АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

Глава XVII.

Новая эра в жизни Кавказа. — Назначение меня командиром полка. — Царские милости полку. — Проводы старослуживых и “прощание'' их со штандартами. — Стоянка в Майкопе. — Задачи мирного времени. — Передвижение полка в Георгиевск.- Новый начальник дивизии граф Лотрек и смотр его в Георгиевске. — Первый дивизионный компамент и первый полковой праздник на новой стоянке. — Моя женитьба.

С окончанием хакучинской экспедиции, великий князь приказал снять все кордоны и расположить войска на зимовые квартиры. Оба наши дивизиона, покинув передовые линии, перешли в Майкоп и стали лагерем при слиянии двух рек Курджипса и Белой.

Великая эпопея боевой жизни Кавказа окончилась. Над краем занималась заря новой жизни, наступали те светлые дни, когда на всем протяжении Кавказского перешейка от моря и до моря, по обоим склонам кавказских гор, равнинам, предгорьям и тесным ущельям, облитым кровью, — как дуновение творческой силы — пронеслась чутко евангельская песнь: «Слава в вышних Богу и на земли мир.»

На этом-то рубеже, за которым начиналась для кавказского солдата новая, еще неведомая ему, тихая, безмятежная жизнь, — мы узнали, что наш полковой командир Николай Павлович Граббе, вызванный из Штутгарта в Петербург, [346] более к нам не вернется. Он получил в командование лейб-гвардии Конный полк, но на его место никто еще назначен не был. Вот этот-то животрепещущий вопрос и волновал теперь наше общество, не раз заставляя задумываться, так как с личностью полкового командира тесно связывается вся полковая история. Мы были избалованы целым рядом достойных командиров, составивших блестящее созвездие на кавказском небе и чувствовали, что их заменить не легко. Круковский, князь Чавчавадзе, Дондуков, Ностиц, Граббе, следовавшие один за другим, умели высоко держать наше знамя и научили нас относиться к полку, как ко второму отечеству, ко второй семье, для которой каждый должен жертвовать всем, что есть у него лучшего.

Пока мы ожидали решения столь важного для нас вопроса, я продолжал временно командовать полком, но мое положение становилось день ото дня затруднительнее. Я был калиф на час, а между тем много приходилось брать на личную ответственность, не останавливаясь даже перед крупными затратами там, где я считал это нужным для поддержания достоинства и престижа полка. Государь осыпал нас милостями, и я считал долгом объявлять об этих милостях при такой торжественной обстановке, которая заставляла бы солдата переживать минуты великих событий всем своим существом, действовала бы на его впечатлительную душу и вызывала бы наружу все лучшие, но глубоко затаенные в нем чувства. Таковы уже были сложившиеся во мне убеждения. По завету деда моего Бардзима, я начал службу в тесном единении с солдатом, ездил с ним стремя о стремя и затем, переходя от ступени к ступени по лестнице военной иерархии, никогда не разрывал с ним связи. Быть может потому-то я и видел, как много теряем мы, когда в подобных важных случаях [347] обращаемся к солдату с одною официальною фразою. Эта фраза и вызывает со стороны солдат официальный, стереотипный ответ: «Покорнейше благодарим», или «рады стараться.» Но как далеко это от истины. Если от избытка сердца глаголят уста, то ведь бывает и так, что уста глаголят без всякого участия сердца. Мы не умеем пользоваться средствами, чтобы довести солдата до полного одушевления, даже до энтузиазма, при которых подобные минуты остаются в памяти его на целую жизнь.

Первая царская милость объявлена была нам еще в то время, когда мы стояли на кордонных линиях. В Петербурге окончание Кавказской войны отпраздновано было 12 го июля большим парадом в Красносельском лагере. В 10 часов утра прибыл государь и, объехав войска, приказал собрать знамена и штандарты к царскому валику, куда вслед за ними подошли и вызванные из рядов георгиевские кавалеры. Их было 1250 человек, — все старые кавказские служивые. После молебствия, государь сам скомандовал «на-караул,» и в лице георгиевских кавалеров отдал честь храброй Кавказской армии. Это была самая торжественная минута парада. Затем начался церемониальный марш. Когда проходил учебный эскадрон, государь остановил его и приказал вызвать вперед всех кавказских драгун. «Благодарю вас за боевую службу — сказал он. — Когда вернетесь в полки, передайте это вашим товарищам и скажите, что я горжусь тем, что имею такие войска, как кавказские». Затем, обратясь к одним нижегородцам, государь произнес: «А для вашего полка я не мог найти награды; все награды, какие существуют, вы имеете. Я мог только записать Себя Самого в ваш полк.»

Такой высокой чести с самого основания русской армии ни один армейский полк еще не удостаивался. Это был пример исключительный. [348]

Известие об этом дошло до нас 3-го августа и я, немедленно собрав с кордонов полк, назначил большой конный парад в Курджипской станице. Все офицеры пехотных частей, квартировавших в соседстве, съехались на праздник; зрителей собралось тысячи. Сначала отслужено было благодарственное молебствие с коленопреклонением, а затем при звуках труб, под развернутыми штандартами, торжественно прочитан был приказ военного министра:

«Государь Император, желая почтить заслуги Нижегородского драгунского полка, за оказанные им боевые отличия и славные дела в продолжении Кавказской войны, высочайше повелел зачислить Его Величество в этот полк.»

