АНОЕВ А. А.

ИЗ КАВКАЗСКОЙ СТАРИНЫ

III

Подошел Февраль 1859 года. В природе замечалась уже большая перемена и суровая буртунаевская зима, исчезая с каждым днем все более и более, давала надежду скоро освободиться и от снега и от шуб. Во второй половине того же месяца подкатила и масленица; в слободке запахло блинами и в духане нашего Карапэта появилась целая гора бурдюков с кахетинским, лучше которого, по уверению самого Карапэта, нельзя было найти даже и в Шуре. Кахетинское оказалась так хорошо, что любители охотно запасались им, как необходимою приправою к блинам, и масленица закурилась по всей слободке, широко распахнув двери пирушкам, которые у многих заканчивались далеко за полночь.

В штабе уже было известно, что на первой неделе великого поста три батальона нашего полка должны будут выступить в Ичкерию и войти там в состав вспомогательного отряда для совокупных действий с отрядом генерала Евдокимова и потому перед походом всем хотелось кутнуть, дав полный простор веселью.

Походы в горы, не смотря на сопряженные с ними тяжелые труды и разные лишения, которые часто приходилось войскам нести на Кавказе, не только никого не страшили, но, напротив, они имели для нас своего рода неотъемлемую прелесть; и после долгой и скучной стоянки в крепости или в каком-нибудь ауле весть о походе, да еще весною, когда природа Кавказа становится так хороша, что невольно манит на свой простор, — такая весть особенно была заманчива для многих и даже возбуждала зависть в тех, кому приходилось оставаться в местах их зимних стоянок. Конечно, тут всегда являлось не мало и охотников, желавших на время похода [106] прикомандироваться к действующим частям, но это удавалось далеко не всем, так как в батальонах состав офицеров был тогда очень велик.

Предстоящий поход в Ичкерию, еще памятную всем по событиям 1845 года, должен был по расчетам затянуться надолго, и потому шли большие приготовления: роты сушили сухари, запасались прочною обувью; офицеры снаряжали себе вьюки и подкармливали лошадей.

Выступление батальонов из штаба назначено было на 25 Февраля. Еще задолго до зари вся слободка пришла в движение: по всем улицам засновали солдаты, одни с приказаниями от начальников, другие с офицерскими вещами, чтобы уложить их в обоз, а кто и просто торопился попрощаться, может быть в последний раз, со своей возлюбленной и, если можно, перехватить у нее на дорогу что-нибудь из съестного.

К утру, однако, все было готово к выступлению и после напутственного молебна батальоны с музыкою и песнями тронулись к укреплению Евгениевскому.

Первый переход был небольшой. Мы благополучно миновали гору Ибрагим Дада, и, спустившись к полудню в Евгеньевское, разбили свой бивак у селения Новый Черкей.

Возбужденные любопытством узнать о цели нашего движения, черкеевцы толпами тотчас же хлынули к нам, стараясь выведать у солдат, куда и зачем мы идем; но, конечно, не много получили от них сведений на этот счет, так как не только солдаты, но и офицеры не знали еще, где будет собран отряд и куда он затем выступит.

Следующий сорокаверстный переход к Чир-Юрту был до крайней степени утомителен. Теплая погода так распустила землю, что мы всю дорогу вязли по колено в грязи и только к вечеру могли кое-как дотащиться до места ночлега. О палатках и вещах нечего было и думать: весь обоз так застрял в дороге, что ранее другого дня его ожидать было нельзя. Волей-неволей пришлось располагаться под открытым небом, и оно, как нарочно, [107] начинало сильно хмуриться, собираясь вот-вот прыснуть дождем или снегом.

И как было не позавидовать тогда нашим старым офицерам, захватившим с собою свои вьюки, в которых у них была и закуска, и чай, и даже брезент, чтобы укрыться в случае непогоды! Но высшим удобством всё-таки пользовались те, кто имел у себя парадные сундуки с переплетом для спанья. В одном из этих сундуков укладывалась кухня, самовар и запас съестного, — в другом платье, белье и вещи, необходимые офицеру в походе. Этим счастливцам уже не грозила никакая непогода, и они спокойно могли предаваться отдыху не опасаясь ни дождя, ни холода.

По маршруту в Чир-Юрте нам приходилось делать дневку, что после большого и трудного перехода было очень кстати, тем более что до Хасав-Юрта предстояло опять месить грязь около тридцати верст и при том оставаться весь день на одних сухарях, так как по местным условиям кухню выслать вперед было нельзя.

Впрочем, к нашему благополучию, в ночь перед выступлением из Чир-Юрта, легкий морозец так хорошо сковал землю, что благодаря этому, мы успели без большого труда добраться еще за светло до Хасав-Юрта и расположились там биваком. Здесь находились уже в сборе четыре батальона Апшеронского полка, 21-й стрелковый батальон, полубригада полевой артиллерии, одна горная батарея и семь эскадронов и сотен кавалерии, — Нижегородских драгун с конной милицией. — Этот отряд, с присоединением к нему наших батальонов, должен был двинуться из Хасав-Юрта в ауховское общество, разорить прилегавшие к рекам Ярык-су и Яман-су чеченские аулы, и затем начать военные действия в самой Ичкерии.

Рано утром 1 Марта отряд выступил со сборного пункта на Кишень-Аух и, пройдя от него около пятнадцати верст, расположился лагерем на местности, испещренной по разным направлениям глубокими балками и оврагами. Нашему батальону в тот день выпала очередь идти в арриергарде колонны и потому, не доходя еще до бивака, командир батальона получил приказание занять его батальоном пехоты, выставив их поротно на высотах вокруг всего лагерного расположения. Ни палаток, ни кухонь, — а тем более [108] вещей, — нам, конечно, на пикеты не дали, и потому остальную часть суток предстояло провести на голой, промерзлой земле и притом поголодать, так как кроме солдатских сухарей у нас с собою ничего не было. Положение выходило так не завидно, что я решился тотчас же идти в большой лагерь, надеясь перекусить что-нибудь у своего дяди и еще засветло возвратиться на пикет.

Заручившись на этот случай разрешением командира роты, я перекинул через плечо ружье и направился прямо на палатки, которые белелись на вершине горы, не более как в полуверсте от нас. Как ни близко было до лагеря, а мне, однако, долго пришлось блуждать по балкам и оврагам, в которых местами лежал еще снег, пока, наконец, я добрался до палатки дяди, но за то к своему удовольствию, я нашел у него не только вкусный походный обед, но и готовый чай, о котором мечтал более всего, идя с пикета.

Прохлаждаться долго однако было нельзя; я осмотрел ружье, переменил в нем капсюль и, попрощавшись с дядею, тем же путем отправился обратно.

