БАРЯТИНСКИЙ В. И.

ВОСПОМИНАНИЯ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КНЯЗЯ ВИКТОРА ИВАНОВИЧА БАРЯТИНСКОГО

Пятигорск. — Крепость Грозная. — Гребенские казаки. — Сунженская линия.

В 1852-м году, командуя в Севастополе 16-ти пушечным бригом «Эней», я, по болезни, испросил себе непродолжительный отпуск летом на Кавказские минеральные воды. Поехал я в своем дормезе сухим путем на Керчь (пароходного сообщения срочного по Черному морю тогда не было). Из Керчи я переправился на пароходе в Тамань, потом землею Донских казаков на Ставрополь в Пятигорск. Там, с поступления Кавказа под управление князя Воронцова, было устроено более или менее удобное заведение минеральных вод, были выведены большие крытые галлереи для пользующихся водами и было не мало порядочных докторов. Оттуда меня в скоре отправили в Кисловодск, где находится знаменитый источник Нарзан. Местоположение Кисловодска весьма красивое, воздух чистый и живительный, и долина изобилует горными ручьями и прекрасною растительностью.

В Кисловодске я нанял маленький домик и жил недели две.

В то время командовал левым флангом брат мой Александр, бывший тогда в чине генерал-лейтенанта (ему было 37 лет), и я не хотел оставить Кавказ, не посетив его.

Главное его пребывание было в крепости Грозной, в Малой Чечне, и я отправился в землю линейных казаков по левому берегу Терека. Доехав до Николаевской станицы, я узнал, что брат находился в то время в старом Юрте, укрепленном лагере, выстроенном на месте, известном горячими целебными ключами и что он там лечился.

До этого места было очень недалеко, 20 или 30 верст; но мне объявили, что туда ехать нельзя было иначе как с оказиею (Оказиею назывался караван, который по временам образовывался из едущих по делам службы лиц. Обыкновенно ждали, чтобы таких лиц собралось довольно много, и тогда давался, смотря по степени опасности в том месте, конвой из пехоты, артиллерии и конницы), [87] которой придется мне ждать в Николаевской станице. В этой местности, по ту сторону Терека, были племена немирные, и очень часто случалось, что лица, решающиеся проезжать без конвоя, попадали в плен, и за них требовался более или менее значительный выкуп.

Я ни за что не хотел долго ждать в станице, так-как дни моего отпуска были рассчитаны, и настаивал на том, чтобы станционный смотритель дал мне лошадей. Наконец он согласился, но не иначе как с тем, чтобы я принял это дело под свою ответственность. Лошадей начали запрягать, и вдруг я вижу казачьего полковника, проезжающего верхом близ станции с конвоем из пяти или шести казаков. Он с любопытством посмотрел на мой дормез, и я решился его спросить, куда он едет. «В Старый Юрт» был его ответ. Тогда я ему объявил, что я еду туда же, к брату, начальнику фланга; он себя назвал полковник Камков (впоследствии я узнал, что он был известен на Кавказе своей храбростью и подвигами) и предложил конвоировать меня, на что я с благодарностью согласился. Мы доехали благополучно до укрепленного лагеря. Домов настоящих там не было, а только землянки и палатки. Я велел везти себя к брату; он жил в землянке, состоявшей из нескольких небольших комнат. Мне сказали, что он брал ванну. Я туда пошел, он сидел в горячей ванне. Персиянин в своем национальном костюме, с черной бородой и в остроконечной меховой шапке, почтительно его массировал. Брат с неописанным изумлением посмотрел на меня (о моем приезде на Кавказ он ничего не знал) и спросил, откуда и как я попал туда. Я отвечал, что приехал в «дормезе». Да ведь сегодня никакой оказии не было! вскрикнул он. «Меня конвоировал полковник Камков». Тогда он очень рассердился, что я отважился на подобную вещь и был сердит на Камкова за его предложение, говоря, что я подвергался большой опасности и мог быть взять в плен. Он особенно строго запрещал подобные рискованные поездки.

В Старом Юрте я провел несколько дней и был очень доволен, что мог видеть в совершенно военной обстановке этот знаменитый край и так близко от притонов самого Шамиля.

Офицерам и нижним чинам нельзя было без особых предосторожностей выходить из укрепления на самое близкое расстояние, и, за два дня перед моим приездом, два офицера, из коих один был Кологривов, не дождавшись конвоя, выехали из лагеря верхом и за полверсты от него были атакованы горцами; они однакоже оба вернулись, но один из них был тяжело ранен. [88]

В Старом Юрте были тогда при начальнике фланга полковники: барон Николай (Бывший потом командиром Кабардинского полка, ознаменовавший себя позже большими подвигами и оставивший Кавказ в чине генерал-лейтенанта и генерал-адъютанта с тем, чтобы посвятить остаток жизни другого рода подвигам, а именно он постригся в монахи и поступил в монастырь «La grande chartreuse» близ Гренобля), Василий Васильевич Зиновьев, адъютант князь Петр Дмитриевич Гагарин, молодой Перовский и несколько других.

Обедали и ужинали в палатке, и меня сильно интересовали и увлекали рассказы моего брата, отличавшеся живостью и картинностью. Мы по целым часам сидели и слушали его. 1852-й год был одним из самых обильных славными и геройскими делами против Шамиля, выказавшими у моего брата способности ловкого, предприимчивого и вместе с тем осторожного военноначальника.

Горячие ключи в Старом Юрте достигали превысокой температуры, сколько помню, до 75° Реомюра. Там существует предание, что какой-то архиепископ упал в эту воду и моментально был сварен.

Из Старого Юрта я совершил преинтересную поездку с некоторыми из приближенных брата, между прочим с Зиновьевым, в Червленную станицу. Там мы остановились и провели сутки у барона Розена, начальника станицы. Жители ее, как и большая часть Гребенских казаков, выходцы из России, раскольники, были поселены там в царствование Петра Великого. Это было племя весьма воинственное, и дух у них поддерживался беспрестанными набегами и схватками с горцами, обитавшими по ту сторону Терека. Мужчины были стройные и имели вид воинственный, женщины же славились красотой и победами над сердцами приезжавших туда военных.

Меня пригласили вечером на хоровод казачьих девушек в роще у берега Терека: несколько прекрасивых девиц, одетых в богатые шелковые костюмы, исполняли с весьма грациозными движениями и очень чинно свои национальные пляски и пели свои казачьи песни, полные мелодии. Зрелище было самое обворожительное и поэтическое.

Когда кончился срок пребывания на водах начальника фланга, то составилась, по случаю переезда его в крепость Грозную, огромная оказия.

