БЕЛЯЕВ А. П.

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРЕЖИТОМ И ПЕРЕЧУВСТВОВАННОМ

С 1803 ГОДА.

ГЛАВА XVI.¹

Отъезд на Кавказ.

Был март месяц 1840 г. и приближалось время нашего отъезда на Кавказ. Мы были так счастливы общею любовью, что проводы наши продолжались несколько дней. Каждый день нас приглашал кто-нибудь на прощальный обед, и каждый вечер мы проводили где-нибудь посреди всех наших друзей. В это время приезжал в город Дмитрий Феодорович Ездаков, главный коммиссионер и компаньон Рязанова, о дружбе которого я уже упоминал прежде, и у него-то, в доме управляющего откупом, где он стоял, мы проводили вечера, которые никогда не изгладятся из памяти, так много было тут самой искренной и самой горячей дружбы.

Как нарочно пред нашим отъездом Александр Кузьмин Малютин, отставной подполковник, бывший здесь прежде начальником инвалидной роты, разыгрывал в лотерею свою зимнюю повозку, и как раз выигрыш пал на мой билет, так что мы с братом в этой повозке доехали до Екатеринбурга. Впрочем еще много не доезжая до Екатеринбурга, зимняя дорога исчезла, и мы, купивши тарантасные дроги, поставили на них свою повозку, и так продолжали свой путь. При выезде нашем, нас провожало до десяти саней. Тут были все наши товарищи, Колесников, Илья Васильевич Кутузов, с одними мы расстались на веки, с другими увиделись. [2]

Отслужив у себя напутственный молебен Господу Богу, мы распрощались с домашними, работниками и работницами нашими, учениками, сосланными черкесами, просившими нас попросить о их возвращении Владикавказского начальника, если представится возможность, что вскоре и устроилось, и напутствуемые добрыми и конечно искренними пожеланиями и слезами, не без скорби и с нашей стороны, отправились в путь. Действительно, эти люди так усердно и верно служили нам более шести лет сряду, так были преданы нам, что нельзя было не почувствовать сердечной скорби, расставаясь с ними навсегда. Первая почтовая станция, 25 верст, скоро показалась, и при горячих дружеских объятиях, причем нельзя было не уронить нескольких слезинок, мы расстались.

Первая остановка наша по выезде из Минусинска была в нашем губернском городе Красноярске, где мы пробыли несколько дней. Тут мы увиделись с поселенными товарищами нашими Василием Львовичем Давыдовым, Михаилом Фотичем Митковым и Спиридовым, у которого и остановились. Обедали и вечера проводили среди милого семейства Давыдовых. У них было четверо детей, еще маленьких, из которых один мальчик был с замечательными способностями к рисованию. Он еще пяти лет своими маленькими рученками нарисовал переправу их через какую-то реку, при переезде из Петровска в Красноярск. Впоследствии он уже был полным и известным художником и что же? мне пришлось, в Москве, провожать на могилу прах его.

Прощаясь с ними, невольная грусть прокралась в сердце. Столько лет, проведенных вместе в заключении, братская любовь, соединявшая нас всех, была так крепка, что расставание на вечную, может быть, разлуку, не могло не расшевелить сердца. К Василию Львовичу я, сверх того, питал особенное сочувствие. Как-то в Чите я заболел и слег в постель, помнится у меня была горячка. За мной, конечно, ухаживал или брат, или другие друзья, жившие со мною в одной комнате; но вот из другого отделения приходит к моей постели Василий Львович Давыдов и почти не отходит от меня. Столько участия, столько чувства он показал мне, что с той самой поры сердце мое вполне предалось ему.

Михаил Фотич Митков, прекраснейший и в то же время очень оригинальный человек, жил совершенным философом ². [3] Он имел хорошенькую небольшую квартиру, которая содержалась в самой педантической чистоте, меблированная с большим вкусом и комфортом. Тут буквально нельзя было найти пылинки. У него была большая библиотека. Чтение было его страстью, а другою страстью, как и у меня, была верность часов, которые он каждый день сам поверял по солнечным часам, устроенным Павлом Сергеевичем Бобрищевым-Пушкиным, который это время уже был переведен в Тобольск. Об этих солнечных часах надобно сказать несколько слов. Он устроил их на одном удобном месте, провел меридианальную линию около солнцестояния, распределил правильно, по вычислению, часы, и кончил работу. Вот приходит к Краснокутскому тамошний батальонный командир н, встретив тут Бобрищева-Пушкина, говорит:

— «Ну, Павел Сергеевич, как я вам благодарен за часы, только они стояли не на месте, и я перенес их против обвахты, тут самое место для них».

— Что же вы это сделали? — называя его по имени говорит Пушкин, ведь теперь надо снова проводить меридианальную линию.

— «А зачем? я ведь их переносил бережно и как стояли, так и поставил».

Нечего было другого делать, как снова проводить линию времени еще было не много после солнцестояния.

Простившись с Васильем Львовичем, Александрой Ивановной, с Спиридовым и Митковым, мы пустились далее. В Ялуторовске мы нашли других наших товарищей: Василья Карловича Тизенгаузена, Матвея Ивановича Муравьева-Апостола. Мы посетили всех наших, и приятно провели этот день у Муравьева, который не задолго пред тем приехал в Ялуторовск из Бухтармы, где женился на племяннице директора таможни, очень милой, приятной и хорошенькой особе. Мы хотя лично не были знакомы с Матвеем Ивановичем прежде, но тут встретившись были приняты как давнишние, старые друзья ³ Тизенгаузен жил один, [4] совершенным пустынником, в большом доме, преоригинально им самим построенном и потом сгоревшем. Обойдя всех товарищей, мы этою же ночью отправились далее на Тюмень, Комышлов и Екатеринбург. В Комышлове мы подъехали к почтовой станции и посетили старого почтмейстера, который так радушно принимал всех наших товарищей, проезжавших в Читу. Мы снова благодарили его за его великодушное гостеприимство, что непременно исполняя и все возвращавшиеся наши товарищи.

В Екатеринбурге мы остановились у приятеля нашего Минусинского золотопромышленника Мих. Григ. Крюкова, в его большом доме. Мы прожили у него несколько дней, гуляя по городу, заходили к разным экипажным мастерам, и, при его содействии, променяли свою повозку с дрогами на дорожной очень покойной тарантас. Он познакомил нас с своей женой, очень представительной и красивой женщиной; и все время, что мы у них пробыли, они угощали нас с самым радушным гостеприимством. На дорогу снабдили нас превосходною паюсною икрою и другими запусками. Когда мы прощались с ними, могли ли тогда думать, что после многих лет нам придется еще увидеться с ним в Саратове, но уже слепцом, ощупью распознавшим нас с братом.

Теперь чем далее мы ехали, тем сильнее становилось нетерпение наше, при мысли о свидании с милыми и нежными сестрами. Одна из них просила разрешения ехать к нам, чтобы разделить жизнь свою с нами, но не получила разрешения. Ближайшим от Екатеринбурга городом была Пермь, затем Казань, поразившая вас своим поистине столичным видом: прекрасные, величественные здания, многолюдство, торцевая мостовая, множество церквей, из которых некоторые очень древние.

Пробыв в Казани дня два, мы выехали уже прямо в Симбирск. Вот уже 16 лет прошло, как мы из Ершова выехали в Петербург и с тех пор не виделись с родными, а мать наша скончалась несколько лет ранее нашего возвращения, благословив нас заочно уже на смертном одре своем. Приехали в Симбирск прямо на станцию; на станции мы расспросили дом Родионова, где сестры жили по приглашению хозяина. Мы наняли городского извощика, сели на линейку, тамошний в то время извощичий экипаж, и с сильным, радостным биением сердца отправились разыскивать дом; но чтоб нетерпение наше еще более возросло, то как нарочно немощеные улицы были так затоплены грязью, что лошадь останавливалась, через каждые десять, пятнадцать шагов, и мы более часу и даже двух часов тащились до [5] дома. Но наконец остановились у ворот и узнав, что квартира сестер на дворе, во флигеле, мы с помощью извощика и еще человека из дома понесли наши чемоданы. Дверь была заперта, но в окно увидела вас горничная сестер, и ума знавшая о нашим приезде, с восторженно блестящими глазами, в волнении, подбежала к щам с приветствиями самыми сердечными, и сказала, что господ нет дома, но что она сейчас сбегает за ними.

Мы вошли в комнаты и не прошло пяти минут, как по очереди заключали в свои объятия плачущих радостными слезами наших, поистине, чудных сестер. К нам могли выехать только две жившие в Самаре, остальные три жили: две под Москвой, а одна — в имении. Сколько утешения, радости, счастия дала нам всем эта чудная минута свидания — поразить вполне невозможно, как невозможно выразить всю полноту, всю прелесть той недели, которая с этой минуты потекла для нас таким светлым, хотя и очень коротеньким ручейком. Мы могли пробыть тут только две недели.

В Симбирске у сестер было много знакомых, которые, конечно, стали и нашими. Тут жил князь Юрий Сергеевич Хованский, сотоварищ юности нашей, которого мы еще знали в Петербурге: он лицеист и бывал у Долгоруковых. Жена его была сестра нашего друга и товарища Василья Петровича Ивашева. Он уже на поселении, лишившись своей жены, которая, как я упоминал, так романически приехала к нему невестой, чтобы посвятить ему всю свою жизнь, хотел проситься на Кавказ, но ровно через год соединился с своим нежным, самоотверженным другом, в вечности. После него остались дочь и сын, которые были взяты его сестрой, в их теткой княгиней Хованской. Тут же мы видели и другую сестру его Языкову, которая письмом своим пробудила вновь его уснувшие чувства к девушке, ставшей в заключении его женой. Излишне говорить с каким дружеским радушием мы были приняты всеми этими лицами, столь близкими нам по чувствам дружбы к их единственному брату, так рано похищенному из их среды, и тогда когда счастие свиданья к ним было так близко. Сестры были очень дружны с одной прелестной молодой дамой Софьей Львовной Каракозовой которая часто бывала у них, как и мы у них. Муж ее был очень болезнен, страдал страшно подложечными болями, от чего вскоре и умер. Понятно, каким наслаждением было для нас это избранное общество очаровательных по уму, красоте, изяществу дам, после стольких лет отчуждения. Правда, наши [6] благодетельные дамы, гены наших товарищей, но своему высокому положению в свете, изяществу, воспитанию, были на той же высоте с тем обществом, которым мы теперь наслаждались, но мы, заключенные, очень мало из тюрьмы их видели, но за то как много чувствовали и как сильно в благодарном сердце запечатлели их милый образ, хотя мимолетно уловленный сквозь щели нашего тюремного частокола.

Черев несколько дней приехал из Самары, где служил доктором по удельным имениям, муж старшей сестры нашей Франц Петрович Паулер, весьма искусный, ученый врач, а что еще лучше — прекраснейший человек, с которым сестра была совершенно счастлива; еще помню его совет на Кавказе — нить больше чаю и непременно послаще, что и исполняю до сих пор. Он мог пробыть только один день, так как должен был ехать по своей обязанности.

Такие счастливые часы, дни, недели летят быстро, а потому и срок нашего отъезда наступил, скоро. Сестрам мы сдали излишние вещи, стараясь как возможно облегчить для себя предстоявшую нам кочевую жизнь, и в тарантасе нашем стало еще просторнее.

День нашего отъезда был 1-го мая 1840-го года.

Мы уже простились накануне со всеми нашими знакомыми, не проводить нас пришел князь Хованский и бесподобная Софья Львовна. Она пожелала нам скорее возвратиться с Кавказа и, конечно, героями. Первое ее желание исполнилось, так как мы возвратились после семи лет, но последнее осталось втуне и мы возвратились обыкновенными из обыкновенных. Собирались мы с милейшим бароном Иполитом Александровичем Вревским, тогда еще капитаном генерального штаба, по своему желанию временно командовавшим Куринским батальоном, отбить у черкесов, чтоб попасть в герои, пушку, которую ставили они на горе против лагеря, но они всегда заблаговременно ее увозили, а потом и вовсе перестали таскать и громить наш лагерь под Уйс-Унгуром и геройство не состоялось. Это был год несчастной Ичкеринской экспедиции генерала Грабе. Вревский же пал в Лезгинских горах генерал-лейтенантом, начальником отряда, уже в 1859 г. (летом 1858 г.), и пал героем.

Распростившись с сестрами, мы сели в свой тарантас и отправились на юг —

И мы на юг, в страну,
Где яхонт неба рдеет,
И где из роз себе гнездо природа вьет…… [7]

Стихи нашего незабвенного А. И. Одоевского, сказанный им экспромтом, сидя с Мих. Мих. Нарышкиным в тарантасе на пути к Кавказу.

На пути между Симбирском и Саратовом мы проехали города Сызрань, Хвалынск; первый был замечателен тогда превосходным пшеном, здесь произрастаемым, другой замечателен тем, что более походил на село, нежели на город. Вся эта дорога идет по нагорному берегу Волги и, подходя к Вольску, представляет восхитительное местоположение. Вольск расположен на самом берегу реки и с горы виден как на ладони, так что можно пересчитать все улицы и сады при Каждом доме. Сам город очень красив, имел и тогда много хороших каменных домов, между которыми особенно выдается дом знаменитого Алексея Петровича Сапожникова с огромным садом; им же выстроен там великолепный каменный храм; сам он принадлежал к единоверческой церкви. От Вольска до Саратова 120 верст и потому мы скоро приехали в Саратов.