Взяв, как мне казалось, верное направление к пикету я стал спускаться с горы и совершенно не заметил, как очутился вскоре на дне большого оврага. Отсюда не видно было ни лагеря, ни пикета и царила глубокая тишина, при которой невольно становилось как-то жутко. А короткий мартовский день уже клонился к вечеру; густые сумерки быстро надвигались на землю и все более заволакивали окружающие предметы. Опасаясь, как бы не запутаться в лабиринте оврагов я старался припомнить путь, по которому шел в лагерь, как вдруг, с правой стороны, из лесной балки послышался выстрел и в тот же миг над головою моею прожужжала пуля, ударившись в землю всего лишь в нескольких шагах от меня. Теперь очевидно было, что я сбился с пути и зашел слишком далеко за черту бивачного охранения.

Не решаясь идти дальше, я хотел было уже вернуться назад в лагерь, как в это время мне кто-то крикнул с горы.

— Эй кунак! — куда айда? ¹ [109]

Я вскинул глаза кверху и тут только увидел на одном из выступов горы небольшую кучку горцев, которые с любопытством смотрели на меня, но не трогались, однако, с места.

— Там шайтан садись, — твоя уруби, крикнул мне ² опять один из горцев.

Сообразив, что такое предупреждение мне могли сделать только свои, я быстро вскарабкался к горцам и по красным башлыкам узнал наших милиционеров, занимавших передовой пикет. Кое-как, мешая русские слова с татарскими, я объяснил милиционерам, что ищу солдатский пикет, но запутался в горах и не знаю как пройти к нему.

— Салдус садись там, ³ — проговорил один из милиционеров, и указал в левую сторону на мелькавший вдали огонек небольшого костра.

— Чох саул ⁴, поблагодарил я татарина и уже не разбирая оврагов, чуть не бегом, пустился прямо на этот огонек.

— Что вам была за охота, юный мой, идти из лагеря так поздно на пикет?! Ведь здесь очень опасно, — говорил мне ротный командир, когда я подошел к костру, около которого он лежал на разостланной бурке, и покуривал папиросу.

Я рассказал капитану, как я блуждал по оврагам, и как было не подвергся большой опасности, зайдя слишком далеко.

— И очень легко могли попасть под чеченскую пулю, если не прямо в лапы чеченцев, — сказал капитан, примащивая себе под голову сюртук и закутываясь теплым пальто. — Эти Ичкеринцы, — продолжал он, — очень смелый и ловкий народ; они отлично умеют пользоваться всяким случаем нашей оплошности, и, наверное, как ищейки рыщут теперь партиями и в одиночку около нашего лагеря. Советую, юный мой, никогда не рисковать так, в особенности без всякой к тому надобности. Ну, а теперь, — заключил капитан, — вы можете располагаться около костра и отдохнуть после вашего вояжа. —  [110]

Конечно, я с признательностью принял добрый совет моего командира и, воспользовавшись его разрешением, тотчас же растянулся на самом припеке костра.

Но этим бивачным удобством нам пришлось пользоваться не долго: вскоре явился из лагеря драгун с приказанием от начальника отряда потушить на пикете огонь, чтобы не привлечь тем горцев, которые умеют очень тихо подползать ночью к пикетам и, метя на огонь, часто совершенно безнаказанно подстреливают людей.

Как ни жалко было расставаться с костром, но приказание нужно было исполнить, и немедленно потушить огонь. Впрочем, ночь во всем стане прошла спокойно. Утром на следующий день нас сменила рота другого полка, и мы перешли в общий лагерь, разместившись, наконец, в своих палатках.

Первые действия нашего отряда начались набегом на чеченский аул Гассан-Бек-Кент. Помню, накануне вечером, в палатку моего дяди собралось несколько офицеров, в числе которых был капитан Клюки-фон-Клугенау ⁵. Погода стояла ненастная; дождь хлестал вторые сутки, не переставая ни на минуту, но в палатке, где посредине теплился мангал, а на походном столике шипел самовар и стояла бутылка с ромом, — было и тепло и уютно. Беседа вертелась большею частью на воспоминаниях про старое кавказское житье-бытье, но, по обыкновению, в конце концов свелась на более интимный характер. Капитан Клугенау, человек долгое время вращавшийся в лучшем обществе Закавказья, рассказывал много любопытных случаев о романических приключениях людей того круга и, между прочим, рассказал об одной пирушке, на которой г-жа Б.....кая, жена одного из лиц занимавших видное положение в Тифлисе, — очень красивая женщина, но отличавшаяся крайнею эксцентричностью, — появилась вдруг среди мужской компании в костюме состоявшем лишь только из одной пуговицы! ⁶… Рассказы капитана по своей веселости были очень любопытны, но, к сожалению, [111] они прерваны были нашим адъютантом, подпоручиком Лаворко, который, войдя в палатку в мокрой бурке, обрызганной грязью, доложил моему дяде, что на завтрашний день назначен набег и батальону после раннего обеда быть готовым к 5 часам утра для выступления, оставив в лагере только больных и слабых.

— Славное дело! воскликнули офицеры, хлопнув в ладоши, и, наскоро распрощавшись, поспешили разойтись, чтобы сделать необходимые распоряжения на завтрашний день, так как было уже довольно поздно.

Набеги в кавказской войне предпринимались весьма нередко, но небольшими, легкими отрядами, так как главная цель набега состояла или в том, чтобы напасть на неприятельский аул врасплох, разорить и сжечь его, или просто отбить у горцев скот, о количестве и месте нахождения которого собирались предварительно точные сведения от лазутчиков, — и, совершив такую операцию, быстро затем отступить, не дав неприятелю время собраться для преследования.

Само собою, что такие предприятия сопряжены были для маленького отряда всегда с некоторою опасностью, но набеги входили в образ ведения нашей войны, и главной основой их были не только верный расчет, но и точное исполнение заранее составленного плана. И если при обыкновенном походном движении всякого заболевшего или отставшего приходилось подбирать особо назначенным для того людям и вести этого слабого под руки, а вещи его тащить на себе, — то в набеге, где успех предприятия зависел главным образом от быстроты движения, дело обстояло уже иначе. Тут всякий отвечал сам за себя, почему в набег и выбирались всегда люди сильные и выносливые. Ротные командиры перед выступлением в набег обыкновенно предупреждали своих солдат, что всякий отставший и даже заболевший дорогою будет оставлен на произвол судьбы, и объявляли при этом, что тот, кто чувствует себя не вполне крепким, — может оставаться в лагере.

Утром 5-го Марта, едва лишь в палатку стали пробиваться первые проблески рассвета, как дядя мой, разбудив меня, начал торопить скорее одеваться. Сам он был уже в походных [112] сапогах и, окончив свой чай, покуривал трубочку сидя на кровати, около которой приготовлены были все его походные вещи.

Я наскоро сделал несколько глотков горячего чая, набил на всякий случай карманы солдатскими сухарями и через несколько минут стоял уже в рядах своей роты.

