Настоящие записки, составленные спустя более полутора десятка лет, не имеют характера исторического описания кавказской войны, а заключают в себе простой рассказ о совершившемся на моих глазах. В памяти моей до мельчайших подробностей живо рисуются все события, свидетелем которых я был сам, и потому рассказ свой я основываю единственно на моих отрывочных записках и своих воспоминаниях. Начиная его с того именно времени, когда я, к 1858 году, явился на Кавказ и поступил на службу в Д-ский пехотный полк, я останавливаюсь на периоде времени с августа 1858 года по август 1859 года включительно.

Автор.

____________________

Прибытие на Кавказ.

В конце июня 1858 года подъехали мы к предгориям главного Кавказского хребта. В станице Шелкозаводской, расположенной на реке Тереке, тогдашней границе безопасного места на кавказской линии, нам пришлось остановиться, так как далее ехать без оказии было уже нельзя. Почты тогда еще не существовало, а все посылки и письма перевозились при той же оказии. Сами путешественники должны были нанимать возчиков по условной плате, а те, пользуясь такими случаями, брали за провоз большие деньги.

В Кунт-Кале вся оказия наша, по неимении в ауле никаких ночлегов для приезжающих, расположилась ночевать на небольшой площадке близ садов аула, и так как вечер едва только начинался, то к нам набежало из аула множество мальчишек и праздного народа.

Пробыв три дня в Шуре, мы дождались конной оказии, и на простой повозке, по довольно сносной дороге, направились в Евгениевское укрепление.

Дорога от Шуры до Евгениевского шла сначала по широкой и ровной долине вплоть до, так называемых, «Волчьих ворот». Проехав две близко сошедшиеся небольшие горки, составляющие «Волчьи ворота», мы далее следовали до самого Евгениевского укрепления по холмистой местности.

От Шуры до Евгениевского почва совершенно глинистая и растительность на ней очень жалкая: редкий бурьян и бедные пастбища дают летом и зимой пищу для невзыскательных горских баранов.

Окруженное со всех сторон крутыми горами, Евгениевское укрепление находится как бы в котловине, недоступной для ветров и в особенности северных, почему климат там вообще тепел, а в летнюю пору жары доходят иногда до 45 градусов. Несмотря, однако, на сильные жары, большое изобилие фруктов, при большой сухости почвы, там совершенно не бывает болезней, свойственных жаркому климату; зима же тамошняя проходит почти без снега.

С окончанием войны на Восточном Кавказе, укрепление Евгениевское было упразднено, и остались только лишь две маленькие башенки по обеим сторонам каменного моста, где и до сего времени помещается наш небольшой караул.

Укрепление Буртунай.

В Евгениевском мы лишь переночевали, и на другой день с оказиею, состоявшею уже из целого батальона пехоты и двух орудий, отправились в Буртунай.

Погода была пасмурная. По горам ходили тучами густые облака.

Переправившись по мосту через Сулак, оказия тотчас же начала круто подниматься в гору. В то время дорога в Буртунай была еще плохо разработана русскими, и по ней можно было ехать лишь верхом или пешком. Мне не удалось достать себе верховой лошади и потому пришлось рассчитывать на свои ноги. Легко одетый, я чуть было не поплатился на первых же порах.

Приходилось сделать двенадцать верст крутого подъема, чтобы податься к перевалу, т.е. к горе Ибрагим-Даде, плато которой возвышается на 7,000 футов над уровнем моря. «Проклятая эта Ибрагим-Дада!» называли ее солдаты. И действительно, скольких жертв она стоила! Не проходило ни одного года, чтобы не замерз на ней кто-нибудь. Выйдут, бывало, солдатики из Евгениевского в хорошую погоду, а смотришь, на Даде этой бушует метель. Впрочем, нужно было пройти по верхнему плато этой горы версты две, а затем уже начинался спуск до теренгульского оврага, на другой стороне которого расположен был штаб Д-ского пехотного полка.

После значительного привала под самою горою, мы благополучно перешли ее и спустились к Теренгулу. Здесь следует сказать несколько слов об этом замечательном теренгульском овраге.

Так пал аул Новый-Буртунай, а с ним погиб и заветный лес теренгульский, вековые чинары которого пошли на постройку нового укрепления — Буртунай.

