АНОЕВ А.

ИЗ КАВКАЗСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Почти полстолетие протекло с того времени, как прогремел последний выстрел в горах далекого Дагестана, и пал последний оплот горцев — неприступный Гуниб, а с ним вместе и глава мюридов, имам Чечни и Дагестана — Шамиль, который, ведя упорную войну с русскими, умел с замечательным искусством в продолжение многих десятков лет отстаивать свободу и независимость своей страны. Ни могущество природы того края, ни гений Шамиля и беззаветная храбрость преданных ему мюридов, готовых по одному лишь слову своего повелителя с отчаянным фанатизмом идти на верную смерть, не могли уже более защитить этого народного героя, и он, изнемогая в непосильной борьбе, принужден был, наконец, отдаться во власть исконных врагов своих — русских гяуров, заповедав наибам свято хранить покорность Белому царю, “который, — говорил он, — в заботах о благе народа не оставит и их, как новых подданных, своим покровительством и царскими милостями”.

Известно, что еще в двадцатых годах минувшего столетия почти весь Прикаспийский край с примыкавшими к нему землями Большой и Малой Чечни, под ударом нашего знаменитого полководца, генерала Ермолова, был приведен в полную покорность русскому правительству. Все завоевания, сделанные этим грозою Кавказа, были настолько прочными, что уже и тогда, казалось, можно было предвидеть скорый конец этой тяжелой войны; но, [821] к сожалению, крутые меры, примененные после него нашими правителями в крае, не только не смирили окончательно горцев, но, напротив, вызвали такие великие смуты, что Шамиль, как умный и влиятельный Человек, не упустил случая ими немедленно же воспользоваться. Он поднял в 1840 г. всю покорную нам Чечню, а, три года спустя, общее восстание горцев в Дагестане имело своим последствием такие события, что окончание войны должно было по необходимости оттянуться еще на долгие годы; и только лишь к концу следующего десятилетия, после целого ряда крупных завоеваний, сделанных новым наместником Кавказа, князем Барятинским, можно было, наконец признать, прочным покорение всего этого края. Присоединение к нашим владениям в 1887 г. хлебородной Салатавии, этой житницы северного Дагестана, занятие в 1858 г. Аргунского ущелья и Шатоя и взятие вслед затем в 1859 г. штурмом главной резиденции Шамиля, укрепленного аула Дарго, были теми громовыми ударами для горцев, которые не только что подорвали доверие их к силе и могуществу своего имама, но и послужили вместе с тем подготовкою к быстрому завоеванию русскими всего восточного Кавказа, которое в том же в 1859 г. и завершилось взятием неприступного Гуниба и пленом самого Шамиля.

Еще с ранней весны 1859 г. в Буртунае, где расположен был наш дагестанский пехотный полк, пронесся слух, что летом предполагается собрать около этой крепости значительный отряд, который, с целью нанести решительный удар Шамилю, отсюда будет направлен через Андию в глубь Нагорного Дагестана. Слух этот действительно вскоре подтвердился официальным приказом командующего войсками в Прикаспийском крае, и в Буртунай, как передовой пункт, с первых чисел мая месяца почти ежедневно начали прибывать большие транспорты с боевыми артиллерийскими снарядами, чугунными орудиями, провиантом, фуражом и проч. Все эти запасы указывали, что экспедиция в горы затевается крупная, и что она рассчитана на более или менее продолжительное время.

В начале июля месяца к урочищу Мичиколе, находившемуся вблизи Буртуная, стал собираться дагестанский отряд, который в составе 11 батальонов пехоты, 13 эскадронов и сотен кавалерии при 16-ти орудиях, под начальством самого командующего войсками в Прикаспийском крае, генерал-лейтенанта, барона Врангеля, должен был отсюда начать военные действия на Гумбет и совокупно с главным чеченским отрядом, наступавшим в то же время из Малой Чечни в Андию, вступить к половине июля в пределы Нагорного Дагестана. Днем выступления нашего отряда со сборного пункта назначено было 14 июля. В 2 часа ночи ударили в лагере барабаны, заиграли хоры [822] горнистов генерал-марш, и с рассветом, сняв лагерь, войска потянулись к ущелью, которое, отделяя Мичикалинский хребет от Киркинских высот, составляло главный путь к Гумбету. Движение наше по мало разработанной дороге было вначале до того медленно, что мы только к полудню успели перевалить небольшой кряж, за которым уже начиналась бесплодная Андия. Пройденного расстояния было всего лишь около десяти верст, но картина всей местности совершенно изменилась. Здесь уже не видно было ни лесов, ни зеленеющих высокими травами лугов, которыми так изобилует наша Салатавия, и только одни лишь голые скалы да обсыпанные белым известковым щебнем высокие холмы, громоздившиеся друг около друга, торчали, как мертвые остовы, по всем направлениям, придавая этой природе вид чего-то унылого, безжизненного.

Обогнув Киркинскую возвышенность, отряд спустился к селению Аргуани, из которого жители с приближением русских успели уже все разбежаться, и вблизи его расположился лагерем, выделив от себя в тот же день передовой отряд из трех батальонов Дагестанского пехотного полка, батальона стрелков, трех сотен кавалерии и двух орудий. Этот авангардный отряд под командою генерал-майора Ракуссы (генерал-майор Николай Викентьевич Ракусса, только что сдавший перед тем наш Дагестанский полк полковнику Радецкому (впоследствии известный герой Шипки), был настолько замечательный человек, что о нем следует сказать несколько слов. Издавна известный своей храбростью Рокусса вел суровый образ жизни и даже, бывши командиром полка, не изменял своим привычкам. Жил он лето и зиму в калмыцкой кибитке обедал в 10 часов утра и, не зная непогоды, ходил в одном лишь мундире без плаща, но всегда в папахе, которой никогда при этом не снимал с головы. Рассказывали про него, что, когда в деле под Шалягами он ранен был в руку, и врачи признали необходимым отнять ее, он без разговоров тотчас же согласился на эту операцию, сел на барабан и приказал резать себе руку. Операция была крайне мучительная, но Ракусса выдержал ее, не проронив при этом ни одного слова, и только, когда захрустели под пилою хирурга его кости, он так крепко стиснул зубы, что мундштук трубки, которую он курил во все время операции, разлетелся вдребезги. В 1861 г. близ аула, Кунтер-Кале его понесла лошадь, и он, выскочив из повозки, так неудачно упал, ударившись головою о камень, что тут же и умер.) должен был безостановочно продолжать движение к Андийскому Койсу, сделать обзор этой реки и, если представится возможность, немедленно же занять переправу у Сагрытло. Конечно, сборы наших отрядов и движение их в Андию не могли оставаться неизвестными для Шамиля. Он хорошо понял грозившую ему опасность, быстро собрал несколько огромных партий, уничтожил все переправы через Андийское Койсу и, укрепив важнейшие пункты, взял со своих наибов обещание, что они ни в каком случае не пропустят русских в Аварию. [823]

Андийское Койсу, отделяя самую суровую часть Кавказа, называемую Нагорным Дагестаном, протекает у Сагрытло между обрывистыми скалами и, суживаясь здесь до двух лишь сажен широты, дает только в этом месте единственную возможность для переправы. Рассчитывая во что бы то ни стало задержать здесь наступление наших войск и воспрепятствовать им перебраться через реку, Шамиль устроил по правому берегу Койсу большие завалы и, расположив по высотам несколько орудий, которые могли сильно обстреливать, как весь путь к реке, так и место, где находился старый мост, стал ожидать приближения русских.

Надобно сказать, что от аула Аргуани до Койсу местность почти на всем протяжении значительно понижается; дорога идет тут по крутым обрывистым спускам и до такой степени в иных местах трудно проходима, что мы только лишь к вечеру могли кое-как добраться до последнего спуска к Койсу, сделав в несколько часов всего каких-нибудь пять или шесть верст. Хотя к этому времени сумерки уже начали спускаться на землю, но с горы можно было еще довольно ясно рассмотреть противоположный берег и массы толпившихся горцев за завалами. Не решаясь за поздним временем предпринять что-либо в тот же день, генерал Ракусса остановил недалеко от спуска свой отряд, вызвал к себе охотников и приказал им с наступлением ночи спуститься к реке, высмотреть оттуда расположение противника и, исследовав берег реки, наметить предварительно место, где можно было бы удобнее всего устроить переправу. Охотникам вменялось при этом соблюдать крайнюю осторожность и стараться ничем не обнаружить себя противнику. Все это охотники исполнили чрезвычайно ловко, и после полуночи генерал Ракусса уже имел сведения, что мост через Койсу разрушен, и что главное скопище горцев сосредоточено в том месте, где был старый мост. Кроме того, офицер, бывший с охотниками, доложил, что саженях в двухстах ниже бывшего моста берега реки по обеим сторонам значительно расширяются, и хотя течение воды там очень быстро, но уже не так бурливо, чтобы Койсу нельзя было переплыть.

