БЛОКАДА И ШТУРМ КАРСА

(по неизданным запискам Я. П. Бакланова и рассказам прочих участников в событии)

1856 г.

Бакланов. — Обложение Карса.

В декабре месяце 1854 года, вместо князя Михаила Семеновича Воронцова наместником кавказского края и главнокомандующим отдельным кавказским корпусом назначен был генерал от инфантерии, генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев, командовавший до того войсками гренадерского корпуса.

По осмотре кубанской линии, главнокомандующий прибыл на левый фланг в исходе января месяца 1855 г. Генерал-майор Яков Петрович Бакланов, по званию начальника кавалерии, выехал к нему, на встречу с донским казачьим полком (подполковника Фролова) и встретил поезд на пути из крепости Воздвиженской в Грозную, около Ермоловского кургана, со всеми военными почестями. Муравьев вышел из экипажа. Барон А. Е. Врангель, командовавший тогда войсками левого фланга, тотчас представил ему Бакланова, и главнокомандующий, окинув его с ног до головы пристальным взглядом, сказал отрывисто:

— “Садитесь со мной в коляску: мне надо говорить с вами!”

Надо сказать, что еще в конце 1854 г. Бакланов, тяготясь своим положением в Грозной, где с званием начальника кавалерии левого фланга не было сопряжено никаких постоянных обязанностей (так как кавалерия подчинялась ему только во время экспедиций. В прочее же время звание начальника кавалерии — могло считаться одним официальным титулом.), начал хлопотать о переводе в южную армию. Война, принимавшая тогда громадные размеры на Крымском полуострове, манила его к себе и обещала деятельность, какую не мог представить ему Кавказ, который [568] в виду мирового события должен был временно ограничиться только оборонительными действиями. Ничего не загадывая вперед, ген. Бакланов не раз высказывал в кругу своих собеседников мысль, что масса донских казаков, находившаяся при южное армии, далеко не приносила той пользы, которую, по старинным заслугам донцов, в праве были от нее ожидать и требовать. Причина тому, по мнению его, заключалась единственно в недостатке энергической власти, способной устранить те злоупотребления, которые обыкновенно низводили донские полки на степень этапных команд, лишая их возможности действовать в поле, как действовали их отцы и деды, озаренные вечной славой двенадцатого года. Князь Горчаков сознавал это сам, и принявшись хлопотать о переводе к себе Бакланова, вошел в переписку с военным министром (кн. В. А. Долгоруковым), а тот отнесся в свою очередь к Муравьеву. Новый главнокомандующий Кавказской армией — отвечал, что Бакланов по своим достоинствам и приобретенному опыту в тамошнем образе войны, совершенно необходим на Кавказе.

“Получив приглашение сопровождать главнокомандующего в Грозную”, — говорит в своих записках ген. Бакланов: “я думал, что Муравьев коснется в разговоре именно моего перевода; но вышло иначе. Смотря на казаков, скакавших по сторонам экипажа, главнокомандующий заметил, как бы мимоходом:

— “Здешние казаки хороши, но на правом фланге лучше!

— “Я отвечал, что не видал казаков правого фланга, но что могу уверить его, что дух здешних полков не оставляет желать ничего лучшего.

“Затем наступило продолжительное молчание.

— “Знаете ли вы, что я беру вас с левого фланга на лезгинскую линию? — сказал Муравьев, и, не ожидая ответа, прибавил: “там будут находиться под вашей командой четыре донские полка с конной батареей... Такого количества казаков кажется не бывало ни в чьей команде со времени вашего знаменитого Платова”....

— “Я не современник Платова и не знаю, что находилось у него в команде, — отвечал я, стараясь быть кратким: но [569] в здешних экспедициях мне приходилось командовать отрядами гораздо большими.

— “Дело не в количестве войск, перебил меня Муравьев: а в важности поручения, которое будет возложено на вас; в Грозной вы получите на этот счет подробные приказания”....

Последствием обозрений, сделанных главнокомандующим на линии, было то, что он убедился в возможности направить отсюда в Грузию восемь батальонов резервной дивизии, три донских полка, две пешие резервные и одну донскую батарею. Донские полки должны были идти, под командою генерал-майора Бакланова, в Кахетию, где главнокомандующий намерен был избрать центральный пункт для этого конного резерва, к которому предполагалось впоследствии присоединить один казачий полк из Грузии. Этот летучий отряд, сильный в своем составе, не должен был раздробляться, а находиться в полной готовности переноситься, куда бы ни потребовала надобность. Этим распоряжением главнокомандующий надеялся оградить Сигнахский и Телавский уезды от нового вторжения Шамиля; а кроме того, при личном разговоре с Баклановым он объяснил ему, что все войска лезгинской линии будут находиться в его непосредственном ведении, и что с этими войсками, в случае разрыва с Персией, он должен будет идти к ее границам.

В начале апреля месяца 1855 г., генер. Бакланов выехал из Грозной, но по прибытии во Владикавказ, где собирались донские полки, назначенные к походу, он неожиданно получил предписание главнокомандующего, что начальником лезгинской линии назначается генерал-лейтенант князь Андроников, и что Бакланов с его летучим отрядом должен находиться в полном его распоряжении.

“Такая перемена сильно меня изумила и огорчила”, говорит Яков Петрович: “я хорошо понимал, что находясь под командой князя Андроникова, я буду связан во всех своих действиях, а между тем, если бы Шамиль повторил вторжение в Кахетию, как было в 1854-м году, то общественное мнение все-таки обвинило бы не князя Андроникова, а меня, как начальника самостоятельная летучего отряда. С этой мыслью я [570] не мог помириться и откровенно высказал ее главнокомандующему, когда по приезде в Тифлис подал формальный отпуск с тем, чтобы хлопотать о переводе в южную армию.

— “А если я возьму вас в действующий корпус, останетесь ли вы на Кавказе? — спросил меня Муравьев.

“Я отвечал, что останусь, если только главнокомандующему угодно будет дать мне в армии соответствующее положение.

— “Хорошо, — сказал на это Муравьев: — поезжайте в Александрополь: вы будете довольны вашим назначением”.

Был уже май месяц, когда Бакланов выехал из Тифлиса, обгоняя по дороге войска, со всех сторон тянувшиеся к Александрополю. Из Петербурга торопили открытием кампании. Быстрые успехи союзников с каждым днем увеличивали необходимость в скорейших наступательных действиях со стороны Анатолии, чтобы уравновесить потери, понесенные нами в Крыму, на берегах Азовского и Черного морей. Чем ранее открыли бы мы кампанию, тем существеннее могло бы быть ее влияние на общее положение дел в Европе и на восстание Курдистана, на который у нас рассчитывали. Но прежде чем перейти границу, главнокомандующий должен был озаботиться внутренней обороною края, распоряжениями по лезгинской кордонной линии, учреждением резервов внутри страны и наконец поверкой состояния войск и положения дел в Гурийском отряде. Все это надолго задержало приезд главнокомандующего в Александрополь, и только в начале мая дало ему возможность остановить свое внимание исключительно на действующем корпусе; начальство над ним поручено было генерал-лейтенанту Бриммеру.

Звание начальника всей кавалерии было упразднено. Драгунские полки, составившие особую дивизию, поручены были в команду генерал-майора графа Нирода. Начальником иррегулярной конницы назначен был генерал-майор Бакланов (иррегулярная кавалерия состояла из сени полков: два донские, два сборные линейные (кубанской и терской линии), два конно-мусульманские и один куртинский; кроме того к ней причислялись три сотни карапапахов и дивизион черкесской милиции). [571]

Наконец все приготовления были окончены и действующий корпус, перейдя границу двумя колоннами, сосредоточился, 28-го мая, в с. Аджан-Кала, несколько севернее Карса. Здесь ожидали прибытия третьей колонны, которая, двигаясь со стороны Аджарии, должна была овладеть Ардаганом. Так как при этой колонне не было конницы, то для открытия с ней сообщения из главного лагеря отправили линейный казачий полк и два дивизиона нижегородцев с четырьмя орудиями, под начальством Бакланова.

Он выступил ночью и, бросив в стороне большой ардаганский тракт, пошел напрямик, через горы. Так как это было первое движение его в Азиатской Турции, то он с чрезвычайным вниманием присматривался к местности, столь не похожей на местность Чечни или кумыкской плоскости, изучал характер и быть мирного населения, собирал сведения о регулярных войсках противника, ездил с разъездами и по целым суткам не сходил с коня. Его неутомимость служила предметом общего удивления даже среди кавказцев, изведавших все трудности походов. С этого похода начинается та огромная популярность, которою Яков Петрович пользовался в войсках действующего корпуса.

“Оставив главный отряд, говорить один из офицеров-участников в этой экспедиции: мы шли напролет целые сутки, по незнакомым местам, без проводников, без карты и к ночи поднялись на горы, покрытая еще глубоким снегом. Мороз держался около 5 или 6 градусов. Люди, одетые по летнему, сильно терпели от холоду. Я был дежурным по отряду и, забившись в палатку, старался отогреть свои окоченевшие члены, как вдруг на самом рассвете ординарец доложил мне, что генерал отправился в драгунские коновязи.

“Накинув на себя теплую шинель, я вышел из палатки, и что же увидел? Яков Петрович босиком, в расстегнутой рубашке, поверх которой на-опаш накинуто было только одно холодное пальто, гулял по коновязи, пошучивая, как ни в чем не бывало, с драгунами, у которых зубы, что называется, выбивали барабанную дробь. Увидев меня, он полушутя заметил, что ночью холодно. “Только не вам!” — отвечал я, с [572] удивлением огладывая легкий костюм генерала. Он засмеялся. “Что немцу смерть, то русскому здорово!” проговорил он громко и приказал ударить подъем....”

Как ни торопился Бакланов к Ардагану, однако же верстах в пятнадцати от города с ним встретились милиционеры, ехавшие от Ковалевского (генерал-лейтенант, начальник 13-й пехотной дивизии) с известием, что Ардаган сдался без бою, и что колонна уже идет на соединение с главными силами: Бакланов спустился с гор и прикрыл ее движение со стороны карского лагеря, мимо которого она должна была проходить верстах в десяти или в двенадцати.

На другой день, по прибытии колонны Ковалевского, из лагеря предпринята была рекогносцировка восточных укреплений Карса. Войска, ходившие с Яковом Петровичем в летучий отряд, оставлены были для отдыха, но сам он получил приказание находиться в свите главнокомандующего. Рекогносцировка убедила генерал-адъютанта Муравьева в невозможности овладеть Карадагом и заставила его перейти в Мугараджик, чтобы осмотреть южную сторону крепости.

Переход сделан был 6-го июня, а 14-го предпринята была вторичная рекогносцировка. Войска, прикрывавшие её, состояли из 16-ти батальонов пехоты, 4-х эскадронов драгун и нескольких сотен казаков при 44 орудиях. Турецкая пехота не выходила из-за своих окопов; но кавалерия в продолжении всей рекогносцировки стояла вне лагеря, в поле, хотя и не удалялась от своих батарей далее пушечного выстрела. Даже турецкие фланкёры не выезжали для перестрелки с нашими конными цепями.

