АНОЕВ А. А.

ВОСПОМИНАНИЕ О БОЕВОЙ СЛУЖБЕ НА КАВКАЗЕ

II

(См. «Воен. Сборн.» 1877 г. № 4.)

Сборы и движение Дагестанского отряда в Ичкерию.

Весело и шумно проводили мы в своем штабе масленицу в 1859 году. Все знали уже на первой неделе поста, что выступят наши три батальона в поход в Ичкерию, столь памятную русским по событиям 1845 года.

Походы в горы и сопряженные с ними тяжелые труды и разного рода лишения, которые нам приходилось подчас нести в нашей кавказской войне, не только не пугали никого, но, напротив, всякий поход имел для нас свою неотъемлемую прелесть. После долгой и скучной стоянки по крепостям и мирным аулам, весть о походе, да еще весною, когда природа Кавказа вообще становится хороша, производила во всех нас неподдельную радость, так что на лицах остававшихся была даже заметна некоторого рода зависть, с какою смотрели они на сборы наши в поход, и кому можно было, всякий старался о прикомандировании к действующим частям.

Днем выступления наших батальонов из штаба было назначено 25-е февраля. В природе замечалась уже большая перемена, и наша суровая буртунаевская зима, исчезавшая с каждым днем, давала нам надежду освободиться скоро и от снега, и от шуб.

Предстоящий поход в Ичкерию должен был, как ожидали, затянуться надолго, и потому шли большие приготовления: роты сушили сухари, запасались обувью; офицеры снаряжали себе вьюки и подкармливали лошадей.

В назначенный для выступления день, еще до зари, солдаты в боевом снаряжении начали шнырять по улицам форштата, кто по служебным, а кто, просто, по своим, преимущественно, сердечным делам.

Отслужив напутственный молебен, мы тронулись по дороге к Евгениевскому укреплению, имея на этот раз при себе, кроме вьючного, и колесный обоз. [189]

После полудня мы спустились к Евгениевскому и расположились лагерем на большой площадке в новом ауле Чиркей подле самых крепостных стен. Толпы чиркеевцев окружили нас и выведывали, куда мы идем, но получили в объяснение немного, потому что и сами-то мы не совсем верно знали о главной цели нашего движения.

Переночевав в Евгениевском, мы потянулись к Чир-юрту. Сорокаверстный переход, по страшной грязи, утомил нас до крайности, и выступив до рассвета из Евгениевского, мы едва лишь только к ночи могли добраться до Чир-юрта, где в то время расположены были штабы двух драгунских полков. Об обозе, т.е. палатках и наших вещах, нечего было и думать; грязная дорога задержала весь наш обоз настолько, что ранее другого дня ожидать его было нельзя. Приходилось располагаться на грязи не евши, да еще вдобавок под серым небом, из которого, того и гляди, сыпнет снегом или дождем. Однако, некоторые из старых офицеров, успевших взять собственные вьюки вперед, скоро примостились за походными закусками, и при свете стеариновых огарков грелись горячим чаем, считавшемся в таких случаях за величайшее земное благо. Молодые офицеры пользовались приглашением владетелей самоваров, с нетерпением ожидая своей очереди.

На другой день по маршруту батальонам нашим приходилось делать здесь дневку, что было очень кстати, потому что солдаты были сильно утомлены переходом из Евгениевского, а между тем предстояло сделать около тридцати верст до укрепления Хасав-юрта по еще более топкой и скверной дороге.

Теплая, ясная погода на другой день распустила окончательно землю, так что переход приходилось совершать по жирной черноземной грязи, где ноги при движении скользили назад и укорачивали наш шаг. Тяжело и медленно тащились мы к Хасав-юрту и лишь далеко за полдень добрались до крепости, где и расположились лагерем на ночлег.

Во время пребывания нашего в лагере при Хасав-юрте к нам присоединились: 21-й стрелковый батальон, батальоны Апшеронского полка, драгуны, милиция и артиллерия. Составившийся таким образом отряд должен был выступить в горы и, пройдя ауховское общество, вторгнуться в Ичкерию.

1-го марта весь отряд выступил на Кишень-Аух и, повернув от Кишеня по дороге вправо, к двум часам пополудни уже расположился лагерем на небольших высотах. Наш 4-й батальон, еще не дойдя до места позиции, получил приказание занять поротно пикеты кругом лагеря, куда мы и направились. [190]

На долю нашу теперь выпало поголодать и притом провесть остаток дня и ночь, не раздеваясь, конечно, на открытом месте, потому что ни палаток, ни даже вьюков нам не дали; рассчитывать же на смену ранее следующего дня было нечего, и потому по занятии нами пикета я, полагая возможным вернуться еще засветло, решился отправиться тотчас же в большой лагерь, палатки которого белились на высотах — верстах в двух от нас, надеясь отыскать там своего дядю, подполковника К-ева, у которого можно было удобно и отдохнуть, и найти что-нибудь перекусить.

