АНОЕВ А. А.

ВОСПОМИНАНИЕ О БОЕВОЙ СЛУЖБЕ НА КАВКАЗЕ

Окончание

(См. «Воен. Сборн.» 1877 г. №№ 4 и 5.)

Поход в Средний Дагестан

На долю войск восточного Кавказа в 1859 году выпала славная доля покорения Чечни и Дагестана. Год этот был последним годом владычества знаменитого предводителя мюридов, Шамиля, принужденного, наконец, сдаться русским войскам и сделаться из властелина подданным русского Императора.

Я намерен здесь рассказать об этом последнем событии кавказской войны лишь только то, чему был сам свидетелем.

_________________________________

По возвращении домой после весенней экспедиции в Ичкерию, полк наш приступил опять к своим занятиям, т.е. к постройке или, лучше сказать, достройке неоконченных еще казарм, ротных дворов и форштата в Буртунае. Наступала та теплая, даже жаркая половина весны, когда южное кавказское солнце уже заметно начинает брать верх над суровым холодом и быстро сгоняет снег с горных высот, обнажая их долины, овраги, дороги, тропинки и проч. С наступлением тепла, пронесся у нас слух о предположении собрать несколько отрядов для движения в глубь Нагорного Дагестана, с целью нанести решительный удар Шамилю, который, лишившись теперь своего главного оплота — Чечни, с ее богатыми, дремучими лесами, скрылся в дикую Аварию.

Слух о походе, как оказалось потом, был весьма основателен, потому что в Буртунае, как передовом укреплении, из которого предполагалось начать военные действия Дагестанского отряда, вскоре начались огромные приготовления и в крепость нашу почти ежедневно стали подвозить чугунные орудия большого калибра, артиллерийские снаряды, провиант и фураж. Все эти большие военные запасы доказывали ясно, что экспедиция в горы затевается крупная, и что отряд отсюда будет направлен через Андию в Аварию. [394]

В начале июля месяца отряд, под начальством командующего войсками в Прикаспийском крае, генерал-адъютанта барона Врангеля, стал собираться около Буртуная и крепость наша чрезвычайно оживилась.

От нашего полка в Дагестанскую экспедицию снаряжены были два батальона и третий сводный, составившийся из 1-й и 17-й линейных и 1-й, 4-й и 5-й стрелковых рот. Нашему же 4-му батальону на этот раз пришлось оставаться гарнизоном в своей штаб-квартире, и в данном случае не составлять, следовательно, никакой действующей части.

Как ни сожалели мы все, что очередь оставаться в штабе на время этого, обещавшего очень много, похода, досталось нашему батальону, но нужно было с этим примириться, и в утешение питать себя только тою надеждою, что нами или сменят впоследствии других, или просто-таки потребуют для усиления в действующий отряд, прислав в крепость для гарнизона несколько рот от линейных батальонов с линии.

По сборе отряда, прежде всего приступлено было к разработке дороги от Буртуная до Мичикского ущелья, где горцы укрепились завалами и приготовили первое препятствие к движению русских; отряд из Буртуная выступил и в крепости нашей сделалось вдруг как-то пусто, скучно.

Первое известие из отряда получилось у нас о взятии нашими войсками мичикских завалов, после разрушения которых отряд двинулся дальше.

18-го июля в Буртунай из главного Дагестанского отряда пришла колонна от Апшеронского полка и принесла нам второе известие, что сугратлинская переправа через Андийское Койсу взята батальонами нашего полка, и что отряд в скором времени двинется еще дальше. Подробностей взятия этой очень важной переправы мы еще не знали, но, как говорится, уже чутьем угадывали, что экспедиция выйдет блистательная.

— Знаешь ли, что я думаю? — говорил мой дядя; — ты сегодня же должен собираться в поход, а завтра утром, вместе с оказией апшеронцев, отправиться в действующий отряд. Я написал о тебе письмо полковому командиру, и ты на время похода будешь прикомандирован к моей стрелковой роте. Так я решил, — добавил он, — и тебе остается приготовиться.

Как ни неожиданен сам по себе был для меня этот поход, но возражений со стороны моей не требовалось никаких, и потому я [395] тотчас же поторопился отправиться домой, чтобы собрать свои вещи, тем более, что оставалось немного времени до выступления колонны в отряд.

К утру, в моем небольшом холщевом мешочке положено было все, что только необходимо для продолжительного похода, и, распрощавшись со своим дядею, я отправился вместе с оказиею в отряд.

Из Буртуная оказия направилась на Мичикское ущелье. День стоял ясный, жаркий. Миновав к полудню взятые несколько дней тому назад завалы горцев и спуск Мичикского ущелья, мы спустились в бесплодную часть Андии, где природа разом изменяет свой вид, представляясь совершенно в ином роде. Здесь уже не видно лесов, зеленеющихся полей, аулов, как это в нашей Салатавии; здесь одни только безжизненные, голые скалы, обсыпанные местами известковым щебнем, который, накаливаясь от солнечных лучей, еще более увеличивает жару, доходящую в низменных местах Андии и Аварии до очень удушливой.

Сделав в первый день около тридцати верст, оказия наша к вечеру остановилась для ночлега на небольшой лужайке, выжженной солнцем, в расстоянии нескольких верст от большого аула Аргуани, который в то время был уже разорен самими жителями, при приближении к нему русского отряда.

Здесь провели мы ночь на биваках и на другой день, чуть свет, тронулись опять в путь. Около полудня перед нами открылась большая месса палаток нашего главного отряда; передовой же отряд, в котором были батальоны пешего полка, находился верстах в восьми еще дольше, на самом Андийском Койсу, в Сугратле, где нашими дагестанцами была взята с бою переправа.

Первым моим делом, добравшись до главного отряда, было отыскать 21-й стрелковый батальон, в котором служил хороший приятель моего дяди и знакомый моей семьи, капитан У-в. Я рассчитывал остановиться у него, чтобы дождаться оказии на переправу, и тем временем немного отдохнуть.

Отыскав скоро палатку капитана, я застал его за обедом, что было для меня очень кстати, потому что от самого Буртуная я не имел ничего, кроме одних солдатских сухарей. Капитан очень радушно и по товарищески принял меня к себе и даже обязал меня чрезвычайно много, предложив своего коня, чтобы доехать до батальона. Я, конечно, не отказался от такого предложения и, [396] в тот же день, пристроившись, к конной оказии милиционеров, шедших в передовой отряд, отправился к своему батальону.