Народ выслушал чтение приказа с непокрытыми головами и затем приветствовал полк дружным, несмолкаемым «ура». По окончании парада устроен был большой обед, а затем празднество и угощение народа продолжались целые три дня.

О другой царской милости мы узнали от великого князя Михаила Николаевича, известившего нас, что государь повелел присвоить особое наружное отличие на мундиры нижних чинов Нижегородского полка. В чем будет заключаться это «особое отличие», долженствовавшее выделить наш полк из ряда других полков, великий князь не сообщил, и мы узнали о нем только из письма графа Ностица, который, будучи в Петербурге, имел по этому поводу разговор с военным министром. На вопрос Д. А. Милютина, какое отличие могло бы быть присвоено полку? Ностиц ответил: — «Дайте георгиевские ленты на головные уборы, подобно тому, как носят матросы некоторых экипажей, или же георгиевские петлицы на воротники мундиров.» В этом смысле сделан был высочайший доклад, и Государь утвердил петлицы. [349]

Как только молва об этом разнеслась по Кавказу, со всех уголков его, старые отставные нижегородцы потянулись за Кубань, в Майкоп, чтобы своими глазами увидеть царскую награду. Многие приходили за сотни верст, многие не застали полка за Кубанью и пришли в Георгиевск. В числе гостей были недавние товарищи наши по кавказским походам, были старики, участники персидских и турецких войн, соратники Паскевича, а были люди и еще постарше их, — помнившие Сталя и ходившие с ним в снега Хевсурии, «куда, как выражались они, ворон не заносил и костей человеческих». И у всех у них была только одна думка — выпросить позволение нашить на свои истертые годами мундиры те георгиевские петлицы, которые добыты были полку их некогда крепкою грудью. Явление это было совсем необычайное. Трудно даже представить, чтобы люди, давным-давно покинувшие полк, сохранили к нему такую привязанность, что решались на старости лет идти пешком за сотни верст с единственною целью надеть на себя новые полковые мундиры. Такому явлению нельзя было не дать надлежащей цены, и мы принимали наших стариков любовно. Я прикомандировал их к эскадронам на полное довольствие и приказывал всех обмундировывать на ново. В швальнях день и ночь кипела работа. Все это, разумеется, стоило полку крупных расходов, но за то и результаты получались крупные. Старики плакали, когда надевали новые мундиры с георгиевскими петлицами и, приосанясь, отправлялись в обратный путь, чтобы показать всем русским людям еще невиданную в России царскую награду. Это были глашатаи, через которых распространялась в крае молва о славе нижегородцев.

Третья царская милость заключалась в том, что государь, желая ознаменовать подвиги кавказских войск, повелел всем нижним чинам, которые находились на службе, [350] или когда-либо служили на Кавказе, сократить срок выслуги до полной отставки с 20-ти на 15 лет. Царское слово, возвращавшее к родным очагам тех, кто кровью и долголетними трудами стяжал себе право на покой и отдых, принято было всеми, как знак особой монаршей милости к Кавказской армии; но наряду с этим полк не мог не скорбеть об утрате почти половины лучшего своего боевого состава. Таких людей в нашем полку нашлось до 350 человек. Это все были чир-юртовские бойцы, видавшие Баш-Кадыклар, дравшиеся при Кюрюк-дара, исходившие трущобы Западного Кавказа. Тяжело было расстаться нам с боевыми соратниками, но с другой стороны хотелось, чтобы и они сохранили о полке, где протекли их лучшие годы, ту же дорогую память, какую полк сохранял о них; хотелось почтить в лице их старые боевые заслуги, и отпустить на родину с хлебом и солью.

И вот, в кругу нашей полковой семьи, рождается мысль устроить им товарищеские проводы и ознаменовать их особым военным торжеством — «прощанием с полковыми штандартами». Весь церемониал распределен был на три дня: 26-го ноября чествование георгиевских кавалеров; 27-го — полковой праздник и, наконец, 28-го — самые проводы.

Среди приготовлений к устройству этих празднеств, я, накануне георгиевского дня, неожиданно получил пакет из Тифлиса. Это был высочайший приказ — и я предоставляю каждому судить о моем изумление, когда я прочел, что произвожусь в полковники с назначением вместе с тем командиром Нижегородского драгунского полка. Новость была сенсационная. Я был офицером только 12 лет, едва минул год, как произведен в подполковники, и, следовательно, ни по каким расчетам не мог и думать о занятии столь важного поста.

Впоследствии я узнал, что был обязан этим графу [351] Евдокимову и особому ходатайству великого князя Михаила Николаевича. (Из официальных источников известно, что великий князь такое исключительное ходатайство мотивировал перед государем «особыми заслугами, мужеством и боевою распорядительностью князя Амилахвари, которые составили ему блестящую репутацию в военных действиях на правом фланге» (Ар. шт. Кав. в. округа. Отзыв великого князя военному министру 6-го октября 1864 г. № 98). Прим. Ред.) Я в тот же день отдал приказ по полку, и георгиевский праздник совпал с первым днем моего командования.

Это был по преимуществу наш нижегородский праздник: у нас и георгиевских кавалеров было больше чем у других, и георгиевские штандарты, и трубы, и новые петлицы, каких не было ни у кого. День начался обычным парадом, после которого я вызвал из фронта всех нижних чинов, окончивших свою 15-ти летнюю службу. Выдвинулась вперед почти половина полка, завешанная георгиевскими крестами. Я поздравил их с царскою милостью, благодарил за службу, просил никогда не забывать родного полка и своим поведением поддерживать славу и доброе имя его даже там, в кругу своих семей, далеко от его штандартов. Остаток дня прошел во всех эскадронах за дружеской трапезой, и только темная ноябрьская ночь заставила, наконец, всех разойтись по своим палаткам.