Заручившись такими сведениями, генерал решился, прежде всего, попытаться овладеть переправою там, где был старый мост, и с этою целью, захватив с собою весь материал для наведения нового моста, повел с рассветом свой отряд к Сагрытловскому спуску. Здесь с одного из пригорков ему представилась следующая картина: весь противоположный берег реки пестрел горскими папахами; видно было не только расположение неприятеля в завалах, но по количеству значков не трудно было даже и определить, что сбор его тут был значителен. Приказав командиру Дагестанского полка, полковнику Радецкому, [824] рассыпать на вершине спуска густую цепь стрелков, генерал Ракусса, под прикрытием ее, быстро спустился с саперами к реке и тотчас же приступил к наведению моста. Но все попытки устроить здесь переправу нашим саперам не удались. Горцы открыли по ним из-за завалов и камней такой убийственный огонь, что пришлось вскоре же бросить тут все работы и перейти для этой цели ниже по течению, а именно туда, где, по указанию охотников, берега реки были более пологи, и где неприятель, не предполагая, по-видимому, возможности переправы для русских при довольно значительной ширине реки, имел лишь только наблюдательный пост человек в двадцать мюридов, засевших в глубокой пещере всего лишь в нескольких шагах от берега. Найдя это место действительно более удобным для переправы, генерал Ракусса в ночь на 16 июля приказал насыпать по берегу завалы и с рассветом занял их сильной цепью стрелков, которые своими выстрелами не только могли не допустить горцев, засевших в пещере, вредить нам, но и им самим куда-нибудь оттуда скрыться. Видя себя отрезанными, мюриды решились покориться, просили пощады и даже вызвались помочь русским переправиться на их берег; но положиться на содействие этих, всегда готовых на измену, людей было в данном случае, конечно, рискованно, и потому генерал приказал вызвать охотников, которые решились бы переплыть на другую сторону, рассчитывая перебросить им туда сначала тонкую бечевку, посредством коей они потом могли бы перетянуть к себе канат и укрепить его на противоположном берегу.

Война всегда родит героев! Так было и тут.

Первым охотником переплыть реку был штрафованный солдата нашего полка, рядовой Кочетков. Как уроженец какого-то приморского города, и при том обладавший страшною физическою силою, Кочетков был превосходный пловец. Подойдя к реке, он сначала стал в нее всматриваться, точно изучая ее течение, потом быстро разделся, перекрестился и со словами: “авось, услужу великому царю”, бросился в реку.

Хотя сильное течение воды почти с самого начала стало относить Кочеткова вниз, но этот отважный пловец, употребляя страшные усилия, подвигался все более и более вперед. Взяв направление значительно выше того места, где ему нужно было пристать, он минут через 15 подплыл к берегу и уже схватился было за один из выступов скалы, как вдруг набежавшая волна оторвала его, и он, погрузившись в воду, скрылся из наших глаз. Все замерли от страха, считая Кочеткова уже погибшим, но этот смельчак не потерялся и, сделав еще несколько сильных взмахов руками, вскоре снова приблизился к берегу. Схватившись вторично за утес, он на этот раз удержался около него и выкарабкался, наконец, на скалу. [825]

Взрыв громкого “ура” с нашего берега был приветствием молодцу, который, осенив себя широким крестом, низко поклонился нам, и подойдя к стоявшему неподалеку старому пню, преспокойно уселся около него на землю, ожидая, когда будет ему переброшен канат. Но перебросить канат при ширине реки, доходившей здесь до 15 сажен, было делом далеко не легким. Пробовали было несколько раз запускать камень с навязанною на него тонкой бечевкою, но камень не долетал даже до половины реки, и все усилия перебросить каким-нибудь образом веревку оставались безуспешными. В это время вышел к берегу другой охотник — юнкер нашего полка, Аслан-Агаев, заявивший полковнику Радецкому, что он берется переплыть на другую сторону и просит дать ему тонкую бечевку, посредством которой можно было бы перетащить канат. Получив на это разрешение, Агаев тотчас же разделся, обвязал себя по поясу бечевкою и, оставив свободный конец на берегу, поплыл. Но попытка эта Агаеву, однако, не удалась, и он вскоре вернулся обратно. Третьим охотником вызвался плыть юнкер нашего же полка, Николай Шпейер. Худенький, небольшого роста, с виду почти еще мальчик, Шпейер не внушал большой надежды на то, чтобы он мог справиться с этой бешеной рекой и переплыть ее, но по его настоятельной просьбе это, однако, ему было разрешено. Он так же, как и Агаев, обвязал себя тонкой бечевкою, неторопливо спустился в воду и поплыл. Быстро перебирая руками, Шпейер скоро достиг середины Койсу, и хотя бушующие волны реки, перебрасывая пловца, как легкий мяч, с одного места на другое, беспрестанно погружали его в воду с головою, он успел все-таки добраться до противоположного берега и, схватившись за камни, начал было выкарабкиваться на утес, как тут вдруг сорвался и в один миг исчез под водою. У всех невольно захватило дух при виде гибели этого бедного юноши, который так близко уже был у цели; но, к счастью, герой этот тоже не погиб. Справившись кое-как с сильным течением воды, которое отнесло его далеко вниз, он достиг вскоре опять берега и, ухватившись за скалу, вылез вскоре на нее. Крик радости и одобрения пронесся среди всех нас, когда мы увидели Шпейера, медленно пробиравшегося по острым камням берега. Голый, весь избитый в кровь, которая струилась потоками по его телу, он вселял тогда к себе невольное сострадание; но этот по виду маленький, невзрачный человек, давший возможность овладеть нам переправою, совершил великий подвиг, который недаром вписал имя его в историю покорения Кавказа. Подойдя к Кочеткову, Шпейер передал ему конец веревки, и они оба вместе тотчас же принялись перетягивать канат на свою сторону, который вскоре и был прочно укреплен по обеим сторонам [826] реки. Увидя, что попытка русских перебросить через реку канат удалась, горцы, только перед тем поклявшиеся нам в верности, сразу вдруг решились на измену. Схватив в руки винтовки, но не имея возможности за выступом скалы нанести вред Кочеткову и Шпейеру, они дали залп по нашей цепи и вслед за тем в один миг исчезли все в глубине пещеры. Конечно, такое вероломство этих изменников не могло остаться ненаказанным, и с нашего берега тотчас же понеслись тучи пуль, преградившие горцам всякий выход из пещеры.

Теперь, когда через реку канат был уже переброшен, и первая основа переправы прочно утверждена, нужно было перебраться еще кому-нибудь на другой берег и, захватив с собою веревку, перетянуть с помощью ее второй канат, чтобы на них уже приступить к устройству переправы. Опять были вызваны охотники, и на берег вышел солдат 21-го стрелкового батальона. Перекинув через плечо ружье и суму с патронами, стрелок обхватил руками канат, закинул на него ноги, и приняв положение, какое употребляется при гимнастическом упражнении, с новою веревкою пополз по канату. Ободряемый криками с нашего берега, солдат довольно быстро достиг середины реки, как вдруг совершенно неожиданно остановился, спустил ноги и повис на одних руках. Крик ужаса пронесся среди всех присутствовавших. Солдат, продолжая висеть, обернул к нам голову и глазами молил дать ему помощь; но какую помощь можно было оказать ему теперь! Чувствуя, что теряет силы, солдат сбросил с себя в воду ружье и патронташ, но это ему не помогло, и, продержавшись еще несколько минут на одном месте, он наконец сорвался в реку. И мутные волны навсегда поглотили несчастного в своих холодных пучинах.

Трагическая смерть этого человека произвела очень тяжелое впечатление на всех присутствовавших, и многие тут же высказали мнение, что лучше пожертвовать Кочетковым и Шпейером, предоставив им самим перебраться обратно на нашу сторону, чем губить таким образом людей и даже, может быть, без всякой пользы для дела. Такого мнения держались и многие из начальствующих лиц, но полковник Радецкий стоял на том, что переправу таким или иным способом, а взять все-таки будет нужно (за взятие Сагрытловской переправы полковник Радецкий удостоился получить орден св. Георгия 4-й степени.). Задача эта, конечно, была очень трудная, но ее, однако, скоро разрешил простой человек — один из наших солдат, который, подойдя к полковнику Радецкому, предложил ему весьма простой способ для перевозки людей с одного берега на другой. Способ его заключался в том, что, если на канат, [827] переброшенный через реку, надеть два обруча и к ним прикрепить концами доску, то, лежа на этой доске и перехватывая канат руками, можно очень легко и безопасно перебраться на другую сторону, передать туда свободный конец веревки и затем уже с помощью привязанных к доске веревок передвигать эту люльку вместе с человеком с одного берега на другой. Мысль устроить такую люльку была настолько остроумна и в то же время проста, что ей, конечно, не преминули тотчас же воспользоваться. Солдат тут же получил в награду от полковника Радецкого 15 рублей, и дело скоро так наладилось, что в продолжение какого-нибудь часа на другом берегу уже находилась значительная кучка солдат с полным вооружением и даже со значительным запасом патронов.

А заточенные горцы между тем все сидели в пещере и, не имея ни малейшей возможности чем-нибудь вредить нашим, ждали только удобного момента, чтобы выбраться оттуда и скрыться в расщелинах скалы, находившейся очень близко от пещеры. Хотя под огнем наших стрелков горцам сделать это было довольно трудно, но один из них решился все-таки попробовать счастья. Он обвесил себя несколькими торбами, набитыми землею, и под защитою такого панциря выбежал было из пещеры, но не успел сделать и пяти шагов, как тут же пал мертвым, пронзенный несколькими пулями с нашего берега.

Теперь предстояло нам быть свидетелями другой, еще более страшной драмы. Собравшиеся на другом берегу, наши охотники готовились штурмовать пещеру, из глубины которой уже неслись дикие крики предсмертной молитвы мюридов. Перебегая от камня к камню, охотники довольно близко подошли к пещере и вдруг с криком “ура” разом все бросились в глубину ее. Что произошло там, мы, конечно, видеть не могли, но не прошло и четверти часа, как все они показались оттуда, держа при этом за руки одного из мюридов, захваченного ими живым.

Никогда не забуду я того зрелища, которое нам представилось тогда. Вообразите такую картину: впереди ревущее Койсу, за ней точно уходящие куда-то далеко к небесам мрачные громады скал, а у подножия их вблизи пещеры на голом камне скалы, вдавшейся в реку, кучка солдат, среди которых высокий плечистый горец в разорванной белой рубахе и с обнаженной головой, упав на колени, молит их о пощаде.

