БЕЛЯЕВ А. П.

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРЕЖИТОМ И ПЕРЕЧУВСТВОВАННОМ

С 1803 ГОДА.

ГЛАВА XX. ¹

Пребывание на Кавказе.

Ровно чрез три месяца по выезде из мирного Минусинска, 12 июня 1840 года, мы приехали уже из Тифлиса в Ставрополь, главную квартиру войск правого фланга кавказской линии и столицу кавказской области. Из Тифлиса мы ехали тем-же путем чрез кавказский хребет, Крестовой горой, проезд чрез которую теперь уже был свободен от снега; потом очаровательным ущельем до Владикавказа и Грузинской дорогой до Екатеринограда. Отсюда мы ехали уже новой для нас дорогой, не представлявшей впрочем ничего нового, сравнительно с прежней. Те-же станицы, многолюдные, чистенькие, напоминавшие Малороссию своими белыми мазанками. Везде станции содержали казаки, потому почтовые лошади были превосходные и езда очень быстрая. Не доезжая Георгиевска, тогда уже заштатного города, показался гигантский Эльбрус, а за ним пятигорие, от чего получил свое имя Пятигорск. Георгиевск тогда, в 1840-м году, был небольшой, но чистенький городок; он расположен на реке Куме и помню, что тут мы были поражены удивительною белизною пшеничных хлебов, что впрочем и понятно, так как тут была родина знаменитой во всем мире пшеницы-кубанки. [252]

Вся эта линия в то время была безопасна для проезда, хотя и бывали случаи нападения, но гораздо реже в сравнении с левым флангом. Так, тогда рассказывали, как погиб один маиор, приводивший маршевые баталионы (так назывались баталионы, назначенные для укомплектования кавказских войск). Он уже возвращался в Россию и на одном переезде, к вечеру, подъезжая к одному оврагу, внизу которого был мост, под мостом заметил несколько человек и лошадей. Догадавшись, что это были хищники, он, вместо того, чтоб поворотить назад и скакать к посту или станице, зарядил ружье, велел зарядит также своему человеку и начал спускаться; подъезжая к мосту, выстрелом была ранена лошадь, что помешало ему пуститься во весь дух; тогда выскочили хищники и хотя он сделал два выстрела и может быть убил или ранил кого-нибудь из них, но все-же они его изрубили; ямщик, тоже раненый, свалился с козел, где его и нашли сторожевые казаки, прискакавшие на выстрелы. Казаки преследовали разбойников. По линии распространилась тревога, и не помню уже — чем кончилось это преследование.

Другой случай был с женой артиллерийского полковника Мяхина, между Георгиевским и Пятигорском; на нее напали хищники, она была взята в плен и потом уже выкуплена.

Верст за Лесть открылся Ставрополь; он расположен на возвышенности и очень красив, осененный садами и рощами, которые, в перемежку с белыми каменными строениями, придавали ему прекрасный вид.

В Ставрополь мы приехали в обеденное время и были очень рады встретить здесь нашего товарища-декабриста Николая Романовича Цебрикова, того самого, о котором я упоминал, описывая происшествие 14-го декабря. Он имел солдатский георгиевский крест за штурм Ахалцыха и носил в петлице офицерского сюртука (он уже был произведен) георгиевскую ленточку; а как в густых, коротко остриженных волосах его была значительная проседь, то вероятно его принимали более за генерала, нежели за прапорщика, так что проходившие мимо военные отдавали ему честь, причем он крайне конфузился. Это был человек весьма оригинальный: правдивый, честнейший, пылкий до сумасбродства и либерал в душе. Он очень легко поддавался мистификации, что мы знали еще в Пятигорске, быв дружески с ним знакомы. Когда мы пришли к нему и увидели, что при нем в услужении был крепостной человек, которого он очень любил и баловал, то в шутку заметили ему: «как это, Ник. Ром., вы декабрист, а еще [253] пользуетесь крепостным правом и имеете при себе в услужении раба»? — надо было видеть, как он сконфузился и растерялся, приняв шутку за чистую монету; начал оправдываться тем, что взял его единственно для того, что-б дать ему вольную, потуплял глава, как будто уличенный в каком нибудь дурном деле, так что мы едва удерживались от смеха и едва уверили его, что это была шутка, что в Сибирь, за своими барынями, многие из крепостных девушек поехали, что-б служить им.

У него мы познакомились с одним Преображенским полковником, фамилии не помню, который был при кончине Одоевского, нашего милого поэта и друга. При поездке вашей на Кавказ, любимою нашею мечтою, всю дорогу, было увидеть его и Нарышкина, Мих. Мих., спутников наших, с которыми мы выехали из крепости в Сибирь, и как было грустно нам узнать, что его уже нет на свете. Мы очень много говорили о нем. Каким впали мы его в тюрьме, таким точно и остался он до конца: всегда или серьезный, задумчивый, во что-то углубленный, или живой, веселый, хохочущий до исступления. Он имел порядочную дозу самолюбия, а как здесь он увидел во всем блеске удальство линейных казаков (он был в нижегородском драгунском полку, но прикомандирован к казачьему), их ловкость на коне, поднятие монет на всем скаку, то захотел непременно достигнуть того-же, беспрестанно упражнялся и, конечно, не раз летал с лошади. Да, если-б он был жив, то конечно оставил-бы своей милой родине, пламенно им любимой, много прекрасных, возвышенных идей в звучных, прекрасных стихах; но ревнивая смерть нежданно похитила его во цвете лет из этого мира и сбылось то, что он, как бы, предсказал, написав еще в Чите в своем стихотворении, под заглавием «предчувствие»:

«И грубый камень,
Обычный кров немых могил,
На череп мой остывший ляжет
И соплеменнику не скажет,
Что рано выпала из рук
Едва настроенная лира».

В Ставрополе нам отвели хорошую квартиру у одного купца, претендовавшего на звание цивилизованного человека, но на самом деле больше подходившего к московскому гостинодворцу 1820-х годов; претензия же его на цивилизацию возродилась по следующему случаю: он имел торговые дела в Таганроге, бывал там часто, и по этим же делам был знаком со многими иностранными [254] негоциантами. Они постоянно подшучивали над его бородой, говоря, что образованному человеку постыдно носить бороду на подобие какого нибудь мужика, и что через бороду он даже лишен возможности бывать в клубе и благородном собрании (тогда борода была еще в гонении и немногие дозволяли себе это отступление от общего обычая; видно, что Петровская пошлина на бороду еще тогда не утратила своей силы). Прислушиваясь к этим убеждениям, он мало-помалу начал склоняться на них и вдруг им овладела отчаянная решимость сбрить свою бороду и открыть себе вход во все европейские собрания и получить патент на цивилизованного человека. Цирюльник сначала коротко срезал ему бороду и усы, затем гладко их выбрил — и вот готов новый цивилизованный европеец. «По, когда после операции, я посмотрел на себя в зеркало, рассказывал он, то лицо мое показалось мне величиною в палец; тут, господа, я уже не выдержал и верите ли, слеза прошибла меня. Поздравление моих друзей-искусителей, обеды с шампанским, вход в их семейства, конечно, развеселили меня; но, когда я собрался домой, меня крепко взяло раздумье. Кажется, ничего дурного не сделал, а совесть стала мучить меня, как будто изменника своей родине. На приезде домой, еще большая мука ожидала меня: жена сперва не узнала меня, а когда узнала, то так осердилась, что и на глаза не пускала, а потом, хотя и помирилась, но все-же попрекала, зачем изменил обычаю отцов»? Весь этот рассказ он сопровождал очень смешной мимикой, так что все слушавшие его от души хохотали.

По приезде в Ставрополь мы явились к начальнику штаба, полковнику Александру Семеновичу Трескину, который представил нас нашему полковому командиру генералу Ивану Мих. Лабынцову, тогда известному кавказскому герою, который и назначил нас в 3-й батальон своего знаменитого Кабардинского полка, в 7 роту, которою командовал капитан Влад. Васильев. Астафьев. В этом полку из наших сибирских товарищей был один Вегелин. Полк наш находился на р. Лабе в отряде генер. Засса, знаменитого тогда своими летучими набегами на аулы, своею отвагою, предприимчивостью, ставшими грозою для всего враждебного нам закубанского населения, так что крикливых детей своих матери стращали Зассом. Рассказывали, что он однажды, перед каким-то важным набегом, распустил слух, что Засс умер; говорили, что и гроб был поставлен и многие из мирных черкесов, пребывавших в отряде, пропустили эту радостную весть по аулам, а он в ту-же ночь с казаками вышел из лагеря, приказав следовать [255] за собой пехоте, совершил внезапный набег и разгромил аул, Но по возвращении, как рассказывали бывшие в экспедиции офицеры, речка, которую перешли вначале в брод, при обратном движении сильно поднялась, так что пехоту переправляли на конях, а орудия были почти покрыты водою. Эту переправу и все движение совершал отряд под прикрытием нескольких рот Кабардинцев, под начальством поручика или штабс-капитана Ив. Никол. Струкова, который геройски отбивал все отчаянные нападения черкесов. Пока переправлялась колонна и раненые; а когда уже весь отряд был на другом берегу и выстроен, он переправил свои роты также постепенно, а за остальными, под огнем орудий с другого берега, переправился и сам.

Пробыв в Ставрополе дней шесть, мы отправились в станицу Прочный Окоп, штаб-квартиру Кубанского казачьего полка. Тут мы нашли из наших товарищей одного Мих. Алексан. Назимова, который сообщил нам все сведения относительно нашей будущей службы, об экспедициях, о всем, что необходимо иметь для походов. Сообщил нам, что здешнее начальство разрешило нашим товарищам в походе быть верхом, иметь вьючную лошадь для вещей, как все офицеры кавказских войск в экспедициях; но, разумеется, мы должны были носить солдатские шинели и иметь за плечом солдатское ружье и патроны. По его-же совету мы заготовили себе вьюки и лошадей. В это-же время приехал генерал Засс и мы отправились являться к нему в крепость Прочный Окоп, расположенный в одной версте от станицы. Мы представились генералу и были приняты им очень радушно.

Генерал Засс был еще молодой, средних лет человек, высокий и стройный. Он носил серую черкеску с кинжалом у пояса, — общий костюм черкесов и казаков; с проницательными голубыми главами, с огромнейшей длины русыми усами, орлиным носом и чрезвычайно живыми движениями — он и наружностью своею поддерживал молву о его подвигах. Он приказал нам отправляться в отряд к своему полку, но ни слова не сказал об экспедиции. Он терпеть не мог, чтобы кто нибудь впал о его преднамеренных движениях или выражал свои соображения об его планах; их никто не знал, так таинственно он вел свои дела.