На следующий день пустынные берега Курджипса вновь огласились молитвенным пением: это нижегородцы справляли свой полковой праздник, — первый при мирной обстановке, без постоянного ожидания выстрела со сторожевого пикета. День этот ознаменовался для нас получением первой царской телеграммы, в которой государь поздравил с праздником своих драгун-однополчан. Она получена была во время обеда, и я с полною чашей в руках, пошел обходить солдатские столы, всюду читая телеграмму и провозглашая тост: «Во здравие Государя Императора, [352] нашего державного однополчанина». Восторгу солдат не было конца, а песенники всю ночь оглашали берега дикого Курджипса новою, только что сложенною песнею:

За труды, за нашу кровь,
Царь пожаловал нас вновь:
Выше всех награду дал —
Себя в полк наш записал...

Так прошел и второй день праздников. Наступило, наконец, 28-го ноября, и полк в третий раз выстроился на той же курджипской поляне, уже на конях, в походной форме, с распущенными штандартами.

Но тех, кто уходил на родину, уже не было в рядах его: они стояли и молились отдельно, собранные у полкового аналоя; полковой священник служил напутственное молебствие, и старые драгуны, преклонив колена, усердно молились в последний раз перед своим столетним образом Знамения Божией Матери. Когда пропели многолетие царскому дому, а затем «путешествовати хотящим», когда священник окропил всех святою водою, наступила трогательная минута — прощания со штандартами.

Справа по одному стали подходить к святому кресту отставные драгуны и потом, поклонившись до самой земли, целовали полотнища склоненных над ними штандартов. Под этими штандартами протекла вся их честная служба, и теперь, когда, сотворив крестное знамение, старый солдат припадал устами к холодной шелковой ткани штандарта, не одна горячая слеза канула на седые усы, на бакенбарды и на грудь, завешанную медалями; плакали, впрочем все, и уходившие, и остававшиеся, — до того умилительны были эти минуты прощания.

По окончании церемонии грянул нижегородский марш, и полк двинулся провожать своих старых дядек за 12 верст в станицу Ханскую, где заблаговременно были [353] приготовлены столы с походною закускою. Там я поднял последнюю заздравную чару с лучшими пожеланиями старым сослуживцам, и там же молодые драгуны выслушали в свою очередь последний завет стариков — беречь полковое имя и славу.

С этого дня прощание со штандартами узаконилось в полку, и сколько мне известно, соблюдается до настоящего времени. От нижегородцев этот обычай, полный глубокого значения в жизни солдата, заимствовали остальные полки на Кавказе и также свято сохраняют у себя. Нельзя не пожелать, чтобы этот обряд, так много говорящий сердцу солдата, нашел себе отголосок во всей русской армии.

Отошли, наконец, празднества; настало время серьезно позаботиться о том, чтобы заполнить те значительные бреши, которые образовала война, как в строевых занятиях, так и в полковом хозяйстве. Эти обязанности, лежавшие теперь на мне, были тяжелы и ответственны. Не легко было мне вступить с полком на новую, тогда еще мало знакомую стезю мирных занятий и еще тяжелее было помыслить о приведении хотя в какой-нибудь порядок хозяйственной части, находившейся в полном расстройстве. Полк много лет провел в военных походах, испытывая всевозможные лишения, и не имея при себе даже самых необходимых предметов. В последнее время все полковые цейхгаузы и все полковое имущество находились далеко, за несколько сот верст, в Чир-Юрте, и теперь не было даже возможности привести в ясность того, что в полку имелось и чего не доставало. Полк принимался в поле, принимался с тем, что было при нем в данную минуту, а все остальное считалось по ведомостям, которые проверить было невозможно.

Впоследствии и оказалось, что в чир-юртовских складах не было ничего, и обзаведение всеми необходимыми [354] предметами легло на мои личные материальные средства. Но об этом скажу после, а тогда мне прежде всего предстояло подумать об укомплектовании полка, оставшегося почти в половинном составе. Мне было предписано получить молодых солдат из полков 19-й, 38-й и 39-й пехотных дивизий, и надо сказать правду, полковые командиры, в большинстве мои боевые соратники, горячо отозвались на нужды полка, предоставляя мне право свободного и широкого выбора.

Я брал преимущественно уроженцев Донской земли или Ставропольской губернии, как более привычных к коню, по близкому соседству их с казачеством; но и при этом условии надо было иметь в виду, что все эти люди, не знавшие азбуки кавалерийского дела, явятся к нам рекрутами, а при отсутствии опытных инструкторов и даже унтер-офицеров, занятия с такою массою рекрутов естественно представлялось делом не легким. Но так или иначе, а первый приступ был сделан, и материал собран. Но этот материал, как я уже сказал, был сырой и чтобы пойти в дело требовал тщательной обработки. Являлась потребность в усиленных занятиях, а для этого прежде всего надо было приискать хотя какие-нибудь помещения.

