Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

АНОЕВ А. А.

ВОСПОМИНАНИЕ О БОЕВОЙ СЛУЖБЕ НА КАВКАЗЕ

Настоящие записки, составленные спустя более полутора десятка лет, не имеют характера исторического описания кавказской войны, а заключают в себе простой рассказ о совершившемся на моих глазах. В памяти моей до мельчайших подробностей живо рисуются все события, свидетелем которых я был сам, и потому рассказ свой я основываю единственно на моих отрывочных записках и своих воспоминаниях. Начиная его с того именно времени, когда я, к 1858 году, явился на Кавказ и поступил на службу в Д-ский пехотный полк, я останавливаюсь на периоде времени с августа 1858 года по август 1859 года включительно.

Автор.


Движение в ауховское обществе в 1858 году.

____________________

Прибытие на Кавказ.

В конце июня 1858 года подъехали мы к предгориям главного Кавказского хребта. В станице Шелкозаводской, расположенной на реке Тереке, тогдашней границе безопасного места на кавказской линии, нам пришлось остановиться, так как далее ехать без оказии было уже нельзя. Почты тогда еще не существовало, а все посылки и письма перевозились при той же оказии. Сами путешественники должны были нанимать возчиков по условной плате, а те, пользуясь такими случаями, брали за провоз большие деньги.

Дорога идет сначала у подножия гор, а с последней станции, при Кунт-Кале, сворачивает в горы и до самой почти Темир-Хан-Шуры идет по руслу речки Шуринки. Небольшая эта река в жаркое время года до того ничтожна, что пешему человеку легко перешагнуть ее, не замочив даже своих ног; но надобно видеть эту реку во время сильного дождя в горах, откуда она и берет свое начало: не более трех, четырех часов спустя после дождя в ней, прибывает такое громадное количество воды и притом течение становится столь быстрым, что нужно иметь очень большую смелость чтобы отважиться на переправу. [399]

В Кунт-Кале вся оказия наша, по неимении в ауле никаких ночлегов для приезжающих, расположилась ночевать на небольшой площадке близ садов аула, и так как вечер едва только начинался, то к нам набежало из аула множество мальчишек и праздного народа.

Обруселые мальчики уже не дичились нас, русских, и предлагали показать за шаур (Шаур — пять копеек серебром.) свое искусство стрельбы из лука. Действительно, на расстоянии 20 или 25 шагов, мальчик лет восьми попадал совершенно верно в намеченную точку на камне.

Чуть свет мы тронулись в дорогу. Укрепление Темир-хан-Шура в 1858 году было далеко непривлекательное местечко: несколько казенных зданий некрасивой архитектуры (Один только дом командующего войсками в Прикаспийском крае — довольно красивое здание — резко отличался от всех остальных.), немощенные и грязные улицы, одноэтажные, маленькие солдатские домики в два, три окна, да несколько домиков покрупнее — офицерских, — вот и все. Укрепление так необширно, что в какой-нибудь час времени можно было обойти все улицы и побывать на базаре, который летом представляет весьма интересный вид; для всякого приехавшего в первый раз на Кавказ: груды винограда, персиков, арбузов и мешки с сушеными фруктами громоздятся большими кучами около маленьких лавочек, персиян-торговцев.

Пробыв три дня в Шуре, мы дождались конной оказии, и на простой повозке, по довольно сносной дороге, направились в Евгениевское укрепление.

Дорога от Шуры до Евгениевского шла сначала по широкой и ровной долине вплоть до, так называемых, «Волчьих ворот». Проехав две близко сошедшиеся небольшие горки, составляющие «Волчьи ворота», мы далее следовали до самого Евгениевского укрепления по холмистой местности.

От Шуры до Евгениевского почва совершенно глинистая и растительность на ней очень жалкая: редкий бурьян и бедные пастбища дают летом и зимой пищу для невзыскательных горских баранов.

Не доезжая версты полторы до укрепления Евгениевского, среди голых и каменистых скал, путник замечает маленькие каменные башенки с красными железными крышами. Это небольшое, на один батальон, укрепление, построено еще генералом Головиным после взятия Хубарских высот и ауле Черкея в 1841 году, для обеспечения укрепленного моста через реку Сулак от набегов горцев из [400] Салатавии в Шамхальство Тарковское. Оно расположено на небольшой, но ровной площадке, на правом берегу Сулака, против знаменитого в прошлом, но теперь разоренного аула Черкея. Прямо, по ту сторону реки, возвышается довольно крутая гора, по которой идет дорога в строившееся тогда укрепление Буртунай — штаб-квартиру Д-ского пехотного полка. По этой-то дороге приходилось на другой день нам отправиться.

