АНОЕВ А. А.

ИЗ КАВКАЗСКОЙ СТАРИНЫ

I.

В Мае месяце 1853 года я уже готовился сдавать экзамен на звание чертежника архитектурных планов, мечтая в недалеком будущем сделать для себя карьеру строителя городских зданий, как вдруг, в один прекрасный день, к крыльцу нашего дома в Москве подкатила почтовая повозка и из нея выпрыгнул в мохнатой папахе кавказский офицер. Это, оказалось, был родной брат моей матери, давно служивший на Кавказе и теперь приехавший к нам на короткое время в отпуск. Нечего и говорить, что приезд из далекого края такого дорогого гостя, редко посещавшего Москву, внес в семью нашу не мало радости, но для меня собственно он имел особо важное значение, так как он разрушил мое намерение сделаться впоследствии архитектором и через какие нибудь два месяца, вместо циркуля, я получил в руки солдатское ружье.

Сложилось это дело очень просто: прогостив у нас несколько дней и присмотревшись ко мне, дядя, как то в разговоре, предложил моей матушке отпустить меня служить вместе с ним на Кавказ. Не проча для меня военной карьеры, матушка сначала наотрез отказалась принять предложение своего брата, но настоятельная просьба его и советы родных отпустить меня на Кавказ поколебали ее, и в конце концов, благословив меня на военное поприще, она со следующего же дня принялась снаряжать будущего воина в далекий путь. Хлопот у нее с этим делом было, конечно, не мало, но как бы там ни было, а ко дню нашего отъезда все сборы были окончены и 22 Июня мы, с дядей, выехали из Москвы. [622]

В то время, то есть более пятидесяти лет назад, на Кавказ не существовало не только железнодорожного пути, но не везде по Руси проложены были и шоссейные дороги, и потому весь путь от Москвы до первых предгорий Кавказа нам пришлось делать почти целый месяц.

Томительно и скучно было тащиться изо дня в день на почтовых, просиживать нередко по несколько часов на станциях в ожидании очереди получить лошадей, а за тем трястись по проселочным дорогам, погружаясь или в страшную пыль, или вязнуть в грязи, делая иногда не более трех, четырех верст в час.

Но неприятное впечатление всех этих мытарств у меня почти совсем изгладилось, когда в один ясный день перед нашими глазами показалась в синеватой дали темная полоса высокого кряжа кавказских гор, и, среди них, почти прикрытый снежным шатром, величественный Казбек. Я долго всматривался в этих великанов и мае невольно грезились картины битв русских с черкесами в тех ярких красках, в каких они воспроизведены напр. в романе «Битва русских с кабардинцами, или очень трогательной повести, где прекрасная магометанка умирает на гробе своего супруга», — произведении хотя и довольно лубочного пошиба, но которым я увлекался до страсти, перечитывая его по нескольку раз.

О юные грезы, как далеки вы были от действительности!

В станице Шелхозаводской, расположенной на реке Тереке, оканчивался почтовый тракт и отсюда дальнейший путь к укреплению Темир-хан-Шуре, — штабу Дагестанской области, — совершался уже в сопровождении оказии ¹, с которой и перевозились в Прикаспийский край все письма и посылки. Здесь следующие к Темир-хан-Шуре должны были нанимать вольных лошадей у казаков, которые, занимаясь извозом, брали от Шелковой до Шуры за пару лошадей в простой повозке от 50 до 60 рублей. И это за перегон всего ста с небольшим верст!

Условившись с одним из этих возчиков везти нас за 50 руб. до укрепления Темир-хан-Шуры, мы дождались следовавшей туда оказии и с нею тронулись дальше. Дорога сначала идет у [623] подножия невысокого кряжа гор и от аула Кунтр-коле, сворачивая в горы, пролегает до самой Шуры зигзагами по руслу речки Шуринки. Эта небольшая реченка берет начало в горах, и в сухое время года так ничтожна, что пешему легко ее перешагнуть не замочив даже ног; но надобно видеть эту Шуринку после сильного дождя в горах.

Тогда в короткое время она принимает вид бурного потока и переправа через нее в ту пору становится уже настолько трудною и опасною, что бывали случаи, когда в ее бушующих стремнинах погибали даже троечные повозки со всеми людьми и лошадьми.

У аула Кунтр-коле вся оказия расположилась ночевать на открытой поляне. Вечер выдался прекрасный и скоро из селения к нам набежало множество маленьких татарченков, которые были уже на столько обруселыми, что почти совсем не дичились русских и охотно показывали нам свое искусство стрельбы в цель из лука. Горцы с раннего возраста приучают своих сыновей к стрельбе и потому наметка даже у мальчуганов семи — восьми лет просто изумительна. Мы видели, как один из таких малышей на расстоянии 25 шагов почти без промаха попадал стрелою в ту точку, какая ему была указана на предмете, но, приученый за свою меткую стрельбу получать награду, смело затем подходил к кому нибудь из проезжающих и настойчиво требовал дать ему за это шаур ².

На следующий день мы с оказией добрались в Темир-хан-Шуру и остановились там на несколько дней.

Ныне областной город, Темир-хан-Шура в 1859 г. именовалась еще укреплением. Обнесенное кругом одноэтажными казармами, с пробитыми в наружных стенах бойницами, оно имело лишь несколько пыльных улиц идущих в лучеобразном направлении от находящейся посреди площади к окраинам и было так не велико, что его в один час можно было обойти кругом, и даже побывать на азиатском базаре, который в летнюю пору всегда бывает загроможден грудами винограда, персиков, арбузов и целыми горами сушеных плодов. [624]

Тут почти исключительно торгуют армяне и персы, которые, сидя на разостланных по земле бурках, нараспев восхваляют достоинство своего товара и наперебой стараются привлечь к себе покупателей.

Дешевизна всех этих предметов в Шуре тогда была баснословная: так напр. самый лучший виноград, который в Москве продавался 60 и 70 коп. за фунт, тут можно было купить по 5 или 6-ти коп. за око ³, а арбузы и дыни отдавались чуть ли не 2 коп. за штуку. Помню, на первых порах, я так набросился на всю эту снедь, что чуть было не поплатился за свою неумеренность, и только благодаря во время принятым мерам, избежал весьма опасных последствий.

В Шуре мы пробыли всего лишь три дня и с конной оказией отправились через укрепление Евгениевское в штаб-квартиру Дагестанского пехотного полка, который тогда расположен был в укреплении Буртунае.