Вся местность занятой нами позиции была пересечена по разным направлениям балками и оврагами, в которых местами лежал еще глубокий снег. Спускаясь с горы пикета в балку надобно было идти без всяких тропинок наугад к лагерю, и потому мне пришлось проплутать по этим оврагам, пока, наконец, я не встретил случайно одного нашего фурштата, который, показав мне на верхушку одной горы, объяснил при этом, где стоял наш полковой штаб.

Высоко и по большой крутизне пришлось мне карабкаться к палаткам, но зато, добравшись, наконец, до своего дяди, я был вознагражден за труд путешествия горячим чаем и вкусным походным обедом.

Вскоре, однако, не долгий мартовский день стал клониться уже к вечеру, а мне предстояло возвращаться еще по оврагам и балкам на пикет, и потому я собрался в обратный путь.

Осмотрев хорошенько затравочный стержень и капсюль, я перекинул ружье через плечо и начал спускаться из лагеря при наступивших уже сумерках.

Задумчиво и уверенный, что знаю дорогу к пикету, я, однако, без разбора и осторожности шел по взятому мною из лагеря направлении, и вскоре спустился к какому-то лесистому оврагу, откуда лагерный шум перестал уже доноситься до меня. Совершенная тишина кругом и быстро приближающаяся темнота ночи заставили меня, однако, скоро призадуматься, как бы в самом деле не попасть в руки неприятеля, потому что я, очевидно, шел не туда и мог сбиться совсем с дороги. Я думал даже возвратиться в лагерь, чтобы остаться там или взять проводника, как вдруг в это время татарский голос откуда-то сверху заставил меня невольно вздрогнуть.

— Эй! кунак! — куда айда? (Эй, приятель! куда идешь?) — кричал мне кто-то с горы.

Я взглянул наверх и увидел кучку горцев, стоявших [191] и лежавших на кургане, которые не трогаясь с места, с любопытством смотрели на меня.

«Ну, теперь пропал», мелькнуло в моем настроенном воображении. Кругом своих нет никого, а их несколько человек, и полагая, что попался в руки чеченцев, я инстинктивно схватился за ружье, намереваясь, в случае угрожавшего мне плена, защищать себя оружием насколько будет возможно.

— Там шайтан садись, твоя уруби. (Там злой человек находится, тебя убьет.)

Это предупреждение горца меня остановило, и, рассмотрев хорошенько, я узнал в них по красным башлыкам татар, наших милиционеров, которые, как оказалось, стояли на передовом пикете.

Я вскарабкался на курган к татарскому пикету и объяснил милиционерам, как мог, что иду на солдатский пикет.

— Салдус садись там (Солдаты стоят там.), — объяснил мне один милиционер, указав на огонь пикета, вправо мелькавший на горе.

— Чех саул (Очень благодарен.), — поблагодарил я татарина, и обрадованный тем, что нахожусь вне опасности, почти бегом бросился на наш пикетный огонь.

— Что за охота вам была, юный мой, идти из лагеря на пикет так поздно? Ведь здесь очень опасно, говорил мне мой ротный командир, лежа на бурке перед ярко-горевшим костром, когда я подошел к своим.

Я рассказал ему бывший со мной случай и опасность, которой подвергал себя, зайдя слишком далеко за милиционерский пикет.

— И очень легко могли попасть в руки чеченцам. Они наверное шныряют теперь партиями около нашего лагеря и ищут себе поживы. Эти ичкеринцы, — скажу вам, очень ловкий и смелый народ, — доказывали уже не раз нам как умеют пользоваться всякими случаями и нашею неосторожностью, добавил опытный кавказец-капитан, примащивая себе под голову сюртук и закутываясь своим теплым пальто.

Я вполне согласился с моим капитаном, дав себе слово на будущее время не рисковать без надобности.

Я расположился, не раздеваясь, конечно, на припеке костра, лежать около которого было превосходно, и тепло, и светло. Но этим бивачным комфортом мы пользовались не долго, потому что к нам вскоре явился из большого лагеря милиционер, с приказанием от [192] начальника отряда барона Врангеля потушить на пикете огонь, из предосторожности не привлечь на себя ночью горцев, которые очень искусно умеют подползать к пикетам и метя прямо на огонь подчас подстреливать людей.

На другой день рано утром нас сменили ротою Апшеронского полка и мы присоединились к отряду.

Дождливый и холодный следующий за тем день заставил нас почти не выходить из палаток.

