АНОЕВ А.

ИЗ ДАЛЕКОГО ПРОШЛОГО

(Кавказская быль)

Весною 1859 года отряд из нескольких батальонов Апшеронского и Дагестанского полков стоял лагерем в Большой Чечне на реке Яман-су. Этот отряд занят был здесь рубкою леса и разработкой колесной дороги через вековой дремучий Ичкеринский лес, который, протянувшись широкой полосой по северному склону гор Большой Чечни, в описываемое время служил хорошим и очень еще надежным оплотом главной резиденции Шамиля — аулу Ведено, гнездившемуся среди непроходимых лесов, болот и бурных горных рек. Властитель диких гор Дагестана и почти еще всей Чечни, окруженный теперь в Ведено со всех сторон русскими отрядами, Шамиль, кажется, очень наивно рассчитывал на возможность отсидеться в этом диком логовище, помня хорошо те удачи, которые он имел в 1845 году при вторжении князя Воронцова с его огромным корпусом в Ичкеринские леса (Поход князя Воронцова в Дарго-Ведено в 1845 году). Но те времена миновали давно; изменились обстоятельства, и вот подошел для него роковой 1859 год: 1 апреля под ударом генерала Евдокимова пал аул Ведено, а шесть месяцев спустя и неприступный Гуниб, не видевший до того никогда на вершинах своих русских, вместе с главою народа — этим знаменитым имамом Чечни и Дагестана — Шамилем, закончил совсем историю полувековой борьбы на восточном Кавказе. [94]

Несмотря на конец февраля, когда весна на всем северном Кавказе уже вполне вступает в свои права, и южное солнце, подогревая теплыми лучами снег в горах, начинает выгонять кое-где по оврагам и долинам молодую травку, — на высотах, где расположен был наш лагерь, снег лежал еще глубоким слоем, и холод по ночам иногда так чувствительно прохватывал нас на аванпостах, где из опасения получить в подарок чеченскую пулю не допускалось разводить огня, что нередко приходилось запасаться не только дубленкой, но даже и башлыком.

Но как ни трудна, как ни сурова бывала подчас походная жизнь офицера и солдата на Кавказе, а и в ней все-таки было много своеобразной прелести. Я, например, и теперь еще не могу без особого удовольствия вспомнить о том времени, когда, пробыв целый день где-нибудь на пикете или в прикрытии табуна, иногда несколько часов под проливным дождем или мокрым снегом, я возвращался в свой уютный уголок — походную палатку, где монгол (Монгол — земляная жаровня среди палатки, очень употребительная на Кавказе при зимних экспедициях. У горцев монголы, давая им тепло и свет, делаются в саклях обыкновенно среди пола) и стакан горячего чая, заставлявшие скоро забыть все невзгоды, казались таким для меня тогда блаженством, что сравнить его было нельзя ни с чем. А сколько наслаждений выносишь бывало из наших товарищеских бесед, где с таким жадным вниманием я не раз прислушивался к рассказам старых, бывалых кавказцев, повествовавших нам о тех давно минувших делах и событиях, которыми Кавказ был тогда очень богат, и воспоминания о которых были еще очень живы у многих. С того времени прошло много лет, и многое, что я слышал тогда из уст самих рассказчиков, теперь уже выветрилось из моей памяти, но никогда не забуду я рассказа нашего полковника о его ночной поездке в немирной чеченский аул, где за один лишь миг наслаждения он чуть было не сложил свою голову под чеченским кинжалом.

Этот рассказ, в котором некоторые действующие лица, может быть, и теперь еще живы, так глубоко врезался мне тогда в память, что я хочу его передать с теми, конечно, лишь подробностями, какие могу теперь припомнить.

Было это, господа, в 1839 году, — так начал полковник, — в ту пору моей молодости, когда в жилах моих бурлила еще слишком горячая кровь, а в голове свободно носился туман и ветер. Три батальона Г — го гренадерского полка, в котором я тогда служил, составляя отводный отряд от главного, действовавшего в то время в Большой Чечне с графом Граббе [96] против скопищ Шамиля, стояли лагерем на реке Фортанге. Уже давно отряд занимал здесь эту позицию и пока совсем бездействовал, так как главное назначение его, как вспомогательного отряда, было служить лишь отвлечением на себя некоторых сил противника и в то же время наблюдать за границами немирных чеченцев, населявших земли по берегам рек Ассы и Фортанги.