От Шуры до Евгениевского считается около сорока верст. Путь сначала идет широкой долиной вплоть до, так называемых, Волчьих ворот, — двух небольших горных возвышенностей, близко сошедшихся одна с другою, — и отсюда, проходя холмистой возвышенностью, тянется верст около пятнадцати по солончаковой почве, покрытой кое-где жалким бурьяном, который однако составляет достаточный корм для невзыскательных горских баранов, пасущихся здесь мелкими стадами круглый год.

Не доезжая версты полторы до укр. Евгениевского, среди каменистых холмов, начинают показываться маленькие башни с красными крышами, а затем вскоре открывается и все укрепление. Это небольшое укрепление построено в 1841 году генералом Головиным после взятие им Хубарских высот и служило обезпечением укрепленного моста через реку Сулак, — единственной переправе из Солотовии в Шамходьство Торковское. Оно расположено было на правой стороне Сулака, на противуположной стороне которого находился знаменитый в прошлом, но давно раззоренный аул Черкей.

Окруженное со всех сторон крутыми высотами Евгениевское, лежало в глубокой котловине, защищенной от северных ветров, [625] почему климат там настолько тепел, что зима всегда проходит без снега, а в летнюю пору жара достигает до 45 и даже более градусов. Несмотря однако на высокую температуру, большое изобилие фруктов и употребление Сулакской воды, которая летом, при таянии снегов в горах, делается очень мутной, — местность эта настолько здоровая., что там почти совсем не бывает болезней свойственных жарким странам. С окончанием войны на Кавказе, укрепление Евгениевское было упразднено, и только остались две маленьких башни по обеим сторонам моста через Сулак, где и размещается до сего времени небольшой караул.

Прямо от моста, по левую сторону реки, начинается крутой подъем, по которому дорога идет в укрепл. Буртунай.

Туда из Евгениевского, в то время, оказия ходила один раз в неделю и состояла уже из целого батальона пехоты и взвода полевой артиллерии.

С такою оказией в назначенный день мы и вышли рано утром из Евгениевского. Погода была пасмурная и, хотя, довольно теплая, но чем выше мы поднимались, тем становилось свежее и свежее. Вскоре на всю окрестность налег густой туман и посыпалась мелкая изморось, пронизывавшая нас до костей. Огромный Черводарский транспорт с боевыми снарядами, перекинутыми через вьючные седла, медленно тянулся, звеня своими колокольчиками и безпрестанно заставлял приостанавливаться всю оказию, которая и без того ползла чуть не черепашьим шагом. Подъем на гору был очень труден, его приходилось делать около двенадцати верст, чтобы подняться до перевала горы Ибрагим-Дада, которая возвышается над морским уровнем более чем на семь тысячь фут. — Проклятая Дада! — так обзывали эту гору наши солдаты.

Много стоила она жертв! Года непроходило чтобы на ней кто нибудь бы не замерз или сильно не ознобил себе рук и ног. Выйдет, бывало, оказия из Евгениевского в хорошую погоду, а поднимется на Ибагрим-Дада, — смотрит на ней бушует метель. Впрочем, пройти по вершине этой горы нужно было всего лишь около двух верст, а затем начинался спуск к Теренгульскому оврагу, по другую сторону которого и расположен был штаб Дагестанского пехотного полка. [626]

Страшно глубокий Теренгульский овраг был своего рода достопримечательностью Салавгии. До 1857 года, — то есть до взятие нашими войсками аула Нового Буртуная, лежащего верстах в четырех ниже Теренгульского оврага и Старого Буртуная ⁴, — овраг этот был сплошь покрыт громадным лесом. Шамиль, под страхом смертной казни, запретил рубить даже сучья этого заповедного леса, и пройти овраг, не зная всех тропинок его, было положительно невозможно. Полагая себя обезпеченным с этой стороны от вторжения русских в Солотовию, Шамиль ограничился постановкою на Буртунаевской высоте одной сторожевой башни, где для наблюдения и находилось всегда несколько человек мюридов.

Когда предположено было занять Буртунай, как место весьма важное для нас в стратегическом отношении, — к укр. Евгениевскому был собран в 1857 году значительный отряд, который летом и двинулся к Буртунаю. Пользуясь густым туманом, отряд незамеченный горцами, пробрался по совершенно открытой впереди оврага местности к самому Теренгулу, и, имея при себе хорошего проводника горца, перешел по незнакомым тропинкам на другую сторону, но так тихо и скрытно, что из сторожевой башни мюриды заметили движение русских только тогда, когда часть отряда была уже на горе. Какъ водится башню раззорили, мюридов — сторожей перекололи и отряд занял высоты. Узнав об этом, Шамиль быстро собрал полчище в несколько тысяч конных и пеших мюридов, привез свои орудия и, став на позицию за глубокою балкою, начал громить ядрами наш отряд. Однако вреда особенного он не причинил и, постреляв несколько дней, удалился затем со своими мюрадами восвояси.

Взяв Теренгульский овраг, можно было легко овладеть и аулом Новый Буртунай, который в том же году и был взят штурмом в ночь на 5 Октября.

Так пал аул Новый Буртунай, а за тем погиб и заповедный Теренгульский лес, вековые чинары которого пошли на постройку нового укрепления Буртунай.

Буртунаевская высота лежит более пяти тысяч футов над морским уровнем. Отсюда открывается чудный вид на [627] лесные горные отроги, которые, понижаясь от Тавлинского хребта, отделяющего Гумбет от Салатавии, сливаются в туманной синеве с Кумыкскою плоскостью. Там, в ясный солнечный день, отчетливо видно с высот укрепление Чир-Юрт — штаб двух драгунских полков: Северского и Нижегородского, — а за ним далее, точно оазис, белеется на бесплодной равнине Хасов-юрт с его белою церковью и крепостными стенами, — это штаб Кабардинского пехотного полка. Самое укрепление Буртунай, тогда еще только строившееся, и примыкавший к нему Форштот, расположены полукругом по склону горы и временно обнесены были земляным валом с колючею изгородью.

С южной стороны, близь кавалер-батареи, протекает по глубокому оврагу маленькая речка, которая и снабжает весь штаб превосходною водою.

Ниже укрепления, над местною балкою, возвышается небольшой курган, получивший название “Кургана Шольца” в память разыгравшегося на нем в 1857 году кровавого несчастья. Об этом печальном случае мне рассказывали сами очевидцы и я, со слов их, теперь передам как произошло это дело.

В первое время по занятии Буртуная, для обезпечения на случай опасности, которая могла грозить более всего со стороны лесистой балки, находящейся на западной стороне, — туда ежедневно выставлялся денной пикет, состоящий из полувзвода солдат при офицере. Упомянутый курган представляет самое удобное место для пикета, потому что оттуда можно было видеть не только всю балку, но и спуск к ней с противоположной стороны.

