БАРТОЛОМЕЙ И. А.

ПОЕЗДКА В ВОЛЬНУЮ СВАНЕТИЮ

Некоторые из осмотренных доселе обществ соперничают между собою, но не враждуют; кровомщения частных лиц не распространяются на целые селения; старшины и дворяне наблюдают за тем, чтобы не было поводов к общим ссорам, так напр., между Цюрмийским обществом и небольшим Эльским, куда мы ездили в то же утро, возведена, во избежание распрей, большая каменная ограда, разграничивающая покосный поливной луг. Эльское общество, некогда процветавшее, пришло в совершенный упадок от бывшей в 1812 году чумы, от которой два селения совершенно вымерли, а в трех остальных: Ац, Богбиар и Гоаша или Аскильдаш уцелело только 40 дымов. Не смотря на малочисленность населения, жители, подобно шотландским кланам, чрезвычайно дорожат своей самостоятельностью. Сперва они приняли нас весьма угрюмо и неохотно, опасаясь, как узнал я, чтоб правительство не присоединило их к Цюрмийскому обществу. Но когда я уверил их, что русскому Правительству совершенно все равно, как бы они ни назывались, и что никто не посягнет на вековые предания их домашнего быта,— тогда лица их прояснились, суровость заменилась добродушной [181] словоохотливостью, приглашали нас погостить у них, и тотчас же повели в свою главную церковь, где я, впрочем, не нашел ничего особенно-замечательного, кроме одного Евангелия и одной медной чашки. Евангелие большого формата, на пергаменте, церковно-грузинскими письменами асомтаврули т. е. все заглавными буквами, что составляет верх каллиграфической роскоши. Чашка же, небольшая, кругловатая, с отломленным краем, довольно грубо отформована и, по отливке, неискусно подчеканена; на ней замечательны рельефные фигуры, числом до 15-и; между ними виден один воин в шлеме, со щитом, с поднятым мечом; возле него две фигуры, в длинных одеждах, стоят лицом к лицу и рука об руку. (см. между рисунками Таб. II, № 17.) Эта чашка хотя очевидно имеет характер Римский, но, по испорченности вкуса, относится скорее к IV или V веку. Таковыми находками увенчались мои археологические поиски этого дня.

Между Цюрмийским и Эльским обществами расстояния по-видимому не много: они в виду друг от друга. Цюрмийское значительно выше, но они разделены такими оврагами, подъемами и обрывами, что взаимное их отдаление можно определить нижнею дорогою, спускаясь к Ингуру, верст в 10, а верхнею, более трудною, верст в 7. Первою мы приехали, второю возвратились. На обратном пути мы встретили 5 или 6 женщин, которые свободно шутили и смеялись между собою. Князь Микеладзе, знающий порядочно Сванетский язык, объяснил мне смысл их разговора: они говорили о том, что мы ими недостаточно любуемся. Полюбоваться, впрочем, было чем: две из них стройные, белокурые, с большими голубыми глазами и необыкновенною свежестью лица, могли действительно служить типом Сванетских красавиц. Я заметил им, что дорожному человеку надо сохранять свое сердечн?с спокойствие, и потому я опасаюсь засматриваться на их красоту. Они продолжали смеяться и свободно возражали, что это напрасно, а [182] что они смотрят на нас охотно и даже нами любуются. Меня рассмешила мысль: как высоко пришлось мне взгромоздиться, чтобы дождаться такого комплимента. Но взглянув на мужественный и стройный стан Князя Александра Микеладзе и на юношескую наружность его племянника Залики, я вполне постиг простодушное и откровенное удивление Сванетов, не утративших желания нравиться на одной из возвышеннейших и холоднейших обителей земного шара. Одна из Сванеток, самая старая, худая и с большим зобом, послала даже рукой поцелуй нашему молодому спутнику, что возбудило общий хохот. Из этого непринужденного разговора очевидно заключить можно, что в Вольной Сванетии женщины пользуются большой свободой и не знают, обыкновенного на Востоке, унизительного рабства. К тому способствует, вероятно, их малое число, благодаря зверскому обыкновению умерщвлять новорожденных девочек и добывать жен похищением, а изредка и покупкою. Женщины уважаются как редкость, не несут тяжелых ношей и обязанностей, и нет здесь такой дряхлой и уродливой старухи, которая, овдовев, не нашла бы тотчас молодого мужа.

Вечер мы провели в селении Нечгаубан, на дворе нашего хозяина, азнаура Кипиани. К ночи он сам вернулся и привез с собою присланных ко мне депутатами двух единственных азнауров Латальского общества, братьев Чарквиани. Они объявили мне, к большой моей радости, что Латальское общество не только готово принять меня и показать свои церкви, но еще просит меня, как лицо доверенное от самого Наместника, привести все общество к присяге на верноподданство Государю Императору. Признаюсь, я никак не ожидал, чтобы моя археологическая любознательность ознаменовалась столь важным и отрадным событием. Как сказано выше, ни в Латальском обществе, ни в смежном с ним Ленджерском никогда не было ноги русского человека, и первый, [183] вступавший в них, должен был, одним именем Русского, присоединить к Русской Державе более 2,500 необузданных горцев, прославленных на целом Кавказе своею суровостью и не понимавших дотоле повиновения. Я благословил случай, направивший меня в этот отчужденный уголок света и радостно готовился к новым впечатлениям.

На другой день, 1-го Августа, утром, мы отправились напутствуемые радостными желаниями Цюрмийцев. Дорога лежала чрез Эльское общество. Миновав развалины двух уничтоженных чумою селений, мы въехали в густой, дремучий лес, отделяющий непокорных дотоле Сванетов от мирных: влево от нас, у ног наших, выглядывал Ингур, вниз по течению коего мы следовали. Тропинка, местами заросшая кустарниками, перегибалась через холмы и потом круто поворачивала вправо, через лесистый перевал.

Как только мы начали спускаться лесистою же дорогою, новые наши спутники, Чарквиани, пригласили меня взъехать на небольшой холм, с коего открылась величественная и новая для меня панорама. Посреди долины бешено рвались и пенились, ворочая каменьями, мутные, желтоватые волны реки Мульхре; по ее изгибам и по вытекающим из ущелья притокам, белелось до 200 башен рассыпанных селений: влево — Латальского общества, прямо перед нами — Ленджерского, выше — Местийского и, наконец, еще выше,— едва заметного Муллахского общества. Небосклон замыкался величественной громадой Эльборуса, коего подножие омывалось речкою Мульхре. От Эльборуса на обе стороны тянулись гряды снежных кавказских вершин главного хребта. Когда мы начали подъезжать к реке, братья Чарквиани просили нас остановиться, а сами поскакали известить жителей о нашем прибытии. В ожидании их возвращения, привал наш продолжался более двух часов; наконец вдали послышались звуки труб, сзывавших народ, и поскакавшие [184] вперед братья возвратились с приглашением следовать за ними. Мы проехали еще версты четыре и перед мостом, перекинутым через р. Мульхре, были встречены огромною толпой народа в праздничных платьях; женщин и детей с ними не было: встречавших нас было около 600 человек, вооруженных старыми хорошими крымскими винтовками и кинжалами. Саблю я заметил тут только на одном почетном старике, Тойса, который выступал перед толпой вместе с другим Латальцем, черноволосым и статным мужчиной, по имени Аби.