От Аргуани и до Сугратля дорога идет большим наклоном вниз, имея, кроме того, местами довольно крутые спуски и почти по всему протяжению была тогда удобна только для вьюков. Мы ехали всю дорогу шагом и начинало уже темнеть, когда оказия наша добралась до последнего спуска к Койсу. Страшно крутой и совсем неразработанный спуск к реке, казалось сверху, вел в какую-то бездну. С вершины горы слышен был рев бешеного Койсу, который, суживаясь здесь ущельем, с невероятною быстротою несется по камням и имеет вид как бы кипящей сильным ключом реки. На противоположной стороне светились огни нашего передового отряда, который, не имея палаток, расположился на самом берегу биваком. Я имел под собою привычного горского коня, о котором следует заметить, что вообще такие лошади в диких горах Дагестана незаменимы ничем. Надобно видеть, чтобы иметь понятие, как опытный горский конь идет по крутому спуску; с какою особенною осторожностью пробует он на каждом шагу твердость почвы, и уже никакие побуждения не заставят его ступить ногою на какой-нибудь подвижный камень или землю, которая могла бы скользнуть из под его ноги. Зная достоинство своего коня, я рискнул было спускаться верхом, но вскоре, однако, должен был отказаться от такого удобства, потому что коню моему приходилось делать такие скачки вниз, что я рисковал на каждом шагу слететь в кручу и разбиться вдребезги. Дорога была настолько небезопасна, что на этом спуске даже и милиционеры слезали со своих коней.

Спустились к реке мы благополучно. Здесь, несмотря на позднее время дня, солдаты, как муравьи, копошились над перекинутым уже через реку мостом, спеша, как видно, окончить настилку его. Это были наши дагестанцы. Я передал на переправе вожатому лошадь капитана У-ва, и, перебравшись еще с опасностью для себя по бревнам моста на другую сторону реки, сейчас же явился своему ротному командиру, капитану К-скому, которому и вручил письмо моего дяди. Капитан выразил большую готовность помочь мне во время похода чем может, и предложил на первый раз поместиться вместе с ним и его офицерами под брезентовым навесом, уделив мне для отдыха небольшой кусок персидского коврика, на котором, однако, оказалось, спать было не совсем-то ловко, потому что он разостлан был прямо на голых и вдобавок, еще очень неровных камнях; но это было самое лучшее, чем можно было пользоваться в данную минуту. [397]

Несмотря на близость большой реки, наступившая ночь была нестерпимо душна; к этому прибавился еще накаленный ветер из ущелья, который веял на нас как из топленой печи и увеличивал еще более духоту, не дававшую никакой возможности мне сомкнуть глаз во всю ночь, хотя я был сильно утомлен почти пятидесяти-верстным переходом из Буртуная.

А на завтра между тем было уже отдано в приказании о выступлении нашего отряда рано утром на ахкентские высоты. Завтра ожидается дело; завтра нужно быть бодрым, а я ворочаюсь с боку на бок и никак не могу забыться, хотя на одну минуту.

К четырем часам следующего утра (21-го июля) наш авангардный отряд, состоявший из двух батальонов ширванских и двух дагестанских, под командою генерал-майора Ракусы, был уже готов к выступлению, и, как только генерал объехал войска, мы тотчас же двинулись к Бетлинской горе.

Ахкентские высоты по главной дороге к аулу Ахкент были укреплены сильными неприятельскими завалами, которые необходимо было прежде взять, чтобы добраться потом до самого аула, лежащего у входа из Андии в Аварию.

Почти от самого места расположения нашего бивака начинался подъем на гору. Крутой Бетлинский подъем шел большими зигзагами по горе и состоял из узкой тропинки, по которой отряд наш, с самого начала, должен был в одного человека растянуться на весьма значительное протяжение. Впереди шли конно-мусульманский полк и батальоны Ширванского полка, потом вьюки и, наконец, в арьергарде мы. Движение было трудное, медленное; скоро и жара уже начинала наставать, а арьергард наш только что трогался.

Здесь произошел у нас один из тех случаев, которыми так богата была кавказская война в ту эпоху. Находясь еще при подошве Бетлинской горы, мы заметили с правой стороны, шагах в 800 от нас, конного джигита, который высматривал, вероятно, движение нашего отряда. Он смело гарцевал на своем коне по площади, но к нам не приближался. Надоело ли ему, наконец, этим забавляться, или он хотел сделать нам хоть какой-нибудь вред только вдруг он остановился и выстрелил из своей винтовки; пуля прожужжала над нашими головами и ни кого не задела. Но за такую отвагу джигит сам поплатился жизнью: по нему было сделано несколько выстрелов нашими лучшими стрелками и мы все хорошо видели, как лошадь горца понеслась без седока по площадке. Убитого горца оставили на месте. [398]

День начинался ясным и тихим утром. Густая синеватая мгла заволакивала дальние горы, — верный признак наступавшего зноя, и действительно уже почти с первых шагов мы начали ощущать его; почувствовалась скоро и потребность в воде; но часам к девяти утра, поднявшись на первую террасу Бетлинской горы, мы нашли там хорошую траву и тенистый лес, а главное — источник прекрасной холодной воды, который хотя и оказался забитым горцами, но при помощи шанцевого инструмента он вскоре был очищен. Здесь отряду нашему дан был небольшой отдых. Солдаты спешили запастись водою, которой, как говорили нам, впереди долго не будет, и у источника образовалась такая давка, что, во избежание драки и увечий, пришлось самим офицерам водворять порядок.

С этого привала отряду приходилось подыматься уже на ахкентские высоты; но на главной дороге, по которой предстояло нам двигаться, как я уже сказал, сделаны были горцами большие завалы, за которыми огромные массы их ожидали нашего приближения, в надежде из-за своих камней, порядочно пощипать русских. Ожидания горцев, к счастью нашему, не сбылись, потому что при нас, в качестве проводника, находился один горский мальчик-раненый и взятый в плен при занятии сугратлинской переправы. За сохраненную ему жизнь он обещал показать другую дорогу, впрочем, не более как горную тропинку, которая шла в противоположном направлении главной дороги и, огибая по горе неприятельские завалы, давала возможность зайти горцам в тыл. По этой горной тропинке были направлены все наши вьюки, кавалерия и горная артиллерия; а нам, для сокращения пути, предстояло лезть прямо на торчавшую перед нами гору, которая сплошь была покрыта густым толстым лесом. Путь этот был очень не легок, и, вдобавок к тому, не безопасен, потому что Бетлинская гора так крута, что, поднимаясь на нее, надобно иметь большую осторожность, чтобы не оборваться вниз, где ожидала всякого упавшего неминуемая смерть.