От него мы пошли к нашему товарищу Вегелину, который на форштате нанимал небольшую комнату, безъукоризненно опрятную, с белейшими полами и сетками в окнах от мух, комаров и мошек. Алек. Ив. Вегелин, личность, очень занятая собой, любил покой и возможный комфорт; он был всегда серьезен и важен, [256] смотрел на все критическим взглядом, выражался докторально, хотя и нельзя сказать, чтобы толково; любопытно, что все наши товарищи прозвали его диктатором. Он, с другим его товарищем по Литовскому корпусу — Игельштромом, где они оба командовали саперными ротами, кажется, за отказ присягнуть Николаю, были осуждены в работы и присланы к нам, в Читу, и оттуда выпущены раньше нас. Мы застали их на Кавказе: Вегелина — портупей-прапорщиком, а Игельштрома — офицером, командовавшим полуротой сапер. Константин Евстафьевич Игельштром, один из числа 34 (V) детей отца его, генерала Игельштрома, был совершенною противоположностью Вегелину. Это был школьник, в полном смысле слова, всегда веселый, беззаботный и действительно несносный, когда хотел кому нибудь надоесть; но оба они были славные личности, благороднейших и честнейших правил и добрые товарищи.

Получив приказание отправляться в отряд, где ожидали движения, мы, возвратившись на квартиру в станицу и приготовив все к походу, сели на коней и отправились сперва в крепость, чтобы захватить Вегелина, который тоже отправлялся в отряд; М. А. Навимов уехал еще раньше.

У Вегелина был слуга из России, молодой малый, а нам генерал дал донского казака; мы уложили все наши вещи в телегу и направились к Кубани. Крепость была расположена на высокой горе, и дорога вниз к реке была высечена в скале, имея с одной стороны отвесную стену, а с другой крутой скат, поросший луговою зеленою травой.

Мы с Вегелиным ехали верхом, а брат присел сзади на повозку, но потом сошел, и только что слез с повозки, как лошадь в возу как-то оступилась, телега попала на край кручи и в тот же момент опрокинулась; лошадь, кучер, воз — все это полетело вниз. Мы, конечно, были уверены, что и лошадь и человек были убиты, так как воз, по крайней мере, пять или шесть раз перевертывался, пока долетел до низу; и что же?! Оказалось, что воз даже не развязался, так крепко он был увязан, лошадь осталась невредимой, человек тоже, только на несколько минут, как будто, потерял сознание от страшного кружения.

Гора эта составляла берег Кубани и была очень высока. Отделавшись так счастливо, мы от всего сердца возблагодарили Бога и, спустившись вниз, переправились за Кубань в брод. В то же время в отряд шел казачий полк, с которым мы и располагали идти вместе; но потом узнали, что полк остался дневать на той стороне реки. Пускаться в ночь одним было опасно, то и мы [257] тоже расположились на ночлег возле полка. Под большим ветвистым дубом мы разослали свои бурки, велели разложить костер, поставили чайник и, осушив его, передали людям чай и сахар, а сами улеглись спать. Безграничная степь, ароматный чистейший воздух, шум быстрой Кубани скоро и сладко нас усыпили.

Фырканье лошадей и собиравшиеся тучи, хотя и предвещали дождь, но ночь прошла покойно. С рассветом мы пустились в путь и только что тронулись с места, как началась гроза и пошел дождь, но бурки и башлыки на дали нам его почувствовать, да к счастию нашему и дождь шел с перерывками и часто разъяснивало. Вся эта дорога от Кубани до Лабы, где стоял наш отряд, простиралась на 50 или 60 верст, и вся эта сторона Кубани находилась во владении мирных черкесов, обитавших по берегу Кубани. Не смотря на то, тут часто появлялись хищнические партии, переходившие через Кубань для грабежа. Они угоняли скотину у казаков на линии, а иногда и у своих братьев, мирных черкесов. Так однажды, года два тому назад — как рассказывал ваш казак — отправлено было 26 донских казаков для следования в какую-то крепостцу. На реке Чемлыке, единственной на этом пространстве, они остановились напоить своих лошадей, а затем пустились дальше, но, к несчастию, в беспорядке, без всякой предосторожности; одни уже выехали, другие доседлывали лошадей и один за другим выезжали, растянувшись на большое пространство, как вдруг передовые на отдаленном кургане увидели что-то черное, но как там очень часто встречаются огромной величины орлы, которые садятся на вершины курганов, то они и приняли этот черный предмет за орла, однакоже мгновенно исчезнувшего. Это был черкес в бурке, которая расширенная, действительно, представляет в далеке подобие орла, — и это постоянная уловка хищников. В тот же момент из за кургана помчалась на них целая хищническая стая, человек во сто; казаки потерялись от этой неожиданности, некоторые стали стрелять, другие отбивались шашками, во как все были разровнены, то дело окончилось тем, что 19-ть человек были убиты, а остальные взяты в плен. Слушая рассказ казака об этом и о других происшествиях, мы сами вдруг увидели в далеке что-то быстро несущееся против нас; по пересеченной же местности мы не могли сначала рассмотреть, что это такое, так как при спусках они пропадали, а при подъеме показывались снова; когда же мы увидели человек шесть или восемь всадников, в черкеских папахах, с [258] винтовками за спиной, то, признаюсь, несколько сконфузились, хотя и приготовили свои ружья. Казак наш, также как и мы, признав их за черкесов, но не знавши, мирные ли то были или хищники, внезапно пустился в сторону от дороги, что нам с начала могло показаться за бегство; но он, сделав полукружие, возвратился на дорогу. Вслед за этим маневром мы увидели, что из той партии отделился также один всадник и, сделав такое же полукружие, возвратился; тогда только наш казак растолковал нам, что это был условный сигнал между нашими и мирными черкесами; если же с той стороны не повторится сигнал, то надо было готовиться к бою или пускаться на утек, когда силы были не соразмерны. Это был посланный из лагеря на линии с депешей от генерала или из штаба. После этой встречи, которая произошла почти на половине дороги, нам оставалось до Чемлыка верст десять. Мы очень обрадовались этому привалу с водой и под сенью дерев, росших на берегу. Разумеется, мы и до этого отдыхали раза два, так как расстояние было большое и нам, уже отвыкшим от верховой езды, в которой упражнялись в Сибири, проехать его было трудновато.

Около Чемлыка тянутся небольшие возвышенности, на одной из которых тогда уже был выстроен казачий пост, человек на 80; строилась также казарма, офицерские квартиры, конюшни, и все это окружалось канавой и валом. На высотах по дороге уже поставлены были казачьи пикеты с вышками для наблюдения за появлением неприятеля, так что крепостца была совершенно безопасна от внезапных нападений. Когда лошади наши выкормились, мы отдохнули, закусили хлебом с водицей, так как располагая выступить с Кубани, еще перед вечером, с казачьим полком, мы не взяли с собой съестных припасов, надеясь все это найти в лагере у маркитантов, и пустились уж в окончательный путь. От Чемлыка до Лабы, где стоял отряд, было 10 верст; на этом переходе — та же степь и та же богатая растительность. По всей дороге беспрестанно попадались красивые зеленые и красноватые ящерицы, очень крупные; они проскользали около ног лошадей, а иногда и грациозно поднимались и как бы с удивлением смотрели на незванных гостей, нарушивших их незыблемый покой, под тенью ароматической и густой травы.

Подъезжая к лагерю, мы увидели многочисленную команду солдат, косивших эту роскошную траву, скошенные ряды которой походили на валы более аршина вышиною. Тут же попались нам фуры, идущие из лагеря на линию, вероятно, за провиантом. [259]

Наконец, около самого лагеря мы увидели верблюдов, которых так испугались наши лошади, что едва можно было их сдержать. Две стороны прямоугольника занимали 4 батальона нашего кабардинского полка и артиллерия; третий фас занимала кавалерия, казаки и милиционеры, а в четвертом новостроившаяся крепость, под названием Махошевской просеки. В центре возвышалась большая палатка с крестом — это была походная церковь. Подъехавши к указанному нам месту, мы увидели знакомую нам юрту, в которой кочевали во время перехода нашего из Читы в Петровский и которую так часто посещали потом при наших хозяйственных разъездах в Минусинск.

Товарищи наши уже ожидали нас; мы крепко-крепко обнялись, как старые друзья, несколько лет пившие одну горькую чашу, соединившую нас неразрывной и самой сладостной братской дружбой. Нас поместили в юрте, напоили чаем, накормили, что было очень кстати после такого перехода и голодухи. В расспросах, ответах и рассказах время пролетело быстро: затрубили зарю по сигнальной ракете и пушечному выстрелу и тут еще в первый раз наша молитва слилась с молитвою наших самоотверженных воинов, всегда готовых умереть за свою родину и православную веру. И вот мы снова воины, теперь уже в неприятельской стороне, под навесом палаток и юрт, среди товарищей, с которыми сроднились в течении заключения; а между теми, которые там еще оставались, и нами, теперь уже легло пространство на многие тысячи верст. Все, что нас окружало, уже не похоже ни на море, ни на Петербургские лагери, ни на мирную и трудолюбивую жизнь тишайшего Минусинска.

Тут все ново для нас, все интересует, возбуждает дух, воинственно настраивает, и теперь даже не остается и тени того раздумья, тех опасений, которые приходили в голову на пути к Кавказу и иногда щемили сердце и обращали взоры к мирной прежней жизни — спокойствию и довольству, во это было дурное неблагодарное чувство маловерия и малодушия. Теперь мы уже не обращались назад, а всецело и с радостью предались водительству пресвятого и преблагого промысла Божия!

Из наших товарищей-декабристов в отряде были: Мих. Мих. Нарышкин, Мих. Алек. Назимов, Алек. Ив. Вегелин и Конст. Евстафьевич Игельштром.

Когда мы приехали, то в юрте Нарышкина всех нас помещалось пять человек.

Отряд строил Махошевское укрепление и потому мы стояли на [260] месте. Однажды только при нас генерал Засс сделал один из своих летучих набегов, тронувшись с кавалерией перед вечером и приказав следовать за собой одному батальону пехота. Аул был, конечно, уничтожен и Засс возвратился.