Толпа окружала нас в почтительном расстоянии. Водворилась глубокая тишина. Аби откинул ружье и, опираясь на него с горделивой осанкой, громким, звучным голосом произнес следующие слова: «Никогда Латальское общество не признавало над собой никакой власти и никому не покорялось. Напрасно наши соседи старались то силою, то хитростью поработить нас; насилию мы отвечали оружием, а хитрости упорством; много было пролито крови при дедах наших и отцах, и до сего времени Латальцы сохранили неприкосновенно свою независимость. Теперь Латальцы, по собственному своему желанию, без принуждения, без всякого постороннего влияния, желают покориться,— но не кому иному, как великому Российскому Государю; Латальцы готовы повиноваться Царскому Наместнику на Кавказе и властям, которых он над ними поставит. Латальцы благодарят вас за то, что вы приехали к ним одни: никто теперь не упрекнет их, что их принудили силою к покорности, а всем будет известно, что Латальцы покорились добровольно. Мы вас просим привести нас к присяге и оставить нам Свидетельство в том, что уже мы отныне подданные Великого Государя, и свидетельство, обязывающее нас, мы будем хранить на олтаре нашей главной церкви, посреди наших святынь.»

Эту гордую, трогательную речь, в смысле которой я не изменил и не прибавил ничего, произнес Аби так громко, что она раздавалась далеко и народ видимо одобрял ее [185] содержание. Я отвечал чрез переводчика, что я с истинным удовольствием доведу до сведения Его Светлости, Князя Наместника о настоящем происшествии, что все мы подданные Русского Государя, дети одного отца, и что я их поздравляю с их готовностию прибегнуть под покров Русской Державы и породниться с нами узами братства. Я надеюсь, говорил я, что они будут чувствовать значение испрашиваемой ими чести: сделаться русскими подданными, и присовокупил еще, что так как ныне уже вся Вольная Сванетия в полном своем составе желает подчиниться правительству, то и правительство обратит свое особое внимание на край, отныне уже не раздробленный. На это Аби снова начал говорить от своего общества: «Конечно мы Великому Государю не нужны! что Великому Государю в бедных Сванетах; но Великий Государь нам нужен. Нам нужен отец и покровитель. Мы надеемся, что, как и прочие подданные Его, мы будем иметь беспрепятственный пропуск за горы для наших промыслов и торговли. О старых наших недругах мы забываем, хотя, видит Бог, никогда мы не начинали насилий. Латальцы присягают последние, но не будут последними в исполнении своих обязанностей!» О не присягнувшем еще Ленджерском обществе Аби не упоминал, считая его обязанным, по своей незначительности, последовать примеру Латальцев.

За тем, и Аби и Тойса вежливо просили нас, не въезжая еще в селение, обождать несколько, пока принесут, по требованию народа, арак, который, за неимением вина, он хотел пить за здоровье Государя. После продолжительного ожидания, в коем, впрочем, туземцы вежливо извинялись, принесли наконец бурдючки, ковши, и деревянные чашки с любимым их напитком. Тогда народ плотнее столпился в круг. Мне поднесли чарку и я, приняв ее из рук Латальца, громко провозгласил за здравие Государя Императора, и крикнул ура! [186] За мной все с первого до последнего подхватили дружно и единогласно, и впервые ущелия у подножья Эльборуса, близь вечных снегов, огласились торжественным кликом Русской земли. Я был растроган до глубины сердца. Величие России возглашалось бедными дикарями, на вершинах, почти недоступных, — посреди природы, коей громадность может сравниться только с громадностью нашей родины! И этот младенчествующий народ, которого первое сознательное чувство выражалось восторженным славословием Царю Русскому, и эта вековая, непреклонная гордость поднебесных убежищ, склонявшихся перед силою Русского имени, — все это сливалось в странное, величественное и глубоко-отрадное впечатление.

Аби кричал народу, что он видел Русского Царя, когда Он был на Кавказе, и что такому Государю могут повиноваться Латальцы. И гордо и весело сверкали взоры новых подданных Русских. Этой минуты я не забуду никогда!

После первого заздравного кубка я провозгласил еще здоровье Государя Цесаревича и Князя Наместника. Долго не умолкали крики, повторяемые в ущельях, долетая до самой вершины Эльборуса, куда никогда не достигала нога человеческая.

Отпраздновав таким знаменательным образом свое вступление в Латальское общество, мы поднялись, проехав через мост, на довольно большую высоту и въехали в селение, где остановились на дворе азнауров Чарквиани. Народ, в ожидании присяги, назначенной на следующий день, т. е. в воскресенье, разошелся по деревням; нас провожали только старшины и самые почетные жители. От дома Чарквиани открывается вид уже на большую часть Латальских селений, а за ними, в ущельи, виднеются уже башни и замки Княжеской или Дадишкилиановской Сванетии. (см. между рисунками Таб. II, № 18.) Я заметил, что селения Латальского общества расположены ближе друг к другу, чем в прочих обществах; в них [187] тоже более башен, чем в других, что и объясняется воинственностью никогда не покоренного края. Вечер мы провели в некоторых приготовлениях для назначенного на следующий день торжества.

Рано утром, Аби, Тойса, и несколько других, явились ко мне с видом озабоченным, как бы не решаясь в чем-то сознаться; наконец они, с заметным смущением, объяснили, что накануне они не посмели упомянуть о разделении их общества на две, взаимно неприязненные, стороны, вследствие старых кровомщений и семейных распрей. Хотя весь народ и просит присяги, но, по закоренелым предрассудкам, не решается забыть наследственных враждебных отношений, и потому настаивает на том, чтобы каждая сторона присягнула в особой церкви. Если бы пришлось всем соединиться у одной церкви, то, по их истинно-христианскому обыкновению, им следовало бы сперва помириться от чистого сердца и забыть прошедшее. Но именно на это-то примирение они и не в силах были решиться. Тщетно я убеждал их, чтобы они воспользовались торжественным случаем при вступлении их в Русское подданство, — и достойно ознаменовали бы его забвением противной христианскому учению ненависти; и Тойса и Аби сочувствовали моему предложению, но, зная своих соотечественников, сомнительно качали головой. Замечательно, что стоявшие вблизи женщины вмешались в наш разговор и убедительно, со слезами на глазах, начали просить меня положить конец раздору, составляющему истинное бедствие всего общества. На это я отвечал, что я человек проезжий и случайный, а что им следует обращаться к Князю Микеладзе, который оставаясь над ними приставом, может примирить враждующие стороны. Впрочем я не ожидал, чтоб люди, ставящие закон мщения выше всего, вдруг, добровольно отказались бы от предания, слившегося с их жизнию.