И вот, в один из злополучных дней, пикет рано утром, отправился обычным порядком на курган под командою Дагестанского полка штаб-капитана Шольца. Заступая на этот пикет уже не в первый раз, и не предвидя никакой опасности, Шольц, по своей безпечности, не слишком заботился о соблюдении правил форпостной службы и, приближаясь к месту пикета, не выслал вперед как бы следовало, разведывающего патруля. Горцы давно приметили, что команды русских часто ходят на пикет, не принимая никаких предосторожностей и решились воспользоваться таким случаем, чтобы вырезать его. [628]

Как и всегда пикет занял курган и составил ружья в козлы; но едва лишь солдаты расположились по кучкам около ружей, — как горцы, бывшие еще с ночи в засаде за курганом, с гиком выскочили из оврага и, дав залп из ружей, бросились в шашки на пикет. В один миг штаб-капитан Шольц и все солдаты были изрублены в куски и спасся лишь только один рядовой, забившийся в кустах, где, незамеченный в суматохе горцами, он и пролежал все время, пока они обирали вещи с убитых и, захватив солдатские ружья, не скрылись все за курганом.

Надобно заметить, что все это произошло на глазах большого отряда, который стоял лагерем около крепости; но пока дежурная часть добежала до пикета на кургане, — там все уже было кончено и не осталось никакого следа от горцев.

Штаб-капитана Шольца нашли между солдатскими трупами совершенно обнаженного и до такой степени изуродованного, что его трудно было и узнать.

С того памятного дня курган этот и получил название «Шольцова кургана» Штаб-капитана Шольца и погибших вместе с ним солдат схоронили на том же кургане, а поставленный над ними белый крест, вероятно, виден на том месте и до ныне.

Нужно сказать что в Буртунае, — крае только что занятом русскими, — в первое время было до того опасно, что невооруженным людям нельзя было далеко отходить от укрепления не подвергаясь опасности плена, или быть подстреленным из-за камня какими нибудь буйгушами рыскавшими постоянно вблизи крепости.

Смелость этих хищников доходила до того, что однажды шайка в несколько человек захватила в плен и угнала в горы трех наших фурштатов с их быками, на которых они везли воду из речки. И это опять произошло среди белого дня, почти у самой кавалер-батареи, и даже на виду стоявшего при орудиях часового, который хотя и сделал тревогу выстрелом, но, пока выслана была погоня из укрепления, разбойники с пленными и быками успели так хорошо скрыться, что сколько не искали по оврагам и балкам этих головорезов, а найти не удалось даже и следов их. Впоследствии, впрочем, один из Фурштатов выбежал к нам из гор, но два другие с быками так и пропали бесследно. [629]

Климат Буртуная чрезвычайно благодатный: там не бывает ни сильных жаров летом, нет ни мух или других насекомых причиняющих в низменных местах Кавказа много неудобств, а зимою бывают не редко такие теплые дни, что можно свободно выходить на улицу в легкой одежде. Но при всем этом в Буртунае бывали случаи, когда нам приходилось видеть и среди лета на улицах довольно глубокий снег, но, конечно, на очень короткое время. Я помню например, как в Июле 1861 года на Киркинской возвышенности, верстах в пяти от Буртуная, разыгралась вдруг страшная метель и захватила на ней нашу оказию, следовавшую из гор в Буртунай. Метель разбушевалась там с такою силою, что вся оказия едва было не погибла в снегу и спаслась благодаря опытности колонного начальника штаб-капитана Фиалковского — старого кавказца, — который поспешил укрыть всю колонну в глубокую балку, но потерял всетаки двух солдата и несколько лошадей со вьюками, свалившихся во время метели в кручу, где их трупы и были найдены на другой день окоченевшими в снегу.

В первой по овине Августа месяца все главные постройки в Буртунае были начерно закончены и перед роспуском отряда собранного сюда еще с весны для работ, командующий войсками в Прикаспийском крае генерал-адъютант барон Врангель, решил предпринять движение в непокорное нам Ауховское общество. Целью этого движения было уничтожить готовые уже к сбору хлебные посевы ауховцев и тем принудить их к выселению в более отдаленные районы от Буртуная. К такой мере прибегнуть командующаго войсками вынуждало крайне враждебное отношение к русским жителей окружающих аулов, которые, пользуясь близким соседством, часто безнаказанно отгоняли скот у слободских жителей и, как я говорил, захватывали даже вблизи крепости в плен одиноких людей, в расчете получить впоследствии за них выкуп. Кроме этого признавалось необходимым расчистить просеки начатые еще в прошлом году и восстановить через Солотовию прямое сообщение северного Дагестана с Кумыкскою плоскостью.

Приказ о выступлении отряда в урочище Аух застал батальон, к которому я был прикомандирован, на покосе. В то боевое время, эта весьма важная отросль полкового хозяйства производилась у нас своеобразным путем: так, чтобы заготовить необходимый запас сена для казенноподъемных лошадей, которых состояло тогда в полку более двухсот, назначался обыкновенно один батальон. [630]

Заняв намеченные заранее поляны, батальон в несколько дней накашивал десять, пятнадцать тысячь пудов сена и все это количество перевозил в штаб. А недостанет на зиму этого запаса — идут тогда два, три батальона в горы, навьючат лошадей неприятельским сеном, которое у горцев всегда остается в огромном количестве на полях, и полк, таким образом, опять обеспечен фуражем на долгое время. Правда, такого рода походы не всегда обходились нам дешево, и случалось, что вместе с неприятельским сеном батальоны привозили несколько человек убитых и раненых; но ведь на Кавказе тогда каждый шаг стоил жертв, и с этим войска давно уже свыклись.

18 Августа 1858 года состоялся приказ по полку о зачислении меня в списки Дагестанского полка унтер-офицером из вольно-определяющихся; в тот же день я получил из ротного цейхгауза все обмундирование, боевое снаряжение состоящее из гладкоствольного ружья, сумы с боевыми патронами и вместо ранца, холщевый мешок для хлеба и сухарей.

Тут я должен сделать небольшое отступление от рассказа, чтобы дать хотя некоторое понятие о строевом образовании, какое велось тогда в нашем полку и о вооружении кавказских войск того времени.

