АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

Глава XIII.

Новый командир полка граф Граббе. — Перелом в наших военных действиях за Кубанью. — Прибытие графа Евдокимова. — Зимняя экспедиция и участие в ней французских офицеров. — Смерть князя Вахвахова.- Принц Баденский в экспедиции на Шебше. — Беспорядки в Кубанском войске. — Переход полка на Лабинскую линию. — Император Александр II на Кавказе. — Конец 1861 года на Лабинской линии. — Переход полка на р. Белую. — Начало колонизации края.

Между тем, как Шапсугский отряд заканчивал свои военные операции, начатые им еще в апреле месяце, наш командир полка граф Ностиц, назначенный, флигель-адъютантом, отчислен был в свиту Его Величества, и полк принял от него другой флигель-адъютант, полковник Николай Павлович гр. Граббе, сын известного кавказского генерала, памятного ахульгинскою экспедициею. Это был молодой человек, лет 27-ми, но пользовавшийся на Кавказе общими симпатиями за свою по истине блистательную храбрость, и в особенности за те высокие, рыцарские качества характера, которые заставляли относиться к нему с уважением даже старых, седых ветеранов. Одновременно с этим, командующий войсками на правом фланге, генерал Филипсон, отозван был в Тифлис, и дело покорения Западного Кавказа передано было князем Барятинским в энергичные руки графа [286] Евдокимова. Один слух о прибытии «Уч-геза» (трехглазого), как горцы называли Евдокимова, быстро прошел по горам и вызвал в них нескрываемые опасения за будущее. Вестовщики поторопились даже разнести слова, сказанные им в Екатеринодаре: — «Первая филантропия — своим. Я считаю себя вправе предоставить горцам лишь то, что останется на их долю после удовлетворения последнего из русских интересов». Войскам он объявил, что военные действия будут продолжаться и зимою.

Объехав весь район военных действий и познакомившись на месте с положением дел, Евдокимов нашел необходимым прежде всего покончить с шапсугами и очистить от них все ближайшие к нам горные ущелья, где неприятель мог находить для себя все те же удобства жизни, что и на плоскости. Сформированы были три колонны, которые, двигаясь вверх по р.р. Азипсу и Хаблю, должны были истребить все шапсугские поселения, ютившиеся в предгорьях. Я был назначен с своим дивизионом в колонну графа Граббе, состоявшую всего из двух баталионов пехоты и сотни пеших казаков, которою командовал знаменитый пластун Ступак. Вместе с нашею колонною отправились также два иностранные офицера — французский военный агент, полковник генерального штаба Кольсон и сын французского посланника в Петербурге, поручик венсенских стрелков граф Монтебелло. До хабльского ущелья было всего верст 15. Дорога шла лесом, и в одном месте была преграждена завалом. Пока пехота вела перестрелку, я свернул с дороги и, пробравшись с своими драгунами сквозь колючий кустарник, вдруг с полугоры кинулся карьером. Появление мое в тылу неприятеля было так неожиданно, что растерявшиеся шапсуги кинулись прочь от завала и рассыпались по лесу. Тогда мы вошли в ущелье и принялись жечь аулы, поселки и запасы горцев. Пушечные выстрелы, [287] доносившиеся до нас из соседних отрядов, скоро смолкли; было очевидно, что они, покончив экспедицию, возвратились в лагерь, и теперь надо было ждать, что все силы шапсугов обратятся на нашу слабую колонну, зашедшую слишком далеко. К счастию, они не успели отрезать нам отступления, но возвращаться пришлось уже под натиском огромной толпы неприятеля. Видя, что преследование с каждым шагом становится назойливее, Граббе приказал пластунам занять на дороге большой кутан и устроить засаду, а моему дивизиону скрытно расположиться невдалеке от них, за лесистым курганом. Разгоряченные преследованием, шапсуги не заметили засады и, достигнув кутана, спешились и привязали лошадей к тому же плетню, под которым лежали пластуны. Вдруг прямо в лицо им грянул залп; одни из шапсугов повалились, другие в смятении кинулись к своим лошадям, — но лошади находились уже в руках пластунов, — а тут налетели и наши эскадроны. Сам Граббе и оба французские офицера, оставшиеся при нашем дивизионе, попали в самую середину шашечной свалки. Сорок шапсугов были изрублены, и тела их остались в наших руках, а все остальные бросились в лес и больше из него не показывались. Дальнейшее отступление произведено было без выстрела. Замечательно, что в этой рукопашной схватке ни один драгун ни был ни убит, не ранен, и вся наша потеря заключалась только в одних офицерах: под Махатадзе была изрублена лошадь, молодой прапорщик князь Александр Эристов получил две шашечные раны, а командовавший 3-м эскадронам штабс-капитан Вахвахов, был убит на повал; убит был и знаменитый Ступак, потомок старых запорожцев.

По окончании боя мы возвратились в Григорьевское укрепление, где, по старому кавказскому обычаю, унтер-офицер Ткаченко поднес командиру полка лучшее оружие, [288] снятое с убитого князя Берзека, а Подъусов и рядовой Исаев исполнили тот же обряд по отношению к нашим гостям полковнику Кольсону и графу Монтебелло.

На следующий день в Григорьевское приехали несколько шапсугов и пригнали с собою целое стадо быков, — плату за выкуп своих убитых. Граббе вышел к ним на встречу вместе со мною. «Возьмите ваши тела, сказал он, я не хочу за них выкупа. Вы славно дрались, а русские привыкли уважать храбрость и в своих врагах». Слова эти произвели на шапсугов сильное впечатление; но еще сильнее отразились оне на наших солдатах, сумевших бесхитростно взглянуть на рыцарски великодушный поступок своего командира. Таким образом, если Рудановский из-за меркантильных расчетов вывел обычай привозить отрубленные головы, то Граббе мы были обязаны тем, что меновая торговля телами прекратилась с этих пор навсегда.

Через два дня я со своим дивизионом выступил в Екатеринодар, сопровождая на линию французских офицеров и вместе с нами повезли тело убитого князя Вахвахова. Мы похоронили его в ограде тамошней кладбищенской церкви и над его могилой поставили большой деревянный крест.

Трогательно было видеть, как два француза разделяли нашу общую скорбь о погибшем товарище и усердно молились над гробом русского офицера. Что сталось впоследствии с Монтебелло — не знаю, но Кольсон во время франко-прусской войны был начальником штаба в армии Мак-Магона и убит под Вертом.

Из Екатеринодара мы уже не вернулись в отряд, а направились прямо в станицу Новорождественскую на зимовые квартиры. После девяти месячной беспрерывной работы, мы все мечтали об отдыхе; но в то трудное время, когда война велась с такой неумолимою и беспощадною суровостью, [289] отдыхать не приходилось никому, и 23-го января 1861 года, 1-й и 3-й дивизионы нашего полка, поднятые по тревоге, уже шли форсированным маршем опять к Екатеринодару. Я также вызван был из Новорождественной станицы и, поручив свой дивизион старшему офицеру, прибыл в отряд, где Граббе приказал мне вступить в командование 1-м дивизионом, командир которого, полковник Макаров, находился тогда в отпуску. В Екатеринодаре мы встретили принца Вильгельма Баденского, родного брата нашей великой княгини Ольги Федоровны (Супруга великого князя Михаила Николаевича.), и сопровождали его в Григорьевское, где, между тем, собирался отряд, под начальством Евдокимова. Отсюда предполагалось сделать набег в долину Шебша, чтобы выгнать из нее все шапсугские семьи, которых суровая зима загнала опять на плоскость, в развалины своих старых аулов. Этот набег был равносилен для них смертному приговору, потому что в горах, куда они должны были бежать, стояли сильные морозы и бушевали вьюги, грозившие им смертью на каждом шагу. Но характер войны, обрекавший на гибель целые племена, исключал гуманные чувства, и Евдокимов счел нужным заблаговременно посвятить во все эти соображения молодого принца. В несколько дней экспедиция была покончена, но мы нигде нс заставали жителей и только жгли пустые, наскоро поправленные ими аулы, вместе с покинутым в них скудным имуществом. Пройдя грозою всю котловину Шебша, отряд 11-го февраля повернул назад, и только тогда в арьергарде завязалось горячее дело. Кавалерийская атака, в которой принц принял личное участие, решила бой, и шапсуги бежали, оставив в наших руках 18 изрубленных тел. Этим эпизодом закончилась экспедиция, и я со своим дивизионом проводил принца обратно в Екатеринодар. Прощаясь с нами, он передал на [290] память о себе свои фотографические портреты полковнику Граббе, мне и Калмыкову, командовавшему 3-м дивизионом. Впоследствии мы узнали, что государь пожаловал принцу за участие в этой экспедиции орден св. Георгия 4-й степени.

Не успел я возвратиться в Новорождественскую, не успел еще устроиться в отведенной мне казачьей хате, как 3-го марта 1861 года весь полк потребован был в Ставрополь. Ходили темные слухи о том, что весь Хоперский казачий полк, назначенный к переселению на передовые линии, поголовно отказался исполнить это требование, так как казаки находили подобный способ переселения нарушавшим их старинные привилегии. Они не отказывались отдать в распоряжение правительства все свои наличные боевые силы, испытанные и закаленные в порубежной войне, но не хотели нарушать своего экономического благосостояния, нажитого веками и поставить лицом к лицу с неприятелем своих жен, детей и старцев — все, что дорого казаку-семьянину.

В Ставрополе из расспросов жителей можно было только понять, что казаки требовали переселения их стародавним обычаем — по жеребью, или по приговорам обществ, без всякого вмешательства со стороны администрации. «Назначьте сколько нужно людей, — говорили они, — и мы сами выставим их без всякого понуждения». Это было их право, и нарушение его вызывало в станицах сильное брожение. Бунт вспыхнул повсеместный. В назначенный день казаки собрались в станицу Александровскую, выгнали полкового командира и всех офицеров, отняли знамя и потребовали предъявления им царского указа, без которого не хотели сделать ни шагу. Такого указа не было, и местные власти поставлены были в большое затруднение. Приведенный сюда батальон имел неосторожность зарядить ружья на глазах казаков и этим вызвал целую бурю. Казаки зарядили винтовки и объявили, что будут с таким же [291] упорством отстаивать свои привилегии, добытые кровью их отцов и дедов, с которым те отстаивали когда-то рубеж русской земли.

В таком положении находились дела, когда наш полк и два батальона пехоты прибыли к станице Александровской. Теперь один опрометчивый шаг мог вызвать целые потоки крови. Чтобы избежать таких печальных последствий, грозивших краю страшной катастрофой, гр. Граббе пригласил меня, и мы вдвоем, в сопровождении лишь поручика Лужина, отправились в бунтующую станицу. Пикетные казаки пропустили нас свободно; ворота в станице были заперты, но их сейчас же открыли, и урядник Басов, старый ветеран, с белою как лунь бородою и с тремя Георгиями, встретил Граббе обычным рапортом о благосостоянии. Этот Басов после изгнания офицеров, был избран казаками в главные начальники и потому явился с охранным конвоем из 80-ти человек, которые находились при нем безотлучно. Граббе давно знал Басова и потому обошелся с ним приветливо. «Здорово Басов! Здорово хоперцы!» приветствовал он их — и ответный крик: «здравия желаем ваше сиятельство!» дружно подхваченный сотнями других голосов, вовсе не показывал какого-либо мятежного настроения. Порядок был везде образцовый. Граббе объявил, что будет ночевать и приказал собрать стариков, с которыми хотел говорить о деле. Подъезжая к отведенному для него помещению в доме полкового командира, мы с удивлением увидели почетный караул, встретивший нас с военными почестями. Явились и старики. Граббе беседовал с ними долго, и оба мы вынесли только убеждение, что весь этот мятеж — одно громадное недоразумение, которое для общего блага нужно было разъяснить как можно скорее. Он тотчас написал об этом в Ставрополь, и первый, кажется, выставил события в их [292] настоящем свете. Между тем, пока ожидался ответ, случилось одно происшествие, показавшее, какие ничтожные причины могут иногда дать повод к крупным и уже ничем невознаградимым последствиям. На вторую или третью ночь в станице вдруг ударили в набат, и улицы мгновенно покрылись бегущими казаками. В общем шуме ничего нельзя было разобрать, кроме каких-то угроз и диких мятежных возгласов. Очевидно вспыхнул бунт — но никто не знал почему он вспыхнул. Первым побуждением Граббе было послать урядника в отряд с запиской, чтобы войска отнюдь не трогались с места, даже в том случае, если бы услыхали в станице сильную перестрелку. Затем Граббе вышел на крыльцо и приказал мне узнать в чем дело? Оказалось, что казаки поймали трех солдат линейного баталиона, забравшихся ночью в станицу и вообразили, что те хотели выкрасть у них знамена. Самое предположение о покраже знамен чрезвычайно нас удивило; но тут же нам пришлось узнать одно любопытное и в высшей степени характерное обстоятельство. Когда вспыхнул мятеж, казаки прежде всего овладели своими знаменами и поместили их в отдельный дом, приставив к нему сильный караул. Казаки берегли свои знамена пуще голов, потому что среди них сложились убеждение, что если знамена возьмут и отвезут на новую линию, тогда переселение полка неизбежно. — «Почему же?» спрашивал их Граббе. «Как же! — ответили ему старики, где будут знамена, там должны быть и мы. Тут уже ничего не поделаешь. Бросай все, и дома, и семьи, а иди за ними. Без знамен — какие же мы слуги царевы? Вот почему и сегодняшний бунт вышел, добавляли они: боимся чтобы не взяли их у нас, какою либо хитростью или наваждением.» — «Да вот, — таинственно пояснил один из стариков, — двух солдат сейчас приведут к тебе, а третий, сказывают [293] часовые, наш глаз, в свинью перекинулся — оборотень значит? Такому долго ли сделать какую-либо пакость.» Граббе рассмеялся и приказал казакам искать не свинью, а солдата, притаившегося где-нибудь за забором. Его действительно нашли и привели к нам. Раз у казаков исчезло представление об оборотне, их уже не трудно было убедить, что солдатики пришли воровать совсем не знамена, а кур, поросят и индюшек. Удостоверившись в этом, казаки сами стали смеяться над собою, и первые явились усердными ходатаями за попавшихся солдат. Между тем, из Ставрополя прибыл Свиты Его Величества генерал-маиор князь Святополк-Мирский и от имени Евдокимова объявил, что переселения в этом году вовсе не будет, и что, во всяком случае, на это надо ожидать особого Высочайшего повеления. Тогда все успокоилось, и волнение в полку погасло разом.