Тысячи зрителей с напряженным вниманием наблюдали с нашего берега за всей этой сценой, и вдруг загремел со всех сторон яростный крик:

— Смерть изменнику! В воду его! — и в один миг несчастный горец, подхваченный солдатами, полетел в реку. На секунду обезображенный труп его, задержанный большим [828] камнем, показался еще раз из воды, но сильная волна тут же подхватила его и понесла вниз по течению.

Между тем на переправе уже успели устроить что-то вроде веревочного моста, который хотя и сильно раскачивался при малейшем прикосновении к нему, но мог, однако же, служить для перехода людям по одиночке. Первым по этому мосту перешел на другую сторону командир нашего полка, полковник Радецкий, а вслед за ним потянулись и мы. Всю ночь, при свете лишь одних фонарей, под оглушительным ревом реки продолжалась наша переправа, и к утру на другом берегу образовался почти целый батальон, который должен был, прежде всего, выбить противника из его укреплений и затем занять ту часть берега, где предполагалось навести новый деревянный мост. Но горцы, однако, не решились и сами отстаивать уже более своих позиций и, бросив без сопротивления завалы, толпами начали удаляться в горы. Весь берег вскоре был совершенно очищен, и наши саперы в несколько часов уже успели навести новый, прочный мост, по которому войска передового отряда с артиллерией и обозом перешли тотчас же на другую сторону.

Но, преодолев первое серьезное препятствие взятием переправы у Сагрытло, где Шамиль рассчитывал задержать наступление нашего отряда, нужно было, не давая опомниться горцам, немедленно же овладеть и Ахкентскими высотами, так как только лишь оттуда открывался для нас свободный путь по всей Аварии и в Куяду, которая по своей дикости еще могла служить некоторым оплотом для последних остатков когда-то грозных полчищ Шамиля. В силу такого соображения генерал Врангель на следующий же день по занятии переправы выдвинул под командою генерала Ракуссы передовой отряд из четырех батальонов от Дагестанского и Ширванского полков к Бетлинской горе и приказал атаковать на ней неприятельские завалы, которые, как второй заслон, расположены были как раз на пути наступления нашего к Ахкентским высотам.

21 июля мы с рассветом выступили из Сагрытло. Было тихое, безоблачное утро, предвещавшее жаркий день, а нам предстояло взбираться очень высоко и при том вести наступление по узенькой тропинке, которая, пролегая зигзагами через густой чинаровый лес, упиралась прямо в неприятельские завалы, спускавшиеся несколькими ярусами почти от самой вершины Бетлинской горы. Тут главным затруднением для атаки этих завалов было то, что батальоны наши, не имея возможности развернуться по крутому склону горы, не могли действовать одновременно и атаковать противника общими силами. Это весьма важное обстоятельство не обещало, конечно, большого успеха овладеть нам завалами без значительных потерь, и потому [829] решено было отыскать другую дорогу, по которой можно было бы или обойти эти укрепления, или атаковать противника с которого-нибудь из флангов. Совершенно неожиданно в этом деле помог нам один горец, взятый в плен на Сагрытловской переправе — мальчик лет 13-ти, который за сохранение ему жизни указал генералу Ракуссе другой путь. Путь этот был на несколько верст длиннее первого и по необъяснимой причине не был занят горцами, давая возможность колонне нашей без всяких препятствий обойти неприятеля с тыла и заставить его самого покинуть завалы.

Отправив всю кавалерию и обоз по этой кружной дороге, генерал Ракусса, чтобы сократить путь пехоте, приказал идти ей прямо на гору и, заняв вершину, ее остановиться там до прибытия его с обходной колонной.

Бетлинская гора покрыта сплошь густым чинаровым лесом и со стороны Койсу имеет очень крутой подъем, взобраться по которому можно лишь с величайшим трудом и к тому же с большим риском скатиться на каждом шагу в пропасть; тем не менее, батальоны, перекинув ружья через плечо, полезли, рассыпавшись, как муравьи, по всей горе. Первыми пошли таким образом ширванцы, а вслед за ними и мы. Сначала подъем был еще довольно доступен, но с половины горы он сделался настолько крут, что солдатам приходилось уже прямо карабкаться, хватаясь за траву и стволы деревьев. Много упущенных котелков, шапок, мешков с сухарями слетело сверху, проносясь мимо наших голов, но их, конечно, никто не подбирал, и все это так и осталось там где-то внизу.

Вдруг впереди нас послышались крики: берегись, братцы, берегись! — и в ту же минуту мы все заметили какую-то черную массу, мелькавшую между деревьями, которая, ударяясь беспрестанно о их стволы, со страшною быстротою катилась вниз. Это был превосходный вороной конь командира Ширванского полка полковника Кононовича, сорвавшийся с кручи. За первым конем точно также пронесся чей-то другой, а потом и третий. Конечно, удержать и спасти этих бедных животных было невозможно, и они все так и погибли, разбившись совершенно вдребезги. К счастью еще, что при своем падении эти огромные туши не зацепили никого из людей и не увлекли за собой в пропасть, а то, конечно, многим, может быть, пришлось бы обрести свою могилу на дне этой страшной бездны.

Но вот, наконец, впереди, сквозь чащу леса, начали показываться проблески голубого неба, и вскоре мы стали выползать на вершину Ветлинской горы, которая представляла довольно узкий хребет с едва заметной тропой по середине. Здесь батальоны наши должны были остановиться и ждать прибытия генерала Ракуссы с кавалерией и вьюками. [830]

Не велико было удовольствие пролежать несколько часов под палящими лучами июльского солнца, но зато с этой высоты можно было полюбоваться на чудную панораму, которая открывалась перед нами по другую сторону Ахкентских высот. Отсюда на далекое пространство виден был целый лабиринт разбросанных в хаотическом беспорядке горных кряжей, которые рисовались в полупрозрачной синеве полуденного зноя и давали такую величественную картину, что невольно приковывали к себе глаз. Но на всем этом горном пейзаже лежал отпечаток чего-то пустынного, безотрадного, и только маленькие аульчики, лепившиеся, как гнезда ласточек, по расщелинам голых скал, напоминали отчасти, что и в этой дикой природе таится та же жизнь и обитают те же люди.

Боже мой, — думал я, всматриваясь в эту серую, неприветливую даль, — ведь вот и здесь человек мог создать для себя тот мир, в котором заключается весь смысл его существования; и здесь у него несомненно есть также и свое счастье и свои радости, которые дают ему силу на борьбу с его суровою жизнью и ее тяжелыми условиями.

Долго пришлось нам ждать тут свою обходную колонну. Солнце при полном безветрии жгло немилосердно, а кругом нигде ни одной капли воды, чтобы освежиться и утолить жажду, которая начинала уже многих довольно сильно мучить. Но вот, спустя несколько часов, показались наконец наши вьюки, и мы, пропустив их мимо себя, тронулись вперед.

До аула Ахкента, где предполагался ночлег, оставалось еще около 14 верст, а между тем Трудный подъем на Бетлинскую гору при невыносимой жаре разморил солдат до того, что они целыми массами начали валиться прямо на землю. — Воды, Бога ради хоть каплю воды! — кричали многие из них проходившим мимо солдатам, предлагая за один лишь глоток все свои деньги; но воды в запасе давно уже ни у кого не было, и, конечно, помочь им в этом было совершенно невозможно.

Да, трудные, тяжелые моменты выпадали иногда на долю наших войск в горах Кавказа, но, к счастью, это случалось не слишком часто, и то большей частью лишь в летнюю пору. Ощущение жажды доходило теперь до того, что многие, чтобы вызвать у себя какую-нибудь влагу во рту, клали на язык пулю, жевали листья с деревьев; но пули не приносили никакой пользы, а листья растений давали только лишь горький, неприятный сок и нисколько не утоляли жажду. Последовав примеру других, я тоже стал было проделывать с собою те же опыты, но ничто не помогало: язык и горло пересохли до того, что я с трудом уж мог говорить; к глазам приливала кровь, туманилась голова, стало даже притупиться сознание, и я, потеряв [831] наконец последние силы, в полном изнеможении упал на дорогу.

Не знаю, сколько времени пролежал я в таком состоянии, очень близком к обмороку, как вдруг почувствовал на своем лице брызги холодной воды, которые заставили меня очнуться. Я раскрыл глаза и вскрикнул от радости, увидя перед собою солдата, державшего в обеих руках по сапогу, наполненному водою; из одного из них он ртом набирал воду и, стараясь привести меня в чувство, прыскал мне ею в лицо. Заметив, что я начал приходить в сознание, солдат тотчас же пододвинул ко мне один из этих сапогов и с полным участием стал предлагать мне из него напиться.

У нас на Руси говорят, что кто на море не бывал, тот Бога не знавал; а я к этому прибавил бы еще: — кто в походах не бывал, тот и нужды не видал. И кто бы поверил, чтобы можно было решиться пить какую-то отвратительную муть, добытую из полувысохшего болотца и принесенную при этом в пропитанном дегтем и потом, грязном солдатском сапоге, только что снятом с его же ноги, — а я пил эту вонючую влагу, которую нельзя было даже назвать водою, и пил ее с такою жадностью, что готов был, кажется, осушить весь сапог до дна. К счастью, бывалый солдат не дал мне долго наслаждаться этим нектаром и, отняв чуть не силою от меня сапог с водою, поспешил его унести.

Но как ни плоха была эта вода, а она все-таки освежила меня настолько, что я ту же минуту почувствовал себя гораздо бодрее и, поднявшись на ноги, пошел догонять своих людей. Между тем наше обходное движение, оказавшееся весьма удачным, совершенно расстроило планы горцев, и они, видя, что удержать наступление русских им будет невозможно, бросили после незначительной перестрелки все свои укрепления и скрылись, очистив нам совершенно путь к Ахкенту, куда к ночи и собрался весь отряд, расположившись биваком близ самого аула Ахкента.