Отряд тронулся из лагерей около 5 часов утра, имея в авангарде стрелковый батальон и полубатарею горной артиллерии. Точно ныряя в волнах океана, то спускаясь в глубокие балки, то взбираясь на вершины лесистых холмов, мы шли форсированным маршем и, пройдя около восьми верст, спустились, наконец, к реке Ярык-су, на противоположной стороне которой находился небольшой чеченский аул Гассан-Бек-Кент.

Это селение приютилось на узкой, покрытой лесом террасе, которая имела справа и слева довольно глубокие и трудно проходимые балки, и с нагорной стороны примыкало к большому чинаровому лесу, тянувшемуся широкой полосой до самых высот правого берега Ярык-су. Прямо от селения к реке шел пологий спуск с редкою зарослью молодого орешника, и только лишь с этой стороны представлял сколько-нибудь возможный подступ к аулу Гассан-Бек.

Вот этот-то аул барон Врангель и решил разорить, чтобы тем заставить жителей этого селения и других, расположенных по правому берегу Ярык-су, выселиться из пределов Ичкерии.

В ту пору Ярык-су, почти везде проходимая в брод, — вследствие выпавшего перед тем большого дождя и таяния снегов в горах, — имела очень высокую воду, и с такою стремительностью катила свои мутные волны, что перейти ее вброд можно было не иначе, как сплошною массою людей. Не считая это большим препятствием для переправы, барон Врангель приказал пустить через реку сначала кавалерию, и когда оказалось, что вода в самом глубоком месте достигала лишь только до груди лошади, — сделал распоряжение переправляться немедленно тут и всему отряду.

В один миг горная артиллерия положила орудия на вьюки, связала по три лошади в ряд и спустилась в воду, а вслед за нею двинулась и пехота. [113]

Не снимая обуви и ухватившись руками друг с другом, солдаты длинными шеренгами начали переходить реку. Хотя сильный напор воды и при таком способе довольно много сдвигал людей с первоначально взятого ими направления, однако весь отряд благополучно переправился на другую сторону и только лишь потерял несколько ружей упущенных солдатами в воду, да один артиллерийский ящик со снарядами, как-то сорвавшийся с вьючного седла, — что, вместе с ружьями, так и осталось достоянием Ярык-су. Но это, впрочем, были не важные трофеи этой, бушевавшей в то время, реки.

Перейдя на правый берег Ярык-су отряд, не теряя времени для переобувания, — хотя у всех сапоги были полны водою, — быстро повел наступление на аул, выставив в тоже время три роты нашего батальона со взводом артиллерии на позицию за левою балкою. Тут колонна расположилась, рассыпав по окраине балки густую цепь, в середине которой стали орудия горной батареи.

Внезапное появление нашего отряда у аула Гассан-Бек привело горцев в такое смятение, что они не успели даже вывести из селения всех семейств, но угнали, однако весь свой скот и, после незначительной перестрелки, стали быстро отступать к лесу. Преследуя горцев, наша главная колонна втянулась за ними также в лес, а тем временем аул, подожженный солдатами, уже начал пылать во многих местах.

С добрый час нам пришлось пролежать, наблюдая со своей позиции, как погибал аул Гассан-Бек. Наконец по звуку выстрелов, которые стали раздаваться все ближе и ближе, можно было определить, что началось отступление нашей колонны из лесу. Действительно, в ауле вскоре показались солдаты, главное отбитый у неприятеля скот, а затем и отступавшие роты, ведя живую перестрелку с горцами, которые теперь сами перешли в преследование русских.

Много лет прошло с того времени, а мне и теперь с полною ясностью представляется картина того страшного погрома, который происходил тогда перед моими глазами.

Там, в отдалении гремели выстрелы, гулко раздававшиеся по лесу; здесь из селения неслись отчаянные вопли женщин и детей [114] охваченных паническим страхом, под влиянием которого они метались по аулу, отыскивая безопасное место, где можно было бы укрыться от пуль и огня; треск горевших сакель, с грохотом валившихся одна за другою; неистовый лай собак, переходивший в дикие завывания и, в довершение к этому, самый необузданный грабеж нашими милиционерами последнего достояния бедных жителей этого аула.

Я видел как эти мародеры, шныряя в дыму по саклям, тащили оттуда кто каймак, кто кубышку с медом, ловили кур и тут же, свернув им головы, обвешивали себя этими трофеями; видел, как те же милиционеры стаскивали с обезумевших женщин чадры, срывали с них ожерелья украшенные серебряными монетами и, забрав все это, бежали дальше искать другой добычи.

Захватив в плен несколько чеченских семейств и около полусотни голов рогатого скота, главная колонна стала спускаться к реке. Чеченцы, продолжая преследовать русских, ринулись к аулу, но едва толпы их замелькали между горевшими саклями, как наши роты, расположенные по гребню горы за левым оврагом, пустили в аул такой град пуль и картечи, что чеченцы в один миг рассыпались, оставив на месте несколько человек убитыми и ранеными.

Впрочем действие нашей горной батареи было до того ничтожно, что она придавала только лишь некоторый эффект общему огню, но едва ли нанесла много вреда чеченцам, так как ее снаряды даже не все долетали до аула, хотя расстояние до него не превышало и 500 шагов. Конечно, будь при нас лучшая артиллерия — поражение горцев было бы еще более ужасно.

Под прикрытием наших трех рот главная колонна и артиллерия довольно скоро переправилась обратно через реку, а за ними, под прикрытием батальона стрелков, перебралась на другую сторону и наша колонна. Здесь, на некоторое время, отряд был приостановлен, чтобы привести все части в надлежащий порядок и вместе с тем дать время пленным переправиться через Ярык-су, которая по глубине и быстроте своего течения представляла для чеченских семейств много затруднений, и в особенности для их тяжело нагруженных арб.

Последними переправились драгуны и, не останавливаясь, пошли мимо нас вперед. Эти молодцы, как мы заметили, успели тоже [115] запастись кое-чем в ауле, а один из них даже вез лет двух девочку, укутанную в какие то лохмотья, примостив ее на передней луке своего седла.

Это заинтересовало многих офицеров, и кто-то спросил у драгуна — куда он везет эту малютку.

— Да вот, ваше благородие, — сказал драгун, приостановив коня, — эту девчурку мы нашли в сакле. Мать, должно быть ее, лежала убитая у порога в саклю, а возле нее сидела вот эта девочка. Жалко было оставить малютку, — ведь может помереть с голоду без матери, подумал я, — и взял ее себе. Детьми Господь Бог не благословил нас с моею старухою, так вот хочу воспитать сиротку, — добавил добряк солдат, и, усадив свою маленькую пленницу поудобнее в седле, поехал догонять свой эскадрон ⁷.

Как водилось у нас в таких случаях, войска бывшие в набеге, по возвращении в лагерь получили по быку на роту, а за труды по лишней чарке водки. Скоро все костры запрудились котелками с разными похлебками, зашипели за палатками офицеров шашлыки на шампурах и ужин у всех в тот день вышел на славу.