Набег

Однажды, вечером, в палатке моего дяди собралось несколько человек офицеров и уместившись кто на постели, а кто на барабане, вели оживленную беседу о своем прошлом.

Уже было за полночь, как вдруг поспешно вошел к нам в палатку адъютант моего дяди, подпоручик Лаворко, по лицу которого можно было сейчас же отгадать, что он намерен сообщить нам что-то интересное.

— Сергей Александрович, — обратился он к моему дяде, — получено сейчас приказание от начальника отряда: завтра в пять часов утра нам выступить в набег.

Хорошая весть. Офицеры от удовольствия хлопнули в ладоши и, наскоро распрощавшись, поспешили разойтись, чтобы сделать необходимые распоряжения на завтрашний день, так как было уже довольно поздно.

Описывая набег наш, надобно при этом сказать, что на Кавказе движения эти делались всегда невзначай и большею частью небольшими и легкими отрядами. Обыкновенная цель набега заключалась преимущественно в том, чтобы напасть на неприятельский аул, что называется врасплох, разорить, сжечь его, или отогнать скот, о количестве и месте нахождения которого предварительно собирались вернейшие сведения от лазутчиков.

Не всякий, конечно, такой набег обходился нам дешево, и войскам подчас приходилось платить дань за свои иногда очень смелые предприятия, отчего со словом «в набег» ожидалась у нас всегда какая-нибудь стычка с горцами.

Для набега обыкновенно выбирались люди здоровые, сильные и выносливые. Перед выступлением ротные командиры предупреждали своих людей, что всякий отставший или даже заболевший дорогою будет оставлен на произвол судьбы и потому слабые люди оставляются в лагере. [193]

При обыкновенном военном движении, в трудных переходах всякий отставший и слабый подбирался особо назначенными для того людьми, которые берут на себя его вещи, а самого ведут иногда под руки, если нет свободной лошади, но в набеге, где успех предприятия всегда зависит главным образом от быстроты движения — этого уже сделать невозможно и потому тут уже всякий отвечает сам за себя.

_________________________________

На утро, 5-го марта, едва лишь показалась заря, дядя мой уже начал расталкивать меня, несмотря на мой сладкий беззаботный сон.

Он был уже в походных сапогах и сидя на кровати с своей неизменной коротенькой трубочкой во рту торопил меня скорее одеваться. Я успел, однако, наскоро хлебнуть несколько глотков чаю и на всякий случай набить свои карманы солдатскими сухарями.

В пять часов утра роты стояли уже около своих палаток и вслед за авангардом, который составлял 21-й стрелковый батальон, быстро начали спускаться в лесистую балку.

Аул Гасан-Бек-Кент, на который барон Врангель предпринял набег с целью сжечь его и таким образом оттеснить горцев дальше, находился на правом берегу реки Ярык-су. Селение расположено было на небольшой, покрытой лесом, террасе, которая, выдаваясь мысом к реке, примыкала с западной стороны к лесистым горам, а с двух боковых сторон имела глубокие балки с крутыми обрывистыми скатами. От аула к самой реке шел довольно пологий спуск, по которому зигзагами пролегала узкая дорога.

Безостановочно и бегом мы прошли около восьми верст и спустились, наконец, к речке Ярык-су.

Вследствие весеннего разлива Ярык-су тогда имела довольно высокую воду и по ее быстроте перейти вброд можно было не иначе, как только целою сплошною массою людей. Начальник отряда приказал пустить в переправу сначала конных милиционеров, и когда оказалось, что вода в самом глубоком месте доходила лишь до пояса, то решено было сделать тут переправу. Бывшая с нами горная артиллерия в одну минуту положила орудия на вьюки и двинулась в воду, а вслед за ней и мы.

Не снимая обуви, солдаты целыми шеренгами, взявшись за руки, начали переправу. Хотя быстрый напор воды и тут сдвигал нас со взятого направления, однако мы переправились благополучно и вся наша потеря при переправе заключалась в нескольких ружьях, которые были упущены. [194]

Перейдя Ярык-су, нам оставалось только подняться на гору, чтобы достигнуть до аула. Авангард, взобравшись быстро наверх и встретив там толпу горцев, засевших в саклях за деревьями, открыл перестрелку. Три роты нашего батальона и взвод горной артиллерии в то же время получили приказание занять левую сторону оврага, чтобы действием нарезных ружей и гранатами обстреливать неприятеля во фланг.

Заняв гребень вдоль оврага, наша 4-я стрелковая рота рассыпалась сейчас же в цепь, ожидая только того момента, когда ей нужно будет пустить свинцовый град в аул.

Однако, надобно заметить, что как ни поспешно и как ни неожиданно наступали мы к аулу Гасан-Беку, а неприятель успел-таки до нашего еще прихода угнать из аула весь свой скот и уже вывезти кое-что из своего имущества, отчего, недолго удерживаясь, он в скором времени отступил в лес.