С того места, где были остановлены наши войска, хорошо были видны турецкие укрепления, раскинутые по обоим берегам Карс-Чая. “Я тотчас заметил”, говорит Бакланов, “что вся оборонительная линия, прикрывающая город с южной стороны вплоть до карадагской возвышенности, только что начинала еще воздвигаться и укрепления не имели между собою надлежащей связи, а потому, если бы безостановочно идти вперед, то можно было занять их прежде чем неприятель успел бы стянуть свои силы, разбросанные по ту сторону [573] речки. Подъехав к главнокомандующему с этой мыслью, я прямо высказал ему свой взгляд на положение дел, прибавив, что настоящая минута есть самая благоприятная для овладения Карсом и что в противном случае кампания затянется надолго. Корпусный командир был того же мнения, но штурм не входил в расчеты главнокомандующего”.

В соображениях своих об общем плане кампании, Муравьев развивает между, прочим, следующее: “штурм Карса представляет некоторые виды на успех, но может быть и неудача. В последнем случае, расстроенные духом и силами войска, оставшиеся за значительным уроном, вынуждены будут отступить к Александрополю, где и стоять в оборонительном положении до окончания кампании. Тогда все наше внимание будет отвлечено внутренним состоянием Закавказского края, иноверное население которого будет готовиться к восстанию; да и самая Персия скорее обнаружит свою вражду к нам. По сим причинам полагаю, что к штурму можно приступить только с большей уверенностью на успех, а это можно сообразить только по окончании всех рекогносцировок”. “Если бы”, продолжает он далее в письме к военному министру: “в моем распоряжении находилось еще 15 тысяч войска, то облокировав Карс, я безостановочно пошел бы к Арзеруму; но при настоящих силах я не решусь дробиться подобным образом, хотя буду стараться всячески избежать осады, которая, утомляя войска, связала бы меня во всех движениях, тогда как я должен быть наготове двинуться в случае надобности и на встречу могущим придти сюда новым турецким войскам, а может быть и к персидским границам. Но Карс покорить надо; а потому прежде всего полагаю действовать на все те способы, которые неприятель мог бы иметь для усиления гарнизона и подвоза продовольствия”.

Главные интендантские склады турецкой армии, по слухам, были учреждены по ту сторону Саганлутского хребта; но было известно также, что и во многих окрестных селениях находились продовольственные запасы, которые, по недостатку времени и средств, остались не перевезенными в крепость. Для уничтожения их главнокомандующий начал высылать летучие отряды, из которых один, под личною командою Якова [574] Петровича, пренебрегая разлитием рек, простер свои набеги так далеко, что в ночь на 9-е июня дошел до с. Бегли-Ахмат и Чаплакли, лежавших уже у самой подошвы Саганлугского хребта. Бакланов истребил здесь несколько магазинов, разогнал всех греков, занимавшихся у туров хлебопечением и таким образом первый указал дорогу в места, где, впоследствии, мы были полными хозяевами.

Убедившись, что слухи об огромных запасах, заготовленных на противоположной стороне гор, были справедливы, главнокомандующий, в начале июня месяца 1855 г., оставил часть действующего корпуса для охранения лагеря, перенесенного им к Каныкёю, а сам с остальными войсками предпринял движение по арзерумской дороге, с целью истребить эти запасы. Бакланов командовал авангардом. Без выстрела он занял укрепление, покинутое турками на вершине Саганлуга и, спустившись вниз, напал в Бардузе на башибузуков, у которых отбил значительный аробный транспорт. В Ени-кёе, Каракургане, Бардузе и Зевине сожжено было затем более тридцати тысяч четвертей хлеба, ячменя и других запасов. Но бедствия туров этим не кончились. Теперь внимание главнокомандующего обратилось на то, чтобы, стесняя неприятеля в его укрепленных линиях, совершенно отделить анатолийскую армию от областей, которые она обязана была защищать и от которых могла еще получать продовольствие. С этой целью, по возвращении к Каны-кёю, он продолжал господствовать над арзерумской дорогой посредством отдельного кавалерийского отряда, расположенного при Тэкмэ и порученного в команду Бакланова, который перехватывал транспорты, отбивал почты, ловил одиночных курьеров, пробиравшихся с депешами из Арзерума или Константинополя, и каждый день доставлял главнокомандующему новые и важные сведения.

Убедившись, наконец, что все сообщения блокированной крепости с этой стороны были прерваны, главнокомандующий перевел в Тэкмэ главные силы (С этой позиции, 28 июня, Яков Петрович, по распоряжению главнокомандующего, произвел рекогносцировку карсских укреплений, которая лежали на Чакманских высотах по левому берегу Карс-Чая и оставались до сих пор еще неосмотренными. Во время рекогносцировки Бакланов имел перестрелку и отбил 30 арб, возвращавшихся в крепость с накошенным сеном. (Арх. генер. штаба: дела кавказские за 1865 г. “О сдаче Карса”).) и начал высылать летучие [575] отряды для поисков по окружным дорогам, ведущим в Карс из Ардагана, Ольты, и Пеняка.

Первый из этих отрядов поручен был Бакланову.

2-го июля, как только смерилось, войска назначенный к движению собрались впереди аванпостной цепи. Тут были новороссийский драгунский полк, линейные казаки с своей батареей, курды, карапапахи и горская дружина. Скоро приехал Бакланов и, собрав вокруг себя офицеров, отдал приказание идти, как можно осторожнее, не позволяя людям курить и разговаривать. В самую полночь войска сели на коней и, молча, при страшных завываниях бури, сопровождаемой ливнем, двинулись за генералом, ехавшим впереди с проводником татарином. Пользуясь воробьиной ночью, отряд прошел почти у самого подножия западных укреплений Карса и, с восходом солнца, выйдя на северную сторону, двинулся рысью по берегу какой-то речки, на противоположной стороне которой, по равнине, скакали башибузуки. Были ли они высланы из Карса следить за нами, или это просто был сброд вооруженных жителей, — только Бакланов, торопясь в Топаджур, куда неприятель высылал своих фуражиров, — строго запретил завязывать с ними перестрелку. Но карапапахи, следовавшие в хвосте колонны, не выдержали и перейдя речку, бросились на башибузуков. Башибузуки их смяли. Завидев неустойку, все милиционеры бросились к переправе, но Бакланов заставил их остановиться. Отряд двинулся дальше, не заботясь об участи карапапахов, предоставленных в наказание собственным силам. А карапапахам пришлось плохо. Прижатые к обрывистому берегу, они не попали на переправу и, спешившись, вынуждены были залечь за камнями с прикладом у щеки. Это спасло их. Башибузуки, попавшие под меткий огонь, повернули назад, а наши удальцы по добру по здорову перебрались за речку. Бакланов не сказал им ни слова, считая их достаточно наказанными уже за свою опрометчивость. В это время передовые казаки, завернув в лощину, увидели турецкую фуражировку. Вся иррегулярная [576] конница гикнула за ними в шашки и турки, отрезанные от крепости, частью были изрублены, частью захвачены в плен и только не многим удалось бежать в соседние горы.

К ночи отряд прошел еще верст пятнадцать и остановился в долине речки Инджа-су, в окрестных горах которой укрывалась шайка Ишим-Оглы. Некогда крестьянин князей Орбелиани, Ишим-Оглы долго разбойничал в наших пределах, но наконец, преследуемый повсюду, бежал к карапапахам и приобрел между ними известность отважного и смелого наездника. С открытием войны он сделался грозою наших пограничных селений и скоро получил у турок чин штаб-офицера и два знака отличия. О нем говорили много с начала весны, когда при анатолийской армии находилось еще до шести тысяч кавалерии; но с тех пор, как эта кавалерия, запершись в Карсе, по неволе отказалась от действия в поле, он набрал себе вольную шайку и жил с нею в горах, волнуя всю северную часть карсского пашалыка. Бакланову поручено было водворить спокойствие в северных санджаках и, если возможно, уничтожить Ишим-Оглы вместе с его шайкой.

Ночь была темная, дождь лил, как из ведра, а между тем людям не велено было спать и отряд, после 40-ка верстного перехода, всю ночь держал лошадей в поводу. Два дня ходили затем по горам, замыкающим карсскую равнину со стороны Ардагана, захватили нескольких вооруженных разбойников, но главное скопище откочевало в Аджарию. На третью ночь позволено было наконец разложить огни, но вслед затем явились лазутчики с известием, что какой-то турецкий отряд идет от Ардагана к Карсу. Через четверть часа отряд полною рысью шел уже на встречу неприятеля; но так как сведения не подтвердились, то Бакланов после кратковременного отдыха направился на перерез дороги, идущей из Ольты через гельский санджак и сделал засаду почти под стенами Карса, рассчитывая, что турки, о которых все еще носились неясные слухи, вздумают пробираться этой окольной дорогой. Убедившись однако же, что неприятеля и в этом направлении ожидать нельзя, отряд перед рассветом обогнул опять шорахские высоты и вышел на равнину, как [577] раз к своему главному лагерю. Замечательно, что после шестидесяти-верстных переходов, делаемых в сутки, после четырех бессонных ночей, проведенных под проливным дождем при резком и холодном ветре — в отряде Бакланова не было ни одного заболевшего солдата.

9-го июля Бакланов со значительным числом иррегулярной кавалерии еще раз обошел окрестности Карса, а вслед затем главнокомандующий сам предпринять вторичный поход за Саганлуг с тем, чтоб разбить Вели-пашу, стоявшего у Керпи-Кёва и отнять у гарнизона последнюю надежду на возможность выручки со стороны Арзерума.

Болезнь — последствие старинных ран — помешала Якову Петровичу принять участие в этой экспедиции. Однако же накануне своего отъезда Муравьев посетил Бакланова и долго беседовал с ним о цели своего похода. “Когда главнокомандующий”, рассказывает Яков Петрович: “сказать мне, что план заключается в том, что кавалерия главного отряда, отправленная вперед, должна обойти левый фланг неприятеля, и стать на его сообщениях с Арзерумом, между тем как эриванский отряд будет наступать на неприятеля с фронта, — я отвечал, что выполнение на деле такого сложного маневра встретит не малые затруднения, во-первых, потому что с правой стороны Керпи-Кёва тянутся сплошные болота, о чем я разузнал подробно еще во время своего набега к Бегли-Ахмату и Чаплакли, а во-вторых, при подобных действиях трудно будет избежать недоразумения между обоими начальствующими лицами”. Главнокомандующий возразил мне, что “этого опасаться нельзя, потому что дело отдано им в надежные руки”. К сожалению, случилось именно так, как я говорил: недоразумения были и Вели-паша ушел в Арзерум, не оставив в наших руках ни одного солдата, ни одной повозки из своего обоза” (подробности этого дела можно видеть в сочинении т. Лихутина: “Русские в Азиатской Турции”; стр. 323, глава XIV).