К сожалению, я не ошибся: Тойса и Аби, пытавшиеся [188] склонить Латальцев к примирению, возвратились с известием что они присягнуть и готовы и рады, но мириться не будут. Оставалось приступить к обряду присяги. Мы пошли сперва к небольшой церкви во имя Спаса нерукотворенного, где одна из враждующих партий уже нас дожидалась. Латальцы стояли полукругом у входа церкви, но, по ее невместительности, никто в нее не входил. Я остановился на паперти с сванетским приставом и переводчиком; деканос вынес из олтаря серебряную икону Спасителя и показал ее народу. При виде иконы в толпе выразился какой-то благоговейный ужас; все начали чмокать губами, как бы целуя воздух; но шапки никто не снимал и крестного знамения не творил. Тогда Князь Микеладзе начал громко читать изготовленный им присяжный лист на грузинском языке; переводчик переводил слово в слово по-сванетски. Латальцы слушали со вниманием и почтительно; потом снова начали целовать воздух, глядя на икону, но коснуться ее устами не смели. Когда же, по обряду, в заключение присяги, им следовало приложиться, они обратились к нам с просьбою исполнить это за них, отзываясь, что так как они люди не крещёные и следовательно не чистые, то они почитают себя недостойными прикасаться святыни. Исполнив их желание, я приказал им перевесть тут же написанное мною свидетельство в данной ими присяге. При виде бумаги они снова зачмокали губами и потом разошлись по домам. Такой же самый обряд повторился с другой половиной Латальцев, у главной церкви общества, сооруженной во имя Св. Ионы, и отстоящей от первой не более как на версту. Тут деканос получил от меня свидетельство и, показав его народу, понес в церковь и положил на олтарь.

Я не противился тому, чтоб не ослабить их верования в святость данной ими присяги, да и по той еще причине, что церкви их, в коих уже несколько веков не [189] совершается литургии, не могут быть обращены на церковную службу, без обряда нового освящения.

Само собою разумеется, что торжество, коего я был свидетелем и неожиданное значение моего присутствия в Сванетии, отвлекли меня от первоначальной цели моего путешествия: от исследований археологических. После присяги Сванетов, я опасался подать повод к каким-нибудь нелепым толкованиям и опасениям, и потому уже не изъявлял никакого намерения осматривать местные церковные драгоценности. Но в церкви Св. Ионы сами деканосы вынесли ко мне большой сундук, наполненный до половины серебряными кубками, кулами, азарпетами, чашами, тарелками и т. п. Все эти вещи не древние: они подарены соседними князьями; на каждой вырезана надпись письменами мхедрули т. с. новогрузинскими. Деканосы, показывая мне церковные богатства, лукаво заметили при том: «Вы видите, что соседи не забывали Латальского общества; только, правда, сами не бывали в нем никогда.»

Я снял только с большого колокола, висящего на вделанном в стену брусе, следующую надпись хуцури: (см. между рисунками Табл. II, № 19 и во 2-м приложении №8.) т.е. « Мы, Царь Царей, Александр, сын Царя Леона, прислали из Кахетии колокол сей в потребу служения Св. Храма твоего Пророче Иона Латальский. Ныне предстательством твоим защити меня от треволнений в сей и другой жизни, также невредимо, как невредимо сохранил тебя Бог от моря и кита морского. В год хроникона 286 (1598 от Р. X.)»

В самой церкви я заметил небольшой образ Св. Георгия, на оборотной стороне которого есть надпись хуцури, объясняющая, по переводу князя Микеладзе, что икона пожертвована Дадианом Гуриелем Мамиа (в XV веке) Латальскому обществу, Азнаурам Чарквиани и их подвластным. У входа, на церковной паперти [190] поразила еще меня огромная медная труба, на которой гражданскими письменами обозначено, что она пожертвована Лечгумским князем Чиковани.

Подобными трубами, называемыми санквир и заменяющими здесь вечевой колокол, сзываются вольные Сванеты к главным церквам своих обществ, в случаях, требующих народного сборища.

В то время, как я бегло осматривал церковные достопримечательности, ко мне подошел Латалец Джанкуат Чакиан и поднес несколько нанизанных на нитку, серебряных бус, и кусок серебросвинцовой руды. По словам его, у них такая целая гора и Турки, (т. е. горские мусульмане) покупают у них обломки руды за хорошую цену. Самые же Латальцы выливают из свинца пули, а серебром оправляют оружие,— поразившее меня с первого взгляда своей отделкой.

Распространяясь о богатствах Латальских гор и, вероятно, преувеличивая их ценность, Чакиан прибавил, что Латальцы предлагают Правительству добывание дорогого металла в их земле и с радостью будут способствовать разработке. Самый кусок руды и серебряные бусы он просил меня представить Князю Наместнику. Я обещал исполнить его желание и хотел подарить ему несколько денег, но он, не смотря на свойственное Сванетам корыстолюбие, отказался, говоря, что надеется получить награду только тогда, когда слова его оправдаются, и когда окажет он заслугу несомненную.

Между тем Ленджерское общество, о котором Латальцы отзываются всегда с некоторым пренебрежением, узнав о нашем прибытии, выслало к нам несколько человек с известием, что оно нас дожидается. Время было дорого, погода стояла превосходная; мы поспешили проститься с Латальцами, воспоминание о коих останется во мне навсегда неизгладимо. При отъезде нашем, 13 старшин 13-ти Латальских селений подписались, т. е. [191] приложили кресты к присяжному листу, и Князь Микеладзе начал уже выдавать билеты на свободный пропуск за горы Латальцам — русским подданным.

Латальское общество самое сильное и самое богатое по всей вольной Сванетии; оно изобилует покосами, пахотными землями и лесом; расположено на широкой долине, к которой примыкают с разных сторон ущелья и, как сказано, состоит из тринадцати селений следующих наименований: Лахушт — на самом мысу у впадения Мульхре в Ингур; Лахильд — на левом берегу Ингура; Ламольд, — на правом берегу Мульхре; вниз по Ингуру, с правой стороны по берегу, и вдаваясь в ущелье, расположены селения: Энаш, Датуар, Куончианар, Мацхоариш, Цхалер, Сидианар, Лешкуар, Жиканка, Мукуар и Чвичионар.

Ленджерское общество, куда мы устремляли путь свой, состоит только из 95 дымов в 6-ти селениях, расположенных по правому берегу Мульхре: Сол, Каир, Лемсия, Несгул, Лаштхор и Кашвет. Ленджерцы миролюбивее и трудолюбивее Латальцев; в их деревнях я заметил самое большое количество башен, свидетельствующих о их осторожности; они сеют много пшеницы, вообще усердно занимаются хлебопашеством, составляют чисто демократическую общину, не имея между собою ни одного дворянина, и не отличаются ни отвагою ни воинственностию своих соседей. Дорога к ним, довольно удобная, идет вверх по правому берегу реки Мульхре; проехав верст 6, мы остановились для ночлега в селении Лаштхор, где, на огромном дворе, было приготовлено для нас помещение под навесом; в этом одном селении я насчитал до 19-ти башен.

Встретившие нас Ленджарцы объяснили нам, что они издавна почитают себя русскими подданными, но не пускали к себе пристава только из опасения Латальцев; столь смиренное сознание далеко не сходствовало [192] с надменною самоуверенностью, поразившею нас накануне, в соседнем обществе. Желая отдохнуть от утомительного дня, я обратился к обывателям с словом «хочавлет» (прощайте) и заснул не обеспокоенный шумными беседами и попойками, которыми всегда сопровождались все наши прежние ночлеги.

На другой день, 3-го Августа, Ленджерцы приняли присягу все вместе, у главной своей церкви во имя Св. Архангела Михаила, и тут повторился совершенно тот же обряд, мною уже описанный выше. Церковь, около которой собрался народ, отличается наружными фресками, широкой каймой вдоль карниза написанными во вкусе персидской живописи. Изображения представляют деяния грузинского баснословного героя Амирана Дареджаниана. Тут он сражается с чудовищами, и тут же нарисованы его сподвижники, над коими выставлены их имена.