В отряде нашем было прекрасное общество офицеров, много било из прикомандированных гвардейцев и штабных, а также из пехотных закаленных в бою кавказских офицеров, и время проходило весьма приятно. Тут мы сошлись с Петром и Сергеем Павловичами Мезенцовыми. Петра Павл. я, впоследствии, потерял из виду, а Сергей Павл. был убит в Севастополе, уже командиром полка, присоединившись к сонму героев, павших за честь отечества и изумивших мир своим непобедимым мужеством. В этом же отряде был Краснокутский, еще юношей, поручиком, сколько помнится, гродненского гусарского полка, а потом уже генерал-адъютантом, племянник нашего товарища Краснокутского, с которым мы виделись в Красноярске проездом на Кавказ; Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, был постоянным посетителем нашей юрты, очень приятный и веселый собеседник и остряк, перед которым, помню, за чаем ставилась всегда бутылка рома и осушалась им между разговорами, не производя на него никакого действия, — так он был крепок. Юнкер Чернов также был близок с нами; он перешел во Владикавказский казачий полк и потом уже в турецкую кампанию в армии генерала Муравьева-Карского командовал, со славою, летучим отрядом, о чем я с удовольствием прочел в газетах. Два брата Аторщиковы, близнецы, удивительно похожие друг на друга, состояли при генерале Зассе. Я упомянул только о тех, с которыми мы были короче зпакомы, но сверх того часто бывали у нас наши батальонные командиры, которые относились к нам самым дружеским образом и никогда не давали нам почувствовать нашего солдатского ранга.

Хотя периодические издания получались редко, но были книги, шахматы, военные рассказы о текущих делах и хищнических набегах, веселые шутки и шалости молодежи, в которых особенно Игельштром был неистощим; он был, как я прежде упомянул о нем, премилый человек, но когда он выбирал свою жертву, то нужно было иметь не только терпение, но и много короткой дружбы, чтобы не рассердиться уже не на шутку. Более всех он преследовал, своими шалостями, вашего вечного диктатора и своего товарища Вегелина, который после обеда всегда ложился спать на своей, из кольев и жердей устроенной, постели, под [261] пологом, чтобы ни мухи, ни комары не тревожили его сна, но, на беду, являлся Игельштром, набирал несколько мух, подкрадывался к его ложу, осторожно приподымал край полога и пускал мух, наблюдая за их партизанским действием. Все мы, смотревшие на эти проделки, сдерживали смех, чтобы не ускорить пробуждения. Через несколько минут Вегелин начинал отмахиваться, вопрошая мух откуда они забрались, не смотря на тщательно заткнутые полы, поднимал край полога, выгонял мух и снова укладывался; гонитель же его, выждав храпение, снова повторял операцию, тот снова выгонял мух и, услышав наш сдержанный хохот, догадывался и говорил с досадой: «уж это верно несносный школьник Игельштром». Еще в лагерной жизни приятное развлечение составляло купанье в реке Лабе, весьма быстрой и светлой, где всегда было много солдат купающихся; ежедневные прогулки по лагерю, всегда оглашаемому молодецкими, а иногда очень затрогивающими сердце песнями солдат, из которых мы запомнили и вынесли с собой одну, петую превосходно пришедшими из России маршевыми батальонами: «реченька моя, речка быстрая», мотивом своим производившую чрезвычайно грустное и в то же время очень приятное впечатление. Случались и кутежи в некоторых офицерских палатках с пением, бубнами и пляской, иногда такою, может быть, про которую говорит пословица: «нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет». Когда генерал бывал в лагере, то около его избы, по временам, играла музыка; так что вообще, при новых для нас ощущениях и новых явлениях, жилось очень приятно; но это продолжалось не долго.

Наш Кабардинский полк был вызван в трехбатальонном составе на левый фланг, для действия против возмущенных Шамилем чеченцев. Один первый батальон оставался, остальные-же выступили чрез Ставрополь на Терек. Мы простились с Мих. Мих. Нарышкиным и Мих. Алекс. Назимовым и супругой Нарышкина Елисавет. Петр., жившей в станице Прочный-Окоп, и отправились за полком. При этом переходе погода была прекрасная, ночлеги и дневки в чистеньких казачьих хатах самые покойные; вступление в станицы с военной музыкой, не слышанной нами в течении 15-ти летнего заточения, и теперь снова напоминавшей нам о давно минувшем; новый край, ожидание дел с горцами, надежда на выслугу и возвращение на родину, — все это вместе взятое производило в нас самое приятное настроение.

Переправившись чрез Терек, не доходя станицы Червленой, штаб-квартиры Гребенского полка, мы пошли на крепость Грозную, [262] где и стали лагерем вместе с другими полками Чеченского отряда, в ожидании командующего войсками, генерала Павла Христофоровича Граббе, который вскоре и прибыл. Объехавши выстроившийся отряд и поздоровавшись с батальонами, он приказал выступить. Загремели барабаны и трубы; затем раздались звуки воодушевляющей музыки и отряд тронулся в боевом кавказском порядке.

ГЛАВА XXI.

Кавказские экспедиции.

Кавказские экспедиции того времени всем известны по многим описаниям людей, хорошо знакомых с Кавказской войной и изучивших весь ход этой многолетней борьбы цивилизации с варварством, искупительного креста с полумесяцем. Поэтому я буду говорить в своих воспоминаниях только о том, что сам видел или что слышал от самих участников; передам только свои ощущения и впечатления при различных случайностях и выдающихся явлениях этих экспедиций. К тому же мы двигались, вместе с массой кавказских бойцов, также безотчетно, как двигалась эта масса, не зная ни планов, ни предначертаний двигавших ее вождей.

Все экспедиции 1840-х годов похожи одна на другую. С рассветом — генерал-марш, затем — по возам и, наконец, сбор и выступление. Мы эту музыку так изучили, что потом и в России уже долго повторяли ее, вспоминая Кавказ. Впереди авангард, в средине колонна с обозом, на флангах цепи стрелков с резервами и арриергард. С первым вступлением в лес, этой первой нашей экспедиции, уже началась перестрелка, и вот уже явилось совсем новое ощущение; пролет свистящих пуль давал понять, что каждая из них могла быть смертельна; но сознавалось также и то, что они пущены по массе, без цели, на угад и, следовательно, попадет только роковая; но все же надо признаться, что и такая перестрелка несколько ускоряла биение сердца. На арриергард всегда более наседал неприятель, а когда наседание усиливалось и делалось дерзким, тогда отряд останавливался, выдвигались орудия и после нескольких выстрелов картечью неприятель отступал и движение продолжалось; если же где попадались стога с сеном или скирды с кукурузой и просом, то все это предавалось огню отряженными командами. После этих операций ожесточение горцев [263] усиливаюсь, что и выражаюсь в ожесточенной пальбе в цепях и арриергарде, где всегда и были раненные, а иногда и убитые. Войска распределялись по очереди: в арриергард, авангард, цепи, обок или колонну. На походе, во время привалов для отдыха, выбиралась более открытая местность и тогда все останавливались на своих местах. Офицеры закусывали, кто что имел; солдаты сухарями с водицей, по пословице: «хлеб да вода — то солдатская еда». Мы-же с братом имели в карманах сыр, водку в стклянке и хлеб. Однажды при такой закуске, какая-то шальная пуля посетила нас и пробила шинель Вегелину, который воскликнул: «ах, канальство, ведь эдак может последовать несварение желудка!» Все мы посмеялись, но все же подумали, что на полный желудок опаснее быть раневым, хотя это не отняло у всех вас апетита. Тут-же с нами завтракали и наш ротный командир Влад. Вас. Астафьев, о котором скажу далее, так как это была личность, выходящая из ряда обыкновенных.

По окончании всего, разрушительного для горцев, перехода останавливались на ночлег со всеми военными предосторожностями и, конечно, усталые — крепко спали; но случалось, что вдруг поднималась тревога, когда секреты, обыкновенно закладываемые по равным скрытым местам, открывали огонь, — знак приближения врага. Тут, конечно, поднималась суета, все вскакивали, разбирались из козел ружья и все выстраивались, в минуту готовые к бою. При нас серьезных ночных нападений не случалось; но однажды была тревога в несколько выстрелов, причем наша палатка была прострелена.

С остановкой на ночлег, в минуту выростало кочевое селение из палаток; лошади ставились к коновязи, варилась незатейливая солдатская кашица, так , как в те времена еще не заботились так о пищевом довольстве солдат как нынче; за офицерскими палатками ставились чайники для чаю; случалась вода превосходная, а иногда такая, что ее нельзя было употреблять на чай, пока она не отстоится. У некоторых же были водоочистительные машинки. После целого дня перестрелки и возбужденного состояния, когда были раненые и убитые, особенно когда приходилось идти в цепи при дивизионных резервах, и когда пули летали очень обильно, то отдых, чай, трубки, беседы и рассказы под навесом палатки и временная безопасность были очень отрадны. Как проходил один день экспедиции, так точно проходил другой и третий и т. д., но между ними случались и дневки, и тогда делались движения только [264] на аулы близ лежащие одною какою нибудь частью отряда, которая, по совершения опустошения, возвращалась в лагерь.

Таким образом, пройдя и истребив все, что попадалось на пути отряда, той дорогой, которая была избрана командующим, отряд возвратился в Грозную. Но тут уже стояли недолго, так как в эту осень положено было пройти всю Большую Чечню.

Во время этой стоянки случилось появление конной партии горцев, которая, погорцевав перед крепостью, встреченная из орудий гранатами, конечно скоро рассеялась. Крепость Грозная была тогда не то, что теперь; тогдашний форштат ее состоял из небольших домиков с глиняными полами, маленькими окнами, русскою печкой и баснословным множеством блох и тараканов. Во время дождей, сношения между офицерами только и могли поддерживаться верхом, потому что все улицы были до того полны грязью, что лошади с трудом переступали.

Между этими двумя экспедициями, когда мы стояли лагерем перед кр. Грозной, в одно утро приходит прислуживающий нам солдат и говорит, что какой-то юнкер желает вас видеть; мы попросили войти в палатку и каково же было наше изумление, когда в этом юнкере мы угнали нашего поистине и вполне несчастного товарища, сожителя в Петербурге, нашего офицера и невольного предателя Дивова, о котором я упоминал в главе описания 14-го декабря. По выходе из крепостных работ, после 12-ти или 13-ти лет, сокращенных по случаю рождения в. к. Михаила Николаевича, он был определен в линейный батальон в крепость Анапу, на Черноморском берегу, где у него была постоянно лихорадка. Он просился на левый фланг в наш действующий отряд и, благодаря участию начальников, его прикомандировали к одному из полков нашего отряда. Мы приютили его в своей палатке и он пошел с нами вместе в экспедицию.