Окруженное со всех сторон крутыми горами, Евгениевское укрепление находится как бы в котловине, недоступной для ветров и в особенности северных, почему климат там вообще тепел, а в летнюю пору жары доходят иногда до 45 градусов. Несмотря, однако, на сильные жары, большое изобилие фруктов, при большой сухости почвы, там совершенно не бывает болезней, свойственных жаркому климату; зима же тамошняя проходит почти без снега.

С окончанием войны на Восточном Кавказе, укрепление Евгениевское было упразднено, и остались только лишь две маленькие башенки по обеим сторонам каменного моста, где и до сего времени помещается наш небольшой караул.

Укрепление Буртунай.

В Евгениевском мы лишь переночевали, и на другой день с оказиею, состоявшею уже из целого батальона пехоты и двух орудий, отправились в Буртунай.

Погода была пасмурная. По горам ходили тучами густые облака.

Переправившись по мосту через Сулак, оказия тотчас же начала круто подниматься в гору. В то время дорога в Буртунай была еще плохо разработана русскими, и по ней можно было ехать лишь верхом или пешком. Мне не удалось достать себе верховой лошади и потому пришлось рассчитывать на свои ноги. Легко одетый, я чуть было не поплатился на первых же порах.

Подъем на гору был очень трудный и хотя я шел сначала бодро, но скоро пришлось почувствовать себя далеко непривыкшим к такого рода путешествиям. С большою завистью смотрел я на солдатиков, которые, под тяжестью своей ноши: ружья, мешка с хлебом, шинели и сумки с 60 боевыми патронами, шли себе преспокойно и, покуривая свои коротенькие трубочки, весело подтрунивали друг над другом, с приправою веселых острот. Чем выше мы поднимались, тем становилось все прохладнее, и туман, уже окружавший нас, сыпал изморозью, пронизывавшею нас до костей. Огромный чарводарский транспорт, бывший в нашей колонне, на вьюках которого везлись [401] артиллерийские снаряды в Буртунай, задерживал движение на каждом шагу.

Приходилось сделать двенадцать верст крутого подъема, чтобы податься к перевалу, т.е. к горе Ибрагим-Даде, плато которой возвышается на 7,000 футов над уровнем моря. «Проклятая эта Ибрагим-Дада!» называли ее солдаты. И действительно, скольких жертв она стоила! Не проходило ни одного года, чтобы не замерз на ней кто-нибудь. Выйдут, бывало, солдатики из Евгениевского в хорошую погоду, а смотришь, на Даде этой бушует метель. Впрочем, нужно было пройти по верхнему плато этой горы версты две, а затем уже начинался спуск до теренгульского оврага, на другой стороне которого расположен был штаб Д-ского пехотного полка.

После значительного привала под самою горою, мы благополучно перешли ее и спустились к Теренгулу. Здесь следует сказать несколько слов об этом замечательном теренгульском овраге.

До 1857 года, т.е. до взятия аула Новый-Буртунай, который лежит верстах в четырех ниже теренгульского оврага и Старого-Буртуная (Аул Старый-Буртунай хотя и был взят русскими в 1845 году, но войска наши тогда здесь не утвердились и ограничились только разорением его.), овраг этот был сплошь покрыт громадным заповедным лесом. Шамилем запрещено было, под смертною казнью, рубить хотя бы сучья этого леса, и пройти овраг, не зная всех тропинок его, было положительно невозможно. Обеспеченный с этой стороны от вторжения русских в Салатавию, Шамиль ограничился постановкою одной сторожевой башни на буртунаевской высоте, в которой для наблюдения всегда находились несколько человек мюридов. В 1857 году, когда предположено было занять Буртунай, как важный для нас пункт в стратегическом отношении, собран был в мае месяце значительный отряд, который и двинулся от укрепления Евгениевского. Пользуясь густым туманом, отряд, по совершенно открытой впереди оврага местности, пробрался незамеченный горцами к самому Теренгулу и, имея при себе хорошего проводника-горца, перешел по незнакомым тропинкам на другую сторону, но так тихо и скрытно, что из сторожевой башни мюриды заметили движение русских только тогда, когда часть отряда была уже на горе. Как водится, башню разорили, мюридов-сторожей перекололи и отряд занял высоты. Узнав обо всем этом, Шамиль быстро собрал полчище в несколько сот тысяч конных и пеших, привез свои орудия и став на позицию за небольшою балкою, с западной стороны, несколько дней стрелял по нашему отряду. Вреда особенного, однако, [402] он не причинил войскам и скоро удалился с своими мюридами восвояси. Взяв теренгульский овраг, можно было овладеть и аулом Новый-Буртунай, и, действительно, в том же году, в ночь с 4-го на 5-е октября, аул этот был взят штурмом.