До ноября месяца полк стоял биваками; штаб его с резервным дивизионом помещался в Майкопе; но в этом маленьком укреплении, занятом Кубанским пехотным полком, остальным эскадронам поместиться было негде, и суровая зима грозила застать их в палатках. Необходимость, хотя как-нибудь приспособиться к зимней стоянке, побудила меня немедленно приступить к устройству полковой штаб-квартиры. Дело было сложное, но тем не менее, нам хорошо знакомое. Берега Курджипса были покрыты лесом, и следовательно строительный материал находился под рукой, а в рабочей силы недостатка не было. [355] Кавказская жизнь выучила драгун быть при надобности, и плотниками, и каменщиками, и даже архитекторами. И вот, в течении какого-нибудь месяца, там, где не было признака жилья человеческого, вдруг, как мановением волшебного жезла, вырос небольшой городок с красивыми бараками, с конюшнями, манежами, со всеми хозяйственными учреждениями и обширною площадью, на которой стоял Божий храм, увенчанный куполом. Офицерские домики тянулись по обрывистому берегу Белой, и между ними красовались мои хоромы о четырех небольших, но светлых горницах. Тем не менее, дело устройства штаб-квартиры занимало весь наш досуг и, пока солдатские руки заняты были лопатами и кирками, нечего было и думать о систематическом ведении строевых занятий; их пришлось отложить до начала будущего года, тем более, что мне самому, вместе с полковою депутациею, пришлось выехать в Ставрополь, где готовилось большое торжество в честь покорителя Западного Кавказа, графа Евдокимова. Празднество состоялось 31-го декабря 1864 года; на нем много произнесено было теплых задушевных речей, много провозглашено тостов. Помянуты были заслуги вождя и каждой отдельной части. Но когда я поднял бокал от лица нижегородцев, когда на сцену выступил старый вахмистр Адаменко с золотым крестом и целым рядом шевронов, Евдокимов встал и, подавая мне руку, произнес: — «Нижегородский полк ни в каких похвалах с моей стороны не нуждается. Он зарубил себе такую историческую славу, которая никогда не умрет в летописях русской армии».

Это был последний прощальный привет, последнее слово старого военачальника, умевшего ценить боевые достоинства войск. Через несколько дней, 7-го января 1865 года, он был назначен состоять при главнокомандующем Кавказской армией и навсегда сошел с своего славного [356] боевого поприща; а через восемь лет нашему же полку пришлось похоронить его в Пятигорске в стенах своей новой штаб-квартиры.

Только возвратившись из Ставрополя, в начале 1865 года, я мог, наконец, заняться устройством внутреннего порядка в полку и строевыми занятиями. В беседах своих с офицерами я указывал им на ту великую историческую славу, которую стяжал наш полк боевыми отличиями. Но это была только первая половина блестящей полковой эпопеи; вторая, лежавшая перед нами, заключалась в том, чтобы полк, первый в боях, поддержал свое первенство и в мирное время. А способы для того и другого были далеко не одинаковые: на полях сражений требовалось только полное самоотвержение и готовность пролить последнюю каплю крови; а на арене мирной деятельности на сцену выдвигался кропотливый неустанный труд, мало кому знакомый и многими отвергаемый даже, как нечто совершенно излишнее. Нельзя мне было не считаться и с такими воззрениями, имевшими за собою некоторое право боевого опыта. Полк, сломивший под Баш-Кадыкларом стойкое сопротивление турецкой армии; шесть эскадронов его, разгромившие на кюрюк-даринском поле шесть штуцерных баталионов, конечно, были выучены кавалерийскому делу, — и выучены на славу. Было бы совершенным абсурдом усомниться в том, что эти люди не умели владеть конем и оружием; а между тем, теперь им приходилось учиться с азбуки и тому и другому. На полях кюрюк-даринских, усеянных драгунскими костями, нижегородцы далеко превзошли своих, на диво выученных собратьев, пришедших на помощь к ним из России, — и они сознавали, что именно там-то, на полях Кюрюк-Дара, и была настоящая суть дела, конечные результаты всех требований, которые только могли быть предъявлены к кавалерии. Невольно рождался у многих [357] вопрос, чего же не доставало им в строевом образовании? Вот перед этою-то задачею и становились в тупик бывалые нижегородцы.

Однажды, я вошел к ним с уставом в руках. Я откровенно высказал, что, воспитавшись вместе с ними на боевом коне посреди вечных походов, до сих пор и сам не был знаком со всеми деталями и мелочами уставов. До сих пор оне и не были нужны — нас учила война. Но война окончилась, — а с нею кончились и боевые уроки. Перед нами уже не стоит лицом к лицу неприятель, а следовательно для нас нужна и подготовка иная: это подготовка мирного времени, основанная только на изучении уставов в их мелочах и деталях. Мирное время более этого ничего дать и не может. Не сами по себе эти мелочи важны — оне отпадут при первом столкновении с боевою действительностью; но без этих мелочей, как без постепенных, последовательных основ в ходе строевых занятий, невозможно дойти ни до каких положительных результатов. «Я выхожу к вам с уставом в руках — сказал я — и буду учиться вместе с вами. Нижегородцы не захотят никому и ни в чем уступить свое первенство».