Здесь отряд наш простоял еще два дня и затем потянулся в долину реки Яман-су, к большому аулу Баши-юрт, который расположен был среди дремучего леса на самом берегу Яман-су.

Хороша природа Большой Чечни в ту пору весны. Мы шли по долине окаймленной невысокими горами, поросшими редким чинаровым лесом, почти уже совсем одевшимся молодою листвою. День был теплый; яркие лучи солнца, падая с высоты безоблачного неба, придавали особенную свежесть зелени и в особенности молодой травке, которая точно бархатный ковер расстилалась по долине и манила понежиться на ней под тенью развесистых чинар, росших по сторонам дороги. А там, вдали по высотам зеленели прекрасные всходы хлебных полей, обещая жителям этой благодатной страны обильный сбор, который мог обеспечить их благосостояние на долгое время. [116]

Казалось, здесь само небо давало все для счастья человека, посылая ему мир, радость и благоденствие.

Но не мир и радость сулил тот день аулу Баши-юрт, куда теперь шел русский отряд разметать это гнездо хищников, которые своими набегами на станицы Терской линии постоянно тревожили станичников, отбивали у них скот и не редко уводили в плен у казаков целые семейства, в расчете получить потом за них выкуп.

Теперь настал и для этих хищников час возмездия!

Отряд не прошел и десяти верст по долине, как впереди послышались пушечные выстрелы и частые перекаты ружейной пальбы. Это начинали Апшеронцы, которые, следуя в передовом отряде, перешли в брод реку Яман-су и быстро повели наступление на аул Баши-юрт. Горцы, засев по саклям и за заграждениями, как видно заранее ими устроенными по берегу реки, защищались упорно, но оказать большого сопротивления Апшеронцам не могли и, бросив аул, скоро отступили в лес. Дело было жаркое. Апшеронцы приступом взяли в короткое время все заграждения горцев, захватили в плен много чеченских семейств и сожгли до основания весь аул.

Нам не пришлось принять участие в этом деле так как, находясь в арриергарде отряда, мы подошли к месту боя в то время, когда уже было все кончено, и только по густым клубам дыма, взвивавшимся над обгорелыми остовами сакель, можно было еще видеть, где находился аул Баши Юрт, теперь стертый русскими с лица земли.

Вблизи сгоревшего аула, и частью по левую сторону реки, отряд и расположился биваком. Пока разбивали палатки, я спустился к реке, где шла переправа захваченных в плен чеченских семейств. Там по обоим берегам стояло до сотни арб нагруженных разным домашним скарбом пленных, часть которых уже переправилась через реку, а другая ожидала своей очереди на другой стороне. Брод был узок и сильно замедлял переправу арб, около которых толпилась масса женщин, детей и стариков, но между ними не видно было ни одного, кто мог бы владеть оружием. Те не сдались в плен, и одни предпочли сложить свои головы под [117] русскими штыками, а другие скрылись в леса, затаив непримиримую злобу к гяурам, которые пришли разорить их родное пепелище и тем лишить последнего крова.

IV

Целую неделю отряд наш простоял у реки Яман-су. Барон Врангель, находя, что это место может служить удобным этапом для оказий, следовавших из отряда на линию, решил устроить здесь укрепленный лагерь и для этого приказал обнести его рвом с колючею изгородью; возвели для обеспечения этого лагеря, в тылу его, небольшой редут и затем приступили к рубке леса в долине реки Яман-су.

Рубка леса в непроходимых дебрях Ичкерии, покрытой почти сплошь вековым чинаровым лесом, — далеко не легкая работа. Там, например, нередко можно встретить деревья в несколько десятков сажень вышины с толщиною в два-три обхвата, и чтобы свалить такого великана, — нужно повозиться около него немало времени, да и то при непрерывной работе нескольких человек. Самая эта работа состояла в следующем: по приходе на место, прежде всего, весь участок, предназначенный к вырубке, окружался цепью солдат, на обязанности которых было зорко следить за появлением в лесу горцев и прислушиваться ко всякому шороху впереди себя; затем начальник колонны указывал, где стать артиллерии с ее прикрытием и, удостоверившись, что все заняли свои места, подавал сигнал приступить к работе. Солдаты, распределенные по кучкам, расходились на указанные им участки и работа начиналась.

И вот безмолвный лес вдруг оживился. Застучали сотни топоров по деревьям, послышались громкие песни солдат, где-то затянули «дубинушку» — и перед глазами знакомая картина далекой родины. Так проходит около получасу и вдруг, где-нибудь в стороне, проносится крик: «Берегись, братцы, берегись!» а вслед затем раздается страшный грохот упавшего дерева.

Любил я, бывало, следить на рубке леса за падением деревьев и в особенности больших. Вот перед вами стоит громадная чинара; она на половину уже подрублена у корня, но гордо еще держится, раскинув свои широкие ветви по сторонам. Около нее возятся добрые полчаса четыре человека, и вдруг вы замечаете, что [118] этот великан, которого, казалось, не могла сокрушить никакая сила, начинает медленно покачиваться из стороны в сторону и делает как будто размах. Ух! — даже жутко станет, когда видишь как такой исполин, захватив несколько стоявших вблизи деревьев и сломив их как тонкие жердочки, со страшным треском валится вместе с ними на землю. Тут уже смотри, как говорится, «в оба», чтобы не угодить под то, либо другое дерево, которое при падении может в один миг не только искалечить, но и превратить зазевавшегося в бесформенную массу. Я помню, как однажды, не успев отбежать от валившихся сразу двух деревьев, я чуть было не попал под одно из них, и избежал неминуемой смерти только потому, что был накрыт одними лишь молодыми ветвями, которые, однако, меня так помяли, что я потом несколько дней чувствовал довольно сильную боль во всем теле.

Начинается рубка леса обыкновенно с раннего утра, продолжаясь часов до четырех дня; затем солдаты раскладывают огонь под срубленные деревья и, в ожидании отбоя, собираются кучками к кострам. Тут можно и отдохнуть после трудов целого дня, можно и поболтать на досуге друг с другом, да и затянуться табачком, благо есть чем закурить трубочку, не прибегая к кремню и огниву. Но вот настает, наконец, время окончания работы. Звучит сигнал отбоя, за ним «сбор». Тотчас же снимается оцепление; артиллерия подъезжает к сборному пункту и колонны в определенном порядке возвращаются в лагерь. На следующий день очередные батальоны идут опять к тому же месту, и рубка леса продолжается дальше.

Так идет изо дня в день, пока работа не будет окончена на всем протяжении известного участка.

