БАРТОЛОМЕЙ И. А.

ПОЕЗДКА В ВОЛЬНУЮ СВАНЕТИЮ

(Изложением предполагаемой статьи я обязан дружескому содействию Графа В. А. Соллогуба)

Прошедшее лето (1853) в Боржоме ознаменовалось одним из тех редких и странных событий, которые могут случаться только на Кавказе.

В здании минеральных вод, на берегу вытекающего из сжатого ущелья, шумного потока Шавис-цхали совершился обряд таинства Св. Крещения над семью дикарями пришедшими из снежной, недоступной Вольной Сванетии прямо к Кавказскому Наместнику, с просьбой приобщить их к сонму таинством освященных христиан. Людям, знающим Кавказ, известно, что Сванеты составляют особое, неразгаданное горное племя, разделенное на три ветви, образующие три отдельные Сванетии: Княжескую (князей Дадишкилианов), Дадиановскую (Мингрельских владетелей, князей Дадиан) и Вольную, частью доселе не признававшую над собой никакой власти.

Приютившись у подножия громадного Эльбруса, к юго-восточному его отклону, у самых верховьев Ингура и Цхенис-цхали, Сванеты, отделенные самой природой от привольной жизни приморских долин Мингрелии, невольно возбуждают любопытство и своею недоступностью, и своими дикими правами и сохранившимися о них на Кавказе слухами. В народе живет предание, что царица Тамара часто бывала в Сванетии и обогатила ее памятниками и церквами; существует даже мнение, что [150] прах великой жены покоится в любимой ею стороне. Но суровая горная природа остановила развитие начал благоденствия и просвещения. Христианская вера, первый их двигатель, мало-помалу начала ослабевать в Сванетском народе по недостатку рукоположенных и грамотных священнослужителей. В то же время неприступность самого жилища отразилась в характере жителей. Дух независимости разобщил Вольную Сванетию от ее соседей, и нравы ее обывателей до того огрубели, что они приняли в обыкновение умерщвлять новорожденных детей женского пола.

Сохраняя еще отдаленные предания христианства, они заменили их суевериями и ожесточением, и замкнулись в гнездах, куда бывает безопасный вход только в течение двух летних месяцев в году. Однако некоторые отважные исполнители правительственных распоряжений проникали в часть этой таинственной обители. В Вольной Сванетии памятно имя бывшего Кутаисского Вице-Губернатора Полковника М. П. Колюбакина. Он в 1847 году, первый из Русских, посетил этот край. Семь обществ при нем изъявили покорность Правительству. Тогда к ним был назначен Приставом Поручик князь Микеладзе. Он, пробыв там всю зиму, еще присоединил два общества к своему Приставству. Но остальные два общества, и при том самые значительные, отклонили предлагаемое им посещение,— так, что они по ныне оставались совершенно неизвестными и не обследованными.

Неожиданное появление в Боржоме семи Вольных Сванетов вдруг послужило доказательством, что как ни высоки горы, ни безотрадны их снежные пустыни, но что и до них доходит луч святой истины, и в них теплится потребность чистого духовного наставления. Умилительным зрелищем было крещение отчужденных от света людей, невежественных, и почти первобытных. [151]

Сам Наместник, Князь Воронцов, и супруга его, в кругу сановников и приближенных, были в числе восприемников. Обрадованные, обласканные, обдаренные Сванеты вернулись в свои горы рассказывать о новом пролившемся на них свете, о новых родных своих по духу учения Христова, о заботливости ими внушенной, об отеческом приеме ими испытанном. Таким образом прерванная связь между забытым в горах народом и его братьями возобновлялась во имя Того, кто принес Вселенной слова мира и любви. Происходившее в Боржоме торжество, связывая духовными узами одичавшее население с представителями Державной мысли и Державной власти, открывало очевидно доступ в край неизведанный, доступ, дотоле загражденный и враждебною природой и вековыми предубеждениями.

В то самое время я приехал из Чечни в Боржом и имел счастие быть свидетелем трогательного обряда. Сванетия издавна занимала меня, как один из неразрешенных вопросов Кавказа. К тому же, для меня, как для искателя древностей, она обещала целую жатву археологических драгоценностей. Князь Наместник благоволил предложить мне поездку в Вольную Сванетию, вместе с поручиком князем Микеладзе, который, быв за 5 лет перед тем приставом в большой части Сванетии, снова назначался на ту же должность.

Сборы наши продолжались недолго. Наступала половина Июля месяца, т. е. лучшая пора для переезда через горы в Кавказскую Лапландию, заносимую снегами в течение десяти месяцев.

Князь Микеладзе уехал вперед. Вслед за ним я выехал из Боржома 15-го Июля. Мы съехались в Кутаисе, откуда наш поезд тронулся 21-го. Экспедиция, впрочем, начиналась в самых скромных размерах. При князе Микеладзе находился его племянник, князь Залика, (т. е. Захарий) и донской казак. При мне состоял мой неизменный денщик Климов, с истинным [152] сожалением взирающий всегда на мою страсть к надписям и к насекомым. Шествие открывалось двумя, навьюченными разными пожитками, лошадьми, которых гнали в наших глазах пешие проводники.

К вечеру 21-го Июля мы приехали в Горди, летнее местопребывание Мингрельских Владетелей. К общему прискорбию Владетель был уже болен той неумолимой болезнью, которая должна быть свести его в рановременную могилу. Мы не могли, следовательно, видеть владетельных хозяев, но душевно приобщились к тому тревожному, горестному беспокойству, которое ложилось уже на весь край. Озабоченные братья покойного князя Дадиана, князья Григорий и Константин, грустно меня приветствовали, но, и при томившем их опасении, не забыли свойственных Мингрелии радушия и гостеприимства. Они предложили мне катера, лошадей и провожатых для дальнейшего нашего пути. 23-го мы отправились в дорогу со стесненным сердцем и тяжким, к сожалению скоро оправдавшимся, предчувствием.

Выехав из Горди 23-го Июля, в полдень, мы начали незаметно подыматься до живописным лесистым предгориям, вверх по течению реки Цхенис-цхали. Проехав не более 20 верст, мы остановились, для ночлега в селении Окуреши, где был некогда принадлежавший Владетелям большой деревянный дом, ныне совершенно развалившийся. Погода стояла прекрасная. Мы расположились на чистом воздухе, развели на всякий случай огонь и, поужинав отлично, благодаря местному хлебосольству, заснули на коврах. На другой день мы снова пустились в путь.