Так положено было в полку начало мирным занятиям; так начала слагаться новая полковая жизнь в одном из глухих уголков Закубанского края. Кавказской войны более уже не было. Кавказ и мир — это были два слова, к которым долго не могло привыкнуть военное общество, и к чувству общей радости невольно примешивалось затаенное сожаление. Жаль было чего-то привычного, дорогого, любимого... Смутно представлялось, что перед заботами мира должна исчезнуть прежняя удаль, окрыляемая боевою жизнию, тою увлекательною, дикою, своеобразною поэзиею, тою широтою ощущений, которыми знаменовалась именно наша Кавказская война. Надо было однако подумать о том, [358] чтобы при такой резкой перемене всей обстановки, склада и быта полка, не исчезли бы его вековые предания, и старый дух преемственно переходил бы к молодым поколениям. Средство для этого одно — воспитать солдата именно в этом направлении, и я обратил на эту задачу особое внимание резервного эскадрона.

Надо сказать, что в это самое время полк переформировался опять из шести в четырех-эскадронный состав, при чем резервный дивизион, преобразованный в конный резервный эскадрон, отделялся от полка под самостоятельное и независимое управление. Цель и назначение его заключались в подготовке для своего полка молодых людей и лошадей, а следовательно и в облегчении трудов действующих эскадронов. Но это была только одна сторона его будущей деятельности; я указал ему на другую, не менее важную — воспитание новобранца, которое должно было начинаться с первого же дня поступления его на службу. Резервный эскадрон должен был стать, таким образом, не только рассадником строевого образования, но и проводником в полку его вековых преданий. Мысли свои по этому поводу я изложил в следующем приказе по полку, когда прощался с резервным эскадроном.

«Резервный эскадрон отходит в состав отдельной части, сохраняющей однако имя и мундир Нижегородского полка. Отделяясь только материально, все служащие в этом эскадроне должны всегда помнить, что они со своими полковыми товарищами нераздельно, все вместе, составляют все тот же Нижегородский полк, который имеет счастие считать в своих рядах Государя Императора и августейшего нашего главнокомандующего великого князя Михаила Николаевича. Старослужащие нижние чины передадут вновь поступающим к ним в товарищи рекрутам обо всем, что должно возвышать дух молодого солдата: о подвигах, [359] совершенных полком, в котором он служит, о лицах, отличившихся в рядах его мужеством и святым исполнением долга, о знаках отличий, которые заслужены полком на полях сражений, — и этим воспитают в нем тот высокий нравственный дух, ту любовь к своему родному полку, без которых немыслима победа. Прощаюсь и желаю успеха».

Переформирование полка закончилось весною 1865 года, и резервный эскадрон получил приказание передвинуться в Ставропольскую губернию Генерал Петров, как председатель комиссии, занимавшейся новой дислокацией войск, вошел было с ходатайством, чтобы нижегородский эскадрон оставлен был в Курджипсе, где, как он писал, попечениями князя Амилахвари выстроены прекрасные казармы, конюшни и крытые манежи, — но великий князь не изъявил на это согласие. Он желал, чтобы все кавалерийские резервы расположены были вместе, на пространстве Манычских степей, и квартиры нашему эскадрону назначил в селе Новопокровском.

Вслед за выступлением резервного эскадрона, и мы стали готовится к походу на постоянные квартиры, назначенные в Терской области, в заштатном городе Георгиевске. Стоянка эта была знакома нам по старым полковым преданиям. Там была колыбель полка, первая стоянка его на Кавказе; оттуда он перешел в Грузию и теперь возвращался туда же после 65-ти летнего скитания своего по Кавказу.

Мы выступили в исходе апреля месяца 1866 года. Путь от Майкопа на расстоянии 350 верст шел по краю, полному исторических воспоминаний, где каждый шаг был куплен русскою кровью, и служил еще незабытым памятником того или другого события. Теперь, за другими задачами края, все эти события отходили уже в область [360] преданий. Немного, по-видимому, времени прошло с тех пор как последнее облако порохового дыма рассеялось в воздухе, а плуг земледельца уже прошел по тем местам, которые служили ареной для подвигов, и перед культурными заботами мира видимо гасла поэзия порубежной жизни Еще мелькали в подгорных степях сторожевые вышки, попадались огороженные валами станицы, и вооруженные, под бурками, всадники, — но это были уже отдельные клочки «последней рассеянной бурями тучи»...

В Георгиевск мы прибыли 24-го мая, и эскадроны тотчас разошлись по станицам: 1-й — в Александрию, 2-й — в Подгорную, 3-й — в Незлобную и 4-й — в Ново-Павловскую. Станицы были большие, а потому и люди, и лошади разместились привольно. Что же касается до самого Георгиевска, то он не представлял никаких удобств даже для размещения полкового штаба. В прошлом столетии, когда город предназначался быть областным, его площадям и улицам даны были чересчур широкие основания, а так как желающих селиться оказалось немного, то каждый застраивался на облюбованном месте особняком, без всякого порядка, как строятся хуторяне. Когда же центр русского управления передвинулся в Грузию, Георгиевск запустел, и все эти постройки так и остались раскиданными, не имевшими между собою ни малейшей связи; незастроенные участки превратились с тех пор в пустыри; проектированные улицы и площади заросли травою, а по середине города образовались поля, на которых свободно могла бы учиться кавалерийская дивизия. Ветхий собор и такая же ветхая крепость — вот все исторические достопримечательности Георгиевска. Когда мы пришли, обыватели приняли нас довольно холодно, а гражданское начальство оказалось до того невнимательным и незаботливым к нуждам полка, что я должен был сделать о том донесение областному начальнику. [361] В городе, где считалось более трехсот домов, обязанных постоем, нам отвели под помещения худшие избы, ютившиеся по окраинам и принадлежавшие беднейшим жителям; я нанял для себя квартиру за большие деньги, но офицерам приходилось их брать приступом. Полковую швальню, за неимением свободных казенных зданий, пришлось разместить в палатках, а инвалидную роту и совсем вывести в подгородную слободку. Канцелярия, лазарет, цейхгаузы, мастерские — все было разбросано и разъединено огромными пустырями, отчего сбор людей был крайне затруднителен. О климатических условиях нечего и говорить: свирепствовали злокачественные лихорадки, и сохранявшееся еще тогда кладбище «коллежских асессоров» красноречиво свидетельствовало о том, почему областной город перенесен был в Ставрополь.