Посланные занять вершину, для прикрытия отряда при движении его на гору, ширванцы, оставили свои ранцы внизу и стали подниматься на высоты. За ними, с ружьями через плечо, тронулись и мы. Тут уже невозможно было соблюдать порядка. Масса солдат лезла, без всякого порядка, врассыпную, хватаясь за стволы деревьев и траву. С половины горы, подъем делался еще круче, так что в некоторых местах нам приходилось буквально карабкаться.

Вдруг сверху послышались крики: «берегись! братцы, берегись!» и в то же время, не вдалеке от меня, промелькнуло между [399] деревьями что-то большое, черное. В начале я не мог разобрать, что такое катится; я видел только какую-то черную массу, которая, беспрестанно ударяясь о стволы деревьев, страшною силою неслась вниз. Это был, как мы узнали после, верховой конь полковника Каноновича, командира Ширванского полка. За первою лошадью пронеслась тем же путем и другая чья-то. Конечно, спасать их никто и не думал, да это было и невозможно, потому что обе лошади разбились вдребезги. К счастью еще, что при своем падении, они не зацепили никого из людей и не увлекли их за собою. Много слетело вниз солдатских котелков, мешков с сухарями, шапок, упущенных сверху; их удавалось иногда ловить и тогда они передавались по принадлежности.

Наконец, сквозь чащу деревьев, мы увидели впереди проблески голубого неба и вскоре вылезли на самую вершину, которая представлялась узеньким хребтом, с тропинкою по середине. По другую сторону хребта был такой же крутой скат вниз, но совершенно голый. С этой вершины видны были вдали хребты горных возвышенностей, пересекавшие Аварию в прихотливом беспорядке; там, внизу множество аулов гнездилось по ущельям, но вся местность на далекое пространство казалась какою-то серою, безжизненною.

Как ни высоко забрались мы теперь, но палящее солнце жгло нас немилосердно и тут; а в воздухе, как нарочно, ни малейшего ветерка, который бы мог, хотя несколько, освежать наши опаленные солнцем лица.

На вершине горы мы были остановлены, чтобы дождаться наших вьюков, шедших круговою дорогою. Долго нам пришлось лежать здесь на жаре и без воды; жажда начинала мучить, а воды, взятой с привала, уже давно ни у кого не было. Наконец, часа через полтора мимо нас прошли вьюки с милициею и вслед за ними мы тронулись вперед.

Невыгодно быть в арьергарде, а когда при этом весь отряд растягивается в одного человека, то это просто пытка: сделаешь шаг, много два и стой, опять шаг и опять тоже. Садиться при малых остановках не стоит, а стоять под тяжелой ношею, да еще вдобавок при сильной жаре, невыносимо.

Однако, нашим неожиданным движением, прямым путем на Бетлинскую гору, неприятельские завалы были свободно обойдены с фланга; но горцы, как видно, еще не теряли надежды пощипать русских из-за закрытия и держались там, пока не посланы были батальоны ширванцев и милиция, чтобы взять завалы и вытеснить оттуда горцев. [400]

Мы слышали крики «ура», когда ворвались ширванцы в завалы, слышали при этом частую перестрелку и затем скоро все стихло. Горцы не устояли, бросили завалы и бежали.

По взятии завалов, движение наше продолжалось по хребту, имеющему небольшой подъем; однако, сильное утомление движением на Крутую гору, июльский зной и при всем этом отсутствие всякой, хотя бы даже и плохой воды, вконец ослабило солдат. Остановиться на ночлег без воды было нельзя, а идти до Ахкента приходилось еще далеко. Тяжело навьюченные и усталые солдаты, в особенности ширванцы, которые должны были спускаться вниз за оставленными там своими ранцами, начали массами отставать от колонны и, как убитые, валились по обе стороны нашего пути. Проходя мимо них, я слышал как многие умоляли дать хоть глоток воды, за который иные предлагали свои последние деньги, но воды достать было негде. Я еще сохранял настолько силы, что мог идти, но в горле у меня так пересохло, что я едва ворочал языком. Помню, мне пришло тогда в голову утолить хотя немного свою жажду листьями с деревьев и я начал было жевать их, но они были так горьки и притом давали так мало древесного сока, что от этого пришлось отказаться.

Поистине можно сказать, что это был один из тех трудных и тяжелых дней, которые выпадали иногда в нашей походной кавказской жизни.

Наступали сумерки, утомленный отряд тихо подвигался вперед. Вдруг по нашим рядам, как молния, пронеслась весть об отысканной где-то воде, и эта весть в один миг оживила весь отряд. Солдаты, бросая по дороге ранцы, толпами кидались с своими котелками за водою. Я пошел было за ними, но, пройдя немного, почувствовал, что силы меня окончательно оставляют, и упал на землю, потеряв всякое сознание. Брызги холодной воды мне прямо в лице заставили очнуться. Я раскрыл глаза, и увидел перед собою солдата, который, возвратившись от источника, стоял передо мною, держа в руках два снятые с себя сапога, которые были наполнены до верху водою.

— Выпейте барин водицы, освежитесь, — предложить мне солдат, нагибаясь и подставляя ко мне один из своих сапогов.

Я вскочил при виде воды на ноги и прильнул к сапогу, готовясь, казалось, выпить из него всю влагу, но бывалый солдат не дал мне пить много и почти насильно отнял меня от воды.

Как ни плоха была вода, но она меня освежила и я пошел бодрее. Солнце уже скрылось за горы и жара начинала сменяться ночною [401] прохладою, которая на ахкентских высотах доходит по ночам до ощутительного холода. Наконец, поздно вечером, перед нами замелькали огни нашего авангарда, который расположился уже биваком.

Первым делом каждого было освежить себя холодною водою из хорошего ручейка, протекавшего здесь, после чего все повалились спать прямо на траву, не ожидая ни палаток, ни вьюков. Впрочем, утомление отряда доходило до того, что едва ли кто и помышлял тогда о чем другом, кроме сна.

На другой день я проснулся тогда, когда солнышко давно уже катилось по безоблачному небу, обдавая нас своими теплыми лучами.