Ехали мы такими же лесами, по течению той же реки; любовались вправо и влево внезапно открывавшимися ущельями, где иногда, из-под дремучей зелени, виднелись небольшие тесовые домики. Около полудня поезд прибыл в селение Мури, к месту ночлега. Тут, на гладкой поляне, у подножия высокой лесистой горы, [153] увенчанной большим замком, служащим и доныне иногда местом заточения, красуется большой деревянный дворец, весь изукрашенный резьбою в турецком вкусе. Мурский моурав, князь Пагава, статный, черноволосый мужчина, приветствовал нас с тем достоинством и, в то же время, с тем доброжелательством, коих сочетание я видел только на Кавказе. Он повел нас к Архимандриту, проживавшему недалеко от дворца, около древней церкви, описанной неутомимым Академиком, Г-м Броссе, и о которой я, следовательно, распространятся не буду. Архимандрит ласково нас принял, угостил обедом и благословил на дальнейший путь. Благословение было вовсе не лишнее. Уже на следующий день путь нам предстоял не легкий: с опасностями на каждом шагу, мы должны были пробираться по отвесной крутизне высоко торчащей над течением Цхенис-цхали, которая в этой местности, будучи уже довольно близка к своему истоку, бешено низвергается с гор, щелкая каменьями и пробивая себе путь сквозь исполинскую трещину ущелья.

После мирного ночлега в Мури, после безмятежной беседы с Архимандритом, мы провели день 25-го Июля среди всех ужасов Кавказской природы. Дорога вилась узкой тропинкой, местами заваленной деревьями и падающими с темени гор обломками скал над пропастью, нависшей над рекой. К счастию мы были все уже люди привыкшие к подобным путям сообщения. Нам сопутствовали князь Пагава и, случившийся в Мури, Лашхетский мдиван-бег * (т. е. Участковый Начальник) Иване. Они вежливо выезжали вперед над обрывами и указывали нам удобнейшие для проезда места.

Между тем мы постепенно подымались; густая лиственная растительность уступала место суровым хвойным деревьям, служившим явным признаком, что мы уже находимся на возвышенности довольно значительной. На полдороге к Лентехи поразил нас, по [154] правую руку, по ту сторону реки, великолепный водопад, который широкой, прямой, отвесной струею падал по воздуху с одной скалы на другую. Дугу падения струи, по глазомеру, можно определить по крайней мере в 20 сажень. В Швейцарии подобный водопад возбуждает внимание и удивление всего путешествующего мира. Здесь он громаднее, но никому не известен. Туземцы не понимают, чем тут можно восхищаться и с удивлением смотрели на мой восторг.

Потеряв водопад из вида, мы спустились к самой реке и тут, на небольшой лужайке, пообедали, или, по усвоенному на Кавказе выражению, закусили.

Впрочем я до того был поражен всем, мною виденным, что мне было не до еды. Видя такое воздержание, туземцы спрашивали меня: получаю ли я особые деньги на кушанье,— и на мой отрицательный ответ заметили, что я их действительно не заслуживаю.

После краткого привала мы снова пустились в дорогу, которая не изменялась ни по своим препятствиям ни по своей живописной обстановке.

Таким образом дотащились мы, уже довольно поздно, на изнуренных лошадях, до селения Лентехи, где уже начинается Дадиановская Сванетия. До того времени, с самого Горди, мы ехали по Леджгуму. Не въезжая в самое селение Лентехи, мы остановились в замке, расположенном у слияния двух рек: Хеледули и Ляшкидера, которые не далеко оттуда впадают в Цхенис-цхали. В ночь погода сделалась ненастною; дождь пошел ливнем, мы приютились в башне, возле замка, в котором, как нам сказывали, содержались преступники. Мдиван-бег Иване угостил нас ужином и хорошим вином. Вообще все Дадиановские подвластные отличаются своим радушием, лучшим доказательством коего может служить следующее обыкновение: когда туземец везет, или несет даже на плечах, бурдюк с вином, он останавливается перед всяким встречным [155] знакомым и незнакомым, подает ему чашку и предлагает выпить сколько душе угодно. Правда, по таким дорогам встречных бывает не много, и самое вино далеко не завидное; но, не менее того, наблюдатель не может пропустить без внимания этой резкой черты народной щедрости.

26-го мы продолжали подыматься по гористым и лесистым местностям, вверх по реке Цхенис-цхали, которая тут становилась все уже и стремительнее. Проехав селение Чолур и осмотрев его довольно замечательную церковь, мы достигли до замка Сванетского Князя Голдобхадзе. Хозяина, к сожалению, не было дома; на пороге нас встретили его племянники, из дверей выглядывали Сванетские княжны в красных шелковых нарядах, сходных с грузинскими, но с большими и низко подвязанными кушаками. У них находился в гостях Вольный Сванет Ипарского общества, Азнаур, (дворянин) Сурам Курдиани, знакомец Князя Микеладзе, которому он весьма обрадовался. Курдиани — молодой человек, лет 19-ти, высокий, статный, белокурый, с большим орлиным носом, веселый и шутливый; на нем была синяя суконная черкеска, сшитая довольно неуклюже, но отороченная серебряным галуном. На голове его, на самой маковке, вместо шапки, лежал небольшой шелковый кружок, подшитый кожею. Кружок, не больше старинного пятака, подвязывался на подбородке тоненьким черным снурком. Этот странный головной убор, первообраз Имеретинских папанах, поразивший всех в Боржоме своею оригинальностию, ничто иное, как самое первобытное метательное оружие или праща, которою первые люди кидали во врагов своих каменьями. Впрочем, в самой Сванетии, многие носят войлочные шапки, напоминающие формой известные в археологии под названием шапки Улисса. Между ними встречаются тоже Имеретинские папанахи, сходные с древнейшими Македонскими головными уборами. [156]

Мы воспользовались встречею с молодым Сурамом, чтобы дать знать его соотечественникам о нашем проезде. Курдиани весело пошел с этого радостною, как он отозвался, вестью. Сами мы решились приостановиться на весь следующий день у подножья перевала в селении Сасаши. На пути к нему мы были свидетелями самого величественного зрелища: вправо от нас нависли над горами грозные тучи; сильные громовые удары, беспрерывно повторяемые ущельями, потрясали горы своими раскатами. Вдруг гроза разразилась; молния ударила в стоявшую на горной вершине огромную сосну, которую вдруг всю обхватило пламенем. Картина была необыкновенная. Вообще, ничто не может быть великолепнее и поразительнее грозы посреди гор. Мы любовались чудным явлением, и при том не испытали его неудобств. Гроза прошла мимо и мы благополучно и сухо прибыли вечером в селение Лашхети. Это селение находится близь самого источника Цхенис-цхали, которая тут уже так узка, что через нее переброшен мостик. Дома селения, как вообще во всей Сванетии, каменные, двухэтажные, выбеленные, с крышами из аспидных досок, с окнами в виде бойниц, которые в особенности красиво венчают, кое-где торчащие, высокие башни отчетливой и чистой кладки. К домам приставлены наружные деревянные лестницы; их можно отбросить в случае нападения, так, что каждый дом, при надобности, обращается в крепость. До Лашхети доезжал, прославивший себя на Кавказе своими учеными исследованиями, Академик Броссе. Нечего распространяться об археологическом значении тех местностей, куда проник его испытующий, до утонченности верный и совестливый критический взгляд. Имев неоднократно случай убеждаться, что там, где он был, ничто не ускользнуло от его просвещенного внимания, я почитал излишним проверять уже сделанные им наблюдения; но теперь, при въезде в Вольную Сванетию, открывалась для меня [157] новая, незнакомая ученому академику, страна: истинная археологическая terra incognita.