Я списал наскоро копии с этого странного произведения искусства, бывшего плодом досуга грузинского художника зашедшего сюда случайно за 200 или 500 лет (см. между рисунками Табл. II, № 20.) На церковном колоколе нашел я следующую надпись: «Пожертвовал колокол сей Мы, Кахетинский Царь, патрон Давид, и супруга наша, вам, Св. Архангелы, в долголетие наше, и царствования Нашего во благопоспешение.» (см. между рисунками Табл. II, № 21 и во 2-м приложении № 7.)

В церкви находится несколько серебряных икон, но главная ее драгоценность заключается несомненно в превосходном пергаменном Евангелии хуцури, с золотыми заголовками, украшениями и миниатюрами; для знатока и любителя - это одно Евангелие заслуживает поездки в Сванетию.

Я забыл сказать, что перед совершением присяги, [193] один пьяный старик начал нахально требовать намзурул или подарка; я тотчас же объявил, что выеду немедленно из общества; тогда женщины бросились меня уговаривать не обращать внимания на слова пьяного человека, которого тут же и увели; я упоминаю об этом случае, доказывающем и влияние женщин и порочные наклонности мужчин. Подарков я нигде не делал, не имея к тому ни средств, ни желания, но уезжая из каждого общества, оставлял по нескольку рублей на арак.

Простившись с Ленджерцами, мы в то же утро переехали, продолжая подыматься по Мульхре, в Местийское общество. Расстояния между ними не более 6-и верст. Пять селений Местийского или Сетийского общества: Легтаг, Сенак, Нончаль, Лагуниаш и Лаган расположены у самого подножья Эльборуса. Вверх по ущелью, рассеченному течением безыменной речки, впадающей в Мульхре, проложена тропинка, по которой пешеходы переходят через главный снежный хребет, и в трое суток, следуя по ущельям, достигают селений Балкарских или Малкарских, горной части Большой Кабарды. Это соседство мусульманских племен отражается несколько в нравах Местийских жителей, где уже заметно некоторое влияние исламизма. Мы остановились у замка дворянина Дадаша Джапаридзе, широкоплечего старика с седыми усами; его многочисленное семейство составляет местную аристократию; на вид он казался озабочен и печален, но принял нас радушно, и, несколько усмехнувшись, заметил, что в первый раз, во время пребывания нашего в Вольной Сванетии, нам придется пообедать не заплативши за предлагаемое нам угощение.

Этот Джапаридзе потомок того известного Князя Джапаридзе, из Рачи, которого убиение так дорого стоило Сванетии в начале XV-го столетия. [194]

Г-н Броссе исчисляет количество церквей, монастырей, крепостей, селений, дымов, азнауров и простолюдинов, долженствовавших, вместе с драгоценными иконами, утварью и книгами, искупить кровавую обиду, нанесенную Имеретинскому Царю Александру в лице его подвластного; Сванеты, после семилетнего отчуждения, получили снова право торговать в Раче и Леджгуме, но удар, им нанесенный, был началом их упадка. — Быть может, кровь, выплаченная ими, есть главное историческое событие этого края. Разорив жителей, оно, вероятно, положило начало замкнутому и жестокому их образу жизни и даже упадку Христианства.

Потомок злополучного Тавада Джапаридзе готовился, по-видимому, угостить нас в размерах, свойственных его предкам; пока приготовляли столы, ковры, войлоки и яства под сенью берез, близь отвесного обрыва над бешеным течением потока, черной змеей зияющего в глубокой трещине ущелья; пока многочисленное семейство нашего хозяина суетилось и хлопотало,— нас пригласили посетить главную церковь бывшего монастыря Св. Георгия. Тут нас встретил деканос, высокий старец лет 80-и, с длинной седой бородой, с видом внушающим невольное почтение; от старости он уже дурно видит, но бодр еще духом, умеет читать по-грузински и отстаивает Христианские предания от магометанской пропаганды. Он ввел нас в церковь, где я нашел истинные драгоценности. По словам Вахуштия, в Светийском монастыре в Сванетии хранились пожертвованные Вахтангом Гургасланом, в V веке, образа золотые, осыпанные драгоценными каменьями, привезенными им из Индии. Очевидно, Светийский монастырь, о коем упоминает Вахуштий, ничто иное как Сетийский, как значится в надписях. Общество же назвалось Местийским по испорченности языка и, вероятно, недавно. В храме я нашел действительно две великолепные иконы Византийской [195] живописи, в богатых золотых ризах и украшенные несколькими каменьями, небольшой, впрочем, ценности. Одна из них стояла на полу у иконостасного свода. Сперва я думал, что это простой деревянный ящик, но когда деканос отворил створчатые дверцы оной, я увидел прекрасной работы икону Богоматери, посреди других, окаймляющих ее, икон; на дверцах тоже иконы. Риза, местами попорченная, из чистого золота, с различными украшениями и арабесками, вкус коих доказывает не очень древнее происхождение; лики написаны превосходно, надпись вычеканена письменами хуцури, вязью, (по-грузински чартули); с главной надписи, помещенной внизу, в трех строках, я снял следующий снимок: (См. между рисунками Табл. II, № 22.)

«Пресвятая Богородице ...... моли за нас сына твоего и Бога нашего о спасении Вахтанга, и Мариам (?) которые твою святую икону.....»

Из этой надписи заключить не мудрено, что Вахуштий был введен в заблуждение; вероятно кто-нибудь сообщил ему о прочитанном имени Вахтанга на богатой золотой иконе; из этого Вахуштий вывел, что она пожертвована знаменитым царем Грузии, Вахтангом Гургасланом; но в надписи упоминается только о каком то Вахтанге, без высокопарных титулов, коими в Грузии сопровождали имена ее Государей. Кром того, живопись и чеканная работа времен возрождения, ясно свидетельствуют, что Сетийскую икону отнюдь нельзя отнести далее XIV-го и даже XV-го столетия.

На другой Св. иконе, тоже довольно большой, но не створчатой, богато обделанной в золотую ризу, вычеканена надпись: (см. между рисунками Таб. II, № 23 и во 2-м приложении № 8.)

«.... Я, убогий Антоний Цагерель, во владении моем в ИШТ,... возобновил разрушенный вертоград и принес его в дар сему монастырю; я также соорудил образ сей и поставил в сию церковь во [196] искупление души моей. Если кто исхитит мою смиренную жертву из святого Монастыря.....наказание ....... в день суда. Аминь. »

На большой храмовой иконе Св. Георгия в серебряной ризе написано: (см. между рисунками Таб. II, № 24.)

Кроме икон, в церкви хранятся некоторые замечательные предметы: по углам наставлено множество воинских трофеев; к иконостасу приставлено большое знамя Сванетского народа; от ткани остались только одни лохмотья; но широкое медное копье, насаженное на древко, украшено изображением Св. Георгия Сетийского с одной стороны, а Св. Ионы Латарского и Архангела Михаила Угарского с другой. На копье выпукло выдается надпись, (см. между рисунками Таб. II, № 25 и во 2-м приложении № 9.) в переводе означающая следующее: ...«Да ублажит Господь соединенную долину, благополучную хоругвь, льва и копье знамени а также и два значка нашего великого монастыря. Пожертвовано Григолем Копасдзе; да помянет его Господь Бог!»