Отдых наш здесь был небольшой, и на следующее же утро мы тронулись для выбора всему отряду новой позиции, потому что в Ахкенте она оказывалась и малою, и не совсем удобною. Пройдя несколько верст и не найдя ничего лучшего, мы повернули опять назад в свой лагерь и оставались тут до 26-го июля.

Взятие сугратлинской переправы и потом ахкентских высот имело важные последствия на дальнейший ход военных действий нашего отряда. Следствием этих успехов было то, что в лагерь под Ахкентом к нам явились старшины почти всей Аварии для изъявления покорности. Старшины были приняты бароном Врангелем очень благосклонно, и в брошенный аул Ахкент начали переселяться его жители, успевшие в несколько дней так освоиться с солдатами, что завели базар в нашем лагере, торгуя местными произведениями, как-то: чуреками, овечьим сыром, молоком и проч.

26-го июля у нас в лагере был благодарственный молебен, по случаю взятия сугратлинской переправы и ахкентских высот. После произведенного парада, командующий отрядом благодарил войска за оказанную ими храбрость в делах и сам лично раздавал кресты наиболее отличившимся солдатам.

Вечером того же дня было отдано приказание о выступлении на следующий день, но куда — это хранилось пока еще в тайне. Лагерь перед рассветом начал укладываться на вьюки и к пяти часам утра мы были уже совсем готовы.

Движение наше началось обыкновенным порядком; выйдя с ахкентской позиции, мы повернули вправо и пошли татарскою дорогою между засеянными полями на аул Цатаних.

Этот прежде грозный, но небольшой аул известен кровавою драмою разыгравшеюся в нем при общем восстании Аварии. В 1843 году вблизи теперешнего аула Цатаниха, строилась небольшая русская крепостца для гарнизона, который временно расположен был в самом [402] ауле. Сюда в сентябре месяце 1843 года явился Шауиб-мулла с большою партию горцев и легко склонил жителей на сторону Шамиля. Видя явную неприязнь к себе жителей Цатаниха, малочисленный гарнизон должен был очистить селение и занять еще не совсем оконченное укрепление, в котором и укрепился; но вслед за Шауиб-муллою прибыл сюда же и сам Шамиль со своими мюридами, и тогда слабое укрепление устоять уже не могло. Много потерял тут Шамиль своих мюридов и долго пришлось ему бороться с храбрыми защитниками маленькой крепостцы; но, наконец, гарнизон Цатаниха был истреблен и укрепление было взято горцами.

У этого-то Цатаниха мы делали теперь привал. Место кругом аула было голое и потому отдыхать пришлось под палящим солнцем, от которого большинство офицеров спасалось только бурками, накинутыми на козлы из ружей. После часового привала, мы двинулись дальше; поднявшись на гору за Цатанихом, мы вышли в долину и ею шли верст пятнадцать вплоть до Могекского ущелья. Здесь выбрана была нами позиция на довольно значительной высоте, где отряд и расположился биваком без палаток, после перехода не менее сорока верст.

Несмотря, на конец июля месяца, здесь было так прохладно, что ночью мы порядочно продрогли, а огня нигде не было, потому что кругом не только прутика, но даже и сухого бурьяна не могли найти, чтобы развести хотя небольшие костры. Мы могли еще кое-как поесть горячего, и то только благодаря тому кавказскому обычаю, что наш запасливый солдат, несмотря на обременяющую его ношу в походе, всегда бывало примостит к своему сухарному мешку какую-нибудь щепку для своего ротного котла, а в Аварии, где леса встречается вообще очень мало, у нас ставился солдатам даже в некоторую обязанность такой способ запаса топлива в походе.

На следующий день чуть свет, в составе трех батальонов, под командою генерал-майора Ракусы, мы тронулись обратно по старой дороге. Как оказалось потом, наше обратное движение произошло вследствие того обстоятельства, что ночью последовало изменение в дислокации и теперь мы должны были следовать прямо к Тилитлю по Хунзахской долине.

Хунзахская долина пролегает между двумя невысокими хребтами гор и тянется от самого Могекского ущелья почти вплоть до аула Хунзаха верст на двадцать пять. Почти вся равнина засеяна хлебами и ячменем. Самый аул Хунзах, бывший когда-то столицею аварского ханства, ныне небольшое и очень бедное селение, расположенное [403] недалеко от спуска к Аварскому Койсу. В 1843 году, здесь, вблизи аула, было наше укрепление, остатки которого, в виде больших куч мусора и временем уже сглаженных ям, еще видны были довольно хорошо.

Навстречу к нашему отряду высыпала масса жителей из аула и с большим любопытством рассматривала солдат, которых большая часть из них, вероятно, видела в первый еще раз. Впрочем, все население отнеслось к нам весьма миролюбиво.

Пройдя без остановки аул, мы вышли на узкую каменистую тропинку, которая вела к хунзахскому спуску. Батальоны растянулись в длинную вереницу и опять пошли те же остановки. На долю нашего батальона пришлось быть в арьергарде и на этот раз испытать все невыгоды тащиться по тропинке в хвосте колонны.

Чтобы дать хотя некоторое понятие о движениях отрядов по дорогам дикой Аварии, не лишним будет сказать несколько слов о нашем спуске в долину Аварского Койсу. В Дагестане все пути состояли, преимущественно, из горных тропинок, по которым движение отрядов, даже и небольших, всегда сопряжено было с немалыми затруднениями и в некоторых местах какие-нибудь две, три версты приходилось делать иногда более полудня. Я укажу здесь для примера на дорогу по Андийскому Койсу выше укрепления Преображенского; эта дорога в одном месте проходит по высеченному в скале полутоннелю, на расстоянии не более ста саженей. Тут в 1861 году, возвращаясь после усмирения Ункратля, в составе трех батальонов и четырех горных орудий, мы на сто саженей употребили более десяти часов времени, чтобы переправить наш небольшой отряд через тоннель и при этом не имели никаких препятствий к движению со стороны горцев.

Встречались нам, правда, в Аварии дороги и правильной разработки, которые были проложены генералом Фези, еще в начале сороковых годов; но, во-первых, эти дороги были проложены не везде там, где мы проходили, а во-вторых, многие из них были так испорчены временем и горцами, что пользоваться ими было почти невозможно.

Главное затруднение отрядов в переходах по таким дорогам, состоит обыкновенно в присутствии полевой артиллерии, которую во многих местах часто приходится переносить на руках. Впрочем, даже и без артиллерии, а с одними только вьюками, мы не всегда свободно проходили по всем дорогам в Дагестане и очень нередко [404] приходилось людям перетаскивать тяжести на себе, что, конечно, всегда сильно замедляло наши движения.