День 27-го Июля прошел в приискании лошадей для предполагаемой двухнедельной поездки в крае, где лошади уже почитаются редкостью; однако ж нам удалось нанять лошадей, и за плату, самую умеренную, а именно по 50 коп. за лошадь в сутки; тут же мы взяли с собою и переводчика, знавшего грузинский язык.

28-го Июля, утром, мы, возвратясь к замку Лыджи, начали подыматься на Латпарский перевал, служащий пределом между Дадиановской и Вольной Сванетией. Чрез этот перевал известны только два пути: один — летний, довольно удобный, так что нам ни разу не приходилось слезать с лошадей, но этот летний путь, проложенный по седловине горы, возможен только в течение двух летних месяцев; в остальное время года трещины его наполняются хрупким, не замерзающим снегом, так, что под ногами сглаживаются пропасти и тогда на каждом шагу путнику угрожает почти неминуемая смерть. Другой путь — зимний. Когда устанавливается зима, Сванеты переходят, влево от летнего пути, через самый гребень горы, на которой от постоянных ветров и от самого свойства остроконечных зубчатых скал, снег не удерживается. Но этот путь возможен только для самых смелых и ловких пешеходов, которым, кроме неудобств от игловатых скал, еще угрожает та опасность, что на голой вершине почти всегда, и в особенности в полдень, господствует такой порывистый ветер, что он сшибает с ног самых сильных людей и сбрасывает их в кручу. Отважнейшие туземцы решаются на страшный путь только на рассвете, и то изредка, и не без опасения. Этим достаточно объясняются и нравы и замкнутость Вольной Сванетии.

Мы ехали в конце Июля, следовательно совершенно безопасно; не думали о самосохранении и могли с [158] любопытством рассматривать окружающую нас местность. По мере того, как мы подымались из Цхенис-цхальского ущелья, природа, все более и более обнажалась. За лесами хвойными, по скатам горы, зазеленели березы и кустарники, потом они стали реже. Мы перешли через широкую полосу трав и альпийских злаков, потом показался мох и, наконец, мы очутились между диких, голых скал, покрытых кое-где тающим снегом. На самом Перевале мы остановились. За нами, далеко у ног наших, изгибалось лесистое Цхенис-цхальское ущелье, и белыми точками сверкали башни его деревень; перед нами, влево, возвышался суровый Эльборус, но не в белой шапке, как он виден с севера, а с тремя зубчатыми, скалистыми и бесснежными вершинами.

Мы въезжали в Вольную Сванетию.

Тут любопытство мое невольно усилилось и я стал внимательнее осматриваться. На самой вершине перевала я заметил, что мы едем по шиферным скалам черноватого цвета, сквозь которые проходили толстые пласты кварца, издали похожего на белый мрамор.

Спуск по ту сторону Латпарской горы покатее и значительно короче подъема. Очевидно, долина, в которую мы спускались, гораздо возвышеннее Дадиановской Сванетии. Перед нами открывалась новая великолепная панорама. Впереди, немного влево, торчали грозные зубцы Эльборуса, (см. фигуру 1-ю между рисунками, приложенными в конце этой статьи), от которого на обе стороны тянулись волнообразные, белые гряды главного Кавказского хребта, замыкавшего небосклон. Прямо перед нашими глазами возвышалась огромная коническая гора, до половины покрытая вечными, ослепительными снегами. Эта гора, которую туземцы называют Адышба, служит главным водоразделом Вольных Сванетских Обществ, расположившихся в 11-ти отдельных группах, но течениям Ингура, реки Мульхре и их притоков. Вправо открывалось ущелье, над которым в отдалении виднелась [159] скалистая вершина Читхару. У ног наших, как на ладони, обозначались, по изгибам вытекающего, по правую руку, из снежного ущелья, Ингура, сплошные деревеньки и белые башни трех отделенных друг от друга обществ: Кальского, Ушкульского и Ипарского. Над ними лежит пестрая, безлесная полоса покосов и пахотных полей; над полями зеленая лента густого леса, большею частию березового; над лесом горные травы и вечный снег. При виде родной березы и белой зимы, невольно сердцу моему сказалось о далеком Севере. И береза и снег имеют особую, какую-то чарующую прелесть для русского человека; правда, кроме этих двух признаков, ничто не напоминало про холодные равнины нашей родимой Руси. Взор заблуждался между этими громадными, исполинскими, взволнованными, измученными твердынями, между коими, среди белеющих селений, рвался Ингур, а над Ингуром, на отдельной скале, возвышались развалины дворца Тамары, не далеко от храма, где, по народному преданью, покоится ее прах. Между тем мы начали спускаться; на встречу к нам выехал знакомец наш Курдиани, на довольно порядочной лошадке, что для Вольного Сванета было самым крайним признаком роскоши. Во всей Вольной Сванетии считают от 12 до 20 лошадей. Для работ употребляют длинношерстных волов, которых впрягают в сани, потому что в целом крае арбы не известны и нет ни одного колеса. Вместе с Сурамом поспешили нас встретить несколько человек туземцев. Они радушно нас приветствовали и благодарили за посещение. Князь Микеладзе, желая придать более Официальной важности моему прибытию, поскакал вперед, чтобы приготовить мне встречу. Я переехал по довольно хорошему мосту чрез Ингур и вступил в селение Довбер, Кальского Общества (см. фиг. под № 2). Тут ожидали меня старики и сельские почетные люди с хлебом и солью, а во главе их, в мундире и в шарфе, стоял князь Микеладзе, который [160] почтительно подал мне рапорт о благосостоянии Вольной Сванетии, т. е. края, до сего времени почти загадочного.

Этот церемониал произвел, по-видимому, самое выгодное впечатление. Старики, видя мои полковничьи эполеты и крест на шее, отозвались, что они высоко ценят внимание князя Наместника, приславшего к ним такого значительного чиновника. В особенности они радовались вторичному назначению князя Микеладзе к ним Приставом. «Теперь» говорили они, «и кровомщение между нами уничтожится, и порядок у нас будет». В особенности еще упоминали они с восхищением о приеме, оказанном в Боржоме их соотечественникам, хотя представителя собственно их общества там не было. Они сознавали спасительное влияние Христианского учения и тут же показывали мне девочек, хвастаясь, что оставили их живыми по совету своего прежнего и ныне вновь над ними поставленного начальника. «Не будет надобности», присовокупили они, «нашим сыновьям покупать или красть себе жен за горами». Несмотря на это помилование женскому полу, я заметил, что многие жители заботливо держали на руках, и с нежностью нянчили одних мальчиков. Этим заметным отеческим попечением отличаются, сколько мне кажется, Сванеты, от прочих горцев, и даже Закавказцев, которые передают сыновей своих воспитателям, и даже стыдятся оказывать им внимание при посторонних. Самый обряд крещения у Сванетов, при настоящем упадке христианства, свидетельствует о надеждах, полагаемых на сыновей и о постоянной мысли отцов. Обряд заключается в том, что отец кидает в колыбель новорожденного две пули, одну за себя, другую за него. Эти две пули выражают, какими узами связан отец с сыном. В нем он видит не работника, а помощника в кровавом деле кровомщения, когда честь его затронута, когда плата за обиду становится ему дороже жизни.