На каменном подножии большого креста, облепленного небольшими серебряными образами и стоявшего посреди церкви, я заметил железные, странной формы, удила, топор о двух остриях и круглый щит; деканос утверждал, прикасаясь к ним с благоговением, что удила эти держала некогда в рук своей великая Тамара, управляя конем, а что топор носили перед ней, вероятно также как и теперь перед многими восточными властелинами палач всегда несет орудие, свойственное его званию. (см. между рисунк. Таб. II, №26.) Лежавший подле этих предметов щит не имеет никакого известного исторического значения; на нем вырезано несколько арабских молитв, полустертых и не представляющих ничего замечательного. При выходе из церкви старый деканос показал нам пергаменное [197] Евангелие хуцури, требник и некоторые другие церковные книги малого формата; в доказательство своей грамотности, и не смотря на дурное зрение, он прочитал несколько вслух, и потом, закрыв книгу, печально сказал: «я последний грамотный деканос в нашем обществе; давно живу я на свете, и смерть моя близка; что будет с нашими, когда я умру? Вы видите, я сохранил наши святыни, но за горами живут недруги Христианства. Они стараются привлечь народ глупый и легковерный, и когда меня не будет, то и вера Христова может у нас совершенно исчезнуть. Не забудьте о нашем обществе, постарайтесь, чтобы Правительство прислало сюда священника, который заменил бы меня и удержал бы людей слабоверующих от влияния мусульманского.» Старик глубоко вздыхал и был видимо растроган. — Едва я вышел из церкви, как имел случай убедиться в справедливости опасений старого деканоса: в то самое время, как мы остановились на лужайке у церкви, мы увидели целую толпу людей, в больших кабардинских папахах, коих курчавые курпеи резко отличались от едва заметных сванетских шапочек; впереди шел Балкарский эфенди, с чалмою на папахе, он выступал важно и медленно в сопровождении своих нукеров и двух Местийцев, принявших уже магометанскую веру; я было хотел идти к ним на встречу, — так медленно они подвигались, — но старый Джапаридзе и деканос удержали меня, сказав, что не я к ним, а они ко мне имеют дело. Из этого невольного движения я мог понять, какая глубокая ненависть зарождается между блюстителями Христианской веры и посягающими на нее иноверцами. Эфенди, отличающийся плоским, ногайским лицом, равно как и нукеры его, величаво обратился ко мне с жалобою на какое-то притеснение его соотечественнику. Любопытно, что мы говорили чрез четырех переводчиков, на четырех языках: русском, грузинском, [198] сванетском и болкарском. После продолжительного разговора, не объяснившего, впрочем, достаточно присутствия мусульманского духовного лица в обществе, совершенно ему чуждом, я передал разбирательство самого иска Князю Микеладзе, как лицу Официальному и местному начальнику; за тем мы отправились к нашему хозяину, Джапаридзе, где уже нас ожидал несколько торжественно приготовленный обед.

На почетном месте, близь оврага, поставлен был круглый стол о трех ножках, покрытый скатертью, у стола красовались оригинальных форм кресло и стул; кресло для меня, стул для Князя Микеладзе. Я упоминаю об этих подробностях потому, что сохранившаяся кое-где в Сванетии мебель есть явление весьма замечательное на Востоке, где самые Грузины, переняв персидские обычаи, сидят на коврах или на тахтах. Употребление и самая форма мебели, сохранившейся между Сванетами, в Осетии, и в некоторых частях Дагестана, относится к глубокой древности. Обратившие мое внимание предметы изображены в особом приложении к этой статье. (См. между рисунками Таб. III, № 27.)

Хозяин радушно пригласил нас приступить к обеду, но сам сесть с нами не хотел, из уважения к нам, а уселся, с своим семейством и бывшими с нами азнаурами, на коврах и войлоках, немного вдали от нас; другая толпа простолюдинов уселась на траве, и тут я заметил никогда и ничем не истребимое различие каст. Я уговорил одного только деканоса сесть с нами, но он от стула отказался, а сел на землю. Угощение было сравнительно великолепное, и ровное для всех. Нам подавали отличную форель, вареных кур, шашлык, сыр, сушеные яблоки, арак, и, — что редкость в том крае, — леджгумское вино. Хозяин, с аристократическою щедростью, ничего не жалел; прислуживали его сыновья, но женщины стояли поодаль, или выглядывали из окон. Беседа, начавшаяся [199] дружно и прилично, вдруг была прервана довольно характеристическим случаем: один из плосколицых нукеров незваного на пир эфендия, нахально подошел к нам и уселся к нашему столу с намерением разделить наш обед. Подобный поступок может везде почесться невежливостью, но на Востоке, где, в особенности по мусульманским обычаям, закон чинопочитания строго соблюдается, он становился наглой, злоумышленной грубостью и насмешкой в виду народа. Я тотчас же велел прогнать незваного гостя, который, оглядываясь с беспокойством на кручу, поспешно отретировался, к общему удовольствию и хохоту большей части присутствовавших; через несколько времени эфенди сам явился с извинениями в глупости своего слуги; но между пирующими начались толки и споры. Два азнаура из посторонних обществ, и при том немного хмельные после роскошного обеда, до того разгорячились говоря о мусульманской вере, что готовы были кинуться друг на друга и уже хватались за кинжалы. Я с трудом заставил их помириться и обняться; смятение сделалось общее. Один хозяин не принимал участия ни в громких толках, ни в шумном весельи; он рассказал мне о причине своего горя: на дом его пала тяжкая обида требующая крови и мщения. Не задолго перед тем молодую жену его сына похитил какой-то Леджгумской азнаур. Пока она не будет возвращена, — на семействе Джапаридзе останется пятно, которое и кровью смыть нельзя. «Если бы,» говорил мне старик, указывая на Эльборус, у подножия которого мы стояли, «всю «эту гору обратить в золото и отдать мне в замен моего бесчестия, — то и тут я не почту себя удовлетворенным. Бог видит, мы истинные и крещеные Христиане, но мы не можем снести поношения своему роду, и пока не отдадут мне моей дочери, я буду мстить до последнего издыхания.» —

Такие слова не могли показаться странными в устах [200] человека, в семействе коего дела кровавого возмездия живут грозным преданием. Он не может забыть, что смерть его предка стоила всего благосостояния Сванетии. Я старался, сколько мог утешить и обнадежить огорченного азнаура; но слёзы гневной досады свидетельствовали, что он сдержит свое слово; за тем мы поблагодарили его за дружелюбное гостеприимство и начали готовиться на дальнейший путь. К вечеру нас ожидал наш старый знакомый, Дадаш Курдиани, в Муллахском обществе, отстоящем от Местийского верстах в 8-и и находящемся уже в верховьях Мульхре, которая от самого общества получает и свое название.

Муллахское общество преимущественно аристократическое. В нем живут азнаурские семейства: Давдариани, Иоссилиани, Курдиани и Жоржаладзе. С нами ехали представители этих семейств, а Дадаш Курдиани, встретивший нас в Местии, поскакал вперед, приготовить нам прием, — прием, поразивший нас своей неожиданностью. Как только начали мы подыматься к селению Мушкиель, раздался звонкий, мерный благовест. У церкви, недавно построенной и ярко выбеленной, — в противуположность сероватым стенам прочих полуразвалившихся, посещенных нами, храмов,— стоял священник в полном облачении и с крестом в руках. Трудно выразить то впечатление, которое возбуждается при виде настоящего Богослужения, при слушании настоящей литургии в суровых дебрях, в вертепе закоснелого невежества!... Душа как будто отдыхает и на сердце становится легко и отрадно.