Начну с того, что фронтовые занятья, если и велись у нас, то лишь урывками и очень редко, а практическая стрельба и совсем почти не проходилась. Это, конечно, может казаться весьма странным даже и непосвященному в военное дело, но надобно принять в расчет, что кавказские войска зиму и лето заняты были работами по укреплениям и часто по несколько месяцев находились в экспедициях при проложении в лесах просек и разработке дорог в горах. Конечно, как во всех полках, были и у нас все существующие тогда уставы воинской службы; но во 1-х в эти уставы никто никогда не заглядывал и они преспокойно хранились часто даже неразрезанными в сундуках ротных писарей, а во 2-х, не велика была и нужда в этих книжных пособиях, когда все требования в кавказской войне сводились лишь к тому, чтобы уметь рассыпаться в цепь применяясь к местности, давать при стрельбе дружные залпы и лихо брать в штыки врага, будь он в поле, в лесу или за завалами. А всем этим эволюциям учила нас сама война и опыт старых, закаленных в боях служак, под руководством [631] которых прибывающие молодые солдаты превосходно усваивали эту отрасль военной службы и делались в короткое время годными стать в ряды своих боевых товарищей.

О вооружении солдат и офицеров можно сказать тоже, что и о фронтовой службе. Оно находилось в том же первобытном состоянии, в каком была несколько лет назад вся русская армия, выдержавшая не оружьем, а беспримерным мужеством и стойкостью, восьмимесячную осаду на стенах многострадального Севастополя. Так в 1858 году кавказские войска вооружены были еще ударными гладкоствольными ружьями, заряжавшимися с дула, по старинному уставу на двенадцать темповъ; а Самурский пехотный полк имел в то время даже старые кремневые ружья, которые годны были для боя скорее как холодное оружие, но отнюдь не как огнестрельное. Патроны к этим ружьям были с круглыми пулями в бумажных гильзах, в которые порох насыпался не по определенной мерке, а прямо на глазок, почему одни выстрелы раздавались точно как хлопушки, а других, с меньшим количеством пороха, даже не слышно было и вовсе. Таких патронов каждый солдат имел у себя 60 штук в патронной суме и, кроме того, еще 20 в маленьком патронташике, пристегнутом тонким ремешком на груди.

Нечего и говорить, что поражаемость из этих ружей была самая ничтожная, и если при стрельбе из них на 200 или 300 шагов, — в мишень величиною чуть не в большие ворота, — попадало из 100 пуль 15-20, — то это уже считалось весьма удовлетворительной стрельбой!!

И вот с таким то вооружением велась наша полувековая война с воинственными и несравненно лучше нас вооруженными народами Кавказа, — война, которая, однако, покрыла громкою славою кавказские войска и доныне воспоминающие в своих песнях славных героев и былые сражения того, далеко отшедшаго от нас, времени.

Новое вооружение нарезными ружьями, заряжающимися, однако, как и прежние с дула, Дагестанский полк получил только к началу 1858 года. Этими ружьями сначала были вооружены одне только стрелковые роты, но и это одно уже дало большой перевес нашим войскам над горцами; и когда они заметили, что пули наших ружей стали вдруг поражать их на 1000 и более шагов, — [632]они только руками разводили и, покачивая головой с недоумением говорили: — Шайтан урус, большой шайтан! ⁴ Убежденные, что русские водятся с самим чертом, который относит их пули на такое большое расстояние, горцы с течением времени заметно стали утрачивать свой воинственный пыл, и только в густых лесах еще решались приближаться к русским отрядам, но и это проявлялось у них далеко уже не с тою отвагою, как бывало прежде.

Вооружение офицеров состояло из пистолета (револьверы тогда только что входили в употребление и их имели немногие) и азиатской шашки, ножны которой у большинства были обделаны в серебро с чернью или золотою насечкою.

Вот и все, с чем ходили тогда наши войска в бой!

Но продолжаю рассказ. И так 18 Августа я сменил свой серенький сюртучек на военный мундир, а 19 числа у нас получено было приказание: “войскам Салатовского отряда выступить на следующий день в урочище Дылым, где и приступить к уничтожению на полях кукурузы ⁵ и других хлебных посевов как находившихся у горцев на корню, так и собранных в скирды.

Походные сборы наши были не долги, и рано утром 20 Августа все было уже готово к выступлению: палатки сняты и уложены во вьюки, трехдневный провиант роздан солдатам на руки и патронные сумы пополнены свежим комплектом боевых патронов.

После напутственного молебна к отряду прибыл начальник дивизии барон Врангель, который проехал по полкам, поздравил всех с походом, и отряд с песенниками впереди, заколыхался по извивам старой дороги на аул Новый Буртунай.

Утро было ясное, обещавшее жаркий день. Солдаты еще перед выступлением сбросили с себя мундиры приторочив их к сухарным мешкам и весело переговаривались покуривая трубочки, которые у иных были обделаны в серебрянную оправу и носились на шейной цепочке.

Офицеры почти все были верхом. Это отступление от устава не только не преследовалось в походе начальством, но, напротив, [633] даже вменялось в некоторую обязанность иметь офицеру свою лошадь, в силу той необходимости, что на строевого офицера возлагались иногда такие поручения, которые он не мог бы выполнить, не имея у себя верхового коня. Для походного багажа многие имели кроме того еще и вьючную лошадь, а у кого таковой не было, тот обыкновенно привязывал сзади своего седла переметные сумы с необходимыми вещами, клал на них свернутую в трубочку бурку и, таким образом, при офицере находилось все его походное хозяйство с необходимым запасом белья и платья; причем бурка заменяла постель, а подушка от седла обыкновенно шла под голову.

К Дылыму отряда наш подошел часов около трех пополудни и расположился лагерем на большой поляне, сплошь засеянной неприятельской кукурузой. Тотчас приказано было косить поле и в какой нибудь час времени вся кукуруза была уничтожена совершенно. По лагерю задымились костры и скоро вокруг них образовались целые гирлянды солдатских котелков, наполненных спелой кукурузой, обещая солдатам дать вкусную прибавку к казенному ужину.

Избрав операционным базисом Дылым, барон Врангель в первые дни приступил к расчистке старой просеки от Дылыма к Буртунаю. Горцы ни чем не тревожили нас, но довольно часто показывались небольшими группами где нибудь на опушке леса, откуда видимо наблюдали за действиями отряда, стараясь однако держаться вдалеке от наших аванпостов.

Но вот вечером на 22 Августа по отряду было отдано приказание; выделив два батальона Самурского полка для охраны бивака, — остальным частям и артиллерии выступить с рассветом на разведку, которая будет произведена по направлению к Кишень-Ауху. Движение предписываюсь сделать усиленным маршем без палаток и тяжестей, имея с собою продовольствия на два дня.

Стояла тихая и еще глубокая ночь, когда я услыхал из палатки шум поднимавшихся солдата и крики фельдфебелей “выходить людям к ризгету”. Я быстро оделся и пошел по лагерю. Кое где догорали костры и около них в полной амуниции стояли группами солдаты весело болтая между собою и, по обыкновению, отпуская довольно двусмысленные остроты по адресу кого нибудь из присутствующих тут же своих товарищей. [634]

В офицерских палатках светились огоньки. Я заглянул в раскрытую настежь полатку штаб-капитана Кошинского, который, уже совсем одетый, сидел в белой фуражке на барабане и допивал свой чай.