Конечно, как и во всяком отряде, был и у нас тоже свой базар, куда из ближайших мирных аулов почти ежедневно приезжало к нам несколько человек чеченцев — иные, чтобы посатовать (Сатовать — заниматься меною или продажей вещей) своими местными произведениями, а другие, — просто поболтаться между русскими, с которыми многие из них успели уже давно не только познакомиться, но даже и покуначиться (Покуначиться — подружиться). И вот в числе этих чеченцев приезжал к нам нередко чеченец, по имени Муртуз-Али, который, считаясь моим кунаком, почти всякий раз заходил ко мне в палатку и всякий раз повторял мне неизменно, что я его самый большой кунак. Это был ловкий, хорошо сложенный, лет двадцати семи чеченец, с красивыми чертами лица типичного кавказского горца и плутоватыми бойкими глазами. Ходил он всегда чисто и даже щеголевато одетым, с заломленной назад косматой папахой на голове и постоянно в нашем лагере чем-нибудь сатовал: то коня какого-нибудь продает, то, смотришь, в руках у него шашка, обделанная вся в серебро, которую он предлагает менять на коня. Где и каким путем Муртуз-Али приобретал эти вещи, конечно, известно было только одному Аллаху, но к чести этого горца надобно сказать, что всегда он держал себя с большим достоинством и пользовался нашим общим доверием.

Часто заходя ко мне, Муртуз-Али особенно доволен бывал, если я угощал его нашей араки (Араки — русская или кавказская водка), которую, по секрету, разумеется, от своих, он потягивал весьма охотно. И ведь иной раз так бывало налижется, что и языком уже перестанет владеть, а память не теряет, и, что бы в это время вы ему ни сказали, он этого не забудет никогда.

Наездник Муртуз-Али был лихой, и замечательно то, что, как бы много бывало ни выпил он нашей забористой водки, но стоило ему лишь подойти к своему коню, и не успеешь глазом моргнуть, как он уже сидит на нем, и притом еще таким козырем, точно его кто гвоздем пришил к седлу.

За мое ли гостеприимство, или просто по влечению ко мне, но [96] Муртуз-Али во всем старался выразить мне свое расположение и не раз даже искренно уверял, что для меня он пойдет на все, хотя бы даже и знал наперед, что за то ему будет секим башка (Секим башка — срубить голову).

Муртуз-Али был уже довольно обруселый чеченец и так порядочно говорил по-русски, что мы могли объясняться с ним всегда без переводчиков. И вот однажды, когда мы были одни в палатке, я сказал ему:

— Слушай, Муртуз-Али, я никогда не видал ваших горских красавиц. Ты хороший мне кунак, и знаю, что славный джигит (Джигит — молодец, ухарь). Покажи мне такую красавицу, лучше которой нет у вас.

Не ожидал ли чеченец услышать от меня что-либо подобное, иди у него мелькнуло в то время иное что-нибудь в уме, но при моих словах он как-то загадочно улыбнулся, помолчал некоторое время, как бы соображая что-то, и, окинув меня своими лукавыми глазами, медленно проговорил:

— Ты правду говоришь, Сергей, красавиц много у нас, но по нашему адату тебе их видеть у нас нельзя. Узнают об этом чеченцы — и твоя и моя голова тогда пропали.

Я отлично знал строгие нравы горцев и, заговорив об этом с Муртуз-Али, нисколько на самом деле не рассчитывал, чтобы моя сумасбродная идея могла когда-нибудь осуществиться, а потому весь разговор наш об этом обратился в шутку, и дело тем кончилось. Муртуз-Али опять, как водится, нарезался у меня и к ночи уехал в свой аул.

Прошло после того несколько дней. Муртуз-Али в лагерь к нам не показывался, и я уже совсем было забыл о нашем с ним последнем разговоре, как вдруг однажды, в глухую и довольно темную ночь, когда я и поручик Рентель, живший вместе со мною, собирались ложиться спать, полы палатки нашей зашевелились, и в нее тихо и осторожно пролез вооруженный с головы до ног Муртуз-Али.

Странным очень показалось нам это позднее посещение нас горцем, но Муртуз-Али был совершенно трезв и даже я заметил, что он как будто был чем-то озабочен.