Преследование продолжалось и по лесу, а аул между тем уже вспыхнул.

С добрый час мы лежали на своей горке без всякого дела, наблюдая, как погибал аул Гасан-Бек. Наконец, по звуку выстрелов, которые начали раздаваться все ближе и ближе, можно было определить, что началось отступление колонны. Действительно, в ауле вскоре показались солдаты, гнавшие отбитый в лесу скот, а вслед затем и отступавшие роты, отстреливаясь от преследовавших горцев.

С нашей позиции, которая несколько командовала аулом, хорошо видно было все, что происходило в нем. Нам было видно, как милиция и драгуны, отступавшие в хвосте колонны, очень ловко пользовались всякими местными закрытиями, а рассыпавшиеся по аулу солдатики шарили по горевшим саклям в надежде захватить что придется. Деревянные сакельки аула, пожираемые пламенем, трещали и быстро падали на землю; оставленные горцами собаки с воем и лаем бегали по аулу; к тому еще крики солдат, ругательства горцев, как тени мелькавших за саклями, гром выстрелов, стоны раненых — все это мешалось в один какой-то неясный своеобразный гул.

Захватив пленными часть горцев и порядочное количество скота, колонна отступила, а мы все еще оставались на своем месте. Командовавший нашею левою колонною, подполковник К-ев, ждал совершенного отступления наших войск, чтобы дать преследующему неприятелю войти в аул, и как только он показался там в массах он приказал открыть огонь. Горцы остановились, не рискуя преследовать русских дальше. [195]

Под прикрытием нашей колонны, отряд начал переправляться на другую сторону реки, но неприятель уже более не тревожил нас и даже не показывался из леса. Прежним порядком перебрались мы опять на свою сторону и, соединясь все вместе, тронулись в обратный путь.

Пока отряд наш еще стягивался, я увидел несколько в стороне от нас кучку горцев с женщинами и детьми, окруженных конвоем солдат, — это были пленные из аула. Бедняки эти, надобно полагать, не имели возможности уйти заблаговременно от русских и должны были отдаться в наши руки.

Около одного небольшого подъема, где дорога значительно суживалась, нам пришлось остановиться, чтобы дать проехать вперед драгунам, которые, отставши сзади, теперь обгоняли нас. У многих к седлам были привязаны мешочки с разною добычею из аула, а у одного молодца мы заметили, что на коленях сидела маленькая девочка-чеченка, вся закутанная в какие-то лохмотья. Капитан К. поинтересовался узнать от драгуна, куда везет он малютку.

— Да вот, ваше благородие, отца этой девочки, — говорил драгун, — остановив своего коня перед ним, — наши молодцы убили в сакле, а девочку эту я взял себе. Детьми Господь Бог не благословил нас со старухою моею, так хочу воспитать сиротку, добавил добряк-солдат и, примостив поудобнее свою маленькую пленницу на седле, тронул лошадь рысью, чтобы догнать эскадрон.

Как водилось у нас тогда, войска, бывшие в набеге, получили по быку на роту, а за труды по лишней чарке спирту. Костры скоро запрудились котелками с разными похлебками, и кое-где за офицерскими палатками уже кипели на угольях шашлыки — блюдо, весьма уважаемое на Кавказе.

На утро, 8-го марта, мы продолжали наше движение вдоль левого берега вверх по Яман-су. День настал опять такой же ясный, но на этот раз мы не прошли еще, кажется, пяти верст, как впереди уже послышались выстрелы. Это начинали Апшеронцы, которые, составляя авангард нашего отряда, заняли позицию на Яман-су, как раз против большого чеченского аула Баши-юрта и завязали перестрелку с засевшими в нем чеченцами.

Наш батальон следовал в арьергарде и двигался по дурной и узкой дороге с большими остановками, так что собственно нам попасть в дело было трудно.

Однако, чем ближе подвигались мы к аулу, тем все более и более разгоралась перестрелка у Апшеронцев, и когда мы, наконец, [196] вышли на площадку, аул Баши-юрт был уже взят нашими и огромные столбы дыма высоко взвивались над селением.

По разорении войсками аула Баши-юрт неприятель отступил и отряд наш занял лагерем противоположную сторону реки, где и расположились Апшеронские батальоны.

При ауле Баши-юрте мы устроились в несколько дней прочным, укрепленным лагерем, в котором при дальнейшем движении отряда предположено было оставить вагенбург для склада провианта и фуража, и потому с следующего же дня у нас приступлено было к расчистке местности кругом лагеря, по обе стороны реки Яман-су. Для обеспечения же отряда с тыла от высот с правой стороны, которые, примыкая к лагерю, командовали над нашею позициею, возвели на горе небольшой земляной редут, который и занят был постоянно одною ротою посменно.