— А! сказал он увидя меня, — вы тоже с нами, и даже готовы! Ну, должно быть мне придется, юный мой, сегодня вас поздравить.

— С чем это Димитрий Степанович? спросил я.

— Да с обновлением, мой друг, с обновлением. Ведь придется же вам, как новичку, покланяться сегодня чеченским пулям; — но вы однако не смущайтесь, — добавил капитан желая ободрить меня, — так ведь бывало на первых порах со всеми нами. Будьте только хладнокровны, не поддавайтесь сильно впечатлениям, если увидите убитых или раненых, и, главное, не думайте в деле о смерти.

У меня невольно екнуло сердце от предстоящего мне обновления, но я храбрясь отвечал, что во всяком случае трусить не буду.

— Ну, то-то же — помните это. А теперь, кажется, пора идти и к роте, — сказал капитан взглянув на часы, — скоро будем выступать.

Проиграли горнисты сбор и все поспешили к своим местам. Забежав в свою палатку я усердно положил на восток три земных поклона, поцеловал свой маленький образок, надетый мне на шею рукою матери при отправлении на Кавказ, и через минуту уже был у своей роты.

— Справа по отделениям, марш! — послышались команды ротных командиров, и роты по очереди стали вытягиваться из лагеря.

Кругом было тихо. Приученные к ночным движениям солдаты вполголоса лишь переговаривались между собою, но курить никто не смел. Так прошли мы около четырех верст, а о горцах ни слуху, ни духу, — точно будто они и не ведали о нашем движении.

Но вот стало светать. Отряд рассыпал в обе стороны сильные цепи и вскоре начал втягиваться в густой, мелкий лес. [635]

Быть в цепи при движении по лесу, где нет ни дорог ни тропинок и, вдобавок к тому сучья на каждом шагу хлещут по лицу, угрожая ежеминутно выколоть глаза — дело очень не легкое. Кроме того тут нужна и крайняя осторожность относительно неприятельских засад, которые горцы очень искусно умеют устраивать в лесах, возводя для того почти незаметные завалы.

Мне не раз случалось слышать рассказы старых кавказцев, что в густых лесах Чечни горцы, сделав засаду, вдруг неожиданно нападали на цепь и рубили ее, захватив несколько звеньев сразу. При той быстроте и ловкости, с какою они всегда производили эти внезапные нападения, выручка редко успевала оказать тут цепи какую нибудь помощь, и чаще ей приходилось только подбирать своих убитых и раненых или просто не найти нескольких человек взятых горцами в плен.

В прочем на этот раз все обошлось благополучно. Горцы нигде не показывались, и мы без выстрела подошли в полдень к маленькому укреплению Кишень-Ауху, расположившись биваком на речке Ярык-Су. По обыкновению тотчас же задымились костры, солдаты заварили свое походное кушанье мамолыгу ⁶, и бивак скоро принял обычный вид. Устраиваться на ночлег приходилось, конечно, на открытом воздухе, но это еще небольшое неудобство для кавказских офицеров и в особенности для тех, кто имеет при себе бурку.

Завернувшись в такую бурку спать превосходно, а главное вполне безопасно от скорпионов и фаланг, которые в низменных местах водятся во множестве, но, очень боятся бараньей шерсти, почему никогда и не подползают даже близко к бурке ⁷.

Осмотрев подробно всю местность от Дылыма до Кишель-Ауха, отряд на следующий день тронулся обратно. Однако в виду полученного сведения от лазутчиков, что большое скопище горцев заняло тот самый лес, который мы проходили накануне и ожидает там возвращения нашего отряда, барон Врангель решил следовать от Кишень-Ауха [636] по другой дороге, которая хотя и была несколько кружнее первой, но пролегала по довольно открытой местности и только вблизи Дылыма пересекала небольшой лес не занятый, по тем же сведениям, неприятелем.

В этих соображениях, пройдя обратно около шести верст, барон Врангель приказал всей колонне свернуть вправо, выслал к авангарду полубатарею 21-й артиллерийской бригады и в боевой готовности направился по новому пути.

Заметив этот маневр, горцы большими толпами конных и пеших бросились к Дылымскому лесу и быстро заняли его; но миновать этот лес теперь нам было уже нельзя, и движение продолжалось по намеченному направлению.

Как и нужно было ожидать, едва авангард нашего отряда втянулся в глубину леса, как там тотчас же завязалась перестрелка. Горцы, имея обыкновение наседать главным образом на хвост русской колонны, в первое время вели довольно слабый огонь; по мере того, как арьергард колонны стал подвигаться к выходу из леса они становились все смелее и смелее, пытаясь даже бросаться в шашки на цепь, и только при появлении наших резервов тотчас же скрывались, не решаясь вступить с ними в рукопашный бой.

Тут невольно припоминается мне один случай, который может прекрасно показать дух кавказских солдат того времени. Шагах в трех от меня ранили в цепи солдатика нашей роты Сушкова, которому чеченская пуля прострелила шею на вылет. Обмотав, тут же на походе, какою то тряпкою рану и скорчившись от боли, Сушков однако продолжал идти в своем звене, и на все убеждения товарищей отдать ружье другому и идти на перевязку к доктору он ни за что не хотел оставить роту, отговариваясь, что рана его пустая, и он сам, без помощи может дойти до лагеря. Как ни упирался Сушков, его однако вывели из цепи и отправили к врачу, при котором находились носилки и запасные лошади ⁸. Я с благоговением смотрел тогда на этого Сушкова и, говоря откровенно, позавидовал стойкости этого человека сознавая, что едва ли мог бы [637] сам оказать в подобном случае такое же мужество. Впоследствии, впрочем, рана Сушкова довольно хорошо затянулась, но этот бедный солдат так и остался навсегда со скривленною шеею, и, хотя через несколько месяцев был уволен по неспособности от военной службы, но, кажется, не получил никакой награды за свое увечье и свой самоотверженный поступок.

Между тем, авангард нашей колонны, выйдя из леса на большую поляну прошел еще около версты и, выставив к стороне противника свою полубатарею, расположился на привал. Горцы, продолжая преследовать хвост колонны, кучками показались было на опушке леса, но тут вдруг грянул залп нашей батареи и через несколько секунд четыре картечные гранаты с треском разорвались среди их толпы. Ошеломленные горцы, не ожидавшие что русские могут стрелять через головы своих людей, бросились в рассыпную и в миг все скрылись из опушки леса.