Из Ставрополя нам не пришлось уже возвращаться в свою Тихорецкую станицу. С шапсугами было покончено, и мы с берегов нижней Кубани перенеслись опять на Лабу и Фарс, где поступили в состав нового Абадзехского отряда. Под нашим прикрытием и стали заселяться первые станицы по р. Фарсу, образуя собою передовую линию. Все мелкие племена, обитавшие между Лабою и Белой: темиргоевцы, бесленеи, беглые кабардинцы, тамовцы и другие, к этому времени переселились в Турцию или в прикубанские степи, и перед нами лицом к лицу стоял только один абадзехский народ, многочисленный, воинственный и гордый, но с которым заключен был мир генералом Филипсоном еще в 1859 году. Мир был не прочен, стеснял все наши военные действия и выгоден был только для одних абадзехов. Кажется это и было одною из главных причин, почему Филипсон был отозван, и на его место назначен граф Евдокимов.

Появление казачьих станиц на Фарсе сильно [294] встревожило абадзехов, и чрезвычайное народное собрание, устроенное ими, послало сказать Евдокимову, чтобы русские остановились, так как далее Фарсы уже не пустят. Евдокимов спокойно выслушал депутатов и отвечал: «Я требую от абадзехов не мирного соседства, а безусловно покорности и не прекращу наступления до тех пор, пока последний горец не переселится на места, указанные им мною». Такой категорический ответ смутил собрание. Оно решило обратиться непосредственно к русскому государю, но Евдокимов этого не позволил. «Государь, сказал он, скоро сам прибудет на Кавказ, и если абадзехи пожелают, то могут изложить лично перед Его Величеством свои всеподданнейшие просьбы, но не иначе, как на урочище Хамкенты, где будет собран отряд». Государя ожидали в половине сентября, и тогда должна была решиться участь абадзехов, а до того времени решено было соблюдать с ними перемирие. Войска продолжали между тем усиленные работы: пехота возводила станицы, устраивала пути сообщения и прокладывала колесную дорогу для царского проезда, а мы несли разъездную службу и держали кордоны. Наконец, пришло известие, что государь прибыл в Тамань и едет через Екатеринодар, Григорьевское укрепление и Майкоп в Абадзехский отряд, собранный у Хамкетов, на р. Псефисе. От Майкопа до Хамкетов считалось 80 верст, а потому на этом расстоянии устроены были четыре почтовые станции: первая в станице Куджорской, вторая — в Нижне-фарской, третья - при устье Псефира, а четвертая — в горах Кунактау, откуда до лагеря оставалось несколько верст. Дорога, проходившая местами по дремучему лесу, в котором легко могли скрываться остатки хищных племен, избегших переселения в Турцию, была не безопасна, а потому в известных пунктах размещена была пехота с пушками, а кавалерия сопровождала самый поезд. Наш 3-й [295] дивизион ожидал приезда государя в горах Кунактау, а 1-й и 2-й выдвинуты были к устью Псефира. 17-го сентября, утром, послышался гул отдаленных пушечных выстрелов. Не трудно было догадаться, что это Куджорская станица встречает государя, и что, следовательно, через два-три часа государь будет на Псефире. Мы выстроились возле почтовой станции, как вдруг случайно приехал начальник штаба Абадзехского отряда и увидел Граббе. «Зачем вы здесь? Почему? Что вы делаете?» закидал он вопросами. — «Стою вторые сутки и ожидаю государя», спокойно ответил Граббе.

— «Помилуйте! Это ошибка! Вы должны встретить его с одним дивизионом в Фарской станице. Скачите туда, как можно скорее.» — «Князь Амилахвари, — прибавил он, ведите 2-й дивизион, да смотрите не опоздайте, там нет кавалерийского конвоя». — Хороша ошибка, подумал я; ведь до Фарской 18 верст, — но раздумывать было некогда. Я с места пустил дивизион растяжным галопом, а с нами поскакал и Граббе, который должен был встретить государя с головным эшелоном. Был полдень, и передовые экипажи из царского поезда уже прибыли на место, когда дивизион остановился, наконец, у почтовой станции. Но едва Граббе скомандовал «во фронт»! — как перед нами появился начальник дивизии. «Что это значит? Где вы были? Почему вы не в парадной форме? Почему без мундштуков? Где ваши вальтрапы?... Граббе только махнул рукою. «Как ходили в походы, так и явились! ответил он. До Чир-Юрта 800 верст, когда же было посылать за складами: пусть государь увидит нас такими, какими мы есть». Больше разъяснять было некогда; некогда даже было смахнуть пыль, толстым слоем насевшую на лошадей и мундиры. Императорский поезд уже спускался с горы, и впереди во весь опор скакали тверские драгуны. [296]

Первые войска абадзехского отряда, встретившие Государя были два мои эскадрона и батальон ширванцев, стоявший здесь на посту. Выйдя из коляски, государь обнял Граббе, но от него не укрылось, однако, ни пыль, насевшая на лица драгун, ни тяжелое отфыркивание взмыленных, запыхавшихся коней. Он вопросительно взглянул на Граббе. — «Мы только-только что успели прискакать сюда, Ваше Величество», ответил Граббе. — «Разве вы меня не ждали»? — «Мы вас ожидали, Государь, только за 18-ть верст отсюда, на Псефире». Государь подошел к фронту, и тут-то произнесены были им памятные слова: «Спасибо нижегородцы! Я перед вами в вечном долгу за Баш-Кадыклар и Кюрюк-дара». Лошади между тем были перепряжены, и государь, пересев в коляску, поехал дальше. Мы поскакали за ним. Торопились ехать, чтобы засветло добраться до лагеря, и моему дивизиону почти без передышки пришлось сделать в оба конца 36 верст на плац-карьере. На Псефире мы передали поезд 1-му дивизиону, а сами, отдохнув с полчаса, пошли опять на рысях, чтобы поспеть в лагерь к смотру, который ожидался на следующий день. Погода между тем изменилась; началась страшная гроза, хлынул ливень, и буря вырывала с корнем столетние деревья; приходилось ехать шагом, так как в темноте наступившей воробьиной ночи, трудно было различать дорогу. В лагерь мы прибыли далеко уже за полночь, усталые и промокшие, но с приподнятым настроением духа.

Государь уже почивал; огни везде были потушены; но бодрствовала и зорко смотрела сторожевая цепь, оберегавшая в лагере покой русского императора.

Нам рассказывали потом, что ночь и буря застала государя в горах Кунактау. Опасность удвоилась, а потому к драгунскому дивизиону прибавили еще знаменитую команду кабардинских охотников. Лихие кабардинцы не [297] отставали от кавалерии и бежали рядом с царским экипажем. Между тем, дорога, размытая ливнем, до того испортилась, что государь вышел из коляски и, пересев на коня, продолжал путь верхом. В лесу не было видно ни зги. Казаки зажгли факелы, но они едва мерцали и чадили невыносимо. Драгуны ехали впереди и указывали дорогу; кабардинцы теснились возле Государя, и, не смотря на бурю, тешили его своими песнями и плясками. В лагере давно ожидали государя, но все приготовления испортила буря, и русский стан глядел угрюмо и мрачно. Государь, не смотря на поздний час, прежде всего посетил лагерную церковь, а оттуда проехал прямо в свою ставку, раскинутую на высоком холме, и тотчас же, при пушечном салюте, над нею взвился императорский флаг.

На другой день, как это часто бывает в горах после бури; — утро наступило прекрасное. Государь пешком, один, без свиты, обходил лагерь, и, часто останавливаясь, беседовал с офицерами и шутил с солдатами. Увидев кабардинских охотников, он крикнул им: «Здорово кабардинская кавалерия!» и, смеясь, напомнил им вчерашнюю прогулку. В нашем лагере государь был приятно изумлен, увидев вместо одного дивизиона, сопровождавшего его от Кунактау, все остальные эскадроны, оставленные им по дороге. «Когда же вы прибыли?» спросил он у Граббе. — «Перед светом, Ваше Величество». — «Значит шли всю ночь?» — «Так точно, Ваше Величество, — боялись опоздать к смотру». Воспользовавшись случаем, Граббе тут же доложил государю о затруднительном и крайне тяжелом семейном положении полковника Макарова, одного из лучших боевых офицеров нашего полка. Он женился не задолго перед тем на своей двоюродной сестре, и теперь по поводу этого возникло дело о расторжении брака. Государь подошел к Макарову и, подавая ему руку, сказал: [298] «Благодарю вас, полковник, за славную боевую службу. Относительно вашего семейного дела будьте спокойны; устроить его я беру на себя». Меня он расспрашивал о ране, полученной еще в Дагестане, потом беседовал с георгиевскими кавалерами и, наконец, обратившись к нашим офицерам, сказал: «Я считаю Нижегородцев первым кавалерийским полком в моей армии».

В полдень государь сделал смотр и пропустил войска церемониальным маршем, а затем принял депутатов от Абадзехского народа. Они собрались около царской ставки, но держались до того надменно и предъявляли такие условия, что государь ответил им категорически: «Даю вам месячный срок одуматься. Через месяц вы должны заявить графу Евдокимову желаете ли перейти на места, указанные вам по Кубани, где получите земли в вечное владение и сохраните свое народное устройство и суд, или же переселяйтесь в Турцию»,

Депутаты удалились. Царский ответ вызвал целую бурю среди абадзехов, собравшихся тысячными толпами по ту сторону Фарса. Немногие желали покориться; большинство хваталось за оружие и клялось не вкладывать его в ножны, пока русские не будут отброшены на берега Лабы и Кубани. В русском лагере удвоена была бдительность. Все понимали, что только река разделяла два враждебные стана, и что Фарс не мог бы составить препятствия если, бы одной из этих сторон пришло в голову кинуться на другую, чтобы произвести резню. Ночь прошла однако спокойно, а на следующий день государь, помолившись в походной церкви, отправился в дальнейший путь, и мы целым полком проводили его до Каладжинского укрепления на правом берегу Лабы.