Хунзахский спуск имел точно такую дорогу. С вершины спуска нам ясно видны были река и вся дорога, на которой авангард наш — 18-й стрелковый батальон, расположившись уже биваком, варил себе кашицу; казалось, недалеко было и нам до ночлега, но мы жестоко ошиблись, потому что не только не привелось нам в ту ночь добраться до своего места, но и совсем сомкнуть глаз.

Мы начали спускаться в эту трущобу еще до заката солнца. Бесчисленное множество изгибов, огромные камни, около которых приходилось развьючивать лошадей, потому что вьюки здесь не могли пройти, и к тому же беспрестанные уступы вниз, где лошадь должна была перескакивать, до такой степени замедляли наше движение, что приходилось останавливаться через каждые пять, десять шагов и выжидать, когда тронутся передние вперед. Молодой серп месяца, освещавший вначале нас, уже начал скрываться за горы, большая часть ночи уже прошла, наконец, и утренняя заря заалела на востоке, а мы были еще только на половине спуска. Высоко поднялось солнышко над нами, когда арьергард спустился совсем к реке.

Отдохнуть, впрочем, здесь не пришлось как бы следовало, потому что едва успели солдаты сварить и поесть своей кашицы, как барабаны забили опять подъем для движения дальше. С большою неохотою посматривали мы на громаду Тилитлинской горы, куда надлежало нам подниматься от реки, — подъем предстоял опять трудный и большой.

Мы еще не становились в ружье, как показалась небольшая партия горцев, направлявшихся прямо к нам со стороны аула Голотля. Впереди этой партии ехал очень почтенных лет старик с белою чалмою на папахе, что означало его высокий сан. Поравнявшись с нами, партия осведомилась, где находится начальник отряда и, по указанию солдат, направилась прямо к палатке генерала Ракусы. Это был известный Кибит-Магома, наиб тилитлинский, который в истории Кавказа играл весьма важную роль, по своему большому значению между народом. Он со свитою приехал из Тилитля для изъявления покорности русскому правительству.

Скажу, здесь о нем несколько слов.

Кибит-Магома, известный русским еще с 1837 года, был одним из главных предводителей мюридов. Его замечательный ум и известная храбрость, которыми он успел еще в 1839 [405] году приобрести сильное влияние на народ и даже вселить в нем убеждение в своей мнимой святости, дали ему право пользоваться большим уважением и весом в горах. Добиваясь постоянно власти, он не гнушался никакими путями и, чтобы не иметь преград, постарался прежде всего уничтожить всю свою большую родню. В начале сороковых годов он делается тилитлинским наибом, а в Дагестане в 1843 году в Дагестане дает ему обширное поле для деятельности. Действуя в Аварии с большими уже скопищами горцев, он взял наше Гоцатлинское укрепление и уничтожил при этом весь его гарнизон.

Вот этого-то знаменитого дагестанского наиба мы видели теперь перед собою. Его важная, полная уверенности осанка, положительность в приемах и умные глаза, невольно обратили на себя внимание всех, тем более, что многочисленные про него рассказы старых кавказцев хорошо еще были в памяти у каждого.

Подъехав к палатке генерала Ракусы, Кибит-Магома, с помощью своих нукеров, неторопливо слез с коня; важно и также неторопливо сел на разостланную для него бурку и послал доложить о себе генералу. Генерал Ракуса пригласил его в палатку, где и произошла между ними аудиенция, продолжавшаяся, впрочем, недолго. Выйдя потом от генерала, Кибит-Магома сел опять верхом на коня и в сопровождении своей свиты отправился обратно.

С отъездом Кибит-Магомы мы тронулись сначала вдоль берега Койсу на аул Голотль. Перейдя здесь с большою опасностью деревянный, татарской постройки мост через реку, который под ногами нашими сильно покачивался, грозя, казалось, ежеминутно обрушиться от большой тяжести, мы начали прямо от моста подниматься на крутую гору по одной только тропинке. Место здесь было настолько дикое и притом, неприязненное, что мы ожидали даже перестрелки с жителями; но все обошлось благополучно, за исключением разве того, что, поднявшись на довольно уже значительную высоту, мы попали под сильный дождь, который в несколько минут вымочил нас до нитки. Сделав переход около десяти, двенадцати верст, мы достигли Тилитлинской горы и стали здесь лагерем.

Я не успел пересушить свое платье, как уже был назначен с командою на пикет, который выставлен был на один из уступов скалы, круто возвышавшейся с левой стороны от нашего лагеря. Эта обрывистая скала была Чемодан-гора, получившая еще исстари такое название от самих солдат, по своему наружному сходству с формою чемодана. [406]

2-го августа от Тилитля мы двинулись дальше. Густой и сырой туман, вместе с мелкою изморозью, заволакивал всю окрестность, так что в нескольких шагах не было даже видно дороги. Пройдя несколько верст, мы неожиданно наткнулись на палатки, которые разбивались нашим авангардом; это была наша новая позиция, на которой и расположился наш отряд. После полудня туман несколько рассеялся и стала видна вся окрестность; наша поляна представляла огромную, несколько волнистую площадь, окруженную горами. Теперь мы находились в куядинском обществе, в урочище Гунимер. Из лагеря нашего, как на ладони, видна была гора Гуниб-даг, где в то время скрылся Шамиль с 400 преданнейших ему мюридов и пятью орудиями, намереваясь защищать себя там, как говорили горцы, до последней степени.

Целую неделю мы простояли в Гунимер, производя в это время небольшими отрядами разные рекогносцировки к Гунибу и посредством-то их успели узнать, что гора Гуниб, с западной и южной сторон, совершенно неприступна по своим скалистым, отвесным обрывам, но, что при подошве ее имеются довольно удобные места, на которых возможно будет поставить войска небольшими отрядами для предполагаемой блокады.

Стоянка в Гунимере была очень хороша по отношению умеренного и здорового там климата. Как обыкновенно, скоро образовался у нас в лагере свой базар, на который жители окружающих аулов весьма охотно являлись ежедневно и приносили для продажи свои местные произведения, состоящие, преимущественно, из кукурузных чуреков, овечьего сыра и проч.

