просто фрондировали (Лабынцев, Ковалевский и др.).

Никогда еще отряды эти не имели такой численности, особенно же главный отряд, при котором должен был находиться сам главнокомандующий — это была целая армия (По свидетельству другого участника, князя Дундукова-Корсакова, называвшего главный отряд армиею Ксеркса, организация, состав и численность главного отряда подверглись на Кавказе большому осуждению, особенно свита графа Воронцова и штабы его и Лидерса, что непомерно увеличило вьючный обоз, составлявший всегда слабую сторону горных экспедиций. Во всем остальном Бенкендорф прав, так что его следует причислить к кавказцам, здраво смотревшим на дело, и он только, по свойственной ему скромности, мало подчеркивает свое понимание условий успеха войны и экспедиции 1845-го года).

Эти обширные замыслы созрели в Петербурге; там зародилась идея этого похода (кончить все одним решительным ударом), порученного графу Воронцову и предназначенного служить дополнением (развитием) похода, не состоявшегося в прошлом 1844-м г. На Кавказе, противно петербургским воззрениям, не видели надобность этого похода и не верили в блестящее его окончание.

Если в столице находили, что нужно было энергично вести войну и все кончить силой оружия (Главное — одним ударом, в один поход, что и составляло главную ошибку этого плана, ибо Кавказская война требовала системы и основательной и продолжительной подготовки, равно и наступлении со стороны Чечни и никоим образом не со стороны Дагестана. Б. К.), то на Кавказе, наоборот, с этим не соглашались и не строили себе никаких иллюзий в успехе похода. Впрочем, все были того мнения, что нужно было поднять славу нашего оружия и предпринять что-либо значительное; [199] полагали, что взятие Тилитля, центра неприятельского господства на юге, и занятие Анди, страны до сих пор для нас неизвестной, о которой рассказывались чудеса, даст нам огромные преимущества. Было известно, что Анди недовольна режимом Шамиля, что жители желали нашего прихода, даже требовали его; мы же ласкали себя надеждой, что отложение андийцев повлечет за собой отложение от Шамиля и других народов Дагестана, привыкших всегда следовать примеру Анди. Это предположение казалось тем более обоснованным, что все народности Чечни и Дагестана одинаково испытывали тягость владычества Шамиля и что давно уже ничто это владычество не одушевляло. Начать с того, что религиозный фанатизм привел в Дагестане все к одному и тому же уровню, заменяя собой власть, как монархическую, так и демократическую, бывшую доселе исключительно в руках духовенства; воплотившись в Шамиле, от которого исходило все могущество, фанатизм этот, породивший священную войну, давным-давно погас, остановленный в своем порыве секирой этого человека, сделавшегося представителем державы скорее политической, чем религиозной.

С потерей Дагестана Шамиль терял половину своего могущества и у него оставалась только Чечня. Принимая в соображение, что при помощи горцев он держал в страхе жителей равнин и лесов и, наоборот, легко оценить все значение удара, который мы собирались ему нанести (Бедный средствами для жизни Дагестан имел меньшее значение, чем Чечня, служившая ему источником средств, т.е. базой для ведения войны, и 14 лет спустя только занятие нами Чечни решило судьбу кампании. Б. К.).

В то время между нами не было пророков, и никто из нас не предугадал той степени силы, которую проявил Шамиль (Т.е. из лиц, окружавших графа Воронцова, но вне этого круга пророков было много, начиная с генералов — Фрейтага, князя Аргутинского, Бебутова, Лабынцева, Ковалевского и кончая другими, игравшими скромную сравнительно роль. Б. К.).

Когда Шамиль лишился Андии, по невозможности ее обороны, то он сделал то самое, что сделала наша первопрестольная столица, воодушевленная благородным патриотизмом. По его приказанию, прежде, чем ее покинуть, мюриды сожгли и опустошили всю долину и силой угнали жителей, которые, изнемогая под тяжестью и бедствий, и лишений, уже не могли распорядиться своей судьбой, несмотря на присутствие нескольких тысяч русских штыков, пришедших па их освобождение. Но так как мы не [200] предусматривали подобной системы обороны, то успех похода казался возможным и даже вероятным (Едва ли даже при этих условиях, и не придает ли Бенкендорф слишком большое значение покорению Андии, ведь вопрос в том, могли ли бы мы потом удержаться в Андии. Б. К.). Старые кавказцы вообще безмолвствовали, удерживаясь от критики предстоящего, но вторую половину похода, долженствовавшую разыграться на театре Ичкерии (т. е. уже в Чечне), они даже одобряли (Бенкендорф их не называет. Б. К.); те же, кто предчувствовал неудачи, таили эти предчувствия про себя, не высказывались и подчинялись общему увлечению, и все вообще только и думали о том, как бы только сражаться под знаменами графа Воронцова.

Я имел честь сопровождать главнокомандующего в его поезде от Тифлиса до Владикавказа, вдоль реки Сунжи и частью по линии Терека до Кизляра и в Темир-Хан-Шуру. Эта поездка заканчивалась укреплением Таш-Кичу — предварительным сборным пунктом для чинов главной квартиры графа Воронцова. Эти восемь дней пребывания в Таш-Кичу я провел в кружке жуиров. Я помещался в татарском ауле.

Миша Лобанов и я поместились в сакле нашего кунака, некоего Нуцала, молочного брата князя Хасаева (Кумыкского князя, равно как и аул Таш-Кичу кумыкский; кумыки, которых, по местным условиям, мы могли прикрывать, крепко нас держались). Я не имел никаких определенных занятий у графа Воронцова и был бы крайне недоволен иметь таковые, что включило бы меня в состав штаба на всю кампанию. В походе я всегда избегал больших и малых штабов, и мне всегда удавалось остаться в строю, а чаще всего получать командование отдельной частью.

Свою службу на Кавказе я начал в 10-й роте Кабардинского егерского полка, в том самом полку, в котором, в Грузии, на берегах Алазани, в 1804-м году начал свою военную службу покойный дядя мой, граф Александр Бенкендорф. Продолжал я свою службу в Черноморском казачьем полку. В 1836-м году покойный генерал Вельяминов, но рекомендации адъютанта военного министра барона Павла Вревского, поручил мне командование казачьей полусотней отборной конницы, которая составляла резерв горского (из черкес) эскадрона, принявшего деятельное участие в осенней экспедиции в окрестностях Анапы.

В 1842-м году военный министр граф Чернышев, которого я имел честь сопровождать в его интересной поездке по [201] Кавказу, прежде чем вернуться в Петербург, предоставил меня в распоряжение полковника Фрейтага. Этому выдающемуся офицеру, ныне (в 1856 г.) генерал-лейтенанту, было поручено занять расположение бывшего аула Ойсунгур, возвести здесь укрепление и оборонять так называемую Кумыкскую плоскость. Он предоставил мне командование кавалериею своего отряда в составе Донского казачьего полка и сотни линейцев; это было блистательно для начала.

Сообщил Б. М. Колюбакин.

(Продолжение следует).