Вечер прошел в продолжительных разговорах. [161]

Для нас, как водится, зарезали барана, и пошло потчиванье. Вместе с шашлыком подали нам довольно дурной, испеченный без дрожжей, ржаной хлеб в виде комков. За неимением вина Сванеты пьют арак, который они гонят из проса, и до которого — большие охотники. В селении Довбер около 20-ти дымов и в ином доме, который попросторнее и с башнею, живут два или три семейства. В домах комнаты просторные и высокие, с каменными полами, но стенки и потолки до того покрыты копотью, что лоснятся и черны как уголь. Дрова жгут постоянно и почти всегда посреди комнаты, и от того каждое жилье принимает вид мрачный и до крайности неопрятный. Я ни одного разу не решался ночевать в доме, а выбирал для ночлега какой-нибудь сарай или навес. Наговорившись вдоволь с моими новыми знакомцами, я улегся спать, в приятной надежде увидеть на другой день монастырь св. Квирики, где, по дошедшим и до Вахуштия изустным сведениям, хранилось 166 икон, вероятно в окладах и с надписями. Но тут я должен сознаться, что мои археологические надежды должны были испытать довольно грустное разочарование. Как только солнце показалось из-за гор, я торопил уже своих проводников; мы переправились снова через вчерашний мост и начали подыматься на коническую, покрытую густыми и старыми елями, гору, в сущности весьма высокую, но казавшуюся небольшим холмом посреди окружающих ее великанов. После двухчасового крутого подъема по извилистой дорожке, достигнув вершины горы, я увидал окруженную дремучим лесом ограду небольшого монастыря. Кстати надо заметить, что Кальское общество весьма жалуется на недостаток в собственном лесе. На мое замечание, что местность, но которой мы ехали, покрыта вековыми деревьями, провожатые отозвались с удивлением, что эта земля — принадлежность церковная и что на ней и прута вырубить нельзя, под [162] опасением гнева Божия, коего самое страшное наказание посылается, но их понятиям, в виде града крупнейшего и небывалого размера.

У монастыря нас встретили семь человек деканосов семи селений Кальского общества. Деканосы т. е. потомки прежних рукоположенных священнослужителей не отличаются ни одеждой ни образом жизни от своих соотечественников. Они совершают, по преданию, некоторые обряды, до крайности искаженные, при чем бормочат молитвы, перемешанные и утратившие смысл; они безграмотны, любят арак и, не смотря на свое звание, не пользуются в народе особенным уважением. Народ понимает их ничтожное значение, и всегда называет их в шутку и насмешливо: хуцеси (священники), да и сами они сознают, до какой степени они недостойны своего наследственного, неоправданного звания. Монастырь Св. Квирики, почитающийся едва ли не первой святыней Вольной Сванетии, далеко не представляет великолепных размеров сооруженных в Грузии храмов времен Тамары. Он заключается в одной маленькой церкви без купола, с небольшою башней. (См. между рисунками Табл. I, № 3-й). Церковь сложена из грубо-отёсанного камня и окружена полуразвалившеюся, зубчатой и довольно высокой каменной оградой; вокруг нее, в низеньких каменных кельях, похожих на казематы, жили когда-то монахи, а ныне поочередно помещаются деканосы, стерегущие эту уединенную обитель. У входа в ограду деканосы предложили нам умыть себе сперва руки и лице водою, наполнявшею большую медную купель, служившую прежде для святого крещения, а ныне поставленную у ворот для умовения приходящих. Исполнив все до последнего сей обряд, мы вошли в небольшую трапезу, которая примыкает к церкви с южной стороны, и откуда пробита единственная дверь во храм. При самом входе я был поражен отвратительною нечистотою трапезы. Посреди виднелись [163] остатки костра, кругом валялись кости в грудах сора. По всему потолку, на длинных жердях, висело множество рогов, жертвуемых туземцами по чувству благочестия. В этом капище деканосы, вместе с приходящими богомольцами, готовят пищу, т. е. жарят шашлыки, пекут на плоских камнях хлебы, так что дым проходит сквозь щели замкнутых дверей и наполняет самую церковь. Я потребовал чтобы мне ее отворили, и тогда между деканосами началась длинная церемония. Они стали передавать друг другу ключ, отзываясь, что не достойны по своим грехам коснуться такой святыни. После довольно продолжительного спора, мы наконец вошли и едва не задохлись от пыли. Темнота, копоть, груды сора не позволяли сперва различить окружающих предметов; нужно было зажечь свечу, и тогда я убедился, что в эту церковь едва ли могут вместиться 50 человек. Более всего обратил мое внимание стоящий на каменном высоком и квадратном подножии большой деревянный крест, весь облепленный маленькими образами, вытесненными из тоненьких серебряных листиков грубой и старинной работы. Подобные кресты находятся, впрочем, в церквах и Дадиановской Сванетии. Их видел и г. Броссе. К сожалению, на этом кресте надписи никакой не было. Иконостас Кальской церкви каменный, из трех сводов. В среднем царские двери заменялись, вероятно как в первые времена христианства, завесою. В боковых сводах поставлено несколько икон, но не 166, а около 20, большею частию без риз и без надписей. Впрочем, на пяти или шести иконах, а в особенности на большом образе Святых Квирика и Иулитты, замечательны серебряные оклады старинной работы, но тоже без встречаемых часто в Закавказьи надписей исторического содержания.

На каменном престоле, примыкавшем, как во всех малых древних церквах, к восточной полукруглой стене, лежало превосходное Евангелие, рукописное, на [164] греческом языке, большого формата, писанное на пергаменте, крупным и красивым почерком, похожим на наш полууставный. Эта книга, по моему мнению, принадлежит к числу самых древнейших рукописей. Приписка к ней на первом листе начертана курсивным и связным письмом и очевидно гораздо новее самого Евангелия. В ней упоминается о каких-то Стефаносе, Григорие и Марке. Я поспешно списал с нее fac-simile. (см. между рисунками Табл. I, № 4).

Кроме того, на южной стене внутри церкви я заметил надпись хуцури (церковно-грузинские письмена), грубо начертанную и не ясную. Я тоже принялся было её списывать, но тут один из деканосов хотел меня остановить.

Я тотчас же объявил, что немедленно выйду из церкви и уеду из Кальского общества. Тогда все другие деканосы принялись уговаривать оказавшего сопротивление и утверждавшего, что, списав надпись, я прикажу ломать церковь. Успокоенный общими увещаниями, он извинился в своей глупости и первый просил меня продолжать начатое. (Эта надпись изображена между рисунками, в Табл. 1, под № 5).

Г-н. Броссе переводит её так: «когда землетрясение разрушило церковь сию, Святого Квирики, то я, Георгий, сын (или помощник) Антония, украсил её вновь. Поминайте и нас и Бог вас помилует.» (См. во 2-м приложении № 1).