В то время, как главные силы ходили за Саганлуг, войска оставшиеся под Карсом подвинулись вперед и стали лагерем у с. Комацур, верстах в пяти или в шести от крепости. Время было горячее; турки почти ежедневно стали [578] выходить из крепости в значительных силах, угрожая нападением на наши колонны, фуражировавшие по берегам Карсе Чая. Чтоб остановить неприятеля, надо было держать его в страхе, а этого можно было достигнуть только беспрерывными тревогами на его сообщениях. Бриммер поручил генералу Бакланову взять линейный казачий полк с дивизионом черкесской милиции, и произвести поиск к северу от Карса.

Бакланов выступил 21-го июля и, переночевав при устье Бердык-Чая (к северу от Карса), на рассвете следующего дня открыл вьючный транспорт, пробиравшийся горными тропинками к Карсу. И турки и казаки увидели друг друга почти одновременно, но между тем как вьючники стремились к воротам укрепления, стараясь избежать погони, Бакланов во весь опор летел на перерез и в расстоянии двух пушечных выстрелов от крепости перехватил весь транспорт (транспорт состоял из 60 вьюков с виноградом). В Карсе ударили тревогу. Толпы башибузуков, регулярная конница, пехота, орудия — все двинулось в поле, но так как наш отряд, исполнив свое дело, стал отходить назад, то они не решились преследовать.

Сдав транспорт в Комацуре, Бакланов отправился на новые поиски. 24-го июля утром он был за Карадагом, где мимоходом разогнал турецкую фуражировку, отбил табун рогатого скота, ходивший за Карс-Чаем и захватил нескольких пленных. Отсюда он перешел к Мелик-Кёю и, думая развить партизанские действия, притянул к себе еще летучие отряды полковников барона Унгерна из Ардагана, и Едигарова — со стороны Кюрюк-даринского поля. Оба отряда прибыли ночью на 26-е число и, таким образом, на главных сообщениях анатолийской армии с северными провинциями стала масса нашей кавалерии силою до 2,000 коней.

“До сих пор все наши действия”, писал Муравьев к военному министру: “шли весьма успешно. Генерал Бриммер, оставленный под Карсом со строжайшим приказанием не домогаться без меня покорения крепости, разве представился бы к тому благоприятный случай, которого однако же нельзя было предвидеть, — с небольшим числом кавалерии [579] содержал город, посредством деятельного и опытного генерала Бакланова, в тесной и строгой блокаде; но 26 числа предпринята была им фуражировка, во время которой войска попали под выстрелы крепостной артиллерии и понесли чувствительную потерю”. Несчастное происшествие это, по словам Муравьева, произошло “от ошибки и несвоевременной отваги, с которой Бриммер подошел под неприятельский лагерь без видимой пользы и надобности”. Турки, заметив с высот движение наших колонн, подпустили их на близкое расстояние и вдруг со всех батарей правого берега (за исключением Карадага), открыли батальный огонь из орудий. Войска, засыпанные ядрами, вынуждены были начать отступление с большой потерей (кроме нижних чинов, мы потеряли убитыми: командира батареи подполковника Тальгрена, капитана генерального штаба — Прохорова и смертельно раненым — командира тверского драгунского полка генерал-майора Куколевского). Потеря была бы еще значительнее, если бы войска не были скрыты отчасти волнистой местностью.

В это время генерал Бакланов, ничего не зная о предприятии Бриммера, проходил со своими летучими отрядами мимо карадагской возвышенности. Вдруг он услыхал страшную канонаду, загоревшуюся по южному фронту неприятельской линии и, проскакав вперед, с удивлением увидел нашу пехоту, отступавшую уже от нижнего турецкого лагеря. Не понимая в чем дело, но убедившись в одном, что все внимание неприятеля обращено в ту сторону, Бакланов бросился с кабардинской сотней прямо на Карадаг и, проскакав под самым бруствером, отхватил большое стадо рогатого скота, ходившее на гласисе крепости. Пока ошеломленные турки собрались открыть по нем орудийный огонь, — Бакланов был уже вне выстрела и к вечеру с своей добычей возвратился опять на комацурскую позицию.

Неудачная фуражировка Бриммера настолько ободрила турок, что 28 июля, в полдень, пехота их в значительных силах с артиллерией вышла из крепости и стала подниматься на высоты впереди нижнего Бараджурана, в двух или в трех верстах от нашей позиции. Не успели в лагере пробить тревогу, как обнаружилось, что под прикрытием [580] этой колонны, турецкая конница спустилась на противоположной стороне с шорахских высот и рысью пошла к Бозгалам, куда потянулись также четыре батальона пехоты при восьми орудиях. Так как еще накануне, по возвращении из Мелик-Кёя, Бакланов сообщил Бриммеру, что турки ожидают транспорт, который должен прийти из Пеняка, под прикрытием тысячи башибузуков, — то по первой тревоге Я. П. с пятью казачьими сотнями в карьер понесся к Базгалам наперерез турецкой кавалерии. За ним для поддержания его, в случае надобности, отряжены были два батальона с четырьмя орудиями. Остальные войска выведены были в поле и стали строить боевой порядок лицом к Караджу-рану. Все ожидали общего дела, но турки ограничились только большою фуражировкой.

По возвращении главнокомандующего из-за Саганлуга, когда приступлено было к тесной блокаде, Бакланов назначен был командовать отдельным кавалерийским отрядом, который, расположившись у Мелик-Кёя, должен был наблюдать за северною стороною Карса (отряд состоит из полков: тверского драгунского, донского № 35, 1-го сборного линейного казачьего князя Витгенштейна и дивизиона черкесской милиции).

Но прежде чем стать на эту позицию, Яков Петрович еще раз предпринял движение на ардаганскую дорогу с тем, чтобы выследить транспорт, все еще стоявший в Пеняке и, если возможно, выманить из крепости часть гарнизона и разбить его в поле. Для этого Бакланов, зная, что турки подсылают лазутчиков следить за его движениями, часто останавливался ночевать в таких котловинах, из которых, по-видимому, не было выхода.

— “Чем хуже позиция, говаривал генерал Бакланов — тем больше вероятия ждать неприятеля; прошу вас, господа, запомнить только мои наставления: днем аванпосты успеют дать знать заблаговременно о приближении неприятеля, значит напрасно тревожить отряда нечего. Я требую строгаю исполнения моих приказаний, а не мелочных формальностей. Приходите ко мне и днем и ночью, приходите запросто, так, как застаете меня (в широких казачьих шароварах, в [581] рубашке, без сюртука). Теперь дни жаркие, а так и легче и удобнее... Но помните, что ночью неприятель может появиться внезапно, и нам придется выдерживать бой, пока другие не поспеют отрезать ему отступление. После вечернего водопоя все лошади оседланы, мундштуки надеты, люди спят в амуниции. В драгунских эскадронах ружья составлены в козлы; по тревоге драгуны разбирают их и строятся пешком. Здесь, на пересеченной местности, они должны мне заменить пехоту. Тверской пикинерный дивизион, казаки и милиция садятся на коней и ждут моих приказаний: одна часть встречает неприятеля, другая — прикрывает коноводов”.

“Подобными распоряжениями” — говорит очевидец — “руководствовались и прежние летучие отряды, ходившие под командой этого генерала. Бывало, несколько раз в ночь он сам слетает на аванпосты, сам обойдет весь лагерь, правда, не надевая для этого формы, а попросту, в одной рубашке, часто босиком, но зато ничего не проглядит его орлиный взгляд, все заметит, все выследит, и добрый гений его бодрствует не редко один над спящим отрядом” (Военный Сбор. 1863 года № 3: “Воспоминания о Закавказском походе 1854 и 1855 годов”).

Проходив несколько дней, и все-таки не выманив из крепости турок, смекнувших, чем пахнет подобное дело, Бакланов вернулся в Мелик-Кёй (селение это лежит по течению Карс-Чая, верстах в пяти или в шести ниже города) и стал в блокадную линию.

Раскинув ставку на высокой скалистой горе, с которой видны были окрестности города, Бакланов сделался грозою турок, не позволив им выглянуть из своих окопов. Его казаки беспрерывно гарцевали под самыми укреплениями и ни один табун, выгоняемый на пастьбу, ни одна фуражировка, направлявшаяся из крепости, не ускользали из-под их ударов. Сам Яков Петрович не знал в это время покоя: дни проводил он в поле, на коне, гарцуя с своими казаками, или в палатке, откуда по целым часам следил за тем, что делается в Карсе. Ночь заставала его вне лагеря, пробиравшегося сам-друг, или сам-третей к турецким [582] укреплениям: там он проверял показания лазутчиков и личные свои наблюдения, сделанные днем в подзорную трубу над новыми батареями, изучал окрестную местность и скоро достиг того, что знал каждый камень и куст, лежавшие по дороге к Карсу. Турки знали страшного для них генерала и, называя его “Баклан-пашею” и “Батман-клычем” (богатырь с полупудовым мечом), — рассказывали чудеса о его сверхъестественной силе.

Как велико было нравственное влияние Якова Петровича на наши войска, об этом можно судить потому, что иногда, во время фуражировок, он отдавал приказ убирать аванпостную цепь и, лежа на высоком кургане с неизменной, Ермоловской трубою (эта труба подарена была Бакланову сыном А. П. Ермолова, Клавдием, служившим адъютантом при г.-а. Муравьеве), кричал солдатам: “ребята, не бойтесь, я сам караулю вас!” Солдаты, до фанатизма веровавшие в Бакланова, кричали ура! и бросались выкашивать траву под самыми стенами крепости. “Почему им турки не резали голов”, замечает один очевидец: “это остается тайною”. Надо полагать, что, зная Бакланова, турки подозревали военную хитрость и не хотели попасться в ловушку. Два-три случая окончательно утвердили их в той мысли, что для Бакланова нет ничего невозможного (Однажды в разговоре с пленными турками кто-то, шутя, сказал, что Бакланов несколько раз ходил переодетым в Карси по ихним лагерям. Они тотчас же поверили и стали припоминать между собою какие-то два случая, когда по лагерям ходил незнакомый человек такой наружности, которая на всех производила сильнейшее впечатление.).

Набеги Якова Петровича действительно отличались необыкновенною смелостью; так, напр., однажды, заметив стадо, ходившее на пастьбе между самыми укреплениями, он поручил есаулу Наследышеву отогнать, что можно, а сам устроил засаду в крутом овраге при слиянии Бердыка с Карс-Чаем. Наследышев с двадцатью охотниками, среди белого дня, сделал быстрый налет в д. Калаба-Билисса, расположенную в ущельях около самого города, и выхватил оттуда неприятельское стадо, несмотря на перекрестный огонь, открытый с батарей, мимо которых он должен был скакать с своей [583] добычей (Наследышев контужен был при этом двумя ружейными пулями). Башибузуки пустились было вдогонку, но заметив две баклановские сотни, скакавшие на них с опущенными пиками, повернули назад...