Через три, четыре дня нашей позиции нельзя было уже узнать: кругом было все вырублено и только лишь обгорелые пни, да валявшиеся в беспорядке огромные чинары свидетельствовали о существовавшем здесь дремучем лесе.

Дело 14-го марта.

Всю неделю отряд наш стоял на той же позиции при Яман-су. Из лагеря, который укрепили в это время валом и обнесли по рву колючкою, батальоны ежедневно ходили на рубку леса, о которой не лишнем считаю сказать здесь несколько слов.

Работа эта обыкновенно совершается так: по приходе на место занимают сперва известный район для рубки, который и окружают пехотною цепью, а в местах более опасных ставят орудия с прикрытием. Кончилась расстановка цепи, — подается от начальника колонны сигнал начинать работу; по лесу раздается стук солдатских топоров, а вскоре затем со страшным шумом и треском начинают валиться гиганты. Тут обыкновенно всякий следит за окружающими его деревьями, а сучья какого-нибудь падающего, далеко сзади, ветвистого чинара могут в то же время пригнуть неопытного или неслыхавшего предупредительного крика, к земле, на веки. Я помню хорошо случай, когда на одной из таких рубок леса, не заметив падения дерева, я попался под сучья упавшего огромного чинара и счастливо избег неминуемой смерти лишь только потому, что вовремя успел отскочить от большого сука и был накрыт одними свежими, молодыми ветвями. [197]

_________________________________

14-го марта предположено было, оставив в нашем укрепленном лагере вагенбург и часть отряда для гарнизона, остальными силами двинуться далее вверх по Яман-су.

Переход до новой позиции должны были мы сделать небольшой, но переход этот надолго останется в моей памяти, так как вместе с ним связано воспоминание о первом серьезном деле, в котором, мне пришлось участвовать.

Еще не начинало рассветать, и от нависших густых облаков ночь стояла очень темная, мы, сняв палатки и уложив все на вьюки, были готовы к движению. Ярко пылавшие костры, на которые солдатами уходя обыкновенно сносится все, что не берется с собою, багровым заревом отражались на темном своде пасмурного неба и освещали кучки солдат, густыми массами теснившихся вокруг огней, шумно толковавших о предстоящем движении и о «проклятом муруде» (мюриде), как называют они горцев вообще. Но вот в пять часов утра авангард нашего отряда по узкой дороге потянулся из лагеря и стал подыматься к нашему редуту; за авангардом следовали орудия и ящики, а за ними наш четвертый батальон, составлявший арьергард.

Поднявшись к редуту, откуда дорога, извиваясь, беспрестанно то вправо, то влево шла по косогору, мы пошли лесом и вскоре достигли маленького пустого аула, расположенного в самом лесу. За аулом мы бегом спустились на только что вспаханную жителями поляну, на которой авангардная цепь наша уже завязала перестрелку с горцами. Здесь приказано было двум ротам нашего батальона рассыпаться в левую цепь, и пока весь отряд, подвигавшийся вперед очень медленно по лесной дороге, продолжал еще движение по поляне, мы залегли за бугорками перед лесом, завязав, в свою очередь, перестрелку с чеченцами, которые по одиночке показывались за деревьями. С особенным любопытством наблюдал я за ловкостью и замечательным проворством горцев, которые очень искусно умели пользоваться всякого рода закрытиями: пенек, дерево, небольшой бугорок — все служило горцу хорошею защитою от наших пуль, и часто приходилось видеть, что, сделав из своей засады выстрел, он в тот же миг исчезал оттуда. Наши солдаты, в особенности молодые, имеют обыкновение стрелять по лесу не видя неприятеля — на один показавшийся от выстрела дымок, но уловить в таком случае горца бывает трудно, и надобно сознаться, что в этом отношении они всегда имели перед нами неоспоримое превосходство.

Около получаса пролежали мы тут за бугорками, занятые [198] незначительною перестрелкою, и имели в своей цепи легко раненым только одного солдатика. Наконец последние из отряда начали подниматься с поляны на гору и нам дали сигнал движения. Мы поднялись. Выстрелы из леса защелкали теперь чаще; но, перебежав поляну и скрывшись в лесу, мы были скоро уже вне выстрелов, и примкнув опять к своему батальону, стали подниматься на гору, покрытую густым мелким лесом, идти по которому стрелковой цепи было не легко.

Еще с поляны, на которой мы перестреливались с горцами, слышны были в нашем авангарде выстрелы из орудий и частая ружейная стрельба, которые громким, тяжелым эхом раздавались по горам и лесу. Обстоятельство это заставляло предполагать, что впереди предстоит еще нам более или менее серьезная стычка с горцами.