К 13-му Марта все работы на намеченном участке были окончены и барон Врангель, устроив в нашем лагере вагенбург со складом провианта и фуража, оставил в нем батальон пехоты с двумя орудиями и с остальным отрядом на следующий же день предпринял движение вверх по Яман-су. Это передвижение имело целью продолжить просеку к аулу Аллерой, расположенному в самом сердце Ичкерии и, вместе с тем, отвлечь часть горцев аула Ведено, против которого генерал Евдокимов вел тогда правильную осаду, предполагая в скором времени произвести своими войсками штурм этого укрепленного аула. [119]

Переход до новой позиции предстояло нам сделать небольшой, но этот переход надолго останется у меня в памяти, так как вместе с ним связано воспоминание о первом жарком деле, в котором мне пришлось участвовать в Чечне.

Нужно сказать, что путь следования нашего отряда должен был проходить по левому берегу Яман-су, которая в одном месте врезывалась в узкое ущелье, покрытое чащею густого леса. Имея через лазутчиков сведение, что в этом ущелье засел большой отряд чеченцев, с намерением не пропустить там русский отряд, барон Врангель решил, однако, направить главную колонну по этому именно пути, как более удобному для колесного обоза, и для обеспечения его, приказал выслать боковой отряд. Этот отряд должен был следовать по высотам левой стороны Яман-су и мог не только прикрывать главную колонну с ее обозом, но своим обходным движением принудить даже горцев бросить занятое ими ущелье, которое в этом случае теряло для них всякое значение.

По диспозиции походного движения на 14 Марта, в правый боковой отряд назначены были 1-й и 4 батальоны Дагестанского полка, одна полубатарея 21-й артиллерийской бригады и две сотни конной милиции. Отряду этому предписывалось выступить с бивака в 5 часов утра, а главной колонне получасом позже.

Еще было совсем темно, когда, сняв палатки и уложив все в обоз, отряд был готов к движению. Ярко пылавшие костры, на которые солдаты, уходя, сносят обыкновенно все, что не берут с собою, багровым заревом отражались на своде сумрачного неба и красноватым отблеском озаряли кучки солдат, толпившихся вокруг огня. Везде шли толки о предстоящем движении и о проклятом мурде, — как называли солдаты мюридов, — который, рассуждали они, наверное, засел теперь где-нибудь в лесу и поджидает там русских.

Но вот подошло время и к выступлению. Загромыхали орудия, подъезжая к пехоте, послышались команды «становись в ружье» и батальоны один за другим стали выдвигаться с бивака.

Дорога снегом шла на гору и за перевалом ее, спускаясь крутыми извилинами, выходила на вспаханное поле, поросшее местами кустарником. Начинало светать. Впереди показался разоренный [120] аульчик, а за ним темной полосой громадный лес, занимавший почти все пространство, какое только можно было окинуть глазом.

Приказано от 4-го батальона выслать роту в цепь; но едва лишь она рассыпалась, как из дальних кустов замелькали частые выстрелы; — это было первые приветствия чеченцев нашему отряду.

Завязалась живая перестрелка; но расстояние от нашей цепи до кустов занятых чеченцами было так велико, что перестрелка эта не принесла ни нам, да, вероятно, и чеченцам никакого вреда. Любопытно, однако, было наблюдать с каким проворством и ловкостью горцы умели пользоваться всякого рода закрытиями: какой-нибудь пенек, дерево, маленький бугорок — все служило горцу хорошею защитою от наших пуль, и не раз приходилось видеть, как, сделав выстрел, он в тот же миг исчезал из своей засады неведомо куда. Наши солдаты, в особенности недавно прибывшие в кавказские войска и, конечно, далеко еще неопытные, имели обыкновение стрелять на дымок выстрела, показавшегося из-за дерева или куста, не видя даже иногда и противника, но уловить в таком случае горца было очень трудно и, надобно сознаться, — в этом отношении они всегда имели перед нами неоспоримое превосходство.

Между тем в авангарде, который, повернув влево, поднялся на гору, послышались пушечные выстрелы и учащенная трескотня ружейной пальбы. Очевидно было, что там собралась большая партия горцев, и дело принимало серьезный оборот. Действительно, вскоре к нам прискакал адъютант начальника отряда с приказанием от него 4-м батальону снять цепь и немедленно идти на выстрелы.

Быстро собравшись в колонну, батальон ускоренным шагом стал подниматься на гору, но густой трудно проходимый лес заставил роты так растянуться, что командир батальона, не доходя еще до вершины горы, вынужден был приостановить на несколько минут всю колонну, чтобы дать ей сомкнуться плотнее в ряды и перед вступлением в бой сделать солдатам свои указания.

— Помни, братцы, — говорил полковник, протискиваясь на лошади между рядами рот, — без суеты в деле; даром патрона не выпускай и сигнала об отступлении не слушай, и жди на том приказаний. Да смотри «в оба», чтобы не потерять из вида соседнего штыка и не остаться одному в лесу. — Ну, — теперь с Богом! — закончил полковник, и двинул батальон вперед. [121]

Вершина горы, на которую мы поднялись, представляла довольно обширную поляну, окруженную со всех сторон невысоким, но густолиственным лесом. Тут 1-й батальон, приняв боевое положение, вел жаркую перестрелку с чеченцами, занимавшими всю правую сторону леса. На большом бугре стояла батарея и громила картечью опушку, из которой чеченцы, прикрываясь кустами, отвечали сильным огнем, направленным главным образом на батарею. По-видимому, сбор горцев был большой, но, несмотря на малочисленность нашего отряда, они не решались, однако переходить сами в наступление и ограничивались пока, одною, перестрелкою. Пользуясь нерешительностью чеченцев, начальник колонны приказал усилить цепь тремя ротами нашего батальона, 13-ю и 14-ю роты за бугром, где стояла батарея и, обстреляв учащенным огнем опушку, — дал сигнал к атаке.

Дружно загремело по линии боевое «ура», цепь, сомкнувшись в ряды, взяла ружья на перевес и стремительно бросилась к опушке.

Горцы отступили в глубину леса; но преследовать их дальше, в виду возможности натолкнуться там где-нибудь на засаду, — было очень опасно, и потому цепи приказано было остановиться на окраине леса и не трогаться вперед.

Помню, в это время, шагах в полутораста от нас на лесной прогалине показался джигит-чеченец в щегольской темно-коричневой черкеске и белой папахе заломленной ухарски назад. Он сидел на прекрасном сером коне с винтовкою в руках и, по-видимому, не обращал никакого внимания на жужжавшие вокруг него пули. Храбрец, казалось, хотел похвастаться своею удалью и, остановив перед цепью коня, сделал выстрел, затем стал было заряжать вновь винтовку, но вдруг как ужаленный, выпустил ее из рук, судорожно схватился за рукоять шашки, и, зашатавшись на седле, как сноп свалился с лошади.

Роковая пуля, как видно, нашла свою жертву и уложила бесстрашного молодца на месте!