В другой раз, гарцуя со своими казаками (это было 31 августа), Бакланов вдруг бросился на Карадагские высоты и из-под самых батарей, открывших по нем огонь ядрами и картечью, угнал табун и взял девятнадцать пленных.

Как ни велик был страх, внушенный Баклановым, однако же, необходимость пополнять фуражные запасы заставляла турок время от времени высылать из Карса сильные колонны фуражиров. Если подобные фуражировки назначались к стороне Мелик-Кёя, то в прикрытие к ним, кроме баши-бузуков, назначалось обыкновенно несколько полков регулярной конницы, пехота и артиллерия; принимались всевозможные меры против внезапных нападений и, несмотря на это, Бакланов всегда захватывал колонны врасплох, наносил им страшные поражения, забирал лошадей, скот, оружие и пленных. Долго ни турки, ни наши солдаты не могли понять, каким образом Бакланов знает время, когда выходят турецкие фуражиры. Из лагеря положительно нельзя было видеть того, что делается по ту сторону Карадагской горы, а между тем, едва растворялись крепостные ворота, как казаки скакали уже из Мелик-Кёя и нападали, прежде нежели турецкие гонцы из Карса успевали предупреждать своих о грозящей опасности. Это наводило на турок суеверный страх, а дело в сущности было простое: Бакланов распорядился, чтобы пикет, стоявший на самом отдаленном кургане, при появлении неприятеля, поднимал на пике едва заметный белый значок, который служил условным сигналом, что надо было скакать на тревогу.

Первое подобное дело случилось 18 августа. Яков Петрович, спокойно сидевший в своей палатке, вдруг крикнул: “казаки на-конь!” и во весь опор понесся с ними по левому берегу Карс-Чая (это были дивизион черкесской милиции и два полка донских и линейных казаков). Почему началась тревога, казаки узнали [584] только тогда, когда, вскочив на Карадагские высоты, увидели внизу большую турецкую фуражировку. Ошеломленные внезапным нападением, турки бросились бежать, разметав по полю собранные вьюки с травою и хлебом. Башибузуки ускакали первыми. В погоне за ними казаки наткнулись на регулярную конницу, смяли ее и гнали почти до самых ворот укрепления. Одно орудие из батареи Двухжонного, заскакав вперед, осыпало бегущих картечью... Уланы, башибузуки, фуражиры столпились в одну беспорядочную массу и гибли под ударами казачьих шашек. Напрасно, чтобы отогнать казаков, турки начали действовать из орудий большого калибра: ядра летели над головами, и вся наша потеря состояла из одного раненого офицера-горца, да трех убитых казачьих лошадей.

Другое, еще сильнейшее поражение неприятель понес 22 августа. Турки, фуражировавшие в этот день на правом берегу Карс-Чая, удалились от крепости на значительное раз-стояние и дали возможность отрезать себе отступление. Черкесская милиция первая понеслась на тревогу и, перескочит. Карс-Чай, гикнула в шашки. Башибузуки, превосходные числом, осадили горцев. К счастью, на помощь к ним подоспели две сотни линейцев, а вслед за ними прискакал сам Бакланов с остальными казаками, орудием и 14-ю ракетными станками.

Как только вся эта масса врезалась в середину турецких фуражиров и ракеты пустили беглый огонь — башибузуки бежали в разные стороны. Большая часть их была однако же отрезана от Карса и истреблена в быстрой погоне к стороне Александрополя. В эту минуту из крепостных ворот выехал полк турецкой кавалерии и с опущенными пиками кинулся вслед за казаками. Драгуны, спрятанные за Карадагской высотою, пустились ему наперерез. Батарея Двухжонного снялась с передков, ударила картечью и смешавшиеся уланы, обгоняя друг друга, поскакали обратно... Поражение было решительное. “В этом деле”, — рассказывает Бакланов: “я с удивлением видел, что выстрелы турецких орудий были направлены не в нас, а в толпы бежавших башибузуков, значительная часть которых была перебита собственными снарядами...” [585]

Хлопотливый день сменился еще более хлопотливой ночью, потому что турецкая кавалерия, вышедшая из Карса, вздумала пробиться в Арзерум по Самоватскому ущелью и наткнулась на засаду, устроенную нижегородцами (это было в ночь с 22 на 23-е августа 1855 г.). Яков Петрович не принял прямого участия в истреблении этой кавалерии; но его распоряжения по блокадной лиши весьма содействовали общему успеху.

Наконец, последнее поражение нанесено было туркам в полдень 11 сентября, когда Яков Петрович сам устроил засаду под Карадагскими высотами. Как только турецкая колонна стала выходить из Карса, казаки разом кинулись на нее со всех сторон, смяли и, несмотря на огонь открытый с карадагских батарей, гнали и рубили бегущих до самого укрепленного лагеря. Один кабардинец ворвался даже в ворота, но был изранен пиками и саблями башибузуков. Казаки однако же успели его выручить. Кроме этого кабардинца потери у нас не было. Турки потеряли сорок две лошади и 12 пленных, в числе которых оказался бессменный ординарец самого мушира. В донесении Бакланов, по своему обыкновению, не упоминал о числе убитых турок, но полагал, что, приблизительно, потеря их простирается до 40 человек, потому что, кроме трупов, лежавших на поле, лазутчики наши, бывшие в то время в Карсе, видели, как провезли через площадь шесть неприятельских тел и 14 раненых.

Перед штурмом.

С половины августа месяца начали носиться слухи о сильных подкреплениях, идущих на освобождение Карса. В первых числах сентября было получено положительное сведение о десанте, сделанном турками в Батуме и о сосредоточении турецкой армии на берегах Чороха. Эти-то известия и были, как полагают, главнейшими причинами, побудившими генерал-адъютанта Муравьева изменить план своих действий и отважиться на приступ, успех которого, по мнению и некоторых лиц, окружавших главнокомандующего, не подлежал никакому сомнению. [586]

2-го сентября Яков Петрович неожиданно был вызван из Мелик-Кёя в главную квартиру, и следующим образом описывает первый разговор, бывший у него с главнокомандующим по поводу предстоявшего штурма:

— “Прибывши в Чавтли-чай, я тотчас же отправился к главнокомандующему, не зная за чем меня требуют. Когда я вошел, Муравьев сидел за большим письменным столом, на котором разложены были планы. Возле него находились генерал-майор Броневский и полковник Константин Кауфман (полковник Кауфман исполнял должность начальника инженеров действующего корпуса, а генерал Броневский — был начальником, военно-походной канцелярии главнокомандующего). Кроме их в палатке не было никого. Сделав мне несколько незначащих вопросов о состоянии Мелик-кёйского отряда, главнокомандующий вдруг переменил разговор.

— “Яков Петрович! посмотрите сюда: можете ли вы сказать, что это такое?” — Он показал рукою на развернутую карту.

“Я подошел к столу и начал внимательно рассматривать план, на котором красными и синими черточками обозначалось движение войск.

“Это план штурма!” — воскликнул я, не умея скрыть своего изумления.

— “Так! вы угадали, живо возразил Муравьев. — Скажите же мне, что вы можете сделать с своею кавалерией, если я поведу атаку на Шорахские высоты?

“Этот вопрос поставил меня в затруднение. — Язнал, что главнокомандующему были уже известны

мои суждения, не раз высказываемые в кругу сослуживцев о невозможности в то время штурма, а потому решился быть осторожнее.

— “За всю мою долговременную службу я не приучил себя в подобных случаях давать свои личные мнения, отвечал я уклончиво. С меня довольно в точности исполнить ваше распоряжение. Приказывайте! — И если ваши приказания будут удобоисполнимы, верьте, сделаю более того что вы желаете, в противном случае не будьте во мне взыскательны.

“Муравьев не дал договорить мне. [587]

— “Знаю, знаю, что вы хотите сказать этим, — перебил он с досадой: но предваряю вас, мое решение неизменно. — Скажите одно: если я атакую Шорах, можете ли вы с кавалерией заскакать в тыл шорахским укреплениям?

— “На такой вопрос я не могу отвечать сию минуту, дайте мне время подумать: я осмотрю местность и тогда доложу обстоятельно.

— “А как вы изучите местность?

— “В одну прекрасную ночь я отправлюсь лично с моими пластунами к чакмахским батареям, осмотрю их, измерю рвы и спущусь в шорахский овраг, чтобы видеть куда вести кавалерию..

— “Этого не может быть! — сказал Муравьев.

— “В таком случае я докажу вам противное.

— “Хорошо, посмотрим; через два дня я жду вашего ответа.

“Затем он изложил в коротких словах общее пред — начертание штурма и отпустил меня, предварив, чтобы все сказанное оставалось до времени в тайне.

“Возвратясь домой, я тотчас потребовал к себе своего бессменного ординарца Скопина, и приказав ему, с тремя пластунами (В число их Бакланов назначил своего младшего сына. – прим. В. П.), ночью пробраться на Чакмах и осмотреть турецкие укрепления.

— “Не допускаю мысли, — сказал я ему на прощание, — чтобы ты, мой неизменный боевой товарищ, отступил перед опасности; но предваряю, что завтра ты поведешь меня и, если твои показания окажутся неверными, я, как трусу, собственною рукою размозжу тебе голову.

“Как только стемнело, я сам проводил пластунов за аванпостную цепь и, возвратясь в палатку, провел целую ночь в самом мучительном состоянии. Сон меня покинул; мне все казалось: вот-вот где-нибудь раздастся предательский выстрел и мои пластуны будут открыты. Я вздрагивал при каждом шорохе, но сколько ни напрягал и слух и врете, ни единого звука не долетало до меня со стороны неприятеля. — Нет, видно мои молодцы работают на чистоту, по кавказски, подумал я, и только стал забываться дремотою, как [588] слышу, кто-то назвал меня по имени. Это был Скопин, со своими товарищами....

“Они передали мне следующее:

“Вся линия чакмахских укреплений, обращенная фронтом к стороне Мелик-Кёя, тянется от самой речки Карс-Чая вплоть до шорахского оврага и состоит из трех люнетов, вооруженных 15-ю орудиями и связанных между собою непрерывным бруствером. — Люнеты закрыты с горжи; но, благодаря ничтожности рвов, могут быть взяты одной кавалерией. Зато, левее их, на самом изгибе шорахского оврага находится форт, называемый Вели-Табиею, который носит характер временного укрепления и вооружен тридцатью двумя орудиями; глубокие рвы снабжены подъемным мостом, убирающимся однако же на ночь. Сам овраг, по словам Скопина, был доступен для кавалерии только в своих верховьях; но далее оканчивался везде такими обрывами, что всадники могли спускаться в него не иначе, как переводя лошадей в поводу под огнем с четырех батарей, расположенных на ближний картечный выстрел.