Из всех 11-и обществ Вольной Сванетии одно Муллахское имеет рукоположенного священника и то благодаря энергическому благочестию Дадаша Курдиани, коего я тут только мог вполне узнать и оценить.

С радостным умилением подошли мы ко кресту и к руке сельского пастыря. Служение началось. Князь [201] Микеладзе читал Апостолы. Я молился о полудиком народе, о том, чтоб прозрели его очи мышления, о том, чтоб святая вера осенила его своим благодатным лучом и указала путь к совершенствованию.....

Молебствие заключилось многолетием Царскому Дому. Поразителен был шумный восторг Латальцев, вступавших в русское подданство, но едва ли не глубже врезалось в душе моей воспоминание о смиренной христианской молитве в убогой, но освященной церкви, в устах настоящего Иерея. По совершении литургии мы отправились к дому служителя церкви и тут я узнал о нем и о Дадаше несколько любопытных и трогательных подробностей. Дадаш первый во всей Вольной Сванетии принял Св. крещение в 1841 году. Сделавшись Христианином уже не по преданию, а по убеждению и но освящению таинством, он начал помышлять о том, как бы упрочить в Сванетии настоящее Богослужение и распространить поданный им пример. Для этого первыми условиями были: освященная церковь и рукоположенный священник. К сожалению, и в Сванетии, как везде, господствуют личные расчеты, зависть, страх к нововведениям; и в Сванетии тоже надо преодолевать препятствия и бороться с невежеством, чтоб достигнуть самой прекрасной цели. — Дадаш встретил сопротивление и в народе и в Муллахских деканосах, опасавшихся потерять свое влияние. Ему отказали в церкви, ему не позволили позаботиться о приготовлении сына одного из деканосов в духовное звание. Ему решительно воспротивились. Но Дадаш родился с нравом стойким и непреклонным. Он купил в горах бедного сироту, отослал его в духовное училище и сирота, по достижении совершеннолетия и по изучении догматов православной веры, вернулся к нему рукоположенным Священником. Дадаш выстроил, частью на собственный счет, частью при пособии от казны, новую церковь, и вот почему в крае, [202] изобилующем древними храмами, Богослужение совершается в одном только, недавно отстроенном, здании.

Теперь уже из отдаленных обществ приходят крещеные Сванеты в Мушкиель, для совершения духовных треб. Теперь уже по всему краю распространяется желание обратиться к Православию, как свидетельствуют просьбы, мною записанные в других обществах, и крещение Сванетов в Боржоме. Я начал глядеть на Дадаша с невольным уважением и понял тогда, отчего, по одному его приказанию, уличенный вор беспрекословно возвратил похищенное. Дадаш — лицо истинно замечательное. Ему лет 60. Он высок ростом, черноволосый с проседью, подстригает усы и волосья на голове, так что похож па портреты прежних Украинских Гетманов; голос у него сильный и грубый, выражение лица сурово, телодвижения резки и быстры. Он одет чисто, носит серую черкеску с галуном и не расстается с маленькой прямой шашкой, подарком Полковника Колюбакина. Как все люди с истинным достоинством, он не подозревает своего превосходства, прост в обхождении, не хвастлив и не высокомерен. Он начал угощать нас на дворе священника ужином и, между прочим, подал крупный картофель, который он получил от М. П. Колюбакина и один разводит в целой Сванетии. Видно, что он заботится о духовном и о вещественном улучшении. Вечерний пир продолжался долго. Дадаш не прочь и повеселиться. Он предложил нам показать тамату, (т. е. игры) на что мы охотно согласились. Сванеты, разгоряченные араком, взялись руки, образовали круг и начали плясать и петь песни, т. е. голосить какие-то дикие припевы. Подобный крик и верченье известны в Имеретии под именем оринано. Взявшиеся под руки кружатся сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее, с телодвижениями, которым мог бы позавидовать любой медведь. Дадаш не отставал от своих, вопил [203] диким голосом и выкидывал ногами не хуже молодого человека. Я с истинным участием смотрел на эту бессознательную простоту старика, оказавшего своей родине, силою непоколебимой воли, услугу неоцененную и незабвенную. Так прошел вечер. На другой день мы поехали по селениям Муллахского общества. Их семь: Гуебра, Заардлаш, Арцхель, Мушкиель, Жамыш, Лахыр и Чолаш.

Перед отъездом мы подошли к благословению нашего хозяина — священника, и я спросил его, не будет ли какого поручения? — «Нет,» — отвечал он смиренно: — «Обо мне упоминать нечего. Мне ничего не надо, и я благодарю только Бога. Но если вы можете, не забудьте моего благодетеля. Ему я всем обязан. Вы сами видите, что он здесь сделал.» Такие слова приносят равно честь и благодетелю и тому, кто помнит благодеяние. — Мы простились с Муллахским священником, Георгием Гульбани, и, подъехав к одной ограде, посреди коей возвышалась небольшая старинная церковь, нашли ворота замкнутыми: ключа не было, деканос куда-то спрятался. Провожавший нас Дадаш рассердился не на шутку и начал голосить по своему обыкновению. По двору забегали, с криком, испуганные женщины. Поднялась общая суматоха. Обнаружилось, что при виде нашего поезда, деканос и живущие на дворе женщины вообразили, что мы едем с тем, чтоб силой забрать иконы из старой церкви и перенести их в церковь, построенную Дадашем. Эта одна черта объясняет достаточно, с какими нелепыми и злобными суевериями должен был бороться настойчивый и почтенный старик, чтоб привести к окончанию святое дело, им задуманное. После долгих объяснений нас наконец впустили в церковь, но я в ней не нашел ничего замечательного в археологическом отношении. В другой церкви, во имя Св. Георгия, близь селения Заардлаш, куда нас впустили без сопротивления, я [204] нашел на большой храмовой серебряной иконе надпись: (см. между рисунками Табл. III, № 28 и во 2-м приложении № 10.)

Т. е. «Да вознесет Бог царя царей Георгия и царицу цариц Русудану и сына их Баграта, которые украсили икону сию Муллахскую Спасителя, во прощение грехов своих. Золотых дел Мастер оной был Иване. »

На большом колоколе, висевшем на перекладине между двумя столбами, изображено: (См. между рисунками Таб. III, № 29 и во 2-м приложении № 11.)

Что значит: «Святый Георгие, будь молитвенником и покровителем Ломкацу Кугидзс и супруге его, дочери Джапаридзевой, Каконе, и сыну их помоги в день оный Суда. Аминь.»

Кроме этого колокола, в церкви хранится еще другой, малого размера, поразивший меня своей вовсе неожиданной надписью:

«1817 году в городе Слободском Василей Макушкин.» (см. между рисунками Табл. III, № 30).

Наконец деканос показал мне еще большой серебряный кубок, на котором было вырезано гражданскими грузинскими письменами: (см. между рисунками Табл. III, № 31 и во 2-м приложении № 12.)

«...Пожертвовали сей кубок Спасителю, мы, патрон и царь Баграт и супруга наша Тамарь, во благопоспешение нашего царствования. Сие принадлежит царевне Тинатине.»