Из Симбирска мы выехали 1-го мая, была полная и роскошная весна и уже вполне одетый лес, вечером и ночью оглашаемый пением соловьев, которых мы уже давно не слыхали. В Сибирь они не заглядывают. Вообще дорога наша была очень приятна в по экипажу очень покойна.

ГЛАВА XVII.

На Волге.

По приезде в Саратов первой заботой нашей было отыскать фабриканта Шехтель, к жене которого мы имели письмо от нашего юноши Александра Петровича Колесникова, который письмами своими давно познакомил с нами их семейство. Сыскать их было не трудно; как только мы вошли на Московскую улицу увидели магазин братьев Шехтель, откуда и проводили нас к ним в дом. В этом дохе мы нашли три семейства трех братьев Шехтель, живших вместе. Двое из них женаты на двух сестрах, можно сказать красавицах. Когда об нас доложили, вышла к нам старшая Анна Ивановна, и мы увидели, что красота ее была еще выше того, как мы себе представляли, а умом, грацией, прелестью милого обращения она совершенно пленила нас. Вслед за нею вошла младшая сестра, Елизавета Ивановна, и эта была [8] новое очарование. Они были очень похожи друг на друга, но эта была повыше ростом, ей было только 18-ть лет и эта юность еще более придавала прелести ее замечательной красоте. У Анны Ивановны тогда была дочь лет пяти, а у Елизаветы Ивановны был первый ребенок и еще грудной. Когда она держала на руках своего младенца, то поистине самый гениальный художник нашел бы ее достойной своей кисти. Описанные в письмах Александра Петровича К—ва может быть слишком пристрастно, мы были приняты с отверстыми объятиями. Старший брат, муж Анны Ивановны, Франц Осипович, по наружности составлял совершенную противоположность своей прелестной жене, впрочем может быть вполне соответствуя ей по своим внутренним качествам; они очень хорошо. Тогда же мы познакомились и со вторым братом Алоизием. Осиповичем. Третий был в отъезде, но жена его Марья Кондратьевна была с ними. Нас оставили обедать, обедало еще несколько посторонних знакомых. После обеда хозяева показали нам свою сирпинную фабрику, которая работала эту материю и дела их тогда были в самом цветущем состоянии. Потом мы отправились по городу и на пристань, где целый день кипела сажай оживленная и шумная деятельность. По их желанию, этот вечер, как и все другие, пока мы жили в Саратове, провели у них. Все дамы играли на фортепиано и обе сестры пели и мы весь вечер наслаждались их пением, иногда присоединялись к ним в припевах одного, еще тогда нового для нас, романса: «Ты не поверишь, как ты мила», что вполне могло и должно было относиться к этим, поистине, милым дамам. Давно уже не слыхав музыки, которую мы страстно любили, отвыкнув в Сибири от дамского общества, понятно, что этот и другие вечера у них были для нас очень приятны.

Анна Ивановна была хорошо знакома с губернаторшей Екатериной Ивановной Бибиковой, родной сестрой наших несчастных товарищей Муравьевых-Апостолов. Один (Сергей) умер на виселице 13-го июля 1826 г., другой (Иполит) застрелился, а третий был на поселении в Ялуторовске, которого мы видели проездом, и который ныне живет в Москве. Она знала от Анны Ивановны что мы должны были проехать и просила известить ее когда мы приедем, чтобы видеться с нами. На другой же день она прислала за нами экипаж, приняла нас, как родных, так и мы смотрели на нее; все родные товарищей ваших также были родные и нам, — так крепко связала нас общность идей, участи и братская любовь. Много было пролито ею слез, при разных, тяжелых и горьких воспоминаниях; [9] сколько расспросов о житье оставшегося брата, о том, как он переносит свое заточение и проч. Она не знала, как выразить нам свое сочувствие; угощала нас, сама накладывала кушанья за завтраком, а узнав, что мы курим, приказала подать трубки. Так как нам странно казалось курить при ней и мы отказывались, помня, что в наше время при дамах еще не курили, то она непременно требовала, чтобы мы курили, уверяя, что теперь все это изменилось, сами дамы и девицы курят и что это везде принято.

Простившись с нею с искренним и самым горячим родственным чувствен, мы, провожаемые ее добрыми желаниями, в ее же экипаже, отправились к Шехтель, где нас ожидали к обеду. Так как мы решились плыть рекой де Астрахани, то после обеда отправились е Алоизием Осиповичем на пристань, где нашли хозяина большого дощаника, плывшего в Астрахань, и условились с ним. Проведя последний день в этом милом обществе, мы на другой день простилась е ними, не скрываю истины, простились е грустью. Взаимная симпатия в. короткое время сблизила нас и обратилась в дружбу, которая продолжалась потом не возвращении вашем с Кавказа в течении многих лет. Теперь уже многих лиц из этих семейств не стало, и в живых остается одна Анна Ивановна с дочерью, тоже вдовою; во дружба к ним в моем сердце жива до сей поры, как будет всегда.

Дождавшись, когда наши гребцы, которых было десять, по пяти в смене, запасли себе хлеба, пшена, масла и прочей провизии, поместились у весел, а хозяин, он же и лоцман, на корме, мы вошли в свою лодку.

Саратовская пристань, еще и в то время, то есть в 1810-м году, представляла очень оживленную картину. Пропасть, народа суетилось всюду. Одни приготовлялись плыть, другие их провожали; возгласы прощания, крики разнощиков, стук молота, трёканье рабочих, все это разносилось в воздухе каким-то неопределенным гулом. Тут было видео множество судов всякого размера» Первое места тогда занимали так называемые разшивы, подымавшие груз до 18000 пудов. Этот род судов показывает некоторые мореходные, притязания. На них есть одна большая, с смоленым такелажем, мачта; в корме есть каюта, на подобие какой нибудь корабельной каюты, только без претензий; один огромный парус внизу и небольшой топсель вверху. Нижний парус так велик, что его ставят безопасно только в небольшой ветер, а если ветер засвежеет, то его чрезвычайно трудно убирать с такими первобытными приспособлениями, какие существуют на этих [10] судах. Другие волжские суда носили равные названия: косные, корбасы, шитики, тифинки, мокшаны, осланки, дощаники большие и малые и проч. Они имеют и мачту, но такелаж не смоленый. Большие вмещают от 10 до 11000 пудов. Суда, плывущие вниз по Болте, довольно скоро совершают свой путь. При обыкновенной погоде, из Саратова в Астрахань поспевают в неделю, а при хорошем ветре — в пять дней и менее. Вверх по реке разшивы тянутся или бичевой или завозами.

На дощанике для нас отгородили в корме место и сделали навес от солнца и дождя и тут мы могли сидеть очень покойно и, сидя, спать.

Хозяин дощаника, он же и кормчий, был молодой человек лет двадцати пяти, белокурый, с голубыми выразительными главами и с умной физиономией. Одетый в легкое полукафтанье, перетянутый шелковым кушаком, в круглой с маленькими полями шляпе, в полосатых шароварах, стройный и красивый, он имел вид истинного лоцмана, волжского типа. В течении вашего плавания, мы, судя по нем, убедились, что волжские лоцмана, знанием своего дела и сметливостью не уступят своим собратам норвежским и английским лоцманам, правда, что тех арена — океан.

Когда же мы вышли из среды судов, стоявших у берега, на середину реки, по команде лоцмана: «молись Богу», все сняли шляпы и произнесли краткую молитву, конечно самую искреннюю, в которой каждый поручал себя хранению Всеблагого Промысла; затем веслы упали на воду, и берег побежал от взоров. Долго еще нам виднелся Саратов с своими домами, церквами и лесом мачт, но, наконец, все это слилось в одну массу и потонуло.

Странническая жизнь, не только произвольно избираемая, но и невольная, все же имеет и свою прелесть. Сколько встречаешь людей, которых полюбишь всем сердцем, которыми бываешь любим взаимно, среди которых жилось так отрадно, так полно и приятно! а так как человек живет чувством, то вот он уже и счастлив, хотя и мгновенно. Разлука грустна, конечно, но за то как сладостны самые минуты разлуки, сладостны тою любовью, которая при этом всегда выражается. Притом чего стоят одни воспоминания, переносящие в милую среду, и как бы возвращающие утраченное? Затем разнообразие встречаемых предметов, прекрасные виды, чудные картины природы, иногда до того очаровательные, что невольно мелькает мысль: вот бы где приютиться и воткнуть свой страннический посох. Но вот еще новый край, новые люди и опять такие симпатичные, добрые, любящие; и к этим [11] как и к прежним сердце чувствует влечение; испытывает сладость дружеского общения и так далее и далее и еслиб объехать весь мир и через некоторые расстояния проживать в бесчисленных местах земного шара, нет сомнения, что эти наслаждения любить и быть любимым повторялись бы до самого конца странствия и явилась бы бесконечная цепь привязанностей, грустных расставаний, радостных встреч, дружеских союзов, воспоминаний и все это до той чудной страны как веруем, где все способные к чистой любви, соединятся на вечную радость вечной любви, в Том, кто Сам есть бесконечная любовь.

Пока эти фантастические мысли пробегали в голове, наша ладья быстро плыла «вниз по матушке по Волге». Поставили мачту, подняли парус и под водорезом еще сильнее закипела влага, бросая брызги негодования на дерзкую, которая так свободно и с такою силою раздвигала ее по обе стороны, пролагая себе путь. Пенистые волны играли вокруг резвою толпою, то ударяя бока нашей ладьи как бы со злобою, то отражаясь в бессилии, обдавали нас своими брызгами. Тут лоцман закричал: «на крюк парус!». Сначала ветер был несколько с боку, теперь-же, при повороте по колену реки, стал попутным, а потому и нужно было выставить большую поверхность паруса. Ветер засвежел еще более, парус дрогнул, встрепенулся, как бы приветствуя своего могучего гостя и наша ладья понеслась еще быстрее.

До сих пор мы плыли при облачном небе, но с усилением ветра тучи рассеялись, засияло солнце и осветило прекрасную картину. На правом нагорном береге постоянно пробегали то луга и пастбища со стадами, то поля с пшеницей белотуркой, то живописные группы березовых или дубовых рощей. На самом берегу реки мелькали богатые и красивые села со многими церквами, затоны с рыболовными снарядами, челноки рыбаков, скользивших по всему пространству реки; суда под парусами, плывшие по разным направлениям, всюду жизнь, питаемая благодетельною рекою. Умеренный, а далее и теплый климат, легкость сообщения, благодарная почва делают Волжское народонаселение самым богатым и самым деятельным. Нижегородская ярмарка прежде всех снабжает своих приволжских потребителей всеми возможными товарами, почти по ярмарочной цене. Уже в продолжении ярмарки, торговцы средней руки нагружают суда и развозят товары повсюду; Астрахань также их первых снабжает произведениями юга; превосходные яблоки растут по берегам Волги, изобилующими огромными фруктовыми садами; железо как в сыром виде, так и в [12] мануфактурных изделиях здесь получается раньше всех из Перми и с ее многочисленных заводов. Посредством ее волшебного моста, произведения богатой Сибири разливаются во все части государства — и вот почему Волгу можно назвать золотым мостом.

Солнце уже склонялось к горам» когда в отдалении открылось село Ахмат, где мы должны были на час остановиться» велеть развести на берегу огонь для чайника и взять сливок для чая. В это время роскошный майский вечер, радужный и благоуханный, сходил на землю в потухающих лучах солнца, разливая вместе с прохладою какую-то невыразимую негу во всей природе. Наконец, солнце опустилось к горам» коснулось земли и, напечатлев пламенный поцелуй на ее челе, скрылось. На мгновение как бы румянец стыдливости пробежал по ее ланитам; наша ладья коснулась берега и остановилась.

Когда мы напились чаю, завеса ночи уже скрыла от нас горы и опустилась на все предметы, нас окружавшие, когда мы отвалили от берега. Низменный левый берег и днем виден только в отдалении, теперь же он скрылся совершенно и одна брызганная масса воды нас окружала. Кое где мелькали огоньки на рыбных тонях и в селениях, которые проходили. Равномерные удары весел пяти могучих гребцов, сопровождаемые их тихим гармоничным пением, иногда лай собак, крик ночных, птиц, ободрительные, по временам, возгласы кормчего — вот все, что только нарушало тишину ночи. Ладья наша неслась незаметно по течению Волги и только рассекаемая влага своим кипением свидетельствовала о быстроте хода. Завернувшись в шинели от свежего ночного воздуха, мы долго наслаждались, прислушиваясь к тихому и чрезвычайно приятному пению наших гребцов и настроенные величественною, красноречивою тишиною ночи, мы с живым чувством в тайнике сердца принесли свою обычную перед сном вечернюю молитву Господу Богу. Между тем незаметно зажглись небесные светила, как бесчисленные лампады в великолепном храме и отразились в воде. Мы плыли как бы в воздушном пространстве, в средоточии какого-то гигантского шара, им объятые со всех сторон. То был истинно нерукотворенный храм Божий, освещенные мириадами небесных светил, в котором также происходило всеночное бдение. Тут как будто слышался звучный голос, возвещающий величие Творца в шестипсалмии и пророчествах и вдохновенные песни, славословящие Его пришествие и совершенное Им спасение человечества.