Когда прибыл командующий войсками, отряд двинулся в Большую Чечню. Поход этот был повторением Мало-Чеченского, с тою только разницей, что местность была новая, а чеченцы злее. В эту экспедицию был убит наш кабардинский маиор, которого и вывезли в Грозную. В один из дней похода наш кабардинский полк был отряжен по какой-то боковой дороге, лесом, для уничтожения мятежного аула Иохимов, (местное название врачей), не смотря на их благодетельное родовое ремесло; нужно заметить, что действительно черкесские врачи отлично лечат раны, не считая отвратительным очищение ран высасыванием из них материи. Многие из офицеров и в том числе поручик Навагинского полка [265] Дейер, хороший наш приятель, брат бывшего председателя Москов. окружного суда, лечился у черкеса.

Мы шли тихо лесом за вожаком, о котором солдаты друг другу сообщали свои подозрения, как бы он не навел нас на какую нибудь засаду; мы шли довольно долго, хотя и быстро, но вот сквозь чащу леса, наконец, открылся большой аул, а около него кукурузное поле уже с одними огромными штампами, показывавшими, какой величины была кукуруза в этом благодетельном климате. Несколько гранат были пущены по аулу, в ответ на которые отозвалось несколько выстрелов и отряженные команды завяли аул, во уже пустой, так как горцы, вероятно, были извещены и выбрались в лес с женщинами, имуществом и скотом. Оставались только куры, за которыми тотчас же и начиналась охота, любимое занятие солдат. Куры, конечно, поднимали страшный гвалт, летали с оглушительным криком от незванных гостей, которые также неистово бросались на них: летят полена, камни, фуражки и солдат с добычей. Мне рассказывали, что когда-то на правом фланге был взят аул. Командующий, кажется г. Линден, ехал по аулу, как вдруг получает сильный удар в голову; он схватился рукой и полагал, что поражен пулей, а это было просто одно из полен, пущенных по курам сильной рукой солдатика, поспешившего ускользнуть от беды. Обшарить саклю, прибрать, что попадет под руку, поймать или зашибить курицу, подцепить барана — это страсть солдата. Невольно рассмеешься, когда бывало увидишь, что солдатик, и без того порядочно нагруженный ружьем, патронами, мешком с вещами и сухарями, не тяготится тащить под мышкой еще курицу, а часто и целого барана. «Солдату где взять», говорит он.

По уничтожении аула, отряд наш присоединился к главной колонне. Однажды, также еще вначале движения, открыли где-то в лесу баранту (стадо овец); тотчас же поскакала вперед кавалерия, и нашему батальону приказано было следовать за нею, на случай, еслиб при баранте оказалась значительная партия черкесов. У меня была тогда лошадь, которую я купил еще на Кубани, бессильная и страшно спотыкливая. Колонна пошла мостом, а казаки и все верховые пустились в брод, кажется, то была река Аксай. Противуположный берег был довольно крут, глиняный грунт его превратился в грязь от переехавшей конницы и был так скользок, что мой плохой конь поскользнулся, опрокинулся и стремглав полетел в реку вместе со мной, но, как-то счастливо, я упал с него прежде, потому не был придавлен, а очутился лежащим [266] в воде; конечно, я быстро вскочил, вода не доходила до колена, схватил повод, поднял лошадь и выбрался на берег, весь мокрый, принужденный отстать от батальона, который уже скрылся в лесу; фуражка же моя отправилась по течению, но, к счастью, была поднята и возвращена мне стрелком, переходившим реку в брод. Этот случай мог бы отозваться для меня какой нибудь горячкой или лихорадкой, так как был сильный и холодный ветер и октябрь месяц, но, к счастию, к нам в это самое время подъехал квартирмейстер отряда, тогда еще штабс-кап. генерального штаба барон Н. А. Вревский, и объявил что здесь назначен ночлег для отряда. Мы поместились в сакле оставленного чеченцами аула, как и все другие; развели огонь, я обсушился, переменил мокрое белье и потом уже все насладились чаем.

Сакли у черкесов — простые мазанки с глиняным полом, крепко и гладко убитым и такими же стенами, внизу которых сделаны выступы; между окнами и дверью пылающий камин — тепло, сухо и уютно. Это так называемая кунацкая, где собираются мущины, а в женское отделение ведет низенькая дверь, в которую входит только один муж — глава дома. — Погоня наша окончилась успешно, баранта была забрана и прислана в лагерь.

При окончании экспедиции в большой Чечне, в другой раз наш полк был опять отряжен для взятия аула, с романическим именем Фортанга, на прелестной кристальной речке того же имени. Этот аул был уже пограничным и находился между лесом и возвышенностями, окаймляющими эту равнину. Главный отряд отправился прямо, мы же, подходя к аулу, увидели по опушке леса конных и пеших черкесов; жители аула, как всегда, переправляли женщин, детей, имущество и скот в лес, но мужское население не хотело отдать своего аула без боя и открыло по отряду сильный огонь. Равнина, на которой стоял аул, была покрыта сплошь высокой травой и в ней-то залегли их стрелки; а наши две роты прилегли в канаве, окружавший аул. На это место приехал г.-ад. Мих. Лабынцев и, въехав на холм, остановился на нем, а вся свита его была около него, в которой были и мы с братом, Вегелин, и при нем состоявший юнкер Бенкендорф. Вся свита и генерал были хорошо видны чеченцам при светлом солнечном дне и они поддерживали весьма оживленный огонь, но из всей группы верховых свиты, человек до двадцати, один только Бенкендорф был контужен в локоть. Когда совершилось дело разрушения, то части отряда, под прикрытием арриергарда и стрелков, переправились через речку; вслед же за [267] тем постепенно переправлялась остальная арриергардная колонна и ее цепи стрелков, занимавшие оставляемые сакли и плетни. Живая между тем перестрелка все еще не умолкала. Чеченцы, как звери, перебегали с места на место, занимая оставляемые отступавшими стрелками позиции и посылали в нас град пуль, по счастию поспешными, без прицела, выстрелами и потому безвредными. Наконец, все перешли реку и весь отряд двинулся вперед под прикрытием арриергардных орудий, и вслед затем перешли речку толпы чеченцев; но тут преследование бегущих было уже бесполезно. Отряд шел по широкой равнине, окраенной, с одной стороны, горами, а с другой — лесом и рекою.

Огонь начал утихать, выстрелы становились реже и, наконец, совсем прекратились; но все еще подъезжали к цепи верховые джигиты на лихих конях, вызывая на бой наших всадников, которые принимали вызов, выезжали за цепь, менялись выстрелами и возвращались к отряду. Солнце стало склоняться к горизонту; дорога ровная и гладкая; в отряде раздавались веселые песни, как будто перед тем ничего не происходило. Веселый говор раздавался в рядах солдат и между едущими по сторонам офицерами. Все мы были довольны окончанием экспедиции и долженствующим наступить отдыхом. Этот поход был для нас с братом самый приятный и веселый. Когда уже стемнело, мы подошли к общему лагерю; бивачные огоньки блистали повсюду, везде живая картина беспечной военной жизни, где сегодня веселятся, не заботясь о том, что завтра, может быть, грозные носилки примут ваши обезображенные члены! Какая противоположность! Прелестная роскошная природа, светлые небеса, беспечно журчащие струи живописной реки, картина мира и тишины — и ожесточенная борьба человека, проливающего с наслаждением кровь своего ближнего, хотя и врага.

В одном из этих движений, в этой-же экспедиции, погиб наш бедный и вполне несчастный Дивов. Мы шли в цепи около какой-то реки. Чеченцы наседали на арриергард и цепи. Он шел позади нас и вдруг быстро подходит к нам и говорит, что он ранен и, как ему казалось, около ступни; не смотря на то, он еще шел некоторое время, но потом ослабел и был отведен на перевязочный пункт, где оказалось, что пуля прошла около колена и раздробила кость. После экспедиции его перевезли на линию в Червленский походный лазарет. Рана оказалась опасною и, протомившись еще около 2-х месяцев, он умер. Письма его к нам, уже слабой рукой писанные, хранятся у меня, как памятник [268] нашей дружбы, его страданий и несчастий. Поистине, замечательна была судьба этого человека: юный, прекрасный собой, умный, образованный, он только начинал жизнь, жадно упивался ее наслаждениями, как внезапно порыв бури в одно мгновение разбивает ее обольщения и его самого!

Пройдя всю Большую Чечню, отряд снова возвратился в крепость Грозную, но и на этот раз простоял не долго. В эту-же осень он тронулся из Грозной за Сунжу для истребления чеченских хутанов, приютившихся в дремучем Сунженском лесу. Отрядом командовал наш дивизионный генерал Галафеев. Реку мы перешли в брод и помню, что нам, новичкам, было очень страшно переправляться в темноте по каменистому руслу, состоящему из больших, круглых камней, между тем, как вода доходила до брюха лошади, при чрезвычайно быстром течении; споткнись лошадь или упади — гибель была неизбежна. В этой экспедиции привычная лошадь нашего генерала Лабынцева никак не хотела идти в реку, несмотря на то, что он хлестал ее плетью и шпорил; и так долго не шла, что он пересел на другую. Случай этот послужил поводом к равным суеверным толкам, между солдатами, что это не к добру, к несчастью, — что и оправдалось.

