ВОСПОМИНАНИЯ О КАВКАЗСКОЙ ЛЕТНЕЙ ЭКСПЕДИЦИИ

1845 г.

(Бенкендорф К. К. РС, 1911, № 2, с. 277-281 (прим. составителя).

<...> Сознаюсь откровенно, что вечером 9-го я думал, что в последний раз в жизни пожимаю руки моим друзьям.

Я не хотел брать на себя ответственность лично назначить роты для участия в этой оказии (оказиями назывались на Кавказе обыкновенно следования различного рода транспортов в сфере действия противника, а потому и под прикрытием войск, а также и регулярные сообщения между крепостями) и предложил ротным командирам, предоставив это судьбе, метать жребий: "орел" или "решка" — решало судьбу.

Метание жребия происходило перед фронтом, на глазах у всех, и в эти минуты ожидания и тревоги царило глубокое молчание, ибо Куринцы, как офицеры, так и солдаты, знали — что их ожидает впереди. Пассьет ³⁴ был одним из тех, на кого выпал жребий. Когда, для подтверждения решения судьбы, я громко произнес приказание, Пассьет, спокойно держа под козырек, произнес обычное: "слушаюсь", а затем вполголоса, так, что только я мог слышать, сказал: "это мой смертный приговор!" И он не ошибся!

На войне бывают такие торжественные минуты, когда душа воспринимает известные неизгладимые впечатления и когда чувствуешь будущее.

Только война обнаруживает некоторые особые и высшие добродетели, которые глубоко нас трогают. В солдате, втянутом во все служебные требования, я более всего ценю пассивное послушание и покорность, качества, к выработке которых направлено все наше военное устройство ( организация, иерархия, воспитание и т. п.), качества, которых никто не превозносит, но из которых, между тем, и вытекает и преданность и самоотвержение. И за все это воздается нам там наверху, где царство справедливости, и там не будет забыто, что достаточно нам только получить приказание — "умереть", как мы идем на смерть, даже не спрашивая — "зачем?" [45]

Я лег отдохнуть, не раздеваясь, дабы быть готовым к выступлению по первому сигналу, но сигнальной ракеты не было, и за час до восхода солнца, вместо первоначального поручения, мне приказано, приняв в командование 2 батальона и 2 орудия, занять селение, бывшее в 3-х верстах от лагеря.

Было известно, что в селении имеется фураж, который я должен был захватить и доставить в лагерь, для чего мне были приданы все оставшиеся лошади отряда. В течение же дня я должен был прикрывать табун. Я едва успел попрощаться с бедным Пассьетом, которого я больше уже не увидел. (Доблестный Пассьет был ранен, но лишенный ухода и лечения, умер от ран уже по прибытии в Герзель-аул.)

При входе в селение у нас было завязалась довольно горячая перестрелка, во время которой Колюбакин, бывший с своей ротой в цепи и верхом, был ранен пулей в грудь, к счастью, не особенно серьезно, и через день он уже вернулся в строй. Затем у меня уже по всей линии стало тише, так как противник был занят в другом месте.

Сигнальная ракета была пущена, и войска нашей "сухарной оказии" вошли в лес, прошли его, провели ночь на высоте и вернулись обратно 11-го.

Но это были только жалкие остатки! Они мужественно пробились сквозь тысячи неприятелей и сквозь груды тел. Никакие распоряжения, ни общие, ни частные, не были применимы в этой убийственной местности: укрываясь деревьями, завалами, укреплениями, горцы стреляли с удобствами, не торопясь, и били на выбор наших солдат, охранявших и оборонявших транспорт и остававшихся беззащитными. Потери были громадные, но, по крайней мере, одинаковые для обеих сторон; горцы были изумлены. Для нас потери эти сравнительно были ощутительнее: противник был у себя, его силы удваивались каждый день, между тем, как ряды наших бойцов поредели, и только непомерно увеличивалось число раненых, многочисленность которых не переставала создавать нам новые затруднения. (В дни 10-го и 11-го в этой сухарной оказии мы потеряли убитыми: 2-х генералов (Викторова и Пассека), 3-х штаб-офицеров, 14 обер-офицеров и 446 нижних чинов; ранеными, преимущественно тяжело и по несколько раз: обер-офицеров 34 и нижних чинов 715; контужеными: обер-офицеров 4 и нижних чинов 84; и 122 человека нижних чинов без вести пропавших.