Так пал аул Новый-Буртунай, а с ним погиб и заветный лес теренгульский, вековые чинары которого пошли на постройку нового укрепления — Буртунай.

Буртунаевские высоты с огромными лугами и великолепною на них травою были весьма важны для скотоводства Аварии, Андии и Салатавии. Жителям окружных аулов пришлось много потерять, допустив русских на эти высоты: стада их, за недостатком пастбищных мест, должны были значительно уменьшиться, а самим им пришлось бросить свои жилища и углубиться дальше в Большую Чечню и за Андийский хребет.

Буртунаевская возвышенность лежит по скату горы, плоскость которой имеет от 15 до 20? наклона к западу. По склону этой площади расположено амфитеатром самое укрепление с форштатом. С южной стороны, где стоит кавальер-батарея, в небольшом овраге протекает маленькая горная речка, снабжающая весь штаб превосходною водою.

Ниже теперешнего укрепления, над небольшою, но лесистою балкою возвышается невысокий курган, который носит и теперь название «Шольцова кургана», по случившейся на нем кровавой катастрофе в 1857 году. Я расскажу этот случай, как слышал от других.

В первое время по занятии войсками Буртуная, для обеспечения на случай опасности, которая более всего могла грозить с западной стороны, как лесистой, ежедневно днем нужно было выставлять пикет на удобное место. Для этого упомянутый курган был выбран. И вот, в один из несчастных для нас дней, пикет отправился на место рано утром под командою Д-ского полка штабс-капитана Шольца. Не предвидя особенной опасности для себя, Шольц не соблюл всех правил форпостной службы и, приближаясь к своему посту, не выслал вперед разведывающего патруля. Горцы давно уже заметили, что русский пикет ходит всегда без всяких предосторожностей и решились воспользоваться такою оплошностью, чтобы вырезать его. Как и всегда, все было тихо;, но едва солдаты составили ружья в козлы, как горцы, бывшие еще с ночи в засаде за курганом в овраге, выскочили из оврага и, дав залп из ружей, бросились в шашки. Штабс-капитан Шольц и все солдаты были изрублены в куски и спасся лишь только один из рядовых, [403] который тоже получил рану, но, в суматохе незамеченный горцами, спрятался в кусты и пролежал там до конца катастрофы. Все это произошло на глазах всего отряда. Пока назначенная из лагеря подмога добежала до места происшествия, все было уже кончено, и горцы успели скрыться. Штабс-капитана Шольца нашли между солдатскими трупами страшно изрубленного и совершенно обнаженного.

С этого памятного для нас дня курган носит имя «кургана Шольцова». Тело его и солдат схоронили на том же кургане, и поставленный над ними белый крест виден и теперь еще из укрепления.

Относительно климата, можно сказать, что в Буртунае он превосходен. Буртунай возвышается около 5,000 футов над морским уровнем. Летом бывает лишь теплая погода, но жаров никогда; нет там ни мух, ни других насекомых, которые в низменных местах Кавказа причиняют немалое неудобство. Хотя климат Буртуная большею частью довольно ровный, однако и среди лета нам приходилось иногда видеть зиму — на короткое, впрочем, время. В 1861 году, в июле месяце на киркинской возвышенности, которая лежит к югу от крепости и отделяет Гумбет от Салатавии, оказия, шедшая из гор в Буртунай, под командою нашего полка штабс-капитана Ф-ского, едва было совсем не погибла от метели на горе, и только благодаря опытности колонного начальника — старого кавказца, потеряла лишь двух человек солдат и несколько лошадей с вьюками, свалившихся и замерзших в овраге.

Движение в Дылым.