Перейдя реку, мы вступили буквально в дремучий лес, где пролегала сначала кой-какая дорога, по которой можно еще было идти, хотя в сжатом и узком строе; но далее уже надо было идти по узкой лесной тропинке. Два наши кабардинские баталиона шли в арриергарде; когда открывались хутаны, отряжались команды для сожжения скирдов сена и хлеба и сакель, причем следовало со стороны неприятеля ожесточенное преследование арриергарда во время вашего дальнейшего движения. Тогда арриергард останавливался, орудия снимались с передков и картечь на время удерживала натиск. Но вот тропинка так съузилась, что люди должны были идти поодиночно гуськом, горные орудия разделяли арриергардные батальоны и чрезвычайно стесняли дорогу; отряд растянулся на огромное расстояние, пальба в цепях и арриергарде шла своим порядком, отчего в лесу стоял ужасный гул, мешающий команде, — потому все двигались вперед, не зная того, что делается сзади. Таким образом батальон, шедший впереди, дошел до реки Сунжи, текущей здесь большими извилинами. Отряду было приказано ген. Галафеевым, по мере перехода частей отряда реки, остановиться и ожидать новых приказаний. Весь отряд уже переправился, и тогда только заметили, что следовавшего за ним батальона нет, [269] а затем уже услышали сильнейшую перестрелку, крики «ура!», барабанный бой тревоги, что уже означало сильный и горячий рукопашный бой. Все офицеры, а также и мы с братом, умоляли командира 4-го арриергардного батальона идти на помощь, так как батальон, отставши, вероятно, был окружен и мог погибнуть весь, но командир был глух к убеждениям, твердя одно, что приказано, перейдя реку, ожидать распоряжений. Арриергардом командовал Лабынцев, наш полковой командир, человек испытанной геройской храбрости; но тут его положение и положение батальона было отчаянное. Вероятно, прежде не было известно, что в этот лес, в эту ночь, пришел сам Шамиль с 6,000 человек. Зная, что узкая дорога должна была разобщить отряд, он только ожидал, чтоб передовые войска перешли Сунжу, и тогда ударил со всех сторон на покинутый батальон, цепи которого все время поддерживали сильную перестрелку обычным порядком; когда же весь отряд продвинулся за Сунжу и цепи стали переходить извилины реки, которая извивалась здесь змеей и появлялась в нескольких местах, вдруг масса накидывается на цепи и рубит шашками переходящих воду стрелков. Гвардейского финского стрелкового батальона храбрый офицер Валентус, благороднейшая личность, защищался шашкой сколько было сил, стрелки тоже дрались и штыками и прикладами, но масса одолела и цепи были вырезаны и прорваны и вся сила навалилась на батальон, который, под начальством своих закаленных в бою ротных командиров, стоял твердо; не смотря на неравенство сил, лесную трущобу, все они храбро отбивались на все стороны беспрерывной пальбой залпами, а иногда штыками и прикладами. Между ротными командирами особенно выдавался своим хладнокровием и геройством штабс-капитан Струков, о котором я уже упоминал при описании набегов Засса. В это время из цепи пробрался к генералу штабс-капитан Карево 2-ой и объявил ему, что цепь вырезана. Генерал сейчас же послал черкесского, нашей службы, офицера из своей свиты просить подкрепления у начальника отряда. Тот на своем черкесском коне проскакал мимо нас, как вихорь, и тотчас же привез приказание идти на помощь. Как только батальон наш перешел обратно реку, то сам собой пустился бегом на выручку своих, пылая мщением, и какая бы пошла штыковая работа озлобленных солдат, если бы они застали еще черкесов, но те тотчас с Шамилем отступили в лесную чащу.

Когда мы пришли на место битвы, главам нашим представилось грустное зрелище: тут несли всех убитых и в числе их [270] ротного командира по фамилии, кажется, Белимов, и Велениуса, уже совершенно обнаженных; тела их были покрыты страшными кинжальными и шашешными ранами. После этого дела сам командующий войсками Граббе повел отряд в лес на поиски Шамиля, а наш батальон отправил в Грозную за боевыми снарядами, которых, вероятно, уже не доставало. Но так как Шамиль исчез, то отряд возвратился в Грозную, а потом был отпущен на зимние квартиры.

Во время этих чеченских экспедиций и всех других, нельзя не вспомнить человека, бывшего истинной отрадой всех офицеров как вашего батальона, так и других; это был наш капитан Владимир Васильевич Астафьев, в палатке которого мы стояли во время похода. Этого рода люди — испытанное сокровище в военных походах. Этот человек любил жизнь и ее мирные наслаждения, даже самые обыденные, до страсти. Это, впрочем, делается понятным, когда вспомнишь тогдашнее кавказское время, когда экспедиции были почти беспрерывны, а с ними и все лишения, не говоря об опасностях, увечьях и смерти, которой особенно отвращался Владимир Васильевич. В походах и их трудностях человек живет только воспоминаниями о теплой, сухой квартире, где не обдает брызгами дождя, как в палатке, где вместо сырой земли и бурки у него сухая и теплая постель, где в свое время дадут обедать сытно, и утром и вечером кофе и чай; — а воспоминания эти навевают мечты о том, что и опять все это может возвратиться. В этих-то воспоминаниях и мечтах Влад. Вас. был неистощим, так что в нашей палатке до позднего вечера просиживали многие из товарищей и особенно часто бывал у нас наш батальонный командир Констан. Семен. Трескин; он был очень веселого характера, большой хохотун и рассказы Влад. Вас. были его наслаждением. Правда, что Влад. Вас. обладал необыкновенным даром не только рассказывать легко, приятно и красно; но он умел так живо описывать каждое даже самое простое, обыкновенное и всем знакомое в мирной жизни, и все это с таким юмором и таким живым представлением в лицах всего выдающегося и сметного, как в других, так и в самом себе, что все кругом него неудержимо хохотали и все уходили из нашей палатки в самом приятном настроении; а это не безделица в течении экспедиций, где каждый день и каждый час подвергаешься опасности быть убитым или раненым с переселением в лазаретную палатку или могилу. Одна из смешных сторон его была его трусость, которую он не только не скрывал, но, напротив, [271] выставлял в самом смешном виде. В делах он действовал, конечно, как должно благородному ротному командиру, но всегда имел вид жертвы, ведомой на заклание. Серьезный, молчаливый, с взволнованным, вытянутым лицом, он мастерски умел избегать опасности и всегда старался выгодать для себя и своей роты хорошо защищенные позиции. Не помню уже, в какой это было местности, но помню, что отряд стоял в какой-то ложбине, окруженной возвышенностями; орудия обстреливали лес, гранаты посылались на одну высоту, где собралась значительная партия неприятеля. Мы в это время были около нашего генерала, направлявшего орудия, а потом подъехали к своей роте, позиция которой была выбрана Влад. Вас. отлично: рота была защищена небольшим холмиком, за которым расположились стрелки, поддерживая живую перестрелку с неприятелем, занимавшим гору. Подъезжаем и видим нашего капитана, сидящим за ротой под тенью дерева и курящим трубку; это уже значило, что в этом месте он не подвергался опасности. Когда мы сошли с лошадей и тоже закурили трубки, он сказал нам шопотом: «болваны-то стреляют по пустому; пуль, правда, летит много, да как стукнутся они об холмик, так рикошетом и через, и ни одного раненого». Но если была опасность по местности или учащенному огню и были раненые и убитое, то уже с шутливой речью к нему не подходи: «какие тут шутки», пресерьезно говорит он, «только вынеси Господи». За то, чем сильнее были ощущения дня, тем веселее он был в палатке вечером за чаем и это только до следующего выступления. Так он рассказывал нам об одной экспедиции на правом фланге против абазехов, храбрейшего племени горцев: как, однажды, они прорвались сквозь цепь и напали на обоз, где он тогда находился с ротой. Он живописно представлял несущихся всадников с шаткою в руке и кинжалом в зубах и их дикий гик. «Тут, говорил он, я так струсил, что и небо мне показалось с овчинку; хорошо, что их скоро прогнали, встретив сильным огнем; а я, не помня себя, только повторял: пали! пали! ну уже и набрался-же я тогда страху». Это был, поистине, единственный в своем роде человек; всегда и во всем он возбуждал смех, даже самого серьезного человека. К несчастью, он был горячий картежник, конечно, в надежде улучшить свои карманные обстоятельства. Иван Мих. Лабынцев, командир полка, часто распекал его за это и даже грозил в случае, если он до безобразия проиграется, выключить его из полка. Как-то в походе мы едем с ним рядом, а мимо вперед проезжает генерал; [272] он-же, указывая на него, с усмешкой говорит нам шопотом: «ведь он думает, что эта лошадь и шинель мои, а между тем и то, и другое уже проиграно».

— «Как это, Влад. Вас., вы так бесхарактерны, что не можете удержать себя от этой страсти»?

— «Увлечение, говорил он; да и то думаю: проиграюсь, убьют — нечего будет делить наследникам; а выиграю много, поправлюсь и тотчас-же в отпуск, а там и в отставку и поминай как звали»!

В походе он имел обыкновение приказывать слать себе непременно чистую простыню, тогда как никогда не раздевался и часто, в дождливое время, ложился в грязных сапогах, а когда, смеясь, мы ему замечали это, то он отвечал: «все-же чище». Был он небольшого роста, имел доброе, но в то-же время простое лицо, с довольно толстым и красным носом, что делало его физиономию несколько похожею с зайцем, да и вообще, он был некрасив.

После Сунженской экспедиции, когда ему снова небо показалось с овчинку, увидавши так близко смерть, он еще более стал и отбиваться от нее. Наш батальон прислали в крепость за снарядами, приемка которых продолжалась с вечера до 3-х часов ночи. В ожидании подъема, мы взяли квартиру, напились чаю и расположились заснуть. Лежа на кровати и вспоминая все перепетии страшного дня, он говорит: «нет, уж теперь я не попадусь, и если будет мне плохо, знаю, что увижу во сне как видел это дело и тогда болен и в лазарет»!

С подъемом мы сели на лошадей, и, выходя из крепости, он ужасно боялся волчьих ям, вырытых перед входом, и очень смешил нас. Наконец, мы пришли к Сунже, остановились на опушке леса по эту сторону реки, а по другую сторону был весь отряд с командующим войсками генер. Граббе. Мы ожидали приказаний на месте; шел дождь, все офицеры надели башлыки, бурки, шинели, а костюм Влад. Вас. состоял из его старой, полинялой, сине-серой шинели и коротенькой бурки, которая, одним своим видом, возбуждала смех. Все кружком стояли около огня, едва, едва разгоравшегося. Было холодно, мокро, гадко, а между тем весь кружок офицеров хохотал, слушая Вл. Вас. Потом уже в России я слышал от кого-то, что он умер уже маиором, но не во фронте, а где-то воинским начальником. Все, служившие с ним, никогда его не забудут.