“На следующий день, как только смерилось, я, в сопровождении трех пластунов, вполне мне преданных, выехал из лагеря. Оставив на главной заставе своих лошадей, мы пешком поднялись на Чакмахскую гору и стали подбираться к турецким редутам так тихо, что часовые, ходившие на валах укреплений, не обратили на нас ни малейшего внимания. К полуночи все батареи были осмотрены, рвы вымерены, орудия сосчитаны и шорахский овраг исследован до самой Вели-Табии. Отсюда я повернул назад и благополучно выбравшись к своим аванпостам, отпустил пластунов, а сам, не переодеваясь, как был в походном полушубке, сел на коня и поехал в главную квартиру.

“Несмотря на ранний час утра в ставке главнокомандующего горели свечи. Он принял меня немедленно, и я в коротких словах объяснил ему результаты своего осмотра. “Кавалерия”, — сказал я: “должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее конечно останется на месте, и если на Шорах прискачут со мною триста, четыреста всадников, они не принесут ни малейшей пользы. [589]

Главнокомандующий заметил, что я преувеличиваю опасность.

— “Я сужу по местности, которую видел, — отвечал я: — но впрочем, если будет угодно, пошлите со мною одного из ваших доверенных лиц: я проведу его сквозь линию турецких укреплений и тогда вы будете иметь подробный план, начертанный искусной рукою.

— “Этого не нужно, — возразил главнокомандующий: — я верю вашим словам. Но что же вы беретесь сделать с вашей кавалерией?

— “Сделаю все, что будет возможно. Но прежде я попросил бы откровенно высказать свои собственные мысли. Выслушав меня, быть может вы остановитесь, быть может нет: по крайней мере я не упрекну себя в молчании.

— “Говорите, — сказал Муравьев: — посмотрим, как вам удастся поколебать мое непреклонное решение.

— Если ваше решение действительно непреклонно, — отвечал я: — в таком случае я все-таки исполню свой долг и буду откровенен. Позвольте предложить вопрос: с какого расстояния осмотрены, сняты и нанесены на этот план карсские укрепления?

— “В телескоп, — отвечал главнокомандующий.

— “Значит, на расстоянии семи, а может быть и более верст.

— “Да. Вы хотите сказать, — быстро перебил меня Муравьев: — что этот план не может быть верен?

— “Более. Я удивляюсь, как ваше высокопревосходительство решаетесь основывать на нем свои предположения, когда на расстоянии какой-нибудь полуверсты зоркий глаз, вооруженный отличным биноклем, меня обманывает. В прошедший раз вам было угодно показать мне на плане ворота, в которые должна войти 18-я дивизия. Вы говорили: “ворвавшись, полки распространятся направо и налево по валам укрепления”. На это скажу вам: не раз, а десятки раз в лунные ночи проезжал я с моими пластунами по этим местам в расстоянии близкого ружейного выстрела от неприятеля, и признаюсь: триумфальных ворот, поставленных для торжественного вступления наших войск, не видел. Там есть калитка, куда [590] спешенные кавалеристы водят своих лошадей, но если туда попадет дивизия, — она будет расстреляна, прежде чем головная рота успеет протесниться в эти ворота. Время удобное для приступа, продолжал я: нами пропущено. Карс надо было брать, пользуясь тем впечатлением, которое произвело на туров прибытие нашего корпуса, сильного, бодрого и страшного своими победами. Теперь впечатление это ослабло; турки опомнились; они возвели на наших глазах целый ряд укреплений и будут драться отчаянно, полагая, что неудача заставит нас отступить от крепости.

— “Далее: успех ваш вы основываете на том предположении, что найдете неприятельские батареи открытыми с горжи. Может быть это и так, но на Чакмахе есть горжи; нет, стало быть, причины предполагать, чтобы их не было и на Шорахе. К тому же в войсках не приготовлено ни лестниц, ни фашиннику, а без этих пособников история не учит нас брать сильные крепости. Если вам известны иные средства, научите им прежде нас, ваших ближайших сотрудников. Простите мне выражения, облеченные может быть в резкую форму. Не приучил я себя смолоду говорить иначе. Не скрою от вас и того, что блокируя Карс в течении многих месяцев, мы ровно ничего не сделали, чтобы ознакомиться с положением крепости. Колонны конечно двинутся ночью, но те, кто поведет их, не зная местности, могут ошибиться направлением или встретить препятствия, о которых никогда не думали. Этих случайностей вы отвратить не можете, а между тем они способны обратить в ничто все ваши расчеты, и тогда тяжелая ответственность в потере лучшей и храбрейшей армии ляжет прямо на вас, ее главнокомандующего.... Не торопитесь приступом: время года, скудные съестные припасы гарнизона — все предвещает близкое падение крепости. Через месяц, много через два Карс со всей Анатолией и без пролития крови будет в ваших руках. Но если обстоятельства, мне неизвестные, побуждают вас безотлагательно испытать для покорения крепости такое крайнее средство, как приступ, тогда ведите главную атаку против Чакмахских высот: они доступнее и могут быть взяты с меньшей потерею, нежели Шорахские. Завладев [591] Чакмахом, мы охватим сильные шорахские укрепления с тылу и гарнизон их, лишенный сообщения с крепостью, вынужден будет или заблаговременно очистить редуты, или пробиться в поле, или штурмовать нас самих на Чакмахе. Но то и другое и третье совершенно немыслимо для турок. Вернее всего они положат оружие. Говорю это с уверенностью, потому что знаю Чакмах и Шорах не по одним рассказам. Скажу еще более: с одной моей кавалерией я берусь занять всю линию чакмахских батарей, за исключением Вели-Табии. Поддержите меня.

— “А сколько вам надо пехоты? — спросил главнокомандующий.

— “Восемь батальонов.

— “Этого я не могу дать.

“В таком случае не могу принять на себя и ответственности за успех предприятия, — отвечал я: Вели-Табия очень сильна, а не завладев ею, нельзя будет удержаться и на Чакмахе: турки расстреляют нас перекрестным огнем. Но раз решаясь на штурм, не пожалейте войска. Шорах вы не возьмете и с 15-ю батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах.

“Муравьев медленно приподнялся с места.

— “Генерал, — сказал он резко, делая ударение на каждом слове: — в ответ на вашу речь напомню вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручаетесь своей головой; поэтому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности.

“С тяжелым предчувствием выехал я из главной квартиры, дав себе слово более ни во что не вмешиваться и исполнять только то, что будет приказано. Случай заставил меня однако же скоро отказаться от моего намерения. Раз, перед вечером, я лежал в своей палатке и по обыкновению смотрел в подзорную трубу на то, что делается в Карсе. Вдруг мне показалось, что на Чакмахе происходит какое-то необыкновенное движение. Я начал вглядываться и вскоре убедился, что турки производили ученье: войска их по [592] барабанному бою входили в редуты и стройно, без суматохи становились на валах укреплений. Как молния мелькнула в голове моей мысль, что турки знают о предстоящем штурме, и я, под этим впечатлением, схватив перо, тотчас написал записку к главнокомандующему. Муравьев оставил ее без ответа”.

Между тем, спустя несколько дней после этого происшествия, в полдень 11-го сентября (в то самое время, когда Яков Петрович имел известное уже нам дело с турецкими фуражирами) с Карсской цитадели вдруг загремели пушечные выстрелы. Турки стреляли холостыми зарядами и, как мы узнали впоследствии, праздновали падение Севастополя. Это печальное событие только ускорило роковое решение главнокомандующего. Вот что говорит об этом сам генерал-адъютант Муравьев в своих записках о войне в Малой Азии: “Видимое изнеможение неприятеля, бодрое состояние наших войск, дух, оживлявший их, негодование, порожденное падением Севастополя, желание отмстить врагу и всеобщий порыв к бою служили в то время лучшим ручательством за успех — и приступ Карса был решен в мыслях генерала Муравьева” (из записок г.-а. Муравьева о войне 1855 т. в Малой Азии (Рус. Вестник 1863 г. № 1).).

Предприятие это хранилось однако же в величайшем секреть.

“Войска”, — говорит Муравьев в письме своем к военному министру: “домогались штурма, но я воздерживал порывы, выражавшиеся в разговорах, пока не настало для этого время, и сие мнение мое, прежде решения, передал я на обсуждение опытнейшим из моих сотрудников, единогласно признавших необходимость штурма”.

Действительно, 15-го сентября главнокомандующий собрал у себя несколько лиц, пользовавшихся его особенною доверенностью (это был генералы Бриммер, Ковалевский, князь Гагарин, Майдель, Броневский и полковник Кауфман); но в строгом смысле это не был военный совет, потому что вопрос о том — быть или не быть штурму; — не был передаваем на общее обсуждение. Генерал-адъютант [593] Муравьев просто изложил причины, заставившие его решиться на приступ и приказал читать диспозицию, после чего присутствовавшим пришлось ограничиться только некоторыми мелочными замечаниями, и то преимущественно касавшимися самого строя, в котором предполагалось атаковать неприятеля (со слов генерала Майделя, который настоял на том, чтобы первая линия шла не в батальонных, а в ротных колоннах, употребленных ухе им с особой пользой в 1854 году в известном деле на р. Чолоке.).

Серьезное возражение против диспозиции сделал Майдель уже по выходе от Муравьева, потребовав, чтобы князь Гагарин, вопреки распоряжениям главнокомандующего, поддерживал своей промежуточной колонной не те войска, которые будут отбиты, а те, которые взойдут на вал и будут брать батареи (По диспозиции колонна князя Гагарина должна была атаковать в промежуток между укреплениями Яриман-Табия и Тошмас-Табия и затем войти в связь с войсками остальных колонн. (Соч. Черкесова “Блокада Карса”, стр. 101).). “При успехе” сказал ему Майдель: “ваши три свежих батальона могут упрочить за нами победу; при неудаче они ничего не сделают и только напрасно увеличат общую потерю”. Ковалевский был того же самого мнения. Однако же Гагарин не успел привести в исполнение ни того, ни другого: он атаковал Яриман-Табию, но был отбит и Майдель лишился через это содействия в самую необходимую для него минуту.

Но из того, что никто из присутствовавших при совещании не выразил и не отстаивал мнения о невозможности штурма, нельзя заключить еще, чтобы все одинаково были убеждены в его успехе и необходимости. Некоторые, как например Ковалевский и Майдель, были положительно против штурма, и не возражали только потому, что главнокомандующему были уже известны их мнения, поднимать которые снова, после категорического приказания идти на приступ, они считали неуместным. Когда Муравьев спросил однажды Майделя, что думает он о приступе к Карсу, тот отвечал: “Мы потеряем семь тысяч и все-таки можем отступить без успеха”... “Зачем вы сказали семь тысяч”, живо [594] перебил его Ковалевский: не семь, а десять, двенадцать тысяч уложим мы в Карсе и все-таки ничего не поделаем (со слов барона Е. И. Майделя.).

Почему в военном совете не участвовали некоторые лица, которые по своему положению в армии имели на то полнейшее право, мы не знаем. Знаем только, что Бакланов находился в числе последних. Он оставался в Мелик-Кёе и на следующий день, когда получена была диспозиция, с удивлением узнал из нее, что штурм Чакмахских высот поручен был не ему, а генералу Базину, который с тремя батальонами должен был прибыть из-под Ардагана (на военном совете не участвовал также и граф Нирод, командовавши блокадным отрядом у Каны-Кёя, и назначенный во время штурма произвести диверсию против нижнего турецкого лагеря).