Для постройки нового укрепления Буртунай еще с весны был собран отряд из нескольких батальонов 21-й пехотной дивизии, под начальством генерал-адъютанта барона Врангеля. Барон Врангель в половине августа, как слышно было, намерен был предпринять движение в непокорное нам ауховское общество, жители которого, населявшие все пространство от Буртуная и до плоскости, издавна отличались особенною неприязнью к русским и, находясь теперь в близком соседстве могли беспрестанно вредить войскам, занимавшим Буртунай. Целью такого движения было уничтожить неприятельские хлебные посевы на полях, которые были уже готовы к сбору, и расчистить просеки, начатые еще в прошлом году.

В начале августа нашему батальону (я состоял в 4-м батальоне) пришлось отправиться на покос.

Хозяйственная часть войск на Кавказе велась тогда своеобразным путем. Заготовление сена, например, производилось самими войсками [404] следующим образом: отправляются бывало батальона два (смотря по назначение) в полном составе, куда-нибудь на хорошую поляну; накосят сена и перевезут его в свой штаб; а не достанет накошенного на зиму — идут опять эти два батальона в горы, навьючат лошадей неприятельским сеном, которое запасено у горцев в скирдах на полянах на всю зиму, и возвратятся себе домой с хорошим запасом на долгое время.

Бывали, конечно, случаи, когда такого рода приобретения стоили нескольких человек убитых и раненых, да ведь на Кавказе почти каждый шаг стоил тогда жертв.

Мы стояли еще на покосе, когда 19-го августа 4-му батальону было приказано возвратиться в штаб-квартиру и, запасясь провиантом, 20-го числа выступить в составе целого отряда в урочище Дылым.

Походные наши сборы были очень недолги, и рано утром 20-го августа все было уже готово к выступлению: палатки сняты и уложены на вьюки, провиант роздан солдатам и патронные сумы пополнены. После напутственного молебна, начальник отряда, барон Врангель, проехал по нашим рядам, поздравил нас с походом и отряд, с песенниками впереди, двинулся по дороге к аулу Новому Буртунаю. Старая татарская дорога, по которой мы шли, была до того узка, что весь отряд должен был растянуться на большое расстояние: вскоре белый, живой змейкой заколыхался он по зигзагам гор и оврагов.

Было превосходное, ясное утро, обещавшее нам жаркий день. Солдаты на походе сбросили с себя мундиры, привязав их сзади к сухарному мешку.

Офицеры все были верхами. В походе это отступление от устава не только никогда не преследовалось начальством, но чуть ли даже не вменялось в обязанность иметь офицеру лошадь, и именно, на том основании, что на строевого офицера возлагались иногда такого рода поручения, которые он не мог бы выполнить никак, не имея у себя верхового коня. Почти у всякого офицера, кроме того, имелась еще вьючная лошадь, на которой везлось в походе все необходимое. Были, конечно, у нас и такие бедняки офицеры, которые ограничивались и одною верховою лошадью, но тогда сзади к седлу привязывались переметные сумы, а на них свернутая трубочкою черкесская бурка. Таким образом, при офицере находилось необходимое походное хозяйство и некоторый запас белья и платья. Бурка могла заменить постель, а подушка от седла, при надобности, шла под голову.

К полудню того же дня без выстрела мы легко добрались до [405] урочища Дылыма и расположились лагерем на огромной и ровной поляне, сплошь засеянной неприятельскою кукурузою. Приказано было тотчас же вытоптать и скосить всю кукурузу и в какие-нибудь полчаса времени, все поле было уничтожено. По лагерю везде закурились небольшие костры и солдатские котелки — непременные спутники кавказских солдат — со спелыми наготками кукурузных головок усеяли собою окраины костров. Два дня простояли мы лагерем, почти не видя неприятеля. Показывались, правда, где-нибудь вдали от нас по несколько человек конных горцев на опушке леса; но, обыкновенно, постоят, потолкуют между собою, да и скроются опять.

Наконец, вечером 22-го августа, отдано было приказание выступить завтра с рассветом на рекогносцировку. Движение предполагалось сделать быстрое, без палаток и налегке. Провианта брали с собою лишь на два дня.