Буртунаевские высоты с огромными лугами и великолепною на них травою были весьма важны для скотоводства Аварии, Андии и Салатавии. Жителям окружных аулов пришлось много потерять, допустив русских на эти высоты: стада их, за недостатком пастбищных мест, должны были значительно уменьшиться, а самим им пришлось бросить свои жилища и углубиться дальше в Большую Чечню и за Андийский хребет.

Буртунаевская возвышенность лежит по скату горы, плоскость которой имеет от 15 до 20? наклона к западу. По склону этой площади расположено амфитеатром самое укрепление с форштатом. С южной стороны, где стоит кавальер-батарея, в небольшом овраге протекает маленькая горная речка, снабжающая весь штаб превосходною водою.

Ниже теперешнего укрепления, над небольшою, но лесистою балкою возвышается невысокий курган, который носит и теперь название «Шольцова кургана», по случившейся на нем кровавой катастрофе в 1857 году. Я расскажу этот случай, как слышал от других.

С этого памятного для нас дня курган носит имя «кургана Шольцова». Тело его и солдат схоронили на том же кургане, и поставленный над ними белый крест виден и теперь еще из укрепления.

Относительно климата, можно сказать, что в Буртунае он превосходен. Буртунай возвышается около 5,000 футов над морским уровнем. Летом бывает лишь теплая погода, но жаров никогда; нет там ни мух, ни других насекомых, которые в низменных местах Кавказа причиняют немалое неудобство. Хотя климат Буртуная большею частью довольно ровный, однако и среди лета нам приходилось иногда видеть зиму — на короткое, впрочем, время. В 1861 году, в июле месяце на киркинской возвышенности, которая лежит к югу от крепости и отделяет Гумбет от Салатавии, оказия, шедшая из гор в Буртунай, под командою нашего полка штабс-капитана Ф-ского, едва было совсем не погибла от метели на горе, и только благодаря опытности колонного начальника — старого кавказца, потеряла лишь двух человек солдат и несколько лошадей с вьюками, свалившихся и замерзших в овраге.

Движение в Дылым.

Для постройки нового укрепления Буртунай еще с весны был собран отряд из нескольких батальонов 21-й пехотной дивизии, под начальством генерал-адъютанта барона Врангеля. Барон Врангель в половине августа, как слышно было, намерен был предпринять движение в непокорное нам ауховское общество, жители которого, населявшие все пространство от Буртуная и до плоскости, издавна отличались особенною неприязнью к русским и, находясь теперь в близком соседстве могли беспрестанно вредить войскам, занимавшим Буртунай. Целью такого движения было уничтожить неприятельские хлебные посевы на полях, которые были уже готовы к сбору, и расчистить просеки, начатые еще в прошлом году.

В начале августа нашему батальону (я состоял в 4-м батальоне) пришлось отправиться на покос.

Бывали, конечно, случаи, когда такого рода приобретения стоили нескольких человек убитых и раненых, да ведь на Кавказе почти каждый шаг стоил тогда жертв.

Мы стояли еще на покосе, когда 19-го августа 4-му батальону было приказано возвратиться в штаб-квартиру и, запасясь провиантом, 20-го числа выступить в составе целого отряда в урочище Дылым.

Походные наши сборы были очень недолги, и рано утром 20-го августа все было уже готово к выступлению: палатки сняты и уложены на вьюки, провиант роздан солдатам и патронные сумы пополнены. После напутственного молебна, начальник отряда, барон Врангель, проехал по нашим рядам, поздравил нас с походом и отряд, с песенниками впереди, двинулся по дороге к аулу Новому Буртунаю. Старая татарская дорога, по которой мы шли, была до того узка, что весь отряд должен был растянуться на большое расстояние: вскоре белый, живой змейкой заколыхался он по зигзагам гор и оврагов.

Было превосходное, ясное утро, обещавшее нам жаркий день. Солдаты на походе сбросили с себя мундиры, привязав их сзади к сухарному мешку.

Офицеры все были верхами. В походе это отступление от устава не только никогда не преследовалось начальством, но чуть ли даже не вменялось в обязанность иметь офицеру лошадь, и именно, на том основании, что на строевого офицера возлагались иногда такого рода поручения, которые он не мог бы выполнить никак, не имея у себя верхового коня. Почти у всякого офицера, кроме того, имелась еще вьючная лошадь, на которой везлось в походе все необходимое. Были, конечно, у нас и такие бедняки офицеры, которые ограничивались и одною верховою лошадью, но тогда сзади к седлу привязывались переметные сумы, а на них свернутая трубочкою черкесская бурка. Таким образом, при офицере находилось необходимое походное хозяйство и некоторый запас белья и платья. Бурка могла заменить постель, а подушка от седла, при надобности, шла под голову.