Но когда случилось землетрясение, и кто был этот Антоний ? — неизвестно.

Мы уже хотели выйти из церкви, как вдруг я заметил в алтаре большой сундук, окованный железом и разумеется тотчас же начал просить деканосов, чтобы они мне показали, что в нем хранится. Они сначала не соглашались, а потом, согласившись, начали снова между собою спорить, как при входе в церковь, и [165] каждый признавал себя недостойным коснуться сундука. После продолжительных прений сундук был отперт, и взорам моим предстала груда вещей, самых странных в подобном месте. Тут лежали какие-то две вазы, похожие на японские, множество стеклянной и фаянсовой посуды разных форм и веков, также медные блюдечки, разные кусочки цветного битого стекла, бусы, четки, горшочки, чашки, лоскутки шелковых и парчовых тканей. Сванеты смотрят на этот хлам, как на сокровища неоцененные, и я не стал их разуверять. Я списал только греческие надписи с одного образа, хранящегося под шелковым чехлом, с серебряными гремушками, в том же сундуке. Образ этот действительно замечателен по древности, красоте византийской работы и богатству. Он весь в ризе из чистого золота, на нем изображено разноцветною финифтью распятие, сверху парят два ангела, а по сторонам стоят Богоматерь и Св. Иоанн. Над ними, тоже финифтью, или чернью по золоту, надпись в одну строку; (см. между рисунками Табл. I, № 6, лит. а) внизу же в три строки надпись. (см. № 6, лит. b),

Смысл этой искаженной надписи не может быть в точности определен.

Кругом, по золотому окладу, вставлены драгоценные камни и крупный жемчуг, также и антики, из коих самый замечательный красный камень, кажется сердолик, с превосходным грудным изображением Спасителя. Оборотная сторона иконы серебряная, и представляет рельефом Воскресение Христа, держащего в руке крест с надписью в одну строку (см. № 6, лит. с). Величина образа 7 вершков вышины и 5 вершков ширины. По открытии столь драгоценного сокровища, я начал внимательнее оглядываться и увидел не замеченную еще мною на олтаре бронзовую, весьма древнюю лампаду, очевидно языческую. Она в виде ноги в сандалии; но подошва ее остроконечная и [166] усеяна гвоздями, что указывает на восточное происхождение. Может быть эта лампада — из древней Колхиды. (См. между рисунками Табл. I, № 7).

Деканосы рассказали мне при этом самую нелепую басню: по их мнению, это тот самым башмак, который носил дьявол, когда соблазнил Эву, и он потерял его при сошествии Спасителя на землю; с того-то времени и хранится башмак в Кальском монастыре. Я почел обязанностию указать им на ушки лампады и на отверстия, в которое вливалось масло, и также на то, в которое вкладывалась светильня. Этим убедил я их, что дьявольская, по их мнению, обувь, ничто иное как лампада, горевшая некогда перед идолами. Мое объяснение навело на них такой ужас, что они начали отплевываться и с омерзением вынесли недостойный предмет из церкви, но, как принадлежность церковную, все-таки положили ее внутри ограды.

Я еще заметил, по углам церкви, приставленное и наваленное, разное старинное оружие, как-то: стрелы, шестоперы, кистени, палицы, бунчуги с следами, на скобах, арабских молитв и т. н. На потолке висели турьи и козьи рога и нанизанные на жердях челюсти каких-то животных. Подобные приношения, плоды добычи в битвах и на охоте, наполняют, как я имел случай в том удостовериться в последствии, все церкви Вольной Сванетии.

Однакож пора было вернуться в Довбер. Деканосы пропели нам что-то, вероятно в роде многолетия, и поднесли нам оловянную чарку с араком, от которого я и князь Микеладзе, разумеется, отказались, но к которому туземцы обратились весьма усердно, не взирая на святость места. Вообще поразило меня странное сочетание грубых привычек алчности к деньгам и жалкого невежества с трогательною привязанностию к каким-то отдаленным и уже неясным преданиям. Луч истинной веры уже утратил свой [167] живительный свет, но теплота чувства все еще сохранилась, и согревает бедных дикарей в печальном мраке их заблуждений. На возвратном нашем пути, тот самый деканос, который противился намерению моему списать надпись в церкви, сделался ко мне чрезвычайно внимателен и пригласил не только в свою деревню, но и в свой дом, где, по словам его, хранилась драгоценная святыня. Я воспользовался его приглашением. Спустившись с горы и переехав через ближайший мост, так как на Ингури их несколько, мы достигли жилища деканоса. Тут он пригласил меня следовать за ним в трехъярусную высокую башню, по каким-то пробуравленным доскам, в виде лестницы, по которым мог вскарабкаться только Сванет, или археолог. И тут ожидание мое было обмануто. В темном уголку, в пыли и паутине, стоял маленький, медный, растворчатый крестик, без малейших признаков надписей, но исцелявший, по мнению хозяина, от всех болезней. Услужливый Сванет не понимал моих любознательных исследований, не знал, чего именно я доискивался, а я, признаюсь, не мог понять странного благочестия Сванета: если он действительно веровал в чудотворную силу своей иконы, то зачем же держал он её в таком небрежении? Конечно, и бесспорно, вера может творить чудеса, но чем сильнее вера, тем явственнее выражаются ее наружные признаки, а видимое неуважение к прославляемой святыне — необъяснимо. Быть может деканос притворился, в надежде получить награду, — но как оправдать нечистоту и беспорядок в церкви? Впрочем, Сванеты утверждают, что они от того не стирают пыли, что не следует прикасаться святыни грешными руками. Этим скромным сознанием своего уничижения, тяготящего их совесть, оправдывается несколько неизвинительная неопрятность, встречаемая во всех их молельнях, где они ставят стулья, обедают, пьют арак и рассуждают о своих делах. [168]

Постоянного Богослужения деканосы не совершают, а приходят в церковь читать кое-какие молитвы по приглашению желающих того лиц, обязанных при том зарезать барана, или принести какой-нибудь намзурул, т. е. пожертвование. Крестины, браки, похороны и поминки исполняются таким же образом. О таинствах и литургии народ не имеет никакого понятия.

Пообедав в селении Довбер шашлыком, соленым сванетским сыром и плохим черным хлебом, мы решились не терять времени и отправиться в Ипарское общество.

Для господ географов не излишним будет заметить, что Кальское общество совершенно демократическое, не имеет, ни одного дворянина, и что оно одно из беднейших в числе одиннадцати обществ, составляющих Вольную Сванетию. Оно заключается из семи селений, расположенных вниз по правому берегу Ингура, в следующем порядке: Халде (на речке Чала, близь впадения ее в Ингур), Довбер, Ланхор, Хэ, Вичнаш, Ипрал и Мукдар, а всего только 54 дыма.