Глубокая и ясная ночь стояла еще на небе, когда я услыхал шум поднимавшихся уже солдат. По лагерю раздавались крики фельдфебелей: «выходить людям к расчету». Я вышел из палатки и пошел по передней линии. Кое-где светились еще костры и солдаты группами стояли вокруг них, покуривая свои трубочки и ведя игривые разговоры. В офицерских палатках, там и сям, виднелись огоньки. Я зашел на огонек в палатку к штабс-капитану К-му. Он, совсем уже одетый, в белой фуражке, сидя на барабане, допивал свой чай.

— А! да вы тоже с нами, и уже совсем готовы! — говорил он, увидя меня. — А должно быть придется мне, — добавил он, — поздравить вас завтра по возвращении нашем назад в лагерь.

— С чем, г. капитан.

— С обновлением, юный мой. Ведь придется же, вероятно, покланяться неприятельским пулям; так бывало на первых порах со всеми нами. Смотрите же, добавил он мне наставительно, соблюдайте хладнокровие, хотя бы пришлось видеть убитых и раненых своих. А главное, в деле не думайте о смерти.

У меня ёкнуло сердечко от предстоящего мне обновления; но я, храбрясь, отвечал, что во всяком случае трусить не буду.

Проиграли горнисты сбор и все были на своих местах. Забежав в свою палатку — когда в ней никого не было — усердно положил я на восток три земных поклона, поцеловал свой маленький золотой образок, надетый на меня рукою матери при отправлении на Кавказ, и присоединился к своей роте. [406]

— «Справо по отделениям, марш!» — командовали по-очередно ротные командиры и роты, одна за другою, вытягивались вперед.

Мы не прошли еще и трех верст, как уже показалась заря, а затем и солнышко.

Наш 4-й батальон, составляя авангард колонны, шел впереди, имея справа и слева густо рассыпанную по лесу цепь стрелков, в которой находился и я.

Быть в цепи, при движении в лесу, крайне неприятно; дороги нет никакой, да вдобавок и сучья хлещут по лицу, угрожая выколоть глаз. Ко всему этому надобно быть до крайности осторожным относительно неприятельских засад. Нередко, как рассказывали мне, бывали случаи, что горцы, делая такие засады, нападали врасплох на цепь и рубили по несколько звеньев разом. При неожиданности и той быстроте, с какою они всегда производили такие внезапные нападения, помощь редко достигала своей цели.

Мы прошли без выстрела до укрепления Кишеня и на реке Ярык-су расположились биваком. Живо разложили солдаты большие костры и заварили свое походное кушанье — мамалыгу (Мелкие сухари, сваренные в воде с салом.). Логовище, конечно, приходилось устраивать себе на открытом, воздухе, но это еще небольшое неудобство на Кавказе, где у всякого офицера найдется черкесская бурка. Завернувшись в такую бурку, спать превосходно, а главное, совершенно безопасно от скорпионов и фаланг, которые во множестве водятся в иных местах Кавказа, но, как известно, очень боятся бараньей шерсти и потому бегут от всякой бурки.

Дойдя до Кишеня и обозрев всю местность от Дылыма, мы на другой день с рассветом тронулась назад. Теперь приходилось следовать в обратном порядке и потому, составляя арьергард, мы замыкали движение отряда.

По опыту ли или уже по какому-то присущему кавказцам чутью, все говорили о неминуемой стычке с горцами; и, действительно, собравшаяся сильная партия горцев ожидала нашего возвращения в очень удобном для них месте. Но барон Врангель через лазутчиков уже знал о другой незанятой неприятелем дороге для нашего отступления, а потому, пройдя от Ауха верст шесть, двинул авангард вправо по новой дороге. Заметив наш маневр, горцы толпами бросились по лесу к нам наперерез и, прикрываясь лесом, завязали сначала с авангардною цепью незначительную перестрелку. Неприятельские выстрелы с громовым раскатом раздавались по лесу и издали резко отличались от наших. Продолжая свое движение, арьергард наш [407] вышел, наконец, на небольшую поляну, окруженную густым чинаровым лесом. Здесь-то и посыпался на нашу цепь град пуль из-за деревьев леса. Надобно сказать, что горцы имели обыкновение при отступлении русских наседать более всего на хвост колонны, и потому, как и всегда, открыли теперь по нас сильный огонь. Находясь в правой цепи, я слышал свист сотни неприятельских пуль, и не скрою, на первый раз, испытывал довольно сильное, тревожное ощущение: мне казалось тогда, что живым из перестрелки я наверное не выйду.