Войдя в палатку и прикоснувшись в знак приветствия рукою к своей папахе, он без всяких околичностей обратился прямо ко мне и, нагнувшись к уху, тихонько произнес:

— Вели седлать коня, Сергей, и поедем в аул.

Я с недоумением посмотрел на чеченца, желая разгадать, куда и зачем он зовет меня, и — сказать правду — очень [97] недоволен был его визитом, потому что в тот день сравнительно поздно вернулся с фуражировки, и мне хотелось пораньше лечь спать.

— Ты сказал, — продолжал чеченец: — что хочешь посмотреть наших чеченских красавиц. Поедем со мною в аул за Фортонга — ты увидишь там одина чёх якши марушка (Чёх якши марушка — очень красивая женщина).

Сказав это, Муртуз-Али ловко прищелкнул языком, как будто он сам предвкушал это интересное для меня свидание и не допускал, кажется, мысли, чтобы я мог отказаться почему-нибудь от такой поездки, добавив:

— Только надевай, пожалуйста, поскорей своя черкеска, и поедем чичас (Чичас — сейчас).

Как ни неожиданно для меня было получить такое предложение от Муртуз-Али, и как ни далек был я от желания ехать за Фортонгу, а тем более рисковать собою для того только, чтобы полюбоваться какой-то чеченской красавицей, тем не менее отказаться совсем от поездки с Муртуз-Али, когда этот полудикий горец устроил ее именно для меня и, может быть, даже не без риска для самого себя, и дать тем, пожалуй, ему повод заподозрить меня в трусости и недоверии к нему мне не хотелось, и поразмыслив я отвечал, что поеду с ним в аул, но с одним лишь условием, чтобы непременно вернуться в лагерь до рассвета.

Муртуз-Али, конечно, уверил меня, что мы вернемся ранее еще этого, и стал собираться в путь.

Долго уговаривал меня Рентель не ездить из лагеря и бросить всю эту нелепую затею, в которой, по мнению его, не было ни малейшего смысла, и которая могла иметь для меня очень печальные и даже гибельные последствия, но я ничего не хотел более слушать, и хотя внутренне сознавал, какой действительно страшной опасности подвергал себя, решаясь ехать к немирным чеченцам, но не изменил уже своего слова и приказал седлать коня.

Нужно сказать, что в то старое время между кавказскими офицерами было сильно развито щегольство оружием и лошадьми, и щегольство это нередко доходило до того, что у иного в этом лишь одном заключалось и все его богатство, и все его достояние. Как большой тоже охотник до всех этих военных атрибутов и в особенности до лошадей, я имел тогда у себя отличного кабардинца, которого по случаю приобрел из табунов известного Ясинея. Темно-караковой масти, прекрасных статей, этот конь, по быстроте бега и своей выносливости не имевший у себя почти соперников, был долгое время предметом зависти [98] не только многих моих товарищей, но и горцев, которые, глядя на него всегда с неподдельным восторгом, только причмокивали губами и тихонько приговаривали: якши алаша, чёх якши («Хороша лошадь, очень хороша».).

И вот, облачившись в черкесский костюм, который я всегда возил с собою в походе, и заткнув за пояс кинжал вместе с азиатским пистолетом, выехал я с Муртуз-Али около полуночи из лагеря. Переправившись в брод через Фортонгу несколько ниже лагеря и выбравшись благополучно на чеченский берег, пустились мы конь в конь крупной иноходью, храня между собою глубокое молчание.

Само собою, что о моем отсутствии из лагеря, кроме Рентеля и моего денщика, молчаливого хохла Юзы, никто не знал, и я вполне был уверен, что все это останется в совершенном секрете.

Куда, или, лучше сказать, к какому именно аулу мы направлялись, Муртуз-Али мне не сказал, но я помню, что ехали мы все время прямиком, то есть без всякой дороги, и что на всем пути не встретили ни одного живого существа. В воздухе было тихо, но довольно холодно и сыро. Мрачная осенняя ночь с густыми низко нависшими тучами почти совсем скрывала от нас окрестные предметы, но это, однако, не могло служить нам большим препятствием, потому что Муртуз-Али знал здесь все овражки и кустики, и так хорошо умел лавировать между ними, что мы все время довольно скоро и безостановочно подвигались вперед.