С этими молитвенными мыслями мы уснули самым сладким [13] сном. Говор и колебание нас разбудили, то была смена гребцов. Когда они разместись, кормчий снова скомандован: «мир, Бог на помочь, молись Богу!». После молитвы гребцы погрузили свои весла и ладьи тронулась. В это время взошла луна и золотые лучи ее затрепетали в струях Волги и осветили все окружающие нас предметы каким-то чудным фантастическим светом. На право опять обозначались высокие горы, но теперь уже не в том улыбающемся виде как днем; напротив, они стояли перед нами мак какие-то великаны, с грозным нахмуренным челом, с самым неприятным выражением и непроницаемою тьмою у их подножия, куда не проникали лучи света. Ладья наша, воздушная кормилу, быстро поворотила и побежала от них на середину, как бы устрашившись этого грозного явления. «Орлики», так наживал гребцов лоцман, «навались, молодцы, близка Суват», скомандовал он. Суват — это водоворот, образующийся от стремнин и больших камней на дне, производящих опорное течение в извилинах, иногда очень крутых, Волга, и от впадающего в этом месте горшего потока. Удвоенные усилия гребцов показали, что они вполне сознавали важность предостережения. Не прошло минуты, как ладья наша понеслась с неимоверною быстротою. Вода неистово забушевала, кидалась во все стороны, кипела я клокотала как в котле; с воплем отражалась от берега, ударяла в бока лодки, пенилась, шумела, обдавала брызгами, как бы готовясь поглотить свою жертву. Чрезвычайные усилия гребцов и кормчего с кормилом, его возбудительные возгласы, показывали, что опасность была действительная. Глаз не мог следить за быстротою этого водяного вихря; все пространство пучины было покрыто белою кипящею пеною, и освещаемое луною, лучи которой дробились на миллионы искр, представляло грозную, но в тоже время великолепную картину. Несколько минут мы мчались, как в водопаде, этою бездною, как вдруг, опять все стало тихо вокруг; ладья наша поплыла своею обычною скоростью; лоцман снова покойно сел; гребцы по прежнему беспечно и лениво стали погружать свои весла в тихую поверхность; золотая полоса лунного света опять тихо затрепетала в сонных струях. Тихое и поистине гармоническое пение бурлаков, смешанное с журчанием воды, приятное колебание шлюпки и мы снова погрузились в сладкий сон.

После полуночи, толчок и суматоха снова нас разбудили и мы, проснувшись, увидели, что небеса уже были закрыты тучами, и луна не светила более. Темнота приняла теперь какой-то сероватый цвет [14] тумана, и смешала все предметы в одну общую массу, и только на несколько сажень можно было различить и самую воду.

Дощаник наш сидел на мели и гребцы, упираясь веслами, употребляли все усилия столкнуть его. Хозяин дощаника, лоцман, имел помощника, который не имел ни его бдительности, ни его знания Волги. Он, при наступившей темноте, потерял фарватер и посадил нас на мель, когда хозяин спал. Это положение во время ночи, когда ничего не было видно, в случае бури, могло быть не безопасно, потому что и днем надо хорошо знать Волгу, чтобы проводить суда безопасно. К счастию, лоцман наш обладал в высшей степени всеми качествами превосходного лоцмана; он тотчас взялся за руль, приказал гребцам выдти из шлюпки на мель и толкать ладью в ту сторону, которую считал ближайшею к фарватеру; быстрым взглядом он окинул непроницаемую мглу и, приказав грести, повел свою послушную ладью сквозь туман и мрак, с такою уверенностью и с таким хладнокровием, как бы это было среди белого дня. Продолжавшееся довольно долго плавание глубиною, его уверенность, выговор помощнику показывали, что с таким лоцманом можно было спать покойно, и видя как сменившиеся бурлаки, четверо, укладывались на двух аршинах и вслед затем захрапели, мы также скоро погрузились в фантастический мир сновидений.

Когда мы проснулись, природа уже готовилась встречать восход солнца, этого светлого величественного гостя, которого псалмопевец так поэтически уподобляет жениху, выходящему из брачного чертога. Роскошные одежды света, в бесконечном разнообразии цветов и видов, облекали фантастические группы легких облаков, рисовавшихся на горизонте. Ароматический запах растений наполнял воздух, и восходя к небесам служил как бы благовонным фимиамом, возносимым благодарною землею к ее Творцу. Пернатые, уже пробудившиеся от сна, воспевали свои радостные приветствия тому свету, кто единым своим присутствием разливал на все жизнь и радость; стада, выходившие на пастбища, также по своему выражали свое участие в радости общей; даже рыбы безгласные, своими вольными беззаботными движениями и играниями выражали свою любовь к этому дивному, благому гостю, образу Творца их и Творца всяческих! Душа ли бессмертная человека, Его образ и подобие, просвещенная Его светом, не восхвалит Его при своем пробуждении, материальном и духовном? О, без сомнения, она воспоет Ему в глубине существа своего и чувствами сердца, и умом, и устами! [15]

Вот на горах зажглись маяки, показавшие приближение солнца, затем в большом селении, на левом берегу, засветились мгновенно, как от электрической нити, кресты всех трех церквей; так церковь живого Бога, этот ковчег спасения человеков, как предстательница пред Господом о грехах наших, первая принимает свет благодати и передает ее чадам своим. Так она же, возвышаясь над селениями человеческими, принимает на себя удары молнии, гнев Божий и умилостивляет Его крестною жертвою Главы своего. Наконец, показалось и лучезарное чело; масса золота разлилась на все предметы; плодотворными устами коснулось оно жаждущей его любви земли, и воспылало в поднебесьи! Еще несколько времени мы плыли на позлащенной поверхности и потом пристали к берегу не доходя Камышина, обращаясь к вещественному от поэтического величественного зрелища. Тут мы пили чай.

Камышин один из красивых Волжских небольших городов. Он расположен на самом берегу Волги и набережная его обстроена очень хорошенькими домами с мезонинами и балконами. Он имел 6-ть каменных церквей и множество садов, придающих ему много прелести. Яблоки его и арбузы славятся по всей России. Население, как тогда мы слышали, пользовалось везде самою доброю славою. Все жившие там с удовольствием вспоминают о его радушном гостеприимстве, простоте и чистоте нравов, о его веселостях и музыкальном настроении ее обитателей, что особенно выдается в праздники. Уезд этот большею частью заселен выходцами из Малороссии.

Погода стояла прекрасная, днем уже становилось очень жарко. Ветер то стихал, то снова наполнял парус и тогда наша ладья, увлекаемая ветром и течением, быстро мчала нас на юг все дальше и дальше от дорогих сердцу родных. Впереди была для нас солдатская неволя, жизнь, которую снова нам суждено было пройти, чтоб этим путем смирения и терпения иметь право возвратиться на родину. Мы тогда еще не знали, что Кавказ встретит нас дружескими объятиями товарищей, чудной величественной природой, подарит нам доблестных благодарных друзей между закаленными воинами его, введет в среду милых, добрых, очаровательных семейств и что он будет для нас во всю жизнь самым приятным, сладостным воспоминанием. Берега, которые показывались в отдалении, быстро приближались и также быстро убегали туда, откуда мы плыли. В этот же день мы миновали немецкие колонии, останавливаясь у некоторых из них. Дома их вообще хороши, комнаты опрятны и удобны. Постели с бесконечными перинами и [16] подушками. Стены украшены во всех домах равными картинами с изображениями католических святых, — эти колонии большею частию католического исповедания, — и другими видами из прежней их родины; у одной из стен шкаф с чайной посудой и прожги приборами. Мущивы носят русскую одежду, не женщины и девушки носят полосатые немецкие юбки, с кофточкой и платком на голове. Красотой они не замечательны, но очень скромны, и, конечно, некоторые не дурны собой. Тут мы запасались сливками для чаю и пшеничным мягким хлебом.

В этот же день миновали мы высокий курган, составляющий мыс между Волгою и впадающею в нее речкою. Он трудно доступен с трех сторон, а в отдаленное время был и новое неприступен. Тут стоял станом знаменитый атаман разбойников Стенька Разин. На Волге есть места, напоминающие о разбойнических подвигах двух атаманов, от которых две речки получили свое название, речки Парашка и Ульянка, из чего можно видеть, что на Волге это ремесло когда-то было в большом ходу. Местами на берегу встречается уединенный крест над могилою какого нибудь умершего в пустыне бедного бурлака, встречались кресты с оградой и надписью, показывавшею, что тут покоится прах какого-нибудь судохозяина или прикащика; простой-же крест, обделанный наскоро, указывает на бедного бурлака. Бедняга пришел сюда издалека, чтоб заработать пропитание своей семье, жене и детям — я вот, вместо хлеба и радостного мужа, приходит весть о его кончине, вдали от родного кладбища. Здесь лежит он забытый повидимому, но молитва пловцов, всегда сердечная, а также и матери церкви, возносится и за него к престолу Всевышнего и вместо забвения вселяет этого забитого труженника в светлую обитель, великолепнейшую без сравнения всех царских чертогов, в среду неумолкающего гласа празднующих во веки!

До Царицына весь нагорный берег почти постоянно живописен. Все селения, по нем расположенные, сеять пшеницу, занимаются рыбной ловлей, но преимущественно судоходством. Камышинские яблоки развозятся повсюду, а также и камыш, арбузы. Яблоки, так называемые черного дерева, особенно хороши. Все вообще селения богаты, многолюдны, опрятны, что относятся и к станицам Астраханского казачьего полка. Недостаток леса восполняется сплавом леса с верховые Волги, Камы, Вятки и других. Целое лето плывут эти бесконечные плоты с лесом и все это исчезает незаметно. Здесь русское народонаселение расположено по берегу реки, а на некоторое расстояние от берега, и далее в глубь страны, [17] тянутся степи под названием Калмыкских. Здесь ведется порода Калмыкских лошадей, красивых, очень крепких. Скотоводство есть их основное хозяйство. Калмыкские бараны по своей крупности и курдючному салу в огромном количестве скупаются скотопромышленниками, отовсюду наезжающими. Рогатый скот мелок, но, говорят, очень молочнен.

Мы приплыли к Царицыну в то же самое время как крестный ход с образами, хоругвями, в сопровождении многочисленного народа, вышел на воду; это был день Преполовения. С сердечною радостью мы встретили священное шествие, как знамение напутственного Божьего благословения нашему странствию; отслушали молебен, освящение воды и, предоставляя свою судьбу водительству Преблагого Промысла Божия, мы с отрадным чувством пустились в путь. На другой день, после Царицына, миновали маленький городок Черноярск, который вероятно получил свое название от Яров темного цвета, так как все Яры, составляющие от Царицына берега Волги, сыпучие пески, тут уже горы уклоняются на запад к Дону, а Волга течет между низменным левым берегом луговой стороны и ярами правой. Яры эти в большую воду сильно подмываются и обрушаются с страшным треском и это обрушение есть причина обмеления Волги и ее устьев. В год холеры (1831 г.), городское кладбище было более 50 сажень от берега, а когда мы проезжали в 1840-м году, уже кости человеческие торчали из берега. Во многих приволжских селениях берег защищают от воды тыном из лозы, которая, пуская корни и в плетениях своих перенимая и задерживая ил, связывает и предохраняет от напора воды, хотя конечно не совершенно, но все же предохраняет. Около этого места попутные ветры нас оставили, так что мы пошли на веслах.

Чем ближе к устью, тем чаще встречаются рыбные промыслы. Наконец уже тут добивается такое множество рыбы, так называемой бешанка, что из нее добывался тогда один жир, а остатки от операции выбрасывались и собирались в стога или кучи, от которых зловоние распространялось по всей окрестности, и проплывать этой вонючей полосой было очень неприятно. В настоящее время, эта бешанка, под названием тарани, составляет предмет потребления во всей России, и для бедного люда заменяет селедку по своей дешевизне.

В тот же день после обеда мы прошли Толоконную гору, экватор бурлаков. Все новички, в первый раз плывущие в Астрахань должны проходить ее пеше, а как это гора сыпучего песку, [18] на которой нога погружается по колено, то нежелающие мучиться должны платить выкуп, который идет на выпивку экипажу в ближайшем кабаке на берегу, к которому и пристают нарочно для этого. Мы также должны были заплатить выкуп по настоянию наших веселых бурлаков, хотя и не принадлежали к экипажу.

К захождению солнца мы пристали к одной станице Астраханского казачьего полка, где была полковая штаб-квартира. Большой дом полкового командира окружен был большим садом с беседкой и прекрасным цветником. Огромные ветвистые орешники, яблони и другие фруктовые деревья юга, образуя тенистые аллеи, придают ему большую прелесть, впрочем это особенно было прелестью для нас, выехавших из края, где нет никаких фруктовых деревьев. Яры здесь уже кончаются и берега местами украшаются красивыми группами дерев и зелеными полянами; но часто встречаются и бесплодные, песчаные, или солнцеватые пространства.