Вернувшись домой, мы разошлись по своим квартирам, и мой дивизион расположился в станице Родниковской. [299] Обе стороны ждали истечения срока, назначенного государем, и потому кругом было тихо — ни выстрела, ни происшествия. Но едва кончился срок, как тревога в тот же день подняла на ноги всю Лабинскую линию. Мы понеслись карьером к Ново-Лабинской станице, откуда был подан первый сигнальный маяк и там узнали, что огромное скопище абадзехов внезапно бросилось на жительский скот, и хотя казаки отбились, но целая сотня лабинцев, выскочившая на тревогу из Некрасовской станицы, попала в засаду и была истреблена прежде, чем ей успели подать какую-либо помощь. Война, таким образом, началось. Я со своим дивизионом уже не вернулся в Родниковскую, а занял тут же кордонную линию между станциями Ново-Лабинской и Темиргоевской; 3-й дивизион протянул свою цепь до Старо-Лабинской, а 1-й выдвинут был на речку Фарс. В этом расположении мы оставались всю зиму. Никаких особых происшествий не было, и только раз моему дивизиону пришлось совершить невольную прогулку при довольно оригинальных обстоятельствах. Однажды, в половине декабря, когда стояли сильные морозы, я получил предписание начальника линии взять на три дня продовольствия и форсированным маршем прибыть в станицу Старо-Лабинскую. Приказание получено было по летучей почте в 7 час. утра, а в 9 — эскадроны уже выступили и в ту же ночь, еще далеко до света, прибыли на место, сделав 110 верст в 19 часов. В станице все спало, нас никто не встретил и пришлось усталым людям стать биваком прямо на площади, а мороз крепчал и подымалась легкая метелица. Пока разосланные мною офицеры будили станичные власти, я отправился к начальнику линии и приказал разбудить его. Поднятый с постели, он был крайне удивлен моим неожиданным появлением. «Откуда вы? Зачем?» — спрашивал он в недоумении. Я показал предписание. «Боже мой! — воскликнул он, — это просто [300] ошибка! Евдокимов требует вас в Ханскую; идите туда как можно скорее.» Ханская лежала совершено в противоположной стороне, на Белой, невдалеке от Майкопа, и до нее также считалось отсюда 110 или 120 верст. Я отвечал, что выступить сейчас не могу, так как надо дать отдохнуть лошадям и накормить людей, которые целые сутки ничего не ели. Выступил я из Фарской около полудня и на другой день прибыл в Ханскую. Здесь нам сказали, что Евдокимов уже проехал, и мне оставалось только вернуться домой. В общей сложности при этом круговом движении, мы сделали более 300 верст в четыре дня, так как и назад пришлось идти также форсированным маршем. Взятое с нами трехдневное продовольствие приходило уже к концу, а по дороге нечем было кормить эскадрон. Я отмечаю этот эпизод как доказательство того, насколько служба в штабах должна отличаться аккуратностью и сознательным отношением к отдаваемым приказаниям. Штаб, как аванпост, должен охранять спокойствие войск, и напрасная трата энергии людей, вселяя недоверие, может в конце концов повлечь за собой и катастрофу в военном отношении. Я и до сих пор не знаю, зачем и почему заставили меня пройти 300 верст без всякой надобности и цели. В короткое время это была уже вторая ошибка, и обе отразились на моем дивизионе.

Так наступил 1862-й год, когда Евдокимов решил перенести военные действия в землю абадзехов. Но предварительно надо было очистить еще левый берег Лабы, где продолжали скрываться некоторые аулы, не желавшие переселяться ни к нам, ни в Турцию. Поэтому в начале января кавалерийский отряд, в состав которого вошел и мой дивизион, внезапно оцепил эти аулы, и начальник отряда, полковник Есаков, потребовал, чтобы жители в 24 часа переселись или за Лабу, или за Белую. Старшины [301] заявили, что в такой короткий срок они не успеют собрать имущества и просили отсрочки на три дня. Есаков не согласился. «Завтра в этот самый час в русском лагере выстрелит пушка, и по этому сигналу жители должны тронуться в путь. В тот же момент аулы будут зажжены и то, что останется в домах погибнет в пламени». Ровно через сутки в лагере, действительно, грянул пушечный выстрел, но так как по этому сигналу ни одна арба не тронулась с места, то казаки бросились зажигать аулы. Горцы однако их оттеснили и потушили пожар. Тогда Есаков приказал стрелять через головы, думая этим напугать жителей; но жители схватились за оружие, и только мое вмешательство успело предотвратить ненужное кровопролитие, в котором неминуемо погибли бы дети и женщины. С Есаковым произошло у меня крупное объяснение, но я настоял на своем, так как не решен был даже главный вопрос: - будут ли эти аулы за нас или против нас. Отсрочка была дана, и через три дня жители, изъявившие желание, остаться в России, спокойно пошли за Лабу.

Между тем Евдокимов, пользуясь зимним временем, когда леса еще не оделись молодою листвой, взял 7 баталионов пехоты и 21-го февраля двинулся с ними на р. Пшеху, чтобы проложить широкие просеки в самый центр враждебного нам населения. Вся кавалерия осталась на правом берегу в окопах Ханской станицы, — и эта предосторожность оказалась далеко не лишнею. Встревоженные абадзехи предоставили нашим войскам рубить их леса, а сами выслали значительные силы, для нападения на наши старые линии.

Рано утром, 4-го марта, из Ханской станицы выехал на Лабинскую линию войсковой старшина Баум в сопровождении сотни линейных казаков. Не доехал он до Белореченского укрепления, как был атакован абадзехами. Видя, что пробиться нельзя, казаки свернули на пахоть, спешились [302] и сбатовали коней. Завязалось горячее дело. Я в это время случайно находился на валу Ханской станицы и первый услыхал перестрелку. Вслушиваясь в нее, я безошибочно определил не только, что это напали на Баума, но и самое место, где происходила битва и степень опасности, которой подвергались казаки. Замечательно, что кроме меня никто в целом лагере не слыхал перестрелки; но тем не менее, по моему настоянию ударили тревогу, и кавалерия, выскочившая на белореченскую дорогу, поспела вовремя, чтобы выручить казаков, бившихся уже в предсмертной агонии. Если бы не мое чуткое ухо, то им, пожалуй, не пришлось бы видеть свои родные лабинские станицы.

Возвратившись в лагерь, мы узнали о другом, еще более крупном происшествии, случившимся дня два тому назад и тоже на Белой. Это было известное по своему геройству дело стрелкового баталиона Апшеронского полка, внезапно атакованного на Семиколенной горе, близ нынешней Абадзехской станицы. Апшеронцы потеряли 8 офицеров и более 100 нижних чинов, но не только пробили себе дорогу штыками сквозь двухтысячное скопище горцев, но вынесли всех своих раненых. Настолько же были тревожны известия, получаемые из новых станиц по Фарсу и верхней Лабе, где невозможно было выйти за ворота без риска быть убитым или взятым в плен. Так наступила весна, когда Евдокимов, докончив просеки, решил перенести передовую линию с Лабы на Белую. Лаба, так долго служившая ареной наших казачьих подвигов, отходила теперь на задний план. Для занятия новой линии от Белореченского укрепления до Каменного моста назначен был весь Нижегородский полк, и 16-го апреля все три дивизиона сосредоточились в Майкопе, куда перенесена была и штаб-квартира полка. Теперь вся богатейшая долина Белой должна была покрыться, как сетью, новыми постами и [303] строящимися станицами, которые возникали со сказочной быстротой и по мере готовности заселялись казаками, переходившими сюда с задних линий.

Оживленную картину представляла собою долина Белой весною 1862 года. Изо дня в день двигались по ней огромные обозы переселенцев, направлявшиеся сюда по всем дорогам от Лабы и Кубани. Они шли к местам, обозначенным окопами, и селились за ними, образуя перед лицом врага новое порубежное казачество. Были между ними старые, закаленные в битвах казаки, и молодые безусые парни; были переселенцы из далеких русских губерний, которых манило сюда приволье кубанских степей, да казацкая воля, никогда не умиравшая в народных преданиях и песнях; были люди, не имевшие, как говорится, обеспеченных средств к существованию, а были и такие, которые шли под видом охотников, а на самом деле выселялись по приговорам обществ, как люди порочные и беспокойные, от которых кроме конокрадства и других вольных промыслов ожидать было ничего нельзя.

По сторонам всех этих обозов толпами шли бабы и девки, а на возах, до верху нагруженных скарбом, сидели дети и болтались привязанные клетки с домашнею птицею; за возами, поднимая пыль, бежали небольшие стада рогатого скота, овец и свиней. Картина была совершенно мирного характера и никому из переселенцев не приходило в голову, что вот-вот могут нагрянуть черкесы, — и все это добро, с которым они тянулись сотни верст, пойдет прахом и дымом. Но ничего подобного однако не случалось и обозы, один за другим, втягиваясь в широкие ворота окопов, располагались за ними становищами. Войска уже стояли на линии и под их прикрытием новые казаки усердно принялись за топоры и лопаты. Скоро поспели избы, а затем заколосились кругом и хлебные нивы. Там, где лежали [304] глухие пустыри потянулись теперь привольные казацкие станицы, приветливо смотревшие на свет Божий своими укромными светлыми хатками. Кто поленивее, тот строил землянку, но были и избы с крылечками на улицу, с тесовыми крышами и с вырезными на них коньками, широкими затеями русского рабочего люда. По середине станицы устраивалась площадь и на ней появлялась церковь — своего рода знамя, к которому собирались казаки в минуту грозящей опасности. Пусть хата казака слеплена из глины и покрыта соломой, но Божий храм, не раз служивший в судьбах его последним спасительным оплотом, выводился всегда, если уже не из камня, то непременно из дерева, крылся железом и обносился каменной стеной, — а в стене бойницы.

В этих-то станицах и пришлось расположиться нашим нижегородцам. Штаб и первый дивизион заняли Майкоп, 2-й расположился в Абадзехской станице, а 3-й между ними, в станице Ерукаевской. Стоять нам было привольно, и исключение составлял только Майкоп, старое довольно большое укрепление, смотревшее сурово и неприветливо. Штабу полка разместиться в нем решительно было негде и пришлось ютиться в наскоро вырытых землянках, темных и сырых, служивших источником всевозможных эпидемических болезней. Только небольшой домик полкового командира, окруженный садиком, один и смотрел настоящим дворцом посреди этих убогих землянок. [305]

Глава XV.

Военные действия на Белореченской линии. — Смерть брата моего Николая. — Тяжелая кордонная служба. — Уменьшение числительности моего дивизиона до 40 человек. — Необходимость смены и отдыха. — Внезапное переформирование полка в четырех-эскадронный состав. — Бой 12-го августа и смерть прапорщика Сумбатова. — Блистательное дело 1-го эскадрона в Даховском отряде. — Новая Курджинская линия. — Принц Альберт прусский и экспедиция под его начальством. — Мой дивизион при занятии Хамышейского общества.

На ряду с тем, как развивалась колонизация края, постепенно устраивалась и его военная оборона. От Ханского брода до самых Черных гор, по всему излучистому течению р. Белой, уже протянулись наши кордоны, а за ними стояли сильные резервы, ожидавшие только сигнала, чтобы вторгнутся в горы. Минута борьбы наступила решительная. Неприятель, впрочем, в первое время ограничил всю свою деятельность только мелкими набегами, и тревоги хотя были часты, но не имели серьезного значения и ни на один час не могли отсрочить рокового удара. Так прошло время до мая месяца, когда граф Евдокимов решил перенести военные действия в самые горы, с тем чтобы отбросить непокорные племена и прижать их к берегу Черного моря. Для этого нам нужно было с одной стороны овладеть берегами р. Пшехи, а с другой — занять [306] глубокую котловину, лежавшую между Черными горами и Главным хребтом, где жило Даховское общество, владевшее верховьем Белой. Только с занятием этого общества, мы могли примкнуть фланг Белореченской линии к самому хребту и затем очистить от туземного населения всю полосу земли между реками Пшехой и Белой, подобно тому как это было уже сделано от Лабы до Белой. Сообразно с этим, Абадзехский отряд разделен был на два: Даховский и Пшехский, из которых каждый имел свой район и свои определенные цели. Наш полк остался на кордонах и, не входя в состав ни того, ни другого отряда, должен был в случае надобности содействовать обоим.