В ответ на неприятельские выстрелы цепь наша, с своей стороны, открыла довольно частый и беглый огонь, который, впрочем, едва ли был действителен так как горцы были хорошо прикрыты. Движение продолжалось, но время от времени по цепи слышались крики, требовавшие носилки для раненых. Как теперь помню, невдалеке от меня в цепи ранили в шею молодого стрелка Сушкова. Пуля прошла ему навылет и согнула шею его так, что и выздоровев потом, он долго не мог прямо держать головы. Раненый, Сушков ни за что не хотел отдать своего ружья и идти на перевязочный пункт, и на все доводы отвечал, что дойдет до лагеря сам. Его взяли, наконец, под руки и вывели из цепи.

Полянка, по которой приходилось нам идти под сильным неприятельским огнем, была, впрочем, не велика; далее был спуск к небольшому болоту, где горцам обстреливать нас уже было неудобно, а потому выстрелы начали мало по малу смолкать.

Стоя на пригорке, наш батальонный командир подполковник К-ев заметил несколько человек верховых горцев, которые, вероятно, следили за нашим отрядом. Он приказал командиру 4-й стрелковой роты вызвать лучшего стрелка к себе.

— Филипчук! — крикнул ротный командир, обращаясь к своим людям, бывшим в цепи.

— Послать Филипчука к командиру! — раздалось по цепи и молодой, красивый солдатик явился на арену.

— Сколько свалил татарвы? — спросил, шутя, батальонный командир, обратившись к Филипчуку.

— Не могу знать, ваше высокоблагородие. В лесу не угадаешь: убит или нет.

— Ну, так вот, отличись. Покажи вон тем кавалерам, которые под лесом, что, мол, видим их.

— Попытать можно, ваше высокоблагородие, да только далеко. Тут, [408] пожалуй, будет более тысячи шагов, говорил солдатик, расставляя свои сошки для стрельбы.

Поставив ружье в сошки и припав к земле, Филипчук приложился, выжидая удобную минуту, когда горцы несколько сгруппируются. Наконец, выстрел раздался и видно было, как горцы засуетились, подхватили одного и быстро скрылись в лесу. Было ясно, что пуля Филипучка сразила наповал или сильно ранила одного из джигитов. Приз был выбит. Филипчук получил от подполковника К-ева три рубля серебром, а за поход военный орден.

На следующей день, барон Врангель посетил наших раненых, которые лежали в общей палатке и каждого из них обласкав, приказал принести им от себя чаю и булок.

После дневки, мы, 26-го августа, снялись с позиции и по старой дороге потянулись обратно в свою штаб-квартиру, Буртунай. Горцы, как видно, не хотели на этот раз пропустить нас спокойно и, собравшись в небольшие партии, в лесу с правой стороны дороги, выжидали нашего обратного движения.

Мы едва поднялись на небольшой, узкий хребет, который тянулся от нашей дылымской позиции до аула Новый-Буртунай и по которому лежал наш путь, как из леса с правой стороны опять засвистали пули над нашими головами. Кучи хвороста и громады-чинары, сваленные топором нашего солдата, при рубке здесь недавней просеки, давали хорошее закрытие неприятелю, который, по мере нашего движения, тоже подвигался вперед, давая знать о себе маленьким дымком выстрелов.

Пули начали посвистывать около нас все чаще и чаще; приказано было открыть пальбу и по всей нашей линии затрещали выстрелы. Впрочем, эта перестрелка не принесла нам особенного вреда и мы ограничились потерею ранеными, кажется, двух-трех человек нижних чинов; зато неприятель, по рассказам лазутчиков, понес в эти два дня значительные потери от наших новых нарезных ружей.

До самого Нового-Буртуная горцы преследовали нас выстрелами, но за аулом дорога сворачивала влево и шла по открытым, полянам, где неприятель не рискнул нас преследовать и перестрелка, наконец, совсем прекратилась.

Перед Буртунаем (штаб-квартирою) мы перестроились. Песенники хором затянули свои удалые песни, и мы, довольные своим возвращением, вошли в штаб, приветствуемые полковыми дамами, которые собрались для встречи нас на угловой батарее крепости. [409]

В Буртунае весь отряд скоро был распущен на время по домам; нам же, по недостатку помещения в казармах, пришлось захватить снек в палатках.

Размен пленных.