В это самое время в левой стороне, шагах около тысячи от нас, выехало из леса несколько человек джигитов, которые сгруппировавшись в кучку, и рассчитывая, вероятно, что за дальностью расстоянья они не могут служить мишенью для русских пуль спокойно стали наблюдать за нашим отрядом. Это подзадорило командира нашего батальона и он приказал вызвать к себе из стрелковой роты лучшего стрелка. — Филипчук! крикнул ротный командир, — подай свое ружье. — Тотчас явился красивый молодой солдатик с ружьем и сошками привязанными к поясу.

— Сколько татарвы свалил? — спросил шутя батальонный командир Филипчука.

— Не могу знать, ваше высокоблагородие. В лесу трудно угадать

— убил ли, или не убил.

— Ну, вот отличись братец. Покажи вон тем кавалерам, что около леса, — что, мол, видим их.

— Попытаться можно, ваше высокоблагородие, да только до них далеко. Тут, пожалуй, будет более тысячи шагов, говорил Филипчук расставляя сошки и в тоже время меряя глазами расстояние до горцев. [638]

Поставив прицел на дистанцию, Филипчук положил ружье в сошки, припал к земле и стал выжидать, когда горцы теснее сойдутся.

Наконец раздался выстрел. Через секунду горцы шарахнулись было в стороны, но заем скоро опять съехались в кучку. Очевидно было, что пуля пролетала над головами горцев не задела никого. Вторая пуля дала рикошет не долетев шагов двухсот до цели и, скользнув должно быть в сторону, пронеслась также мимо. Горцы спокойно продолжали стоять на том же месте и видимо даже интересовались нашею стрельбою.

Но вот свиснула в воздухе третья пуля и через несколько мгновений мы заметили как горцы все вдруг засуетились около одного из всадников, затем подхватили его и быстро исчезли с ним в лесу. Ясно было, что пуля Филипчука сразила на повал или тяжело ранила одного из этих джигитов и горцы поспешили унести его в лес.

— Молодец Филипчук! похвалил батальонный командир, — выбил приз. — Он тут же дал Филипчуку в награду три рубля серебра, а за поход представили его в унтер-офицеры.

Следующий день отряд исключительно был занят расчисткою просеки к Буртунаю и уничтожением неприятельских хлебных посевов, а также не убранных еще с полей запасов льна; таким образом в продолжении нескольких дней Солатовский отряд вполне удачно выполнив возложенную на него задачу и даже успел наметить места новых просек, которые предполагались произвести в предстоящую зиму и летом будущего года.

Обратное движение отряда к Буртунаю было назначено на 26 Августа. Горцы были на стороже и едва колонны наши тронулись с бивака, как пули их засвистали справа и слева. Прикрываясь кучами хвороста и толстыми чинаровыми деревьями, сваленными здесь еще в прошлом году при рубке леса, горцы преследовали отряд выстрелами почти до аула Новый Буртунай; но из за большой ширины просеки, заставившей их держаться довольно далеко от наших колонн, не причиняли отряду большого вреда, и все потери его заключались тут только в двух или трех раненых нижних чинов и, кажется, одной лошади подстреленной в артилерии. [639]

Но вот показался Буртунай. Отряд перестроился в походную колонну, грянула музыка, раздались в ротах песни, и приветствуемые полковыми дамами, собравшимися для встречи нас на угловой батареи, — мы в стройном порядке вошли в укрепление.

Спустя два дня Солатовский отряд был распущен по своим штаб квартирам, и нашим батальонам, по недостатку зимних помещений, пришлось расположиться лагерем и захватить даже снег в палатках.

Так началось мое первое знакомство и со свистом неприятельских пуль и с боевою обстановкою, при которой проходила тогда почти вся служба военного на Кавказе.

II.

Надвигалась глубокая осень с ее периодическими дождями, которые в Буртунае идут в это время, как в дни всемирного потопа, тоже что то около сорока дней и сорока ночей, размывая рыхлую черноземную почву до такой степени, что по улицам слободки не только ходить, но ездить становится трудно. Волей-неволей приходилось тогда всем отсиживаться в сырых и душных лежанках, — что, конечно, было далеко не весело. Ни офицерского собрания, ни какой нибудь библиотеки, где можно было бы достать книгу или газету, — у нас и в помине не было; и все досужее время офицерство убивало или за картами в традиционный штосс, или в духане толстого армянина Карапэта, у которого можно было найти все начиная с шила, гвоздей, чая, баранины и кончая кахетинским и кизлярским вином. Там почти ежедневно бывали сборища офицеров, там и сообщались друг другу новости собранные в полковой канцелярии или привезенные кем нибудь с оказией из Шуры.

Впрочем, надобно сказать, что не все держались подобного образа жизни. Были у нас своего рода отшельники, которые редко показывались где нибудь в обществе и предпочитали вести жизнь более уединенную. Помню я, напр., нашего капитана Шарыгина. Это был человек уже не молодой, но страстный поклонник Бахуса; он иногда не выходил по нескольку дней из своей квартиры предаваясь куражу, и обставлял его весьма своеобразною причудливостью, которая у нас носила название“коронации”. Дело обыкновенно начиналось с того, что устроив в своей комнате трон, для изображения которого Шарыгин ставил на стол [640] единственный в его мебели стул, он вскарабкивался на него, и, как повелитель царства, приказывал деньщику собрать к себе всех своих подданных. Давно приученный к причудам своего господина деньщик, тотчас же принимался исполнять его приказание и вскоре вокруг сооруженного капитаном трона появлялась целая шеренга бутылок с водками, наливками и другими винами. Капитан милостиво приветствовал каждого из его подданных и торжественно объявлял им, что приступает к своей коронации, почему требует от них дани, которую тут же и принимал из рук деньщика в виде наполненных вином рюмок и стаканов. Вся эта процедура заканчивалась тем, что, нагрузившись порядком всякими зельями, капитан с помощью этого же деньщика спускался с трона, укладывался на походную кровать и, в сознании своего величия успокаивался до утра.

На следующий день коронование капитана повторялось в том же неизменном порядке и продолжалось иногда несколько дней к ряду.

А надобно было видеть этого капитана в стычке с горцами. Там, впереди своей роты, он с изумительным хладнокровием делал свои распоряжения, никогда не теряясь в решительную минуту и всегда умея ускользнуть из опасного положения. Рота верила в своего командира, любила его за простое обхождение и готова была, — как говорится, — идти за ним в огонь и воду. Да и начальство, ценя боевые заслуги Шарыгина не раз оказанные им в серьезном бою, снисходительно относилось к его слабостям и многое ему извиняло.