Хотя солнце закатилось ясно и великолепно, и ветер стих совершенно, но красноватый вид заката и облаков показывал, что с полночи или с восхождением солнца будет сильный ветер. Мы не ошиблись, на заре задул ветер, сперва переменный, так что временем могли ставить парус, но потом он установился, и нам противный, и чем далее, тем более он усиливался, но мы все еще подавались вперед на веслах, но наконец он так рассвирепел, и волнение развело такое сильное, что мы должны были у одной маленькой деревеньки остановиться. Волга представляла вид еще не забытого нами бурного моря с белоснежными волнами. Ширина ее к низовью так огромна, что действительно могла напомнить море. Смотря на эту величавую картину, мы увидели вдали стаю птиц, которые вились над одним местом. Они вились над каким-то предметом, но буря мешала им воспользоваться. Это был труп несчастного утопленника. Его несло течением вниз, но волны, набегая против течения, оспаривали свою добычу и хотя медленно, но увлекали его за собою, дикою пляскою торжествуя свою победу. На Волге каждый год погибает много людей и часто по русской беспечности. Рабочие, плывущие в Астрахань, до того загружают иногда суда, что от воды остается один вершок. В тихую погоду они счастливо достигают Астрахани, но вдруг начинается буря, волны заливают судно, бедняки спешат к берегу и часто, не достигнув еще его, погружаются на дно; хорошо плавающие спасаются, по много погибает. С нынешними [19] благодетельными спасательными лодками, несчастные случаи должны много уменьшиться.

После полудня ветер начал стихать; погода разгулялась и мы плыли, быстро уносимые течением и парусом, беспрестанно минуя острова, из коих один был так привлекателен, так манил к себе своею яркою зеленью, своими картинными деревьями и живописным видом, что мы пожелали пристать к нему. Природа была здесь во всем блеске юной весенней красоты своей, благоуханна, очаровательна! Скрытая от шумного мира в уединенных водах Волги, она тем не менее цвела здесь и восхищала, как чудная раковица, в уединении нечаянно открытая. Мы прогулялись по высокому берегу, любуясь заходящим солнцем, тихим веянием майского ветерка, который также нежно прикасался к зеленым молодым листьям дерев, как хорошенькие пальчики к клавишам фортепиано. В этом шелесте также есть своя музыка, выполняемая рукою невидимого артиста. Воздух оглашался пением рыбаков, челноки которых скользили по всем направлениям широкой Волги. Тут были загорожены обширные садки с рыбою всех родов и величин, где пленники резвились беспечно и не подозревая того, что им уже не гулять более по широкому раздолью.

Насладившись вдоволь и прелестною картиной, и теми сладостными чувствами, какие всегда производили на нас красоты природы, мы от острова пристали к казачьей станице, где в уютном опрятном домике одной казачки напились чаю, и отправились далее. Отсюда уже нам открылся гигантский собор Астрахани, о котором слышали легенду, а может быть и истинную историю о строителе собора, который будто бы, сведя уже купол, вдруг скрылся не известно куда, и только по миновании нескольких лет явился и увидев, что храм и купол выдержали свою громадность, докончил здание. Видение собора было мгновенное, потом он опять скрылся. Когда в вечернее плавание ставили парус, то бурлаки наши обыкновенно напевали свои чудные песни. Случилось так, что у всех наших гребцов были прекрасные и чрезвычайно симпатичные голоса, так что слушать их, поистине, было наслаждением. В некоторых песнях было столько сладкой грусти и прелести, что бывало удерживаешь дыхание, чтоб не проронить ни одного звука. Эта чарующая русская песнь, как мне кажется, есть верное выражение души русского народа. Ведь он не знал и не знает музыкального искусства, законов гармонии, размера, такта. Почему же песнь его так чарует и вызывает столько самых сладких чувств? Самая грусть ее так приятна, что желал бы [20] даже усвоить ее себе и не разлучаться с нею, как с лучшим наслаждением. .

По захождении солнца стали снова собираться тучи, ветер засвежел и мы плыли очень быстро; но к полночи он так «скрепчал», выражение моряков, что мы должны были по причине темноты пристать к одному рыболовному стану, и стоять до рассвета, старательно прикрепившись к берегу. С рассветов мы пустились в наш последний путь на веслах, и вскоре нам открылась Астрахань, цель нашего плавания. Город окружен и перерезываем Волгой и представляется как бы на острове. Подходя к нему, ветер нам стал с боку, мы поставили парус, ладья понеслась, как бы разделяя общее нетерпение. Миновав множество судов, только что приставших и других отплывавших, мы остановились у пристани. По команде: «молись Богу», все сняли шляпы и возблагодарили Господа за счастливое оконченное плавание.

Мы остановились в гостинице, ближайшей к пристани. Это большое каменное здание возле караван-сарая. Из наших окон верхнего этажа видна была старинная крепость с высокою каменною стеною и собором. Собор замечателен своею своеобразною архитектурою и высотою. Кругом всего собора идет широкая галерея. Мы были у обедни. Служба совершалась, как везде на православной Руси в соборных храмах, благоговейно с прекрасными певчими.

Во время двухдневного нашего пребывания, мы не успели ознакомиться с городом. Военным губернатором был генерал Тимирязев, которого тогда не было в городе. Жена его, родная сестра нашего товарища Федора Федоровича Вадковского, узнав о нашем приезде, пригласила нас к себе и также как Бибикова в Саратове, приняла нас радушно и ласково, расспрашивая о брате и всех подробностях нашей жизни в заключении. От нее мы отправились бродить по городу. Нас очень занимали пестрота и густота населения, вероятно приезжего, потому что все улицы были полны толпившимся народом. Тут встречались типы и одеяние всех возможных восточных племен, даже до индийцев — поклонников огня.

Без сомнения все это здесь витало по торговым делам. Это была еще пора большого процветания города, который в последствии, по равным, как говорят, стеснениям и изменениям административным, несколько упал. С нашими нынешними азиатскими владениями, он без сомнения должен будет сделаться очень важным складочным местом. Оживление и разнообразие города [21] произвело на нас очень приятное впечатление и мы бы с удовольствием пробыли в нем дольше, но пора была приближаться к цели нашего путешествия. В Тифлисе от корпусного штаба зависело наше определение в службу, назначение полка и место служения.

На другой день после обеда наши вещи перенесли в лодку, которая и перевезла нас на другой берег, где ожидали две почтовые тройки. После покойного и поместительного тарантаса, и покойнейшего путешествия водой, нам было не совсем приятно воссесть на телегу с нашими вещами, которых у нас было довольно много и потому сидеть нам было очень неудобно.

ГЛАВА XVIII.

Кавказ.

Дорога от Астрахани к Кизляру идет степями. Множество озер, поросших камышами, плодили целые стада диких гусей, беспрерывно пролетавших над головами и оглашавших воздух своими криками. Селений тут уже нет, кроме редких хуторков и калмыкских кибиток.

На первую станцию мы приехали еще засветло, где и напились чаю. Тут мы в первый раз услышали о тарантулах и даже видели одного пробежавшего по комнате. Станционный смотритель бросился его отыскивать, но он уже исчез. Он указал нам на масло, настоенное тарантулом, как на самое действительное средство в случае укушения. Следующую станцию мы уже проехали ночью. «Это была первая южная ночь в степи. В тишине этой ночи только слышен был конский топот наших двух троек, переливы колокольчиков и жужжание насекомых, гнездившихся в несметном множестве в роскошной траве. На следующей станции нам посоветовали уже запастись водой для чая, так как далее будут две станции безводных, или с такой водой, которая не годится для чая. Тут уже начались песчаные озера, где можно ехать только шагом. Некоторые простирались на 7-мь и даже на 10-ть верст и эти переезды были чрезвычайно скучны и утомительны, особенно в солнечный день. Однажды ночью нам даже случилось потерять дорогу, как в наших снежных равнинах, так что ямщик остановился и пошел отыскивать дорогу. В сильный ветер, особенно ночью, это даже и не безопасно, не смотря на то, что это небезграничные пространства каких нибудь знаменитых песчаных степей, [22] как сибирской Коби или Африканской Сахара, потому что никакая лошадиная сила не выдержит тащить повозку по этим дельным сыпучим пескам, доходящим иногда до оси колеса.

За три станции до Кизляра, ми уже видели Донских казаков, стоящих здесь на посту на случай появления хищников, которые скрываются в камышах Терека, высматривая, где можно чем нибудь поживиться. Отсюда уже начинались слухи о делах на линии, о набегах хищнических партий, о некоторых похищениях женщин около Кизляра и в его садах.

Все это нас очень занимало, как новичков, едущих к тем самым хищникам, о которых рассказывали такие ужасы. Особенно воинственный вид принимали тут станционные смотрители, которые были истинными героями в воображаемых опасностях. Из казаков на одной станции случился бывший под Ахульго в прошлом 1839-м году. Можно себе представить с каким любопытством мы расспрашивали и с каким вниманием слушали рассказы об этом штурме, где было так жарко и где легло так много наших кавказских героев. После мирных земледельческих занятий, эта повесть о битвах, где свирепый враг обдирает, уродует свои несчастные жертвы и ругается над их трупами, где падают солдаты от незримой руки незримого врага, произвел на нас различные впечатления. Иногда они были воинственны и воспламеняли нас; но когда мы представляли себе наш высокий сан рядовых, между которыми по их подвигам, их силе, мы были пигмеи, уже расслабленные и казематом, многолетним заключением и оковами, украшавшими нас несколько лет, то, повторяю, когда мы все это представляли себе, то какое-то тайное чувство, не совсем воинственное, закрадывалось в сердце. Мы еще не знали, что нас ожидает, какие подвиги потребуются от нас. Слышали мы, что солдаты там, как бесплотные духи, ходят без устали по 70 и 80-ти верст, а за себя мы могли поручиться за 20 каких нибудь, или много за 30 верст, и то не каждый день и не с солдатским ружьем, патронами и сухарями.

Миновав Кизляр, ибо станция в 15-ти верстах от него, мы стали приближаться к Тереку. Пески еще продолжались, но уже изменяли свой сыпучий бесплодный характер и произращали кой-какую траву, полынь, репье и др. Кой-где показывались оазисы, с группами дерев, калмыкскими кибитками и казачьими хуторами. По пескам тут уже появляются бочки с арбузами, дынями, огурцами и неизбежными здесь гигантскими тыквами.

Расстояние от Астрахани до Кизляра 380 верст, а от Кизляра [23] до Наура, где мы выезжали на линию, 80 верст. По мере приближения к Тереку, растительность становилась более цветущею. Тут уже встречали мы многочисленные стада крупного и мелкого скота, а также табуны лошадей. Погода в это время стояла пасмурная и напрасно взоры наши искали увидеть кавказский хребет, но однажды как то тучи разбежались и нам показались его снежные вершины; но это было мимолетное видение, тотчас же исчезнувшее. Затем открылась линия в виде зеленой полосы, которую составляют множество станичных садов, раскинутых по Тереку, и высокий пятиглавый храм замечательной старинной архитектуры. Это была станица Наур. Не подалеку от ворот, по длинной улице, ведущей на площадь, нам отвели чистенькую уютную комнату казачьего дома, как видно зажиточного, да впрочем и все казаки не бедны и не много встречаешь там бедных по каким нибудь несчастным обстоятельствам. Молодой хозяин был в экспедиции, оставались одна молодая хозяйка и отец его, старый казак. Она приняла нас очень радушно, много говорила с нами, проворно подала самовар, так как наступал уже вечер, и не отказалась с нами напиться чаю. Мы с чаем всегда курили трубки, а так как комната была небольшая, то дыму было довольно. В это время подошла к окну соседка за огнем, и как только отворили окно, смеючись сказала: «да ты, кума, видно печь затопила». После чаю мы прошлись по станице. По разным местам на площадях, раздавались хороводные песни молодых казачек и подростков, а на скамейках у ворот, важно и тихо беседуя между собой, сидели старики. На большей главной площади стояла церковь, дом полкового командира, канцелярия, полковая школа, а далее площадь была обстроена большими домами, с палисадниками, осененными огромными белыми акациями, разливавшими благоухание по всей площади во время их цветения. Дома эти принадлежали прежним начальствовавшим лицам полка, где теперь жили их семейства, с которыми впоследствии мы были связаны самыми симпатичными узами дружбы, и тут, могу сказать, в числе многих других местностей Кавказа сосредоточиваются приятнейшие воспоминания нашей жизни на Кавказе, но об них скажу в своем месте.

Ночью пошел небольшой дождь, а по утру усилился до ливня. Медлить было невозможно и мы отправились дальше; доехав до станицы Гамогаевской, остановились ночевать, хотя было еще рано, но нас так промочило, что нужно было обсушиться; к тому же ночью по линии в это время не ездят, кроме важных лиц, [24] нарочных и почты, которым дается конвой казаков. Утром мы приехали в г. Моздок. Все станицы, расположены по Тереку. Местами по реке высовываются песчаные отмели, а у берегов и дальше берега, виднеются, плавучие мельницы, которые здесь возможны по быстроте течения. На другом берегу расположены аулы черкесов, прежде долго живших здесь мирными соседями и кунаками казаков и назывались мирными, а теперь уже опустелые, так как Шамиль в 1839 году увел все их народонаселение в горы. Далее обозначаются черные лесистые горы, оплот хищных Чеченцов, а за ними выказывают свои белые вершины снеговые горы Кавказского хребта, одетые облаками как бы покрывалом, скрывающим первозданную белизну их от палящих лучей южного солнца.