В то время как Даховский отряд, под командою полковника Геймана, уже овладел верховьями Белой, Пшехский, генерала Тихоцкого, только еще собрался у Ханского брода. Ему предстояло прежде чем идти на Пшеху, очистить берега р. Куржипса и отодвинуть немирные аулы как можно далее внутрь страны, чтобы обеспечить от нападений новые станицы. С этою целью Тихоцкий прибыл с отрядом в Абадзехскую станицу и, присоединив к себе мой дивизион, назначил переправу через Белую на 25-е мая. Отряд собрался довольно сильный: 7 батальонов пехоты, 4 эскадрона тверских драгун, мой дивизион, две сотни линейных казаков и два горные орудия. Накануне выступления, 24-го мая, под вечер внезапно ударили тревогу: дали знать, что горцы напали на наших фуражиров. Я выскочил с своим дивизионом первый и скоро настиг хвост неприятельской партии, уходившей за Белую. Мы переправились за нею и после жаркой перестрелки оттеснили неприятеля. В это время к нам подошли еще четыре эскадрона тверцов с полковником Вилькиным, который, как старший, и принял начальство над нашей кавалерией. Впереди расстилалась обширная равнина, а в шагах не более тысячи виднелась большая конная [307] партия с несколькими значками. Более подходящего места для кавалерийской атаки подыскать было бы нельзя, а многочисленность нашей кавалерии, развернувшейся в длинную линию, обеспечивала нам полнейший успех. Высланные вперед наездники от всех шести эскадронов завязали, между тем, перестрелку. Драгуны рвались в атаку, но Вилькин был не из числа тех, которые способны принимать на себя инициативу, а в то же время самолюбие не позволяет им подчиниться и инициативе чужой. Пока обе стороны стояли, разглядывая друг друга, брат мой Николай, не выдержал и поскакал к наездникам. «Сейчас пойдем в атаку, и я пойду вместе с вами» — весело сказал он князю Щербатову, командовавшему цепью. — «Если идти, то надо бы сейчас же, а то стемнеет, и мы ничего не сделаем,» возразил последний и поехал вдоль цепи. В эту минуту Николай вскрикнул и начал падать с лошади. Двоюродный брат наш Сандро и два наездника едва успели подхватить его. Прискакавший сюда Щербатов нашел его чрезвычайно бледным и с потухающим взором; расстегнули сюртук и убедились, что пуля попала в грудь и прошла на вылет. «Я умираю, сказал он Щербатову, прикажи отвести меня за фронт, но не давай знать брату.» Я однако видел своими зоркими глазами всю эту сцену, но ни на минуту не мог отлучиться от фронта. Так простояли мы еще с четверть часа, когда Вилькин после долгих колебаний, подал наконец сигнал: «сбор наездников» и затем «отступление». Драгуны пошли назад не без ропота. В лагере я поспешил к брату и застал его уже при последних минутах. Его похоронили в Майкопе, но вскоре тело его перевезено было в наше родовое имение Чалы и предано земле в фамильной усыпальнице в Самтавийсском храме. Тяжело переживал я эту утрату, но что же делать — не один я терял тогда своих кровных. [308]

На следующий день мы двинулись целым отрядом в Курджипскую долину, но аулы, встречавшиеся нам на пути, были пусты и истреблялись без сопротивления. В три дня мы опустошили окрестности и затем повернули назад; но тут-то и насели на нас абадзехи. Дело было жаркое, и один из наших батальонов едва не погиб под ударом абадзехской конницы К счастью, мой дивизион подоспел на выручку и отбросил горцев; но в короткий момент рукопашной схватки батальон потерял двух офицеров и 40 нижних чинов изрубленными. Вторая экспедиция сделана была в ту же Курджипскую долину, но уже со стороны Майкопа. Опять были горячие дела, и в нашем полку ранен поручик Миссори-Ториани, отличный боевой офицер, уроженец Италии. В крымскую войну он служил против нас в сардинских войсках и был под Севастополем; потом он перешел в английскую армию, а в 1859 году явился в Чир-Юрт и принят был в Нижегородский полк прапорщиком. Человек он был весьма образованный, а ряд иностранных крестов и медалей свидетельствовал о его прежних отличиях. Он оставался в нашем полку почти восемь лет и, будучи уже маиором, зачислен по кавалерии. Впоследствии я потерял его из виду, но слышал, что родной брат его, во время войны за освобождение Италии, был адъютантом у Гарибальди.

Когда берега Курджипса были наконец очищены от неприязненного нам населения и передовая линии стала устраиваться на самой Пшехе, граф Евдокимов предписал мне принять под свое начальство весь кордонный участок от Майкопа до Каменного моста, за которым начиналось уже Даховское ущелье, а вместе с тем мне же подчинил и подвижной резерв, состоявший из моего дивизиона, трех сотен линейных казаков и пяти рот пехоты. Это был самый опасный участок на [309] Белореченской линии, так как абадзехи, потеряв надежду остановить русских на Пшехе, кинулись со всеми силами на наши сообщения. Это был с их стороны возврат к тем удалым, полным отваги набегам, которыми отличались их предки и надо сказать, что в обшей сложности потери наши при этих набегах далеко превышали цифру обыкновенных потерь в экспедициях. Там горцы встречали целые массы, против которых не могли держаться; здесь они имели дело с небольшими командами, которые нередко погибали все до последнего человека. Подобное положение дел смущало многих, но не смущало Евдокимова, которого никакие гуманные соображения не могли сбить с занятой им позиции. «Еще несколько сот человек погибнет — и конец жертвам,» говорил он, вооружившись полным равнодушием насчет кровавых эпизодов, разыгрывавшихся в тылу действующих отрядов. Тяжело и смутно жилось в то время на линии. Я поместил резерв в Абадзехской станице, а от нее протянулись уже непрерывною цепью посты и бекеты (пикеты) с одной стороны до Каменного моста, а с другой — до Майкопа. Если кому-нибудь случится проезжать по этим местам, он и теперь увидит еще по протяжению бывшей кордонной черты, разбросанные по пустырям и буеракам, различной физиономии домики и сломанные вышки, где помещалась некогда кордонная стража. Сломанные вышки — это остатки пикетов, которые обыкновенно ютились там, откуда удобнее было наблюдать за неприятелем, а скромные домики с полуразвалившимися возле них бревенчатыми заборами и земляными валами — посты, когда-то представлявшие собою вид укрепленных казарм, обнесенных стеною с бойницами. В местах же наиболее опасных, как например у Каменного моста, или на речках Большой и Малой Каджохи, устраивались редуты, занимавшиеся пехотой с одним или с двумя [310] орудиями. На постах и бекетах требовалась неустанная бдительность, так как при малейшей оплошности они становились первыми жертвами. Поэтому малейшие признаки: пыль, поднятая ветром, шум прибрежного камыша, шелест кустов, тревожные крики птиц — все обращало на себя внимание человека, чуткого к опасности и заставляло его настораживать и слух свой, и зрение.

День в Абадзехской станице обыкновенно начинялся тем, что дежурный эскадрон или сотня, тотчас по пробитии повестки, делали объезд вокруг станицы, приблизительно от трех до пяти верст. Подобный объезд требовал большой осмотрительности, так как ширина Белой нигде не превышала ружейного выстрела, и горцы безнаказанно могли стрелять с противоположного берега. По возвращении разъезда, начинался водопой. Сперва вызывали наездников, которые занимали позиции по ту сторону речки и под их прикрытием половина кавалерии поила лошадей, а другая, ожидая очереди, стояла в боевой готовности. Не редко при этом происходили и перестрелки. Все это занимало очень много времени, так как после кавалерийских лошадей поили станичный скот с теми же предосторожностями. В 11 часов люди обедали, а в два часа весь отряд выдвигался верст за пять в прикрытие фуражиров, которые едва-едва успевали накашивать суточную дачу, так как на косьбу полагалось всего 45 минут, а затем начиналась вьючка, и отряд к шести часам возвращался обратно. Вечерний водопой производился с тою же длинной процедурой, и только по окончании его наступал наконец отдых. Ложились спать рано, а иногда и совсем не ложились, ибо тревоги случались почти ежедневно. Чтобы дорисовать картину этой страдной поры, приведу несколько выдержек из сохранившегося у меня дневника.

6 июня. При возвращении отряда с фуражировки [311] раздались пушечные выстрелы со стороны Каджохи, мы сбросили вьюки и понеслись на тревогу. На Каджохе сказали, что сигнал был подан от Каменного моста. Бросились туда, но горцы, пытавшиеся захватить блокгауз, уже отступили. Вернулись поздно, а ночью дали знать, что неприятель берет Севастопольскую станицу. Сильная ружейная пальба в той стороне заставила нас пуститься карьером. Пальба однако же. скоро стихла, и когда мы прискакали на место, то оказалось, что тревога фальшивая. Досадно было сделать по пустякам в сложности верст 70, но лучше, как говорят, семь раз сесть на коня даром, чем один раз быть захваченным врасплох.

13 июня. Опять тревога и опять на Коджохе. Ночь была темная, скакать приходилось по густым перелескам, но на этот раз по крайней мере не даром. Оказалось, что полусотня хоперских казаков, проводив оказию, возвращалась назад к Каменному мосту и внезапно попала в лесу на засаду. Казаки было спешились, но испуганные лошади разорвали батовку и все до одной были перехвачены горцами. Из числа казаков 10 были изрублены, но остальные успели спастись в Коджохском редуте. Не спасся бы из них ни один, если бы мы промедлили хотя одну минуту: горцы только потому и прекратили за ними погоню, что услышали топот скачущей конницы. Мы не дошли еще до Абадзехской станицы, как новая тревога в тылу вызвала нас опять на Каджоху. В редуте мы узнали, что большая партия только что прошла мимо его на Фарс, и что по слухам нападение готовится на Хамкенты.

14 июня. В самый полдень, когда люди только что отобедали, глухие удары пушечных выстрелов снова вызвали нас в поле. Мы доскакали до самых Хамкентов, но на этот раз опоздали: Хамкенты отбились, но форштадт был взят н разграблен горцами. [312]

18 июня. В одиннадцатом часу утра переполошилась вся линия на целые десятки верст. Был чудный жаркий летний день. Мы только что вернулись с утреннего водопоя, как вдруг дали знать, что горцы отбили в Севастопольской станице весь скот и что пехота, посланная их преследовать, не могла настигнуть конных. Широкая сакма, оставленная на росистой траве, указала нам путь, по которому пошли абадзехи, и мы пустились в погоню. Дорога шла горами и за ее крупными увалами ничего нельзя было видеть. Так прошли мы верст десять, как вдруг, поднявшись на высокий гребень, увидели внизу, под нашими ногами, огромную партию. Мы начали спускаться почти по отвесному откосу, а партия тем временем поднялась уже на противоположную гору. С этой минуты начинается оригинальное преследование, какого мне никогда еще не приходилось видеть. Пока мы спускаемся, горцы поднимаются уже на гребень; пока мы поднимаемся за ними, они спускаются вниз, а когда спускаемся мы — они уже опять на горе. И наши, и их кони до того измучились, что едва передвигали ноги, и вся эта кавалькада двигалась шагом в расстоянии друг от друга каких-нибудь двух ружейных выстрелов. Горцы не могли уйти от преследования, а мы не могли их настигнуть настолько, чтобы по крайней мере открыть огонь. Но вот еще один перевал — и партия, круто свернувши влево, вошла в лесистое ущелье Каджохи. Мы остановились. Наездники с князем Щербатовым вошли однако в лес и, тихо пробираясь вперед, скоро увидели поляну, на которой горцы расположились, как дома, без всякой предосторожности. Очевидно, они не допускали даже мысли, что бы русские могли появиться в этих трущобах. Раздумывать было нечего, и князь Щербатов, выскочив на поляну, бросился в шашки. Нападение было так внезапно, что горцы, [313] поддавшись панике, бросили своих лошадей и кинулись спасаться в разные стороны.

Убитых было немного, так как люди, оставшиеся пешими, бежали шибче, чем скакали наши измученные лошади.

Этим преследование наше и окончилось. На возвратном пути мы завернули в Севастопольскую станицу, чтобы сдать отбитый нами скот и затем возвратились домой. А дома нас уже ждало новое предписание — выступить в Даховский отряд, где Гейману нужна была кавалерия. Пришлось нам, таким образом, познакомиться и с Даховским ущельем, лежавшим за знаменитым Каменным мостом, который во времена Магомет-Амина был для абадзехов местом народного суда и казни.

У Геймана мы пробыли лишь несколько дней, так как полученное известие, что горцы, воспользовавшись нашим отсутствием, ворвались в блокгауз у Каменного моста и вырезали весь гарнизон, заставило его поспешно возвратить нас на линию. А линия от края до края стояла в огне Эскадрон тверцов, возвращавшийся из Майкопа в Ханскую, был атакован такою сильною партиею, что едва спасся, успев запереться на казачьем посту. Едва мы его выручили, как горцы бросились на станицу Баговскую между Лабою и Белой, а на другой день нападение произведено на Баракаевскую. В таких же тревогах прошел и весь июль месяц.