К этому времени относятся два страшные пожары, едва не истребивших Георгиевска. 17-го июня, часов в 10 утра, загорелась центральная, лучшая часть города. Быстро собравшиеся команды драгун успели отстоять соседние дома, и пожар ограничился сравнительно небольшим пространством. Но едва наступила ночь, как с соборной колокольни опять загудел набат, и тотчас же в разных местах города кавалерийские трубы подхватили знакомую, но давно неслыханную нами тревогу. На этот раз горела окраина, ближайшая к пороховым погребам. Наши команды: трубачи, писаря, мастеровые, словом все, что квартировало в городе, затем учебная команда, бегом явившаяся из лагеря, все юнкера, добровольно прибежавшие с нею, — все кинулись на борьбу с рассвирепевшею стихией, и пока одни отстаивали пороховые склады, рискуя первыми сделаться жертвами взрыва, другие спасали имущество жителей, третьи кидались в самый огонь и, при отсутствии пожарных инструментов, голыми руками срывали горевшие доски, [362] разбрасывали крыши, валили заборы. Рухнувшая стена одного из домов едва не погребла под собою трубача Козловского, которого пришибло пылающим бревном. Примеров подобного самоотвержения со стороны драгун был много, и, надо сказать, что они (а может быть и нагоняй свыше, полученный вследствие моих жалоб) повлияли на взаимные отношения между полком, гражданскими властями и местными жителями; последние стали приветливы, а власти — чересчур предупредительны.

В Георгиевске мы приступили, наконец, серьезно к служебным занятиям. Надо сказать, что новые условия, в которые поставлены были драгунские полки на Кавказе по окончании войны, вызвали назначение и нового начальника дивизии. Старый кавказский ветеран генерал-лейтенант Тихоцкий зачислен был в запасные войска, а место его в начале 1865 года занял генерал-маиор граф Лотрек-де-Тулуза, как человек более знакомый с современными требованиями мирного времени. Мы в первый раз увидели его в Георгиевске, куда он приезжал для инспекторского смотра во время полкового компамента. Это был тип старого кавалериста, с чрезвычайно представительною наружностию, с открытым челом, с длинными, опущенными к низу белыми усами. Ездил он превосходно и на коне, с своею николаевскою посадкою, действительно производил впечатление. О боевых качествах его мы судить не могли, так как он, насколько было известно, не участвовал в кампаниях. Были у него и другие недостатки. Явившись к нам из России, где условия жизни были совершенно иные, чем на Кавказе, он не хотел считаться с последними, и потому в своих стремлениях нередко переходил границы возможного. Он прибыл с твердым намерением поставить нас в уровень с теми вопросами, которые предъявлялись к современной коннице, но в то же время [363] отрицал наш опыт, не признавал воинского духа, единства, взаимной выручки и, вообще нравственных качеств кавалерии в мирное время. Он придерживался взгляда, что война портит хорошую кавалерию, а полевая езда есть безусловная гибель для хорошо выезженной лошади. Поэтому-то, может быть, он обращал внимание более на внешнюю сторону кавалерии, чем на развитие в ней настоящего боевого духа. Он любил ранжир, красивый подбор флангов, высокий курп-голоп, крутой сбор лошади, церемониальный марш и строевые эффекты пешего строя он не любил и в него не вмешивался, но конный знал, как никто и, надо отдать ему справедливость, был дельным и толковым учителем. На меня лично он произвел хорошее впечатление, но в дивизии его не полюбили. Он являлся нередко начальником излишне строгим, требовательным, а подчас и придирчивым. Отличные боевые офицеры, но не представлявшие собою задатков сделаться хорошими инструкторами мирного времени, мало-помалу под его давлением должны были покидать службу, и мне не раз приходилось отстаивать перед ним старых моих сослуживцев. Однажды, в частной беседе со мною, он упрекнул меня в излишней доброте к подчиненным. — «Отчего же мне не быть добрым? — возразил я. — Ведь те недостатки, которые вы заметили, зависели не от нас, и теперь исправлены. Против кого же метать мне громы когда все мы работаем по мере наших сил и способностей? К тому же, скажу вам, что доброе слово сделает больше, чем все распеканции, окрики, головомойки, аресты и другие взыскания.» Он замолчал и после нашего разговора сделался много сдержаннее.