Днем по большой дороге беспрерывно тянутся обозы или с товарами, или с провиантам. Здесь на Кавказе перевозочная повозка называется арбой: это род ящика, утвержденного на оси двух колес огромного размера, в два с половиною и слишком аршина в диаметре, и потому они удивительно легки на ходу. В такой арбе пара волов или буйволов легко везет 80 и де 100 пудов. Приближение этих обозов еще далеко слышно по чудовищной музыке, поражающей слух. Редко и плохо смазанные оси, при тихом движении, производят такой скрип, какого нигде конечно и никогда не случалось слышать приезжему. Эту музыку, как видно, очень любят волы и все кавказские племена.

По всей линии расставлены в некотором расстоянии один от другого, примерно верстах в двух, казачьи посты с вышкой, устроенной на четырех высоких столбах с площадкой, где сидит постоянно часовой. На каждом таком пикете находилось по три конных казака. Часовому открывался Терек и степь по обе стороны реки. В двадцати верстах расположены большие посты с избой, двором, стогом сена, куда на ночь съезжаются все казаки с единичных постов.

По большой дороге днем часто встречались экипажи частных лиц одни, а с начальными лицами и их семействами — с казачьим конвоем. Нет ничего живописнее казака или горца (так как отличать одного от другого незнающему трудно) на своем лихом коне. Костюм его белая или желтая черкеска из верблюжьего сукна, род широкого свободного полукафтанья, без воротника, открытый на груди; из под черкески виднеется щегольской бешмет из канауса, или какой нибудь шелковой материи, по краям обшитый галунами с низким стоячим [25] воротничком. На груди по обе сторона черкеские сафьяные патроны, также обшитые галунами; кожанный довольно широкий пояс всегда с серебряной насечкой стягивает его стан, тонкий и эластичный. Нога обута в щегольской сафьянный чевяк, также обшитый галуном. Поверх чевяк на панталоны надеты суконные ноговицы, идущие снизу несколько выше колен, расшитые узорчато галунами. На голове папаха, круглая обшитая мехом шапка. За спиной винтовка в чехле из войлока. За поясом огромный кинжал, большею частью с серебряной насечкой. В кобуре с правой стороны большой азиатский пистолет, а за поясам другой. Тонкая нагайка надета на кисть правой руки. Нагайка на конце своем имеет плоский ремень, показывающий как казаки и черкесы берегут и жалеют своего коня. Мчится он обыкновенно пригнувшись к шее лошади, на которой сидит также свободно и покойно как бы сидел на мягком диване. Все это, конечно, известные вещи, но по первому их впечатлению, на нас произведенному, как и многого другого, я не мог догладить из моих воспоминаний, да вероятно и не каждому читателю знакомо как это, так и многое другое в моих воспоминаниях.

Из Галючая до Моздока станица Стадеревская, живописно расположенная на высоком берегу Терека. Не доезжая, тянется роща с огромными старыми деревьями, что уже кроме садов в станицах редкость. Я думаю, что от этой рощи станица получила название Стадеревской. На Кавказской линии и вообще на Кавказе почти каждый шаг ознаменован каким нибудь кровавым событием, а потому по праву принадлежит нам, потому что куплен, поистине, ценою дорогой крови. Не говоря о набегах, здесь беспрестанно расскажут вам о каком нибудь частном кровавом происшествии, все это конечно в 1840-х годах. Не задолго до нашего приезда, около 8 часов вечера, из Стадерев к Галючаю ехала тройка; конечно, это было рискованно, так как осенью в это время уже темно. В повозке сидело двое: один — поверенный по винным откупам, другой — армянин. Ничего не опасаясь и разговаривая между собою, они вдруг видят блеск, и вслед за ним выстрел. Лошади шарахнулись и замялись; армянин, сидевший по левую сторону, успел выпасть из повозки и ползком добрался до травы и спрятался. Поверенный был изрублен и ограблен, ямщик ранен, но за выстрел прискакали казаки, хищники скрылись в темноте ночи, а ямщик и армянин были спасены.

Другой недавний случай: между Стадеревами и Моздоком [26] лесом ехала почта. Солнце еще было в дерева, как там говорят, значит светло. Вдруг спереди выстрел, ямщик быстро поворачивает лошадей в гору, где настоящая почтовая дорога, а низом и лесом ездят для сокращения пути. Хищники были верхами и погнались за почтой, но не могли перегнать; старались схватить почтальона, который забился под облучок, но не успели. У горы они их оставили. Когда лошади вынесли повозку на гору в безопасное место и они остановились, то в ту же минуту коренная пала. Пуля попала ей в грудь, но хомутом зажало рану, и пока она скакала, не ощущала ее, а как только остановилась кровь хлынула из раны и она тут же издохла. С такими рассказами ямщика мы приехали в Моздок часов в 12-ть и, заказавши хозяйке обед, пошли бродить по городу.

Моздок город довольно значительный по своей торговле и довольно многолюдный. Он имеет 6 церквей русских и армянских; много больших деревянных и каменных домов всегда с садом из фруктовых и тутовых деревьев. Большинство жителей занимается шелководством. Улицы правильные и широкие, а лавок с товарами такое множество, что редко найдешь столько в любом губернском городе. Население состоит из русских, армян и осетин, занимающих весь форштат и все ближайшие к форштату улицы. К городу же примыкает и станица горского казачьего полка. По своему положению на Тереке, следовательно в соседстве малой Кобарды, которая в год нашего приезда вся почти возмутилась, город, известный горцам по своему богатству, неоднократно подвергался опасностям от нападения многочисленных партий. Так в тот самый год, когда мы были в Моздоке, 26 июня 1840 года, на рассвете был густой туман, что в тех местах часто бывает, а когда он поднялся, жители с ужасом увидели на том берегу огромную конную партию черкесов, которые, не находя брода и не осмеливаясь пуститься вплавь под нашими выстрелами, колебались и не впали на что решиться, хотя частию уже были разграблены ими мирные аулы князя Бековича. К несчастию, они увидели паром князя, посредством которого поддерживалось сообщение с другим берегом и с городом и тотчас же завладели им; одни стали переправляться на пароме, другие под его прикрытием пустились вплавь. В городе, кроме гарнизонной роты, других войск не было, но, по счастию, в это время проходила куда-то одна рота, которая с городской тотчас же заняла ворота и вал, защищаемый колючим кустарником, как это и во всех станицах служит превосходной защитой. [27] Осетины, храброе племя, взялись за оружие и расставились по валу, русские всех сословий также вооружились и приготовились; а армяне, по своему обыкновению, начали запирать ставни и сносить свое имущество в подвалы и погреба, куда спустили и свои семейства и попрятались сами. Моздокский первой гильдии купец, человек очень богатый, Улуханов, имевший большое семейство, понадеялся увезти свое семейство, на свой хутор верстах в двадцати от города, посадил жену и дочерей-девиц в коляску и отправил их из города. К несчастию, в это самое время передовые черкесы уже успели переправиться через реку в числе нескольких сот, и так как из города их приняли меткими выстрелами, то одни отступили и остановились, другие же, видя скачущую коляску, бросились за ней, догнали ее и заворотили назад лошадей, посадили чеченца кучером и, конвоируя свою добычу, направились прямо на паром и перевезли их на другой берег. Хищническая партия не могла сделать ничего более как разорила ближайший хутор, захватила несколько пленных осетин, скот и, слыша конский топот скачущих из Павлодельска, Стадерев и Галючая казаков, бросилась в беспорядке через Терек с значительной потерей. Казаки горского полка, которых дома было очень немного, встретили хищников еще на переправе, засевши за толстое дерево, лежавшее на берегу, а потом бросились в свою станицу, отбили нападавших чеченцов и преследовали их, с ожесточением. Много тут было, частных подвигов неустрашимости и несколько прекрасных жертв. Так, при этом нападении погиб один наш кабардинский князь полковник нашей службы, скакавший со своего хутора на тревогу. Встреченный толпой чеченцов, он долго сражался один, но, окруженный со всех сторон, пал героем на трупы врагов; жаль, что позабыл его фамилию. Семейство Моздокского гражданина было потом выкуплено, что, конечно, стоило больших сумм; но краса этого семейства, младшая дочь, стала любимою женою Шамиля до конца его жизни, разделяя с ним и его плен в Калуге. Все, читавшие пленение княгини Орбельяни, знакомы с нею. Потом она, став матерью, уже сама не захотела вернуться, хотя ее и выкупали.

Это происшествие послужило к тому, что город лучше укрепили и обставили пушками, так что он смело может теперь отбить все покушения неприятеля, которые повторялись неоднократно и в следующих годах.

Обойдя город, мы вышли на береговую набережную Терека, где нам представилось очень интересное зрелище. Множество [28] мальчиков, женщин и девушек всякого возраста ловили лес, проносимый быстрою рекою. Терек и при малой воде имеет очень быстрое течение, а теперь в большую воду он свирепел ужасно. Несмотря на опасное положение на крутом берегу, который мог беспрестанно обрушиться, подмываемый быстриной, все это стояло на самой оконечности берега и закидывало крючья за каждым деревцом, веткой или сучком, сопровождая эти операции оглушительными криками. А уже если несло карчу или какую нибудь массивную штуку, то они забывали обо всем и бросались с таким неистовством, что страшно было смотреть. Эта операция часто имела несчастные последствия, так как тут Терек очень глубок и даже были запрещения полицией, но в Моздоке недостаток в топливе так велик, и как с этими операциями уже сроднилось население, то никакое запрещение не имеет действия. Особенную ревность и живость тут выказывала одна осетинка лет 17-ти. Это была одна из тех южных красавиц, перед которыми остановишься невольно, где бы ее ни встретил. Осетинка вообще очень красивы, но эта перед ними была идеалом. Она была в своем национальном костюме довольно грубой материи, что показывало ее бедное положение. Жилищем ее была сакля на берегу Терека, куда она вошла с другой женщиной, была ли та мать ее или другая какая нибудь родственница, мы не имели желания и поводов узнавать. Лицо ее выражало восхищение, когда ей удавалось перехватить и положить возле себя какой нибудь сучек; густые как смоль черные волосы ее, раскинувшиеся от ее усиленных и в то же время самых грациозных движений, роскошными, прядями падали по ее плечам необыкновенной белизны. Она была высока, стройна и вообще прелестна.

Для северного жителя всякий южный иноплеменный город представляет особенный интерес: другие физиономии, другая одежда, другие нравы и обычаи; но на Кавказе то приятно, что не смотря на различие племен и наречий все же себя чувствуешь в России, потому что тут-же слышишь русский говор, видишь русские лица и одежды и знаешь, что и здесь ты у себя дома. Армяне, мущины, все говорят по-русски, но женщины в то время почти не говорили по русски. В настоящее время, когда я переписываю свои воспоминания, в эпоху такого движения и повсеместных школ мужских и женских, без сомнения и кавказский прекрасный пол ужа усвоил русскую речь. Когда мы с ними заговаривали, то хотя они и понимали нас, но всегда отвечали с улыбкой, очень мило, искаженным русским словом, но в то же время давали понять, [29] что говорить по-русски не могут. Вообще армяне очень красивое племя. Мущины по большей части имеют правильные черты, большие черные глава, черные волосы и прекрасные белые губы Женщины были бы прелестны по тонким чертам лица, матовой белизне и нежности кожи лица и по чудным глазам, чудным черным и роскошным волосам, если бы не выдающийся по величине нос от природы и необыкновенная белизна от белил и румян, которые к сожалению у них в большом употреблении. Они вообще очень белы и еслиб не глупый обычай румяниться и белиться, то красота их очень бы много выиграла. Широкая одежда с длинным шлейфом, перехваченная до талии поясом и застегнутая на груди дорогими застежками у богатых, превосходно очерчивают их топкий и стройный стан, а длинное покрывало, отброшенное назад, придает много прелести их костюму и их красоте. Мужской пол одевается или по-европейски, или по- черкески, иные же носят армяно-персидский с разрезанными рукавами кафтан и высокую из мерлушек шапку. Внутри домов они живут по восточному. Есть комнаты, где обыкновенно и принимаются все посетители, в каковую поместили и нас, с диванами, зеркалами, столами и стульями; но внутренние семейные отделения всегда почти или с нарами, покрытыми коврами, или широкими низкими диванами, на которых постоянно сидит, поджавши ноги, прекрасный пол за работой и всегда почти с пением или говором. Подумаешь, о чем, кажется, могут говорить они с одними и теми же членами семейства, и однакож говор у них не прекращается и постоянно слышатся женские, иногда очень нежные и гармоничные, голоса; но вообще песни их однообразны, монотонны и хотя случаются иногда некоторые вариации, но весьма редко. Не многие из прелестных певиц позволяют себе разнообразить их своими фантазиями.

Восточные жители вообще гостеприимны и Моздокские принимают приезжих очень радушно, особенно военных. Хорошенькая хозяйка приготовила нам кушанье из нашей провизии и по нашему заказу очень хорошо. Обед подали на хорошем обыкновенном сервизе и с непременным на востоке судком с прянностями. К нам пришли возвратившиеся из школы сыновья хозяев и очень развязно поздоровались с нами. Армянские дети прелестны; те, которых мы видели, были красавчики, с большими черными глазами, блестящими черными волосами, милым выражением умного лица, они были так милы, что мы восхищались ими. С детского возраста уже проявляется тот коммерческий характер народа, [30] которого торговля есть жизненная стихия. Общественная школа в Моздоке, как мы могли заметить, в весьма хорошем положении была в то время. Все армяне в школах обучают своих детей, которые выказывают большие способности. Мы из любопытства задавали им несколько вопросов из арифметики, географии и русской грамматики и убедились, что учат их или учили тогда с толком, а также давалось им, как говорили нам, хорошее нравственное направление.