Между тем сбор горцев в лесу ежеминутно увеличивался, а нам предстояло еще отступать, и отступать при этом из леса, что в кавказской войне считалось самым трудным и опасным делом. [122]

Но прежде, чем описать наше отступление, нужно сказать, что продолжительная война на Кавказе давно уже приучила горцев ко многим нашим военным порядкам. Они очень хорошо знали значение почти всех русских сигналов, и в густых лесах Чечни умели так этим пользоваться, что приводили иногда наши боевые части в большое замешательство. Там не редко бывали случаи, когда при движении русских вперед, горцы почти совсем не обнаруживали себя, но едва лишь подавали сигнал «слушайте все и назад» — они вдруг, как будто из земли вырастали перед цепью, и горе было тем частям, которые отступали без соблюдения необходимых предосторожностей: горцы стремительно нападали тогда на них и не только рубили цепь целыми звеньями, но успевали при этом и захватить с убитых все их вооружение.

А бывали даже и такие случаи, — как рассказывали мне старые кавказцы, — что в самый разгар отчаянной схватки с русскими, когда по местным условиям наши роты были разбросаны в разных направлениях по лесу, — горцы вдруг сами подавали сигнал отступления на русском рожке. Принимая этот сигнал за свой, роты начинали отступать, а горцы, только того и ожидавшие, пользовались происходившем при этом у нас беспорядком и страшно преследовали тогда отступавших.

Во избежание подобных случаев, в кавказских войсках издавна принято было за правило, отступление производить не по сигналу горнистов, а по приказанию начальника или заранее условленному знаку, например, — стуку топора по дереву, пушечному выстрелу в определенном месте, свистку и тому подобному. Наметка при этом у кавказских солдат была очень большая, и часто отступление цепи по знаку производилось до того тихо, что горцы замечали это в то время, когда цепь наша была от них уже далеко, — чем дело не редко и кончалось.

Но продолжаю рассказ. После нашей атаки и отступления горцев в глубину леса, бой мало помалу начинал стихать. Артиллерия, выпустив последние заряды, взяла на передки и отъехала назад: стрельба в цепи становилась все слабее и, наконец, наступило затишье. Но это затишье продолжалось недолго и только лишь было предвестием к еще более сильной вспышке. Действительно, едва цепь, получив приказание отступать, начала отходить от леса, как горцы, выжидавшие, по-видимому, этого времени, огромною массою [123] бросились преследовать отступавших. Завязалась опять сильная перестрелка; цепь, продолжая отступать, быстро стала расступаться в стороны, и перед горцами разом вдруг открылся фронт наших резервов, лежавших за бугром.

— Рота... пли! — раздалась команда капитана Клугенау; — Рота... пли! — скомандовал за ним поручик князь Андроников своей роте. И дружные залпы двух рот, один за другим грянули в толпу наседавших горцев.

Это были страшные залпы, до того ошеломившие горцев, что в первую минуту они даже приостановились, но скоро оправились, выхватили шашки и с криком «алла! алла!» бросились опять на цепь. — Рота... пли! — вторично послышалась команда капитана Клугенау.

— Рота... — начал было команду и князь Андронников, но в этот момент чеченская пуля ударила его в руку и он, обливаясь кровью, упал, не докончив своей команды.

Второй залп, не менее удачный, привел в полное смятение горцев; они не выдержали этого удара, и, не подобрав даже своих раненых и убитых, бросились в рассыпную опять к лесу ⁸.

Этой схваткой дело и кончилось. Мы захватили с перевязочного пункта тела своих убитых, положили раненых на носилки и уже без выстрела прошли небольшой перелесок, за которым шел спуск в долину Яман-су.

Вскоре с горы показался и наш новый бивак. Там на широких плавнях уже раскинуты были палатки, а за ними курился ряд котлов, около которых точно муравьи копошились кучки солдат. Очевидно, обед на биваке был готов и там шла раздача пищи.

Обычная, но милая картина для уставшего, и в особенности голодного человека! [124]

И с каким, помню, удовольствием, войдя в палатку, я растянулся на своем персидском коврике, проведя весь день на ногах. Хотелось прежде всего подкрепить себя сном, но, под впечатлением пережитого дня, мне это совсем не удалось, — сон бежал от глаз моих. Передо мною как в калейдоскопе, сменяясь одна другою, мелькали картины происходившего боя, и казалось, что я даже и теперь еще вижу те искаженные яростью лица чеченцев, когда они, обнажив шашки, с диким криком бросились на нашу цепь. Конечно, это были впечатления человека не получившего еще военной закалки; впоследствии я уже редко им поддавался и, после всякого дела, спокойно засыпал, воздавая благодарение Господу, что остался жив и невредим.

В тот же день, когда стемнело, мы отдали последнюю честь нашим товарищам, погибшим в бою. Обряд погребения совершился просто: за неимением гробов, тела убитых завернули в холст, прочли над ними краткую молитву и опустили всех в общую могилу; а на том месте, где нашли вечное упокоение эти доблестные воины, развели большой костер, дабы скрыть тем могилу от горцев, больших охотников выкапывать тела русских с целью поживиться с мертвецов одеждою и обувью.

Простояв один день на этом месте, отряд перешел к разоренному аулу Аллерой, от которого нужно было вести просеку еще около двух верст. Тут мы нашли лишь несколько брошенных аулов, но горцев нигде более не видели; — точно это был вымерший край, хотя прекрасно возделанные поля указывали, что жизнь здесь еще недавно кипела полным ключом, но сразу вдруг застыла, и остановилась.

Работы начались обычным порядком. В окрестностях все было тихо и только один случай нарушил покой нашего батальона, заставив нас напрасно промаршировать по холмам и оврагам около восьми верст, да притом еще ночью и в ненастную погоду.

Дело произошло так: в одну темную ночь, когда после дневных трудов весь лагерь покоился глубоким сном, к палатке нашей подскакал дежурный по отряду офицер и, приказав разбудить моего дядю, передал ему приказание барона Врангеля, чтобы он немедленно выступил со своим батальоном из лагеря и следовал в залог. [125]

— Там, пояснил дежурный, батальон ваш должен расположиться по указанию лазутчика и выждать появление партии мюридов, которые в эту ночь будут провозить из аула Ведено большой транспорт с имуществом Шамиля.

Этот транспорт барон Врангель поручает вам отбить у мюридов и доставить в лагерь. —

Приняв через палатку такое приказание от дежурного, дядя мой еще с постели крикнул: — Четвертый батальон в ружье!

Быстро за тем одевшись, он вскочил на свою лошадь, находившуюся всегда оседланною за его палаткою, и через несколько минут уже был с батальоном на походе к месту залога ⁹.