Наконец в назначенный для отъезда день длинная вереница экипажей разного рода, коляски, тарантасы с офицерами, дамами, [89] больными и между прочими мой дормез, вытянулись возле лагеря, и сформирован был конвой из одного батальона пехоты, нескольких орудий и нескольких сотен Гребенских конных казаков. Брат Александр сел в открытую коляску и взял меня с собою. Свита его ехала за ним в других экипажах. Камердинер его Исай (известный на всем Кавказе и герой многих анекдотов) сидел на козлах. За нашею коляскою бежал на свободе без повода старый породистый Орловский рысак, служивший брату еще в Хасаф-Юрте, когда он командовал полком. Он подбегал по временам очень близко к нам, и брат давал ему из рук ломти хлеба. Погода была чудная, летняя, вся сцена самая живописная и своеобразно-военная. Впереди нас на огромном расстоянии был виден весь хребет Кавказских снеговых гор; полковые песенники оглашали воздух веселыми песнями, сопровождаемыми свистом и звуком бубен. Я был в полном восторге. Места, которыми мы ехали, почти плоския; изредка встречались невысокие холмы. Около половины пути, мы подъехали к оврагу; пехота выступила вперед, артиллерия за нею, и оне заняли высоты по обе стороны оврага; брат мне сказал: «мы подъезжаем к одному из самых опасных мест Северной Чечни, и тут было немало кровопролитных схваток с горцами». К этому оврагу ведет ущелье очень длинное, и горцы, незаметно двигаясь, внезапно бросались на проходившие оврагом войска.

По мере нашего следования подъезжали к нам с разных сторон туземные князья со свитой полу-мирные и считали долгом приветствовать начальника фланга; они присоединялись к свите, и я любовался их костюмами и ловкою, воинственною осанкою. Все время разные всадники с обеих сторон джигитовали, преследуя друг друга и стреляя из винтовок и пистолетов.

Около того же места мы увидели двигающуся навстречу к нам конницу; то были казаки. Брат велел остановить экипаж, вышел из него и позвал начальника этого отряда. Они пошли вместе на ближайший пригорок и там ходили взад и вперед, как видно, погруженные в какое-то важное совещание. Оказия остановилась, экипажи, солдаты, конница. Совещание длилось долго. Начальник казаков, которых мы встретили, был известный полковник Бакланов, ознаменовавший себя столькими стремительными набегами и атаками, решавшими не раз победу наших войск.

Наконец к вечеру мы приехали в крепость Грозную, столицу начальника левого фланга. У него был дом казенный, просторный, [90] хорошо устроенный, похожий на помещичий дом внутри России. Там я познакомился с гарнизонною жизнью того времени в Кавказских крепостях.

В мою бытность в Грозной приехал туда на службу генерал Багговут с женою; вследствие раны в голову ему была сделана операция, и часть черепа у него была серебряная.

Была заметна в крепости большая деятельность, но мало было слышно о происходящих или имеющихся в виду военных действиях. Брат мой был известен тем, что держал в большой тайне все предпринимаемые им действия.

В Грозной я познакомился с одним из известных, перешедших к нам с сыном, наибов Шамиля, по имени Бата. Брат был о нем высокого мнения и считал принятие им Русского подданства важным и полезнейшим для той части Кавказа событием. Бата беспрестанно бывал у брата, который был особенно с ним ласков и сумел его к себе привязать. У него в манерах было замечательно много достоинства, даже развязность светского человека, но вместе с тем большая простота в обхождении. Его сын, молодой человек лет 22-х или 23-х, удивлял меня такими же как бы врожденными хорошими манерами.

Брат мой, вскоре после поступления края под его начальство, ввел в Чечню между туземными жителями нечто в роде самоуправления, согласно их обычаям и законам, и во главе этого ведомства поставил полковника Бартоломея, честного и трудолюбивого человека, известного еще кроме того своими трудами по части естественных наук. Эту систему самоуправления для туземцев мой брат развил впоследствии, когда он сделался наместником, в более обширных размерах. Жители были этими мерами весьма довольны, и они принесли счастливые результаты.

В бытность мою в Грозной состоялась свадьба офицера одного из здешних полков с молодою девицей из того же гарнизона, и начальника просили, как водится, быть посаженым отцом. По этому случаю был дан бал, на котором очень веселились и где я слышал престранные разговоры с гарнизонными дамами.

Но отпуск мой кончался, и я должен был проститься с братом. Он дал мне конвой из одной или двух сотен казаков с орудием, и я с грустью выехал из Грозной, весьма довольный временем проведенным на Кавказе и преимущественно в крае [91] подвластном брату Александру. Я вынес из моего пребывания на Кавказе чувство, которое испытывала большая часть приезжавших, туда хоть и на короткое время, чувство неизгладимо-приятного впечатления от тамошней жизни, исполненной разнообразия и вместе с тем привольной, среди тревог и забот военной обстановки. Встречаемое везде беспредельное гостеприимство и приветливость жителей много прибавляют к прелести путешествия по этому краю. Я проехал по всей Сунженской линии известной в летописях Кавказа прекрасными военными делами и подвигами генерала Слепцова.

Остановившись раза два или три в разных станицах, я приехал в Владикавказ, где был принят командовавшим тамошними войсками бароном Вревским (который был, спустя несколько лет, убит при штурме аула).

Оттуда я снова попал на почтовую дорогу и через Ставрополь, Тамань, Керчь вернулся в Севастополь, где вступил опять в командование бригом «Эней», стоявшим в мое отсутствие на Севастопольском рейде под командою моего старшего офицера, лейтенанта Мусина-Пушкина.

Я плавал в это лето по Черному морю в эскадре адмирала Корнилова, и мы занимались разными учениями и эволюциями, ходили к Кавказским берегам и в Азовское море.

Осенью этого же года прибыл в Севастополь император Николай, и были сделаны флоту, на рейде и в открытом море, смотры, в которых я участвовал как командир брига.

Несколько времени по моем возвращении с Кавказа, к великому моему горю, я узнал, что, на другой день после моего отъезда из Грозной, было сделано лично моим братом против Шамиля движение, в котором было большое дело, одно из самых блистательных в эту эпоху. Я ужасно был огорчен, что он мне ничего об этом не говорил, оставшись верным своей всегдашней системе не сообщать вперед ни одной душе о задуманном плане. Таким образом я был лишен возможности быть свидетелем тогдашних экспедиций против горцев и ознакомиться с особенностями и типичным характером войны в те времена против Шамиля. [92]

1853

(Это воспоминание продиктовано князем Виктором Ивановичем Барятинским в Мае месяце 1855 года в Отраде сестре своей графине Ольге Ивановне Орловой-Давыдовой и здесь помещается в переводе с Французского подлинника. Тут много такого, чего не имеется в позднейшем Русском изложении (см. «Русский Архив» 1904). П. Б.).