Да вообще, во время наших экспедиций не мало было забавных [273] эпизодов. Так помню, что, стоя около аула, в то время как производилось его опустошение, орудия бросали гранаты по лесу; мы увидели в стороне батальонного доктора в кукурузе; он также быль верхом, но когда пролетела пуля, хотя уже безвредная, он соскочил с лошади и поставил ее так, чтоб оградить себя ею от какой нибудь шальной пули. По физиономии можно было видеть, что он не был равнодушен к этим шаловливым гостьям и очень был озабочен, чтоб лошадь его стояла смирно, но, как-то затянувши повод, он совсем стянул уздечку и, боясь нажить новую беду, упустив лошадь, уцепился за ее шею, но все же наблюдая, чтоб она была между ним и аулом. Не помню уже: мы ли или кто из бывших тут солдат помог ему надеть узду; но растерянная фигура его в эту минуту была так смешна, что мы хохотали до слез, конечно, не давая ему этого заметить. Уже взятый аул, безопасность положения, так как неприятельские пули из леса пролетали редко — конечно, много способствовали этому веселому настроению.

Первый год нашего приезда на Кавказ в военном отношении для нас кончился Сунженской экспедицией, после которой все начальствующие разъехались, а войска стали на зимние квартиры. Нас отпустили в Прочный-Окоп, где оставались все наши вещи, которых мы не взяли с собой, полагая, что отозвание нашего полка на левый фланг было временным, а вышло, что оно сделалось постоянным. Мы с братом и Вегелиным верхом и проехали всю линию до Прочного-Окопа, что я думаю составит не менее 800 верст. В Прочном-Окопе мы заняли квартиру очень просторную, в три или четыре комнаты с кухней, очень веселенькую, на самом берегу Кубани, но в которой кухня обладала таким громадным количеством черных и красных тараканов, что когда бывало входишь в нее со свечей, то стен почти не было видно. Впрочем, кухня нам и не была нужна, так как стол мы имели у Михаила Михайловича Нарышкина.

Мих. Мих. и жена его Елизавета Петр., рожденная графиня Коновницына, жили в довольно большом доме на широкой улице; при доме был сад с желтыми и черными сливами, который впрочем и не походил на сад, как мы понимаем, потому что тут не было ни дорожек, ни плана, а просто группа фруктовых деревьев, каковы и все сады по кавказской линии. Общество наше в Прочном Окопе составляли товарищи наши: Назимов, Нарышкины, иногда Загорецкий и мы с братом. В это же [274] время был еще из наших товарищей Лихарев, но он в это же лето был в экспедиции с Куринским полком, в котором находился, и под Валериком убит; когда мы в последнюю экспедицию нашу проходили Валерик, то увидели, что могилы наших убитых были разрыты и тела павших обнажены, ограблены и изуродованы этими чеченскими варварами. Тут же их похоронили снова.

Все наши товарищи уже были портупей-юнкерами, так как вступили в службу раньше нас, а мы за экспедицию были произведены в унтер-офицеры.

В Прочном Окопе стояла артиллерийская бригада, командиром которой был полковник Ган. Семейство его состояло из жены и 2-х взрослых дочерей. Тут же была штаб-квартира Кубанского полка и жил командир, полковник Фитингоф, которого мы часто посещали, а когда он делал ученье знаменитой тогда Прочно-Окопской сотне, то мы всегда присутствовали, любуясь удивительной удалью этих казаков, скакавших на коленях во весь карьер.

Все эти лица бывали по вечерам у Нарышкиных, и так как Елизавета Петр. прекрасно пела, а дочери полковника Гана тоже были музыкантши, то мы часто наслаждались прекрасной музыкой, так что жизнь в Прочном Окопе была очень приятна. Кроме того у Нарышкиных было много хороших книг, получались иностранные и русские журналы — и время летело незаметно. Предпринимались частые прогулки по улицам станицы и за станицу, а однажды составилась поездка за Кубань в один из мирных черкесских аулов, по предложению полковника Гана. Аул был искони мирный и жители его были в кунацких, т. е. дружеских отношениях с русскими.

В прогулке участвовали: Мих. Мих. Нарышкин с Елиз. Петр., Ган с женой и дочерьми, Назимов, Загорецкий и мы с братом. Дамы отправились в колясках, а мы все в крытой линейке. Переехав в брод реку, мы пошли к аулу, где нас встретили хозяева с большим почетом. Сейчас вынесли перед саклею низенькие черкесские столики и поставили пропасть кушаней, разумеется, в азиатском вкусе. Не помню подробностей угощения, но помню, что тут были и знаменитый кавказский шашлык и какие-то пирожные, очень вкусные, а также сушеные фрукты. Пока мы тут угощались, составился хоровод; девушки, переплетясь руками, монотонно и плавно качаясь, двигались кругом под звуки [275] музыки, которая была убийственна; инструменты ее состояли из сопелок, барабана, бубна и еще какого-то струнного в роде балалайки. Женщины поглядывали на гостей сквозь плетни, как казалось, с большим любопытством. Пробыв часа два, походивши перед аулом и заходя в чистенькие сакли, мы направились домой, поблагодарив хозяев и, конечно, одарив, вероятно щедро, так как Нарышкин был человек богатый, весьма щедрый и великодушный. Погода была прекрасная и теплая, кажется, то был март или февраль; все пожелали возвратиться домой пешком по берегу живописной реки, для сокращения дороги и прогулки; а потому отпустили экипажи, в которых берегом нельзя было ехать. Лес подходил к самому берегу, представляя огромные промоины, овраги, заваленные упавшими деревьями, так что чем далее, тем дорога становилась непроходимее. Тут мы стали помышлять, как бы возвратиться и сесть в экипажи, но они уже были далеко и пришлось покориться своей участи. Мущины разделили между собой дам, из которых Елиз. Петр. Нарышкина была болезненна и слаба, еще более была слаба и к тому же очень труслива m-me Ган, а муж ее, по толщине своей, не мог ее вести, так как и сам едва переводил дух и ее уже провожал, помнится, Мих. Алек. Назимов; девицы Ган были более подвижны, но и им тоже понадобились провожатые. Мы подвигались очень медленно, как вдруг, к довершению этого бедственного похода, слышим сильный треск в лесной чаще. В первую минуту нам пришло в голову: не хищники ли это, и тогда, о ужас! что ожидало бы несчастных дам, которые страшно испугались. К несчастию, все мы были безоружны, только у нас с братом были кинжалы при черкесках, в которых мы были. Не медведь ли то был? тоже не хорошо; все мы бросились в лес, продираясь сквозь чащу, чтобы предупредить опасность и удостовериться, в чем она заключается, и, к общему удовольствию, увидели буйволов, и тогда дамы наши успокоились. Все это путешествие наше продолжалось очень долго и мы вошли в станицу в 11 часов ночи. Дамы наши были утомлены до изнеможения, так как дорога была ужасная.

Так прошло наше первое полугодие на Кавказе с путешествием в 5—6 тысяч верст, тремя экспедициями и приятным отдыхом в Прочном-Окопе. С ранней весной надо было собираться и ехать к своему полку, снова на левый фланг. Пасху мы встретили еще в Прочном-Окопе, разговелись у Мих. Мих. и Елиз. Петр. Нарышкиных и распростились с ними и вашими товарищами. Мы не пошли с [276] первым нашим батальоном, который отправлялся туда же; а забрав свои вещи, поехали на перекладных по линии чрез все казачьи станицы. Это было на святой неделе и мы ехали среди общего веселья и ликованья; все население (в праздничных одеждах), группы молодых казачек и казаков разгуливали по всем улицам с песнями, пляской под звук гармонии; а вечером по всем перекресткам хороводы, шум, гам и беззаботное веселье. Вообще все казачье население отличается своей живостью и веселостью. Перед домами на скамьях сидят пожилые казаки и ведут неумолкаемые беседы: о различных военных случайностях, об экспедициях, молодецких подвигах; и, действительно, в те времена было о чем говорить на Кавказе, так как это было время самого большого могущества Шамиля, частых набегов на станицы и беспрестанных тревог.

Первый батальон наш шел по линии через Пятигорск и тут случилось происшествие, заслуживающее упоминания. Батальон вел капитан Карев; когда они вышли из Пятигорска, им случайно попался навстречу Пятигорский протопоп; Карев счел эту встречу за дурное предзнаменование и, разделяя эту суеверную примету, к стыду, со многими считающимися православными христианами, вместо того, чтоб подойти и попросить благословения и молитвы за идущих на брань, приказал солдатам плевать и бросать песок в ту сторону, где он стоял на холме. Сконфуженный, опозоренный священник и, конечно, глубоко обиженный, не выдержал и не явил христианского терпения и смирения и, подозвав одного унтер-офицера, замыкавшего ряды, спросил: кто это ведет батальон? Тот отвечал, что капитан Карев, тогда он сказал: «передай-же ему, что первая пуля будет ему», что действительно и случилось.

Приехавши в Наур, где уже имели знакомых, мы распростились с ними, и верхом отправились в Червленую, штаб квартиру Гребенского полка, а оттуда на переправу через Терек, к переправлявшемуся отряду. Экспедиция эта назначалась на Чиркей, огромный аул с 10 тысячным населением, который брать с фронта было почти невозможно, так как построенный амфитеатром, он из каждой сакли мог убийственным огнем поражать приближающиеся войска, что и случилось в прежнюю экспедицию с Ширванским полком. Поэтому решено было идти в обход и взять аул сзади, с другой его стороны. Мы пошли на крепость Внезапную, а за нею прошли лесистою местностью, защищенною [277] завалами, при постоянной перестрелке, потом перешли р. Салем и шли между горами. На следующий день была дневка. Когда при этой дневке отряд расположился лагерем, командующему войсками генер. Граббе поставили юрту, и как теперь смотрю на него, прохаживающегося перед нею с длинным черешневым чубуком, курящего и запивающего чаем, как вдруг с близлежащей лесистой горы раздались выстрелы и пули засвистели около него, а другие попали в юрту, не прекращая ни на минуту своей ходьбы с трубкой, также спокойно и хладнокровно как прежде, он только отдал приказание занять эту гору и выбить неприятеля, там собравшегося. Как нарочно был назначен первый батальон кабардинского полка и еще другие, и Карев, плевавший на Пятигорского протопопа, пошел занимать гору. Кабардинцы живо бросились вперед и с живой перестрелкой овладели горой; в самом начале дела, действительно, пуля попала в живот Кареву, но по счастию или, лучше сказать, по милосердию Божию не пробила кишок и он остался жив. Тут он вспомнил предсказание протопопа.