Так ехали мы более получаса. Но вот по воздуху пронесся запах горелого кизяка, — значит, аул был недалеко. Мы удвоили осторожность и замедлили у лошадей шаг. Вдруг, проехав еще немного, кони наши, шедшие рядом, ткнулись мордами в невысокий плетень. Мы остановились и тихонько слезли на землю. Здесь Муртуз-Али прежде всего перетянул ремешками репицы обеим лошадям (Горцы всегда употреблять этот способ, если нужно заставить лошадь стоять на месте, не шевелясь.) и, совершив эту операцию с замечательной быстротою и той привычной ловкостью, с какою умеют это делать только горцы, присел затем на землю к самому плетню и стал внимательно прислушиваться.

Чеченский аул, к которому мы подъехали, и название которого я впрочем не узнал и потом, покоился глубоким сном. Повсюду была полная тишина, и даже собаки, эти верные чуткие церберы в горских аулах, попрятавшись по своим норам и предаваясь там сладкой дремоте, не нарушали общего покоя.

Убедившись окончательно, что нигде нет ничего [99] подозрительного, Муртуз-Али указал мне на белевшуюся за плетнем саклю, которую в темноте едва лишь можно было различить от других построек, и, шепнув тихонько, куда нужно было идти, и главное, чтобы долго я там не оставался, а то, по его словам, яман будет, — в один миг исчез в темноте вместе с лошадьми.

Я не буду описывать всех подробностей, как пробирался я двором к сакле, которую указал мне Муртуз-Али, и как я проник в нее через маленькую незапертую ничем дверь, а скажу только, что хотя в этой сакле и было так же темно, как и на дворе, но присматриваясь я скоро заметил среди пола ее небольшой мангал о полу потухшими уже в нем угольями, свет от которых, слабо пробиваясь через густой слой лежавшего на них пепла, совсем, однако, ничего не освещал в сакле. Зная обычай горцев не проделывать наружу окон и не опасаясь, конечно, чтобы меня кто-нибудь мог увидеть со двора, я тотчас же разгреб золу в мангале и при тусклом свете этой жаровни увидел в одном из углов, на раскинутых по полу подушках, лежавшую женщину, которая, казалось, спала и не слышала, как я вошел в саклю. Я тихо подошел к ней, и хотя она оставалась по-прежнему все в том же положении и даже не шевельнулась при этом ни одним членом, но я видел теперь ясно, что ее глаза были устремлены прямо на меня и внимательно следили за моими движениями.

Но как, однако, ни мало давал света мангал, и как ни тускло вообще освещал он все предметы в сакле, я все-таки рассмотрел, что передо мною была такая чудная горская красавица, каких, я думаю, не многим из нас доводилось когда-нибудь видеть на Кавказе (По обычаям Востока, женщины никогда не открывают своего лица перед мужчинами, и потому, чтобы увидеть лицо горской женщины, нужно иметь к тому особый случай.). Представьте себе большие темные глаза, опушенные густыми черными ресницами, глаза с тем страстным выражением, которое можно встретить чаще всего у женщин южного типа; яркий, здоровый румянец во всю щеку; потом эти роскошные, черные, как смоль, волосы, густыми волнами раскинувшиеся по плечам и подстриженные спереди по-горски; красивое правильное очертание подбородка и рта с пунцовыми несколько чувственными губами, за которыми яркой белизной сверкает ряд ровных, как будто точеных зубов, и вы составите себе более или менее точное понятие о красоте этой молодой чеченки. Костюм ее состоял из длинной светло-синего цвета рубахи, которая, спадая с плеч и прикрывая едва лишь на половину ее упругую, высокую грудь, придавала фигуре красавицы столько обольстительной прелести, что я, как очарованный, [100] стоял несколько мгновений перед этой дивной красотой Востока и не мог, что называется, отвести от нее своих глаз.

— Да, — вдохновляясь своими воспоминаниями, говорил полковник, — я скажу вам лишь одно, господа, что мне не только тогда казалось, но я действительно попал в тот рай Магомета, который был им завещан своим правоверным. Я забыл тут и о Муртуз-Али, который здесь же за стеною, охраняя мое блаженство, дрожал за свою и мою головы; забыл, где я; забыл тогда, кажется, весь мир и, склонившись к прелестной чеченке, стал осыпать ее страстными поцелуями...