28 Окт. 1853. Отплытие эскадры, составленной из кораблей «Двенадцать Апостолов», «Три Святителя» (флаг к.-адмирала Новосильского), «Вел. Кн. Константин» (флаг в.-адмирала Корнилова), «Париж», «Ростислав», «Святослав», пароходо-фрегата «Владимир» и брига «Эней» под командою вице-адмирала Корнилова. Эскадра идет розыскивать Турецкую эскадру, о которой наши крейсеры донесли, что она находится близ Варны. С 29 Октября по 3 Ноября постоянные штормы. Турецкий берег и Варна открылись 3-го Ноября, но Турецкой эскадры не видно. К вечеру адмирал посылает «Владимир» осмотреть побережье близ Варны. 4-го Ноября «Владимир» возвращается около полдня, ничего не увидав. Корнилов решается оставить эскадру и идти на «Владимире» на соединение с эскадрой вице-адмирала Нахимова, крейсирующего у Анатолийского берега между мысом Керемле и бухтой Амастро. Контр-адмиралу Новосильскому, оставшемуся начальником эскадры, велено тоже туда следовать. 5-го Ноября на рассвете открылся Анатолийский берег, и вскоре мы видим на горизонте эскадру из 4-х больших и 2-х малых парусных судов, к которым мы направляемся, полагая, что это эскадра Нахимова.

Почти одновременно, по другому направлению, мы видим дым парохода. Чтобы удостовериться, какой он нации, мы берем курс на него и даем самый полный ход. Мы его нагоняем, и скоро становится ясным, что он не принадлежит к нашей эскадре. Пароход идет как-то неуверенно, часто и внезапно меняет курсы, что заставляет подозревать, что пароход неприятельский; пароход двух-мачтовый и без флага. Подойдя на расстояние пушечного выстрела, мы поднимаем Русский флаг, на что он тотчас отвечает подъемом Турецко-Египетского. Тогда мы даем один выстрел ядром впереди его носа, чтобы принудить его к сдаче. Ответа нет и мы посылаем залп в его корпус, и он отвечает градом ядер, которые все перелетают через «Владимир», не задев его. Неприятельский пароход, видимо, старается от нас уйти и направляется к берегу. Мы гонимся за ним в близком расстоянии и завязывается жаркий бой, длящийся от 10 ч. утра до часа пополудни. [93]

Во время боя командир Египетского парохода стоит на мостике между кожухами и оттуда отдает приказания и ободряет свою команду. Я нахожусь на баке, направляя стрельбу некоторых орудий, наносящую большие повреждения корпусу и рангоуту неприятельского парохода. Около половины первого я вижу, что Турецкий командир сражен ядром, также и мостик на котором он стоял. Корнилов желает поскорее покончить дело и велит приблизиться к неприятелю на ружейный выстрел и стрелять в него картечью. Тоже делает и Турок.

Во время боя я оборачиваюсь в сторону, где стоял Корнилов и вижу его адъютанта Железнова навзничь лежащего на десантном боту головой вниз и могущего упасть в море. Устремляюсь к нему, перескакивая через тело матроса, только что пораженного картечью в голову, я во-время схватываю Железнова, падение которого не было замечено другими. Я его держу за руку и за волосы. Корнилов подбегает и помогает мне его удержать; но мы, к великому горю, видим, что он смертельно ранен картечью в шею. Его сносят в каюту, где он скоро умирает, не сказав ни единого слова. Бой все продолжается; наши ядра и картечь пробивают борт и палубу неприятеля, и мы видим летающие осколки дерева. Наконец около 1 часа дня неприятель спускает флаг и один из Турецких офицеров размахивает этим флагом, и бросает его на палубу, чтобы яснее нам дать понять, что он сдается.

Мы тогда были совсем близко от неприятеля, и я, к великому своему удивлению, вижу Турок, сидящих на палубе и курящих трубки, среди трупов убитых, как ни в чем не бывало, точно они сидят в кофейне на базаре. Мы посылаем сперва туда легкую шлюпку с лейтенантом Ильинским, чтобы овладеть пароходом, а потом два барказа для своза к нам пленных. Первый Турок, поднявшийся к нам на «Владимир», кажется полагает, что ему тотчас отрубят голову. Лицо его выражает смертельный испуг, но и покорность к судьбе. Наш командир Бутаков, хорошо знающий Турок, их успокоивает, отводит отдельную каюту офицерам, которых было около двенадцати, а остальную Турецкую команду посылает на бак. Лишь только Ильинский оказался на пароходе, мы видим поднятыми свой Андреевский флаг, а под ним Турецкий. Корнилов поручает мне наблюдение за ранеными, как нашими, так и Турецкими. Судовой врач в окровавленном фартуке и с засученными рукавами делает свое дело, одинаково относясь к христианам и мусульманам. Затем наступает время обеда, и Корнилов приглашает пленных офицеров, среди которых был мулла, отобедать с нами. Офицеры эти, покрытые кровью и только что вышедшие из столь смертельного [94] боя, казались совершенно спокойными и непринужденными, разговаривают и даже шутят с нами. Они сообщают, что их командир, родом из Черкес, решился умереть, но не сдаваться; он был приятелем Саида-паши (Тогдашний вице-король Египетский) и известен своей храбростью. В продолжение 2-х часов мы стояли на месте и чинили повреждения взятого парохода, дабы он мог дойти до Севастополя, и мы затем идем туда, взяв «Перваз-Бахри» на буксир. Вскоре мы открываем на Севере эскадру из 6 больших судов и в тоже время различаем по другому направлению верхние паруса тех судов, которых мы видели утром.

Будучи уверены, что последние принадлежат к эскадре Нахимова, предполагаем, что эскадра, видимая на Севере, неприятельская. Чтобы в том удостовериться, Корнилов приказывает пароходу «Перваз-Бахри», на котором уже была Русская команда под начальством лейтенанта Попандопуло, идти прямо в Севастополь, а мы сами направляемся к подозрительной эскадре. Спустя некоторое время мы узнаем в ней эскадру Новосильского, сигналом приказываем «Первазу-Бахри» (который был еще в виду) подойти к нам, и мы проходим вдоль всей линии наших кораблей с нашим призом на буксире, что вызывает восторженное ура судовых команд посланных по вантам. Мы подходим под корму «Трех Святителей», и Корнилов велит Новосильскому идти на соединение с Нахимовым.

Пока все это происходит, наши пленные Турки удивляют нас тем невозмутимым спокойствием, с которым сидят у нас на палубе. Прощаемся с Новосильским и берем курс на Севастополь. На этом переходе новый командир «Перваза-Бахри» бросает трупы убитых за борт и приводит в порядок пароход, облитый кровью и покрытый обломками.