Высоко стояло солнышко над нами, когда я проснулся на другой день. Раскинувшийся по огромному полю лагерь курился бесчисленными кострами, и солдаты группами копошились около них, заваривая в котелках свой традиционный рябок (любимое кушанье солдат, состоящее из толченых сухарей, сваренных в воде с примесью свиного сала.). Смех и веселый говор их, пересыпаемый шутками и остротами, несся со всех сторон, и, казалось, все труды вчерашнего дня уже были забыты.

Взятие Сагрытловской переправы и затем Ахкентских высот имело те важные последствия, что на другой же день в лагерь [832] к нам явились старшины всех окрестных аулов с изъявлением своей покорности русскому правительству. Давая клятву быть отныне верными нам, старшины говорили, что народ их сильно разорен, что он ведет войну лишь по принуждению Шамиля, и что теперь почти все общества готовы положить оружие и даже содействовать русским во всех их дальнейших предприятиях, надеясь таким путем положить конец этой тяжелой для них войне, которая служит лишь только бедствием для их народа. Конечно, заявления этих представителей не могли быть не приняты к сведению, и командующий войсками, приказав оделить старшин подарками, отпустил их всех по своим аулам.

Пять дней простоял отряд наш у Ахкента, устроил здесь укрепленный вагенбург для склада провианта и фуража и, оставив его под охраною нескольких рот, выступил 27 июля к главному чеченскому отряду, который в это время находился в сборе у селения Тандо. Движение началось обычным порядком, но теперь путь наш пролегал по засеянным хлебами полям и довольно сносной дороге. Мы почти без всяких остановок прошли около 15 верст, миновали еще до полудня огромную Арактаускую равнину и, спустившись к аулу Цатаних, остановились около него для большого привала.

Селение Цатаних лежит в глубокой лощине и памятно еще многим ветеранам кавказской войны по кровавому событию, которое произошло там при восстании горцев в 1843 г. “Сюда, — описывая эти события, говорит г. Окольничий (перечень событий в Дагестане.), — в начале сентября 1843 г. Шамиль направил огромные скопища. Старое укрепление при Цатанихе в то время было только что разломано, а стены нового не успели еще вывести, и потому гарнизон его, состоявший из двух рот численностью в 180 штыков, был помещен в одной из частей аула, которую для защиты от горцев начальник гарнизона Апшеронского полка, капитан Дементьев, по приказанию генерала Клугенау, обнес завалами. Он приступил уже к устройству и редута, как вдруг появились неприятельские скопища, и работы должны были прекратиться. Капитан Дементьев, человек довольно преклонных лет, принадлежал к исчезнувшим уже ныне типам старых воинов. С ограниченными понятиями, грязный, любивший придерживаться чарочки, он под грубой оболочкой таил в себе мужественную энергию, решительность и горячее сердце. Военное поприще его протекло мирно, и, выслужив пенсию, он уже подал в отставку, как вдруг события 1843 г. неожиданно увлекают его в общий коловорот. И вот Дементьев сразу покидает прежние привычки и украшает свои последние дни подвигами истинного [833] геройства. До того времени ходивший замарашкою и почти никогда не бреясь, теперь, как будто предчувствуя катастрофу, он тщательно исправляет свой туалет, надевает новый сюртук и, сотворив теплую молитву перед маленьким образком, благословением родительским, с которым никогда не расставался, является перед гарнизоном.

— “Ребята, — сказал он, — оставляя вас здесь, генерал Клугенау надеялся, что вы будете вести себя молодцами, отстоите крепость или умрете до единого и тем исполните свой воинский долг, как подобает истинным и верным слугам нашего великого государя. Как начальник ваш, я умру последним, но не из трусости, а чтоб посмотреть на того, кто осмелится меня пережить. Шамиль уже приближается, а помощи ожидать нам неоткуда: вы видите, в каком мы захолустье, а на жителей надежда плоха. Итак, встретим дорогого гостя, как мы его встречали всегда — меткой пулей и молодецким штыком; будем, братцы, драться на смерть, и устоим или ляжем здесь все до единого.

“Единодушное “ура”, раздавшееся в рядах солдат, было ответом на эти геройские слова.

“Около 10 часов утра по окрестным высотам показались передовые партии неприятеля под предводительством одного из храбрых наибов Шамиля — Шауиб-Муллы. Жители тотчас же изменили нам и не только не задержали неприятеля, но даже помогли ему овладеть укрепленной частью селения, вблизи которой был помещен парк. Измена их, поставив гарнизон в отчаянное положение между двух огней, принудила его очистить аул и расположиться лагерем в недостроенной части нового укрепления.

“Едва роты успели разместиться на новой позиции, как неприятель, приобретя передачею аула на его сторону возможность маскировать свои движения, бросился на приступ, но был отбит. Эта первая неудачная попытка, стоившая значительной потери, заставила его до прибытия орудий ограничиться перестрелкой, мало наносившей, однако, нам вреда.

“Часу в пятом пополудни неприятель вовсе прекратил огонь и расположился на ночлег; тем временем Дементьев успел кое-как окопаться и устроить барбетную батарею. Находившаяся шагах во ста от лагеря башня с 12-ю человеками гарнизона содействовала, хотя и весьма слабо, общей обороне позиции.

“Между тем к неприятелю все подходили подкрепления, и скопище его наполнило весь аул и усеяло окрестные высоты; вместе с тем прибыли и везомые на руках три орудия. Вся ночь на 7-е число была употреблена на устройство батареи и завалов, откуда бы можно было действовать безвредно для себя, по нашей батарее. [834]

“С рассветом 7 сентября неприятель со всех сторон открыл жестокий ружейный и артиллерийский огонь, и ободряемый личным присутствием Шамиля, который прибыл сюда в ночь, несколько раз бросался на приступ. Но гарнизон, руководимый храбрым капитаном Дементьевым и поручиком Водарским, несмотря на свои потери, не колебался, а картечь наших двух орудий значительно редила неприятельские толпы. К полудню, от неумолкаемого ни на минуту огня и частых атак, потери с обеих сторон были весьма значительны. У неприятеля, по уверению его самого, выбыло до 500 человек, у нас оставалось около 80 человек, которые, став по обеим сторонам батареи, готовились умереть все до единого. Тогда Шамиль предложил Дементьеву сдаться, но встретил отказ. Еще более раздраженный таким упорством, чем даже своими потерями, он поклялся, что готов еще пожертвовать пятьюстами своих лучших мюридов, чтобы овладеть нашим укреплением и жестоко наказать русских.

“Часу во втором пополудни Шамиль приказал перевезти два орудия в аул, откуда горцам было гораздо удобнее действовать по нашей батарее, и вскоре огонь их истребил всю нашу артиллерийскую прислугу. Тогда Дементьев сам бросился с банником в руках к орудию, но новый выстрел опрокинул единорог и контузил храброго капитана. На батарее произошло минутное замешательство, которое не укрылось от глаз неприятеля, и мюриды со всех сторон бросились в шашки, истребив в рукопашной схватке всех до одного.

“Затем неприятель легко разрушил верхний этаж башни и овладел оставшимися там в живых семью нижними чинами.

“Шамиль громко торжествовал свою победу, купленную им дорогой ценою. Его трофеями были два наших орудия и весь парк. Все защитники Цатаниха, за исключением десяти человек нижних чинов, пали, и тела их Шамиль приказал сжечь, что, по понятиям мусульман, считается высшею степенью позора. Но этот позор был куплен геройскою защитою, память о которой и до сих пор живет в рассказах горцев о молодце капитане и храбром гарнизоне Цатаниха”.

Вот у этого-то аула, на том месте, где происходила эта отчаянная резня, мы делали теперь привал, расположившись группами под тенью развесистого тутовника, который почти со всех сторон окружал аул. Поднявшееся на безоблачном небе солнышко начинало уже опять раскаливать воздух, и нам предстояла еще добрая половина пути по Аварской долине и только лишь у Мочекского ущелья остановиться на ночлег.

Аварская долина, составляя одну из плодороднейших частей среднего Дагестана, тянется на несколько десятков верст и густо населена аулами. Дорога проходит равниною между двумя [835] невысокими хребтами горных кряжей, покрытых зеленеющими лугами, полями, засеянными кукурузою, и, сворачивая от аула Шагода влево, поднимается да значительную высоту, с которой и начинает круто опять спускаться к Андийскому Койсу. Вся эта местность совершенно безлесна, а потому тут необходимо иметь запас топлива с собою. В кавказских походах солдаты в таких случаях обыкновенно уже сами заботятся об этом и, примостив к своему ранцу какую-нибудь щепку или сучок, несут этот лишний, необходимый груз иногда несколько верст к своему ротному котлу. Конечно, такой способ заготовления топлива служил подчас немалым обременением для солдат, но он, тем не менее, весьма часто практиковался у нас и в особенности в Аварии, где лесов вообще очень мало.

Переход в этот день, как я уже говорил, выдался большой и трудный, но еще труднее досталось нам на биваке, где со снеговых гор дул такой холодный, пронизывающий до костей, ветер, что мы не знали, чем и согреться. Развести костров было нечем, и мы всю ночь дрожали, с нетерпением ожидая рассвета, а с ним вместе и появления солнышка. К счастью еще, что нам удалось поесть горячего, и то лишь благодаря запасливости нашего солдата, о чем я только что упомянул.

Выступили мы с этого бивака на другой день рано утром, но по изменившейся дислокации должны были следовать теперь не в Тандо, где находился наш главный отряд, а через Хунзах перейти к Тилитлю, заняв позицию в одном лишь переходе от Гуниба, на котором Шамиль после всех поражений успел укрыться с последними остатками еще преданных ему мюридов. Там, сосредоточив всю свою артиллерию и укрепившись за валами, этот борец, все еще отстаивая свою свободу, решился биться с русскими до последней капли крови.