В буртунаевском крепостном каземате содержалось несколько человек пленных горцев, захваченных нами в разное время и при разных случаях. О размене этих пленных давно уже велись переговоры с Шамилем и, когда все дело уладилось, мы с своей стороны, по условию, должны были отдать 20 человек горцев, взамен восьми русских, находившихся в плену у Шамиля. И вот, в ноябре того же 1858 года, в один из пасмурных и холодных дней, 4-й батальон нашего полка, при двух орудиях, под командою подполковника К-ева должен был отправиться для этого размена. Местом для размена пленных назначена была маленькая речка, протекавшая под разоренным аулом Новый Буртунай.

Мы выступили из крепости с полными боевыми силами,, взяв с собою и пленных горцев, которых преобразили в каких-то солдат, дав им новые шинели и папахи.

Не дойдя полуверсты до назначенной речки, мы стали на позицию, направив свои орудия в сторону неприятеля. На неприятельской стороне, за речкою, никого еще не было видно и долго пришлось нам ждать, проклиная холод и «проклятую татарву», как называли солдаты горцев, когда показался, наконец, верховой татарин, во всю прыть скакавший от горы Мичика. Махая нам своею косматою тавлинскою папахою, чтобы по нем не стреляли, он начал спускаться по дороге к речке. Мы думали сначала, что это передовой, который едет сообщить нам о прибытии пленных, но скоро пришлось разочароваться. Подъехавший к нам горец, посланный от Шамиля, через переводчика объявил начальнику колонны, что пленные утомились дорогою и остановились ночевать в небольшом ауле, верстах в 15 от нас, и что лишь только завтра в это время пленные могут быть здесь. Общая досада, что пришлось совершенно даром зябнуть, ожидая благоприятного конца дела, выразилась у всех; но делать было нечего и нам приходилось ни с чем возвращаться домой.

Подполковник К-ев ясно понял, что явившийся татарин имеет целью высмотреть расположение и числительность нашего отряда, и только лишь под другим предлогом пленные не были приведены на этот раз. А потому, желая пугнуть немного горца, с серьезным [410] видом объявил ему через переводчика, что за несдержанное Шамилем слово, горец должен ответить и потому оставляется у нас в залоге и отправится с нами в крепость. Затем, обратившись к солдатам, крикнул «в ружье» Тавлинец, не ожидая ничего подобного и видя бегущих с разных сторон солдат к своим ружьям, вообразил, что его хотят обезоружить, инстинктивно выхватил свою шашку, приготовляясь защищать свою свободу. Дело, однако, скоро объяснилось и он, несколько сконфуженный, должен был вложить свою шашку опять в ножны.

Припугнув немножко горца, подполковник К-ев объявил, что отпускает его, но с условием, чтобы завтра пленные были приведены сюда непременно; в противном же случае размена не будет вовсе.

К девяти часам утра следующего дня, на том же месте, мы расположились в прежнем порядке. Но на этот раз ожидать долго нам не пришлось, и в скором времени от Мичикского ущелья, по хребту Буртунаевской горы, показались со значками толпы конных мюридов, оглашая воздух пением своей национальной песни: «Ля-иллахи-алла!»

Вся масса конных горцев остановилась на горе против нас, и вскоре к нам спустился вчерашний парламентере для заключения условий, которые состояли в том, что как мы, так и они должны сопровождать пленных с двадцатью человеками до речки; остальным не трогаться с места. Условие это хотя и было принято нами, но опытный в делах с горцами подполковник К-ев отдал приказание батальону и артиллерии быть готовыми ко всякого рода случайностям и, по первому его знаку, тотчас же открыть огонь по горцам. Нечего и добавлять, что как пехота, так и артиллерия никогда не выходили из укрепления без зарядов в дуле.

Сойдясь вместе с нашими на самой речке, пленные были сосчитаны и переданы. Освобожденные пленники, как будто боясь попасть опять к горцам, едва вступили на нашу сторону, как, не дожидаясь даже конвоя, бегом бросились к нам на гору.

Пленников было восемь человек, большею частью солдат, из которых некоторые были в горах уже очень давно; в числе пленных был также грузинский священник, взятый в плен в 1854 году при вторжении Шамиля в Кахетию. Все они до того изменили свой внешний вид, что с трудом можно было признать в них русских. Страшно истомленные и едва прикрытые каким-то рубищем, они имели жалкий вид и невольно вселяли глубокое сострадание к себе. Радость их освобождения из плена была [411] так сильна, что, добежав до нас, они бросились целовать землю и со слезами на глазах не переставали благодарить за свое возвращение, хотя, конечно, благодарность эта не принадлежала нам; мы в этом деле были лишь только исполнителями высшей власти.