6 Ноября. Открываются Южнобережские горы, и около полуночи мы находимся на высоте Херсонесского маяка. Недалеко от входа в бухту мы видим пароход, делаем ему ночные сигналы; но он на них не отвечает, что нам представляется подозрительным, и мы к нему подходим, зарядив свои орудия в полной готовности дать ему залп в случае нужды. Вдруг мы слышим с него голос, извещающий нас, что пароход этот толъко-что взят эскадрой Нахимова у Анатолийского берега и идет в Севастополь с Русской командой под начальством лейтенанта барона Крюднера. Ночь проводим на месте у входа в бухту.

7 Ноября. В 7 часов утра мы входим на Севастопольский рейд, впереди идет «Владимир» с «Перваз-Бахри» на буксире, а за ним [95] новый приз «Мидари-Фиджарет». Большой восторг Севастопольских жителей, масса шлюпок спешат отовсюду, чтобы посмотреть на оба приза, приведенные в порт при самом начале войны.

«Владимир» благополучно совершил переход и имел только незначительные повреждения. Убитых мы имели только Железнова и одного матроса, положенных на юте и прикрытых военным флагом; раненых было четверо, все тяжело, с оторванными руками или ногами.

8 Ноября. Лишь только окончился карантин, мы отдаем последний долг покойникам. Мы переносим Железнова и матроса на Херсонесское кладбище.

Большая часть флотских офицеров и те из Севастопольских жителей, которые знали Железнова, присоединились к похоронному шествию, невзирая на отвратительную погоду. В продолжение целого дня, масса любопытных перебывала на «Первазе-Бахри» и на «Фиджарете». «Перваз-Бахри», пробитый во многих местах ядрами и бомбами и с пробоинами близ ватер-линии, сильно нуждался в починке. Посылают на него матросов для откачивания воды, проникавшей в трюм и берут его на буксир для отвода на другое место.

Подойдя почти к адмиралтейству, он вдруг идет ко дну и люди на нем еле имеют время спастись. На следующий день приступают к его подъему, но все усилия остаются безуспешными, и это удается только по прошествии двух месяцев.

Корнилов отправляется в Николаев, я остаюсь в Севастополе. «Мидари-Фиджарет» тоже посылают в Николаев под командою Крюднера, но он возвращается на следующий день, испытав в море шторм, от которого чуть не погиб. Князь Меншиков в тот же день его снова посылает, но к Нахимову.

Я отправляюсь в карантин навестить пленных с обоих призов. Команда «Мидари-Фиджарета» была сбродом людей разных наций: два машиниста Англичанина, несколько Мальтийцев, Греков, Черногорцев и Словинцев, Итальянцы, Турки и Арабы. Славяне выказывали сочувствие к России и очень дурно выражались о Турецком правительстве. Офицеры «Перваз-Бахри», знавшие меня со дня боя, всегда встречали меня с удовольствием, как старого знакомого, и один из них Египтянин, недурно говоривший по-английски, служил переводчиком. Все офицеры помещались в одной комнате и строго исполняли обряды предписанные кораном. Я их иногда находил всех стоящими на коленях, лицом на Восток, пока мулла читал молитвы, и они тогда ни на кого не обращали внимания. С ними обращаются отлично, и они кажутся довольными, но Англичане жалуются на содержание [96] совместно с Турками, в отношении к которым выказывают полное отвращение и презрение.

Адмирал Новосильский возвращается с своими кораблями в Севастополь; почти вслед за ним приходит бриг «Эней» и сообщает, что видел Турецкую эскадру между Крымом и Анатолийским берегом. Князь Меншиков тотчас отсылает в погоню за ней адмирала Новосильского и велит еще двум кораблям, стоявшим в Севастополе, крейсеровать одному около Херсонского маяка, а другому вдоль южного берега Крыма.

Некоторые из судов Нахимова и Новосильского, получившие аварии, возвращаются в Севастополь, но перед самым входом в бухту испытывают страшный шторм; пароходы высылаются для взятия их на буксир. Корабль «Уриил» чуть не погибает у входа в бухту. Пароход «Бессарабия» прислан в Севастополь Новосилъским для сообщения князю Меншикову, что все Турецкие суда, которых видели в разных местах, теперь собраны в числе 13 Фрегатов и пароходов в Синопском порте и что они стояли в ордере баталии вдоль берега, на котором было возведено несколько фортов. Нахимов извещает князя Меншикова, что считает возможным с имеющейся под его начальством эскадрой вполне уничтожить неприятельские суда, и князь дает ему приказание атаковать. Тем временем Корнилов прибывает в Севастополь. На следующий день, 17-го Ноября, он отправляется на пароходо-фрегате «Одесса» с пароходо-фрегатами «Херсонес» и «Крым». На последнем находился контр-адмирал Памфилов. Я отправляюсь с Корниловым, также и Сколков, командированный князем Меншиковым. У нас хороший переход, но на следующее утро, 18-го числа, находит столь густой туман, что в 20-ти саженях ничего не видно, и мы вынуждены подвигаться самым малым ходом, чтобы не наскочить на камни, так-как знаем, что берег близок. Около 11 утра туман рассеивается, и мы влево от себя видим высокий Синопский мыс.

Мы двигаемся к рейду, и можно уже различить город за перешейком, как вдруг мы видим полосу белого дыма вдоль всей длины Синопской бухты. Сильное возбуждение: мы догадываемся, что Нахимов уже вступил в бой с неприятелем, сожалеем, что нас еще там нет и напрягаем ход машины. Вскоре уже видны разрывающиеся в воздухе снаряды над городом, другие снаряды падают в море в нашу сторону. Вслед за тем слышен сильный взрыв за горой. Страшное недоумение: мы понимаем, что это корабль взлетел на воздух, но какой? Наш ли или неприятельский, за горой не видно. Наконец мыс обогнут, и мы видим рейд и все наши суда в линии, извергающие адский огонь на Турецкие суда и батареи, которые [97] отвечают также яростно. Мы уже подходим к рейду, когда вдруг видим огромный Турецкий трех-мачтовый пароходо-фрегат, выходящий из среди дыма и наших судов. Он проходит мимо них и держит курс прямо на нас. Наши фрегаты, «Коварна», «Кулевчи» и держащиеся под парусами в одной приблизительно миле среди нашей эскадры, всячески маневрируют с целью преградить ему выход; но он весьма искусно пользуется своим преимуществом парового двигателя и продолжает идти на нас, видя в нас слабого противника. Завидя вскоре «Крым», а затем и «Херсонес» идущий за нами, он круто меняет курс и направляется к берегу снова под выстрелы фрегатов.