Из Моздока дорога идет на Павлодолькую станицу и оттуда на Екатериноград, штаб-квартиру Горекачь казачьего полка. Здесь мы и остановились на квартире одного австрийского выходца, какими-то судьбами поступившего вольноопределяющимся в линейные казаки, и тогда занимавшего должность станичного писаря. Жена его полька, молодая хорошенькая брюнетка, очень развязная и приятная, кроме того, что накормила нас очень вкусным обедом, очень приятно занимала нас своими разговорами. Все проезжие останавливаются у них, и потому на Кавказе все помнят хорошенькую Екатериноградскую писарьшу.

В год 1840 вашего приезда от Екатеринограда до Владикавказа еще не было правильного почтового сообщения. Если и были лошади, то в самом ограниченном числе, так что мы, ехавшие по Высочайшему повелению и по казенной подорожной, должны были ехать на вольных. До этого времени все проезжающие отсюда отправлялись с так называемой оказией, т. е. с кодовой из двух рот пехоты и одного, а и иногда и двух орудий, но с устройством постов и военных поселений по всей дороге, тогда уже ездили просто, но все же необходимо было оружие, ибо и тогда еще случались частные случаи нападения.

По дороге до Владикавказа, мы останавливались в казачьих домах, где нам отводили квартиры. Первая станица Пришибная, далее Урюкская и за нею Николаевская. На пути к Урюку, на другом берегу Терека, виднелись развалины башни, как нам сказали, древнего города Джулета. Николаевская станица была прежде военным поселением и в том году, когда мы проезжали, поселенцы были обращены в казаков и причислены к Владикавказскому казачьему полку. Кажется, года за два до 1840 года они были поселены на этом месте. Местоположение селения бесподобное, на высокой горе, оно окружено роскошной растительностью, с тремя прелестными кристальными горными речками. И однакож, не смотря на это, климат для переселенцев оказался столь губительным, что, более половины их погибло, половина же, оставшаяся в [31] живых, была похожа на мертвецов, так они были бледны и худы. На следующий год, хотя смертность и продолжалась, но потом уменьшилась и остаток уже примирился с несчастною местностью.

По дороге к Никольской станице встречается такое множество магометанских кладбищ с каменными памятниками и курганами, что невольно наводит на мысль о значительном населении, здесь обитавшем. Один господин, как нам рассказывали, из любопытства начал раскопку одного из них, надеясь найти что нибудь интересное, но все жители удержали его, сказав, что это кладбище погибших от чумы, здесь не так давно свирепствовавшей, которая только и помогла нам покорить Кабарду большую и малую, уже опустошенных мором и еслиб раскопать эти могилы, то чума могла бы снова распространиться. На этой же дороге встречается Минаретский пост, где прежде был военный госпиталь. Название свое он получил от высокого минарета прелестной арабской архитектуры. Это высокая круглая башня, с спиральною лестницею, внутри которой муэзины восходили на галлерею, и призывали на молитву правоверных. От галлереи башня еще поднималась на большую высоту, но, к сожалению, эта часть была разрушена русскими ядрами по приказанию какого-то вандала в маиорскои чине. По рассказам туземцев, этот минарет и другие развалины были остатками города Татартука. Бесчисленное множество подписей по стенам минарета показывают, что все проезжавшие здесь непременно посещали эту башню. Она точно стоит здесь как бы стражем, охраняющим прелестные горные долины. Отсюда горный кряж, называемый Дигорским мысом, почти упирается в Терек и почти заслоняет дорогу, которая огибает его по самому берегу Терека, довольно широкого тут и тихого. Проезжая под этой горой, почти отвесно возвышающейся, вправо, в этот узкий проход дорога постепенно идет в гору почти до самого Николаевского поселения. Затем горы раздвигаются, удаляясь от Терека, и составляя отроги, которые служат ступенью великого хребта, где владычествует Казбек, по-грузински Мзинвари, и другие соединяются с кабардинскими возвышенностями, составляющими первую ступень от востока к западу, где уже владычествует Эльбрус за Кубанью.

От Минарета начинается чудная растительность этого благословенного края. На роскошных пастбищах пасутся многочисленные стада рогатого скота и табуны лошадей. Окрестные горы одеты богатым строевым лесом, и потому называются черными; но берегу Терека и другим небольшим светлым речкам и ручьям живописно раскинуты аулы осетин, карабулаков, а по дороге [32] беспрерывно тянутся обозы арб, запряженных волами и буйволами, которых тут множество. Это большая дорога в Тифлис и из Тифлиса, но тогда еще обозы доходили только до Владикавказа, а далее горным ущельем следовали на вьюках, смотря по времени года. Впрочем дорога уже была разработана, хотя местами еще не была доделана и работа продолжалась.

До Николаевского поселения пасмурная погода постоянно скрывала от нас снеговой хребет, который появлялся только нередко между облаками. Неопытный глаз с трудом различает от облаков эти воздушные вершины, и только когда мы подъезжали к селению, хребет открылся перед нами во всем своем величии. В первый еще раз мы его увидели ясно, так как облака или тучи рассеялись. Какая то мечтательность овладевает воображением, когда смотришь на этих гигантов, подпирающих небеса. Кажется, что будто с этих вершин, озаренных в эту минуту заходящим солнцем и облитых золотом, один шаг в ту светлую страну, куда стремится душа человека. Кажется, что эта видимая близость к небесам и им придает что-то неземное, когда взойдет человек на эти заоблачные вершины, тогда только он увидит, что высота небес также неизмеримо-беспредельна как для них, так и для нас, странствующих в этой юдоли. Так-то поистине, ничтожно все земное величие и вся гордость мудрецов мира, которые, роясь в грязи материи, и открывая ее законы, не хотят видеть, что самые законы этой материи более всего указывают на недосягаемую высоту, вечно стоящую над вершинами человеческого знания.

По дороге между Екатериноградом и Владикавказом надо переезжать множество горных потоков, которые тихи и скромны в обыкновенное время, но страшны и свирепы во время дождей и вешнего таяния снегов. Из всех переправ, тогда была самая опасная через реку Белую под самой Николаевской станицей. Эта река сама по себе небольшая, тиха и не очень глубока в сухое время, но нам пришлось переезжать ее весною, когда она делается проездною только утром, когда таяния горных снегов еще не началось, вчерашняя вода уже сбежала, а ночной холод в горах остановил таяние; но после полудня уже нельзя проехать в брод. Мы перед вечером спустились к реке за версту до самой переправы; но вот приближается место поворота через реку; глубина увеличивается, телега погружается более и более, наполняется водой; вся масса бешеной реки ударяет в бок телеги; в глазах рябит, лошади как будто вперед не подвигаются, а [33] кажется, что их самих мчит река с ужасающею быстротою, телега то поднимается на камни, то опускается снова и брызгами обдает как проливным дождем; тянется время бесконечно; на воду нельзя смотреть, чтоб не закружилась голова; но вот наконец высокий противоположный берег близится, глубина уменьшается. Ускоренное биение сердца утихает и отрадный вздох облегчает грудь.

Через реку Белую давно уже было предположено устроить мост и привезенные большие камни давно лежат на берегу, но почему то он все не строится. Командовавший войсками генерал Гурко, однажды, тоже подвергался опасности на этой переправе, и помнится, что у него были утоплены чемоданы. Потом уже с приездом графа Воронцова, мост был, кажется, построен и, значит, путешественники избавились от этой страшной переправы.

Из Николаевска мы переехали ст. Ардон, где находится штаб-квартира Владикавказского полка. Владикавказский полк состоял весь из малороссиян. Казаки еще донашивали свои малороссийские казацкие кафтаны, но когда были причислены к линейному каз. войску, то стали носить обыкновенные линейские черкески. Женщины еще сохраняли тогда одежду малороссийскую. Казаки вообще живут очень опрятно и в довольстве. Обилие земли, плодородная почва, прекрасный климат, частые дожди, снабжаемые соседними горами и лесами — все это вместе делает здесь жизнь очень приятною и льготною. Не смотря на то, любовь к родине так сильна в них, что все они мечтают о возвращении на родину. Полк этот был сформирован патриотическим усердием малороссийского дворянства для польской войны, а по окончании оной неожиданно был отправлен на Кавказ. Бывшие женатыми соединились здесь со своими семействами, которые были присланы на счет правительства. Холостые тогда еще не женились, нарочно надеясь по истечении 15-ти летнего срока возвратиться на родину, а в случае женитьбы они должны были оставаться навсегда в кавказском линейном войске. Эти сведения нам передавали тогда сами казаки.

На последней к Владикавказу станице от станицы Архонтской, пошел дождь и послышались отдаленные раскаты грома, который усиливался по мере приближения нашего к горам. Мы успели приехать в Владикавказ не сильно промоченные, но только что въехали на двор заезжего дома и заняли отведенную нам комнату, как гроза с дождем разразилась во всей силе. Нет ничего величественнее, как гроза во Владикавказе. Каждый удар грома повторяется бесконечными отголосками в соседних горах и ущельях, и гул не умолкает. Видишь молнию, рассекшую воздух в [34] грозном блеске, а отличить следующий за нею удар можно только по новому гулу, усиленному новыми басовыми акордами. Музыка достойна этих гигантов, вершин которых не досягают и самые молнии! Когда гроза проходит и тучи разрываются, роскошные воздушные ткани гирляндами опоясывают их стан и тогда представляется взору восхитительная картина: открывается заоблачное чело этих гигантов, блестящая белизна их вершин, а у подошвы раскинуты аулы, с белыми саклями, осененными группою роскошных деревьев.

ГЛАВА XIX.

Владикавказ и Тифлис.

Крепость Владикавказ составляет ключ к горному проходу в Грузию и за Кавказ. Он имеет обширный форштат, с несколькими правильными и широкими улицами, красивыми домами и садами почти при каждом доме, большую площадь с собором посредине, общественный сад и бульвар по берегу шумного Терека. Сверх собора была грузинская и полковая церковь, обширный гостиный двор, значительная торговля, что придавало ему вид оживленного города и указывало на то, что он будет современным, что и осуществилось в настоящее время. Тут была прекрасная каменная гостиница, в которой был зал благородного собрания, где собиралось большое общество и были оживленные танцы. Площадь обстроена большими домами красивой архитектуры с большими окнами и балконами, откуда открывались во все стороны самые прелестные виды. К северу расстилалась обширная равнина, обставленная к западу черными осетинскими горами, у подошвы которых и на высотах виднелись частые осетинские аулы. К востоку Галаховские горы, где в 7-ми верстах от крепости обитало Галаховское враждебное и весьма воинственное племя. Эти горы, своими мрачными лесами и утесами, напоминали воображению красоту Хищнических гор, о которых упоминается в псалмах. К югу возвышается снеговой хребет, увенчанный Двухглавым Казбеком. На нижних ступенях хребта и тут также расположены были осетинские и карабулакские аулы.

Во Владикавказе мы провели один день, запаслись провизией и на другой день поехали в Тифлис, куда дорога идет Тагаурским ущельем. До самого ущелья верст 7-мь дорога ровная, а [35] на 7-й версте поднимались в гору по узкой дороге; одна слабая ограда отделяет от обрыва. Внизу Терек до сих пор еще не очень быстрый. Отсюда начинается уже заметное возвышение его русла, где быстрота его становится водопадною. Постоянный рев его так силен, что надо кричать у самого уха, чтобы быть услышанным. На 13-й версте стоял Балтинский пост, состоящий из редута и нескольких землянок для солдат. Выше выглядывают осетинские аулы и возле небольшой замок с круглыми башнями дома Дударовых.