Да, было время, когда к среде кавказцев не мало было и героев, под скромной оболочкой которых таился дух несокрушенной отваги. Они, как этот Шарыгин, шли в бой точно на какой нибудь пир и своей храбростью не редко обращали в бегство втрое сильнейшего врага, но не придавали особенной цены своим подвигам и даже не любили о них много говорить.

А наша молодеж?! — ее в полку тогда было очень много, — ⁹, та проводила время больше в ухаживании за дамами (девиц у нас не было ни одной) [641] а их во всем штабе можно было насчитать не много более десяти, да и то если перечесть всех.

Конечно, при таких условиях не удивительно, что каждая из наших дам, не исключая и тех, которые давно перешли бальзаковский возраст, имели у себя по дюжине поклонников и ухаживанье шло напрапалую, переходя в некоторых случаях даже границы дозволенного.

Но пословица говорит: хорошо все то что хорошо кончается, — а у нас были романы и с трагической развязкой. Так я припоминаю печальную историю нашего юнкера Герке, довольно красивого юноши, который вдруг воспылал страстной любовью к жене нашего капитана г-же Л .... , — женщине хотя и довольно красивой, но уже не первой молодости. Не встретив с её стороны взаимности, он пришел к тому выводу, что ему ничего не остается как пустить себе пулю в лоб. И вот, задумав привести в исполнение свое решение, он в одно прекрасное утро написал г-же Л .... ой письмо полное нежных признаний, и в конце этого письма прибавил, что, не найдя силы побороть свою страсть к ней, он покидает сей мир, унося с собою в могилу её милый образ и то святое чувство обожания, какое он мог питать только к ней одной.

Отослав такое послание к предмету своего пламенного увлечения, Герке отправился с ружьем на курган Шольца и выждав, когда к нему стали подбегать люди посланные мужем Л .... ой, — чтобы удержать легкомысленного юнца от его сумасбродного решения, — он на глазах их спустил курок и упал с простреленною головою.

Случай этот вызвал большую сенсацию среди всех Буртунаевцев, но на г-жу Л .... ну он, кажется, не произвел особенного впечатления, и только лишь исключил одного из её обожателей.

О солдатских семьях, которых в штабе было также очень немного, распространяться нечего. Там — тоже ухаживанье, но на более действительной почве, оплачиваемое вознаграждениями покровителей, что давало этим семьям возможность не только жить в полном достатке, но и обзаводиться своими домиками. [642]

В общем однако в Буртунае ощущалась во всем такая подавляющая скука, что даже какое нибудь незначительное событие и то уже составляло для нас общий интерес внося вместе с тем и некоторое оживление в обыденную жизнь полка. Об одном из таких маленьких событий я как очевидец, и хочу теперь рассказать.

В описываемое время в Крепости содержалось несколько человек пленных горцев. О размене этих горцев на пленных русских томившихся в горах давно уже велись переговоры с Шамилем, и когда через лазутчиков это дело наконец уладилось, в областном штабе сделано было распоряжение произвести с горцами размен пленных, выбрав для этого место в районе Буртуная. По условию с нашей стороны нужно было выдать горцам двадцать человек пленных, взамен которых ими освобождали восемь русских, захваченных ими в разное время и при разных случаях.

Размен пленных решено было сделать на речке вблизи аула Новый Буртунай. И вот в начале Ноября месяца, два батальона нашего полка со взводом артиллерии, под командою подполковника Кощеева, отправились с пленными к назначенному месту.

Мы выступили из укрепления довольно рано и, недоходя полуверсты до аула Новый Буртуной, расположились вблизи речки на большой поляне, выставили на позицию орудия и, в ожидании прибытия горцев и пленных, составили ружья в козлы. На неприятельской стороне не видно было еще никого, хотя по рассчету времени горцы с своими пленными должны были бы уже прибыть. Было холодно; мы ежились, бегали по поляне стараясь согреться и проклинали горцев, которые заставляли нас ждать, но прошел час, потом другой, а они все еще не показывались. Полагая, что размена нам в этот день произвести неудастся, подполковник Кащеев хотел было уже вести отряд назад, как вдруг из-за горы Мичика показался верховой тавлинец, во всю прыть скакавший прямо к нам. Махая своей косматой папахой, чтобы мы в него не стреляли, он быстро переехал речку и во весь карьер понесся к нам на гору.

К величайшей досаде нашей оказалось, однако, что это был только посланный от Шамиля, который прискакал сообщить начальнику отряда, что пленные будто-бы очень утомились дорогою и заночевали в ауле за горою Мичик, и что прибыть сюда они могут лишь только завтра и не ранее пополудня. [643]

Хорошо понимая, что со стороны горцев это была не более как одна уловка, чтобы под этим предлогом высмотреть численность и расположение нашего отряда, подполковник Кащеев, с намерением припугнуть горца, объявил ему через переводчика, что, за несдержанное слово имамом, он останется у нас заложником и отправится вместе с нами в крепость. За тем, не входя в дальнейший разговор с горцем, подполковник сел на коня и обратившись к солдатам крикнул: «в ружье»!

Не ожидая такого исхода и, видя бегущих со всех сторон солдат к ружьям, тавлинец вообразил, что его хотят стащить с лошади и обезоружить; он выхватил было свою шашку приготовляясь защищаться, но дело для него скоро разъяснилось и пристыженный горец, вложив шашку в ножны, именем Аллаха стал клясться и уверять, что завтра пленных приведут сюда непременно.

Припугнув тавлинца, подполковник Кащеев приказал передать ему, что на этот раз он отпускает его, но с условием, что если завтра к полудню пленные не прибудут сюда, то размена не будет вовсе.

На следующий день к 11 часам дня мы были опять на том же месте, но на этот раз нам не пришлось ожидать горцев и едва лишь мы поставили ружья, как из Мичикольского ущелья показались со значками массы конных мюридов, оглашая окрестность пешем своей национальной песни «Ляиллахи-алла».

Остановившись на горе, против того места где стояли наши батальоны, горцы тотчас же выслали к нам вчерашнего парламентера для заключения условия размена, состоявшего в том, что как с нашей стороны, так и со стороны горцев, пленных должны сопровождать к речке не более как только двадцать человек, — остальным же с места не трогаться. Условие это хотя и было принято нами, но опытный в делах с горцами подполковник Кащеев отдал однако приказание батальонам и артиллерии быть готовыми ко всякой случайности и по первому знаку его открыть огонь по горцам.