Он теперь идет на Восток вдоль берега, и мы стремимся полным ходом по диагонали на пересечку его курса. Вскоре мы от него близко и открываем огонь из наших носовых и кормовых орудий. Он отвечает обеими своими батареями и стреляет много лучше «Перваз-Бахри», все его ядра пролетают близко от нас и падают в воду около нас. Одно из первых ядер насквозь пробивает висящую на правой стороне шлюпку, пополам перерезывает унтер-офицера стоявшего на часах у флага, и разбивает штурвал, контузив рулевого. В продолжение нескольких минут мы лишены возможности управляться и подвергаемся огню неприятеля. Приделав другой румпель, мы продолжаем погоню, но к великой досаде замечаем, что его ход лучше нашего; он видимо опережает нас, и Корнилов решается прекратить погоню за «Таифом», которого узнал Бутаков, находившийся на «Одессе» и видевший «Таиф» ранее в Константинополе.

Он скоро исчезает во внезапно наступившем тумане и вероятно спешит в Константинополь сообщить о Синопском бое, а мы возвращаемся к своей эскадре. Подходя к ней открывается величественное зрелище. Наши корабли, многие без рей и стенег, унесенных ядрами, продолжали еще перестрелку с береговыми батареями и теми немногими из Турецких фрегатов, которые не затонули или не сделались жертвой пламени. Мы проходим совсем близко вдоль всей линии наших кораблей, и Корнилов поздравляет командиров и команды, которые отвечают восторженными криками ура, офицеры же машут фуражками. Подойдя к кораблю «Императрица Мария», (флагманскому Нахимова) мы садимся на катер нашего парохода и отправляемся на корабль, чтобы его поздравить. Корабль весь пробит ядрами, ванты почти все перебиты, и при довольно сильной зыби мачты так раскачивались, что угрожали падением. [98]

Мы поднимаемся на корабль, и оба адмирала кидаются в объятия друг другу, мы все тоже поздравляем Нахимова. Он был великолепен, фуражка на затылке, лицо обагрено кровью, новые эполеты, нос, все красно от крови, матросы и офицеры, большинство которых мои знакомые, все черны от порохового дыма, вообще весь корабль имел крайне боевой вид. Нахимов, увидя меня, говорит, что штурманский офицер Плонский, служивший прежде у меня на яхте, очень отличился во время крейсерства и боя, и что ему оторвало ногу в самом начале сражения. Я спускаюсь вниз его навестить и, проходя через палубы, вижу еще совсем свежие следы этого жаркого боя. Прислуга у орудий, уже прекративших стрельбу, приводила их в порядок. На «Марии» было убитых и раненых больше чем на других кораблях, так как Нахимов шел головным в эскадре. Дойдя до кубрика, прохожу среди раненых и убитых и нахожу Плонского, которому только что сделали ампутацию правой ноги выше колена. У него был сильный жар, исказивший черты его лица. Он все-таки меня узнает и протягивает мне руку. Я его поздравляю с участием в столь славном бою, в котором он так отличился, и сообщаю, что только что слышал от Нахимова хвалебный отзыв о его действиях. Он рассказывает, что часа два пролежал в жилой палубе до ампутации и истек кровью за это время, вследствие этого донельзя ослабел и полагает, что не выживет. Он главным образом боялся, что семья его останется тогда без помощи и просит меня о ней позаботиться. Затем начинает шутить и вспоминает о нескольких новых парах сапог, по дорогой цене им заказанных в Севастополе перед самым уходом, и что теперь сапоги с правой ноги ему уже не нужны. Нахимов приглашает меня чай пить к себе в каюту, но перед тем, чтобы сесть за стол, ведет Корнилова и меня на кормовой балкон адмиральской каюты полюбоваться видом.

Большая часть города горела, древния зубчатые стены с башнями, эпохи средних веков, выделяются резко на фоне моря пламени. Большинство Турецких фрегатов еще горело, и когда пламя доходило до заряженных орудий, происходили сами собой выстрелы, и ядра перелетали над нами, что было очень неприятно. Мы видели, как фрегаты, один за другим, взлетали на воздух. Ужасно было видеть, как находившиеся на них люди бегали, метались на горевших палубах, не решаясь вероятно кинуться в воду. Некоторых было видно сидящих неподвижно и ожидающих смерти с покорностью фатализма. Мы замечаем стаи морских птиц и голубей, выделяющихся на багровом фоне озаренных пожаром облаков. Весь рейд и наши корабли до [99] того ярко были освещены пожаром, что наши матросы работали над починками судов, не нуждаясь в фонарях. В тоже время весь небосклон, на Восток от Синопа, казался совсем черным. Адмирал Нахимов поручает мне нарисовать эту картину; я говорю, что это свыше моих сил, но все таки означаю на листе бумаги главные приметные черты вида, отметив записью цвет, которым они были окрашены, также расположение наших судов, чтобы иметь возможность рассказать все это потом какому-нибудь живописцу. Мы возвращаемся затем в адмиральскую каюту и садимся за чай. Нахимов в отличном расположении духа и много говорит о самом сражении и предшествующих ему событиях. Пальто его, висевшее в каюте, было изорвано ядрами. Заметив, что один из Турецких фрегатов, был прижат к берегу и не горел, адмирал посылает «Одессу», чтобы взять фрегат на буксир и, если возможно, спасти его.

Это поручается Бутакову. На фрегате находилось еще около 150 человек, которые сдаются в плен Бутакову. В одной из кают находит офицера, раненого деревянным осколком и еще живого. Находят также массу трупов и умирающих людей, об участи которых остальные Турки вовсе не заботились.

Фрегат один из лучших в Турецком флоте. Орудия на нем все медные, каюты роскошно устроены, и на фрегате находят много ценного оружия, часы, много золотых монет, принадлежавших офицерам. Корнилов возвращается к 11 ч. вечера на «Одессу», которая с большим трудом стаскивает фрегат с мели и берет его на буксир, чтобы вывести на рейд.

Проходя мимо корабля «Три Святителя», ветер вдруг крепчает и наваливает буксируемый фрегат на бушприт корабля, при чем фрегатская бизань-мачта цепляется за рангоут «Трех Святителей». Они довольно долго остаются сцепленными таким образом, и не удается их высвободить. Матросы с бушприта корабля, подобно кошкам, спускаются по снастям на фрегат и на нем хозяйничают. Мы возимся с фрегатом до рассвета, и тогда к великой досаде убеждаемся, что он получил столько пробоин, что нет возможности ему идти в море и, так-как у нас было достаточно работы над починкою собственных судов, то адмирал приказывает уничтожить фрегат.

С этой целью на нем ставят паруса и направляют его так, чтобы попутным ветром его пригнало на берег. Снимают с него всех людей пленных и наших и оставляют в нижней палубе [100] горючие вещества с зажженным фителем. Через несколько времени мы видим, что фрегат загорелся, и его выбрасывает на берег, где он догорает и наконец около 2-х часов пополудни взлетает на воздух.