Базин действительно прибыл 16-го числа и поместился со своей пехотой в д. Чаглауре, под горою, где стоял в последнее время барон Унгерн, отодвинутый теперь к Ардагану.

С прибытием Базина, Бакланов, как младший в чине, поступил в его командование. Надо сказать, что Базин назначен был начальником ардаганского отряда после того, как генерал-лейтенант Ковалевский получил в командование часть действующего корпуса, т. е. в последних числах июля месяца. Будучи сперва начальником резервной дивизии отдельного кавказского корпуса, а потом командуя войсками в окрестностях Ардагана, Базин до сих пор не имел случая принять участия в военных действиях. Поэтому, придвинутый к Карсу только за несколько часов до приступа, он, по необходимости, вынужден был ограничиться самым поверхностным знакомством с турецкими укреплениями, насколько можно было видеть их в зрительную трубу с передовых высот, занятых нашими постами. Само собою разумеется, что подобного знакомства было бы весьма недостаточно, если бы Бакланов не принял на себя обязанности лично сопровождать повсюду генерала Базина и дополнять своими рассказами то, чего нельзя было видеть ни в какие зрительная трубы. Занимая эти места с самого начала блокады, Бакланов знал Чакмахские высоты, как свои собственные [595] владения и указания его, бесспорно, имели для Базина неоцененную важность.

Между тем, перед самым вечером в отряд приехал из Ардагана один офицер, который передал за верное, что ардаганским жителям известно о наших приготовлениях в штурму. — Пораженный этим известием, Яков Петрович немедленно сообщил о том главнокомандующему, прибавив: “Теперь более, чем когда-нибудь не нахожу нужным брать назад мое слово о ручательстве своей головою. Да будет она готова на плаху, если вам удастся занять на Шорахе хоть угол неприятельского редута”...

В заключение Бакланов писал: “диспозиции об общем движении и штурме 17-го сентября получены мною в три часа пополудни. Войска стоят наготове, и если к вечеру не получу ваших приказаний об отмене, то в назначенный час двинусь вместе с Базиным по направлению к Чакмаху”.

Ответа не было.

Вечером из главного лагеря прибыл адъютант главнокомандующего, капитан Ермолов (Клавдий — сын знаменитого А. П. Ермолова.). Он передал Бакланову конверт, в котором заключались некоторые дополнительные распоряжения о штурме, вследствие чего Яков Петрович должен был отделить дивизион тверского полна с одним орудием, для наблюдения за Карадагскими высотами, а с остальною кавалерией идти по следам пехоты и в случае надобности поддерживать ее атаку на английские линии.

Штурм Карса.

“В самую полночь — так рассказывает Б. А. Ермолов: два батальона белостокского полка вместе с резервным батальоном грузинского гренадерского и сотнею горийской пешей дружины, при восьми орудиях, выступили из лагеря под начальством Базина (эти три батальона, по распоряжению главнокомандующего, были переформированы в четыре — каждый трех-ротного состава). Особым эшелоном двигалась за ними кавалерия с донской казачьей [596] батареей (8 эскадронов тверского драгунского полка, 10 сотен донских и линейных казаков, 7 орудий донской батареи Двухжонного и 8 ракетных станков). Сам Бакланов, со своими пластунами, уехал вперед показывать дорогу пехоте. Благодаря пересеченной местности и сумраку ночи, ему удалось незаметно подвести наши войска к самому подножию Чакмахской возвышенности. Здесь приказано было остановиться и отдохнуть, так как колонна Базина должна была начать атаку несколько позже других, направленных со стороны Шораха. Пользуясь временем, я вызвал охотников, над которыми должен был принять команду. Их вышло около трех сот человек; я их рассчитал, поставил в голове колонны и, приказав быть наготове, возвратился к Базину. Ночь была холодная. Солдаты лежали на сырой земле и с нетерпением поглядывали на Карс, ожидая призыва к бою.

“Несколько поодаль от войска, на одной разостланной бурке лежали Бакланов, Базин и я; мы разговаривали в полголоса. Бакланов с напряженным вниманием смотрел на Шорах и давал мне наставления как надо действовать.

— “Ты, — говорил он: направляйся с своими охотниками прямо на крайнюю батарею... Недалеко отсюда будет небольшой пригорок, через который старайся перебежать как можно скорее, потому что турки хватят тебя картечью разом из трех редутов. Потеря будет большая, но если ты перебежишь бугор — батарея будет взята. Бруствер в ней не высокий; подсаживайте один другого; в случае пошатнутся охотники — держись: я буду близко и в ту же минуту прискачу с казаками... Если ворвешься один, помни: как только подоспеет пехота — иди правее: там батареи идут на батареи; но это ничего: старайся только захватывать их с горжи...

“Несмотря на разговоры, время тянулось для всех невыносимо медленно. Наступал рассвет, а грозная крепость казалась погруженной в глубокий сонь: так тихо и безмолвно было на ее батареях. Многим эта зловещая тишина вовсе не показалась зловещею; они рассчитывали напротив, что турки беспечно предаются сну и торопились воспользоваться [597] благоприятной минутою. Иначе думал об этом Бакланов. “Попомните” — сказал он Базину: — “турецкая пехота стоит на валах и молча ждет нападения”.

“Прошло еще с полчаса. Вдруг на Шорахе грянул пушечный выстрел, и страшная канонада с его батарей подтвердила справедливые опасения Бакланова. Не теряя времени, я ринулся вперед со своими охотниками; приказал им сбросить капсюли, чтобы не заниматься пустой перестрелкой, и быстро стал подниматься на крутую Чакмахскую гору. Пехота от нас не отставала. Ночь еще не развиднелась. Надо было знать, в каком расстоянии находимся мы от неприятельских укреплений. Вопрос этот предложили Бакланову.

— “Они — отвечал Я. П.: подпустят нас близко и не будут стрелять до тех пор, пока охотники не появятся вон, на том бугорочке; теперь же мы находимся от батарей на пушечный выстрел (кроме записок Я. П. Бакланова, на это есть указание и в воспоминаниях о походе в Азиатскую Турцию (См. В. Сб. 1868 г. № 6, стр. 273).)”.

Действительно, как только охотники взбежали на бугор — со всех батарей грянул убийственный залп и неприятельские снаряды, с воем и визгом, полетели над нашими колоннами. Лошадь под Ермоловым была убита; ядро сорвало с него шапку (В лошадь попало 8 картечных пуль, из которых одна зацепила Ермолова, но, к счастью, будучи на излете, причинила ему только сильную контузию. Около этого же времени и Яков Петрович был контужен ядром в голову; но оба они остались во фронте. – прим. В. П.); картечь контузила его в пах, но медлить было нельзя: он крикнул “вперед!” и, обежав редут, атаковал его с горжи. В ту же минуту подоспели штурмовые колонны. Базин находился впереди, с охотниками, и вместе с ними верхом въехал в укрепление. С падением первого редута, второй держался не долго; но турки перебежали в третий и оттуда начали поражать наши войска сосредоточенным пушечным и ружейным огнем. В эту минуту Бакланов, зорко следивший за действиями пехоты, привел в карьер донскую батарею и начал осыпать неприятеля картечью; к нему присоединилась пешая артиллерия. Тогда, покинув и этот редут, турки искали спасения уже в Вели-Табии, но это постыдное бегство [597] послужило только к их гибели, потому что казаки, взобравшиеся на вал в разных местах, напали на них в промежутке между укреплениями.

Третий редут, тотчас же занятый ротою гренадеров, отделялся от Вели-Табии глубокой лощиной, вдоль которой, со стороны занятых нами укреплений, тянулись завалы, составляющие род траверзов. Сюда собралась вся наша пехота, а между тем Бакланов распорядился ввести в покинутые редуты спешенные казачьи сотни.

Таким образом, в исходе пятого часа вся линия Чакмахских укреплений находилась в наших руках, со всей своей артиллерией. Взяты были 15 орудий, два знамени, 12 значков, лагерь и несколько пленных. Будь в это время под рукою три, четыре свежих батальона, можно было бы сделать попытку против самой Вели-Табии. Ермолов, с горстью своих охотников, бросился было к ее укреплениям, но встреченный картечью из тридцати орудий, вынужден был поспешно укрыться за траверзами. Надо было ждать подкрепления. Еще в разгаре самого боя, когда пехота овладела первым редутом, Бакланов послал Скопина, находившегося при нем ординарцем, известить главнокомандующего об этом успехе. Следом за ним поехал хорунжий Бакланов (младший сын Якова Петровича), с донесением о занятии нами уже всей английской линии и с просьбой приехать подкреплению.

— Как счастлив ты, — сказал главнокомандующий, выслушав Скопима: что можешь передавать мне подобное известие. Взгляни на Шорах; там нет успеха (записано со слов Скопина)!

В это время подскакал к нему капитан Ермолов.

— Ваше высокопревосходительство! Я прислан от генерала Базина просить четыре батальона.

— Что вы там сделали? — спросил главнокомандующий.

— Взяли все, что было назначено по диспозиции, — отвечал Ермолов; — теперь дело остановилось; войск мало; мы не можем взять Вели-Табии, но если угодно будет прислать четыре батальона, мы перейдем овраг и через полчаса соединимся [599] с вами на Шорахе. Бакланов и Базин приказали сказать, что головами ручаются на успех предприятия.

— Подожди, — сказал главнокомандующий отрывисто.

Он начал следить в подзорную трубу за ходом боя на Шорахских высотах. Прошло с четверть часа. Ермолов решился напомнить о себе, но получил тот же лаконический ответ: “обождать!” Свободных войск под рукою решительно не было. Последние резервы или введены были в дело, или двигались к Шораху, чтобы поддержать колонну храброго Майделя, которая, взобравшись на шорахское плато, гибла в бесполезных усилиях овладеть Тахмас-Табиею. Две остальные колонны (генералов Ковалевского и князя Гагарина) были отбиты и отведены обратно в лагерь. Главнокомандующий казался чрезвычайно озабоченным. “Скачи скорее назад”, сказал он наконец Ермолову: “и скажи Бакланову и Базину, чтобы отступали; у меня огромная потеря и я не могу овладеть Шорахом”.

Ермолов поскакал (из рассказов К. А. Ермолова).

Между тем турки, видя бездействии отряда, занявшего английские линии, оправились от страху и начали поражать его перекрестным огнем с Вели-Табии и с Карадага. Было уже восемь часов утра; рассвело совершенно. Из Карса вышла значительная колонна и пошла на помощь войскам, сражавшимся на Шорахе. Она проходила по ту сторону скалистого оврага, отделявшего Чакмахскую гору от города. Четыре орудия донской батареи Двужонного сыпнули по ней картечью; но турки, устилая путь трупами, прошли мимо редутов и скрылись за возвышенностью. Вслед затем Бакланов прислал сказать Базину, что дела на Шорахе идут плохо, и что пехоте надо или укрепиться, где стоит, или отступить, потоку что турки, управившись с колонной Майделя, тотчас пойдут на выручку английской линии.