Наконец, вечером 22-го августа, отдано было приказание выступить завтра с рассветом на рекогносцировку. Движение предполагалось сделать быстрое, без палаток и налегке. Провианта брали с собою лишь на два дня.

Глубокая и ясная ночь стояла еще на небе, когда я услыхал шум поднимавшихся уже солдат. По лагерю раздавались крики фельдфебелей: «выходить людям к расчету». Я вышел из палатки и пошел по передней линии. Кое-где светились еще костры и солдаты группами стояли вокруг них, покуривая свои трубочки и ведя игривые разговоры. В офицерских палатках, там и сям, виднелись огоньки. Я зашел на огонек в палатку к штабс-капитану К-му. Он, совсем уже одетый, в белой фуражке, сидя на барабане, допивал свой чай.

— А! да вы тоже с нами, и уже совсем готовы! — говорил он, увидя меня. — А должно быть придется мне, — добавил он, — поздравить вас завтра по возвращении нашем назад в лагерь.

— С чем, г. капитан.

— С обновлением, юный мой. Ведь придется же, вероятно, покланяться неприятельским пулям; так бывало на первых порах со всеми нами. Смотрите же, добавил он мне наставительно, соблюдайте хладнокровие, хотя бы пришлось видеть убитых и раненых своих. А главное, в деле не думайте о смерти.

У меня ёкнуло сердечко от предстоящего мне обновления; но я, храбрясь, отвечал, что во всяком случае трусить не буду.

— «Справо по отделениям, марш!» — командовали по-очередно ротные командиры и роты, одна за другою, вытягивались вперед.

Мы не прошли еще и трех верст, как уже показалась заря, а затем и солнышко.

Наш 4-й батальон, составляя авангард колонны, шел впереди, имея справа и слева густо рассыпанную по лесу цепь стрелков, в которой находился и я.

Быть в цепи, при движении в лесу, крайне неприятно; дороги нет никакой, да вдобавок и сучья хлещут по лицу, угрожая выколоть глаз. Ко всему этому надобно быть до крайности осторожным относительно неприятельских засад. Нередко, как рассказывали мне, бывали случаи, что горцы, делая такие засады, нападали врасплох на цепь и рубили по несколько звеньев разом. При неожиданности и той быстроте, с какою они всегда производили такие внезапные нападения, помощь редко достигала своей цели.

Дойдя до Кишеня и обозрев всю местность от Дылыма, мы на другой день с рассветом тронулась назад. Теперь приходилось следовать в обратном порядке и потому, составляя арьергард, мы замыкали движение отряда.

В ответ на неприятельские выстрелы цепь наша, с своей стороны, открыла довольно частый и беглый огонь, который, впрочем, едва ли был действителен так как горцы были хорошо прикрыты. Движение продолжалось, но время от времени по цепи слышались крики, требовавшие носилки для раненых. Как теперь помню, невдалеке от меня в цепи ранили в шею молодого стрелка Сушкова. Пуля прошла ему навылет и согнула шею его так, что и выздоровев потом, он долго не мог прямо держать головы. Раненый, Сушков ни за что не хотел отдать своего ружья и идти на перевязочный пункт, и на все доводы отвечал, что дойдет до лагеря сам. Его взяли, наконец, под руки и вывели из цепи.

Полянка, по которой приходилось нам идти под сильным неприятельским огнем, была, впрочем, не велика; далее был спуск к небольшому болоту, где горцам обстреливать нас уже было неудобно, а потому выстрелы начали мало по малу смолкать.

Стоя на пригорке, наш батальонный командир подполковник К-ев заметил несколько человек верховых горцев, которые, вероятно, следили за нашим отрядом. Он приказал командиру 4-й стрелковой роты вызвать лучшего стрелка к себе.

— Филипчук! — крикнул ротный командир, обращаясь к своим людям, бывшим в цепи.

— Послать Филипчука к командиру! — раздалось по цепи и молодой, красивый солдатик явился на арену.

— Сколько свалил татарвы? — спросил, шутя, батальонный командир, обратившись к Филипчуку.

— Не могу знать, ваше высокоблагородие. В лесу не угадаешь: убит или нет.

— Ну, так вот, отличись. Покажи вон тем кавалерам, которые под лесом, что, мол, видим их.