Осмотрев местные древности, мы простились с Дадашем Курдиани. Он очень огорчался, что мы не оставались у него обедать, но не мог сопутствовать нам далее, по случаю рабочей поры и требующих хозяйского глаза распоряжений. Я от души пожелал ему успеха во всех его начинаниях. Дорога к Мужальскому обществу, отстоящему от Муллахского не более, как верстах в 4-х, идет в гору к истоку р. Мульхре, [205] через каменистое, разветвленное на рукава, ложе коей мы легко проехали в брод. Тут мы уже видели в оврагах, находящихся на одной высоте с селениями, никогда не тающий снег. Подле оврагов густо зеленели высокие, сочные травы, испещренные крупными цветами, на огромных стеблях. Цветы те же, которыми отличается наша ингерманландская флора, но размеры громадные, и по крайней мере в четверо более против наших, жиденьких болотных растений. Кстати, о сванетской растительности не лишним будет заметить, что, неизвестно по какому поводу, распространилось на Кавказе убеждение, что будто бы в одной из Сванетий растет какое-то чайное дерево; но я мог на месте убедиться что это сущая басня, а есть здесь Vaccinium arctostaphylos или Vaccinium oxycoccos,— род брусники, из чего делают отвар неароматический и не вкусный, не имеющий никакого сходства с чаем.

Не доезжая до Мужальского общества, мы видели железно-кислый источник, но не знаю, от этого ли источника, или от других ключей, возникает страшная болезнь кретинизма, имеющая последствием шейные наросты, которые в особенности часто встречаются в обществах: Мужальском и, смежном с ним, Адышском. Первое состоит из трех селений: Чабиани, Цолдаш и Жабет. В них живет только одни азнаур, Гела Иосселиани, крестившийся в Боржоме, человек весьма умный и, для края, образованный. Во время нашего переезда мы вынесли единственный проливной дождь, выпавший в течение всего нашего девятидневного странствования по Вольной Сванетии. Постоянная, хорошая погода, обратившая наше путешествие в любопытную прогулку, не мало тоже способствовала радушному приему, встреченному нами повсюду. У туземцев существует поверье, что появление между ними чужих люден сопровождается всегда бурями и, в особенности, градом, посылаемым Божиим гневом в виде наказания. На этот [206] раз поверье не оправдывалось и, благодаря теплой погоде первых чисел Августа, Сванеты в нас видели не только не врагов, но людей, пришедших для их блага.

В Мужальском обществе мы остановились тоже у нашего старого знакомого, простолюдина Казимулата Шерашидзе. Он сопутствовал Полковнику Колюбакину и ранен в то время, как Местийцы, быть может по наущению магометан, вздумали стрелять при случившемся в то время замешательстве. — Однако общество было приведено в покорность, равно как и Ушкульское, Кальское, Ипарское, Адышское, Муллахское и Мужальское. Таким образом Полковник Колюбакин присоединил к числу Русских подданных семь обществ. В последствии Князь Микеладзе склонил к повиновению два общества: Цюрмийское и Эльское. Мне выпало на долю счастие довершить дело, приняв присягу от последних и упорнейших двух обществ: Латальского и Ленджерского. Ныне все одиннадцать обществ Вольной Сванетии, в полном их составе, единодушно, по собственному внушению, считают себя подвластными Русской Державе.

Шерашидзе, хотя и простолюдин, но, как оказавший рвение при Русских, да и по природным своим качествам, пользуется общим уважением. У него в доме я познакомился с его дочерью, 18-и летней женщиной, только что вышедшей замуж, и красоты поразительной. Высокая, стройная, русая, с ослепительной свежестью лица, с большими голубыми глазами, с кроткой улыбкой, — она вполне красавица, каких я в Сванетии не видал. Она приняла нас без застенчивости, но и без жеманства, с восточным достоинством.

Когда мы вошли к ней, она слегка привстала, но тотчас же опять села, управляя разговором не хуже какой-нибудь светской дамы. На ней было шелковое, красное платье с широким синим поясом, поддерживаемым серебряными бляхами; на голову был накинут платок, а в уши были продеты огромные [207] серебряные серьги в виде кругов. Подобные серьги изображаются на старинных портретах Тамары.

Как бы в противоположность прекрасному явлению, веселившему наши взоры, в соседней комнате дико кричал брат хозяина, дошедший от кретинизма до бешенства. Несчастный сидел под замком на привязи и наполнял дом страшными, не человеческими воплями. Визит наш продолжался не много. Поглядевши вдоволь на лучший цветок снежной Сванетии, мы откланялись, закусили и снова пустились в дорогу. В Мужальской главной церкви, я нашел одну только надпись на колоколе, но так как колокол висел высоко, я не мог ее списать. Она относится к временам царя Александра.

На пути к небольшому Адышскому обществу, состоящему только из двух селений: Адыш и Загер, мы должны были переехать через небольшой перевал, к верховьям речки Адыш-Чала, впадающей, ниже, в Ингур. С вершины перевала, покрытого сперва кустарником, а потом альпийскими злаками, открывается величественный вид на большую часть Сванетии.

Речка вытекает из подножия горы Адышба или Тютьба. Тут расположены два Адышские селения. Третье совершенно вымерло от чумы, наиболее здесь свирепствовавшей в 1812 году. Адышское общество, по своим нравам, сходно с Ленджерским. Оно тоже исключительно плебейское, трудолюбивое, и с большими усилиями добывает скудную жатву ржи и овса.

Мы остановились у старшины и жители показывали нам своих малолетних дочерей, хвастаясь, что последовали совету Князя Микеладзе и оставили их живыми. Поныне в вольной Сванетии, благодаря влиянию вновь теперь поставленного Пристава, после первого его пребывании в крае, спасло от смерти, в течение 5-и лет, 114 девочек. Мы приехали в Адыш уже поздно и легли вскоре отдыхать. [208]

На другой день нам показывали на развалины Царского дворца, расположенного на утесе над рекою. Дворец этот отличался от здешних замков только меньшим размером окон. Сюда, по рассказам туземцев, царь, (вероятно Александр) приезжал каждое лето. Получив подать, он отправлялся в свои другие владения. Вообще, в Сванетии сохранились предания о двух царственных особах: Тамаре и Александре. В Тамаре олицетворяется благоденствие края, в Александре — его злополучие.

В Адышской небольшой церкви я нашел следующие надписи:

1, на серебряном кресте: (см. между рисунками Таб. III, № 32 и во 2-м приложении № 15.)

«Святый Феодоре! предстательствуй у Христа о душе Зе. Аминь.»

2. на колоколе: (см. между рисунками Таб. III, № 55 и во 2-м приложении № 14)

«Мы, патрон-царь Александр, пожертвовали колокол сей Адышской церкви; в Сванетии, в долгоденствие наше, благопоспешение, и грехов наших прощение.»

Тут же хранится превосходное пергаменное Евангелие хуцури.

Дорогой я наскоро срисовал профили возвышавшихся перед нами гор: Эльборуса и Адышбы или Тютьбы (См. между рисунками Таб. III, №№ 34 и 35.)

В то время, как мы карабкались по трудным подъемам извилистой тропинки, навстречу к нам прибежал какой-то запыхавшийся Сванет, в рубище. Добежав до меня, он ринулся оземь, на спину, и начал вопить и барахтаться, как бы в припадке падучей болезни. Мне объяснили, что он просит пособия. Я подал ему несколько мелких монет, но он отбросил их с негодованием, сказав, что я должен его обогатить. Обогатить, кого бы то ни было, становилось для [209] меня, по известным мне причинам, весьма затруднительно. Я не почел нужным вступать в дальнейший разговор с буйным нищим; заметил ему только, что всякое даяние благо,— и поезд наш снова тронулся. Сванет, видя, что на этот раз его надежды не осуществятся, подобрал брошенные им деньги и поплелся куда глаза глядят. Я узнал, что он за пьянство и воровство изгнан из своего селения и скитается повсюду, как бродяга. Таким образом приговоры общественного мнения и опасения мести заменяют собою в горах гражданские и полицейские учреждения.