В горах Кавказа почти всякий шаг имеет свою историю и связан с воспоминаниями о том или другом событии, которыми до чрезвычайности богата вся эта страна. Хунзах, служивший долгое время русским весьма важным стратегическим пунктом, при восстании горцев в 1843 г. не избежал также в свою очередь катастрофы и, как многие из наших крепостей в Дагестане, сделался в то время одним из самых значительных трофеев Шамиля, упрочивших еще более его владычество в Аварии. Бывший когда-то столицею аварских ханов, а ныне небольшая, бедная деревушка, Хунзах в то смутное время в крае был еще довольно значительным селением, вблизи которого находилась наша крепость с гарнизоном около трех тысяч человек. Когда, упоенный целым рядом крупных удач, в ноябре 1843 г. сюда подступил с [836] огромными полчищами Шамиль, и, имея под рукою своего отважного наиба Хаджи-Мурата, осадил со всех сторон эту крепость, начальником гарнизона в ней был известный герой Кавказа, генерального штаба подполковник Пассек (подполковник Пассек в чине генерала был убит в Чечне при занятии аула Дарго в 1845 г.). Видя себя отрезанным от русских отрядов и уступая силе обстоятельств, он принужден был тогда оставить Хунзахскую крепость и отступить со своим отрядом к Темир-Хан-Шуре. И вот, как рассказывали очевидцы, уничтожив все запасы, которых было довольно много в крепости, и изрубив лафеты крепостных орудий, по его приказанию сброшенных с кручи, он стал отступать, заложив предварительно мины во многих местах с таким, однако, расчетом, чтобы приложенные к ним зажженные стопины могли взорвать их в то время, когда отряд отойдет на значительное расстояние от крепости.

Хотя жители Хунзаха, оставаясь верными русским до самого выхода их из крепости, с величайшим сожалением и даже плачем провожали наши войска, но, конечно, должны были покориться Шамилю, и по уходе отряда тотчас же все присоединились к толпам мюридов.

“В 5 часов пополудни я выступил из Хунзаха, — доносил подполковник Пассек командующему войсками, генералу Клугенау. — Жители преследовали меня слабо и видимо только для оправдания себя перед Шамилем. Я отошел без всяких потерь и уже далеко был от крепости, когда белый столб света озарил вдруг Хунзах. Это был взорван парк. За первым взрывом вскоре последовали и другие. Гранаты и патроны, которые я не мог захватить с собою, лопались во множестве и, по словам перебежчиков, делали большие опустошения. Взрывом парка были разрушены казармы, комендантский дом и часть крепостной стены, на которой погибло очень много мюридов, кинувшихся с яростью в оставленное укрепление. Смятение и ужас горцев были так велики, что они бросились из укрепления и долго потом не решались приближаться к нему. Впрочем, жителей я заранее предупредил о взрывах, которые должны будут разрушить крепость после нашего отступления, и потому из них никто при этом не пострадал”.

Теперь на месте разрушенной крепости видны были одни глубокие ямы да кучи мусора, и только по незначительным остаткам еще можно было различить существовавшие здесь когда-то крепостные стены и некоторые другие постройки.

Миновав Хунзах, жители которого встретили нас довольно дружелюбно, отряд потянулся далее и через полчаса подошел к спуску, который отсюда вел в долину Аварского Койсу. [837]

Надобно сказать, что в Дагестане в то время все пути, большею частью, состояли из горных тропинок или таких трудно проходимых дорог, что движение по ним даже и небольших отрядов сопряжено было с огромными затруднениями, в особенности, если при отряде находилась артиллерия, которую в иных местах приходилось перетаскивать на руках иногда на довольно значительное расстояние. При таких условиях нередко бывали случаи, что даже маленький отряд с несколькими орудиями в течение полудня едва лишь успевал сделать какие-нибудь три, четыре версты, и большим счастьем для себя считал начальник отряда, если у него все обходилось благополучно, и ни один человек или вьюк не свалился в кручу, из которой их не всегда можно было и вытащить. Как пример одной из таких дорог, я могу указать на дорогу близ бывшего укрепления Преображенского, по которой нам пришлось возвращаться из Ункротля после усмирения в этом крае восстания горцев в 1861 г. Там в одном месте отряду нашему, состоявшему из трех батальонов и четырех горных орудий, нужно было пройти по берегу Андийского Койсу узеньким полутоннелем, пробитым в скале над обрывом, который сажен на тридцать возвышался над рекою. Этот полутоннель тянется всего на протяжении каких-нибудь ста шагов, но, чтобы перейти эти кавказские Фермопилы, наш маленький отряд должен был употребить почти целых восемь часов. И это еще при тех условиях, когда весь край находился на мирном положении, и со стороны горцев не могло быть оказано нам никакого препятствия. Правда, в Аварии встречалось много дорог и правильной разработки, проложенных еще генералом Фези в начале сороковых годов, но, во-первых, такие дороги проложены им были не везде, а, во-вторых, время, да и сами горцы, с целью затруднить наши движения в горах, так испортили их, что ими не всегда можно было и пользоваться.

Хунзахский спуск, не бывший никогда разработанным, представлял в то время что-то до того ужасное, что трудно даже дать о нем точное понятие. Начинаясь верстах в двух от аула Хунзаха, спуск этот шел извилинами по крутой горе, пролегая тропинкою то над страшными обрывами, то по полутоннелям с такими узкими проходами, что пройти через некоторые из них, не развьючив предварительно лошади, было совершенно невозможно; к тому же на всем пути встречалось множество больших уступов, которые саперам приходилось разрабатывать кирками и ломами, что вместе до того замедлило наше движение, что арьергард, в котором мы находились, подойдя к спуску около 4-х часов пополудни, только лишь к полуночи мог кое-как добраться до половины горы. Вот и молодая [838] луна спустилась за горы, вот и утренняя заря показалась на востоке, окрасив розовым светом вершины скал, а мы все еще продолжали спускаться, посылая тысячи проклятий этой адской дороге, разбившей все мечты наши о близком отдыхе и горячем ужине, который так заманчиво дымился в котлах на берегу реки и всего в какой-нибудь версте от нас.

Давно, давно уже светило нам солнышко, когда измученные трудным переходом, без пищи и сна в продолжение целых суток, мы подошли, наконец, к своему биваку, сделав последний спуск, всего лишь три с половиною версты, в четырнадцать часов. Но как ни нуждались мы теперь в отдыхе, а нам, однако, здесь не пришлось им воспользоваться, как бы это следовало, и едва лишь солдаты успели поесть горячей кашицы, как барабаны опять забили поход, и батальоны начали становиться в ружье.

Хотя переход в этот день предполагалось сделать небольшой, но в виду того, что нам впереди предстоял опять крутой подъем на Тилитлинскую гору, генерал Ракусса спешил как можно ранее выступить с бивака, чтобы до наступления жары подняться к вершине ее и уже там дать более продолжительный отдых отряду. Мы еще не тронулись с места, как со стороны аула Голотля показалась небольшая партия горцев, которая, как можно было заметить, направлялась прямо к нашему биваку. Впереди этой партии ехал очень почтенных лет старик с белой чалмой на папахе, что означало, что он принадлежал к высокому сану и носил почетное звание. Подъехав к биваку, партия осведомилась у солдат, где находится начальник нашего отряда, и по их указанию прямо проследовала к палатке генерала. Это был тилитлинский наиб, Кибит-Магома, один из главных предводителей мюридов, который со свитою приехал теперь из Тилитля, чтобы изъявить свою покорность русскому правительству и вместе с тем приветствовать генерала.

Кибит-Магома, известный русским еще с 1837 г., играл весьма значительную роль в горах. Как человек замечательного ума и храбрости, он сумел в короткое время приобрести сильное влияние на народ и даже вселить в нем убеждение в своей мнимой святости, что давало ему право пользоваться не только уважением, но и большим весом среди всех горцев. Добиваясь постоянно власти, он для достижения своих целей не гнушался никакими путями и, чтобы не иметь преград, постарался даже для этого уничтожить всю свою большую родню. В начале сороковых годов он делается тилитлинским наибом, а восстание 1843 г. в Дагестане дает ему обширное поле для деятельности. Предводительствуя большими скопищами, [839] он взял тогда наше Гоцатлинское укрепление и с азиатскою беспощадностью вырезал в нем весь гарнизон.

Вот этого-то дагестанского наиба, когда-то заклятого врага русских, мы видели теперь перед собою. Его умное, выразительное лицо, самоуверенный взгляд и гордая осанка, с которою он сидел на лошади, невольно заставили обратить внимание на этого человека, тем более, что многочисленные рассказы о нем старых кавказцев в то время еще у многих были свежи в памяти.

Подъехав к палатке генерала Ракуссы, Кибит-Магома с помощью своих нукеров слез с коня, важно и неторопливо сел на разостланную для него бурку и послал доложить о себе генералу Ракуссе, который тотчас же пригласил его в палатку, где между ними и произошла аудиенция, продолжавшаяся, впрочем, очень недолго. Выйдя от генерала, Кибит-Магома с тою же неторопливостью сел опять на подведенную ему лошадь и в сопровождении своей свиты отправился обратно.