Насколько несообразно были велики потери, видно из сравнения сил отряда 6-го июля, перед движением в Дарго (350 штаб- и обер-офицеров, 850 унтер-офицеров и 8825 нижних чинов), и 13 июля при вступлении в Герзель-аул (248 штаб- и обер-офицеров, 627 унтер-офицеров и 5230 нижних чинов), когда одних больных и раненых при обозе было: офицеров 57 и 1254 человека нижних чинов.) [46]

Только граф Воронцов мог справиться с задачей командования в столь критические минуты. (Граф Воронцов показал здесь большое величие духа и удивительную выдержку, что, конечно, много способствовало спасению отряда, "хотя все-таки успех этого спасения заключался в доблести и искусстве кавказских войск вообще и их начальников, в частности, не говоря уже о заслугах в эти дни движения в Герзель-аул незабвенных Лабынцева и Козловского, особенно первого.)

Эта кровавая экспедиция дней 10-го и 11-го, названная солдатами "сухарной оказиею" или "сухарницей", имя, которое ей и осталось навеки, была богата подвигами героизма, самоотвержения и мужества. Многие из этих подвигов, как, например, — прохождение леса одним молодым солдатом сквозь тысячи смертей, подробности смерти Пассьета и старого кавказца и героя полковника Ранжевского, были воспеты солдатскими стихами; между солдатами немало таких стихотворцев, воспевающих на все лады те дела, в которых они участники.

Многие эпизоды этого достопамятного боя были описаны в наших реляциях, передавались из уст в уста по всему Кавказу и долго еще служили темами бесконечных бесед зимой, у огонька, в маленьких беленьких домиках полковых штаб-квартир.

Один из этих эпизодов, пользующийся меньшей известностью, относится к грустному событию, о котором тяжело вспомнить, но, будучи менее щепетилен, я не боюсь поместить этот эпизод в моих мемуарах, предназначенных остаться известными лишь тесному кругу моих самых близких друзей.

Две роты и горное орудие колонны Клюгенау, отражая толпы неприятеля, сделали все то, что честь и долг от них требовали, но расстроенные огнем, истощив все усилия, подались и рассеялись.

Орудие было оставлено, лошади убиты, вывести орудие стало немыслимо, прислуга еле держалась и приготовилась к последнему отпору неприятельских скопищ, которые, покончив с пехотой, бросились теперь на орудие. Командовавший орудием молодой 22-летний юнкер Баумгартен, видя невозможность спасти орудие, закричал прислуге: "спасайтесь и присоединяйтесь к своим, а мне все равно, мое место здесь", [47] бросился затем к орудию, обхватил его руками и закрыл своим телом; горцы шашками и кинжалами рубили его на части.

Я знал лично Баумгартена и предугадывал, что он всегда выйдет с честью из самых трудных обстоятельств, я был очень к нему расположен и очень был огорчен его смертью, подробности которой узнал много времени спустя по окончании экспедиции.

Нам досталось очень мало продовольствия, а оставаться дольше в Дарго стало невозможно, и необходимо было подумать, как пробиться на линию наших укреплений. Путь нашего движения егце не был определен. Граф Воронцов решил идти на Герзель-аул. Это направление и было предрешено планом кампании, составленным в Петербурге, и говорили, что эта дорога лучше той, которая ведет на Майортуп, потому что на ней всюду можно было иметь воду.

Пуркей, уроженец Ауха, житель Андреева, взялся быть нашим проводником. Честь и слава ему, что он честно послужил нам в этом случае: верность далеко не всегда составляет преобладающую добродетель горцев.

Сухарная экспедиция произвела тяжелое впечатление. Воображение молодых людей, не побывавших еще на подобных празднествах, было полно дьявольскими и дикими образами чеченцев, как призраки, кружившимися перед их глазами. Опыт бывалых людей ничуть не успокаивал их насчет ожидавшей их участи в предстоящем марше. Лучшие люди замыкались в стоическое спокойствие, составлявшее обычное их состояние в счастье, как и в несчастье, то спокойствие, которое является результатом их испытанной храбрости, их традиций славы и их постоянства в исполнении долга.<...>