Гела Иосселиани, примкнувший к нам и провожавший нас до Кутаиса, видимо огорчался невыгодным впечатлением, произведенным на меня жадностью просителя милостыни. «Вы нас извините, говорил он, мы денег никогда не видим; у Сванетов ума не много, но они и последний теряют при виде денег. Если им встретится красный воротник, они думают, что все вьюки у него набиты золотом, и тогда забывают всякое приличие. » —

Я старался утешить благоразумного азнаура, но вскоре имел случай снова испытать справедливость его сознания. Между Адышским обществом и Ушкульским, куда мы ехали, находилось не осмотренное еще нами селение Халде, Кальского общества. Тут мы остановились под навесом сарая, где встретил нас старый деканос. Разговорившись с ним, я, на скорую руку, снял с него портрет. (см. между рисунками Табл. III, № 36.)

Мы уже хотели, отдохнув, приступить, по обыкновению, к осмотру церкви, — как встретили неожиданное препятствие: один молодой Сванет бросился к дверям и, рассвирепев, кричал, что нас не впустит. Так как, для впуска в церковь, необходимо общее согласие всех сельских жителей, то деканос и старшины принялись уговаривать оказывавшего сопротивление. [210] Я думал, что он одушевлен каким-нибудь грубым фанатизмом, но фанатизм его объяснился самым прозаическим и пошлым образом. «Они, — кричал Сванет, — ночевали два раза в нашем селении Довбер, — а у нас не ночуют и одного раза. Довберцев они обогатили за постой, а нам ничего не дадут! Пускай они останутся у нас на ночь, заплатят хорошенько, и тогда пусть смотрят, что хотят.»

На это предложение мы, разумеется, не согласились и, после долгих криков, споров и суматохи, нас наконец пустили в церковь, где я ничего не нашел замечательного. Из деревни Халде нам предстояло проехать до Ушкульского общества, верст пятнадцать, по самой трудной дороге, косогорами. Почти в двух третях дороги, мы переправлялись через мост, брошенный над бездной между двух высоких отвесных стен, страшно глубокого ущелья. Этот истинный чертов мост состоит из двух перекладин, перевитых дырявым плетнем. Длина его — шагов тридцать. Перил на нем, разумеется, никаких нет. Он гнётся и качается под ногами. Чрез скважины плетня видно, как, далеко внизу, саженях в десяти отвесного падения, вьется и клубится бешеная река. Мы перебрались по одиночке и, признаюсь, я вздохнул свободно только уже на противуположном берегу. Лошадей провели поочередно за поводья. Совершив это акробатическое восхождение, мы к вечеру дотянулись до Ушкульского общества. В нем четыре селения: Жибиани, Чубиани, Ча-ажаш и Муркмель. Мы остановились в селе Жибиани, самом высоком из всех селений Вольной Сванетии, и расположенном близь истока Ингура. Тут кругом, в оврагах, вечно нетающий снег.

Ушкульское общество очевидно населено выходцами из Имеретии. Жители говорят по-грузински; женщины ходят в грузинских платьях; деканосы одеты в черные рясы с медными крестиками на груди, [211] отпускают бороды и длинные волосы, как наши церковные причетники.

Ушкульцы отличаются кротостью своих нравов, не знают кровомщения, новорожденных девочек никогда не душили, соблюдают строго посты, и не подадут никому скоромного по средам и пятницам. Лица их правильны, волосы черны, на вид они совершенно схожи с Имеретинами. Они рассказывают, что выселены при Тамаре из Рачи. Между ними наиболее сохранилась память о великой грузинской царице, которая, по их убеждению, похоронена в одной из их церквей. Еще при въезде моем в вольную Сванетию, я видел издали развалины дворца грузинской Семирамиды; теперь они грозно возвышались над головой моей, и я заснул в приятном ожидании отыскать на следующий день какие-нибудь неведомые драгоценности. Но, к сожалению, ожидания мои не оправдались, и при том самым неожиданным образом. Когда мы проснулись, нам пришли объявить, что старшины и деканосы держат совещание о том, можно ли нас впустить в церковь. После долгих прений, общего, необходимого согласия не воспоследовало, и нас просили обождать еще до следующего дня. На это я не согласился, а назначил два часа для решительного ответа. По миновании этого срока, Ушкульцы снова просили нас повременить отъездом, присовокупляя, что они покорны, преданы, послушны; что они Князя Микеладзе знают и любят; что они передают себя в нашу власть, — но что в церкви нас впустить не могут. Это странное упорство, в наиболее образованном обществе всей вольной Сванетии, объяснилось впоследствии распущенным о нас нелепым слухом, что мы ездим по краю с целию отыскать гробницу Тамары и отвезти ее кости в Тифлис. Я должен был довольствоваться некоторыми, весьма неудовлетворительными и противоречащими между собою, отзывами туземцев; иные утверждали, что [212] в Ушкульских церквах хранятся сундуки с большим количеством серебряной утвари; переводчик Микэ говорил, напротив, что серебра нет, а упоминал о каких-то рогах необыкновенной величины, и о драгоценных каких-то серьгах, принадлежавших, по общему убеждению, царице Тамаре.

Князь Микеладзе, обязанный, по делам службы, возвратиться в Вольную Сванетию, обещал мне со временем пополнить этот невольный пробел в моих записках, хотя я и не ожидаю, чтобы надписи Ушкульских церквей могли содержать в себе что-нибудь важное в историческом отношении.

За тем разъезды наши по вольной Сванетии оканчивались. Мы выехали из селения Жибиани немного озадаченные странною вежливостию его жителей, из коих до двадцати человек догнали нас на горе, на которую мы начали подниматься, и осыпали нас извинениями и уверениями в своей преданности: они видимо опасались последствий своего отказа. Я с ними распростился и, утомленный беспрерывными девятидневными впечатлениями, спешил отдохнуть. Дорога наша лежала наискось, чрез известный уже Латпарский перевал. На самой вершине догнал нас приятель наш Сурам, не сопутствовавший нам нижних обществах по причине каких-то старых грехов и числившейся за ним крови.

Он весело нас приветствовал, расспрашивал про нашу поездку и преуморительно передразнивал своих соплеменников и их выпрашивание подарков. Спустившись с Латпарской горы, мы остановились для продолжительного отдыха в замке Луджи, у Иване, мдиванбега Лашхетского. Из Луджи мы проехали через Сасаш, миновали перевал, разделяющий Дадьяновскую Сванетию от Леджгума, и остановились на короткое время в помещичьем имении Княгини Гелоани. Оттуда мы доехали до Дадьяновского замка Лайлаш; а на границе [213] Богэуальского участка (Кутаис. губ.) нашли высланных к нам на встречу от заседателя лошадей. К вечеру мы приехали в монастырь Никортцминде, в подробности описанный Г-м. Броссе. Тут я нашел одного молодого Сванета, отданного в учение неутомимою заботливостию Дадаша Курдиани, который не сказывал мне, впрочем, ничего об этом обстоятельстве. Из Никортцминде мы в один день приехали в Кутаис.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в вольную Сванетию // Записки кавказского отдела Русского географического общества, Кн. III. 1855