Около Балты Терек бежит по довольно просторной долине и тут у осетин устроено несколько небольших плавучих мельниц с колесами на воде, движущимися силою быстрого течения. Отсюда ущелье суживается и некоторое расстояние дороги идет искривленною линией сквозь толщу скалы, взорванной порохом над пропастью. Затем дорога опять идет по расширяющейся долине, ровная как шоссе, до самого Ларса. Тут уже Терек суживается и белой пеной мчится с ужасной быстротой и оглушительным ревом. Тут снова показываются снежные вершины главного хребта. Влево ущелье, называемое Махавдан, на полугоре которого стоял замок Джерахского владельца и живописно раскинутый аул. На другой стороне ущелья возвышается другой замок у речки Чси, замок, называемый Кайтухана, у которого наш пост и пушки, направленные в Жирахское ущелье. В Ларсе замок с сторожевою башнею, тоже Дударова офицера нашей армии, который живет тут. В обстановке его жмени было кое-что европейское, как-то: мебель, убранство комнат, гостеприимное угощение и в то же время магометанское, как-то: неизбежный гарем. В Ларсе стояла гарнизоном рота линейного батальона. Тут выстроены казармы с бойницами, несколько каменных саклей, в которых помещаются женатые солдаты. Несколько орудий были направлены по ущелью, откуда мог пробраться коварный враг. Дом коменданта или военного начальника смотрел уютно, как убежище, скрытое в глубине гигантов, над ним воздымающих свои вершины. В противуположность этой грозной и мрачной обстановке, для смягчения этой картины, глаз приятно поражен видом знакомого европейского костюма дам, гуляющих по склонам этих великанов, среди изумрудной зелени, под сенью огромных орешников. Тут уж я позавидовал этим уединенным воинам, обитающим в таких очаровательных местах, где кажется можно проводить целые дни в созерцании чудных красот природы и особенно, если можно поделиться ощущениями с доброй, нежной и еще хорошенькой женой. [36] Правда, что здесь потребуется от женщины много самоотвержения и мужества, ибо могут случиться небезопасные набеги хищников. Во время нашего проезда тут опасности не было, но в прошлое же вторжение Шамиля, Ларс подвергался нападению одной из отдельных его партий. Но есть еще опасный враг в этих местностях, это горные снежные лавины. Случалось, что поселение засыпалось ими, и разрушались дома, которые потом вновь выстраивались из тех же камней, отодвигаясь несколько от прежнего места. Но красота всего этого ущелья, его чудное величие так поразительны, что можно пренебречь всеми опасностями, ради того наслаждения, которое чувствуешь в душе. Тут на каждом шагу новая картина, одна другой лучше, так что вся дорога в горах, от начала до конца, есть беспрерывный ряд восторгов для любителя природы.

За Ларсом ущелье более суживается. На этой дороге лежит такой огромной величины камень, что недоумеваешь, откуда мог он быть сброшен, так как около этого места горы не представляют ничего такого, чтобы указывало на причину его присутствия здесь. Далее от этого места дорога идет снова под навислыми скалами. Иногда приходилось проезжать под такою навесною скалою, которая, казалось, держится одной жилкой и кажется ожидает вашего проезда, чтобы обрушиться. Терек бушует и ревет неистово. Тут переезжают через него на правую его сторону по каменному и очень прочному мосту, а чрез некоторое расстояние по другому такому же мосту опять на левую. По всему этому пути встречаются землянки для солдат рабочих рот. Дорога или вновь прокладывается ими или поправляются испорченные места. Вся эта местность до Дариала, поистине, поразительна картинами страшного величия и в то же время разрушения. Тут скалы и утесы, набросанные одни на другие, огромностью своею и хаотическим беспорядком превосходят все другие места. Вокруг всюду лежат огромные обломки, безмолвные свидетели гигантской борьбы. Высота гор громадна, облака не дерзают касаться их вершин, солнце появляется на какой нибудь час и потом снова мрак ночи, среди которой утесы представляются как бы тенями осужденных языческого тартара, на вечное заключение в этом месте мрака и смерти; рев Терека — это их дикий вопль отчаяния.

Здесь лошади почтовые превосходны, едешь по какому-то заключенному пространству, кругом гигантские стены, подъезжаешь вплоть и все еще перед вами ограда, досягающая небес, во только что хочешь убедиться в том, что нет проезда, вдруг глав усматривает издали что то похожее на лазейку, куда надо, кажется, [37] пролезать с усилием — но, к удивлению, лошади скачут также быстро, стена раздвигается и снова цветы и деревья, растущие в расщелинах, приветствуют вас. По третьему мосту снова переезжают на другую сторону до Дарьяла.

Дарьяльское ущелье, которое на пути к станции Казбеку, замечательно на мои глава теми же хаотически набросанными камнями и утесами; но исторически оно знаменито своим древним замком дли, лучше сказать, его развалинами, стоявшими еще во время нашего проезда. Предание или легенда говорят, что это был замок царицы Дарьи, бравшей дань с проходящих мимо товаров. Некоторые полагают, что здесь проходила чрез ущелье знаменитая стена, под которой пробегал Терек. Все это дело археологов, я же описываю только то, что видел сам и именно, что на этом месте виднелись развалины и что еще тогда были видны ступени лестницы, высеченной в скале, по которой спускались к Тереку за водой по закрытому прежде ходу. От Дарьяла до Казбека девять верст. На этой дороге переезжают мост через речку Кистинку. Эта дорога такая же ужасная как и во всем ущелье, всюду хаос: то проезжаешь по узенькой дорожке, над ужасающею пропастью, на дне которой Терек свирепеет как разъяренный зверь; или снова проезжаешь под навислыми скалами, из которых одна, упавши, конечно обратила бы (расплюснула) экипаж, седоков и лошадей в какой нибудь лист бумаги. Но за то на этом расстоянии наслаждаешься всеми сильными ощущениями. Тут и страх, и изумление, и восторг и сверх того чувство отрадное, когда глаз вдруг встречает на высоте прелестную живописную кистинскую Гумт. Но это только приятный и короткий отдых, потому что тотчас же снова едешь над пропастями, та же дикость, те же препятствия и опасности. Иногда поднимаешься в гору по крутизне сажень полтораста, потом столько же спуска, а на 8-й версте взбираешься еще выше, а вправо все тот же бешенный Терек со своим неумолкающим ревом. Тут снежные вершины показываются сзади, а впереди открываются развалины Цвекляура. Подъезжая к станции, еще подъем на крутую высоту, где обдает то холодом, то теплом и по отлогой горной дороге спускаешься к станции.

Не доезжая станции, переехали так называемую бешенную Баму, где Терек во время таяния снегов или сильных дождей мчит за собой целые массы камня и разрушает все встречающееся на пути. Подъезжая к станции вправо открывается тот исполин, виденный уже более нежели за 200 верст расстояния. Он имеет две вершины, одна несколько ниже другой. Величие его [38] поразительно. Вечные снега составляют непроницаемый покров его. Облака одевают только стан его, никогда не досягая вершины. Он здесь истинный владыка Кавказского хребта, который пред ним смиряется. По всем вероятностям, некогда он извергал пламя; в горах находят много признаков лавы и много находится горного хрусталя. Нынче вместо лавы каждые 7 лет с вершин Казбека скатываются снежные массы или лавины, называемые здесь завалами, которые часто совершенно преграждают дорогу и запружают Терек. Мы проезжали после одного из таких завалов, по огромным снежным толщам, где под их сводами бушевал Терек, прорвавший себе дорогу. Кажется, при этом завале погибло семейство одного маиора, им внезапно застигнутое.

Влево по прелестной долине расстилается грузинская деревня Горчеты, а на вершине черной горы виднеется церковь во имя Пресвятой Троицы и монастырь, построенный царицей Тамарой еще в ХІІ-м столетии. Здание давно уже опустело, но три раза в году сюда стекаются поклонники и богомольцы и совершается богослужение.

Деревня Казбек расположена очень тесно. Все строения из шиферных или аспидных плит. Дом владельца генерала Казбека обнесен каменной стеной, перед домом церковь, где под колокольней покоится его прах; за церковью заезжий дом, куда и примчали нас кони.

Все эти заезжие дома по Тифлисской дороге называются дворцами, потому что, выстроенные и устроенные для проезда государя, очень хороши. Везде большие комнаты с хорошею мебелью и зеркалами и покойными диванами. Тут у открытого окна мы расположились пить чай, не спуская глаз с черного Казбека, освещаемого заходящим солнцем, которого вершина горит еще долго после наступления сумерек. Когда мы пустились в путь к станции Коби, уже стало совершенно темно, во многих селениях по ущельям и высотам зажглись огоньки, что при такой дикой местности, где на каждом шагу утесы, обрывы, пропасти и слышан один только рев кипящей реки под ногами, огоньки эти чрезвычайно отрадны. Мысль уносится и проникает в эти освещенные приюты мирных семейств; воображение рисует группы мущин с восточными загорелыми лицами, прелестных женщин с черными, как смол, волосами, с сияющими черными глазами, в их живописном костюме с откинутыми чадрами за работой, красивых детей и проч. Но в действительности, когда нам случалось посещать, эти жилища были не так привлекательны, так как бедность, неопрятность с первого же раза кололи глаза, хотя типы от этого не были хуже, а [39] может были и лучше воображаемых. Но все же в этих освещенных прилепленных к скале жилищах действительно живут люди, и наслаждаются жизнью, какая выпала на их долю, и наслаждаются не менее нашего; верно то, что и тут бьются сердца радостью и любовью, что и тут те же человеческие страсти и желания, мучения и отрада — словом та же, только в различных формах, жизнь сынов человеческих, рассеянных по лицу земли для одной и той же цели жить, трудиться, печалиться, радоваться, любить, ждать и надеяться, что после этой жизни наступит другая, вечно богатая и радостная.

При выезде из Казбека версты на две встречаются развалины замков и башен, что показывает, что некогда тут было густое население. И тогда еще от Казбека до Коби ущелья были очень заселены. По обеим сторонам Казбека живут два племени: осетины во правую сторону, а по левую гудотавры, занимающие обширные пространства хребта по р. Спотекали. От Казбека ущелье расширяется; за несколько верст за речкой Спотекали встречаются одна за другой шесть деревень, а на 9-й версте на горе стоит г. Сион. Около него видны стены, большая церковь, несколько грузинских домов и сторожевая башня над самой кручей. Сколько прелести и сколько интереса в этих безмолвных памятниках минувших времен, когда и здесь все кипело жизнью, деятельностью и обычною жизненною суетою. Смотря по многим развалинам повсюду, здесь было густое население, потому что необходимы были и руки, и капиталы, и искусства, чтоб возвести целые города на такие высоты. Кажется, что общего между протекшим и настоящим? И однакож, как сильно интересует мыслящего человека судьба прошедших поколений! Особенно в Грузии, где так много памятников глубокой древности, этот интерес особенно силен. Грузинский народ занимает именно то место в нашем старом свете, где, как в ворота, проходили бесчисленные народы из Азии в Европу. Что должен был испытывать в равное время этот народ, что бы удержаться в своей прекрасной стране? Сколько событий проходило перед ним, сколько кровавых битв он должен был выдержать! Какие роды и семьи жили в этих жилищах на Сионе? Что волновало и услаждало их жизнь, на этих подоблачных высотах? Восхищались ли они чудной картиной, расстилавшейся под их ногами? Что наблюдал страж на этой сторожевой башне? Нет сомнения, что выбор неприступных мест для жительства, эта башня и крепость говорят ясно о беспрерывных опасностях тех времен. Опасности и битвы должны были питать любовь к родине [40] святыне, воспитывать воинскую доблесть и мужество. Этот народ досоле сохранил во всей чистоте, среди всех превратностей и мученических страданий, свою православную апостольскую церковь, тогда как другие из народов этих гор стали отверженцами и изменниками Христу Богу, став грубыми магометанами. Если же этот народ был так мужествен и тверд, то женщины его, возрастившие и выкормившие своею грудью этих борцов, долженствовали быть на той же высоте своими качествами, своими женскими добродетелями, материнскою и супружескою любовью, так как воспитание этого народа совершалось здесь в этих родных горах, под родным кровом. Вот где обширное поприще для даровитого романиста-археолога.

От станции Коби дорога возвышается до самого перевала через хребет. Эта последняя гора называется Крестовою по огромному каменному кресту, воздвигнутому здесь генералом Ермоловым и тогда стоявшему.

Мы переезжали Крестовую гору в исходе мая и тут еще была зима и огромные массы снега только что начинали таять. Несколько ниже вершины по ту и другую сторону началась весна; трава только что покрыла землю, а хлеба только что выходили, тогда как внизу у Владикавказа было лето в полном развитии. Как подъедешь так и спуск имеет несколько станций: Пасанаур, Камаур и наконец Ананур, где находится штаб-квартира 1-го грузинского линейного батальона.

В горах видно много древних обителей, которых основание восходит к самым первоначальным временам обращения в христианство Грузии. Все эти монастыри, не смотря на свое настоящее запустение, посещаются в известные праздники бесчисленными богомольцами. Нам случилось объехать одну такую толпу богомольцев. Возле светлого горного ключа, светлою и густою струею бьющего из горы, расположилась самая живописная группа мущин, женщин, девиц и детей в праздничных разноцветных одеждах. Тут были и седые старцы, и дети, играющие по земной мураве, и прелестные женщины с отброшенными назад чадрами. Одни отдыхали, собирались с силами, тогда как другие вереницами поднимались в гору на такой высоте, что казались более муравьями, нежели людьми.

Подъем на Крестовую гору простирается версты на четыре. От креста начинается спуск местами очень крутой. Дорога высечена на краю обрыва по одному боку Гуд-горы на страшной высоте в две сажени ширины. С лева отвесная стена, от которой гора [41] возвышается до вершины. Тонкие перила ограждают от обрыва. Если достает смелости, чтобы взглянуть в эту пропасть, я думаю до 600 сажень глубины, то восхищенному взору представится нижняя ступень хребта Гудовского ущелья, на дне которого по нижним уступам гор виднеются столетние дубы и орешники, сквозь гигантские ветви которых проглядывают замки с башнями. Еще ниже, как муравейники, раскинуты грузинские селения, утопающие, так сказать, в самой роскошной растительности и между ними светится Арагва, пропадающая у подошвы и вытекающая из гор, светлою серебряною нитью.