Говоря до сих пор о наших тревогах, я часто употреблял выражение «второй дивизион», и читатель вправе подумать, что под моим начальством действительно находились два эскадрона, как это было принято во всей кавалерии. Но на берегах реки Белой дело обстояло несколько иначе. Из 240 рядовых, числившихся в дивизионе, 200 человек лежало в госпиталях и только 40 оставалось во [314] фронте. Служба у нас вследствие этого была несменяемая. Если требовался взвод, то эти сорок драгун выезжали в виде взвода, под командой одного офицера; если требовался эскадрон — выезжали те же сорок драгун, с одним из эскадронных командиров, а личное мое присутствие обозначало уже строй целого дивизиона. Такое ненормальное положение неизбежно приводило к тому, что люди, даже железного закала, стали изнемогать под бременем непосильной работы. Полковник Граббе, посетивший нас в Абадзехской в половине июля месяца, донес Евдокимову, что полк в настоящем виде исполнять службы не может без риска уничтожиться до последнего человека. - «Короткий отдых, писал он в своем донесении, восстановит утраченные силы людей, а о духе заботиться нечего - он крепок по прежнему и свидетельством служат заслуги, оказанные ими при несении кордонной службы». Евдокимов согласился. Но вместо отдыха, на который мы были вправе рассчитывать, нам предстояли еще большие труды, вызванные неожиданным распоряжением военного министерства о новом переформировании полка из шести в четырех-эскадронный состав. Общая числительность людей и лошадей в полку уменьшалась на целую треть, а район для действий его оставался тот же; и там, где не под силу было управляться шести эскадронам, теперь должны были поспевать четыре. Дело прошлое, но нельзя не сказать, что распоряжение это встречено было общим неудовольствием и ропотом. Очевидно, что в основе его лежали только одни экономические соображения, которых мы однако постигнуть не могли. Неужели же, думалось нам, государственная нужда в деньгах так велика, что из-за тех ничтожных ресурсов, которые могли дать казне упразднение восьми кавказских эскадронов, можно бы было поставить на карту спокойствие, здоровье и даже самую жизнь солдата! [315] Неужели же нельзя было обождать с этою реформою один, много два года, чтобы дать время докончить войну и облегчить положение тех, которые силою самих обстоятельств, обречены были на тяжкие труды, лишения и жертвы. Я привожу эти слова как отголосок тогдашнего общественного мнения. Но так как переделать ничего было нельзя, то полк, снятый с кордонов, сосредоточен был для переформирования в Майкоп 5-го августа. К расформированию по приказу военного министра предназначен был 3-й дивизион; командир его, полковник Калмыков, получил в командование Горский казачий полк, а офицеры и нижние чины распределены были по остальным эскадронам. Затем, оставшиеся в полку сверх штата уволены в бессрочный отпуск, а 190 лошадей проданы с аукционного торга. Последнее обстоятельство навлекло на нас новое бедствие — отмену годового ремонта. В Петербурге конечно полагали, что за продажею излишних лошадей в полку остались только молодые кони; но никто не принял в соображение, что половина этих коней искалечена тяжкою войною, и что в короткое время число их должно удвоиться и даже утроиться, если прибавить к этому убыль еще убитыми, пристреленными и павшими от изнурения. Полку пришлось бы докончить кампанию пешком, если бы граф Евдокимов не приказал покупать лошадей, по мере надобности, на полковые экономические суммы и притом без соблюдения уже ремонтных правил. Все это значительно ухудшило в полку самый состав лошадей, но за то, благодаря этой мере, Нижегородский полк все-таки мог существовать не на одной бумаге.

Случилось и другое обстоятельство, вызвавшее со стороны полка усиленный протест против распоряжения главного штаба. Дело было в том, что, с расформированием третьего дивизиона, штандарт его — единственный в полку, [316] с надписью: «За Кюрюк-Дара» (В кюрюк-даринском сражении участвовали только 3, 4 и 5 дивизионы; последние два вместе со штандартами поступили на сформирование Северского полка, а 3-й дивизион был расформирован в 1862 году.), приказано было сдать в арсенал, а вместе с ним в полку уничтожилась и последняя память о кюрюк-даринском сражении, точно нижегородцы в нем никогда не участвовали. Главный штаб, подводивший все под один общий регулятор, не обратил на это никакого внимания; ему было все равно, но не все равно было полку, чутко относившемуся к своей исторической славе и к своим преданиям. Началась бесконечная переписка, принимавшая подчас даже острый характер, но только через два или три года удалось нам возвратить свой штандарт, а главный штаб для исправления ошибки предписал считать расформированным (конечно на бумаге), не 3-й дивизион, а 2-й. Не проще ли было бы сказать с самого начала, что расформировываются два эскадрона, а какие именно это предоставить усмотрению самого полкового командира.

Пока шло переформирование, отсутствие полка на кордонах не замедлило отразиться страшными разбоями по всей Белореченской линии; проезда по дорогам не стало. Погибли в это время и наши четыре нижегородца, посланные по каким-то делам на линию. Они ехали на повозке с оказией, но, понадеявшись на себя, да на добрую тройку, опередили колонну и из Ерукаевской станицы отправились одни. Что произошло затем — неизвестно: выстрелов никто не слыхал, а между тем оказия наткнулись на их изрубленные тела и сломанную повозку; оружие с убитых было снято, повозка разграблена. Даже впоследствии через лазутчиков нельзя было узнать никаких подробностей, и смерть этих людей так и осталась загадкою. В полку случай этот произвел сильное впечатление, так как в числе погибших находились два георгиевские [317] кавалера: один из них, унтер-офицер Тарасов, прослужил в полку 22 года и носил георгиевский крест с бантом, а другой — старый артельщик Иван Федорович Кузнецов, тот самый, который в баяндурском сражении, будучи ранен пикою в лицо, один отстоял от курдов свою артельную повозку.

Припоминаю по поводу этого Кузнецова сцену, происшедшую между нашим полковым командиром князем Чавчавадзе и Муравьевым в 1855 году на смотру в Делижане, о котором я уже говорил. Когда обоз проходил мимо Муравьева, он заметил одного солдата с георгиевским крестом, правившего артельной повозкой. — «Это, конечно, артельщик, и при том, разумеется, любимый солдатами?» спросил он с иронией. — «Да, артельщик 10-го эскадрона», ответил Чавчавадзе. — «Желал бы я знать, где он мог получить крест»? продолжал Муравьев. — «На этой самой повозке», спокойно отвечал Чавчавадзе и рассказал эпизод баяндурского боя. Муравьев замолчал. Обидно было, что эти два героя, которых смерть щадила в боях, так бесцельно сложили свои головы на большой дороге.

Ряд подобных происшествий вызвал, наконец, большую экспедицию в Курджипскую долину, служившую главным гнездом этих разбойничьих шаек. В состав отряда назначен был и весь Нижегородский полк в новом четырех эскадронном составе. Мы выступили 12-го августа и, быстро перескочив на левый берег р. Курджипса, отбили скот и принялись зажигать стога и скирды, которыми была уставлена вся Курджипская поляна. Конная партия, сторожившая ее, была захвачена врасплох и, очутившись внезапно среди дыма и массы нашей кавалерии, кинулась в лес. В погоню пустился 3-й эскадрон, а за ним на рысях последовал и я с четвертым. Впереди всех скакал молодой офицер, прапорщик князь Сумбатов, только за год [318] перед тем выпущенный из школы гвардейских юнкеров. Он был хороший ездок, но сидел в этот день на чужой, незнакомой ему лошади князя Щербатова. Вдруг из-за дерев грянул залп, и Сумбатов, раненый в руку, выпустил повод. Лошадь понесла. На помощь к нему бросился весь эскадрон, но в эту минуту раздался новый залп, — и Сумбатов упал с коня, простреленный в живот на вылет. Горцы сочли его убитым и кинулись, чтобы захватить тело. Завязалась горячая свалка; семь драгун были изрублены, 13 ранены, 25 лошадей выведены из строя. Убита была здесь и моя собственная любимая лошадь, на которой я был в чолокском бою и которую в этот день дал князю Орбелиани. Не смотря на большую потерю, эскадрон все-таки отстоял офицера и поднял своих убитых и раненых. Видя, что мы нарвались на огромную партию, устроившую нам засаду, я спешил 4-й эскадрон и уже под его прикрытием 3-й — выведен был из боя.

Раны Сумбатова оказались смертельными; он скончался на дороге к Майкопу, но тело его отправлено было в Тифлис, где погребено на одном из армянских кладбищ. Рассказывают, что арба, на которой везли покойного, встречена была в Грузии какою-то шайкою разбойников; она захватила слугу, но узнав, что он сопровождает тело убитого офицера, не только отпустила его, ничего не взяв, но сама некоторое время сопровождала арбу, в виде почетного эскорта. В те времена такие рыцарские поступки были не в редкость среди кавказских разбойников.

После набега в Курджипскую долину наши эскадроны разошлись опять по кордонам, а первый, поручика Баранова, отправлен был в Даховский отряд, который, спустившись с гор, приступил к устройству новой Курджипской линии. Вот на этой то линии и произошел эпизод, о котором разскажу со слов товарищей и участников этого [319] дела. Однажды, 18-го августа, из Даховского отряда вышла колонна из двух рот пехоты и сотни казаков для фуражировки. Едва началась косьба, как вдруг нагрянули абадзехи и молча, без выстрела, кинулись в шашки. Солдаты, рассыпанные по полю, не успели собраться и понесли жестокое поражение. К счастью, неподалеку от этого места, случайно находился наш первый эскадрон. Заслышав беспорядочную пальбу, он догадался в чем дело и бросился на помощь. Но едва драгуны поднялись на первый пригорок, как перед ними открылась поражающая картина страшной катастрофы. Пехота была разбита. Массы горской конницы, более 1000 всадников, с гиком набрасывались на ее расстроенные и быстро отступавшие небольшие кучки. Множество тел валялось по всему протяжению поля. Мимо драгун во весь опор пронеслась казачья сотня, а за нею скакал обоз на взмыленных лошадях, неистово подгоняемых фурштатами; все это бежало, летело и стремилось в лагерь Каждая секунда промедления стоила пехоте новых жертв, и эскадрон, очертя голову, ринулся вниз и врезался в толпы абадзехов. Этого удара они не ожидали, — и потому под влиянием минутного страха, понеслись назад. Драгуны перемешались с ними, скакали такою скученною массою, что один раненый солдат, упавший с коня, был моментально растоптан конскими копытами и поднят мертвым. Два драгуна, зарвавшиеся во время преследования, были изрублены, шесть человек ранены. Под самим Барановым убита лошадь, но его спас эскадронный трубач Матля, уроженец, как он выражался, «из забранного края». Он отдал ему свою лошадь, а сам вскочил на чужую, бегавшую по полю. С трудом удалось, наконец, абадзехам вырваться из-под наших ударов и кинуться в лес. Эскадрон остановился. Казалось, что задача его окончилась; роты были выручены, абадзехи разбиты... Но [320] едва он повернул назад, как неприятель, опомнившись от своей беспричинной паники, кинулся на него всею своею массою. Эскадрон быстро спешился, занял позицию на одном из холмов и начал бой, где одному драгуну приходилось драться против десяти абадзехов. Первые атаки были отбиты, это до того одушевило людей, рассказывал мне потом Баранов, что, проезжая по цепи, он слышал, как один драгун говорит соседу: «Вот, гляди, сейчас прибегут из лагеря на выручку. Хорошо, хлопцы, кабы теперича поручик скомандовал «са-а-дись!» а то пехтура увидит нас пешими, все глаза высмеет». Но скомандовать желанное «садись» было невозможно: атака продолжалась одна за другой — и только батальон, прибежавший, наконец, из лагеря, заставил абадзехов рассеяться.

Граф Евдокимов по достоинству оценил этот подвиг, и Баранов получил Георгиевский крест 4-й степени. Нельзя не отметить, что за все время покорения Западного Кавказа георгиевские кресты пожалованы были только двум: — Баранову и маиору Апшеронского полка Шиманскому, если не считать еще Геймана, получившего Георгия на шею.

Появление таких значительных партий, как 12-го и 18-го августа, ясно показывали, что абадзехи располагают еще значительными силами, и положение наше казалось настолько затруднительным, что смущало многих. Абадзехи держали в блокаде наши дороги и производили такие же дерзкие нападения, как в двадцатых или тридцатых годах, когда линия была еще на Кубани. В этом отношении, пожалуй, и казалось многим, что мы не подвинулись вперед ни на шаг. Но не так смотрел на дело Евдокимов, считавший подобные нападения одним миражем, который рассеется сам собою, как только проведена будет последняя передовая Курджипская линия; затем осталось бы только очистить пространство от Курджипса до Пшехи — и с [321] абадзехами было бы покончено также, как покончено с шапсугами. Задача эта возлагалась на Даховский отряд, и наш Нижегородский полк поступил под команду Геймана.

Как раз в это время Кавказ посетил принц Альберт Прусский, брат будущего императора Вильгельма I, считавшийся в русской службе генералом от кавалерии. Он был шефом Малороссийского кирасирского полка, прославившегося своею историческою атакою под Гроховым во время польской войны 1831 года и теперь ехал в Даховский отряд, чтобы ознакомиться с нашею кавказскою войною. Основание Курджипской линии уже было положено, но экспедиция на Пшеху несколько замедлилась в ожидании принца. Наконец, 3-го ноября дали знать, что он выехал уже из Майкопа, и войска, выведенные из лагеря, построились перед окопом новой Курджипской станицы. Ожидали долго. Но вот показался казак, скакавший во весь опор и еще издали кричавший: «Немецкий король бегит!». Мы сели на коней, а через несколько минут показалась коляска, в которой сидели два генерала: один, высокий и статный, в белой фураже с желтым околышем, был принц, в сюртуке своего кирасирского полка, а другой — генерал Бартоломей, назначенный состоять при нем на время экспедиции. Мы встретили его со всеми почестями и салютационною пальбою из орудий. Принц объезжал войска под звуки народного прусского гимна, сопровождаемый дружным «ура», а за ним бородатый казак вез большое белое знамя, на котором изображен был черный прусский орел. «Украшать знамена своих начальников теми или другими эмблемами, говорил впоследствии один из спутников принца, принято на Кавказе с давних пор, а потому появление на знамени нашего орла служило со стороны русских выражением [322] такого любезного приема, который глубоко растрогал всех нас и особенно принца». (Принц Альберт скончался в 1872 году.)