19 Ноября. Посланы шлюпки к двум Турецким фрегатам, выброшенным на берег и лежащим на боку, подобрать людей, если окажутся, и на одном из них находят начальника эскадры адмирала Османа-пашу, несколько командиров и офицеров и около 120 человек команды. В числе их находился и командир фрегата Фазли-Аллах (Богом данный?), бывшего нашего фрегата «Рафаил», попавшегося в плен в предыдущую Турецкую войну и ныне уничтоженного в Синопском бою. Очень приятно думать, что Туркам, которые его старательно берегли, не придется больше показывать его в Константинополе в виде Русского трофея. У бедного Османа-паши была сломана нога, и он приказал перенести себя с флагманского фрегата на несгоревший фрегат, желая умереть на своем посту, а не на берегу. За сутки, протекшие со времени сражения не только о нем не позаботились, но даже собственные матросы ему грубили и его ограбили. Его сажают на катер вместе с несколькими Турецкими командирами и офицерами для доставления на «Одессу», где мы находимся, остальных пленных отвозят на другие наши суда, оба же фрегата зажигают. Во время переезда на катер, мы видим ядра летящие с догоравших фрегатов; они рикошетом пролетают вокруг катера и долетают почти до самого нашего парохода. Осман-паша пристает к нашему правому трапу, и Корнилов, окруженный своим штабом, готовится его встретить со всеми почестями, оказываемыми побежденным. С большим трудом удается вывести бедного пашу на верх. Это был старик лет шестидесяти, и повидимому он испытывал ужасные страдания (По словам служителя князя Виктора Ивановича Ф. К. Крикунова, бывшего тоже тогда на «Одессе», Осман-паша все говорил несшим его матросам «я ваш», что значит потише по турецки. Наши же про себя говорили: знаем брат, что ты теперь наш). Наконец он на палубе, и его бережно спускают вниз в большую каюту и кладут на удобную кровать. Судовой врач осматривает его рану весьма тяжкую и накладывает перевязку. Все окружающие выказывают ему живое участие, он видимо этим тронут до слез и делает приветствие по турецки, прикасаясь рукой к своему лбу. Он довольно бегло объясняется по итальянски и с негодованием рассказывает, как его свои же ограбили. [101]

Один только юный гардемарин и невольник Египтянин ему не изменили.

Нахимов после полдня посылает парламентера в город с письмом, написанным им по-французски и адресованным к Австрийскому консулу, флаг которого на занимаемом им доме был виден с рейда. Нашего парламентера встречают в городе одни только Греки, так как все жители-Турки бежали за город.

В продолжение дня мы совершаем на «Одессе» прогулку вдоль всего городского побережья для осмотра батарей и последствий нашей бомбардировки. Мы видим у берега остатки и раскиданные обломки взорванных на воздух судов и среди них массу трупов. По мере нашего приближения живые Турки, занятые разграблением убитых товарищей, покидают свою добычу и уползают с награбленным имуществом.

Перед закатом солнца с моря виден пароход, идущий в Синоп. Через несколько времени узнаём в нем «Громоносца», посланного кн. Меншиковым с целью узнать о результате сражения. Лишь только он останавливается, мы пересаживаемся на него с Корниловым, оставив Османа-пашу на «Одессе».

20 Ноября. За исключением «Императрицы Марии», починки которой не окончены, все корабли эскадры готовы к 2 час. пополудни вступить под паруса. Оставляют в Синопе «Марию», с которой Нахимов переходит на «Константина», два фрегата и один пароход под начальством контр-адмирала Памфилова до окончания исправления «Марии», а все остальные корабли ставят паруса и отправляются в путь, при чем наиболее пострадавшиие буксируются пароходами.

Мы на «Громоносце» буксируем «Ростислав» и только что обогнули мыс, встречаем сильную зыбь от Норд-оста, прибивающую нас, при маловетрии, к прибрежным скалам. Пароход так качает, что кожухи поочередно погружаются в воду, и на палубе стоять невозможно.

Сигналом спрашиваем у «Ростислава», сколько у него ходу. Он показывает два узла, затем один узел и наконец отсутствие хода. К счастью обычное прибрежное течение моря, направляющееся здесь с Запада на Восток, приходит на помощь эскадре, отдаляя ее от берега, и вскоре мы имеем удовольствие видеть ее плывущею под [102] всеми парусами в полной безопасности. Мы отдаем буксир «Ростислава» и держим курс на Севастополь, оставив все остальные пароходы в распоряжение Нахимова.

После довольно бурного перехода, заставившего нас очень беспокоиться об участи эскадры, мы приходим 22-го числа в 11 ч. вечера в Севастополь и отдаем якорь очень близко от Графской пристани. Весь город был погружен в сон, и слышно было только перекликание часовых. Будучи в карантине, мы не можем отправить шлюпку на берег.

Наконец, мы слышим приближающуюся к нам шлюпку, и Корнилов словесно приказывает находящемуся на ней офицеру явиться к князю Меншикову и донести, что Турецкая эскадра уничтожена, а что наша не потеряла ни одного корабля и находится на пути в Севастополь. Обрадованный известием офицер просит у Корнилова разрешения прокричать ура со своими гребцами и возвращается на берег. Через несколько минут мы слышим десяток голосов офицеров, возвращавшихся из клуба, кричащих ура, что есть мочи, в ночной тишине.

Известие быстро распространяется, так как команда ошвартовленного у берега парохода покидает койки и восторженно кричит ура. Мы ждем ответа кн. Меншикова, и чрез полчаса является Краббе (Будущий управляющий Морским Министерством) и от имени кн. Меншикова приносит поздравление — вот и все.

23 Ноября в 9 утра кн. Меншиков, на основании своих полномочий, выпускает Корнилова со штабом из карантина, пароход же остается еще несколько дней под желтым карантинным флагом. Утром нас уведомляют, что наша эскадра видна, держащая на Севастополь. Все население, при этом известии, устремляется к пристани, садится на шлюпки или располагается у берега. Как нарочно была дивная погода. Все пароходы высылаются для буксировки, и вскоре эскадра входит на рейд с Нахимовым во главе. Корабли носят еще свежие следы выдержанного боя, у некоторых недостает стенег, у других рей, и на всех виднелись ядерные пробоины, которые не успели заделать. В это время народ на берегу кричит ура и кидает вверх шапки, команды со всех стоявших на рейде судов взбегают на ванты и реи и оглашают воздух криками, на которые отвечают восторженно команды с победоносной эскадры. Как только [103] эскадра стала на якорь, она тотчас окружена массой шлюпок с офицерами и женщинами, торопящимися приветствовать и поздравить отцов, мужей, братьев и сыновей.