С отъездом Кибит-Магомы наш отряд двинулся вдоль берега Койсу на аул Голотль и, перейдя здесь реку через довольно ветхий деревянный мост, который под ногами нашими сильно покачивался, грозя, казалось, ежеминутно обрушиться, стал вытягиваться по узенькой и крутой тропинке на гору. Дикая природа этой совсем неизвестной нам местности заставила генерала Ракуссу почти с самого начала движения принять все меры предосторожности, но все, однако, обошлось благополучно, за исключением лишь разве того, что, поднявшись на довольно значительную высоту, мы попали под проливной дождь, который в несколько минут смочил нас до нитки. Впрочем, эта маленькая неприятность не испортила того впечатления, какое произвела на всех нас чудная картина, представившаяся с горы. Там внизу солнышко, щедро рассыпая лучи, весело играло по яркой зелени садов, тянувшихся длинною лентою по берегу реки, а здесь, в каких-нибудь двух, трех верстах, хмурое небо поливало дождем, через который, как будто сквозь сеть, вся долина Аварского Койсу рисовалась в каком-то фантастическом виде. Казалось с высоты, что природа в одно время и смеялась, и плакала, как избалованная женщина, которая, проливая капризные слезы, дарит вас в то же время своей улыбкой. Пейзаж выходил таким оригинальным и до того очаровательным, что нельзя было на него не засмотреться, тем более, что подобное явление природы даже и в горах Кавказа можно наблюдать весьма редко, и лишь при том условии, когда, горы и долины находятся между собою в очень резких контрастах.

Сделав переход около десяти верст, мы к полудню достигли Тилитлинской горы, или, как называли ее солдаты, [840] Чемодан-горы (издали вершина Тилитлинской горы действительно несколько напоминает своей формой закрытый чемодан.), и, простояв около нее несколько дней, перешли 2 августа в урочище Гунимер, расположившись общим лагерем в небольшом лишь переходе от горы Гуниба. Стоянка в Гунимере при умеренном на этой высоте климате и отличной погоде была прекрасна. Мы простояли тут несколько дней, наслаждаясь полнейшим спокойствием, которое только однажды было нарушено незначительным случаем, послужившим, впрочем, нам даже некоторым развлечением. Дело в том, что в одну из темных ночей мюриды Шамиля, пытаясь провезти на Гуниб имущество имама и вместе с ним партию русских пленных, попались вблизи нашего лагеря в руки куядинцев, которые, отбив у мюридов весь этот транспорта, тотчас же представили его в наш отряд. Конечно, этот случай имел для нас большой интерес, и вскоре около пленных собралась целая кучка офицеров и солдат, чтобы поглазеть и порасспросить, кто и при каких обстоятельствах был взят в плен.

Всех пленных было человек около пятнадцати, и по их изнуренным лицам и тем рубищам, которые едва лишь прикрывали их тело, нельзя было не заметить, что эти несчастные давно уже терпят во всем страшную нужду. Тут же, как оказалось, между ними были и беглые, в числе которых был даже один солдат нашего полка, служивший когда-то денщиком у прапорщика Квицинского, от которого он бежал лет пятнадцать тому назад. Он узнал своего прежнего господина, который находился теперь с нами же в отряде, и чистосердечно рассказал, что, потеряв на водопое его коня и боясь за это наказания, он в то же время решил бежать в горы, надеясь или найти там пропавшего коня или украсть у горцев другую лошадь и с нею вернуться потом обратно. Но план этот ему тогда не удался, и он, страшась еще большей ответственности за свой побег, так и остался в горах. Много нужды и горя видел он там; неоднократно пытался было опять бежать к своим, но страх наказания удерживал его. Шатаясь по разным местам, он попал, наконец, в Чечню и пристроился в качестве батрака к одному зажиточному горцу. Здесь он страстно влюбился в красавицу-чеченку, дочь своего хозяина, и, приняв ислам, женился на ней. Однако, жизнь среди чуждых людей не дала ему возможности забыть свою родину; он начал тосковать, бросил свою семью и ушел в Аварию. Нынешний случай вернул его опять к русским. “И теперь, — заключил он рассказ свой, упав на колени и заливаясь горькими слезами, — я на прощение уже не надеюсь и готовь принять всякую муку, чтобы хоть ею искупить свою вину”. [841]

Что сталось потом с этим дезертиром, а также и со всеми другими, — неизвестно, но, вероятно, они так и погибли в каких-нибудь казематах нашей обширной Сибири, не увидев уже более своей родной земли.

9 августа отряд наш был усилен прибывшими с лезгинской линии батальонами кавказской гренадерской дивизии, и с этого времени все войска начали стягиваться к Гунибу.

Гунибская скала имеет вид усеченного конуса и своим рельефом резко выделяется среди окружающих ее горных возвышенностей. Увенчанная по всей окружности отвесными обрывами, спускавшимися несколькими ярусами к подошве, она казалась совершенно недоступной для овладения ею открытой силою. Все сколько-нибудь значительные трещины, где существовали у горцев едва заметные тропинки для подъема на гору, как показали рекогносцировки, были взорваны порохом и заделаны прочными завалами, а заготовленные по окраинам горы в огромном количестве камни, предназначавшиеся горцами для сбрасывания их вниз на случай атаки русскими Гуниба, ясно указывали, что оборона этой горы предполагается ими крайне упорная. К тому же, по собранным сведениям, на верхнем плато Гуниба находилось довольно много полей со снятыми уже с них хлебами и отличных пастбищ, на которых паслись большие стада, что вместе могло надолго обеспечить защитников Гуниба и дать им возможность выдержать осаду весьма продолжительное время.

По плану, составленному в главной квартире, решено было начать блокаду Гуниба оцеплением горы со всех сторон небольшими отрядами, которые, поддерживая между собою постоянно связь, могли бы пресечь всякое сообщение Шамиля с окружающими аулами. Хотя подробный осмотр местности указал, что Гунибская скала по подошве имеет протяжение около 50 верст, но на всем этом пространстве можно было во многих местах занять весьма удобные позиции для наших отрядов, которые при этом настолько могли быть удалены от вершины горы, что всякие попытки противника вредить им чем-нибудь были невозможны.

10 августа отряд наш после раннего обеда снялся с бивака, и к вечеру того же дня все части его приняли такой порядок: общий резерв из 6 батальонов пехоты, Северского драгунского полка, 6-ти сотен туземной конницы при 14 орудиях расположился на Кегерских высотах; на восточном фасе стали два батальона Ширванского полка с 4 горными орудиями под командою командира полка, полковника Кононовича, а на север-ном два другие батальона ширванцев, один батальон Самурского полка, 5 сотен конно-мусульманского полка и две сотни [842] конной милиции под начальством генерал-майора Тархан-Мурового; южную сторону заняли два батальона Апшеронского полка, два батальона Самурского полка и 21-й стрелковый батальон под командою командира Апшеронского полка, полковника Тергукасова, и наконец западную — два батальона Дагестанского полка под начальством командира, этого полка, полковника Радецкого.

Окруженные со всех сторон горцы с первого же дня открыли было по нашим лагерям ружейный огонь, но пули их винтовок не могли соперничать с нашими нарезными ружьями, и потому эта бесполезная перестрелка скоро ими были прекращена. Пробовали они также пускать и камни с горы, но эти камни, иные величиною в добрую копну сена, разбиваясь об утесы скалы на тысячи кусков, производили только страшный грохот и не причиняли нам тоже никакого вреда.

Видя себя бессильным заставить чем-нибудь русских снять осаду, Шамиль вступил было в переговоры, но переговоры эти, продолжавшиеся несколько дней и имевшие, как видно было, только цель оттянуть время, не привели ни к каким положительным результатам, а потому 22 августа они были прекращены, и с этого времени во всех частях начались приготовления к штурму.

Еще с ночи 24 августа охотники Апшеронского полка под командою капитана Скворцова, подкравшись к горе, поднялись с помощью веревочных лестниц к верхнему ее уступу и, не замеченные в темноте горцами, засели там под скалою, а со стороны Кара-Койсу, где Гунибская скала хотя и имела довольно пологий спуск, но была укреплена прочными каменными стенами с крепостными орудиями, стрелки Ширванского полка заняли сады по реке и, таким образом, почти вплотную приблизились к подошве горы. Только с северной и нашей стороны, где но недоступности нельзя было подойти ближе к горе, войска в этот день оставались на своих прежних местах.

Но вот наступил день 25 августа, тот знаменательный день, который навсегда останется отмеченным в истории покорения Кавказа. Выло тихое, ясное утро. В нашем лагере все шло обычным порядком: в 10 часов пробил барабан на кашу, и к котлам уже потянулись вереницами солдаты, как вдруг один из часовых заметил в правой стороне подходившую к горе колонну, из которой мы вскоре все услышали слабый звук сигнального рожка, повторенный несколько раз: “движение левому флангу”.

Очевидно, это был сигнал, передававший нам приказание о наступлении к Гунибу. В один миг все засуетилось: котлы с обедом были брошены, и батальон во главе с командиром полка, полковником Радецким, несколько минут спустя, уже двигался к горе. [843]

Как ни казалась издали Гунибская скала мало доступною для подъема на нее с нашей стороны, но лазутчик, знавший прекрасно все тропинки этой горы, повел отряд наш прямо к ее подошве, предупредив при этом полковника, что подъем отсюда на тору сильно испорчен горцами и будет для нас весьма не легок. Действительно, тропинка, по которой нам надобно было подниматься, оказалась настолько крутою и узкою, что по ней можно было идти только лишь в одного человека; к тому же мягкий грунт земли в некоторых местах так сильно осыпался под ногами, что солдатам чуть не на каждом шагу приходилось исправлять путь, употребляя для этого, за неимением шанцевого инструмента, даже штыки. Но вот головная часть достигла, наконец, последнего уступа скалы. Здесь тропинка, делая крутой поворот, проходила шага на три или на четыре по узенькому карнизу совершенно отвесной скалы. Это было самое трудное и самое опасное место. Представьте себе с одной стороны скалу в несколько сажен вышины, а с другой — ужаснейшую пропасть, в которую и взглянуть-то было жутко. Тут один какой-нибудь неверно рассчитанный шаг, и гибель неизбежна. Как умудрились перебраться без посторонней помощи по этому карнизу первые из наших людей, — это для меня остается и до сих пор непонятным, но нам всем пришлось проделывать в этом месте такие эквилибристические движения, что страшно о них и вспомнить. Прежде всего, надобно было перескочить глубокую расщелину, образовавшуюся в скале, затем ухватиться за штык ружья, поданного перешедшим раньше, и, сделав с помощью его еще шага два над пропастью, выбираться потом по тропинке кверху. Конечно, будь на вершине хоть несколько человек горцев, нам едва ли удалось бы вылезть на эту скалу, но, к нашему счастью, Шамиль, в полной уверенности, что отсюда русским подняться будет невозможно, еще в начале штурма приказал мюридам оставить эту сторону Гуниба и сосредоточиться к укреплениям восточного фаса, где с самого утра уже кипел ожесточенный бой с ширванскими батальонами, атаковавшими Гунибскую гору со стороны реки Кара-Койсу.