Пока войска готовились к церемониальному маршу, случился эпизод, едва не стоивший жизни графу Евдокимову. Лошадь под ним вдруг взвилась на дыбы и опрокинулась навзничь. Граф ударился грудью о землю и потерял сознание. Сам принц вместе со свитой подскакал к нему на помощь, но Евдокимов уже оправился, снова сел на лошадь, и сам провел отряд перед принцем. К вечеру ему сделалось хуже; он пригласил к себе принца и после долгой беседы передал ему начальство над экспедицией. Действительно ли ушиб Евдокимова был так силен, что он не мог предводительствовать сам, или же просто сказался больным, чтобы предоставить высокому гостю начальство над русскими войсками, решить не берусь; но только на следующий день мы выступили уже под командою принца.

Погода была ненастная; мокрый снег валил большими хлопьями и, падая на землю, образовывал невылазную грязь. Мы поднялись на высокий гребень, разделявший бассейн Курджипса от Белой и с вершины его увидели долину, усеянную множеством аулов, из которых бежали семьи и угонялись стада. Вся кавалерия при виде этой картины ринулась вниз, чтобы захватить то, что еще было возможно и возвратилась назад, пригнав с собою до трех тысяч голов разного скота. Аулы однако же не были тронуты. Принц осмотрел только местность и возвратился в лагерь.

На другой день мы двинулись к Пшехе. Кавалерия, под начальством Граббе, отбросила абадзехов, стоявших перед большим аулом, который тотчас же был занят пехотой; отсюда и началось истребление других более [323] мелких селений, хуторов, посевов и имущества жителей. Так дошли до самой Пшехи. На том берегу ее стоял большой и укрепленный аул, носивший имя старого своего владельца Магомет-Амина, где и до сих пор сохранялось еще устроенное им «мегкеме» — место народного судилища. Этот аул служил конечною целью нашей экспедиции, а потому полковник Граббе, не раздумывая долго, бросился с нашим полком через речку вплавь и под перекрестным огнем неприятеля первый выскочил на противоположный берег. Перед принцем, стоявшем на высоте, открылось все поле начинавшегося сражения. Он видел, как из аула стройно выехали навстречу к нам густые толпы абадзехов, как двигавшиеся на полных рысях эскадроны вдруг ринулись в карьер, и как абадзехи, сбитые стремительным ударом, уже не пошли, а помчались в аул, к лесу, настигаемые драгунами. Между тем пехота, перейдя через Пшеху по горло в воде, заняла аул, который тотчас запылал, зажженный со всех сторон, и знаменитое «мегкеме» его исчезло в дыму, как последний призрак воли и самобытности когда-то сильного абадзехского племени.

Переночевав на Пшехе, отряд повернул назад, уничтожая все, что носило на себе признаки туземного населения. Перед вечером принц вместе с кавалерией возвратился в лагерь; но мы не успели еще расседлать лошадей, как в оставленном нами отряде послышались учащенные пушечные выстрелы и ружейные залпы. Принц, крайне встревоженный, тотчас поскакал к отряду в сопровождении нашего полка, но предупредить катастрофу мы уже не успели. Оказалось, что абадзехи внезапно атаковали арьергард в такой тесной лощине, что баталион не успел развернуться, как потерял уже двух офицеров и до ста солдат. Сам принц, по возвращении в Курджипскую, [324] почтил погребение их своим присутствием и проводил гроба до общей братской могилы, приготовленной на том самом месте, где предполагалось заложить станичную церковь. На другой день принц выехал обратно в Майкоп, а граф Евдокимов, в память пребывания его в отряде, приказал назвать одну из новых станиц между реками Курджипсом и Пшехой — станицею Прусской.

С отъездом принца Даховский отряд должен был завершить свои военные действия в 1862 году занятием Хамышейского общества, лежавшего у самых верховий реки Белой, на высоте четырех тысяч футов. В состав отряда назначен был и мой дивизион. Трудно себе представить более недоступную местность, чем верховья Белой. Нам приходилось двигаться по таким трущобам, что не было пути даже для людей, свивших себе гнезда под самым перевалом. Однажды, при головоломном спуске, заваленном глубокими снегами мне пришлось спешить дивизион и пробежать под нависшей скалой, откуда горцы скатывали на нас огромные камни, которые с грохотом рикошетировали над нашими головами, но по особому счастью все люди остались невредимыми, и дивизион потерял только шесть лошадей, которых вели в поводу. В результате было занятие Хамышейского общества. За его аулами, по северному склону Кавказского хребта, не было уже никаких поселений и, таким образом, первый белореченский перевал очутился в наших руках. Гейман поставил здесь укрепление Хамышки и 21-го декабря возвратился назад. [325]

Глава XVI.

Новый главнокомандующий великий князь Михаил Николаевич. — Встреча его на Курджипсе. — Занятие новых передовых линий и временное командование мое полком. — Перемирие с абадзехами. — Печальный случай в охотничьей команде. — Две экспедиции в Тубу. — Геройский подвиг казака Евтушенко. — Случай, едва не стоивший мне жизни.- Замечательные движения графа Граббе через главный Кавказский хребет. — Окончание Кавказской войны. — Последняя экспедиция на Хакучей.

Наступил 1863-й год, долженствовавший не только снять с исторической карты имена многих кавказских народностей, но стереть с лица земли и самую память о них.

Весь январь и февраль месяцы наш полк провел в Даховском отряде, занимавшимся колонизациею только что отвоеванного нами пространства. Весь бассейн Пшехи до самых мест, где человек не может уже поставить жилья, был нами очищен, и с этих пор летопись происшествий перестала уже наполняться, как прежде, кровавыми событиями.

В последних числах февраля получено было известие, что новый наместник Кавказа, великий князь Михаил Николаевич, прибыл в Ставрополь, и Даховский отряд получил приказание передвинуться на Пшеху, чтобы [326] встретить и проводить августейшего вождя через Курджипскую линию в Майкоп. Переправа на Пшехе была занята неприятелем, но кавалерия, высланная вперед, скоро его оттеснила, и мы расположились у новой, строившейся тогда Ширванской станицы. Здесь мы простояли два дня, как вдруг дали знать, чтобы отряд поспешно возвратился назад, так как великий князь изменил маршрут и едет на Курджипскую линию через Ханский брод и Майкоп.

Получив это известие, мы тотчас двинулись назад форсированным маршем и в один день прошли пространство, которое, при движении на Пшеху, сделали в три перехода. Мы остановились у Дагестанской станицы и здесь 6-го марта имели счастье принять главнокомандующего, прибывшего к нам с милостивым приветом и царским «спасибо» за боевую службу. Помню, как подъезжая к фронту нашего полка, великий князь снял фуражку и, обращаясь к Граббе, сказал: «Я не могу приветствовать славные дела нижегородцев иначе, как с непокрытой головой.» Полк слышал эти слова — и громовым «ура» ответил на милостивый отзыв августейшего вождя. В лагере у нас великий князь пробыл несколько часов, и после раннего обеда отбыл обратно в Майкоп.

После проезда главнокомандующего, мы снова перешли на Пшеху, заложив по пути, на речке Псие, станицу, названную в честь нашего полка Нижегородскою, а на самой Пшехе — Самурскую. При заложении последней произошло довольно жаркое дело. Нас встретила опять абадзехская конница, но она не успела еще кинуться на пехоту, как я с своим дивизионом заскакал ей в тыл и ударил в шашки. Это был наш последний дебют в Даховском отряде. Евдокимов нашел справедливым дать полный, хотя кратковременный отдых полку, и первый дивизион [327] Макарова ушел на р. Уруп, а мой расположился на Кубани в Прочноокопской станице.

Пока мы отдыхали среди приволья старых станиц, передовая линия была перенесена Евдокимовым уже на Курджипс и Пшеху. Таким образом, когда мы возвратились в отряд в июле месяце, нам снова пришлось занять передовые кордоны, и 1-й дивизион расположился в станице Ширванской, а 2-й в Курджипской и Прусской. Штаб полка остался в Майкопе. Как раз в это время достойный и всеми уважаемый командир первого дивизиона, полковник Макаров, получил в командование казачий полк поселенный на Белореченской линии, а командир полка полковник Граббе назначен был начальником Пшехского отряда. Я только что произведен был тогда в подполковники и как старший принял временно Нижегородский полк, которым продолжал командовать уже до окончания войны, когда возвратился Граббе. Вместе с тем Евдокимов, потребовав меня к себе объявил, что я назначаюсь начальником двух передовых линий — Курджипской и Пшехской. На мое замечание, что под моим начальством будут находиться старшие штаб-офицеры, он ответил: «Я это знаю, но выбор ваш принадлежит мне лично. Время дорого — прибавил он в заключение — действуйте энергично, не щадя ни сил, ни трудов войска — этого требует государственная польза.»

Политический горизонт действительно омрачался тогда все более и более. Вся Европа вооружались, и нота за нотой, угроза за угрозой обнаруживали насколько было враждебно настроение умов на западе. Надо было спешить покорением Кавказа, чтобы нам не помешали внешние осложнения. Тогда на сто ладов повторялась известная фраза, сказанная каким-то английским лордом: «Европа не может смотреть равнодушно на покорение Кавказа, потому что независимый Кавказ ей столь же необходим, сколько [328] желательна для нее независимая Польша.» Но никакие слова, угрозы и мечтания европейских витий не могли изменить того, что было нашею историческою задачею. И вот, как только под моим наблюдением началось водворение на Курджипсе и Пшехе 26-го конного полка Кубанского войска, и огромные вереницы воловьих повозок потянулись по всем дорогам, перевозя семьи казаков-переселенцев; как только на покосных местах повсюду зазвенели косы и стали формироваться на зиму огромные запасы сена, абадзехи первые пришли к сознанию, что им не удержать движения русских, и сами просили о перемирии. Евдокимов согласился приостановить военные действия с тем, чтобы абадзехи в течении назначенного срока спокойно приготовились к переселению куда хотят: за Лабу или в Турцию. Условия перемирия должны были соблюдаться свято, но тем не менее я держал войска наготове, так как нет-нет, да и прорывались одиночные случаи, поселявшие тревогу в населении.

Однажды, прапорщик нашего полка Дружинин, ездивший осматривать полковые покосы, возвращался назад и был ранен выстрелом из-за куста. Молодые драгуны на этот раз оплошали: вместо того, чтобы броситься на выстрел, они стали помогать раненому офицеру и упустили преступника. Крепко досталось за это от меня и эскадронному командиру и нерасторопным нижним чинам, которых велел наказать примерно. «И по делом, — говорили им в назидание старые драгуны, — ты прежде сделай дело, а потом уже думай и о раненых.» В другой раз, в окрестностях самой Курджипской станицы, залп сделан был по целой команде, и также ранены были два человека. Я тотчас приказал запереть станичные ворота и арестовал всех абадзехов, находившихся в ней по торговым делам. Им грозило тяжелое наказание, если бы убийцы не были [329] открыты, но абадзехи сами перехватили шайку и представили ее ко мне. Оказалось, что ни один абадзех не был причастен к этому происшествию: это были убыхи, приходившие с южного склона, чтобы мстить самим абадзехам и набрасывать на них тень подозрения за то, что они первые прекратили борьбу и отстали от общего союза горцев.

Делом убыхов был и следующий эпизод, случившийся на сообщении между Курджипсом и Пшехой. Возвращалась какая-то охотничья команда из 40 человек и близ промежуточного поста, между Ширванской и Дагестанской станицами, попала на засаду. На выстрелы прискакали драгуны, но им пришлось только подобрать сорок изрубленных тел. Из команды не спаслось ни одного человека и некому было рассказать даже о ее борьбе. О ней можно было догадываться лишь потому, что ни один труп не имел на себе менее двух или трех шашечных ран, а некоторые были изрублены буквально на куски.