Не знаю, сколько времени витал я в этом раю и долго ли еще продолжал бы восхищаться прелестями моей очаровательной гурии, как вдруг я заметил, что она быстро встрепенулась, приподнялась на локти и с тревогою в лице стала к чему-то прислушиваться.

Я ничего еще не слыхал, но чуткий слух чеченки уловил издалека хорошо знакомый ей скрип арбы (Арба — это двухколесная повозка. Запрягается обыкновенно парой волов или одной лошадью и никогда не смазывается, отчего при езде всегда сильно скрипит). В один миг молодая женщина вскочила на ноги, схватила меня за руку и, прежде чем я даже сообразил что-нибудь, она уже успела втолкнуть меня за большую сапетку (Сапетка — плеткная корзина. Для хранения ячменя и сомана сапетки делаются очень большие), которая стояла в углу сакли.

— Тохта, тохта («Тохта, тохта — подожди, постой»)! — шепотом проговорила чеченка, стараясь дать мне понять, чтобы я спрятался за этой сапеткой, и, укрыв меня за ней так хорошо, что было бы очень не легко там меня заметить, она быстро подбежала к мангалу, скоро и ловко засыпала его опять золою и, не заперев, вероятно, с умыслом наружную дверь улеглась по-прежнему на свое место.

Едва успел я примоститься за своим закрытием, как до слуха моего тоже стал доноситься скрип медленно ползущей где-то недалеко по аулу арбы, а, немного времени спустя, я уже вполне ясно услышал, как арба эта въехала во двор, и зычный мужской голос начал кричать что-то оттуда, очевидно вызывая к себе из сакли хозяйку.

Признаюсь, екнуло сердце мое, когда увидел я, что был застигнут здесь, что называется, врасплох, и что шутка выходит тут для меня плохая; но делать было нечего, надобно было оставаться все-таки в своей засаде и ждать, что будет дальше.

Однако хозяйка на зов приехавшего не только не торопилась тот же час выйти из сакли, но, продолжая по-прежнему покоиться на своих подушках, ни одним звуком даже не отозвалась ему. [101]

Так продолжалось несколько минут, как вдруг дверь с шумом распахнулась, и в саклю ввалился плотный, здоровый чеченец. Это был сам хозяин и муж красавицы чеченки, возвратившиеся только что из какого-то дальнего аула, куда он ездил на несколько дней по делам и, по расчету Муртуз-Али, должен был бы вернуться домой не ранее, как еще дня через два или три.

Громкий стук двери и шум вошедшего в саклю горца не могли, конечно, не поднять с постели чеченку, которая, увидя мужа, точно будто спросонья подошла к нему, прокартавила ему скороговоркой какое-то обычное приветствие и, разгребши затем жар в мангале, спокойной походкой вышла во двор, чтобы по обычаю горцев выпрячь волов и загнать их под навес.

И вот я остался в сакле один на один и хорошо вооруженным чеченцем, который хотя и не подозревал присутствия в доме своем гяура-урусса (Гяур — неверный; так называют горцы всех вообще русских), но, тем не менее, случайно мог обнаружить это каждую минуту. Понятно, что я был все время, как говорится, начеку и, не спуская глаз, следил за горцем, которого при более ярком свете мангала мог теперь хорошо рассмотреть. Это был высокого роста, атлетически сложенный, лет тридцати пяти, чеченец с густой темно-красной бородой (Горцы по своим коренным обычаям со среднего возраста почти все подкрашивают себе бороду и усы хною — растительной краской, которая дает волосам красноватый оттенок) и большим горбатым носом, придававшим всей его наружности выражение какой-то суровости и даже хищничества. Оставшись один в сакле, он тотчас же принялся снимать с себя оружие, потом верхнюю одежду и все это в большом порядке развесил на колышки, вбитые в стену; затем, не снимая с головы папахи, в одном лишь бешмете, подошел к мангалу, присел около него на корточки и, взяв в руки маленький уголек, стал им раскуривать свою трубочку, с виду очень схожую с нашей солдатской носогрейкой.