Имея впереди лазутчика, батальон шел без дороги, пробираясь чуть не ощупью по холмам и оврагам. Темь была страшная. Моросил мелкий дождь и, проникая холодными струйками за воротник шинели, неприятно щекотал кожу. Мы проклинали и мюридов с их транспортом, и дождь, который вскоре так размочил землю, что с трудом лишь можно было двигаться, подвергаясь опасности на каждом шагу либо скатиться в овраг, либо попасть в какую-нибудь трясину, откуда, пожалуй, и ног не вытащить.

Пройдя таким образом около четырех верст, батальон спустился, наконец, в небольшую балку и, по указанию лазутчика, залег на откосе ее, шагах в пятнадцати от дороги в Ведено.

Долго нам пришлось мокнуть под дождем. В батальоне ни шелеста, неслышно ни шепота, — такая тишина, что если бы кто-нибудь в это время проехал по дороге мимо нас, он, наверное, не услышал бы со стороны нашей ни малейшего шороха, — точно тут и не было живых людей. А ведь в нашей засаде находился батальон в тысячу слишком человек, и сделай хоть один из них даже небольшое движение или слабый лязг ружьем, — он, неминуемо, обнаружил бы засаду, и тогда все дело могло окончиться для нас полною неудачею. [126]

Между тем лазутчик, посланный командиром батальона разведать о партии и своевременно известить нас о ее появлении с транспортом на дороге, не возвращался, и мы уже начали терять надежду подкараулить горцев, как вдруг невдалеке послышался выстрел, потом другой, третий и затем все смолкло. Батальон по знаку командира ползком передвинулся ближе к дороге, но, к сожалению, дело кончилось одним пустяком. Вскоре явился лазутчик и сообщил полковнику, что недалеко от нас действительно показалась было довольно значительная партия конных мюридов, направлявшаяся как раз по той дороге, где находился наш залог, но, по неизвестной ему причине, эта партия вдруг остановилась, сделала несколько выстрелов и, повернув назад, быстро скрылась в темноте.

Так ли произошло в действительности все это, как рассказывал лазутчик — проверить, конечно, было трудно, но вероятнее, что виновником всей неудачи был сам же лазутчик, который обнаружил себя чем-нибудь и горцы, почуяв опасность, не пошли далее. Как бы, однако, там ни было, а нам не оставалось ничего более, как пожурить только лазутчика и возвратиться с пустыми руками в лагерь.

Направляясь в один из следующих дней, в составе нескольких батальонов, на рекогносцировку нам пришлось проходить в Ичкеринском лесу ту поляну, где в 1845 году кипел страшный бой русских с чеченцами, стоивший тогда нашим войскам таких огромных потерь, что о них не легко и вспоминать. Тут старые кавказцы указывали нам, где были чеченские завалы и то место, где убит славный герой Кавказа генерал Пассек, бросившийся с горстью солдат Навагинского полка на штурм этих завалов. Окруженная со всех сторон глухим лесом, эта местность представляла и теперь такую же трущобу, какою, как говорили, она была четырнадцать лет назад; но и тут уже ни одна чеченская пуля не прожужжала над нашими головами. Отсюда уже ясно был слышен гул пушечной пальбы в отряде генерала Евдокимова, который, как я говорил, блокировал в то время аул Ведено.

Там, сосредоточив около тринадцати тысяч чеченцев, Шамиль упорно боролся с русскими, лелея еще надежду как-нибудь отсидеться со своими мюридам в укреплениях; но, истощив в продолжение полуторатысячной осады все средства к обороне, бросил, [127] наконец, это лесное логовище, предоставив своим наибам вести дальнейшую защиту аула.

Бросая Ведено, Шамиль, однако, ничего в нем не оставил. Он сжег свой дом, захватил все драгоценности, награбленные им у русских, и со всею семьею бежал в Дагестан.

Бегство Шамиля решило участь Ведено, и 1 Апреля этот аул, бывший долгое время резиденциею имама, генерал Евдокимов взял штурмом.

С падением Ведено экспедиция наша в Чечню была окончена, и в отрядном штабе заговорили о роспуске отряда. Однако барон Врангель, имея в виду, что до Пасхи оставалось очень немного времени, и что люди в полках еще не говели, — отдал приказание командирам частей немедленно вытребовать в отряд своих священников и всем говеть в походе.

В силу такого приказания, в Вербное Воскресенье к нам прибыл из Буртуная наш полковой священник Стефан Ястребов и со следующего же дня приступил к отправлению церковной службы.

В походе и самый обряд говения нашего совершался по походному. Разбили впереди лагеря офицерскую палатку, устроили в ней небольшой помост, на котором поставили всегда возимую с полком икону Спасителя, — и к богослужению все было готово.

Говение людей происходило целыми батальонами ¹⁰ и начиналось вечернею, отслужив которую отец Стефан выставлял перед палаткою аналой, клал на него крест с Евангелием и, прочитав по уставу церкви правила, произносил перед говельщиками свое поучительное слово.

— Православные воины! — помню, сказал нам отец Стефан, — вы пришли сюда исполнить христианский долг, необходимый и важный для всякого человека. Обстоятельства походного времени не позволяют вам исполнить обряд говения в тех правилах, кои указывает [128] нам наша Святая Православная церковь, но милосердый Господь наш не поставит вам это в вину, требуя от человека лишь сознания и полного раскаяния в содеянных им грехах. Как служитель Бога нашего, и пастырь ваш, предлагаю вам, братья мои, с чистосердечным раскаянием прибегнуть к Творцу Небесному. Преклоните колена и вознеситесь с теплою молитвою к Всевышнему, дабы, приняв исповедь вашу, Он сподобил вас принять Святые Христовы Тайны. Затем каждый с благоговением приложитесь к кресту и Святому Евангелию и идите с миром в свои палатки, памятуя, что завтра предстоит вам Великий день — причащения Святыми Божественными Дарами и с ними воспринять благодать Святого Духа. Аминь.

На следующий день, после краткого богослужения (обедницы), мы причастились запасными Дарами, привезенными отцом Стефаном из полкового штаба, — и обряд нашего говения был окончен.

Приказ о роспуске отряда последовал лишь только вечером 9 Апреля и полки со следующего же дня начали расходиться по своим штаб-квартирам. Мы выступили с бивака в пятницу на страстной неделе, сделав ночлег у Кишень-Ауха и к полудню Великой Субботы подошли к крепости Внезапной. Здесь предположено было сделать дневку и встретить праздник Св. Пасхи.

Крепость Внезапная была расположена на равнине между Чир-Юртовским и Хасав-Юртовским укреплениями. Теперь эта крепость упразднена, но в то время она была передовой и до окончании войны на Кавказе, служа сторожевым пунктом, прикрывала выход из гор по ущелью реки Акташ, охраняя вместе с тем и Кумыкскую плоскость от набегов горцев. Построенная еще в Ермоловские времена ¹¹, как и все маленькие крепости на Кавказе, эта крепость состояла из земляного вала со рвом, — очень слабой, впрочем, профили, — и трех батарей вооруженных шестью крепостными орудиями очень старой конструкции.