В селении Хэ, (см. между рисунками Табл. I, № 8) я осматривал церковь во имя Св. Варвары. Она еще менее, чем монастырь Св. Квирики. Впрочем кладка камней немного чище, а на восточной стене обозначаются три небольших арки, доказывающие некоторое притязание на искусство. Внутри храма, на иконостасе, поставлены две или три иконы без особенных надписей, из коих икона Св. Варвары — небольшая, в серебряном окладе. В углу стоял посох, на который был надет довольно большой серебряный крест, неискусной чеканной работы, с изображением Распятия. На четырех концах креста, расположена церковно-грузинская надпись, с которой, по неясности букв, я снял, для большей верности, слепок на тонкой бумаге (см. между рисунками Табл. I, № 9).

Эта надпись состоит из столь грубо начертанных букв, что не представляет никакого смысла. [169]

Не смотри на бедность церкви, Кальские жители таинственно утверждают, что тут, а не в Уишкульском монастыре, похоронена царица Тамара; но никаких признаков гробницы не заметно, и положительно можно сказать. что место погребения Тамары останется на веки не разрешенной загадкой.

От Кальского общества до Ипарского вниз по Ингуру не более 8 верст. Местами тропинка проложена под утесами над самым руслом реки, сперва по правому, а крупнее верст через 5, но левому берегу. Тут тоже находится мост, в селении Мукдар, но по случаю разлива Ингура мы не могли воспользоваться этой дорогой, а должны были ехать объездом, подымаясь на скалы, так, что путь через то удвоился, следование, от крутых подъёмов и спусков, было весьма утомительно. Я смотрел с сожалением на бедных пешеходов, которые, сопутствовав нам целый день, заметно начинали утомляться. В особенности мне показался достойным сострадания переводчик наш Мике, который, будучи уже стар, дороден, не велик ростом и не ловок, совершенно запыхался. Один из Сванетов уступил ему своего коня, но как только сванетский Санхо-Панса взгромоздился на клячу, поднялся общий хохот, посыпались шутки и добродушные насмешки, так, что бедный Мике пожал плечами и сам смеялся над собою, отказавшись от непривычного ему способа странствования. Эта веселость и насмешливость народа слывущего суровым до жестокости, доказали мне, что привычки не всегда согласуются с первобытными началами человеческого характера; невольно призадумался я о том, что часто бывают, в особенности в горах, люди озлобленные, свыкшиеся с преступлениями, последствиями фанатизма, невежества и злополучий, но которых природный нрав доступен ко всем мягким и общежительным впечатлениям. [170]

До Ипарского общества мы в тот вечер достигнуть не могли. Как только солнце скрылось за вершинами гор, густой сумрак лег по ущельям. Переправясь через Ингур, мы расположились ночевать на биваке, на небольшой поляне у самой подошвы лесистых высот. Тут приехали к нам почетные представители разных обществ, азнауры Муллахского общества: Дадаш Курдиани с двумя взрослыми сыновьями, Гела (Григорий) Иоссилиани и Семен Девдариани, крестники Его Светлости, князя Наместника; Ипарского общества — Солтман Курдиани и Мужальского — простолюдин Казимулат Шарашидзе.

Во всей Вольной Сванетии нет ни одного князя. В этом демократическом крае дворяне сохранили только право обедать по одному разу в год у потомков своих бывших крестьян, да в случае кровомщения взыскивать две крови за одну. Впрочем и по сие время различие сословий не могло изгладится совершенно и выражается со стороны дворянина некоторою наследственною кичливостью, со стороны же простолюдинов невольной, бессознательной, хотя не всегда охотной уступчивостью.

В ту же самую ночь мы имели случай убедиться в той власти, которую отличие происхождения и самоуверенность, им внушаемая, имеет всегда над чернью; тут, у подножья Эльборуса, между истинными дикарями, я испытал, что нелепая задача, недавно волновавшая Европу, об истреблении аристократического начала, совершенно не свойственна нравственным потребностям и начальным понятиям даже самых первобытных людей.

На ночлег развели два костра. Около одного расположились мы, с надеждою упокоиться от трудов утомительного дня. Около другого уселись Сванеты, начали пить арак и громко разговаривать, вероятно о цели нашего посещения. Надо заметить, что горцы, от привычки перекликаться и от свежего воздуха, расширяющего [171] легкие, имеют такие звучные и сильные голоса, что и сам Лаблат мог бы им позавидовать. Сванеты, из вежливости к нам, говорили в полголоса, но такими гортанными, резкими звуками, что они молотом раздавались в моей голове и решительно не позволили заснуть. Мирная беседа, долго продолжавшаяся около костра, вдруг превратилась в шумный спор, голоса зазвенели как трубы, возгласы заменялись возгласами, крик, брань, суматоха сделались оглушительными и над всеми голосами начальнически господствовал хриплый и густой бас старого азнаура Дадаша Курдиани; наконец мало-помалу тревога утихла, и мы заснули.

На другой день первый мой вопрос был разумеется о ночном происшествии. Дадаш Курдиани слегка извинился и рассказал нам случай, резко обрисовывающий, по моему мнению, вообще демократические и в частности Сванетские нравы. В то время, как наши провожатые сидели и голосили около костра, к ним прибежал житель Кальского общества с известием, что сосед его в тот же вечерь украл у жителя Ушкульского общества, по существующей между ними личной вражде, двух из тех нечистых животных, в коих некогда Цирцея превратила товарищей Улисса. Случай был в крае весьма обыкновенный, по господствующим обычаям самоуправства и мщения, но по поводу нашего присутствия, он мог набросить, по мнению Дадаша, на всю Сванетию предосудительную тень. Старик Дадаш рассвирепел и велел тотчас сыновьям своим бежать с ружьями в дом виноватого и, поколотив его исправно, принудить возвратить невинных жертв его мстительного корыстолюбия. Рослые парни мгновенно отправились по приказанию строгого родителя и в ночь дело правосудия было исполнено. Замечательно то, что Дадаш Курдиани не принадлежит ни к Кальскому ни к Ушкульскому обществу, а к отдаленному от них обществу Муллахскому, но так как он азнаур и при том человек [172] энергический, и как узнал в последствии, даже весьма замечательный и почтенный, то никто не смеет противиться его крутым справедливым требованиям и побоям его сыновей. Вот в каком еще странном положении находится суд и расправа Вольной Сванетии.

От места нашего ночлега до главного селения Ипарского общества, Накипари, предстояло нам проехать не более 6-ти верст, из коих около 5-ти вниз, около русла реки, а с версту подыматься по косогору. На пути один из Сванетов убил из винтовки сидевшего на утесе орла. Товарищи его начали тотчас осматривать застреленную птицу и оказывать знаки неодобрения. Тут я узнал, что у них убить птицу ничего не значит. Надо чтоб пуля непременно попала в голову. Иначе выстрел считается неудачным. Не удивительно после этого, что Сванеты слывут за превосходных стрелков.

В селении Накипари (см. между рисунками Таб. I, № 10) нас встретили одни только старики и деканосы, объясняя, что все жители ожидали нас накануне, а теперь отправились на полевые работы. Оно было тем более понятно, что лето в Сванетии продолжалось только два месяца, а что жители, по какому-то застарелому предрассудку, почитают тяжким грехом работать не только в воскресенье, но и в пятницу и субботу; подобное же обыкновение существует и в Имеретии, но там — вечное лето, тогда как в соседней с нею Сванетии — почти вечная зима.