Все это происходило очень близко от сапетки, которая так благодетельно меня прикрывала, но на стороне моей теперь было то важное преимущество перед горцем, что он был без оружия, а у меня в руках находился отличный кинжал, который, при неблагоприятном обороте дела, я мог всадить ему в горло прежде, чем он взялся бы за свое оружие. Конечно, заметь меня горец теперь в сакле, — и кровавая катастрофа должна была бы быть неизбежной развязкой между нами, но, к моему величайшему счастью, этого не произошло, и я оставался все время в роли наблюдателя, хотя, сказать правду, эта роль стоила мне очень немалых усилий. [102]

А пока я с тревогой переживал в своем углу эти страшные минуты, чеченец по-прежнему сидел у мангала, покуривал трубочку, сплевывая беспрестанно через зубы на огонь и спокойно поджидал свою хозяйку, которая, замешкавшись на дворе, что-то долго не возвращалась в саклю. Но, видно, наконец и ему наскучило ждать свою ханум (Ханум - хозяйка, жена); и вот он встал, надвинул на лоб папаху и, не обращая все также ни малейшего внимания на сапетку, за которой я стоял, вышел из сакли.

Отлегло у меня немного от сердца, и я вздохнул свободнее. Теперь для меня оставалось только еще задачей, как отсюда выбраться. Я думал было воспользоваться отсутствием хозяина, выйти тотчас же из сакли и в темноте проскользнуть незаметно к Муртуз-Али; но такой план, как он ни был для меня заманчив, я сейчас же и оставил, соображая, что тут же где-нибудь за дверью или на дворе я мог, выходя, легко встретиться с самим хозяином, который при такой встрече неминуемо поднял бы тревогу в ауле, и я тогда пропал. Раздумывая таким образом, я решил, наконец, что лучше всего будет положиться на ловкость и сметливость самой хозяйки, в интересах которой, без сомнения, было и самой поскорее выпроводить меня отсюда. Действительно, этот расчет был верен, потому что не прошло и пяти минут, как дверь тихонько отворилась, и чеченка мягкими кошачьими шагами едва слышно проскользнула в саклю. Подбежав ко мне, она крепко схватила меня за руку и, также не произнося ни одного слова, в один миг выпихнула за дверь.

Все это сделано ею было так быстро, что не успел я и опомниться, как был уже на дворе, где ничего, однако, нельзя было рассмотреть, кроме стоявшей у самой сакли арбы с сеном, на которой, вероятно, и приехал сам хозяин.

Выбравшись таким образом из сакли и не чуя, как говорится, под собою ног от радости, что так счастливо удалось избежать встречи с горцем, я считал себя почти уже совсем вне опасности; но это было еще преждевременно, и самый ничтожный случай едва было не погубил меня. Дело в том, что, перелезая обратно изгородь, я второпях зацепился за маленький сучек в плетне. Резкий треск сухого плетня гулко раздался в ночной тишине, и не прошло минуты, как по аулу понесся вдруг такой отчаянный гам и вой откуда-то взявшихся собак, что нужно было торопиться и скорее уносить отсюда ноги.

Но не даром говорит русская пословица, что у страха глаза велики, и не успел я сделать от плетня нескольких шагов, как передо мною, точно из-под земли, выросли вдруг огромного роста три чеченца, которые — так показалось моему настроенному [103] воображению — как будто все вместе намеревались преградить мне путь. Никак не ожидая такой встречи, я в первую минуту невольно было попятился назад, но, вглядевшись, однако, хорошенько, увидел, что то был мой Муртуз-Али с лошадьми, которых в темноте я принял было тоже за чеченцев. Он слышал яростный лай собак в ауле и, сообразив, что я, вероятно, нахожусь в большой опасности, придвинулся с лошадьми на всякий случай поближе к плетню.

— Скорей, скорей садись, Сергей! — торопливо проговорил Муртуз-Али, отдавая мне повод коня, и, несколько минут спустя, оставив позади аул, мы уже пробирались по обходной тропинке густого леса к дороге, которая шла к нашему лагерю.

Между тем лай собак, усиливаясь все более и более, всполошил весь аул. Послышались крики, оглашавшие тревогу, и дело стало принимать очень серьезный для нас оборот. К счастью еще, что темная ночь помешала горцам уяснить себе сразу настоящую причину всей этой суматохи, и пока что, а мы в это время успели выбраться из чащи и беспрепятственно выехали на дорогу.

Но как ни старались мы вое время окольными путями и переменою аллюров замести, как говорится, за собою след, и как ни хотелось нам получше спутать горцев и не дать им возможности точно определить взятое нами направление, все-таки они скоро сметили, кто были их незваные гости, и партия в несколько человек, бросившись на коней, пустилась тотчас же за нами в погоню.