Был и с нашей стороны прискорбный случай нарушения условий перемирия. Однажды мне дали знать, что какая-то команда предательски напала в лесу на проезжавших абадзехов, перебила их, а вьюки разграбила. Я тотчас прибыл с эскадроном на место происшествия и на небольшой полянке увидел несколько трупов и возле них чей-то забытый и слегка обрызганный кровью лапоть. Такие лапти обыкновенно носили наши охотники. Это открытие и послужило мне путеводною нитью. Я отправился дальше и, действительно, на первом же посту мне сказали, что сейчас прошла охотничья команда, составленная из астраханских казаков и людей какого-то резервного баталиона. — «С кем были охотники? спросил я. — «С урядником Свекольниковым.» — «Останавливались ли они у вас на посту»? — «Нет, они прошли мимо, говорили, что торопятся в Дагестанскую станицу». — «Почему же вы знаете, что [330] это был Свекольников»? — «Я посылал — отвечал постовой начальник — казака опросить: какая это команда, куда и зачем идет?»

Для меня все стало ясно. Это их дело, подумал я. Но как довести их до сознания. Ведь один лапоть не может еще служить неотразимой уликой И мне пришла в голову мысль подействовать на психическую сторону человека. Я испытал сам и слышал от других, что вид убитых в бою, и вид, предательски погибших под ножом убийцы, производят далеко не одно и то же впечатление. Почему это так, я не могу объяснить, но именно этот-то путь я и избрал, чтобы подействовать на сердце преступников. Прибыв в станицу, я приказал ударить, «сбор,» и когда охотники явились, я, ничего не говоря, приказал им следовать за эскадроном. Была ночь; все думали, что мы идем разыскивать абреков, а эскадрон между тем свернул с дороги и остановился на лесной поляне. «Охотники! — крикнул я, — знакома ли вам эта поляна? Чьи это трупы?» Лесная глушь, тишина, лунный свет, падавший прямо на тела мертвецов, неожиданность вопроса, самый голос мой, прозвучавший как то странно для меня самого, — все произвело потрясающее действие. «Наш грех», послышались тихие голоса из рядов. — «Свекольников, чей это лапоть?» — Свекольников молчал. «Мой,» - тихо отвечал рядовой Алексеев. Охотники сознались во всем и подобного случая больше уже не повторялось.

Так прошло, наконец, лето. Абадзехи изъявили твердое намерение переселиться в Турцию, а с их удалением и покорение Северного Кавказа можно было считать оконченным. Теперь надо было обратить удары нашего оружия на те племена, которые обитали по берегу Черного моря. Но прежде, чем перенести военные действия на ту сторону гор, я со своим полком искрестил весь северный склон [331] Кавказа, чтобы не оставить в тылу у нас ни одного враждебного поселка. Я начал свои поиски от Курджипса и Пшехи и закончил только в непроходимых ущельях Ципы. Открыто было еще много скрывавшихся аулов, и я, уничтожив их до основания, привел с собою триста пленных семейств.

По возвращении из этой экспедиции, я отправил первый дивизион в Даховский отряд, который вместе с колонною Граббе занял ущелье р. Пшиша и, таким образом, прервал сообщения между абадзехами, готовившимися к переселению и теми племенами южного склона, которые не хотели их допустить до этого. Граббе с нашим дивизионом и частью пехоты продвинулся даже дальше и захватил урочище Гойтх, лежавшее на самом перевале к Туапсе. Пока пехота строила укрепление, убыхи собрались в значительных силах и перед нашими окопами появились неприятельские пикеты. Было дознано, что за этими пикетами расположилось большое скопище, и что при нем находятся четыре нарезные орудия, доставленные эмигрантами. Граббе решил тотчас захватить эти орудия и вызвал мой дивизион с Курджипса; но предприятие не удалось: неприятель отступил вовремя и спас свои пушки.

Наступил декабрь, холодный и снежный, с частыми метелями, а мы стояли на перевале и делали поиски в верховьях Пшиша и Ципы; остатки населения, еще скрывавшиеся в этих местах или бежали, или попадали в плен и отсылались на тыловые линии. До какой степени опасны и трудны были дороги, можно судить по тому, что во время этих поисков, продолжавшихся несколько дней, сорвалось с круч и пало от изнурения 43 лошади. При дальнейших действиях в суровую зиму полку грозила опасность остаться пешим, а кроме того и сторожить кордонные линии было некому; очевидно, что четырех эскадронов для [332] подобных операций было недостаточно, — и вот, после годового опыта, тяжко отразившегося на нас, решили наконец возвратиться опять к прежнему шести-эскадронному составу. Для этого 5-й резервный эскадрон из пешего переформирован был в конный, а взамен его сформирован 6-й, который также предполагали посадить на лошадей, и мне отпущены были даже деньги для покупки их и конского снаряжения. Таким образом, мера, принятая военным министерством, оказалась несостоятельной и не только не доставила казне никакого дохода, но ввела ее еще в значительный убыток.

Поход на р. Гойту был последним движением нашего полка в этом году, и мы возвратились на прежние кордоны. Военные действия на время прекратились, так как в половине декабря выпали глубокие снега, начались морозы и на перевалах забушевали метели. Трудно себе представить то безотрадное положение, в котором очутились абадзехи в эту суровую зиму. Вся масса их, столпившись на небольшом пространстве около р. Псекупса, умирала с голода, а между тем не хотела идти за Лабу и не могла переселиться в Турцию, куда их не пускали убыхи.

Следовательно, нам нужно было нанести удар жителям южного склона чтобы открыть абадзехам путь, — но этот удар надо было нанести теперь же зимою, а не то, когда распустится лист, явится подножный корм, и все оживет, — средства горцев удесятерятся. Последний акт великой драмы должен был разыграться на морском берегу. Но прежде чем перенести военные действия на ту сторону гор, необходимо было посетить еще одну небольшую долину в верховьях р. Пшехи, где, среди суровых ущелий, жило воинственное и почти полудикое общество, известное под именем Туба.

8-го января 1864 года я выступил со всем полком в [333] Самурскую станицу, где уже собраны были три стрелковые батальона со взводом горной артиллерии и два полка кубанских казаков. Скоро прибыл Гейман, и мы в тот же день двинулись в поход. Моров доходил до 20°. Не отошли и нескольких верст, как повалил густой снег, и поднялась такая метель, о которой жители северных равнин не имеют понятия. В мутном воздухе ничего не было видно, люди и лошади выбивались из сил, но Гейман не хотел вернуться назад и, добравшись кое-как до ближайшего леса, приказал расположиться в его опушке.

Целые сутки не прекращалась буря, и порывы ветра были так сильны, что ломали столетние деревья и заносили снегом весь бивак. Люди и лошади целые сутки оставались без пищи.

Только по утру 10-го января, когда метель несколько стихла, отряд мог хоть немного осмотреться. Перед нами была теснина, или вернее трещина, едва проходимая летом, а теперь совершенно занесенная снеговыми сугробами. Следу не было и признаков. Тем не менее отряд двинулся дальше, и драгуны вместе с казаками, ведя в поводу лошадей, принялись протаптывать для пехоты тропинку. В сумерках подошли к другой теснине, за которой лежала уже долина Тубы. Она смотрела много грознее первой. Измученный отряд ночевал перед нею на берегу Пшехи, рассчитывая на утро обойти эту теснину по льду реки и оттуда подняться на горы. Мороз, между тем, крепчал, и термометр показывал 23 градуса. С восходом солнца кубанские казаки двинулись вперед, под командою Макарова, а за ними пошел и я с Нижегородским полком; пехота, артиллерия и вьюки остались в лагере. Кое-как сползли мы вниз с крутого берега, но не прошли и версту, как казаки остановились, — далее идти было нельзя: лед кончился и перед нами бушевала Пшеха, никогда незамерзающая в [334] этом месте от быстроты течения и страшных каскадов; переправы не было. Даже сам Василий Александрович Гейман, не признававший никаких препятствий, остановился в недоумении. «А ведь стыдно, проговорил он, вернуться назад, не побывав в Тубе, тогда как она, проклятая, вот тут, на этих самых горах. Надо поискать, нет ли другого обхода»? В эту минуту к нам подъехал Макаров. — «Тропинка есть, сказал он, только не знаю удастся ли по ней подняться». — «Попробуйте, Олимпий Трофимович, ответил Гейман, ведь казачки проберутся там, где и дикой козе не пройти... Только, постойте, где же эта тропинка»? спросил он, оглядываясь кругом в недоумении. — «Да вот она», указал Макаров рукою.- «Какая же это, черт, тропинка»? воскликнул Гейман в изумлении. Тут не то что казакам, самому дьяволу не подняться,» и Василий Александрович по обыкновению загнул крепкое словцо, на которые был чрезвычайно изобретателен. «Ничего, попробуем», повторил Макаров и повел казаков. И вот, на наших глазах, два полка, вытянувшись в нитку и имея во главе самого Макарова, как муравьи, стали карабкаться почти по отвесу, утопая в снегу иногда по пояс. Мы с замиранием сердца следили за этим головоломным подъемом. Если бы то была охотничья команда, составленная из отборных людей, удивляться еще было бы нечему; но со стороны 12-ти сотен, средний уровень которых не мог конечно считаться выдающимся, — это был уже подвиг. Казаки, наконец, скрылись из глаз, а мы простояли на льду до самых сумерек, когда увидели те же сотни, спускавшиеся вниз по той же тропинке. Макаров рассказывал, что, поднявшись в Тубу, он быстро охватил несколько аулов, к которым только возможны были подступы, сжег их и привел с собою 600 голов скота и [335] до 150-ти пленных. Гейман был вполне удовлетворен и возвратился на линию.

Прошел месяц, и мне снова пришлось побывать в той же Тубе, но на этот раз при обстоятельствах еще более тяжких. Случился один из тех эпизодов Кавказской войны, когда, по нашим адатам, приходиться забывать себя, а думать только о спасении погибавших товарищей. Я считаю нужным рассказать об этом несколько подробно.

Однажды, маиор Пистелькорс (впоследствии один из наших лучших боевых генералов, тогда командовавший казачьим полком, поселенным на Курджипской линии) получил известие, что невдалеке от Самурской станицы пасутся тубинские стада и выслал в набег 30 конных и 120 пеших пластунов, под командой бравого сотника Дугина. Казаки не нашли добычи там, где ее ожидали; но Дугин не хотел возвращаться назад с пустыми руками, а потому, отправив конных назад, задумал вторгнуться в Тубу с одними пешими пластунами. Как он добрался туда — не знаю, но только добрался и заночевал в одном из аулов, разоренных Макаровым. Едва стало светать, как Дугин отправился на поиски. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: тубинцы уже знали о появлении охотников и, устроив засаду, напали на них в значительных силах. Дугин был убит; другой офицер хорунжий Садлутский изранен и захвачен в плен. Из казаков едва спаслось 50 человек; но эта горсть, выбрав себе в начальники казака Евтушенко, пробилась сквозь неприятеля и засела в ближайшую пещеру, решив защищаться до последней капли крови. Подвиг пластунов достоин внимания тем более, что во всей команде не было ни одного старого казака. Это были все переселенцы, недавно прибывшие из России, и даже сам Евтушенко не был природным [336] пластуном. Он жил до этого времени частным человеком в Черноморьи, а когда его родители переселились из Малороссии в Самурскую станицу, он переехал туда же и был приписан в казаки. Есть пословица, что «не тот казак, кто родился от казачьего отца и матери, а тот, кто казак по духу, по крепким нервам и железной воле». Таким именно и оказался Евтушенко.

Четыре дня и четыре ночи, без пищи и питья, казаки выдерживали блокаду и, укрепившись в пещере, отбивали штурмы, не помышляя о сдаче. Но, наконец, стали падать и их железные силы; сам Евтушенко был ранен, но продолжал командовать и ободрять казаков надеждой на близкую выручку. На общем совещании решили, наконец, послать несколько человек, которые, пробравшись по разным дорогам, должны были дать знать о их положении в Самурскую станицу. Большинство из этих людей погибло, но двое — Кубанов с простреленною рукою и еще один казак-малоросс успели добраться до линии и подняли тревогу. Пистелькорс тотчас собрал небольшой отряд и двинулся с ним в Тубу со стороны Маиортупского поста. Но едва он достиг до входа в узкое ущелье Пшехи, как должен был остановиться: ущелье было занято горцами и пробиться через него без громадной потери было нельзя.