Базар в лагере был всегда некоторого рода развлечением для нас. Сюда собирались со всего отряда солдаты, офицеры, — иные ради прогулки, иные, чтобы что-нибудь и купить. Здесь толпился народ с раннего утра до глубоких сумерек. Горцы всего охотнее выменивают свои произведения на серебряные деньги, потому что только их когда-то видели и знают им цену (Горцы своей монеты не имеют и сатовки их производятся или нашими деньгами, или просто выменом одной вещи на другую.). Впрочем, в глухих, или, лучше сказать, отдаленных местностях нередко бывали случаи, что солдаты безжалостно надували горцев при расплате за товар. Я сам бывал не один раз свидетелем, как иной байгуш (Байгуш — бедняк, оборванец.) или марушка (Марушка — женщина.) носились по базару чуть не с [407] плачем, с какою-нибудь медною монетою в несколько копеек, натертою ртутью, которую они приняли по простоте за серебряную. Такими штуками занимались некоторые аферисты, и так иногда ловко надували этих бедняков, спуская им медь за серебро, что иной купит у горца чуреков на один абаз (Абаз — так называется в горах наш двугривенный.), да еще и получит со своей монеты сдачу чистыми деньгами. Конечно, такой способ приобретения у нас сильно преследовался, но всегда усмотреть за этим не было возможности.

3-го августа мюриды Шамиля пытались ночью провести пленных и имущество имама на Гуниб, но куядинцы сами напали на этот транспорт, отбили его вместе с пленными и передали все в наш отряд. Между этими пленными оказались и беглые. Один из них был солдат нашего полка, бежавший лет пятнадцать тому назад в горы. Прежде он был денщиком, бывшего тут же с нами капитана Кв-ского. Беглый узнал своего прежнего господина и чистосердечно рассказал о причине своего побега, которая заключалась в том, что, потеряв где-то на водопое лошадь своего барина, он решился избежать ответственности и ушел в горы. Там он провел более 15-ти лет, научился горскому языку и так отатарился, что в нем уже с трудом можно было узнать русского. Много рассказывал он про свое горькое житье в горах; несколько раз хотел вернуться к своим, но не подходило удобного случая для того, да и наказания сильно боялся.

К 8-му августа в наш отряд прибыло с лезгинской линии еще несколько батальонов Кавказской гренадерской дивизии и отряды начали стягиваться к Гунибу.

Много различных толков и предположений было у нас о блокаде Гуниба; пронесся слух, что все отряды останутся здесь зимовать, если не удастся взять гору штурмом. А штурмом Гуниб взять, казалось, будет нелегко, потому во-первых, что Гуниб довольно высокая гора и почти неприступна по своим обрывистым, каменистым скалам, на которые взобраться, казалось, будет невозможно даже и в том случае, если защитники не окажут серьезных препятствий; во-вторых, верхняя площадка Гуниба, имеющая в своем поперечнике около семи, восьми верст, покрыта была, как рассказывали сами горцы, лугами, пашнями и хлебом; имела кроме того, прекрасную березовую рощицу (В Дагестане и Чечне мне не случалось встретить березы нигде, за исключением Гуниба.) и давала, таким образом, Шамилю [408] возможность обойтись без всякого сообщения с другими местами и выдержать со своим гарнизоном весьма продолжительную осаду. Наконец, на Гунибе, как известно было нам, находилось около четырехсот человек преданнейших Шамилю мюридов, которые, по свойству местных условий, могли защищать гору даже одним сбрасыванием огромных камней и тем не только все наши отряды, но, пожалуй, и в несколько раз больше, заставить отказаться от штурма, ибо в данном случае количество войск при штурме не могло иметь большого значения.

9-го августа и наши батальоны с Гунимера потянулись к Гунибу. Маленькие аулы, которые приходилось проходить нам, встречали войска не сурово и спешили выносить на продажу лычу, сливы и лесные груши.

Подойдя к горе и выбрав площадку несколько ровнее других, мы расположились лагерем у самой почти подошвы Гуниба. Завалы на горе видны были простыми глазами; видно даже было, что там шла деятельная работа по укреплению их. Заготовленные кучи больших каменьев свидетельствовали, что защита горы предполагается упорная. Мы едва лишь успели занять свою позицию, как горцы открыли ружейную стрельбу; но она не причинила, однако, нам вреда, потому что отделявшее расстояние было недосягаемо для их оружия. Однако, полковник Радецкий приказал выставить на возвышенность пикет от стрелковой роты и открыть в свою очередь огонь по горцам; пули наших нарезных ружей застучали по камням завалов и заставили горцев прекратить перестрелку.

В следующий день наш сводный батальон перешел еще далее и расположился на позиции не более как в полутора версты от 2-го батальона. При нашем передвижении горцы открыли опять огонь, но и на этот раз без всякого успеха. Пробовали они пускать к нам камни громадной величины, но при падении своем, камни разбивались об утесы на тысячи мелких кусков и со страшным шумом и быстротою катясь вниз, не могли вредить нам, потому что лагерь наш отделялся от горы довольно глубокою балкою, куда все падавшие камни и сваливались кучею.

Таким образом, к 10-му августа, по предварительно осмотренной местности у подошвы горы, все отряды наши, разделившись на мелкие части, расположились под Гунибом в следующем порядке: главный Чеченский отряд, под личным начальством главнокомандующего Кавказскою армиею, князя Барятинского, занял позицию от Турчи-дага на кегерских высотах; с южной стороны — батальоны [409] Апшеронского и Самурского полков и 21-й стрелковый батальон; с западной стороны расположился наш полк, и, наконец, с северной стороны — батальоны Кавказской гренадерской дивизии, Самурского полка и 18-й стрелковый батальон с конно-иррегулярною кавалериею.

Видя себя окруженным со всех сторон, Шамиль вступил в переговоры, которые тянулись до 22-го августа и перестрелки на это время прекращены были повсюду. Но переговоры эти, имевшие, как кажется, только ту цель, чтобы оттянуть время, не привели ни к какому положительному результату и потому уже 22-го августа они были прекращены.

Теперь для уяснения постепенного хода дел под Гунибом надобно прежде всего сказать, что не только с нашей, но и со всех других сторон, где расположены были отряды, гунибская скала казалась совершенно недоступною к овладению ее вершиною. Все сколько-нибудь значительные трещины, где существовали кое-какие тропинки, были взорваны порохом, а в седловинах скал, через которые мог бы быть выход на верх, везде проведены были толстые каменные завалы; мало того, по всей окружности вершины горы горцы, как я уже сказал, заготовили большие запасы камней, которые, в случае надобности, могли быть пущены в наши штурмующие войска. Впрочем, с восточной стороны, где протекает река Кара-Койсу, спуск с Гуниба был значительно положе и представлял еще возможность движения войск на гору; но с этой стороны зато Гуниб был сильно укреплен толстыми каменными стенами с башнями и бойницами и, кроме того, тут же были сосредоточены у Шамиля все его орудия.

