БЕЛЯЕВ А. П.

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРЕЖИТОМ И ПЕРЕЧУВСТВОВАННОМ

С 1803 ГОДА.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ¹

Вместо предисловия.

Приступая к изданию второй части моих воспоминаний о пережитом и перечувствованном, я прежде всего считаю своим долгом засвидетельствовать мою искреннюю и глубокую благодарность тем из газет и журналов, которые отнеслись снисходительно, а иные и симпатично, к моему слабому труду. Но те критические отзывы, какие появились в журнале, впрочем уже превратившемся, а потому мною и не называемом, я не могу признать за дельные и беспристрастные, так как они пропитаны какою-то желчью и желанием смешать меня с грязью.

Кто пишет воспоминания о пережитом и перечувствованном, тот конечно должен говорить о людях, с которыми он жил или которых встречал и особенно о тех, которые привлекали его взор и пленяли сердце красотой наружной и внутренней, которые возбуждали его симпатию и его уважение качествами ума и сердца, кто поддерживал и утешал во дни скорби. Поэтому-то я посвятил 1-ю главу памяти моих родителей, как представителей в человечестве добра, правоты, идеальной честности и долга, — качеств, не часто встречающихся в мире, и всегда отрадные для людей добра и достойные не только уважения, но и подражания.

Что касается моих религиозных чувств и убеждений, над [68] которыми он (критик) так остро глумится, то я скажу, что в минувшее время, когда вера в Бога была жива и в образованных и даже ученых людях, когда ее не стыдились и громко исповедывали, я бы, как христианин, и не выставлял бы их, считая это за фарисейство; но в наше время, полное равнодушия к вере, а также полного забвения того, что по слову Спасителя «едина на потребу человеку, здесь живущему одно мгновение пред вечностью, а там бесконечно»; в наше время, говорю, для верующего христианина предлежит настоятельный, священный долг открыто исповедывать веру, не смотря на то, что неверующие или отступники от христианства провозгласят это пошлым, пропитанным постным маслом, ладаном и лицемерным.

Далее, если я в своих воспоминаниях свидетельствую о своем отречении от своих прежних революционных стремлений, которым был фантастически предан, то это-то отречение от кровавых переворотов, в которых уже были пролиты потоки крови, которые осиротили тысячи семейств, и побудили меня поспешить заявить это отречение гласно, чтобы все звали, что я последовал единой непреложной божественной истине, повелевающей сопротивляться злу и неправде пассивно, с пожертвованием собой, а не тысячами братий наших, не уполномочивших нас на это, — но от желания свободных учреждений для моего отечества, от желания личных и общественных прав ему свободы слова и мысли, в границах закона нравственного и Божественного, я никогда и нигде не отрекался.

Соглашаюсь с критиком угасшего журнала, что воспоминания мои не имеют никакого ни литературного, ни исторического достоинства и для иных не будут интересны, но для многих же других может быть и будут. Ведь и история составляется из суммы добродетелей, пороков и заблуждений людей; из их общественной и частной жизни, их взаимных отношений, из их нравов, обычаев, образа жизни; даже костюмы, наружное и внутреннее устройство жилищ входит в ее область. Не тому ли же служат записки, мемуары, летописи, различные воспоминания и проч., и чем более будет этого материала, тем легче и вернее будет будущему историку понять описываемую эпоху.

В ныне помещаемой на стр. «Русской Старины» второй части моих воспоминаний я описываю наше возвращение на родину после 21 года ссылки сначала в Сибирь, потом на Кавказ; передаю впечатления, произведенные на нас новою средой, нас приютившею; передаю заметки о людях, переживших время, [69] наше удаление от них, и сохранивших свою дружбу и свои симпатии к нам, провозгласившим новые идеи в русском обществе. Хотя эти новые идеи провозглашены беззаконным и кровавым путем, но все же, в глубине души, мы стояли за угнетенное человечество и за его свободу. Эта встреча и эти симпатии к нам уже показывают, что русское интелигентное общество в течении этих 20 лет много возросло в нравственном и умственном развитии. Оно не одобряло и порицало кровавые и революционные средства, нами избранные, но сознало правду идеи, нами руководившей и которая вскоре была возвещена человечеству и с высоты престола (19 февраля 1861 г.). Потому-то дорого ценило общество наши страдания и щедро вознаградило оно нас, принимая в свою среду не с снисхождением, а даже с гордостью и уважением.