И вот не отъехали мы еще и версты от аула, как по дороге за нами послышался топот нескольких лошадей. Очевидно было, что горцы успели уже напасть на след наш и, рассчитывая, что дурная дорога и темная ночь не дадут нам далеко от них уйти, понеслись, что называется, во всю прыть, в той надежде, конечно, что им удастся наверняка застукать нас где-нибудь по дороге.

Конечно, зная выносливость коней наших, мы с Муртуз-Али не слишком опасались преследования горцев, но как бы там ни было, а все-таки медлить было нельзя, и, дав плети лошадям, мы не стали разбирать ни этой действительно скверной дороги, по которой можно было сто раз сломать ноги лошадям или свернуть себе шею, ни цепких сучьев, беспрестанно хлеставших по лицу и в клочья разрывавших нашу одежду, и понеслись вперед.

Долго скакали мы так, с трудом лишь различая в темноте дорогу и предметы. Но вот стали появляться, наконец, проблески утреннего рассвета: мрак быстро начал рассеиваться, и вскоре [104] сквозь редевший лес сверкнула впереди светлой полоской Фортонча, за которой, еще окутанный легким утренним туманом, едва лишь заметной белой полоской обрисовался по горе наш лагерь.

Горцы были от нас теперь недалеко и, кажется, не теряли еще надежды настигнуть нас до переправы через реку; но были ли кони их хуже наших, или побоялись они наскочить на русские секреты, которые, как они знали, выставлялись почти всегда ночью впереди лагеря, но только, выехав из лесу на открытую поляну, которая тянулась вплоть до самой реки, они вдруг разом все приостановились, пустили в нас несколько пуль, безвредно прожужжавших над головами нашими, и, видя, что мы успели совсем ускользнуть от них, повернули коней и стали медленно удаляться к лесу.

Так кончилась моя отважная экскурсия в немирной чеченский аул, и, несколько минут спустя, переехав обратно тем же бродом Фортонгу, я был уже в своем лагере.

Подъезжая к своей палатке, я, к моему удивлению, еще издали увидел высокую фигуру Рентеля, который, несмотря на такой ранний час утра, был уже совсем одет и с трубкою, которую он никогда не выпускал из рук, ходил быстрыми нервными шагами взад и вперед мимо нашей палатки. Увидев, что я подъехал, он довольно сухо кивнул мне головою, как бы в знак того, что видит меня, и, не сказав ни слова, сейчас же ушел в палатку.

С Рентелем мы жили в походе и на квартирах почти всегда вместе, и хотя он значительно был старше меня годами и службой, но это не мешало нам быть друг с другом в самых приятельских отношениях, которые между нами никогда не омрачались даже и пустой какой-нибудь размолвкой. Но, всегда строгий к себе и крайне снисходительный к другим, он на этот раз до того был возмущен и моей ночной поездкой, и тем, кажется, еще более, что из-за меня ему всю ночь не пришлось ни на минуту сомкнуть глаз, что, когда я вошел вслед за ним в палатку, он уже не сдержался и с явным раздражением сказал мне:

— Знаешь ли, Кащеев, если бы ты не вернулся в лагерь к утру, я непременно доложил бы начальнику отряда о твоем отсутствии, и ты за такую проделку мог бы поплатиться долгим арестом, если еще не похуже чем-нибудь?

Само собою разумеется, что я не стал, да и не мог, ничего возражать Рентелю, и очень довольный все-таки тем, что мой роман с чеченкой имел такой счастливый исход, я думал теперь больше всего о сне и отдыхе. [105]

Когда Рентель несколько поуспокоился, я подробно рассказал ему о своем похождении в ауле. Выслушав рассказ со вниманием, он слегка еще раз пожурил меня, но дал, однако, обещание сохранить все в тайне, и дело тем кончилось.

Дня через два после того я видел опять Муртуз-Али в лагере. Он по-прежнему и все также шнырял по офицерским палаткам, но, насколько я знаю, тоже никому не проговорился о нашем ночном путешествии с ним в аул.

А. Аноев.

Текст воспроизведен по изданию: Из далекого прошлого. (Кавказская быль). // Исторический вестник, № 10. 1903