Это предсказание не замедлило исполниться. В исходе 11-го часа головы турецких батальонов, спускавшихся с Шораха, стали показываться уже в Чакмахской лощине и скоро крайний, ближайший к Вели-Табии редут был сильно атакован неприятельскими толпами. Три нападения были отбиты, но [600] держаться долее было бесполезно. Приехал Ермолов и передал приказание отступать: “Шорах уже покинули — сказал он Базину: — потеря громадная; Шорахскую гору не видать за нашими убитыми и ранеными)....

Бакланов вышел из редутов последним. По его приказанию казаки подняли на лошадей три неприятельские орудия, а остальные, под его наблюдением, были заклепаны, сброшены с лафетов и вообще приведены в такое состояние, что не могли вредить нам во время отступления.

Вся кавалерия, стоявшая за скатом горы, теперь выдвинулась вперед и, пропустив за себя пехоту, также начала отходить эшелонами. Турки, высыпавшие из укреплений, стали на нее наседать. В одну минуту сборный линейный казачий полк, князя Витгенштейна, повернул на лево-кругом и гикнул в шашки. Атака, по словам Якова Петровича, произведена была с такой энергией, какую редко доводилось ему видеть за всю боевую службу. Рубя бегущую пехоту, линейны буквально втоптали ее в самый редут и прежде, чем неприятель, опомнившись, открыл огонь, они врассыпную унеслись из-под выстрелов. Пользуясь этой атакой, кавалерия успела поднять убитых и раненых (В отрядах Бакланова и Базина. Князь Витгенштейн за эту атаку и капитан Ермолов за взятие орудий в неприятельсквх редутах — по удостоению кавалерской думы — награждены были орденом св. Георгия 4 ст.).

Войска продолжали отступать, как вдруг на передовых высотах опять загорелась страшная канонада. Яков Петрович поднялся на пригорок и с удивлением заметил какую-то часть, пробивавшуюся с Шораха в нашу сторону. Это был подполковник Михаил Кауфман, отрезанный с батальоном рязанского полка и охотниками из колонны Майделя на Шорахских высотах; он пробивался сквозь всю неприятельскую линию к Чакмаху, в надежде присоединиться к Базину, но Базин, как мы сказали, уже оставил турецкие редуты. Соображая местность, Бакланов увидел, что батальон, спускавшийся в Чакмахскую лощину, должен будет проходить у самой подошвы башибузукской горы, где скрытно стояли два турецкие батальона и батарея из пяти орудий. Миновать эту батарею было нельзя и турки ожидали только минуты, когда колонна поравняется с ними, чтобы засыпать ее картечью. [601]

К счастью, Кауфман во время остановился и послал казака известит о своем положении Базина. Донской урядник, раненый и на раненой лошади, издали завидев Бакланова, подскакал к нему со словами: “Ваше превосходительство! спасите подполковника Кауфмана”. Более расспрашивать было нечего. Трубач, находившийся с Баклановым, подал сигнал остановить пехоту, а Яков Петрович, схватив донскую батарею, марш-маршем понесся с нею к чакмахскому обрыву (батарея эта действовала под прикрытием дивизиона тверского полка, который был спешен для того, чтобы представить меньшую цель неприятельской артиллерии). По его команде батарея снялась с передков и, после трех убийственных залпов, открыла беглый огонь, под покровительством которого Кауфман двинулся вперед и благополучно вышел из-под выстрелов турецких укреплений, вынесся с собою до ста пятидесяти раненых. Между тем турецкие батальоны, расстроенные огромной потерей, обратились в бегство, оставив на месте из числа пяти — три подбитые орудия и зарядный ящик, взорванный нашею гранатою.

Этим эпизодом закончился штурм передовых карсских укреплений.

Попытка овладеть ими стоила нам 4 генералов, 248 офицеров и до семи тысяч нижних чинов, выбывшими из строя (Надо полагать, что на самом деле потеря в офицерах была несколько более, потому что многие раненые и контуженные, оставаясь во фронте, не пошли потом на перевязочный пункт и не попали в список, представленный главнокомандующему. Мы укажем только на двух: генерала Бакланова и капитана Ермолова, но, по всей вероятности, кроме их были и другие лица.). Из этого числа на долю Базина потеря сравнительно пала ничтожная и не превышала 475 человек (в том числе 16 офицеров). Трофеи, добытые на штурме, принадлежали большею частью также колонне Базина: она вынесла с собою три неприятельские орудия и 14 знамен, украсивших собою ставку главнокомандующего (четвертое орудие было взято на Шорахе).

Сличая официальные донесения генерал-адъютанта Муравьева с частными записками современников и некоторыми сочинениями иностранных писателей, нельзя не придти к заключению, [602] что, помимо общих распоряжений во время самого боя (Главнокомандующий во время штурма находился на Столовой горе. Молчалив, серьёзен и спокоен, сидел он на камне, следя за ходом боя в трубу: “когда пробьет барабан к штурму — я уже более не начальник”, говорил он. Свита адъютантов и ординарцев стояла в стороне в почтительной тишине и в полной готовности”... (Воспоминание о Карсе А. Корсакова).), неудача штурма объясняется следующими главнейшими причинами:

1) Огромным уроном в людях.

2) Потерей главных начальников во всех трех колоннах, атаковавших Шорах.

3) Неудачным выбором главного пункта атаки.

4) Готовностью турок встретить наше нападение — и

5) Недостаточным знакомством колонных начальников с местностью Шораха, — вследствие чего генерал Ковалевский начал движение ранее, чем бы следовало, принял влево и попал во входящую часть ренисовской линии под страшный перекрестный огонь. Почти тоже самое произошло со второй колонной князя Гагарина, а резерв ее и вовсе не участвовал в деле: он очутился непонятным образом где-то далеко, на левом фланге атакующей линии, и уже впоследствии присоединился к Майделю.

Неудачу третьей колонны обыкновенно приписывают тому, что войска, бывшие под командой храброго Майделя, неожиданно нашли редут замкнутым с горжи и встретили превосходные силы, которые неприятель успел стянуть сюда после отражения несвоевременных атак Ковалевского и князя Гагарина:

“Русская пехота (Описание блокады Карса в 1855 году, Георгия Кмети), говорит генерал Кмети: “выказала до конца величайшую неустрашимость; но все дело в целом было ведено без глубоких соображений, на авось. Русский главнокомандующий, полагая, без сомнения, что горжа Тошмасской флеши была не сомкнута, основал свой план штурма именно на этом предположении и, по-видимому, ни на минуту не опасался возможности неудачи. Встретив непредвидимую преграду, он не изменил своих первоначальных предположений и упорствовал в намерении буквально схватить быка за рога”.

По мнению Вильямса, неудача произошла оттого, “что [603] турецкая армия стояла в полной готовности отразить нападение. Русские это скоро заметили и, несмотря на то, что дело потеряло безвозвратно характер нечаянного нападения, все-таки направили главные колонны на Шорахские высоты. Тогда, продолжает Вильямс, я снял шляпу и, обратившись к окружавшим меня генералам, поздравил всех с победой: овладеть Шорахом посредством открытого штурма было делом более, чем невозможным”.

К вечеру, по окончании боя, войска возвратились на прежние позиции.

“На следующий день — говорит в своих записках Бакланов — я сидел в палатке мрачный, подавленный тяжелой скорбью о тех потерях, которые я предрекал, но которые предотвратить было не в моей власти. Наконец я не выдержал, сел на коня и поехал к главнокомандующему.

“Муравьев встретил меня сухим и суровым вопросом:

— “Что вам угодно?

“Я вспыхнул и отвечал: приехал я только для того, чтобы спросить: кто оказался правым — генерал ли Муравьев или генерал Бакланов?”

“Главнокомандующий не нашелся что ответить.

“Я повернулся, вышел из палатки, сел на коня и уехал к своему отряду”..........

После штурма.

Мелик-кёйский отряд снова поступил в непосредственное ведение генерала Бакланова. Решено было продолжать блокаду. Эта настойчивость главнокомандующего, решившегося оставаться под Карсом, вопреки мнению многих генералов, составляет действительную и едва ли ни единственную заслугу в эту компанию генерала Муравьева: ей обязаны мы покорением Карса и пленением анатолийской армии.

Между тем, в Петербурге известие о неудаче под Карсом поразило всех своей неожиданностью. Там ожидали совершенно противного. “Письмо, в котором вы сообщаете о неудачном штурме, предпринятом 17 сентября на укрепления Карса” — писал военный министр к генералу Муравьеву — [604] немедленно было отправлено мною в г. Николаев на высочайшее усмотрение государя императора”.

“Известие это конечно будет весьма горестно для его величества. Нельзя не скорбеть о тяжкой потере, понесенной храбрыми нашими войсками и в особенности о том, что вы лишились при этом многих достойнейших помощников”.

“Искренно оплакивая потерю стольких героев, столько опытных и даровитых военачальников, я, с другой стороны, не теряю надежду, что государь император найдет много утешительного в подробностях описываемых вами событий, не оставляющих никакого сомнения в том, что войска кавказские и в этот несчастный день явили себя вполне достойными своей славы”.........

Первые дни после штурма прошли в тревожном ожидании вылазки со стороны неприятеля. Носились слухи, что турки, пользуясь одержанной победой, намерены пробиться из Карса, или напасть на отряд Бакланова и, уничтожив его, принудить нас к отступлению от крепости. Ожидания эти разрешились однако же тем, что ночью, 10-го октября, из Карса выступила партия лазов, думая пробраться через отряд Бакланова, но замеченная вовремя, она была окружена и после недолгого, слишком неравного для нее боя, положила оружие, в числе двух офицеров и 116 нижних чинов. При лазах найдено было семь знамен иррегулярного войска.