Две небольшие казармы для гарнизона, крошечная церковь на площади среди офицерских домиков и единственный духан, вмещавший в себе всю торговлю крепости, — вот все ее постройки и достопримечательности. [129]

Подле самой крепости, и также на равнине, размещался большой аул Эндрени, получивший у русских название деревни Андреевой, — вероятно по созвучию с чеченским именем этого селения, — он издавна находился под покровительством русского правительства и населен был вышедшими из гор чеченцами, которые содержали кордоны у подножия гор и нередко доставляли нашим властям весьма важные сведения о сборах и намерениях горцев.

Расположились мы биваком вблизи аула, послали артельщиков закупить у чеченцев для разговения творог, яйца, пшеничные чуреки, и за полчаса до начала заутрени отправились все в крепостную церковь.

Ночь была тихая, безоблачная. Как теперь вижу ярко освещенную маленькую церковь с ее иллюминованною сверху донизу колокольнею. Перед раскрытыми настежь окнами стояла кучка офицеров, а за нею множество солдат. Храм был настолько мал, что не мог вместить даже всех офицеров и потому многим пришлось остаться на площади. Все в благоговейной тишине ожидали начала заутрени и поглядывали на колокольню, с которой должна была пронестись первая весть о наступлении Светлого праздника.

Я стоял среди солдат и уносился мыслями к далекой Москве, вспоминая то счастливое время, когда этот день — день всеобщей радости и ликования — я встречал в кругу близких своих и меня охватило такое глубокое чувство грусти, что невольно навертывались слезы на глаза.

Но вот прозвучал первый удар колокола, все встрепенулись, в руках загорелись свечи и площадь сразу вдруг осветилась множеством мигающих огоньков.

Служба началась, как установлено, крестным ходом, и когда, вслед за возгласом священнослужителя, хор певчих пропел весь Воскресный стих, из церкви вышел священник с крестом и, обходя молящихся, поздравил всех с праздником Воскресения Христова.

Не пышна была обстановка, при которой нам пришлось встретить тогда Светлый праздник, но она не умалила того торжества, с которым мы, русские, всегда встречаем этот Великий день. Мы [130] похристосовались друг с другом, отстояли до конца церковную службу и все вместе возвратились в лагерь.

Разговение было по-походному, — то есть более чем скромное и час спустя весь лагерь уже покоился глубоким сном.

Первый день Св. Пасхи мы отпраздновали у крепости Внезапной, с вечера отправили весь колесный обоз кружною дорогою через Чир-Юрт, и в понедельник рано утром потянулись прямым путем по берегу реки Сулака на укрепление Миатлы. Перевалив отсюда Хубанския высоты, мы спустились к Теренгульскому оврагу и к вечеру уже были в своем Буртунае.

Это был наш последний поход в Чечню. С падением Ведено и бегством Шамиля в Дагестан Ичкеринцы, Качкалыки, Чаберлаевцы и другие чеченские племена тотчас же изъявили полную покорность русскому правительству и в подкрепление своей верности выдали аманатов.

Чечня окончательно смирилась и, став на степень русской провинции, в том же году была разделена на округа с учреждением в них военных управлений.

Потеряв Чечню, Шамиль, однако не упал духом. Он имел в своем владении еще весь покорный ему Дагестан с его дикими скалами и суровой природой и был твердо убежден, что если русские вторгнутся туда, то его народ и наибы сумеют напомнить им события 1843 года.

Но времена и обстоятельства изменились. Потерпев летом в том же году несколько поражений в Андии и Аварии, Шамиль вынужден был, наконец, укрыться на неприступной горе Гуниб-Даг. Там, окружив себя несколькими сотнями преданнейших ему мюридов, с надеждою на помощь Аллаха, он решился выждать благоприятного для него оборота дела, и тогда опять стать во главе своих полчищ. Но дни владычества имама уже были сочтены. Ни народ, ни наибы его не хотели продолжать разорительной войны с русскими; они, так же как чеченцы, изъявили покорность, выдали своих аманатов и на Аль-Коране дали клятву оставаться навсегда верными Белому царю ¹². [131]

И вот, видя себя оставленным почти всеми, этот грозный властелин Чечни и Дагестана покоряясь превратностям судьбы, отдался, наконец, на волю победителя князя Барятинского, и на том же Гунибе предстал перед ним, но уже не как глава независимого народа, а как простой пленник, вымоливший пощаду себе и милость своему семейству.

Гуниб пал, как известно, взятый штурмом 25 Августа 1859 года. Это был день великой славы Кавказской армии, — день, положивший конец полувековой борьбе русских с воинственными народами Чечни и Дагестана, с покорением которых вся громадная область от Грузии до берегов Каспия вошла навсегда в состав русских владений.

И там, где многие десятки лет люди проливали кровь за обладание каждой пяди земли, — теперь процветают мир, спокойствие и то народное благосостояние, которое, несомненно, послужит лучшим залогом к будущему развитию культуры этого края.

А. А. Аноев.

Комментарии

1. Эй приятель? — куда идешь.

2. Там недобрый человек сидит — тебя убьет.

3. Солдаты стоят там.

4. Очень благодарен.

5. Николай Францович Клюки-фон-Клугенау был сын командующего войсками Северного Дагестана, — сподвижника генерала Головина, который в тридцатых годах прошлого столетия командовал отдельным кавказским корпусом.

6. Рассказ об этом курьезном случае я слышал и от других лиц, когда впоследствии находился в Тифлисе, и потому в достоверности его едва ли можно сомневаться.

7. На Кавказе во время войны во многих полках были призреваемые дети — по преимуществу сироты, взятые при разгроме татарских селений. Мальчики-сироты росли в солдатских семействах, а девочки нередко получали название дочери полка, и воспитывались на средства офицеров в каком нибудь женском заведении, оставаясь до замужества на попечении полка.

8. Нужно заметить, что при крайне плохом вооружении войск того времени, дисциплина огня в кавказских полках доведена была до такого совершенства, что сорвать, например, залп или сделать выстрел ранее команды — считалось для роты в 200 человек чем-то позорным, и ближайшее начальство такой роты, как недостаточно еще подготовленной для боя, избегало даже давать серьезные поручения в делах с горцами.

9. Замечательная быстрота, с какой кавказские войска выходили на тревогу, была, конечно, делом их большого навыка, а главное укоренившегося обычая солдат — в походе спать, не раздаваясь и при этом никогда не снимать с себя ночью обуви.

10. Батальоны в кавказских полках в то время были в пятикратном составе и имели в своих рядах до тысячи и более человек.

11. Крепость Внезапная построена генералом Ермоловым в 1819 году.

12. Кроме Ункратля, где волнения продолжались до 1861 года и были прекращены только с поимкою предводителя ункратлинцев — Курэк-Магомы, — сосланного на поселение в Сибирь.