Сойдясь на самой речке, обе партии пленных были сосчитаны противными сторонами и за тем переданы с одного берега на другой. [644]

Это была любопытная картина и в особенности в тот миг, когда русские пленники, вступив на нашу сторону и, боясь как нибудь попасть опять к горцам, все сразу вдруг оставили конвой и опрометью бросились к нам на гору. Освобожденных из плена было восемь человек, большею частью солдат, из которых некоторые находились в горах уже несколько лет тут же был и один грузинский священник, взятый в плен еще в 1854 году при вторжении Шамиля в Кахетию. Страшно истомленные и едва прикрытые каким то рубищем, все пленники имели до чрезвычайности жалкий вид, и до того изменили свой внешний облик, что в них с трудом можно было признать русских.

Как велика была радость этих людей можно судить потому, что добежав до отряда они все бросились целовать землю, обнимали солдат и со слезами на глазах не переставали все благодарить нас за свое освобождение, хотя в данном случае их благодарность не могла принадлежать нам, потому что мы были лишь исполнителями приказаний высшей власти.

Нужно добавлять, что в этом процессе размена, несмотря на огромное скопище горцев, у них сохранилась полнейшая тишина и порядок, при которых мы могли спокойно наблюдать то горячее участие, какое они оказали своим освобожденным товарищам, которым предоставили даже верховых лошадей, вероятно с этой целью и приведенных ими с собой.

По окончании размена мы в том же порядке тронулись обратно в крепость, а горцы, затянув свое заунывное Ля-иллахи-алла, потянулись к Мичикольскому ущелью.

Роспуском Салатовского отряда, после движения его в ауховское общество, не закончились еще экспедиции 1858 года и в Декабре месяце бароном Врангелем снова был собран небольшой отряд в урочище Касталы, куда в первых числах этого месяца три батальона наши и выступили из Буртуная.

Цель сбора этого отряда состояла в том, чтобы отвлечь неприятельские силы от Чеченского отряда, действовавшего тогда в Большой Чечне, выжечь запасы сена чеченцев в урочище Касталы и кроме того, провести через это урочище новую просеку к Кишень-Ауху. [645]

Походные движения зимою в Чечне имели ту выгоду, что давали возможность отрядам более безпрепятственно проходить по лесам, которые без листвы делаются настолько оголенными, что горцам становилось очень трудно скопляться в них большими силами; но за то с другой стороны движения по глубоким снежным сугробам лишали войска той подвижности, какая нужна при действиях с горцами, умеющими быстро и хорошо скрываться в одном месте и появляться вновь там, где представляется для них к тому более выгодные условия.

К тому же переправы в брод через реки, часто по пояс в воде, также не мало затрудняли движение отрядов, не говоря уже о том вреде, какой приносила зимою такие купанья людям, принужденным иногда долгое время оставаться в мокрой одежде. Впрочем в лесной части Чечни хороший костер и выносливость русского человека часто многих спасали от тяжелых заболеваний, а баня, которую солдаты ухитрялись устраивать в обыкновенной палатке, нередко исцеляли даже и приключившийся недуг. Такая баня устраивалась весьма простым способом: на расчищенную от снега площадку укладывалось несколько крупных камней, на которых раскладывался большой костер; через час или два костер с этого места отбрасывался в сторону и над раскаленными камнями разбивалась двойная солдатская палатка, которая тщательно окапывалась снизу, оставляя лишь небольшое отверстие для стока воды. Затем внутри палатка устилалась рогожами или брезентами, туда же ставились ушаты с горячей и холодной водой — и баня готова.

Поливая камни водою можно в такой бане нагнать сильный жар, но при этом необходимо поливать снаружи и самую палатку — иначе она может очень скоро истлеть от жары и придти в совершенную негодность.» Мне случалось не раз пользоваться такой баней даже зимой и я не, чувствовал после нее ни малейшей простуды.

День, при выступлении батальонов из Буртуная, выдался довольно морозный. Окрестные горы, покрытый толстым слоем снега, сверкали яркой белизной. Мы шли целиком, без дороги, утопая по колени в глубоких сугробах и только к полудню лишь успели перевалить Хуборские высоты, за которыми начинался длинный спуск в долину Касталы. Переход был настолько трудный, что мы добрались к месту бивака только к ночи и расположились в небольшой ореховой рощице, разбив палатки прямо на снегу. [646]

По обыкновению солдаты тотчас же принялись сооружать костры и вскоре яркое пламя сухого ореха запылало по всей линии бивака.

Люблю я нашего солдата, но не могу не поставить ему в укор неуменье его ценить прекрасных произведений природы. Я видел как толстые ореховые деревья этой чудной рощицы, дававшей горцам ежегодно обильный сбор грецких орехов, валились под топорами наших русских вандалов, и это, к сожалению делалось ими вблизи громадного чинароваго леса, который находился под рукою, не более, как в полуверсте от лагеря!

— Да ведь за ним нужно идти, — говорили солдаты, — а тут и чеченского ореха достаточно, чтобы нам обсушиться и погреться у огня. — И, рассуждая так, волокли целые бревна этого дорогого дерева на костер.

Впрочем барон Врангель, прибыв к отряду и заметив варварское истребление этих дорогих деревьев, приказал немедленно же прекратить их рубку, но тем не менее доброй половины этой прекрасной рощицы — как не бывало.

Со следующего дня отряд приступил к рубке леса, начав ее от нашего бивака. Переходя за тем с позиции на позицию мы в продолжении десяти дней расчистили новый путь к Кишень-Ауху, произвели в разных направлениях несколько рекогносцировок, сжигая по пути запасы неприятельского сена, сложенного на полях, и 18 Декабря уже были на походе к Буртунаю.

Снежная зима, оголенные леса и действия в то время отряда генерала Евдокимова в Большой Чечне, куда главным образом отвлечены были неприятельские силы, дали возможность нам очень удачно выполнить свою задачу, при чем все потери наши состояли из нескольких человек раненых в небольшой перестрелке с горцами и, кажется, трех или четырех солдат, ушибленных деревьями при рубке леса.

Движением зимою в Ауховское общество и закончились действия Салатовского отряда в 1858 году.

Теперь на очередь подступали более важные события, — события ознаменовавшие себя великим историческим явлением: покорение Чечни и Дагестана, а вместе с этим и окончание войны на восточном Кавказе.

Комментарии

1. Оказия — конвой из пехотной или кавалерийской части.

2. Шаур — пять коп. сереб.

3. Око — три фунта.

4. Аул Старый Буртунай был взят русскими еще в 1845 году, но тогда войска наши здесь не утвердились и ограничились только лишь раззорением этого аула.

5. Шайтан — нечистая сила.

6. В Чечне и Дагестане кукуруза составляет самый главный предмет продовольствия горцев.

7. Толченые сухари сваренные с салом.

8. Бараны и овцы очень охотно едят этих гадов, яд которых не приносить им никакого вреда.

9. Лазаретных фур в то время в кавказских войсках еще не существовало.