Но как бы там ни было, а часа два, три спустя, мы уже были на горе и, построившись в колонны, быстро двинулись всеми частями к аулу Гунибу.

Верхнее плато Гунибской скалы, занимая в поперечнике от 4 до 6 верст, представляет довольно холмистую возвышенность, покрытую прекрасными пастбищами и полями. Несколько табу-нов и больших стад овец привольно разгуливали по этим обширным полям, но горцев не видно было нигде. Мы без всяких остановок прошли около трех верст и, поднявшись на небольшую высоту, сразу очутились перед самым аулом [844] Гунибом, лежавшим в глубокой котловине. Войска, раньше нас сюда прибывшие, стояли плотною стеною вокруг селения, но хранили полнейшую тишину, прерываемую иногда только редкими выстрелами из аула, которые, однако, вскоре прекратились совсем.

Итак, гора Гуниб-даг была взята; но не в наших руках еще был аул и сам Шамиль, заключившийся в нем с преданными ему до фанатизма мюридами, которых нужно было или чем-нибудь склонить к сдаче или просто взять силою. Решив прибегнуть к последнему средству лишь в том случае, если Шамиль будет сильно упорствовать, князь Барятинский, по прибытии своем на Гуниб, сделал прежде всего распоряжение, чтобы все войска до приказания оставались на занятых ими местах, и, расположившись сам в полуверсте от аула, приказал начать переговоры с Шамилем.

Хотя расстояние, отделявшее горцев от наших войск, было так не велико, что все переговоры можно было вести словесно и не через посланцев, но эти переговоры, длившиеся довольно долго, не привели, однако, ровно ни к чему. Шамиль медлил, колебался и видимо умышленно оттягивал время, а между тем день начинал уже клониться к вечеру. Не видя конца этому и не рассчитывая на добровольную сдачу Шамиля, главнокомандующий часу в 4 пополудни велел своим адъютантам объехать войска и передать им следующее приказание: если переговоры с Шамилем не будут иметь успеха, то по третьему выстрелу из орудия всем войскам двинуться к аулу и взять его штурмом.

Конечно, овладеть этим небольшим селением, которое не имело никаких укреплений, и в котором насчитывалось всего лишь до трех сот мюридов и нескольких сот человек жителей, не могло составлять для нас сколько-нибудь трудной задачи, но нельзя, однако же, умолчать, как жутко становилось при мысли, что произойдет в этом ауле, когда на него бросится со всех сторон вся эта огромная масса людей. Всем известно было, что в этом селении находились все богатства Шамиля, награбленные им при нападениях его на русские крепости и селения. Тут хранилась и та сотня тысяч рублевиков, которую Шамиль получил от русских за освобождение грузинских княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, взятых им в плен в селении Цинондалах при вторжении его в Кахетию в 1854 г. (за освобождение пленных грузинских княгинь Шамиль запросил сначала миллион рублей и возвращение из России сына его, Джамал-Эддина, но потом уменьшил свои требования и согласился взять сто тысяч, с условием получить все деньги звонкою монетой, что ему и было доставлено в горы на нескольких арбах.); сюда же, как в самое крепкое и надежное место, свезены были и драгоценные вещи, захваченные горцами вместе с этими [845] пленными семействами. Соблазн был велик и мог довести до страшного беспорядка, который во всем этом хаосе неминуемо должен был бы наступить, если бы дело дошло до штурма аула.

Но вот после долгих переговоров из аула показался Юнус, один из приближенных наибов Шамиля. Став у последней сакли, он громким голосом начал кричать, что Шамиль согласен выйти к русским, но не иначе, как в сопровождении полковника Лазарева, которого поэтому он и просит прийти к нему в аул. Это заявление немедленно доложили главнокомандующему, и полковник Лазарев с разрешения его отправился в аул, захватив с собою только одного из своих переводчиков (полковник Лазарев, превосходно владевший татарским языком, отправился в аул один, без всякого конвоя и взял с собою переводчика на тот лишь случай, если бы ему нужно было дать какое-нибудь известие о себе или Шамиле.).

На небольшой площадке, как рассказывал потом сам полковник Лазарев, его встретила толпа человек в сорок, великолепно вооруженных, самых отчаянных мюридов-любимцев Шамиля. Посреди этой толпы, облокотившись на стену сакли, стоял около серой, оседланной лошади человек высокого роста, с угрюмым лицом. По величественной позе этого человека, которая резко отличала его от других, в нем не трудно было узнать Шамиля. Встретив мюридов приветствием, полковник Лазарев, не показывая вида, что узнал грозного повелителя горцев, спросил у мюридов, кто из них Шамиль.

Ему указали на высокого мужчину, и почти все в один голос ответили: “вот имам”.

Поздоровавшись с Шамилем и ответив утвердительно ему на вопрос, не он ли Лазарев, — полковник после краткого и несколько тяжелого молчания сказал:

— Шамиль! всему миру известно о твоих подвигах, и слава их никогда не померкнет, если ты, покоряясь силе судьбы, выйдешь сегодня к главнокомандующему и предашься великодушию государя императора, чем спасешь от гибели тысячу человек, оставшихся тебе верными (после штурма Гуниб-дага у Шамиля оставалось в живых 300 мюридов и аул с населением до 700 человек.). Согласись, что они за их слепую и безграничную к тебе преданность заслуживают от тебя этой жертвы. Итак, имам, — продолжал полковник, — заверши свои славные подвиги поступком благоразумия и великодушия, а сердарь (сердарь — главнокомандующий.), облеченный царскою властью, может многое для тебя сделать: он будет ходатайствовать перед государем императором [846] об обеспечении будущности твоей и твоего семейства. Я — Аллах (Я — Аллах — во имя Бога.)! пойдем, нечего медлить! — решительно прибавил полковник Лазарев.

Шамиль колебался. Он опять выразил сомнение за свою безопасность и на уверение полковника Лазарева в полной неприкосновенности его особы сказал:

— Если ты так убежден, что со мною русские не поступят дурно, то иди к моим сыновьям и останься там, покуда я не вернусь обратно.

— Я прислан сюда, — возразил полковник Лазарев, — по твоему желанию, чтобы вместе идти к главнокомандующему, а не прислан к тебе аманатом. Если хочешь, пойдем теперь же, а не хочешь — я уйду один.

Шамиль был в нерешительности, тем более, что в толпе мюридов раздавался по временам грозный ропот, и одни, потрясая оружием, говорили, что повелитель их даром не попадется в руки неверных, и за смерть его русские дорого заплатят; другие же прямо советовали имаму не склоняться на убеждения полковника Лазарева.

Уговорив Шамиля не слушать безрассудных советов, полковник Лазарев обратился к мюридам и в резких выражениях выставил, как неблагоразумно с их стороны настаивать на бесполезном сопротивлении, вместо того, чтобы советовать Шамилю полною покорностью избавить всех от неминуемой гибели.

Шамиль, оставаясь все еще в нерешительности, спросил, что если он явится к главнокомандующему, то позволено ли ему будет вернуться к своему семейству; на это полковник Лазарев ответил, что никто не хочет разлучать его с семейством, и что, вероятно, не будет препятствий к возвращению его в аул.

Наконец, Шамиль, видя невозможность дальнейшего сопротивления, решился выйти к главнокомандующему.

И вот в ауле вдруг произошло необыкновенное движение: показались на улицах кучки мюридов, замелькали, как тени, около сакель женские фигуры, покрытые с головы до ног белыми чадрами; все население сразу засуетилось, зашумело и видимо начинало готовиться к весьма важному в его жизни событию. Мы стояли на тех же местах и, храня по-прежнему глубокую тишину, с величайшем вниманием следили за всем, что происходило перед нашими глазами, как вдруг показался из аула Шамиль. Он вышел, охраняемые толпою мюридов, которые, окружая его со всех сторон, держали в засученных по [847] локоть руках винтовки наготове. По одну сторону Шамиля следовал полковник Лазарев, по другую его наиб Юнус, а несколько позади два нукера вели в поводах его прекрасного коня, покрытого поверх седла богатым чапраком. Сделав несколько шагов от аула, Шамиль приостановился, бросил быстрый взгляд вокруг себя и вдруг, совершенно неожиданно повернул назад. Нельзя было понять, что произошло с Шамилем, но оказалось, что он отказывался выходить на глазах чепурханов (горцы, выражая презрение к нашим конно-милиционерам, называли их чепурханами.) наших конно-милиционеров, которые были его страшными врагами. Милиционеров тотчас же отодвинули назад, и шествие возобновилось снова в том же порядке.