Взятием этих трофеев оканчивается деятельность Якова Петровича, как начальника самостоятельного отряда. Спустя несколько дней после описанной стычки, утром 13 октября, он получил предписание главнокомандующего, в котором между прочим сказано было, “что на случай выступления части действующего корпуса из-под Карса, блокадная линия, со всеми остающимися в ней войсками, поступает в полное ведение генерал-майора Бакланова, которому предписывалось тотчас сдать мелик-кёйский отряд полковнику Тихоцкому (вслед за этих начальником мелик-кёйского отряда назначен был генерал Базин), а самому прибыть в главную квартиру для получения на этот счет личного приказания”. Поводом к такому распоряжению послужило следующее: [605] получены были сведения, что Омер-Паша, двинувшись в Гурию, в тоже время направил особый отряд к стороне Ахалцыга с тем, чтобы войти в связь с войсками, стоявшими около Арзерума. Вследствие этого главнокомандующий, предписав генералу Базину перейти опять в Амар-агу и оттуда действовать независимо от главных сил по тем сведениям, которые будут получаться о неприятеле со стороны Аджарии (Базину разрешалось при этом не только перейти в Ахалцыг, но даже иметь в готовности 1-й батальон Белостокского полка с вьючным обозом для отправления его, если укажет надобность, горами через М. Багдад прямо в Кутаиси, оставив в этом случае только конно-мусульманский полк в Ардагане для сообщения через этот пункт с нашими главными силами. — (Ар. генер. шт. переписка г.-а. Муравьева.).), рассчитывал сам идти к Саганлугу на встречу Селим-Паше, которого предполагал уже в движении к Карсу (Селим-Паша назначен был муширом в г. Арзерум и принял Вели-Пашу под свое начальство.) и победой в поле ослабить впечатление, произведенное на край нашей последней неудачей. Поэтому, когда Бакланов явился к Муравьеву, между ними произошел известный разговор, который сам Яков Петрович передает следующим образом:

— “Я потребовал вас, сказал мне главнокомандующий, для того, чтобы передать некоторые приказания на случай моего выступления. Вы конечно знаете обязанности, которые будут лежать на вас, как на начальнике блокадной линии.

— “Знаю, — отвечал я: и постараюсь, насколько сумею исполнить их.

— “Обязанности эти велики, но я надеюсь на вас более, чем на кого-нибудь другого, — продолжал главнокомандующий: дело вот в чем: я получил верные сведения, что Селим-Паша двинулся из Арзерума и намерен угрожать мне в то время, когда Омер-Паша будет приближаться сюда из Батуми (в это время у нас еще не знали о деле на берегу Ингура и о наступлении Омер-Паши к пределам Мингрелии). Цель их, как понимаю я, достигнуть Карса и продлить оборону, пока не подоспеют французские или английские десанты. Надо расстроить этот план, надо помешать их соединению и разбить Селима, прежде чем Сердарь успеет перейти через горы. Скажите мне, что вы об этом думаете?

— “Если вы требуете моего суждения, — возразил я, — то [606] должен сознаться, что я на вашем месте не позволил бы себе ни на один шаг отступить от крепости.

— “А почему так?

— “Потому что вести, полученные вами из Арзерума, не заслуживают никакого доверия. Селим, подобно Вели-Паше, бегавшему целую кампанию перед ничтожным отрядом Суслова, имеет войско составленное на половину из башибузуков. Число их не может простираться свыше 10, 12 тысяч. Вероятно ли, чтобы с такими малыми средствами он перешел Саганлугские горы и дал бы полевое сражение? Другое дело Омер-Паша: в его распоряжении находится до тридцати тысяч войска; но время года не позволит ему и думать об открытии новой кампании. Теперь уже октябрь: дороги повсюду испорчены, реки в разливе, горы завалены снегом и через них нельзя переправить не только обозов, но даже полевую артиллерию. С чем же он явится? С одними ружьями, да с двух, трех-дневным продовольствием, принесенным в ранцах! Нет, ваше высокопревосходительство, я полагаю, что Омер-Паша не будет так прост, чтобы попасть в западню и утверждаю, что полученные вами сведения — утка.

— “Какая же цель ее? — спросил Муравьев.

— “А вот какая. Кто из нас поручится, что в Пеняках не заготовлено несколько тысяч вьюков с продовольствием, которые ожидают только случая, чтобы проникнуть в крепость. Лучшее средство для этого конечно отвлечь часть нашего корпуса в противоположную сторону. И вот, лазутчики подосланы. Положившись на них, вы отойдете от Карса, а турки сделают сильную вылазку, раздвинут нашу блокадную линию и впустят к себе целые транспорты продовольствия. Если это случится, тогда все жертвы и труды нынешней кампании останутся бесплодными. — Быть может я ошибаюсь, что позволяю себе опровергать полученные вами сведения. Но допустим, что со стороны Батуми и Арзерума действительно приближаются сильные сикурсы. Ну, что же? В добрый час! На вашем месте я приказал бы раздвинуть блокадную линию и пропустить их в Карс без всякого препятствия. Торжество турок будет не продолжительное. Напротив, они придут в отчаяние, как только узнают, что ни Омер-Паша, ни Селим-Паша не [607] принесли с собою продовольствия. В два, три дня эти свежие массы истребят последние, скудные запасы гарнизона и тогда, чтобы не погибнуть с голоду, вынуждены будут или дать полевое сражение, или положить оружие. В первом случае все шансы будут на нашей стороне, потому что мы владеем сильной артиллерией, тогда как наши противники должны ограничиться одними штуцерниками (у нас было известно, что полевая артиллерия не могла выступить из Карса по недостатку лошадей); во втором — вы будете иметь удовольствие видеть в плену не только главнокомандующего анатолийским корпусом, но самого Сердаря с его значительной армией.

— “Позвольте, — перебил меня Муравьев: вы справедливо сказали, что в Пеняках могут быть транспорты; но разве эти транспорты не могут доставиться в Карс под прикрытием сорока-тысячного корпуса?

— “Могут. Но в этом случае я попрошу ваше высокопревосходительство дать мне полную свободу действия с моими казаками. Ручаюсь вам головою, что ни один ишак, навьюченный чем бы то ни было, не проскользнет к неприятелю.

“Муравьев задумался.

— “Да, вы правы, — сказал он наконец и подал мне руку: я остаюсь под Карсом.........”

Несмотря на такое решение, часть действующего корпуса все-таки продолжала находиться в полной готовности к выступлению в 24 часа, если бы того потребовала надобность; Яков Петрович также оставался в главной квартире и, перебравшись вниз, за Карс-Чай, поместился в палатке казачьего полковника Петрова (командовал 1-м сборным линейным казачьим полком). Морозы в это время доходили уже до нескольких градусов; лагери обстроились теплыми землянками, и турецкие названия деревень совершенно исчезли из разговорного языка. Солдаты прозвали Мелик-Кёй “Баклановкой” и это название удержалось до самого конца, несмотря на то, что мелик-кёйским отрядом командовал уже не Яков Петрович.

Жил он в это время далеко не роскошно, отказывая себе часто в самых необходимых предметах. Один из [608] адъютантов Муравьева (капитан Е.) довел об этом до сведения главнокомандующего, прибавив, что накануне Яков Петрович при нем отдал последний империал какому-то лазутчику, являвшемуся к нему из Карса. Муравьев тотчас пригласил Бакланова.

— “Я пришел к нему, — рассказывает Яков Петрович: вечером, запросто, как для обыкновенной беседы. Мы долго говорили о положении Карсского гарнизона, как вдруг главнокомандующий круто переменил разговор.

— “Правда ли, что вы в кругу своих задушевных друзей говорите, что знаете в Карсе такое место, на которое с ручательством за успех можно повторить нападение?

— “Правда, — отвечал я: пункт этот лежит на карадагских высотах, но шансы как на успех, так и на неудачу совершенно равные.

— “Почему так?

— “Потому что Карадагские высоты могут быть взяты только врасплох; следовательно малейшая оплошность с нашей стороны прибавит к жертвам 17 сентября только новые и бесполезные жертвы.

— “А сколько по вашему соображению потребовалось бы войска?

— “Войско здесь ничего не значит, — отвечал я: здесь надо темную ночь, да тысячу самых отборных охотников, которые были бы способны, как змеи, проползти между неприятельскими укреплениями. Резервы должны оставаться в лагерях и броситься только тогда, когда охотники будут уже на батареях. Условия, как видите, нелегкие. Если охотники сохранять порядок, если резервы не потеряют ни одной минуты — успех несомненен; в противном случае потеря будет больше, нежели была 17-го.

“Муравьев молчал несколько времени.

— “Скажите мне, но скажите откровенно, — воскликнул он вдруг с необыкновенною живостью: что думаете вы о духе нашего войска? Пойдут ли солдаты на вторичный приступ?

— “Пошли бы, но к сожалению минувший штурм лишил [609] нас лучших офицеров, к которым они питали неограниченную доверенность.

— “А вы то что же? — перебил Муравьев, начиная горячиться. — Разве я не знаю, что вас они считают своим божком, и что за вами пойдут в огонь и в морскую пучину.

— “Быть может это и так, — отвечал я: но вспомните, ваше высокопревосходительство, что на штурме 17 сентября не я один был божком этого храброго войска. Майдель был боготворим солдатами и потеря его была поворотной точкой целого сражения. Ковалевского любили не менее. Пока я жив, ручаюсь, что войска пойдут за мною, куда бы я ни повел их; но пуля дура; картечь и ядро — не умнее. Если меня убьют, охотники останутся одни, потому что кроме меня да трех человек пластунов, никто не знает карадагской возвышенности. Поэтому, продолжал я, если вы хотите узнать мои мысли, я никогда не посоветую вам предпринимать вторичного приступа. Покорение Карса надо предоставить времени, а время это не за горами и через две, через три недели, турки непременно положат оружие.

“Вскоре после этого разговора, продолжает Бакланов, главнокомандующему кто-то представил необходимость уничтожить турецкий аул Шорах, расположенный у высот того же названия, откуда турки будто бы добывали топливо. Главнокомандующий приказал назначить для этой цели отряд под моим начальством. Однако же мне объявили об этом только тогда, когда до выступления отряда оставалось не более получаса.

“Я бросился к корпусному командиру, чтобы просить его об отмене этого приказания, потому что для разборки аула достаточно было послать ночью одних охотников. Когда я начал говорить, что аул находится под выстрелами крепости, что потеря будет большая, меня не хотели слушать, меня старались уверить, что я ошибаюсь и приводили в доказательство то, что во время штурма ни один неприятельский снаряд не упал даже близко от этого места.

“Я отвечал, что в этом случае слагаю с себя всякую ответственность, но выведя колонну из лагеря остановил ее близ Столовой горы и выслал вперед одних охотников, за которыми в полуверсте должен был подвигаться обоз, [610] назначенный для вывозки из аула годного дерева. Кавалерия шла за обозами. Я сам поехал вперед и, поднявшись на небольшой пригорок, стал наблюдать в подзорную трубу за тем, что делается в Карсе. В редутах уже били тревогу. Как только обозначилось движение нашей колонны, турки стали в ружье и скоро с передовой батареи загремел пушечный выстрел. Началась канонада. Снаряды, перелетая аул, стали ложиться в обоз. К счастию, войска остановлены были вне выстрела. Я тотчас потребовал к себе на пригорок некоторых начальников и предложил им полюбоваться картиной.

— “Это удивительно, ваше превосходительство, — отвечали мне: надо полагать, что после штурма турки поставили сюда орудия большого калибра.

— “Казак! Подыми ядро! — сказал я ординарцу и пригласил присутствующих посмотреть какого оно калибра.

“Ядро оказалось шести-фунтовое.

“Я приказал начать отступление, не скрывая уже более накипевшей досады”....

Размолвка эта была доведена до главнокомандующего и имела последствием то, что Бакланов до самого падения Карса жил при главной квартире, не получая уже никаких поручений.

Наконец, 16 ноября 1855 г. Карс сдался.......

В. А. Потто