Посреди селения Накипари находится церковь Св. Георгия, сравнительно довольно красивое здание, немного просторнее Кальской церкви, и замечательная разными грубыми рельефными изображениями на наружных стенах. Выпуклые украшения, в виде львиных и оленьих голов, расположены симметрически и обнаруживают следы искусства самого невежественного.

Внутри церкви я заметил тот же мрак и ту же нечистоту, как и в прежних. Но, между иконами, [173] некоторые в серебряных окладах. Самое замечательное изображение в большом размере, на коне Св. Георгия, поражающего копьем не искусителя, а какого-то лежащего человека в латах и в царской шапке Арзакидов. Из руки его выпал меч, а подле лежит круглый щит. (см. между рисунками Таб. I, № 11.) Над головой этой горизонтальной фигуры начертано церковно-грузинскими буквами:

«Диоклитиан царь неверный. »

Остальная надпись в 7-ми строках. Г-н Броссе читает её так: "Икона сия Св. Георгия Ифарского сделана мною, Марухом, из моего злата и серебра, дабы молиться за мою душу о искуплении в день суда.— Рукою золотых дел мастера Окро. » (см. во 2-м приложении № 2.) (Св. Георгий Каппадокийский приял мученический венец в царствование Диоклитиана и не к тому ли относится это изображение? (Броссе I, с стр. 250 и 251))

На оборотной стороне небольшой иконы Богородицы, на серебряной же доске, очень красиво и чисто вычеканена Греческая надпись. (см. между рисунками Таб. I. № 12, и во 2-м приложении № 3.) Г-н Броссе переводит её так:

«Святая Владычица, Дева Пресвятая, рождшая Создателя всего созданного! Изобразив Тебя с чувством благоговения, разукрасив Тебя златом и сребром.., я Марин, раба Твоя, О, лучезарная! Для себя ищу украшения красоты душевной. О Мариам, царица всех жен! Приими мя в сонм праведных.»

По палеографическим признакам эта надпись не старее исхода XIV-го или начала XV-го столетия, но кто была эта Мария,— неизвестно.

Деканосы Ипарского общества показали мне еще пергаменное Евангелие хуцури, оправленное в серебро, и самодовольно утверждали, что, по преданию, Накипари было местопребыванием особого Епископа и что потому их церковь может почитаться одною из главнейших [174] в крае.

В этом селении, за 5 лет перед тем, жил шесть месяцев князь Микеладзе; он нашел теперь свою квартиру точно в том же виде как в то время, когда он её занимал. Жители не касались до нее, в надежде на возвращение своего прежнего пристава: резкая черта народной благодарности и уважения к начальнику, которая не может быть пропущена без внимания.

Все Ипарское общество заключается только из трех селений: Богреш, на правом бёрегу Ингура, близь устья речки Адыш-Чала, (см. между рисунками Таб. I, № 13.) Накипари, и Зегани, на высоте, на левом берегу. В этом обществе считается 104 дыма и два только семейства азнауров: Курдиани, родственников известного уже блюстителя правосудия; (старший Ипарский Курдиани и здесь пользуется тоже общим уважением по уму своему и нравственности) и Гулбани; этого семейства азнауров осталось только два представителя, из них один учился в Тифлисской Гимназии. Общество бедно, но несколько зажиточнее верхних, По мере того, как ущелье расширяется и течение Ингура становится низменнее, растительность улучшается и родится пшеница в большем изобилии.

Пшеница составляет мерило местного благосостояния; там где ее нет, общество считают бедным; там где она родится, общества слывут достаточными. Едят хороший хлеб и занимаются даже торговлею.

Окинув беглым взором Ипарское общество, мы спешили в Цюрмийское, отстоящее от первого верстах в десяти. Тропинка проложена тут по крутым и высоким косогорам, вниз по берегу Ингура. Она то обрывисто спускается, то поднимается высоко, и почти отвесно, что весьма утомительно для путешественника. Во время переезда я имел снова случай убедиться в ничем не истребляемом влиянии дворянской власти над республиканскими нравами Сванетов. Азнаур [175] Семен Девдариани, крестник Его Светлости князя Наместника, рассердился как-то на одного из проводников и начал бить его палкой по голове. Простолюдин ворчал, но не оказывал сопротивления. Мне, разумеется, не могло понравиться подобное самоуправство. На мое замечание азнаур отозвался, что он пользуется только своим правом и наказывает своего подвластного. Но я не удовольствовался его объяснениями.— «Передайте ему,» сказал я переводчику,— «что так как он имеет честь быть крестником самого Наместника, то он должен служить примером своим землякам и подражать кротости своего восприемника, коего власть и права гораздо позначительнее власти сванетского азнаура.» — Девдариани сознался тотчас в своем проступке и, добродушно забыв свой гнев, в продолжение пути обращался ласково и шутливо с обиженным им человеком. К вечеру мы дотащились до селений Цюрмийского общества. Их пять: Загар, Тюбер, Незгаубан или Кипианша, Ламоль и Чаубен. Они расположены довольно тесною кучкою на значительной возвышенности, на правом берегу Ингура. Во всех этих селениях считают 68 дымов. Строения отличаются большим количеством башен против верхнего общества; иные большие дома совершенно похожи на феодальные замки. Они выстроены в виде параллелограммов, из коих передний фас заключается в высокой стене, с двумя квадратными башнями по углам. От башен тянутся боковые стены к заднему фасу, где возвышается каменное большое двухэтажное здание, с двумя отдельными симметрическими флигелями. Эти истинные замки расположены амфитеатром по склонам гор. Белые ограды ярко отделяются на окружающей их зелени и представляют вид чрезвычайно оригинальный и живописный. Таких больших строений не более как по одному в каждом селении. Прочие дома в меньших размерах, некоторые с башнями, но все обезопасены на случай нападения. Мы остановились в селении [176] Незгаубан, или Кипианша, в центральном пункте всей Вольной Сванетии, в замке азнаура Кипиани, крестного сына Ея Светлости княгини Воронцовой. Князь Микеладзе нашел и тут своих знакомых. Он прежде и в этом селении прожил около 3-х месяцев и теперь заботливо справлялся о посаженном им некогда картофеле. Жители дома простодушно сознались, что картофель вышел превосходный и что они весь его съели, так, что и разводить не осталось ничего.