Дальнейшее движение отряда было задерживаемо частыми нападениями с гор, когда приходилось следовать около них, так как вся эта страна гориста. На одной из дневок неприятель показался в значительном числе и открыл сильный огонь с высот; к несчастью, пришлось брать эту гору во время дождя и грязи; но на войне не разбирается время. Скользкая почва много мешала нашим геройским солдатам идти в гору: они шли, упираясь штыками, под огнем неприятеля; тут же еще случилась страшная гроза, убившая двух солдат; и того и другого зарыли в землю по шею: на одного это средство подействовало, на другого же нет и он умер. Но несмотря ни на ярость стихий, ни на трудности крутого подъема, наши самоотверженные солдаты поистине геройски взяли высоту и сбили врага, который большими массами стал собираться на нашем пути, в одном ущелье, которым необходимо было проходить и которое он сильно укрепил завалами и рвами. В следующий день продолжалась перестрелка и мы остановились перед ущельем. Тут уже лазутчики дали знать, что черкесы, во что-бы то ни стало, решились не пускать нас далее к Чиркею, так как они знали цел экспедиции.

С вечера распределили войска и решили высотами, ограждавшими ущелье, идти в обход завалам и, обойдя их, взять неприятеля в тыл. Нашему батальону с другими нашего полка назначена была правая сторона ущелья. Так как полагали, что [278] неприятель собрался в большом числе с правой стороны, то к нам принесли больше носилок, бинтов, и было увеличено число фельдшеров для перевязок раненых. Всю ночь на горах раздавалась их воинственная духовная песнь «Элой Илалах», гул от которой, отзываясь эхом, разносился по всем лесистым горам, и не могу сказать, чтоб производил приятное впечатление. Мы долго перед сном ходили около наших палаток, прислушиваясь к этому зловещему пению. Звезды блистали великолепно на своде небесном и невольно пробегала в уме мысль, не в последний-ли раз мы любовались их красотой; но что-же если и в последний? веруем, что красота небесной жизни бесконечно выше, для души, этой материальной. Наступило утро, прекрасное, светлое кавказское утро; пробили обычный генерал-марш, по возам, сбор — и все двинулось. Офицеры, а также и мы оставили лошадей при обозе, а сами пошли с своей правой цепью, пешком. Гора, по которой было назначено нам идти, была очень высока; восхождение на нее с ружьем, патронами, в солдатской шинели, было для нас с братом истинным подвигом. Мы взобрались на гору едва переводя дух, облитые потом и, хотя в полном изнеможении, однако не отставали от колонны. Как только вошли на гору, и увидали, что неприятеля тут не было; он засел на другой горе, отдаленной от нас глубоким оврагом; но как цель движения была обойти завалы и потом спуститься в тыл неприятелю, защищавшему завалы, то мы шли предводимые генералом Лабынцевым, хотя с жаркой перестрелкой; но все-же не такой жаркой, на какую указывали приготовления. Колонна с обозом подвигалась к завалам, но прошла их уже тогда, когда опустились горные колонны и неприятель, не ожидая их, отступил к своим. И так дело это было страшнее в ожидании, нежели оказалось в действительности. Доктор наш Павел Ив. Головинский, в палатке которого мы стояли, не оставил своей лошади в обозе и, взъехав на ней на гору, вел ее потом в поводу. Надо было удивляться этой белой кабардинке; — она шла за ним, как дресированная охотничья собака; при спусках в оврагах и рытвинах и самых крутых подъемах она шла так осторожно, что, несмотря на близкое расстояние, ни разу не наступила на него; ни с какой другой лошадью невозможно было бы идти по таким местам. После нескольких переходов мы соединились с дагестанским отрядом, которым командовал корпусный командир генер. Головин, перешедший за Сулак у Миатлинского аула. Совокупно с нашим отрядом взят аул Хубары и мы подошли к Чиркею, [279] который уже выслал старшин к ген. Фезе, оставленному по ту сторону Сулика, и Чиркей сдался. Разумеется, в ауле уже никого не было, все жители с имуществом и скотиной ушли в леса и горы и, как говорили, выдали аманатов, т. е. заложников, и на этот раз аул был пощажен. Помню, что в горах вьюки наши запоздали и мы долго ждали, пока разбили палатку и мы за чаем могли отдохнуть. Помнится также, что мы тут простояли двое или трое суток. Солдатики наши, не теряя времени, начали посещать лес — не попадется-ли какая добыча и, действительно, многие находили хорошие ковры, некоторую домашнюю утварь и кое-что из посуды. Это было потом запрещено, из опасения какой нибудь засады. Совершив покорение аула, мы двинулись в обратный путь к Темир-Хан-Шуре, перешли Сулик уже мирно и направились в горы.

Помню, как потянулись по горам наши вьюки, на какие страшные крутизны они взбирались, имея по ту и другую сторону отвесные пропасти, так что страшно было смотреть; конечно, некоторые не миновали их, оборвавшись; но таких случаев было весьма мало. Придя в Шуру, войско расположилось лагерем, а начальствующие заняли квартиры в домах города. Эта стоянка была очень приятна: мы каждый день из лагеря ходили в город, посещали некоторых из своих начальников, хорошо к нам расположенных, иногда обедали у них и потом возвращались в лагерь, который был расположен в одной версте с чем нибудь.

Потом мы пошли из Дагестана, прошли мимо аула, в котором был убит бывший прежде Шамиля имамом Кази-мула, который брал Кизляр и вообще действовал очень смело, хотя и короткое время; помнится, что генерал Вельяминов сокрушил тогдашнее восстание.

После этой стоянки отряд наш направился к Аухам и Салатаевцам большой Чечни. Не помню названия первого аула, кажется, Кишень, атакованного и взятого. Помню только, что жители, по обыкновению, покинули свои жилища; женщины с имуществом и скотом удалились в лес, а боевая часть населения залегла по другую сторону огромного оврага, отделявшего аул от леса и открыла сильный огонь по нашим ротам, которым также было приказано лечь, чтобы не терять по пустому людей. При начале наступления был ранен драгунский капитан Александр Алексеевич Суслов, впоследствии командир Гребенского полка и известный своими подвигами, из которых замечателен [280] совершенный им в начале командования полком, когда он, при появлении большой партии, встретил ее с одной или двумя сотнями казаков и, быв окружен со всех сторон, приказал повалить лошадей и за этим лошадиным валом отстреливался до тех пор, пока не подошла на выручку пехота. В этом-же деле был с нами поручик Дмитрий Петрович Фредрикс, человек отчаянной храбрости, который, под самым сильным огнем неприятеля, стоял во все время перестрелки при спешившихся и залегших казаках во весь свой высокий рост, не трогаясь с места, так что помню, как один из наших черкеских офицеров рассказывал мне об этом с полным убеждением, что этот офицер нарочно ищет смерти.

Конечно, дело это на краю оврага не могло долго продолжаться, так как подошедшие орудия, открывшие огонь картечью, скоро заставили их убраться. В то же время стоянки приказано было раззорять аул и рубить фруктовые деревья. С сердечным сокрушением смотрел я, как одно за другим валились многовековые, гигантские орешники, из которых каждый кормил целый год многолюдное семейство. Орехов на них бывает такое изобилие, что вывозимые на базары, они доставляли хлеб и все нужное для дома — и все это гибло за то, что изуверству или фанатизму Шамиля угодно было поднять все эти племена на безнадежную, священную войну против нас. По окончании дела разрушения, снова началось движение на другие аулы. Отступление наше было очень опасное, потому что неприятель, тотчас по выходе отряда, занял местность аула и открыл сильный огонь по арриергарду; так как дорога наша шла по равнине, над которой по высоте господствовала местность, занятая неприятелем с нашего тыла и левого фланга, то и потеря наша с начала движения была значительна. По мере удаления опасность уменьшалась, так как орудия могли действовать беспрепятственно. Помню, что потом мы шли по открытой местности, где неприятель не осмелился-бы нас преследовать; но тут вдруг упал такой густой туман, что в 3-х шагах ничего не было видно. Отряд шел медленно, от времени до времени свистели пули неприятеля, который конечно и сам не смел подходить близко, так как огонь артиллерии держал его на почтительном расстоянии. Повидимому, Ауховцы тоже покорились, хотя по наружности, и отряд наш отправился к Внезапной, где войска занялись очищением дороги от молодого леса, заглушившего снова эти пути, прочищенные еще Ермоловым. В этом климате растительность [281] так могуча, что через несколько лет все вырубленные леса снова представляют непроходимую чащу. Колючие, густые кустарники, называемые «дерева», прорезывают сапоги, истребляют панталоны, так что переход по таким местам чрезвычайно неприятен. Пройдя Ауховскую и смежную большую Чечню, отряд возвратился в Грозную, откуда еще были продолжаемы истребления аулов и хлебов; но нас отпустили на линию, где были зимние квартиры.

Мы с братом, равно как и другие наши товарищи декабристы, всегда участвовали во всех значительных делах и экспедициях, после которых благороднейшие и великодушные начальники наши обыкновенно отпускали нас на отдых, зная, что мы определены были на Кавказ милостью государя, доставлявшего нам этим средство дослужиться и достигнуть свободы и возвращения на родину, и это уже после 15-ти лет ссылки, работ и заключения в каземате и, следовательно, уже довольно вынесших на своих плечах.

Первый год отдыха мы провели в Прочном-Окопе. а затем, когда зимние квартиры Кабардинского полка были на линии, то мы проводили в станице Науре, штаб-квартире Моздокского казачьего полка.

В 1842 году была предпринята экспедиция Ичкеринским лесом до соединения с Дагестанским отрядом генерала Клуге-фон-Клугенау. По причине болезни брата, мы должны были оставаться в кр. Грозной с другими больными; но сообщаемый здесь рассказ передан самими участниками и был тогда во всех устах.