Поставив ружье в сошки и припав к земле, Филипчук приложился, выжидая удобную минуту, когда горцы несколько сгруппируются. Наконец, выстрел раздался и видно было, как горцы засуетились, подхватили одного и быстро скрылись в лесу. Было ясно, что пуля Филипучка сразила наповал или сильно ранила одного из джигитов. Приз был выбит. Филипчук получил от подполковника К-ева три рубля серебром, а за поход военный орден.

На следующей день, барон Врангель посетил наших раненых, которые лежали в общей палатке и каждого из них обласкав, приказал принести им от себя чаю и булок.

После дневки, мы, 26-го августа, снялись с позиции и по старой дороге потянулись обратно в свою штаб-квартиру, Буртунай. Горцы, как видно, не хотели на этот раз пропустить нас спокойно и, собравшись в небольшие партии, в лесу с правой стороны дороги, выжидали нашего обратного движения.

Мы едва поднялись на небольшой, узкий хребет, который тянулся от нашей дылымской позиции до аула Новый-Буртунай и по которому лежал наш путь, как из леса с правой стороны опять засвистали пули над нашими головами. Кучи хвороста и громады-чинары, сваленные топором нашего солдата, при рубке здесь недавней просеки, давали хорошее закрытие неприятелю, который, по мере нашего движения, тоже подвигался вперед, давая знать о себе маленьким дымком выстрелов.

Пули начали посвистывать около нас все чаще и чаще; приказано было открыть пальбу и по всей нашей линии затрещали выстрелы. Впрочем, эта перестрелка не принесла нам особенного вреда и мы ограничились потерею ранеными, кажется, двух-трех человек нижних чинов; зато неприятель, по рассказам лазутчиков, понес в эти два дня значительные потери от наших новых нарезных ружей.

До самого Нового-Буртуная горцы преследовали нас выстрелами, но за аулом дорога сворачивала влево и шла по открытым, полянам, где неприятель не рискнул нас преследовать и перестрелка, наконец, совсем прекратилась.

В Буртунае весь отряд скоро был распущен на время по домам; нам же, по недостатку помещения в казармах, пришлось захватить снек в палатках.

Размен пленных.

В буртунаевском крепостном каземате содержалось несколько человек пленных горцев, захваченных нами в разное время и при разных случаях. О размене этих пленных давно уже велись переговоры с Шамилем и, когда все дело уладилось, мы с своей стороны, по условию, должны были отдать 20 человек горцев, взамен восьми русских, находившихся в плену у Шамиля. И вот, в ноябре того же 1858 года, в один из пасмурных и холодных дней, 4-й батальон нашего полка, при двух орудиях, под командою подполковника К-ева должен был отправиться для этого размена. Местом для размена пленных назначена была маленькая речка, протекавшая под разоренным аулом Новый Буртунай.

Мы выступили из крепости с полными боевыми силами,, взяв с собою и пленных горцев, которых преобразили в каких-то солдат, дав им новые шинели и папахи.

Не дойдя полуверсты до назначенной речки, мы стали на позицию, направив свои орудия в сторону неприятеля. На неприятельской стороне, за речкою, никого еще не было видно и долго пришлось нам ждать, проклиная холод и «проклятую татарву», как называли солдаты горцев, когда показался, наконец, верховой татарин, во всю прыть скакавший от горы Мичика. Махая нам своею косматою тавлинскою папахою, чтобы по нем не стреляли, он начал спускаться по дороге к речке. Мы думали сначала, что это передовой, который едет сообщить нам о прибытии пленных, но скоро пришлось разочароваться. Подъехавший к нам горец, посланный от Шамиля, через переводчика объявил начальнику колонны, что пленные утомились дорогою и остановились ночевать в небольшом ауле, верстах в 15 от нас, и что лишь только завтра в это время пленные могут быть здесь. Общая досада, что пришлось совершенно даром зябнуть, ожидая благоприятного конца дела, выразилась у всех; но делать было нечего и нам приходилось ни с чем возвращаться домой.

Припугнув немножко горца, подполковник К-ев объявил, что отпускает его, но с условием, чтобы завтра пленные были приведены сюда непременно; в противном же случае размена не будет вовсе.

К девяти часам утра следующего дня, на том же месте, мы расположились в прежнем порядке. Но на этот раз ожидать долго нам не пришлось, и в скором времени от Мичикского ущелья, по хребту Буртунаевской горы, показались со значками толпы конных мюридов, оглашая воздух пением своей национальной песни: «Ля-иллахи-алла!»