Тут-же я описываю нашу деятельность в приобретении себе независимого положения, как лиц, не имевших никакого состояния, наши действия и труды на поприще промышленном, и экономическом в управлении и распоряжении судьбами низших братий наших, по доверию тех самых лиц, от произвола которых зависела жизнь и участь миллионов душ человеческих и освобождение которых и восстановление прав человеческих били вашим господствующим стремлением.

Затем я продолжаю, где это оказывается уместным, исповедывать, прославлять Бога и православную веру Христову, не взирая на порицания прекратившегося журнала, восхвалять прекрасные чувства и деяния, какие встречал и в этой половине моей жизни, уверенный, что добрым, благородным сердцам отрадно будет видеть, что еще много есть прекрасного в мире и отрешиться хотя на минуту от действительности неприглядной, а иногда и возмутительной!

Александр Беляев.

Ставрополь.

Прежде нежели описывать возвращение на родину, я расскажу один случай из нашей кавказской жизни, вследствие чего мы едва не остались вовсе на Кавказе. Мы так полюбили Кавказ, его чудную природу, климат, людей, его простоту жизни, что мечтали купить небольшой кусок земли, заняться хозяйством, устроить жилище со всеми предосторожностями того воинственного времени, как строятся кавказские землевладельцы, с высокой оградой, [70] сторожевой башней с бойницами, нечто в роде плац-гауза, чтоб можно было защититься в случае нападения бродящих хищников, что тогда случалось довольно часто. Конечно, это была мечта романтического воображения, но мечта эта была близка к осуществлению.

Олимпиада Ивановна Венеровская с сестрой покойного ее мужа, Верой Ивановной Власовой, и сыном своим, моим учеником, пригласила меня проводить их в Ставрополь, куда она ехала с своей родственницей, муж которой служил дежурным штаб-офицером в войсках правого фланга кавказской линии. Мы ехали в коляске на ее лошадях до Моздока, но как мы выехали после обеда, то, приехав к последней, перед Моздоком, станице Стодеревской, она просила станичного начальника дать ей конвой, так как время было к вечеру. Он распорядился о назначении 4-х казаков, а пока они снаряжались, ми решились ехать, полагая, что казаки сейчас-же догонят коляску. Проехав версту, потом другую, третию, совсем уже стемнело, а казаков все нет. Некоторое беспокойство уже начинало овладевать дамами, да и а не совсем был покоен; воображение рисовало уже нам хищников, бросающихся на коляску, как это еще недавно было с семейством богатого армянина Чиханова: выстрела, некоторая борьба, так как за моих дам я конечно был готов умереть, во все же силы были-бы не равны, и затем плен, в тысячу раз ужаснейший смерти для благородных дам. Олимпиада Ивановна и Вера Антоновна, достойные питомицы Кавказа, вынули из-за поясов свои кинжалы, чтоб в случае нападения скорее заколоть себя, нежели отдаться в плен. Жена и сестра героя Венеровского не могли допустить и мысли о таком позоре. Я был в черкеске и с кинжалом, со мной была шашка покойного мужа Олимпиады Ивановны, которую она мне подарила; но, благодарение Господу, ничего подобного нападению не случилось, хотя мы, действительно, услыхали конский топот скачущих, но то были наши конвойные. Не смотря однакож на конвой, мы поехали верхней дорогой, хотя нижняя, идущая лесами, была гораздо ближе.

В Моздок мы приехали уже ночью. Остановились ночевать у знакомых наших дам. Подали чай, потом ужин, долго проговорили и разошлись спать. Из Моздока выехали рано утром. Почтовые лошади содержались тогда казаками, были отличные и мы скоро приехали в Георгиевск, где были родные моих спутниц, и где мы пробыли день. В Ставрополе дамы мои остановились у родных, где и я, познакомившись, пробыл тот день, а потом переехал к полковнику Илариону Ивановичу Жукову, старшему брату зятя моего. [71]

Он был управляющим военно-коммисариатской коммисии и я бывал у него прежде, командируемый от полка за материалами, а иногда и за суммами для полка. Полковой командир наш знал, что управляющий нам близкий родственник и потому доставлял нам от времени до времени командировки, которые были полезны для полка по скорейшему удовлетворению требований, так как я имел дело прямо с управляющим.