Поднимаясь по горе, батальон наш тянулся в одиночку по узкой лесной дороге, так что цепь едва даже могла его прикрывать, почему не доходя еще вершины мы были на минуту приостановлены, чтобы сомкнуть ряды плотнее, и дать вместе с тем солдатам несколько оправиться.

— Помни, братцы; без суеты в деле, даром патрона не выпускать, — говорил нам ротный командир, протискиваясь по рядам солдат, чтобы сделать свое последнее внушение.

Батальон наконец двинулся. В рядах не стало ни шуму, ни говору, солдаты крестились, снимая папахи, а иные вполголоса произносили горячие слова молитвы.

Не то тоскливо, не то жутко как-то сделалось и мне при ожидании серьезного дела. Что-то будет, и останусь ли жив! мелькнуло у меня; но я был тогда фаталистом и потому твердо полагался во всем на судьбу свою.

Поднявшись совсем на гору, мы вышли из лесу на довольно обширную поляну, на которой наш 1-й батальон, рассыпав цепь, вел огонь против неприятеля, скрывшегося в лесу. Тут же на небольшом возвышении стояла артиллерия и громила своими выстрелами опушку. Из лесу в ответ на наши выстрелы, время от времени, показывались маленькие дымки, но неприятеля скрывавшегося там видно не было, так что и определить хотя приблизительно его числа — было нельзя.

Отряду предстояло идти по этой обширной поляне, окруженной со всех сторон частым лесом, и вступить в лес, в котором собралась, как говорили, сильная партия чеченцев, решившихся, [199] по-видимому, если не пересечь нам дальнейший путь, то во всяком случае порядком пощипать русских. Почему начальник отряда, стянув все войска к поляне, намерен был попробовать оттеснить горцев, а если бы этого не удалось, то и дать бой, пользуясь относительно выгоднейшею позициею, которую мы могли тут занять. Вследствие такого решения войска были остановлены, выйдя из леса на верх горы, и поставлены фронтом к опушке его.

Спустя короткое время неприятельские выстрелы начали учащаться. Из глубины леса слышны были крики женщин и визг детей; очевидно, что чеченские семейства из брошенных аулов находились тут под прикрытием мюридов.

Горцы, боясь за свои семейства, о присутствии в лесу которых нам было известно через лазутчиков, и не желая отдавать их русским в плен, начали действовать решительно. К тому же огонь нашей батареи, действовавшей так сильно на первых порах, начал значительно ослабевать, что дозволило горцам показаться из лесу и поддерживать сильный ружейный огонь против нашей цепи, которую, впрочем, начальник отряда тотчас велел усилить двумя ротами от 4-го батальона; наши 13-я и 14-я роты были посланы туда в подкрепление.

Следуя в арьергарде колонны и повернутые фронтом к лесу, мы составляли правый фланг нашей боевой линии. Чеченцы наступали на фланг наш с особенною силою и отвагою. Конные и пешие с криком и бранью являлись кучками из лесу и не обращая внимания на выстрелы не раз пытались броситься в шашки на цепь, но всегда были отражаемы нашими штыками. Об отступлении из леса, который мы заняли цепью, в виду скопившейся массы горцев нам уже нельзя было и думать, не рискуя понести тут значительный урон в людях, и потому надобно было оттеснить горцев далее в лес и тем хотя до некоторой степени обеспечить дальнейшее наше наступление.

Второй наш полубатальон, составляя резерв цепи, стоял в сомкнутых ротных колоннах, и находился не далеко от нее прямо под выстрелами горцев. Неприятельские пули как рой пчел жужжали над нашими ушами и с пронзительным свистом проносились мимо, задевая, впрочем, иногда кого-нибудь и в наших рядах. Находиться в таком положении было очень неприятно и даже досадно; каждому хотелось поскорее броситься в дело и лучше умереть там чем здесь при совершенном бездействии. Впрочем, [200] вскоре приказано было, в избежание лишней потери в людях, ротам нашим ложиться.

Сбор горцев в лесу ежеминутно увеличивался и дело наше становилось все серьезнее, а в цепи оказался между тем недостаток в патронах. Солдаты, чтобы пополнить свои пустые сумы, начади бегать из цепи к нашим ротам, забирали от нас патроны и возвращаясь потом обратно к своим делились ими в цепи.

Однако, понеся значительную потерю убитыми, ранеными и выбывшими для сопровождения их на перевязочный пункт, цепь наша спустя некоторое время начала нерешительно колебаться. Пользуясь этим, горцы в один миг дружно высыпали из лесу и с обычным своим гиком бросились опять в шашки на цепь.