Вся масса конных горцев остановилась на горе против нас, и вскоре к нам спустился вчерашний парламентере для заключения условий, которые состояли в том, что как мы, так и они должны сопровождать пленных с двадцатью человеками до речки; остальным не трогаться с места. Условие это хотя и было принято нами, но опытный в делах с горцами подполковник К-ев отдал приказание батальону и артиллерии быть готовыми ко всякого рода случайностям и, по первому его знаку, тотчас же открыть огонь по горцам. Нечего и добавлять, что как пехота, так и артиллерия никогда не выходили из укрепления без зарядов в дуле.

Сойдясь вместе с нашими на самой речке, пленные были сосчитаны и переданы. Освобожденные пленники, как будто боясь попасть опять к горцам, едва вступили на нашу сторону, как, не дожидаясь даже конвоя, бегом бросились к нам на гору.

Во все время размена никакого беспорядка не произошло, и нам хорошо видно было, как горцы с участием занимались своими освобожденными.

По окончании размена, мы возвратились в крепость, а горцы опять затянули свое обычное «Ля-иллахи-алла» и потянулись к Мичикскому ущелью.

Движение в урочище Касталы.

Роспуском салатавского отряда, после движения в ауховское общество, не окончились наши экспедиции в 1858 году, и в декабре месяце отряд, под командою барона Врангеля, снова был собран в урочище Касталы, куда нашим трем батальонам пришлось выступить из Буртуная в первых числах декабря.

Цель сбора состояла теперь в том, чтобы отвлечь неприятельские силы от главного чеченского отряда, действовавшего в Большой Чечне; и, вместе с тем, сжечь неприятельские запасы сена. Кроме того, расчистить просеку от урочища Касталы до Кишень-ауха.

Походные движения зимою на Кавказе хотя и имеют ту выгоду, что дают возможность отрядам более беспрепятственно проходить по лесам, которые без листвы делаются прозрачными, но зато двигаться по снегам и страшным, в иных местах, сугробам весьма нелегко.

День выступления наших батальонов из Буртуная был, к счастью, довольно теплый, и мы с утра тронулись вдоль теренгульского оврага, через хубарские высоты, на аул Большой-Зубут, брошенный и разоренный самим неприятелем. Без выстрела и всяких препятствий со стороны горцев, без дороги и почти ощупью добрались мы к вечеру до небольшой ореховой рощицы в Касталах, где и стали лагерем. Расчистив снег, насколько это было возможно, для разбивки палаток, мы так и расположились на мерзлой земле.

Нельзя не сделать здесь небольшого замечания по поводу того обстоятельства, что сколько не приходилось нам и впоследствии делать зимних экспедиций в Чечне и за Кубанью при таких же условиях, у нас больных простудою почти никогда не бывало.

С следующего же дня отряд наш принялся за рубку леса, который, как я сказал уже, начинался от самой нашей позиции, и ежедневно по четыре батальона отправлялись на расчистку новой просеки.

Переходя целым отрядом с позиции на позицию в продолжение десяти дней, мы, почти нетревожимые неприятелем, расчистили новый путь к Кишень-ауху. Наконец, назначена была войскам нашим рекогносцировка, причем отдано было приказание сжечь неприятельские запасы сена.

Целый день, по колено в снегу, при довольно ощутительном холоде, мы быстрым маршем переходили по разным направлениям, следуя указанию наших лазутчиков, причем путь наш обозначался огромными столбами дыма, застилавшими почти всю окрестность.

Снежная зима, обнаженные леса и действие отряда в Чечне, куда, главным образом, отвлечены были неприятельские силы, дали нам возможность почти безнаказанно исполнить поручение, причем вся наша потеря в людях ограничивалась, кажется, одним или двумя ранеными в небольшой перестрелке, да несколькими ушибленными от падения деревьев при рубке леса.

Таким образом, в продолжение десяти дней неприятельское сено, остававшееся еще на полянах, было нами уничтожено; просека расчищена и 18-го декабря мы были уже на пути к Буртунаю.

Этою последнею экспедициею в 1858 году кончились действия салатавского отряда, который сам понес сравнительно небольшие потери; но наступил 1859 год, год замечательный в летописях войны на восточном Кавказе.

Перновского полка штабс-капитан Аноев.