Князь Меншиков отправляется на катере и держится под кормой корабля «В. К. Констатин». Корнилов за ним следует, и я его сопровождаю. Нахимов в вице-мундире с кивером на затылке стоял на кормовом балконе корабля «В. К. Константин». Князь Меншиков с катера поздравляет его с победой. Нахимов отвечает, что не могло быть иначе и что для него особенно приятно видеть, как отлично действовали офицеры и матросы при починке в столь короткое время повреждений на кораблях, чем они себя выказали отличными моряками.

Кн. Меншиков возвращается на пристань, а Корнилов остается, долго разговаривает с Нахимовым и, между прочим, просит его отправить князю подробное донесение о сражении. Нахимов отвечает, что подобная работа ему не столь привычна и упрашивает Корнилова принять этот труд на себя. Затем мы объезжаем вдоль всей эскадры, и Корнилов у каждого командира осведомляется о нуждах их кораблей. Несчастный Нахимов вынужден выдержать со всей своей эскадрой шестидневный карантин. В тот же день князь Меншиков предлагает мне отправиться в Тифлис с депешами, извещающими князя Воронцова о Синопском бое, имевшим для него большое значение, так как у нас были довольно веские причины полагать, что разбитая нами Турецкая эскадра предназначалась для высадки войск в Сухуми или Ретут-кале.

Я очень обрадован этим поручением, так как оно дает мне случай повидаться с братом Александром.

Перед отъездом я являюсь к кн. Меншикову. Он в отличном расположении духа, долго со мной говорит и поручает передать поклон кн. Воронцову и Александру, а также передает свою депешу на имя кн. Воронцова. Выезжаю в легкой коляске. На пути заезжаю на короткое время в Феодосию к Айвазовскому, описываю ему Синопский бой и передаю сделанный мною рисунок. Он в восторге и от счастливой вести, и от мысли написать картины, которые передадут потомству изображение славного подвига нашего флота. Многие из жителей Феодосии, расслышав о привезенном мною известии, прибегают к Айвазовскому с громкими выражениями своей радости, так как они с самого начала войны боялись нападения неприятельских судов на свой почти беззащитный город. Уже солнце зашло, [104] когда я отправляюсь далее, не слушаясь увещаний Феодосийских жителей и провожу в пути прескверную ночь, в полной темноте; ямщик несколько раз сбивается с дороги, и мы опрокидываемся в лужи. К вечеру на следующий день попадаю в Керчь и заезжаю к градоначальнику князю Гагарину с целью получить «открытый лист» и конвой до Ставрополя. Он мне дает для переезда в Тамань винтовую шкуну «Аргонавты». Быстро мчусь по Кубанской линии до Ставрополя и, проехав несколько далее, узнаю в скачущем навстречу курьере морского офицера Савинича. Мы оба останавливаемся, и оказывается, что он везет кн. Меншикову известие о разбитии Турецкой армии под Башкадыкляром. В ответ сообщаю ему о Синопской победе, и мы, прокричав ура, мчимся в разные стороны по мерзлой грязи в почтовых телегах. Перевалив, после многих приключений, через Кавказский хребет, достигаю наконец Тифлиса, в ночь на 2-е Декабря, и стучусь к брату Александру. Насилу разбудив вестовых и камердинера Исая, вхожу к нему в спальню. Он вскакивает с постели, обнимает меня, накидывает халат, и мы переходим в кабинет, где затоплен камин и подан чай. Я ему показываю свой запечатанный пакет, и к великому моему изумлению он его берет, вскрывает и начинает читать, объяснив, что тотчас заметил, что пакет официальный и поэтому, как начальник штаба, может его вскрыть. Завтра же утром он хочет меня представить Воронцову. Брат заставляет меня рассказать о всем, что у нас делается и о Синопском сражении, последствия которого ему кажутся крайне важными. Он был того мнения, что оно вызовет объявление войны со стороны Англии и Франции и что их силы вместе с Турецкими будут сперва направлены на наш Закавказский край, которым завладеть для них не будет очень трудно.

Беседа наша длится до 3-х час. утра, когда мы ложимся спать, а утром в 8 часов мы вместе отправляемся во дворец наместника. Александр входит к нему в кабинет, куда вскоре вводят и меня. Воронцов принимает меня очень ласково и обнимает. Он, кажется, искренно радуется привезенному мною известию. Вскоре являются княгиня, графиня Шаузель и молодой Семен Михайлович и меня радушно приветствуют. Князь немедленно велит издать приказ объявляющий о Синопской победе, также заказывает торжественный молебен со звоном колоколов со всех церквей. [105]

Генерал-меломан и солдаты занесенные снегом.

Возвращаясь в Декабре 1853-го года в Севастополь из Тифлиса, куда я возил князю Воронцову известие о Синопском сражении и, испытав дорогою по Дарьяльскому ущелью и в степях за Ставрополем препятствия всякого рода и разные приключения, я переехал из Тамани в Керчь. Там я взял какой-то легкий открытый экипаж и на четверке почтовых направился к Феодосии.

Погода была ужасная, продолжительные дожди после глубокого снега привели дороги в такое состояние, что езда по невылазной грязи делалась чрезвычайно затруднительною.

В день моего выезда из Керчи, после томительной езды, около девяти часов вечера, лошади, с трудом меня до тех пор тащившие, вдруг остановились и отказались везти далее. Кругом было море глубокой грязи, ни одного жилища, ветер ревел вокруг и шел проливной дождь. Положение было вполне безотрадное. Станции по обе стороны были на расстоянии около 12-ти верст. После часто повторяемых, но тщетных попыток сдвинуться с места, посредством неистовых криков нас всех и ударов кнута, я велел кучеру отпрячь лошадей, вести их на станцию и возвратиться со свежими лошадьми. Мы сидели всю ночь, я и мой повар, в экипаже, на дожде и холоде, и только с рассветом увидали мы ямщика, подъезжавшего с шестериком почтовых лошадей, с трудом выволакивающих ноги из грязи. Ямщик сомневался в возможности довезти меня до станции и предложил мне ехать в близ лежащую, всего в 5-ти или 6-ти верстах, усадьбу, принадлежавшую какому-то генералу.

Я согласился на его предложение, и мы свернули с дороги в сторону; наконец, не без труда, доехали до усадьбы. Там был довольно большой сад, много тополей и двух-этажный дом, весьма похожий на помещичий дом внутренних губерний России, с флигелем, службами и хозяйственными постройками. Я велел доложить о себе хозяину дома. Он весьма радушно принял меня, прося оставаться у него сколько мне будет угодно. Он отвел мне комнату, где я мог умыться и переодеться, и угостил меня прекрасным обедом с необыкновенно вкусным Малороссийским борщом.