Во все время размена никакого беспорядка не произошло, и нам хорошо видно было, как горцы с участием занимались своими освобожденными.

По окончании размена, мы возвратились в крепость, а горцы опять затянули свое обычное «Ля-иллахи-алла» и потянулись к Мичикскому ущелью.

Движение в урочище Касталы.

Роспуском салатавского отряда, после движения в ауховское общество, не окончились наши экспедиции в 1858 году, и в декабре месяце отряд, под командою барона Врангеля, снова был собран в урочище Касталы, куда нашим трем батальонам пришлось выступить из Буртуная в первых числах декабря.

Цель сбора состояла теперь в том, чтобы отвлечь неприятельские силы от главного чеченского отряда, действовавшего в Большой Чечне; и, вместе с тем, сжечь неприятельские запасы сена. Кроме того, расчистить просеку от урочища Касталы до Кишень-ауха.

Походные движения зимою на Кавказе хотя и имеют ту выгоду, что дают возможность отрядам более беспрепятственно проходить по лесам, которые без листвы делаются прозрачными, но зато двигаться по снегам и страшным, в иных местах, сугробам весьма нелегко.

День выступления наших батальонов из Буртуная был, к счастью, довольно теплый, и мы с утра тронулись вдоль теренгульского оврага, через хубарские высоты, на аул Большой-Зубут, брошенный и разоренный самим неприятелем. Без выстрела и всяких препятствий со стороны горцев, без дороги и почти ощупью добрались мы к вечеру до небольшой ореховой рощицы в Касталах, где и стали лагерем. Расчистив снег, насколько это было возможно, для разбивки палаток, мы так и расположились на мерзлой земле.

Нельзя не сделать здесь небольшого замечания по поводу того обстоятельства, что сколько не приходилось нам и впоследствии делать зимних экспедиций в Чечне и за Кубанью при таких же условиях, у нас больных простудою почти никогда не бывало.

По обыкновению, тотчас по устройстве нашего лагеря, все принялись за костры. Солдаты на Кавказе не имели особенной склонности [412] оценивать прекрасных произведений природы: жаль было глядеть, как толстые, превосходные ореховые деревья нашей рощицы валились под их топорами. Впрочем, барон Врангель, в высшей степени добрый и гуманный человек, был крайне недоволен истреблением ореха, когда под рукой был чинар, и по прибытии своем к отряду тотчас же строго запретил рубку ореховых деревьев.

С следующего же дня отряд наш принялся за рубку леса, который, как я сказал уже, начинался от самой нашей позиции, и ежедневно по четыре батальона отправлялись на расчистку новой просеки.

Переходя целым отрядом с позиции на позицию в продолжение десяти дней, мы, почти нетревожимые неприятелем, расчистили новый путь к Кишень-ауху. Наконец, назначена была войскам нашим рекогносцировка, причем отдано было приказание сжечь неприятельские запасы сена.

Целый день, по колено в снегу, при довольно ощутительном холоде, мы быстрым маршем переходили по разным направлениям, следуя указанию наших лазутчиков, причем путь наш обозначался огромными столбами дыма, застилавшими почти всю окрестность.

Снежная зима, обнаженные леса и действие отряда в Чечне, куда, главным образом, отвлечены были неприятельские силы, дали нам возможность почти безнаказанно исполнить поручение, причем вся наша потеря в людях ограничивалась, кажется, одним или двумя ранеными в небольшой перестрелке, да несколькими ушибленными от падения деревьев при рубке леса.

Таким образом, в продолжение десяти дней неприятельское сено, остававшееся еще на полянах, было нами уничтожено; просека расчищена и 18-го декабря мы были уже на пути к Буртунаю.

Этою последнею экспедициею в 1858 году кончились действия салатавского отряда, который сам понес сравнительно небольшие потери; но наступил 1859 год, год замечательный в летописях войны на восточном Кавказе.

Перновского полка штабс-капитан Аноев.

(Продолжение будет)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание о боевой службе на Кавказе // Военный сборник, № 4. 1877

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.