Иларион Иванович жил в своем доме, который он купил и устроил по своему вкусу, а он в высшей степени обладал прекрасным вкусом и большим умением выделать и устроивать прочно, покойно и изящно. Все в его доме было отлично. Дом выходил на улицу; двор же, превосходно вымощенный, разделялся на две половины: одна служила для подъезда экипажей, другая состояла из купы тенистых белых акаций. Двор этот ограничивался каменным солидным двух-этажным флигелем, где внизу одна половина занята была роскошной конюшней, а над ней была комната для кучеров, с семействами. Другая-же половина нижнего этажа была занята прачешной со всеми возможными приспособлениями. Со сводом ворота разделяли две половины дома и верхний этаж правой стороны занимали трое его сыновей и где мне была отведена комната. Выйдя из ворот, во всю ширину флигеля, был черный двор, огражденный каменной стеной, где были сложены дрова, вешалось белье и стояло все то, что не должно быть на виду. В конюшне-же было отделение для коров со стойлами. Сквозь ворота этого флигеля выходили в прекрасный сад, в середине которого возвышался двух-этажный флигель прекрасной архитектуры с террасами и балконами. Последнее время там жила молодая чета — его старшая дочь Ольга Иларионовна, с мужем, маиором фон-дер Остен-Сакен. С боку этого сада были устроены две китайские башни, между которыми были проволочные сети, где содержались куры и индейки в заключении, чтобы не вырывали и не портили цветников и не пачкая сада. Эта остроумная выдумка показывает, что у него все было придумано и ничего не упущено. Поэтому я и описал подробно этот дом как образец порядка, вкуса и удобства.

Дом Илариона Ивановича был, как говорят, полная чаша. В прежние наши посещения все три дочери его были девицами, очень молоденькими красавицами. Старшая, если не была красавицей лицом, то была очень мила, умна и грациозна. Вторая, Екатерина, была лет 14, но она и тогда уже обещала с возрастом расцвести в полную красавицу. Третья, Елизавета, была девочкой красавицей, лет десяти, не по летам умная и развитая; она, кажется, [72] была любимицей родителей, которые впрочем со всеми детьми, кик с сыновьями, так и с дочерьми, были чрезвычайно нежны.

Старшая дочь от первого брака, Ольга Иларионовна, как я сказал, в последний приезд мой была замужем за маиором Сакеном, и скажу в утешение молодым, еще бездетным, супругам, родила дочь через 13 лет замужества, правда единственную, воспитала, счастливо выдала замуж, но не долго наслаждалась счастием своих детей и недавно умерла. Муж ее, генерал Сакен, послед нее время был губернским воинским начальником Саратовской губернии. Вторая дочь Ил. Ив. была за Отрыганывым и кажется не была счастлива, так как жила в Петербурге одна, разлучившись с мужем. Третия была за Неклюдовым.

Мать их, Елизавета Николаевна, была женщина очень умная, красивая и характерная. Нежная, любящая мать, она в тоже время была серьозна и строга. Все дети ее страстно любили, во повиновались беспрекословно, да кажется и муж ее, не смотря на свой ум и деспотический характер, не выходил из-под ее влияния Все они, дети и родители, принимали нас так радушно, как только могут принимать самые близкие и любящие родные, и я никогда не забуду того сердечного наслаждения, какое я чувствовал в их среде и какое я вынес в моем воспоминании. Каждый почти вечер у нас проходил в чтении равных интересных повестей и романов той эпохи. Читал громко всегда я, а дамы были за работой. Помню, что в журнале «Репертуар» того года был напечатан роман из событий восточной Индии в то время, когда известная шайка убийц приводила всех в ужас, — роман очень интересный. Вся семья сидела около круглого столика, а меньшая дочь Лиза забиралась за диван и с таким вниманием слушала, что не хотела уходить до самого ужина. Когда я имел командировку от полка, я у них прожил около 6 недель, и все это время показалось мне за несколько дней, — так приятно и отрадно жилось в этой семье.