Он был старый холостяк, фамилия его была Ладинский. Сподвижник и товарищ знаменитого Кавказского генерала и легендарного героя Котляревского, он мне много рассказывал про войны тех [106] времен и про подвиги своего друга. Дом его, довольно просторный, был меблирован очень просто: в гостиной диван, стулья и столы были чинно и симетрично расставлены; в углу большой в богатой оправе образ, на стенах портреты (Государя, Ермолова, Котляревского), несколько картин, изображающих сражения, по углам тропические растения в больших кадках. Вечером, после ужина, мы сидели вдвоем в гостиной, как вдруг дверь соседней комнаты отворилась, и там показались музыканты, человека четыре. Они заиграли на разных струнных инструментах что-то в роде квартета, потом теже люди пропели песни, большею частью Малороссийския. Сюрприз был для меня полный, и старый добродушный генерал был в восторге, что концерт мне понравился. Музыканты были его крепостные и, сколько помню, из Полтавского его имения.

Общество его доставило мне необыкновенное удовольствие, и он мне показался типом военного человека прежних времен, в высшей степени занимательным и симпатичным.

На следующий день погода была еще так дурна и грязь так глубока, что он без особенного труда удержал меня и на второй день. Наконец, на третий день утром я выехал из усадьбы Ладинского, который велел впрячь в мою коляску две пары волов и в тоже время послал со мною четверку своих упряжных лошадей на всякий случай.

Мы поехали по какой-то проселочной дороге, ближе к берегу морскому. Волы вывозили экипаж из грязи, но шли очень медленно. Мужик, природный хохол, поощрял их разными криками и словами, от которых помирал со смеха едущий со мною мой повар Феодор. Погоняя волов, он звал одного полицмейстером, другого почтмейстером и т. п. с чисто-Малороссийским акцентом и как будто с особым наслаждением и не без намерения стегая их при этом кнутом; может быть, были у него с лицами, занимавшими когда-то подобные должности, старые счеты.

Поздно вечером мы доехали до Феодосии, где я не хотел оставаться, желая приехать на следующий день в Севастополь. Сделав визит Айвазовскому и оставив там свою коляску, я пустился в тот же вечер на перекладных в дальнейший путь, не смотря на советы всех не рисковать ехать ночью в такую дурную погоду.

Метель и вьюга поднялись уже в то время, и на расстоянии не-многих верст от города поля были занесены снегом, скрывавшим [107] всякий след пути. Сила ветра все возрастала, и вскоре ревел уже настоящий ураган. Опасность была немалая, ночь темная, и мороз в страшной степени усиливался. Лошади с трудом подвигались против ветра, но наконец, можно сказать каким-то чудом, мы подъехали к почтовой станции, состоящей из маленького домика и помещения для почтовых лошадей и телег.

Я вошел в станционную комнату, которая оказалась холодною. Я был весь в снегу, мех от моего воротника примерз к моим усам и бакенбардам, и я с криком звал смотрителя, которого не без труда вытащил; он где-то скрывался и казался испуганным. Я велел ему затопить печку и поставить самовар. Наконец я мог согреться и вполне насладился чувством, что был в теплой комнате и укрылся от адской погоды, бушующей в степи.

Вдруг вбегает станционный смотритель и говорит, что сейчас приехал чуть живой и не без усилий высвободившийся из снега почталион с пакетом почтовой корреспонденции, что снег попал внутрь сумки, отчего все письма и пакеты подвергались порче и что он боялся ответственности; вместе с тем не решался вскрыть запечатанную сумку. Он просил моей помощи и совета; я, взяв все на себя, сломал печать, и мы вытащили оттуда всю корреспондению вымокшую и стали ее сушить. Был составлен акт, который я подписал. Потом я лег на грязный станционный диван и при шуме страшных порывов ветра, от которого дрожал весь почтовый домик, пробовал заснуть.

Я лежал несколько времени, как дверь с треском отворяется и влетает опять станционный смотритель. «Что такое? Что вам нужно?» спрашиваю я. Он в большом волнении начал рассказывать, что несколько человек солдат пришли пешком и в неописанном страхе.

Они были посланы из Симферополя в Феодосию пешком к своей команде и, по пути от последней станции, были застигнуты вьюгою, сбились с дороги и долго бродили. Трое из них, из молодых рекрут, не могли вынести этих трудов и не могли ходить. Тогда другие их несли сколько могли, но наконец, выбившись из сил, решились оставить товарищей на дороге с тем, чтобы поискать помощи. Они умоляли смотрителя принять меры для их спасения; но он ничего не мог сделать, так-как подчиненные ему ямщики, взобравшись на лежанки, и слышать не хотели ни о чем, тем более, что это дело не касалось их прямых обязанностей. Тогда я пошел к ним, [108] поднял всех ямщиков и предложил им сейчас же отправиться отыскивать погибающих, обещая заплатить каждому по рублю и более, подстрекая при сем их самолюбие. Они сели верхом, человека три или четыре, и я велел привязать к каждой лошади по колокольчику, дабы доставить им возможность держаться соединенно и не быть разрозненными. Они пустились в путь с обычными Русскому человеку бесстрашием и отвагою и исчезли во мраке нас окружавшем. Вскоре звон колокольчиков перестал быть слышным.

Я должен сказать, что чувствовал себя не совсем спокойным, так как опасность была большая; они легко могли быть занесены снегом вместе с лошадьми и окоченеть от холода, что неоднократно случалось в наших степях. Взятая на себя ответственность легла всей тяжестью на меня, и я не мог сомкнуть глаз, прислушиваясь долго ко всякого рода шуму и звукам несущимся извне. Время мне казалось нескончаемым, ураган ревел без умолку, и домик подвергался страшным сотрясениям. Вдруг после нескольких часов лихорадочного ожидания, услышал я звон одного колокольчика, вслед за тем другого; я выбежал на крыльцо, стал звать ямщиков: все оказались налицо. «Ну, а солдаты?» закричал я им. «Искали, искали долго по разным направлениям, ни одного не нашли!» был их ответ. Итак, они все погибли!

На следующее утро, после этой злополучной и тревожной ночи, когда рассвело, ветер начал стихать, и я велел запрячь себе лошадей, взяв с собою несколько человек ямщиков. Дороги почтовой никаких следов не было видно; но ямщики, знакомые с местностью, могли, по разным приметам, узнавать направление, по которому следовало ехать. Я часто останавливался в тех местах, где было более заносов; мы сгребали снег, но все наши розыски оказались тщетными, и я продолжал путь через Симферополь и Бахчисарай в Севастополь.

Вскоре после моего возвращения туда, явился у входа на Севастопольский рейд Английский пароходо-фрегат «Retribution».

Это было первое, после Синопского сражения, внушение нам со стороны союзников, и пароход, носящий это полное угроз название, пришел как бы требовать возмездия за погром, причиненный нами, состоявшему под их опекою Турецкому флоту.

Ялта, 1888 г.