24-го августа еще с ночи начались некоторые приготовления к штурму; охотники Апшеронского полка, под командою капитана Скворцова, поползли прямо на гору, а стрелки Ширванского полка заняли сады по Кара-Койсу, приблизившись, таким образом, к самой подошве горы. Только с нашей стороны, по недоступности горы, не предпринималось в этот день ничего.

25-го августа с утра в нашем лагере еще все было спокойно. В обыкновенный час мы поднялись, в обыкновенный час солдаты принялись за свой обед; но в это самое время мы заметили ползущих по горе солдат нашего 2-го батальона и затем услышали оттуда сигнал: «движение левому флангу». В один миг у нас все засуетилось: котлы с обедом были брошены и роты уже строились. Несколько слабых солдат были оставлены для охранения лагеря; остальное все двинулось к горе.

Однако, как ни недоступною казалась нам торчавшая перед [410] глазами скала, но ведший нас лазутчик знал, куда ведет войска, и, дойдя до самой скалы, мы действительно нашли какую-то узенькую тропинку, по которой и одному человеку можно было с большим трудом и опасностью лезть на гору. У самого подъема полковник Радецкий приказал выслать людей с шанцевым инструментом для разработки тропинки, которую горцы так испортили во многих местах порохом, что приходилось исправлять ее на каждом шагу. К тому же мягкий грунт земли обсыпался под ногами солдата, отчего расчищенная тропинка становилась часто вновь непроходимою. Здесь уже солдаты работали просто штыками. В одном месте, под нависшей скалой, недалеко от выхода на верх, тропинка была высечена в самой скале и до того испорчена, что исправить ее одним шанцевым инструментом было нельзя. Переход этого места представлял очень серьезную опасность: малейше-неверно рассчитанный шаг мог повлечь за собою падение в страшную бездну, где уже, конечно, и костей нельзя было бы собрать. Немногие рисковали переходить над этою пропастью без посторонней помощи. Я, по примеру других, ухватился за штык поданного мне с той стороны ружья и, с замиранием сердца, стараясь при этом не смотреть вниз, благополучно перешел рубикон. Далее было уже менее опасно, и вскоре мы все выбрались на верхушку Гуниба без всякого, к счастью нашему, выстрела, потому что горцы, не допуская, вероятно, возможности взобраться тут русским, в минуту атаки горы оставили свои посты и отступили к аулу. Когда все роты взобрались, таким образом, на гору, мы построились в ротные колонны и двинулись немедля к аулу. Верхняя площадка Гуниба представляет возвышенность, пересеченную оврагами и невысокими горами; большие поля с собранною уже на них жатвою и прекрасные зеленые луга, на которых паслись там и сям табуны горских лошадей, занимали большую часть площади. Горцев нигде не было видно и одни только всадники конно-мусульманского полка, отыскавшие раньше где-то удобную тропинку, уже рыскали по всем направлениям гунибской площади и своими арканами ловили лошадей из табунов. Наши солдаты тоже, в свою очередь, не зевали и успели захватить в каждую роту лошадей по несколько штук.

Пройдя по площади Гуниба около четырех, пяти верст, мы поднялись, наконец, на небольшую возвышенность, с которой перед нами уже разом открылся весь аул Гуниб, лежавший в неглубокой котловине. Войска, прибывшие ранее нас к аулу, уже окружили его по высотам и, по мере своего приближения, становились в круговую стену сомкнутых батальонов. Перестрелка, начавшаяся было с аулом, [411] вскоре, однако, была прекращена, потому что, находясь теперь друг против друга в расстоянии нескольких десятков саженей, мы могли рикошетными выстрелами вредить своим же.

Гора Гуниб-даг была взята, но не в наших руках был еще аул и сам Шамиль, заключившийся в нем с преданными ему до фанатизма мюридами, которых нужно было склонить к сдаче, или взять силою. Вследствие этого, как только все штурмующие войска собрались к аулу, главнокомандующий, князь Барятинский, приступил к переговорам с Шамилем, в продолжение которых мы оставались на местах, сохраняя глубокую тишину.

Но главнокомандующий не рассчитывал вполне на добровольную сдачу Шамиля и потому приказал своему адъютанту объехать войска и передать, между прочим, следующий приказ: «пока ведутся переговоры с Шамилем, войскам не трогаться с своего места и стрельбы не открывать, но если эти переговоры не увенчаются успехом, то после третьего выстрела из орудия броситься всем в аул и взять его штурмом».

Между тем для переговоров с Шамилем отправлен был в аул полковник Лазарев (Полковник Лазарев за взятие Шамиля произведен был в генерал-майоры и, впоследствии, командовал 21-ю пехотною дивизиею.), как человек боевой и известный своею храбростью. Он решился отправиться к Шамилю совершенно один. Рассказывали потом, что полковник долго уговаривал Шамиля положить оружие и сдаться русским, обещая от имени главнокомандующего сохранение ему жизни и всего его имущества, но Шамиль упорно отказывался от этого и сначала показывал решимость скорее убить самого себя, чем постыдно сдаться гяурам (Гяур — неверный; так горцы называют русских и вообще христиан.). Он начал совершать свой намаз в мечети и, после долгой молитвы, подтвердил свое решение. Однако, полковник Лазарев, отлично владевший горским языком, не терял еще надежды на успех своего предприятия и очень искусно стал доказывать Шамилю, что, кроме вреда самому себе, своему семейству и потом даже народу, он своим крайним упорством ничего более не может сделать и что ему, как духовному лицу, приличнее всего будет для общего блага принести в жертву свои убеждения, на что, он надеется, будет испрошена ему милость Русского Царя.

Последний довод поколебал Шамиля; он впал в раздумье и, минуту спустя, объявил полковнику Лазареву, что готов выйти к [412] русским, но делает это только из одной любви к своему семейству и народу.

Заколыхался вдруг аул особенным движением: по улицам начали показываться мюриды и женщины, закутанные в свои белые чадры, засновали из сакли в саклю; Шамиль готовился выезжать к русским. С нашей стороны все с напряженным вниманием смотрели на аул, в ожидании окончательной развязки.