Из трех сыновей Илариона Ивановича, меньшой рано умер. Двое старших, Николай Иларионович и Иван Иларионовнч, по окончании учения, служили юнкерами в одном из кавказских полков, потом переведены в казачье линейное войско и отправились в экспедицию 1845 года, и на пути остановились у нас в Науре. Оба были отличные молодые люди, но, к несчастью семейства, старший Николай потом застрелился, а Иван Иларионович продолжал служить, потом был адъютантом Муравьева-Карского и при сдаче Карса. Он был очень умен, талантлив, очень [73] способен, так что Муравьев возлагал на него разные важные поручения. Затем он вышел в отставку, женился, живет постоянно в своем тамбовском имении; у него трое славных мальчиков и одна дочь; был предводителем дворянства и потом вышел в отставку. Отец его, генерал, тоже в отставке и также живет в воронежском имении жены, где у него хороший конский га вод и цветущее хозяйство.

Во время этого пребывания моего в Ставрополе, мне случилось принять участие в одном романическом происшествии, случившемся в их доме. До последнего приезда моего, их семейство часто посещал один молодой человек Маевский, бывший полковым адъютантом Московского гвардейского полка и разжалованный за нанесение раны в запальчивости. Он служил в Кабардинском полку вместе с нами и мы во время экспедиции сблизились с ним. Маевский был хорошо принят у них в доме и, наконец, сделал предложение старшей дочери Илариона Ивановича — Ольге Иларионовне. Предложение было принято и он в доме принимался как жених. Это был человек хорошо воспитанный, умный, не дурен собой, остроумный, а потому не мог не понравиться молодой девушке. Но при частых свиданиях и искренних беседах оказалось, что характер его был заносчив, деспотичен, — он еще женихом уже хотел властвовать, огорчал невесту спорами, так что в конце концов невеста ему отказала, и он уже не бывал в доме. С приездом моим он обратился ко мне с просьбой примирить его с невестой. Так как мы были с ней в дружеских и родственных отношениях, то мне удалось смягчить ее и отца и доставить ему примирительное свидание. Когда он пришел, то невеста сидела не одна, а с отцом, что вероятно было ему неприятно и тут же он снова, со своею резкостью, при самом входе в комнату, сказал: «это вероятно семейное совещание», что, конечно, произвело неприятное впечатление на дочь и отца, почему все и было испорчено. Затем он раскланялся и вышел, покончив тем с невестой, которая вскоре и вышла замуж за прежнего претендента. Он же пошел в экспедицию 1845 года, так называемую Воронцовскую, и при штурме высот на Андийском хребте, бросившись вперед на завал, геройски пал; — он уже был произведен в офицеры.

В Ставрополе в этот же раз я с наслаждением пробыл у них недели две, — незабвенные в моем воспоминании. Посещая часто семейство Лукьянченко, где жили мои сопутницы и мои искренние друзья, однажды зашла речь о нашем желании остаться [74] навсегда в этом чудном краю, называемом Кавказом. Тогда Олимпиада Ивановна сказала: «вот они продают свою землю под Ставрополем, в 18 верстах от города, купите и поселитесь с нами». — «Но ведь у нас нет столько денег для покупки», отвечал я. Он же сказал: «я вам продам ее за 5,000 р., 400 десятин, и вы заплатите мне 1,500 р., а остальные я буду ждать, когда вы будете в состоянии отдать. Условие очень легкое».

Я сказал, что спишусь с братом, но прежде надо взглянуть на имение. Когда я, придя домой, рассказал об этом Илариону Ивановичу, он сказал: «о деньгах не заботьтесь, я вам сейчас выдам полторы тысячи, а затем и остальные». Я от души поблагодарил его и конечно принял его предложение. Решено было ехать взглянуть на имение. На другой же день запрягли коляску, и мы вчетвером — я, Иларион Иванович и двое сыновей его, отправились. Не зная еще качества земли, побочные выгоды имения были несомненны. Прекрасная быстрая речка саженей в пять шириной в каменистых берегах и русле, где добывается камень для постройки и который был повсюду; несколько тысяч тутовых деревьев для шелководства, масса известкового камня, — верный доход от извести для сбыта в город, в 18 верстах расстояния; прекрасное местоположение, — словом для фермерского хозяйства нельзя было желать ничего лучше; оставалось осмотреть пахатную землю, чего мы сделать не могли, так как мне необходимо было ехать обратно. Иларион Иванович взялся послать верного и знакомого человека и о результате обещал уведомить нас письмом.