Когда Шамиль отошел уже на значительное расстояние от аула, в войсках вдруг загремел страшный взрыв “ура”, огласивший далеко всю окрестность. Пораженный неожиданным и хорошо ему знакомым боевым криком русских, Шамиль в тревожном недоумении опять остановился. Минута была решительная, и это случайное обстоятельство могло бы окончиться весьма печально, но находчивость полковника Лазарева поправила дело. Он в ту же минуту крикнул Шамилю, что русские войска, по приказанию сердаря, его приветствуют, и подозрительный Шамиль, несколько успокоившись, продолжал путь (по рассказу одного из свидетелей, бывших при Шамиле, мюриды, напуганные криками наших войск, хотели было в этот момент убить полковника Лазарева, и возвратиться опять в аул.).

Не доходя шагов ста до главнокомандующего, мюриды, сопровождавшие Шамиля, были остановлены, а он вместе с полковником Лазаревым и Юнусом проследовал к тому месту, где находился сам князь, которому, однако, при своем приближении Шамиль не сделал никакого приветствия и даже не поклонился.

— Шамиль! — сказал князь Барятинский, не вставая с камня, на котором он сидел (в память этого события на камне, где сидел главнокомандующий и принимал Шамиля, вырезана дата — год и число взятия Гуниба. Этот камень и поныне находится на том же месте.), — я предлагал тебе приехать в лагерь на Кегерские высоты, обещая выгодные условия. Ты тогда не захотел этого сделать; ну, так я сам с войсками пришел сюда, и, конечно, условия, предложенные тебе прежде, теперь не имеют уже места. Твоя участь будет зависеть от государя императора; но я надеюсь, что его величество уважит мое ходатайство и дарует неприкосновенность, как тебе, так и твоему семейству.

Когда слова, эти переданы были Шамилю, он отвечал: [848]

— Сердарь! я не внял твоим советам, — прости и не осуждай меня. Я — простой уздень, тридцать лет дравшийся за веру моего народа; но теперь наибы мои разбежались, мне изменили все, да и сам я уже стар — мне шестьдесят три года. Не гляди на мою черную бороду — я сед (впоследствии Шамиль, находясь уже в России, оставил обычай горцев красить бороду.).

Шамиль поднял крашенную бороду и показал прикрытую только снаружи свою седину.

— Поздравляю русских, — продолжал Шамиль, — с владычеством над Дагестаном и от души желаю государю успеха в управлении горцами для их блага.

— Я немедленно пошлю тебя к государю императору, и один из моих приближенных повезет тебя. Теперь же, — добавил главнокомандующий, — ты, как военнопленный, поедешь в наш лагерь, а полковник Лазарев распорядится перевезти туда и все твое семейство.

С этими словами князь Барятинский встал и тотчас же уехал в свой стан. Шамиль был поражен.

— Ты обманул меня, — сказал он полковнику Лазареву, бледнея и меняясь в лице, и, схватившись за рукоять кинжала, близко подошел к нему.

Положение становилось критическим, но полковник Лазарев не потерялся и тут.

— Успокойся, имам, — сказал он Шамилю, — и вспомни, что там я высказывал тебе лишь свои предположения, а здесь ты получил приказания от самого главнокомандующего; исполни их, и ты не будешь раскаиваться.

Затем полковник Лазарев передал Шамиля графу Евдокимову, а сам отправился в аул к его семейству.

С отъездом из Гуниба Шамиля аул как будто опустел; жители попрятались, и на улицах уже не видно было никого; только около сакли Шамиля копошилось несколько человек мюридов, собирая в путь семейство имама, которое готовилось навсегда покинуть горы Кавказа и следовать за ним в далекую Россию. Подстрекаемый сильным любопытством взглянуть на семейство Шамиля, я с несколькими офицерами, несмотря на густую цепь, выставленную по приказанию барона Врангеля вокруг селения, чтобы туда никого не пропускать, успел, однако, проникнуть в самую середину аула и, примостившись на крыше одного из сараев, примыкавших ко двору Шамиля, прекрасно оттуда мог видеть, что происходило внутри этого двора. А там в это время уже стояло около десятка, арб, на, которые мюриды [849] спешили укладывать вещи Шамиля, состоявшие большею частью из тюфяков, подушек, огромных окованных железом сундуков и прочего домашнего скарба. Тут же на галерее у самого входа в саклю стояло несколько женщин, которые, по-видимому, следили за укладкой этих вещей, но не принимали в этом никакого участия. Это были жены и дочери Шамиля, в числе которых, говорили, находилась и красавица Шуаннат — третья жена имама (у Шамиля было три жены: первая Фатимат (давно умершая), вторая — Зейдат и третья — Шуаннат. Эта последняя, армянка по происхождению, была им похищена из Кизляра.). К сожалению, все женщины были закутаны в белые чадры, и их лиц совершенно нельзя было рассмотреть. Впрочем, меня собственно более всего интересовала личность второго сына Шамиля, Кази-Магомы, который, как известно, был самый отчаянный враг русских и в последние годы войны предводительствовал наездническими партиями Шамиля (первый сын Шамиля, Джамал-Эддин, был выдан горцами русским в виде заложника, при взятии аула Ахульго в 1839 г. и, отправленный в Петербург, воспитывался там в 1 кадетском корпусе. При размене впоследствии семейств Чавчавадзе и Орбелиани, взятых Шамилем в плен, при вторжении его в Кахетию в 1854 г.. Джамал-Эддин, бывший тогда уже нашим офицером, возвращен был обратно Шамилю и, года два, спустя, умер в горах, не имея сил подчиниться строгому режиму в доме своего отца.). Это был лет тридцати, стройный, высокого роста мужчина с гордой осанкой и надменным выражением лица. Во взоре его небольших глаз, сверкавших злобою и ненавистью к русским, было что-то хищническое и даже отталкивающее. Он повелительным тоном отдавал беспрестанно приказания толпившимся вокруг его мюридам и явно показывал вид, что не замечает присутствия здесь русских офицеров.

Мне, конечно, не приходило тогда в голову, чтобы я когда-нибудь еще раз мог увидеть этого человека, а между тем это случилось ровно через восемнадцать лет. Я видел Кази-Магому в деле под Авлиаром, в год войны нашей с Турцией, где этот вероломный изменник командовал турецким кавалерийским отрядом и произвел несколько смелых, хотя и безуспешных, а так на наш правый фланг. Турки, как известно, в этом сражении были совершенно разбиты и потеряли шинными большую часть своей армии, но Кази-Магома, по счастливой случайности, избежал русского плена и, благодаря этому, избежал, конечно, и тех двенадцати пуль в грудь, которые могли бы быть единственною наградою этому изменнику, когда-то обласканному русским царем, даровавшим ему свободу вместо ссылки в холодные страны нашей далекой Сибири.

Уже почти совсем стемнело, когда все сборы к отъезду семейства Шамиля были окончены, и нагруженные арбы под [850] сильным конвоем потянулись длинной вереницей с Гуниба. Население аула оставалось по-прежнему спокойным, но осторожность заставляла наши цепи и дежурные части находиться до самого утра на своих местах.

На следующий день, т. е. 26 августа, рано утром мы выступили на Кегерские высоты, которые, отделяясь от Гуниба глубокою долиною реки Кара-Койсу, представляют огромное плато, доходившее до самого Турче-дага. Отсюда спуск с Гуниба не имеет уже таких обрывистых скал, как с других стороне, но зато он укреплен был высокой каменной стеною с несколькими башнями и воротами, очень крепко забаррикадированными горцами в день штурма. Здесь накануне вели свою атаку батальоны Ширванского полка, и каждый шаг свидетельствовал о том отчаянном сопротивлении, которое оказали тут последние защитники Гуниба. Огромная масса изуродованных и еще неубранных тел мюридов, кучами валявшихся по всему склону горы и около стен укрепления, производила ужасно тяжелое и неприятное впечатление, усиливавшееся еще более тем, что все трупы горцев были раздеты донага. Кто постарался обобрать с этих несчастных одежду и оружие, конечно, осталось неизвестным, — да до этого, впрочем, тогда никто и не доискивался.

Спустившись к реке Кара-Койсу и перейдя перекинутый через нее ветхий деревянный мост, мы по крутому, извилистому подъему поднялись на Кегерские высоты и к полудню подошли к лагерю нашего главного отряда, где находилась ставка главнокомандующего. Расположившись здесь на большой поляне под открытым небом, страшно утомленные бессонной ночью, проведенною в цепи, оставаясь двое суток без горячей пищи, мы и на этот раз закусили только лишь одними сухариками, запили их водицею и повалились все спать прямо на голой земле. Но спать нам не пришлось долго, потому что к 6 часам вечера всем войскам приказано было построиться перед ставкою главнокомандующего. Он вышел к нам из палатки со своей обычной приветливостью, поблагодарил всех от имени государя императора за труды похода, увенчавшегося таким блестящим концом, и тут же, потребовав к себе всех начальников, приказал им сделать представление к наградам наиболее отличившихся. Затем в тот же день последовал приказ о роспуске всех отрядов, и поход наш был окончен: 27 августа мы в последний раз переночевали в своем лагере и на следующий день уже были на пути к давно оставленному нами Буртунаю.

Так закончилась эта великая, героическая эпопея, бурно и почти непрерывно тянувшаяся многие десятки лет на восточном Кавказе. Над краем начинала теперь заниматься заря новой [851] жизни, и, приводя слова высочайшей грамоты, данной на имя князя Барятинского, что “отныне предстоит во вновь покоренной стране не утверждение власти нашей силою оружия, а распространение между новыми подданными России гражданственной образованности и общественного благополучия”, — в настоящее время можно уже утвердительно сказать, что такая воля монарха послужила несомненно лучшим указанием для проведения в этом крае полного и прочного умиротворения.

А. Аноев.

Текст воспроизведен по изданию: Из кавказских воспоминаний // Исторический вестник, № 9. 1906