Роты наши находились хотя и невдалеке от цепи, но по густоте опушки, которая скрывала ее от нас, мы слышали только частую перестрелку и крики горцев, не совсем ясно понимая, что происходило там, как вдруг подбежал запыхавшись к нашим ротам один солдатик из цепи.

— Братцы! — кричал он солдатам, — цепь нашу рубят... ура!

Встрепенулись тут и мы. Быстро поднявшись, по знаку своего батальонного командира, мы готовились к отчаянной схватке. Сердце запрыгало и застучало так сильно, что, несмотря на гром выстрелов и страшный свист неприятельских пуль, я казалось слышал даже биение его. Впрочем, такое сильное волнение я испытывал лишь только в первую минуту, но затем, при общем одушевлении и громком крике «ура», я уже менее сознавал свою опасность и в общей массе бросился к цепи.

Под градом неприятельских пуль мы бежали к лесу, но у опушки были остановлены, потому что чеченцы при нашей атаке быстро отступили и скрылись в лесу, а преследовать их дальше было не безопасно в виду возможности натолкнуться на неприятельскую засаду.

Как теперь помню: я видел тут одного горца-джигита, который в нескольких шагах от нашей цепи показался между деревьями, в белой папахе, на прекрасном сером коне. Выехав вперед довольно медленно и гордо, горец, просто, изумил нас своею отчаянною храбростью, когда чуть не в упор начал стрелять из своей винтовки в наших солдат. Храбрец как будто бы нарочно искал пули, которая ссадила бы его с коня, и он действительно дождался этого: несколько выстрелов из цепи положили его на месте.

Не могу забыть я и теперь еще мелькавшего по цепи между кустами и деревьями нашего офицера П-ва 2-го, который резко [201] отличался от всех своею синею шинелью. Горячий по природе, П-в становился невозмутимо холодным в деле и являл собою пример замечательной стойкости и хладнокровия. Я с особенным уважением бывало смотрел на этого человека в перестрелках и, правду сказать немало дивился тогда его невозмутимому спокойствию.

После нашей атаки чеченцы значительно стихли; но нам нужно еще было отступать от леса, а это в кавказской войне считалось всегда немаловажным делом.

Прежде чем говорить о нашем отступлении, я хочу сказать несколько слов вообще об отступлениях наших в кавказских лесах, потому что опаснее и труднее этого не было ничего.

Надобно заметить, что продолжительная война на Кавказе и частые столкновения горцев с русскими давно уже ознакомили и приучили первых ко многим нашим военным порядкам. Горцы, например, очень хорошо знали назначение некоторых наших сигналов, и умели пользоваться этим иногда очень удачно для себя. В густых лесах Чечни бывали такие случаи, что присутствие горцев совсем не обнаруживалось во все время движения русских вперед, но едва подавался сигнал «все и назад», как горцы точно из земли вырастали; и горе той цепи, которая отступала без соблюдения обычной осторожности. Горцы стремительно нападали на отступавших и иногда рубили цепь целыми звеньями.

Рассказывали мне старые кавказцы, что бывали даже и такие случаи, что во время отчаянной схватки с русскими, когда роты в лесу разбросаны иногда по разным направлениям, горцы сами вдруг подавали сигнал отступления на русском рожке (У горцев, во время войны их с русскими, всегда были наши беглые солдаты. Между этими беглыми, конечно, попадались и наши горнисты.). Роты принимали сигнал за свой и отступление совершалось. Горцы пользовались происходившем при этом беспорядком и страшно преследовали отступавших. Во избежание этого у нас принято было почти за правило в известных случаях отступление производить без сигнала, а по одному лишь приказанию начальника или заранее условленному какому-нибудь знаку — падению большего дерева, пушечному выстрелу в определенном месте, свистку и т.д. Наметка в таких случаях у кавказских солдат была так велика, что иногда отступление по знаку производилось в такой степени тихо и скрытно, что горцы замечали его тогда уже, когда цепь бывала вне преследования их.

Итак, после атаки получено было от начальника отряда приказание отступать. Подполковник К-ев, командовавший правым [202] флангом цепи, знал хорошо обычай горцев преследовать русских более всего при отступлении, и потому сам лично направился к цепи, чтобы предупредить солдат об отступлении без сигнала, отдав при этом приказание остальным нашим двум ротам встретить неприятеля, когда он покажется из леса, сильным батальным огнем.

Получив это приказание, цепь тотчас же начала отходить. Однако, на этот раз горцы скоро заметили перебегающих назад солдат и кинулись гурьбою за цепью, но наткнувшись в опушке на роты, стоявшие в резерве и открывшие по ним жесточайший огонь рядами, они несколько смешались и быстро скрылись в лес, потеряв при этом несколько человек ранеными, которых, впрочем, им удалось унести с собою.