При этой экспедиции Шамиль воспользовался этой, почти непроходимой, местностью для большого отряда и занял весь лес огромными силами; устроил множество завалов, занял все высоты, с которых мог на выбор поражать солдат, проходивших один за другим узкие гребни, так что эта экспедиция уже в самом начале оказалась много труднее, нежели ожидали. По мере того, как отряд подвигался вперед, пальба была беспрерывная, огонь с обеих сторон не умолкал. Расход на патроны и снаряды был так велик, что через несколько дней движения, в них предвиделся уже недостаток — и это еще почти на половине пути — и дальнейшее движение могло быть гибельно для отряда. Пока шли вперед, войска хотя и много теряли людей, но все-же они двигались не сдержимо, не останавливаемые ни завалами, ни упорством неприятеля; но вот, когда подошли к спуску в обширную низменность долины, за которою следовал подъем по отрогам Андийского хребта, и отряд остановился на ночлег, командующий войсками [282] получил тревожное сведение о могущем оказаться недостатке боевых снарядов и, вероятно, по совещании с начальниками частей, решился возвратиться обратно. Это решение было роковым: как только на следующее утро отряд двинулся обратно, черкесы ободрились, удвоили свой натиск на арриергард и цепи, бросаясь в шашки со своим яростным гиком или, лучше сказать, воплем. Солдаты-же упали духом уже при первом объявлении об отступлении, при чем им снова приходилось проходить адскими трущобами при огромной уже потере, так что наконец, к несчастью, панический страх овладел арриергардом, который стал напирать на передних и отступление мало-помалу превратилось в бегство. Все части расстроились, перемешались, а ободренные горцы тут уже прямо поражали бегущих, схватывая одной рукой за сумку, а другой — срубая голову. Тут уже не дрались, а спасались, кто куда мог; восемь орудий были оставлены и достались торжествующему неприятелю; но, благодарение Господу, торжество его было не продолжительно. Наш бывший батальонный командир Константин Семенович Трескин, никогда не выдававшийся особенной отвагой, да правду сказать: в Кавказской войне батальонному командиру, при обыкновенных экспедициях, и не приходилось отличаться ничем, кроме спокойного и хладнокровного наблюдения за батальоном, находится-ли он в цепи, арриергарде или колонне, но в этот момент благородная кровь русского честного офицера закипела. Он со словами стыда и ярости смотрел на наш позор, на геройские войска, бегущие от ничтожнейшего дикого неприятеля, и в эту минуту он так одушевился, так воспламенился, что, отступя в сторону, вскричал: «Ребята, у кого есть Бог, есть крест на груди, есть совесть — ко мне!» Так как это был крик отчаяния и в то-же время крик доблести, устыдивший многих, услышавших его, то к нему сейчас-же стали заворачивать беспорядочно отступавшие, и около него в стороне тотчас сгрупировалась толпа из всех полков, около батальона силою, и толпа, уже сознавшая весь свой позор и пылавшая мщением. Он выстроил их; одушевлять их не нужно было, потому что все сочувствовавшие этому благородному зову, все, конечно, геройские сердца, а если они увлеклись общим движением, то потому, что все пришло в беспорядок и расстройство. С этой-то выстроенною и крепкою силою, он отчаянно бросился на преследовавшего неприятеля; ярость солдат, разожженных энтузиазмом ведшего их начальника, была так велика, удар так ужасен, что все, бывшее перед ними, легло, остальное бежало, [283] яростно преследуемое; нагнаны увозимые и мгновенно взяты потерянные уже пушки, все 9, кроме одной, которую черкесы сбросили с кручи. Тотчас-же после этого восстановился порядок. Кабардинцы были помещены в арриергард; при движении вперед они шли в авангарде и более других подвергались огню неприятеля и потери, а потому их и теперь поместили было в авангард, как-бы на отдых, так как вся сила нападения должна была последовать в арриергарде; но когда всем отрядом овладел панический страх и все расстроилось, то, при отбитии неприятеля, опять были взяи;ы Кабардинцы, с которыми Константин Семенович и начал правильное отступление эшелонами. Был жаркий день, он-же был довольно толст и страдал от жары, а потому был в одной чачунчевой рубашке; сидел он на лошади, сопровождая каждый эшелон, — и какое довольство, какое наслаждение должен он был чувствовать в душе своей по совершении своего благородного подвига, восстановив честь русского знамени, исполнив священный долг присяги и совести, как вдруг две роковые пули из кустов поразили его на смерть. Его смерть еще более ожесточила солдат, которые снова готовы были с остервенением броситься на преследующего издали неприятеля. Не помню наверное, но, кажется, пустившие эти две пули были приколоты и, вероятно, не раз и не два.

Узнав от своих лазутчиков о положении отряда ген. Граббе, начальник левого фланга ген. Фрейтаг собрал, что мог, войска, и через Горзель аул, наше укрепление около Икчеринского леса, направился на помощь к отряду Граббе, который и возвратился в Чечню, где для удержания от набегов беспокойных Чеченцев, на полугоре, отряд, к которому и мы присоединились под начальством Фрейтага, стал возводить укрепление, называемое Ош-Унгур, где мы и пробыли до заморозков.

У Роберта Карловича Фрейтага, к холодному времени, была устроена довольно просторная землянка в несколько комнат, где по вечерам собирались штабные и другие офицеры, где и мы также бывали почти каждый вечер. У него всегда составлялся преферанс, партнерами почти постоянно были князь Лобанов-Ростовский и еще юнкер Нижегородского полка, Меллер-Закомельский, других же не помню. В другой комнате играли в шахматы, рассуждали о текущих военных делах и, вообще, все время построения Ош-Унгурского укрепления было очень приятно. Да и может ли иначе быть в среде такого общества, как Роберт Карлович Фрейтаг, барон Иполит Александр. Вревский, Лобанов, [284] Меллер-Закомельский, фон-дер Пален, кажется, тогда офицер гвардейской артиллерии, постоянный соперник мой в шахматах, подполковник Тонский, Фед. Ник. Веревкин и многие другие. Да и вообще все кавказское общество, среди которого нам случилось быть, жить и подвиваться во все время нашего пребывания там, было действительно избранное общество. В кавказской жизни, что наиболее поражало и привлекало всех приезжавших в то время — это какой-то особенный строй жизни, простота обращения, начиная с самых высших до вивших, свобода отношений между начальствующими и подчиненными, — и это при соблюдении самой строгой и серьезной дисциплины; скромность при самых высоких доблестях в людях, даже выдающихся из ряда обыкновенных, и не сознававших совершенных ими подвигов, которые везде были бы гордостью их совершивших. Вот почему побывавшие на Кавказе в обществе этих благородных, самоотверженных и постоянных бордов в священной борьбе уже никогда не забудут ни этих дней, ни этих людей.

Во все время возведения укреплений в Ош-Унгуре, тут производились обычные малые экспедиции в лес за дровами, на фуражировку и почтя всегда с ничтожной перестрелкой. Помню, что в одной из них мы срезали себе для чубуков несколько молодых черешень. Но главное нападение Шамиля там состояло в пушке нашей, (сброшенной с кручи в Ичкеринскую экспедицию), которую он ежедневно вывозил на высоту и стрелял по лагерю. Конечно, большого вреда он не причинял, но все же высылались части войск, которых чеченцы не дожидались и тотчас вывозили пушку в лесную чащу и, вероятно, отлично запрятывали ее, так как поиски за ней были безуспешны.

Однажды, был отдан приказ нашему полку приготовиться к ночной экспедиции. Князю Лобанову-Ростовскому был поручен летучий отряд, с которым он делал разведки в разные стороны Чечни. Не знаю и не помню — от него или лазутчиков получено было сведение, что в эту ночь 2,000 человек конных черкесов отправились в хищнический набег, с целью отбить скот в некоторых мирных аулах. С наступлением темноты отряд выступил. Ночь была так темна, что с трудом можно было различить один другого. Запрещено было курение, высекание огня, стук ружей; колесы у орудийных лафетов были подвязаны холстом, чтоб не производить стука, словом были употреблены все предосторожности, чтобы внезапно накрыть партию хищников. В одной какой-то [285] канаве или яме, помню, что моя лошадь опустилась и затем с усилием поднялась на высоту, так что я едва не свалился и порядком струсил; упади я с лошади и убеги она — я в этой тьме и этой пустыне, конечно, погиб бы бесследно. Долго таким образом мы шли, но ничего не было слышно, — буквально царствовала могильная тишина. По временам подъезжали верховые, передавая что-то шепотом начальству и снова исчезали во мраке.

Наконец, после нескольких часов движения, начался на востоке бледный просвет зари, отряд вошел в лес, в глубине которого был сделан привал и по деревьям рассажены часовые для наблюдения во все стороны. Уже совсем рассвело, как двинулись далее с такой же тишиной, а на втором привале, когда только что стали закусывать у Роберта Карловича Фрейтага сыром, пирожками, как с деревьев часовые дали знать, что показалась партия. Тотчас все поднялось и бросилось в ту сторону, где она показалась. Выйдя из леса на большую поляну, увидели выстроенную партию в две тысячи человек конных со значками. Фрейтаг ехал впереди, заставляя солдат, навьюченных порядком, бежать бегом довольно большое расстояние, так что изнемогавшие солдаты глухо ворчали, и как только было пущено несколько гранат одна за другою, из которых несколько попало, в их рядах произошло колебание. Затем по мере приближения отряда и орудий, они вдруг все на рысях пустились к речке, не помню названия, где и предположено было их захватить; но они уже не стали переправляться тут, а поискали далее другого брода и спаслись, не успевши сделать предположенного хищничества, благодаря своевременному выступлению отряда. Конных милиционеров у нас было человек 60, и они, конечно, ничего не могли сделать с такой сильной партией, которая и рассеялась по лесу; а как пеший конному не товарищ, то нашему пехотному отряду оставалось в скучившуюся беспорядочную массу посылать гранаты и ядра, а в бывших на ближайшей дистанции — и картечь, так что их покушение обошлось им не дешево.

Возвратившись в крепость, мы еще простояли в Ош-Унгуре до самой поздней осени; когда же начались порядочные утренники, то ночи становились довольно беспокойны, спать было холодно, а утренний чай пили под заледеневшими полями полатки. 19-го ноября отряд, по окончании работ, тронулся на зимние квартиры и переправился на эту сторону Терека. Мы возвращались вместе с нашим милейшим доктором Павлом Ивановичем, который в одном [286] казачьем домике велел хозяйке принесть квасу, луку, так как у нее более ничего не было, и накрошивши пропасть хлеба и луку в квас и крепко посоливши, мы весьма усердно занялись этой импровизованной окрошкой, в которой собственно всю сущность после хлеба составлял лук в огромном количестве. — Ночевали мы в станице Червленной, бывшей в 7-ми верстах от переправы, откуда и уехали в станицу Наур, где зимовали.

А. П. Беляев.

Москва.

(Окончание следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1880 г. том XXIX (ноябрь), стр. 599-661; (декабрь), стр. 823-850. Изд. 1881 г. том XXX (январь), стр. 27-42; (март), стр. 487-418; (апрель), стр. 799-833; том XXXI (июль), стр. 327-370; том XXХІІ (сентябрь), стр. 1-52.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года // Русская старина, № 10. 1881