Первый смотр, как и следовало ожидать, прошел для нас не без серьезных замечаний с его стороны. Все, что носило на себе еще отпечаток военного времени: [364] уменье быстро и правильно седлать лошадей, походное снаряжение, обоз, упряжь, подъемные лошади — заслужили полное его одобрение; но за то все остальное подверглось неумолимой критике. Мундиры, строившиеся при свете бивачных костров, были крепко сшиты, да не ладно скроены; амуниция и седельные уборы, повидавшие на своем веку не одну бивачную стоянку, были тщательно заплатаны, но не отличались ни блеском, ни свежестью; вальтрапов и чемоданов не было вовсе; оставленные в чир-юртовских складах, они в продолжении войны пришли в совершенную негодность, а между тем деньги, отпускаемые на них, ушли на другие, более практические походные снаряжения. Теперь эти снаряжения уже были не нужны; их приходилось бросать, а заведение вальтрапов, чемоданчиков и многих других хозяйственных предметов, не достававших по табели, отнесены были уже на мои личные средства; никто не хотел принять во внимание тех условий, при которых полк принимался мною в военное время.

Что касается оружия, то шашки сохранились превосходно, но ружья до того обились во время походов, что стрельба из них дала только 23 процента. Лотрек убедился однако, что драгуны в этом не были виноваты. Строевое образование также не удовлетворило Лотрека. Люди сидели на конях крепко, но загрубелые в работах руки уже не поддавались той эластичности, которая требовалась при тонкой манежной езде; а беспрерывные скачки по горам и оврагам отнимали от посадки много щегольства и уставной правильности. Рубили нижегородцы на смерть, но о фехтовании с выпадами и поклонами не имели понятия, а между тем Лотрек требовал, чтобы именно этот предмет сделан был обязательным не для одних только учебных и показных команд, но для всего полка в полном его составе. Он указал также на слабое развитие [365] грамотности (предмет тогда модный) и потребовал, чтобы ей отведено было видное место, так как статистика показывала, что общее число грамотных людей в Кавказской армии составляло едва 15 процентов, и что наименьший процент выпадал именно на долю драгунских полков, где почти не было грамотных унтер-офицеров. Вопрос о полковых и эскадронных школах выдвигался таким образом на первое место.

Все сделанные нам замечания, конечно, нельзя было исправить разом, — для этого требовалось время, но тем не менее к смотру великого князя, который ожидали в осенний компамент, сделано было многое. Компамент назначен был в Георгиевске, где собрались три полка: наш, Северский и Тверской, с конною батареею Терского казачьего войска. Переяславцы находились в Царских Колодцах и участвовали в маневрах вместе с войсками южного Кавказа. Кампамент прошел оживленно, благодаря новости впечатлений, выносимых нами из совокупных маневров целой кавалерийской дивизии с конною артиллериею, чего до сих пор никогда не приходилось видеть. К тому же во всех трех драгунских полках командиры были старые нижегородцы: князь Захарий Чавчавадзе, Петров и я, и наша взаимная связь не могла не отражаться и на самых полках, которые представляли собою прекрасное зрелище товарищеского единодушия.

26-го октября к нам прибыл великий князь и на другой день, произведя ученье всей кавалерии, телеграфировал государю о прекрасном состоянии драгунской дивизии. Осень стояла превосходная, и великий князь весь день пробыл в лагере среди офицеров. Слушая наших песенников, он между прочим сказал мне: «Я узнаю по голосу твоего запевалу: это Победнов, Бакинского полка. Я слышал его два года тому назад на правом фланге». Это был [366] действительно Победнов. Я доложил, что он прикомандирован временно для обучения песенников. «Так возьми его к себе совсем», милостиво заметил великий князь и тут же приказал перевести Победнова в Нижегородский полк. Была уже ночь, когда августейший главнокомандующий сел в экипаж и отправился в Георгиевск. Драгуны освещали путь факелами, а офицеры почетным эскортом скакали за коляской. На следующий день великий князь отбыл в Петербург, и мы сопровождали его до первой станции. Давно уже это было, утратилась свежесть впечатления, но я и теперь, на склоне моих дней, могу сказать, что за всю мою жизнь не видел такой крепкой нравственной связи, которая существовала между Кавказскою армиею и ее вождем.

На возвратном пути из Петербурга великий князь снова посетил Георгиевск вместе с великой княгиней Ольгой Феодоровной и остановился в моей квартире, приготовленной для августейшей четы настолько, насколько позволяли бедные средства города. Почетный карауль был выстроен у подъезда, и тут же все штаб-офицеры полка и нижние чины, георгиевские кавалеры, удостоились чести быть представленными великой княгине. Из Георгиевска наши высокие гости выехали в тот же день вечером, и я сопровождал их верхом со всеми офицерами до Новопавловской станицы, где к нам присоединился весь 4-й эскадрон. Дорога пошла гористая, и на одном весьма описном спуске драгуны на руках спустили экипаж великого князя. Поблагодарив людей и приветливо простившись с офицерами, великий князь приказал нам вернуться назад и продолжал путь с эскортом кабардинских князей.