Тем дело это и было кончено. Мы отступили на поляну, восстановили сейчас же у себя порядок и, захватив с перевязочного пункта своих убитых и раненых на носилки, тронулись по дороге через лес.

До новой позиции было недалеко, и вскоре на той же речке Яман-су мы разбили свои палатки.

На дворе начинало уже смеркаться, когда мы расположились по палаткам. Растянувшись на своем персидском коврике, я теперь только почувствовал сильную усталость во всех членах и порядочный голод, проведя весь день на ногах и без всякой пищи.

Впрочем, как ни утомлен я был тогда, но под впечатлением событий этого памятного дня не мог уснуть почти целую ночь. То были впечатления молодого, еще не получившего военного закала человека. Впоследствии, при таких же обстоятельствах, я засыпал спокойнейшим сном и благодарил лишь судьбу, выгородившую меня из всякого несчастия.

В тот же день, когда совершенно стемнело, мы отдали последнюю честь погибшим в бою нашим товарищам. Обряд погребения совершился просто: по неимении гробов завернули тела убитых в холст и с молитвою закопали в яму, вырытую позади нашего лагеря, и вслед затем на том же месте развели большой костер, чтобы скрыть могилу от горцев, больших охотников выкапывать русские тела с целью поживиться добычею.

На этой позиции мы простояли всего один день и потом перешли всем отрядом на высоты верстах в четырех от Яман-су; оттуда в продолжение двух недель ходили на рубку леса и разоряли окружающие нас аулы, но неприятеля уже нигде не встречали более, [203] хотя и были встревожены однажды ночью появлением партии горцев, невдалеке от нашего лагеря.

Дело произошло так: в одну из очень темных ночей, когда весь лагерь наш после дневных работ покоился тихим, глубоким сном, часу во втором ночи к палатке моего дяди подскакал дежурный по отряду офицер и, разбудив его, торопливо передал приказание барона Врангеля отправиться нашему 4-му батальону, не медля ни минуты, в залог (Залог — то же что засада.) по указанию лазутчика.

Приняв через палатку такое приказание от дежурного, дядя мой еще с постели крикнул батальону своему «в ружье», и в тот же миг солдаты закопошились, выстраиваясь у палаток.

Замечательно-поразительная быстрота, с какою кавказские солдаты выходят на тревогу, конечно, есть дело большого навыка и того, что солдаты во время всего похода никогда не раздеваются.

Через две минуты мы были уже вне лагеря и в глубокой темноте двигались по ущелью, наблюдая возможнейшую тишину. Пройдя версты полторы, мы остановились и залегли под небольшою горою, по которой, по уверению бывшего с нами лазутчика-татарина, партия горцев должна была скрытно от русских пройти по направлению к аулу Ведень, где находился тогда Шамиль. Тишина в нашем батальоне была так велика, что мне кажется, если бы кто-нибудь проезжал в то время в десяти шагах от нас, он наверное не услыхал бы ни одного даже малейшего шороха среди тысячи штыков. Таким образом, мы пролежали на месте около часу, не видя и не слыша никого. Между тем, вперед был отправлен пеший лазутчик, который должен был предупредить нас о появлении партии. Но к нашей неудаче партия, человек в триста конных, успела открыть присутствие нашего лазутчика и, догадавшись, что тут есть где-нибудь русский залог, быстро повернула назад.

Досадно было, что все дело разыгралось пустою тревогою, но делать было нечего, и мы вернулись обратно в лагерь.

Направляясь в один из следующих затем дней из лагеря на рекогносцировку, мы проходили тот Ичкеринский лес, где погиб в 1845 году, во время так называемой Сухарной экспедиции, генерал Пассек, застигнутый в этом лесу многочисленнейшею партиею горцев, но и тут по нас не сделано было ни одного выстрела. Отсюда слышны были орудийные выстрелы в отряде генерала Евдокимова, который в то время с главным чеченским отрядом блокировал аул Ведень — резиденцию Шамиля. Выстрелы эти мы [204] слышали несколько дней (Аул Ведень взят русскими войсками штурмом 1-го апреля, в 10 часов вечера.), и вскоре получено было известие о взятии нашими войсками Веденя. С падением этого аула все чеченские общества, выдав аманатов, окончательно покорились русскому правительству. Сам Шамиль, лишившись главного оплота в Чечне, бежал в Дагестан.

9-го апреля отряд наш приказано было распустить по квартирам. На обратном пути, в крепости Внезапной, застал нас праздник св. Пасхи. Отпраздновав по походному, мы 14-го апреля, приветствуемые всеми жителями нашего Буртуная, встретившими полк у Теренгульского оврага, входили уже в свой штаб.

Перновского полка штабс-капитан Аноев.

(Окончание будет)