Здесь начинается спуск с вершины версты четыре и потом по ровной дороге до Кошаура. Из Кошаура опять спускаются под гору тоже версты четыре в долину Арагвы. Эта кроткая и прелестная сестра Терека бежит тут по чудной восхитительной долине Грузии. По обеим сторонам также высятся горы, но долина между ними очень обширна и она, светлая и голубая как небо ее родины, грациозно катит свои воды между цветущими лугами и полями, где пшеницы уже в колосу и миндаль в цвету. Бой где в уступах гор видны пещеры, в которых жили некогда святые пустынники, а может быть живут и теперь, так как глубокое религиозное чувство и животворную веру хранит вся Грузия.

От Кашаура до Пасанаура 19 верст. Это укрепленный пост со рвом, валом, казармами и домом воинского начальника, как и все другие посты, с неизбежной лавкой духанчика, где можно купить все, что нужно. От Пасанаура дорога идет по той же долине до Ананура. Тут ущелье суживается и снова приходится проезжать под навесом скал, но дорога вообще хороша и везде живописные виды. На 14-й или 15-й версте горы по обеим сторонам понижаются и вправо открывается замок с монастырем.

Ананур древний город. Замок окружен толстыми стенами, расположенными по полу горе. Народонаселение города очень небольшое. Тут была штаб-квартира 1-го грузинского линейного батальона. Отсюда дорога идет через речку Аркану, впадающую в Арагву, которая остается вправо и потом поднимается на небольшую гору между кустарником. Подъем однакож продолжается, хотя и не круто, верст 6 или 7, и затем спускается к г. Душету. Вся эта дорога идет между грузинскими пашнями. Тут мы остановились и рассматривали грузинский плуг и грузинскую пахоту. Плуг, огромного размера, был запряжен 8-мью парами волов и буйволов, на каждый паре мальчик, а перед всею упряжью перед волами шел передовой и направлял шествие, а плугом управляли [42] двое. Это примечательное орудие отваливает огромного размера пласты, а борозда, им проводимая, скорее походила на канаву, нежели на борозду. Не менее того грузины считают такую глубину необходимою как по тяжелой глинистой почве, так и потому, что глубоко залегшие семена более сохраняются от палящих лучей грузинского солнца. Нас, как землевладельцев и еще недавних фермеров, очень занимала эта пахота.

В Душет мы спустились около полудня. Это довольно порядочный городок, также с крепостью. Все строения каменные и довольно красивые. Площадь обстроена множеством лавок. Этот признак обширной торговли в Кавказских городах, для приезжего из России, где в маленьких городах увидишь весьма не много лавок, поражает. Но надо вспомнить, что на Кавказе вся торговля в руках армян, самого торгового, деятельного и способного племени. Мы приехали прямо в заезжий дом, с большими, опрятными комнатами, хорошею мебелью и зеркалами. Перед окном нашей комнаты, где мы поместились, и по обе стороны крыльца, роскошно цвели огромные кусты роз, усыпанные крупными благоуханными розами, разливавшими свой аромат в воздухе и по всем комнатам. Здесь нам пришлось пробыть более двух дней, так как все почтовые лошади были сняты под корпусного командира Головина, возвращавшегося из редута Кале в Тифлис. Впрочем мы этим замедлением были очень довольны. Сюда же приехали и также остановились с нами маиор Ершов, Николай Иванович, и князь Лобанов-Ростовский, который кончил курс в университете, ехал поступить в военную службу, впоследствии флигель-адъютант и зять фельдмаршала ІІасеквича. Оба наши спутники были люди очень приятные и умные собеседники; приходили также к нам некоторые офицеры, местный доктор, и все это время мы провели очень приятно. Вечером, гуляли и, встретив все Душетское общество из дам и мущин, присоединились к нему, так как с некоторыми уже познакомились при их посещении. Между гуляющими было несколько прелестных дамских личек.

Из Душета мы выехали мимо гигантских орешников через речку Душетку и поднялись в гору, потом спустились в деревню, где было множество виноградников и на 7-й версте спустились к Арагве и потом кустарниками приехали в Гарцискар. Из Гарцискара снова поднимаются в гору по правую сторону Арагвы, а на второй версте поворачивают вправо под обрыв берега, идущего гранитною стеною и тут влево от впадения Арагвы в Куру открываются развалины Мцхета, некогда столицы Грузии. [43]

По преданию, Мцхет восходит до времен самых отдаленных, построен он Мцхетом, сыном Картулка, родоначальником грузин, по имени которого он доныне называется Картулка; сам Картула считается ближайшим потомком Ноя. Известно то, что Мцхет во времена Александра Македонского ужо был цветущим городом.

Нынешний собор построен в XV веке, но на этом месте первая христианская церковь, деревянная, была построена царем Иберии Марианом, первым принявшим христианскую веру от святой равноапостольной Нины. Вместо этой церкви в половине V-го века построен великолепный собор, потом разрушенный землетрясением, в исходе ХІII-го века, вместо которого в XV-м уже веке построен нынешний собор во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Влево от дороги видна другая церковь, возле которой стоит часовня, воздвигнутая, как говорят, св. Ниной. Упадок города Мцхета начался с начала V-го века, когда царь Дочи перенес столицу в Тифлис. Потом его разоряли персияне и он остался до сих пор в развалинах. Между тем он имеет прекрасное местоположение и воздух гораздо здоровее Тифлиского. Теперь в Мцхете живет до сотни семейств.

На шестой версте от Мцхета виден древний каменный мост через Куру, построенный по преданию Помпеем, во время преследования царя Митридата. От моста дорога поворачивает влево по берегу Куры, под гранитными стенами горы. По ту сторону реки довольно густое народонаселение. На 10-й версте от Мцхета открывается Тифлис. Старой город в котловине между высокими горами, его окружающими. По мере приближения, умножаются селения и повсюду сады и шпалеры с виноградниками.

Мы въехали в предместие Тифлиса, по левую сторону Куры, и остановились в гостинице немца Зальцмана, колониста и пивовара. Дом прислонен к высокой горе и все здания его постройки идут уступами в гору. Мы заняли две чистенькие комнаты по 1 р. 50 к. в сутки. Обед в трактире у него же очень хорош и не дорог. Бутылка пива пол-абоза или 10 к. сер., бутылка красного грузинского вина очень хорошего 1 р.; это, разумеется, только в гостинице, а в городе не более абоза.

Пообедав и приятно отдохнув после обеда, мы отправились ходить по городу. Пройдя мост через быструю Куру, живописно омывающую каменный Карванд Сарай, которого балкон возвышается над самой пучиной, мы вошли в грузинскую часть города, где на площади кипела пропасть народа, у бесчисленных лавок с зеленью, [44] плодами, равными съестными припасами и дровами. Воду возят на ослах. Пройдя площадь, мы вошли в ряды. Над каждой лавкой устроен навес от солнца и тут взору представляется множество азиатских и европейских товаров самого разнообразного вида. Пройдя ряды, вошли в узкие улицы, где у каждого дома внизу лавки всех возможных ремесл; и все ремесленники работают на их порогах. Тут и портные, и сапожники, и столяры, и слесаря, и кузнецы. Все это стучит, пилит по среди бесчисленной толпы проходящего, покупающего люда, как в «Тысяче одной ночи». С наступлением темноты лавки освещаются и это придает этому средоточию торговли очаровательный вид Гарун-Альрашидского города. Семейства после дневного жара собираются на галереях, окружающих дома, где преимущественно сидит все женское население, так что, проходя дома, наверху слышится говор тоненьких женских голосов, воображение рисует, конечно, красоту обладательниц этих нежных гармонических звуков, но к сожалению сокрытых завистливым сумраком ночи. При свете луны, сиявшей в полном свете, можно было впрочем рассмотреть откинутые белые чадра, перехватить блестящий взор черных глав, но очертаний рассмотреть было невозможно и надо было довольствоваться призраком воображения. Кой где среди этой очаровательной южной ночи слышались иногда нежные звуки голоса певшей какую нибудь монотонную грустную песню.

Барабаны и трубы пробили и проиграли зорю и мы направились в свою квартиру. За нами долго еще слышался шум, говор и пение; виднелись ярко освещенные лавки, но прошли мост, на этой стороне реки все было тихо и только слышалась музыка в освещенном доме, где в окнах мелькали тени танцующих; мы завернули сюда, втерлись в толпу, чтобы в открытые окна взглянуть поближе на танцующих, и затем вошли к себе и стали пить чай, сидя на галереи, но для этого понадобилось надеть шинели, так как Тифлисские ночи бывают очень прохладны. Чай наш на этот раз был особенно приятен. Мы купили себе превосходного турецкого табаку, который и курили с чаем вместо Ванитоба, с тех пор уже навсегда оставленного.

Мимо нашей гостиницы ежедневно проходило множество народа из немецких колоний. В Тифлисе в 1840 г. было трудно достать хороших сливок и белых хлебов, хотя в городе и были булочники, но посылать туда далеко, да нам и не кого было и потому прислуга в гостинице, по вашей просьбе, покупала для нас [45] превосходные сливки и хлебы от колонистов, рано утром приезжавших в город для распродажи своих произведений.

Сидя на балконе мы находили большое удовольствие наблюдать проходящих в город и из города. Нас удивляло как могли грузины в своих туфлях, с загнутыми вверх носками, огромны, мы каблуками, ходить с такою легкостью и быстротою. Однажды слупилось видеть всадника, ехавшего рысцой и возле него высокого грузина пешехода, не отстававшего от него ни на один шаг и в то же время громко разговаривавшего с своим товарищем. Вот и несостоятельность пословицы: пеший конному не товарищ.

Во время нашего пребывания в Тифлисе мы являлись к начальнику штаба генералу Коцебу, который принял нас очень любовно, спросил в который полк мы желаем записаться: здесь ли за Кавказом или за линии. Мы пожелали последнего, так как там были наши товарищи декабристы в отряде генерала Засса за Кубанью: Мих. Мих. Нарышкин, М. А. Назимов и Вигелин.

Мы пробыли в Тифлисе ровно неделю и нам она показалась за один день: так приятно было нам здесь. На северного жителя южный край сам по себе, по своей живительной теплоте климата, по своей роскошной растительности, всегда производит сильное и приятное впечатление. В Тифлисе же еще возбуждал особенный интерес сам город с своею оригинальною восточною физиономиею, с пестрым населением всех возможных восточных народов, не исключая поклонников Брамы, с его оживленною торговлей. Мы с наслаждением бродили по его узким улицам, прислушивались к говору, всегда очень живому на востоке, и восхищались, когда встречали прелестных грузинок. Армянки же, напротив, производили неприятное впечатление своим похожим на саван костюмом. Это просто мумия, вся сверху до низу обернутая в белую простыню. Лица их, правда, открыты и глаз часто остановится на прелестных чертах, но за то ужасная штукатурка белил я румян уничтожает всю прелесть. Еще не совсем приятная особенность всех южных стран — это крик осла, который здесь часто слышится и который я в первый раз слышал еще в Испании во время нашего плавания в Брест и Гибралтар.

Но что тогда было превосходно — это Тифлисские бани или, лучше сказать, купальни. Бани или ванны помещаются в здании огромного протяжения, по обе стороны предлинного коридора. Каждый отдельный нумер имеет свой каменный бассейн с кранами в стене холодной и горячей минеральной воды. Около стен широкие лавки, покрытые чистыми белыми простынями. Эти купанья истинное [46] наслаждение. Здесь они славятся еще искусством своих банщиков, которые, говорят, расправляют все косточки и суставчики, забираясь на лежащего пациента и прохаживаясь по нем и ногами, и на коленах, расправляя руками все члены, чего мы однакоже испытать не пожелали.

Корпусный командир генерал Головин еще не приезжал, и мы, получив все нужные бумаги, отправились в Ставрополь по назначении нас в знаменитый Кабардинский полк, находившийся в Закубанском отряде генерала Засса. Впечатление, произведенное на меня этой южной столицей Кавказа, до сих пор еще живо в моем воспоминании, хотя мы пользовались здесь гостеприимством одного только нашего хозяина гостиницы г. Зальцмана и то за свои деньги. Впоследствии, по возвращении в Россию, когда развозили пароходом, нами устроенном на Волге, армянские грузы, мы сделали большее знакомство с Тифлискими негоциантами, но в 1840 г. еще никого не знали в Тифлисе.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1880 г. том XXIX (ноябрь), стр. 599-661; (декабрь), стр. 823-650. Изд. 1881 г. том XXX (январь), стр. 27-42; (март), стр. 487-518; (апрель), стр. 799—838; том XXXI (июль), стр. 327-370.

2. В нашем распоряжении находятся для извлечения и напечатания в «Русской Старине» некоторые его письма, а также портрет — весьма обязательно сообщенные его родным племянником Михаилом Платоновичем Митковым — известным и уважаемым общественным деятелем в С.-Петербурге. — Ред.

3. Матвей Иванович Муравьев-Апостол — 88-ти-летний бодрый старец — ныне живет с своею достойнейшей супругой в Москве, где мы имели удовольствие посетить его в мае месяце 1881 г. — У Матвея Ивановича свято хранится большое собрание портретов его сотоварищей и соузников по пребыванию в Сибири. — Матвей Иванович — ныне старейший из восьми оставшихся в живых (1881 г.) декабристов: П. И. Фаленберг, барон А. Е. Розен, М. А. Назимов, А. П. Беляев, П. Н. Свистунов, Толстой и Д. И. Завалишин. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года // Русская старина, № 9. 1881