Три года простояли мы в Георгиевске и три раза праздновали в нем свой полковой праздник В этот день все офицеры обыкновенно съезжались в полковой штаб, и туда же приходили пешие эскадроны, оставляя для [367] присмотра за лошадьми самые необходимые команды. После молебствия и парада, все собирались в дом полкового командира, где в огромной зале уже приготовлены были обеденные столы. Сюда же выносились и старинные серебряные литавры, хранившиеся в обычные дни вместе с другими полковыми регалиями. В сущности эти литавры не были регалиями в тесном значении этого слова; они принесены были в дар полковником Паниным, командовавшим полком в екатерининское время, когда литавры входили в число штатных музыкантских инструментов, и разница заключалась лишь в том, что казенные литавры изготовлялись из латуни, а эти были литого серебра с различными орнаментами и полковым гербом, только и сохранившимся ныне, что на этих литаврах. Кстати об этом гербе. Он был учрежден Петром Великим в то время, когда Нижегородскому полку указаны были постоянные квартиры в г. Шацке, Нижегородской губернии. Он представлял собою золотой щит, увенчанный короной, а в середине, на белом поле, — красный олень с черными рогами и копытами, — эмблема Нижегородской губернии. Таким образом, если эти литавры и не сопричислялись к регалиям, то были дороги полку по тем историческим воспоминаниям, которые соединялись с ними: литавры эти сопровождали полк во всех екатерининских походах, были с ним на полях Кагула и Ларги, видели взятие Кракова, погромы польских конфедератов, ходили с полком за Дунай и вместе с полком же пришли на Кавказ, где были свидетелями почти беспримерного в истории штурма Анапы Впоследствии, когда литавры были отменены во всей кавалерии, нижегородцы сохранили их у себя просто, как памятники глубокой старины и пережитой славы. Раз в год, во время полкового праздника, они появлялись среди офицеров и тогда превращались уже в массивные серебряные чаши, в которых [368] готовилась традиционная полковая жженка. Свечи тушились, и только синее пламя озаряло комнатные стены... Офицеры собирались вокруг и пели застольную песню, написанную одним из наших товарищей. Она сохранилась в моих бумагах:

Пора огонь небесный,
Товарищи, тушить,
И нектар сей чудесный
По кубкам нам разлить
Товарищ! Дай мне руку,
Попьем, попьем, попьем,
И мирной жизни скуку
Скорей зальем вином.
Нам не пить — погубить
Значить жизнь боевую,
Выпивайте ж скорей
Каждый чашу большую.
Выпьем за славу
Старых друзей,
Вспомним забаву
Бранных полей.
Проведем же друзья
Этот день веселей,
Нижгородцев семья
В бой спеши по скорей...

Теперь литавры больше уже не выносятся, забыта застольная песня, много изгладилось и других внешних бытовых черт стародавнего времени, но несокрушимыми остались в полку внутренние устои духа, заложенные в нем его стариками.

Во время одного из таких празднеств в 1868 году, когда громовое «ура» оглашало стены зала при чтении милостивой телеграммы государя, повторившего еще, раз, «что [369] он с гордостью носит мундир Нижегородского полка», у нас родилась счастливая мысль поднести ему и великому князю Михаилу Николаевичу, как нашим однополчанцам, форменные, оправленные в серебро, нижегородские шашки — скромный, но знаменательный дар, который мог служить эмблемой нашей вековой честной службы на окраине русской земли. Для государя нам удалось достать превосходный клинок старой венгерской работы, принадлежавший в Кабарде известной фамилии Дадымовых. С одной стороны его изображена была Богоматерь и отчетливо сохранилась латинская надпись: «Матерь Божья, покровительница Венгрии, под твой покров прибегаю». С другой — крест в сиянии, и под ним: «Бог войны, крепкий в бранях, буди со мною». Клинок, приготовленный для великого князя, также представлял собою историческую известность. Он был старой генуэзской работы и наследственно переходил в шапсугской фамилии Маратузовых. Гейман, которому принадлежал клинок, согласился уступить его полку только ради той цели, к которой он предназначался. Шашка великому князю поднесена была в Тифлисе, а государю отправлена в Петербург, и мы имели счастие получить следующую царскую телеграмму: «Искренно благодарю Нижегородцев за славную шашку».

В самом начале 1869 года, в январе месяце я взял трехнедельный отпуск в Тифлис, — первый отпуск в продолжении моей 15-ти летней службы. Деда моего Бардзима, благословившего меня на царскую службу, я уже не застал в живых и посетил гробницу его в нашей фамильной усыпальнице в Самтавийском храме; мать моя умерла, отец состарился и желал видеть меня еще при жизни своей семьянином, как старшого представителя рода.

Случай познакомил меня в это время с семейством предводителя дворянства Горийского уезда князем [370] Александром Эристовым, дочь которого княжна Анна Александровна не за долго до этого окончила курс и вышла из института. Фамилия Эристовых, потомков ксанских эриставов, занимала первое место в ряду знатнейших фамилий Грузии, да и сам князь Александр составил себе громкое имя во время Восточной войны в боях под Ахалцыхом, Кюрюк-Дара и Карсом, где он командовал конною грузинскою дворянскою дружиною. Дом их славился в Грузии широким патриархальным гостеприимством, и встреча с этим семейством произвела крутой перелом в моей жизни. Я сделал предложение и, получив согласие невесты и ее родителей, просил разрешения на брак непосредственно у августейшего главнокомандующего. Великий князь, всегда ко мне внимательный и милостивый, не только лично меня благословил, не только приказал совершить обряд венчания в своей дворцовой церкви, но он и великая княгиня Ольга Федоровна удостоили меня высокой чести быть посаженными отцом и матерью. Со стороны невесты посаженными были генерал-адъютант князь Григорий Дмитриевич Орбелиани и вдовствующая княгиня Анастасия Давыдовна Гагарина, супруга бывшего кутаисского генерал-губернатора.

Свадьба совершилась 30-го января 1866 года, и великий князь, удостоив нас своим посещением, оставался на балу до 4-х часов утра. Через несколько дней я вместе с женою отправился в Георгиевск, где полк встретил нас с хлебом и солью.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 27. 1908