В имении этом земля оказалась каменистая и неудобная, и мечта не осуществилась. В то же время сестры писали нам о своем проекте, купить продававшуюся землю в Саратовской губернии, чтоб нам жить вместе с ними.

Возвратившись в полк, мы подали в отставку и в то же время в отпуск на 4 месяца, а поэтому в Воронцовскую экспедицию мы уже не попали. Приехавши в Наур, начали распространяться слухи о неудаче экспедиции. При нас прискакал нарочный не из самого отряда, но посланный, кажется, из Герцель-аула с депешами. Он также ничего не гнал кроме того, что движение отряда затруднено, но что Дарго взят. Отряд был окружен и только быстрое выступление начальника левого фланга, генерала Фрейтага (о чем я упоминал в 1-й части), спасло его. Вскоре мы возвратились в Владикавказ, куда привезено было тело убитого нашего полкового командира, Михаила Николаевича Бибикова. [75] Все население провожало тело его в могилу. Затем приехал новый командир, барон Вревский, наш добрый друг. Он назначил меня заведующим школою кантонистов.

Так прошел 1845 год, последний нашего пребывания на Кавказе. Зиму 1846 года я провел в деревне у Олимпиады Ивановны. Зима та была на линии необыкновенная; началась с 1-го ноября и продолжалась до февраля. Мы поехали к ней втроем — я, брат и Густав Густавович Аминов. Кучер ваш или ямщик не гнал дороги, но я, бывши перед этим раза два в ее деревне, взялся указывать дорогу. Но с моею памятью и неспособностью удерживать в памяти урочища, потерял дорогу и мы проплутали более часа; меня брала страшная злость на себя, мы ездили и туда, и сюда и, наконец, набрели на дорогу. Хозяйки были у соседей верст за десять; входим в прихожую и видим ее полную густым дымом, идем дальше, видим, что горит стол, скатерть уже сгорела; мы позвали конечно сейчас же людей и потушили огонь. Кошки вздумали расправлять свои когти на скатерти диванного стола, стащили зажженную свечу, стоявшую на столе, которая и произвела бы полный пожар, если бы мы в этот самый момент не подъехали.

На другой день Аминов, брат и я уехали; мы поехали в Ставрополь проститься с Жуковыми и получить некоторые поручения от них в Россию. Из первой части моих воспоминаний читатель уже знаком с нашими милыми хозяйками и потому поймет, какой приятный вечер мы провели между ними. Этот раз мы пробыли в Ставрополе несколько приятных дней, но за то обратная наша поездка была очень трудна и мучительна. В начале февраля на Кавказе уже нет снега и когда мы выехали, то всюду уже лились потоки с гор; маленькие ручьи стали реками, езда была ужасная; наша телега то погружалась, то поднималась на камни, и к довершению бедствия, когда уже стало темнеть, у нас сломалась ось, и мы, подвязав какую-то палку, подвигались шаг за шагом, идя возле телеги пешком. К счастию нашему, недалеко была станица и мы тут исправили повреждения, ночевали и утром пустились дальше. Приехавши в Владикавказ, узнали, что отпуск наш получен и мы стали собираться в Россию, как там говорят, хотя и Кавказ — та же Россия.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1880 г., том XXIX, ноябрь, стр. 599-661; декабрь, стр. 823-850. Изд. 1881 г., т. XXX, январь, стр. 27-42; март, стр. 487-518; апрель, стр. 799-838; том XXXI, июль, стр. 327-370; том XXXII, сентябрь, стр. 1-46; октябрь, стр. 251-286; декабрь, стр. 679-704.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года // Русская старина, № 4. 1884