Полчаса спустя, выступили, наконец, кучки горцев из аула и за ними показался Шамиль. Он вышел вместе с полковником Лазаревым, окруженный своими приближенными. Сделав несколько шагов, Шамиль вдруг немного приостановился, бросил взгляд кругом и затем быстро повернул назад в аул.

Не понимая значения такого поступка, мы были несколько озадачены его возвращением, но оказалось, что Шамиль не соглашался выходить из аула в виду наших конно-мусульманцев, которых он считал своими самыми злыми врагами и, может быть, теперь боялся выражения какой-нибудь насмешки со стороны их. Чепурханы (милиционеры) были отодвинуты тотчас же назад и шествие Шамиля возобновилось.

И теперь еще, спустя много уже лет, мне живо представляется та торжественная минута общей тишины, которая наступила тогда повсюду; но едва Шамиль сделал несколько шагов от последней сакли, как неудержимое, дружное «ура!» тысячи голосов разом огласило окрестность. Это было «ура!» не заказное и не по приказанию, а прямо из души!

Шамиль шел пешком во всем вооружении, а сзади него вели его белого верхового коня. Приблизившись на несколько десятков шагов к главнокомандующему, который во все время переговоров сидел на камне (В память этого события, камень, на котором сидел главнокомандующий, находится и теперь не тронутым с своего места и на нем, впоследствии, высечены были год, месяц и число сдачи Шамиля.), Шамиль оставил свою свиту и уже один подошел к князю. Князь встретил Шамиля небольшою, но в духе горца сказанною речью, которую имаму тут же перевели. Громко грянуло вторичное «ура!» во всех отрядах и дело завершилось в конце концов тем, что пленного Шамиля, при сильном конвое, отправили в главный отряд на кегерские высоты, а наш полк цепью расположился кругом аула.

_________________________________

С пленением Шамиля долгая, кровавая война на восточном Кавказе кончилась, и мне остается теперь сказать несколько слов о [413] нашем коротком пребывании на Гунибе и потом следовании в главный отряд на Кегерские высоты. С отъездом Шамиля из Гуниба кругом аула была тотчас же выставлена от нашего полка цепь, назначение которой состояло в том, чтобы не пропускать в селение наших солдат во избежание нареканий жителей за какие-нибудь беспорядки, потому что в ауле в это время поднялась большая суетня. Однако, любопытство видеть семейство Шамиля сильно подстрекало меня, и потому, воспользовавшись тем, что туда отправилось несколько человек наших офицеров, я присоединился к ним. Взобравшись на крышу одной сакли, которая примыкала к помещению Шамиля, я оттуда мог видеть все, что делалось в самом дворе. Там мюриды таскали имущество имама из сакли и укладывали его на арбы, который тут же стояли, готовые к отправлению. Кази-Магома второй сын Шамиля (Первый сын Шамиля, Джемал-Эддин, был выдан русским, в виде заложника при штурме аула Ахульго в 1839 году, и воспитывался в Петербурге, в 1-м кадетском корпусе. При размене потом княгинь Орбелиани в Чавчавадзе, взятых Шамилем в плен, при вторжении его в Кахетию в 1854 году, Джемал-Эддин, бывший уже тогда нашим офицером, по уговору возвратился обратно в горы, где вскоре умер.), деятельно распоряжался отправкою нагруженных арб и сам усаживал всех жен Шамиля, лиц которых мы, конечно, видеть не могли, потому что народный обычай не позволяет правоверным женщинам открывать своего лица перед гяурами. Женщины покрыты были с головы до пят белыми чадрами и более походили на каких-то двигающихся мумий, чем на живые существа. Впрочем, меня более всего интересовала личность самого Кази-Магомы, который в последнее время войны играл весьма видную роль, как лихой предводитель преимущественно наезднических партий. Кази-Магома, высокий и очень стройный мужчина, имел на вид тогда около тридцати с небольшим лет. Быстрый, орлиный взгляд его, в котором выражалось, как казалось мне, много злобы к русским, сверкал какою-то дикостью. Он повелительно отдавал разные приказания толпившимся кругом его мюридам и во все время ни малейшего внимания не обращал на русских.

В пять часов пополудни, семейство Шамиля выехало из аула совсем, а наша цепь оставалась на своих местах до утра. Мы были налегке, без шинелей, и на высоте Гуниба порядочно продрогли ночью. Помню, под утро я залез в скирду хлеба, которая стояла поблизости нас, и уже там немного отогрелся.

26-го августа, т.е. на следующий день, рано утром мы выступили на Кегерские высоты, в отряд главнокомандующего, оставив на [414] Гунибе два батальона пехоты. Пройдя от аула, около двух верст, мы подошли к спуску который имел сравнительно довольно удобную дорогу до самого Кара-Койсу, протекавшего у подошвы горы. Здесь на половине спуска, между выдавшимися отвесными скалами, устроена была горцами толстая каменная стена, с башнями и воротами по середине, защищавшая единственно возможный вход на Гуниб. Следы вчерашнего жестокого побоища видны были тут повсюду: около стен укрепления, и почти на каждом шагу по дороге, валялись на земле обезображенные трупы убитых горцев. Все тела были раздеты донага, и давали не совсем приятный вид всей этой боевой картине. Кто поторопился обобрать с них одежду и оружие — было неизвестно, но до этого, впрочем, никто и не доискивался.

После трудного и большого подъема от самого Кара-Койсу, мы взобрались, наконец, на Кегеры. Палаток у нас не было никаких, и потому пришлось пользоваться открытым полем. В тот же день, около шести часов вечера, все войска построены были в батальонных колоннах, перед шатром главнокомандующего, который, выйдя к ним, благодарил всех от имени Государя Императора за труды похода, увенчавшегося столь блестящим концом, и, потребовав, затем, к себе главных начальников, тут же приказал сделать особое представление к наградам наиболее отличившихся.

Экспедиция наша была окончена. Отряды на следующий день все были распущены и мы двинулись обратно. Чуть свет, батальоны наши выступили с Кегерских высот, обогнули с южной стороны Гуниб, и к вечеру были в своем лагере; здесь мы переночевали в последний раз, и на другой день, снявшись всем лагерем, направились домой уже прямою дорогою через Карадагский мост, на аул Гоцатль, и далее через сугратлинскую переправу в свой, давно нами оставленный, Буртунай.

Перновского полка штабс-капитан Аноев.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание о боевой службе на Кавказе // Военный сборник, № 6. 1877