Знакомясь все более и более с Вольными Сванетами, я убеждался, как несправедливы и преувеличены слухи о их закоснелой жестокости; я видел перед собой народ в детстве, людей почти первобытных, следовательно сильно впечатлительных, неумолимых в кровомщении, но помнящих и понимающих добро; я в них заметил добродушие, веселость, признательность, алчность к деньгам и в особенности грустное сознание своего нравственного и религиозного упадка. Из всего, мною испытанного и увиденного, я заключил, что те два значительные общества, куда не проникал ни один Русский, вероятно примут меня также охотно, как и те, которые уже были известны Полковнику Колюбакину и князю Микеладзе. Тогда я решился послать сперва к жителям Латальского общества, состоящего вместе с Ленджерским из 360 дымов, и составляющего почти 3-ю часть целой Вольной Сванетии. Нарочными отправились Азнаур Кипиани и Казимулат Шерашидзе, с поручением известить Латальцев, что я, присланный Главнокомандующим для осмотра Вольной Сванетии, желаю тоже и их посетить и осмотреть их церкви. В ожидании ответа мы решились употребить весь следующий день на осмотр Цюрмийского и соседнего с ним Эльского обществ. Следующий день был пятница; народ, по странному своему предрассудку, не работал и толпой пришел к нашему дому; во главе стояли старики; между прочими один бывший деканос, [177] сложивший с себя сие звание но принятии Св. крещения. Все единогласно изъявляли желание иметь рукоположенного священника, при чем предлагали любую из своих церквей для православного Богослужения; тут же нам привели одного молодого человека, который, не будучи родом из деканосов, вытвердил наизусть молитвы и почти самоучкой выучился читать по-грузински. Он изъявил неодолимую охоту посвятить себя духовному званию, и я обещал довести о том до сведения самого Экзарха. По предоставленному мне праву, я присовокупил, что Его Высокопреосвященство посылает свое Архипастырское благословение всему Сванетскому народу и благодарит деканосов за то, что они сохранили хоть память об истинной вере; я заключил предложением, тоже от имени Его Высокопреосвященства, чтоб деканосы отсылали в духовные училища своих малолетних сыновей, и чрез то давали бы им возможность приготовляться в настоящие священники, рукоположенные и знающие Сванетский язык. Эти слова повторял я, впрочем, во всех обществах, и повсюду деканосы изъявляли радость и готовность на исполнение воли Архипастыря. К сожалению, тут встречается одно важное препятствие, которое, как часто бывает на Кавказе, резко противупоставляется прекрасному предположению. Хотя оно и покажется странным, но Сванеты, вполне заслуживающие названия кавказских Лапландцев, как настоящие жители сурового севера, не могут переносить знойного климата кавказских долин. Поразительные примеры служат тому доказательством: до сего времени рассказывают, что в 1841 году, в отряд Генерала Анрепа, 80 человек милиционеров из Княжеской Сванетии отправились однажды с своим владетелем, Князем Дадишкилиани, в укрепление С. Духа. Все до последнего заболели горячкою и все умерли в течение лета. Такой страшный опыт невольно препятствует тому, чтобы дети деканосов охотно отсылались в Кутаис или в Грузию. Остается желать, чтобы [178] духовное начальство края нашло возможность учредить рассадник, для назначаемых в горы пастырей, на такой возвышенной местности, которая, по своей высоте, не была бы смертельна для привыкших к свежему горному воздуху. В Сванетии есть черты сходства с снежною Швейцариею и та же любовь к родине, та же болезнь, проявляющаяся уродливыми наростами или зобами; есть даже следы кретинизма.

К сожалению, я не имел с собою барометра и не мог делать никаких наблюдений; но гадательно, и не принимая на себя ответственности за ошибку, полагаю, что абсолютная средняя высота селений Вольной Сванетии не менее 8,000 футов. Почти со всех сторон горизонт замыкается грозными вершинами скалистых или снежных гор. Так как Цюрмийское общество находится в центральном пункте Сванетии, то я, после разговора с деканосами, снял с возможною глазомерною точностью профиль высот, окаймляющих небосклон. Сам я находился на косогоре, полуотвесной стеной заграждавшем вид Эльборуса и часть главного хребта. Впереди, на юге, конически возвышалась снежная вершина горы Цера-Загер; от нее к западу тянулись, понижаясь, скалистые гребни Шкура-Загер, а на западе издали рисовалась белая круглая шапка горы Лакура, а ближе снежные же гребни Хораши и Цхымра. К западу же, четырьмя снежными зубцами, поднималась гора Зурун, а ниже, скалы двух гор Тюбери и Еруны. Все эти горы обозначают западную границу Княжеской Сванетии. К востоку от Шкура-Загер вздымаются сперва длинные бесснежные хребты гор Ласиль, за ним Цхеру и Мушура и скрывается утесистый гребень Латпарской горы, называемой туземцами Дадиаш; оттуда, уже прямо к востоку, замыкаются верховья Ингурского ущелья белыми волнами вечных снегов, обозначающих горы Чхудния, Мячих-пар и Мульхиста. Для большей ясности прилагаю при сем снимок с [179] начертанного мною профиля, который конечно не может служить для определения высот, так как он снят глазомерно и без помощи инструментов. (см. между рисунками Таб. I, № 14.)

Быть может, этот слабый орографический очерк покажется далеко не удовлетворительным для Гг. ученых, но я, предприняв поездку без всякой специальной цели, не имел, как выше сказано, никаких инструментов, и обращал преимущественно внимание на нравы жителей и на местные древности. В этом последнем отношении Цюрмийское общество не богато. В главной церкви общества, во имя Св. Георгия, находится несколько икон в окладах и ризах. Первое место занимает храмовая икона, на коей повторено то же самое изображение поверженного венценосца, как описано было в Ипарской церкви, но без имени Диоклитиана и не в шапке арзакидов, а в зубчатом венце, с длинными привесками, какие встречаются на Византийских монетах XII-го века. Снизу, на серебряном поле, вычеканена следующая надпись:

... «Святый Георгие Кашоетский, будь молитвенником и покровителем украсителю твоему Джикадзеву в день».... (см. между рисунками Таб. I, № 15. и во 2-м приложении № 4.)

Икона эта, вероятно, находилась когда-то в Ленджерском обществе, в селении Кашоет (Кашвет) но по какой причине она перенесена в Цюрми и в какое время, не известно. Другая — небольшая серебряная икона Св. Иакова; на оборотной стороне ее, на серебряной доске, следующая надпись:

... «Святый Иаков, брате Господа, назвавшего тебя братом, моли в день оный суда обо мне, уповающем на тебя, Камкане Тгрианидзе.» (см. между рисунками Таб. I, № 16 и во 2-м приложении № 5.)

В остальных церквах, находящихся при других четырех селениях Цюрмийского общества, драгоценного [180] и любопытного ничего нс сохранилось. С образов сняты оклады и ризы. Уцелевшие большие деревянные кресты обнажены. Жители утверждают, что Турки, т. е. Мусульмане, (вероятно Карачаевцы, или Болкарцы,) не один раз тайно прокрадывались к их молельным домам, и, пользуясь мраком ночи, похищали церковную утварь; впрочем от насилий вооруженной рукой никогда не страдали церкви. Народ всегда храбро отстаивал свои селения и неприятельские набеги не оставили в крае прискорбных воспоминаний; напротив того, сохраняемые в храмах бунчуги и груды оружия свидетельствуют о постоянных победах Сванетов над врагами. Тому способствовали местность, свойство строений и единодушие всех обществ для отражения неприятеля.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в вольную Сванетию // Записки кавказского отдела Русского географического общества, Кн. III. 1855