Все это происходило в то время, когда я находился в Ставрополе, куда был вызван Евдокимовым и только на обратном пути к Майкопу узнал о тревоге, охватившей линию. Я тотчас взял три эскадрона драгун и, присоединив к ним две сотни казаков и роту пехоты, поспешил к Пистелькорсу. Спасти остаток казаков было главною задачей отряда, а потому ни разливы рек, ни темнота ночи, ни усталость людей, — ничто не могло остановить движения. Я шел без привалов и к десяти часам утра был уже у теснины, где стоял Пистелькорс. Оставив [337] пехоту в засеках для прикрытия своего отступления, я со всею кавалериею двинулся дальше и, миновав ущелье, уже покинутое неприятелем, вступил в Тубу. Как ни расспрашивали мы двух-трех казаков, спасшихся каким-то чудом от общего истребления, никто из них не мог даже приблизительно определить место, где происходила битва. Эта неизвестность была неодолимою преградою для розысков. Куда направить войска? Где искать погибших? Большинство было убеждено, что пластунов, которых шли искать, давно уже нет на свете, что несоразмерно превосходный неприятель и голод сделали уже свое дело, и нам предстояло разве только предать поруганные тела их честному погребению. Положение было трудное тем более, что войска, выступившие по тревоге, не взяли с собою сухарей и теперь буквально голодали. Долго все поиски оставались тщетными, и Бог знает каков бы был дальнейший результат, если бы счастливый случай не вывел нас из затруднения. Наездники, рыскавшие по сторонам, увидали вдали двух пробиравшихся людей в татарской одежде и, кинувшись в погоню, узнали в них пластунов, вновь высланных Евтушенко. Когда их привели ко мне, они сообщили, что все казаки без малого живы, но находятся в страшном положении. — «Идите скорее, говорили они, Евтушенко велел сказал, что у казаков пятый день, как нет хлеба, — едят снег; патроны также на исходе; вчера их оставалось по десяти на брата.» Казаки прибавляли, что горцы предлагали им сдаться, но Евтушенко отвечал: «Когда перебьют всех, тогда и берите наши тела, а живыми никто из пещеры не выйдет.» Трудно описать то чувство священного братства, которое охватило всех нас при этом известии; все позабыли усталость и голод, и все рвались скорее спасти погибавших.

Между тем с гор спустился туман такою густою [338] пеленою, что не было возможности видеть окрестности. Казаки сбились с дороги и никак не могли отыскать направления. Бродили долго и опять выручила всех счастливая случайность. Один из казачьих разъездов, отбившись недалеко в сторону, увидел на земле носовой платок Дугина. Бросились искать в этом направлении и действительно, наткнулись на тела побитых казаков, лежавших среди таких трущоб, где двигаться верхом не было уже возможности. Я собрал всех трубачей и приказал трубить сбор, а затем сделал три залпа, по которым Евтушенко должен был заключить, что к нему идет выручка. Прошло несколько томительных минут — и вдруг, где-то далеко влево, прогремели три ответные залпа. Пещера стало быть находилась в том направлении. Я тотчас отправил туда 200 пеших драгун и казаков с маиором Умаровым, а остальной кавалерии приказал остаться на месте. Между тем наступила ночь; туман и снег с дождем продолжались по-прежнему. Тихо и мертво было кругом. Но вот вдали, здесь и там, сверкнули огоньки бивачных костров, по которым легко было определить расположение неприятельских пикетов. Тубинцы не стали однако ожидать нашего приближения и, рассеявшись, открыли подступ к пещере. Но казаки, томившиеся в осаде, стали крайне недоверчивы, и Евтушенко первый выразил сомнение в том — нет ли какого-нибудь подвоха со стороны тубинцев? — «Чего доброго!» отвечали казаки, и в ответ на русскую речь курки винтовок защелкали. Умаров поспешил вступить в переговоры. «Живы ли вы?» спросил он громко. — «Слава Богу, живы, хотя есть убитые и раненые. А вы кто такие?» — «Мы пришли спасти вас; выходите, братцы, скорее.» Голос казакам был незнакомый, и они усомнились. — «Не верим, что вы наши — сыграй в трубу!» отвечал несговорчивый Евтушенко. Трубач заиграл. [339] — «Нет,» крикнул Евтушенко, вспомнив вдруг, что при гибели казаков была отбита у них и труба, — «скажите сначала, кто у вас начальник?» — «Князь Амилахвари», отвечали ему. — «Знаем его. Ну, а кого вы знаете из наших?» — «Ты Евтушенко, и теперь за старшего.» Но Евтушенко придумывал уже новый вопрос, и экзамен по всей вероятности продолжался бы долго, если бы, наконец, не появился Кубанов, остававшийся где-то позади. — «Я, братцы, Кубанов, которого вы послали и привел вам выручку,» крикнул он казакам. Казаки признали его голос и только тогда кинулись разламывать каменную стенку, которою загородили пещеру. К утру спасенные пластуны были уже в отряде, и мы приветствовали их дружным «ура», — общая дань восторга и удивления их геройской защите. Расспросам и рассказам с обеих сторон не было конца, и даже на этот раз позабыта была пословица, что соловья баснями не кормят. «Спасти-то мы, братцы, вас спасли, а покормить вас нечем,» шутили драгуны и казаки, «сами почти ничего не евши несколько дней сряду.» — «Ничего, перетерпим,» — отвечали им пластуны. Но уже через несколько часов с Белореченской линии прибыл полковник Макаров со своим полком и целым транспортом провианта. Он узнал, что мы выступили, не успев ничего захватить с собою и поспешил на помощь.

Сколько помню Евтушенко получил знак отличия военного ордена, и государь повелел произвести его в офицеры. В обратный путь войска пошли двумя колоннами по обе стороны Пшехи, и здесь-то случилось со мной происшествие, вспоминая о котором и теперь становится жутко. В одном месте нам пришлось пробираться в один конь по какому то обледенелому карнизу, шириною не более полутора аршина. Вековые деревья, склонившиеся с отвесных скал над самою дорогою, заставляли то и дело нагибаться, [340] чтобы проехать под сводом их сплетавшихся ветвей; многие сошли с лошадей и вели их в поводу. У меня конь был добрый, и я ехал верхом, как вдруг, — вероятно при каком-нибудь неосторожном движении с моей стороны, — он поскользнулся, сорвался с тропы и рухнул в пропасть. К счастью меня не покинуло присутствие духа: я быстро сбросил стремена, ухватился за дерево и повис над бездной. Сколько времени я пробыл в таком положении — не помню: голова моя кружилась, руки слабели, я терял сознание и еще секунда — я неизбежно полетел бы вслед за моею лошадью. Но в это время драгуны бросились на помощь и, рискуя своей жизнию, успели подхватить меня на руки. Мне кажется, что я никогда не молился так усердно, как в этот памятный для меня день.

В исходе марта месяца мне в третий раз пришлось побывать в Тубе вместе с Пшехским отрядом Граббе, которому приказано было окончательно выселить тубинцев в Турцию. Я прибыл с целым полком, исходил все тубинские трущобы, но воевать было не с кем: жители ушли еще до нашего прихода, — и страна опустела. Противника против нас не было, и Граббе решился перейти главный хребет ущельем речки Шахе, чтобы выйти в тыл убыхам, против которых направился Гейман с Даховским отрядом. Из нашего полка к походу назначен был только сборный эскадрон, и я, составив его из лучших лошадей, отправился сам вместе с ним.

Мы выступили 11-го апреля под проливным дождем, и на другой день, перевалив главный хребет, на высоте 11-ти тыс. фут. спустились к Бабукову аулу. Здесь в верховьях речки Шахе, в котловине, окруженной снеговыми горами, нас встретил владелец этого аула Аджи-Алим-Гирей Бабуков, старейший представитель знаменитой убыхской фамилии Берзековых. Он готовился к переселению в [341] Турцию и отдал в наше распоряжение свой великолепный дом, окруженный вековыми каштанами, из которых каждый поражал колоссальностью своих размеров. Сюда же к нам приехал Гейман, уже покончивший с убыхами, и так как в нашей помощи не представлялось более надобности, то мы, передневав в Бабукове, на следующий день пошли назад через перевал Белореченский.

Перевал этот был еще труднее, чем у Бабуковского аула. Подъем, покрытый неталыми снегами, тянулся на 26 верст и был так крут, что солдаты ползли на четвереньках, а лошадей приходилось местами поднимать на канатах. Дороги не было и признака. Пустынность и дикость этих мест такова, что на расстоянии 26-ти верст нельзя было заметить даже следов какого-нибудь жилища. Природа видимо не хотела приютить здесь человека, точно эти места отведены были ею только для обитания горных духов. Наш эскадрон первый поднялся на перевал и очутился в царстве зимы, посреди такой снежной вьюги, что вынужден был остановиться. Кругом ничего не было видно — даже края бездны, над которой лепились драгуны. Тем не менее мы кое-как, ощупью, успели добраться до большого соснового леса, где можно было хотя немного укрыться от непогоды, и провели в нем ночь. Чтобы согреть людей, Граббе приказал выдать им по доброй чарке водки. Я передал это приказание эскадронному командиру, как вдруг мне докладывают, что пришел старший вахмистр. Это был старик умный, опытный и уважаемый всеми. — «Что тебе, старина? спросил я его. — «Ваше сиятельство, начал он степенно, явите божескую милость, доложите графу — пусть прикажут не давать водки. Я докладывал эскадронному командиру, а они говорят: ступай к князю». — «Почему же не давать-то?» — «Не годится, людей поморозим, ваше сиятельство». — «Отчего поморозим? Ведь водка согревает». — «Согревать-то [342] она согревает, да это все равно, что в……….. сначала, как будто бы и потеплеет, а потом примерзнет — беда»! Вахмистр по простоте выразился весьма нецензурно, но чрезвычайно характерно. — «На мороз ето, да с голодухи, продолжал он, шибко захмелеют солдатики, ко сну станет клонить, а заснет — либо без ног останется, либо совсем застынет. Пусть ребятки лучше снежком позабавятся». А ведь старик-то прав, мелькнуло у меня в голове, и я сказал об этом Граббе. Водка была отменена, и в нашем отряде, действительно, не было ни одного обмороженного солдата.

На другой день отряд благополучно спустился в Хамышки к не малому удивлению его гарнизона, знавшего, что с этой стороны вершины Кавказского хребта были совсем недоступны. Нельзя не обратить внимания на замечательное движение Граббе в той части Западного Кавказа, о которой мы не имели никаких, даже поверхностных сведений. Движение это бесспорно принадлежит к числу самых смелых, когда-либо предпринятых войсками на Кавказе, и с ним могут равняться разве только поход Симоновича в Хевсурию, да переход Аргутинского через снега Гудур-дага. Провести войска два раза на высоте 11-ти тысяч фут. с тем продовольствием, которое могло поместиться только на плечах солдата и не потерять ни одного человека, задача не легкая и крайне ответственная. Чтобы не поморозить и не растерять при таких условиях людей, надо было уметь распорядиться, и Граббе оказался на высоте своей задачи. Спустя две-три недели, он с новым отрядом и в третий раз перешел через горы в вершинах р. Малой Лабы, был произведен в генералы Свиты Его Величества и получил золотую саблю, украшенную бриллиантами, с надписью: «За троекратный переход через Кавказский хребет.»

Теперь задачи Кавказской армии близились уже к [343] окончанию; четыре отряда, собранные по ту сторону гор, сошлись в последнем независимом обществе Ахчипсоу, в долине речки Мзымты, и великий князь мог телеграфировать государю, что «Кавказ покорен, и Кавказская война отныне принадлежит истории». Нашему полку не довелось принять непосредственного участия в этом окончательном акте великой драмы, как не довелось когда-то быть на Гунибе, закончившим собою борьбу с мюридизом; но тем не менее нам еще раз пришлось побывать по ту сторону гор, чтобы сопровождать великого князя от Туапсе на Гойтхский перевал, где был большой парад войскам, собранным с северной покатости кавказских гор. Здесь же перед нами прочитан был исторический приказ, отданный главнокомандующим еще в Ахчипсоу 21-го мая 1864 года

«С чувством искренней радости и уважения к доблести вашей поздравляю вас, войска Кавказской армии, с покорением Западного Кавказа и с окончанием Кавказской войны. Слава Всевышнему, увенчавшему ваши усилия! Слава и признательность отечества вам, покорители Кавказа! Вечная память павшим товарищам вашим, не дожившим до настоящей радостной и великой минуты»!

С прекращением военных действий, Граббе возвратился в полк, но не вступал в командование им, так как спустя несколько дней отправился вместе с полковой депутацией в Штутгарт, чтобы принести поздравление нашему шефу виртембергскому наследному принцу со вступлением его на прародительский престол. Война окончилась. Но мне еще раз пришлось побывать в горах вместе с Василием Александровичем Гейманом. Оказалось, что не смотря на массовое переселение горцев в Турцию, оставалось еще одно небольшое общество, о котором мало кто слышал, но которое не только отвергло все предложения о покорности, но даже перебило посланных к нему [344] парламентеров. Это были Хакучи. Собственно говоря, они не составляли какого-нибудь самостоятельного племени, а были просто сбродом людей, которые по различным причинам бежали в горы и, поселившись в трущобах речки Аше, совершенно там одичали. Среди них можно было встретить убыхов, шапсугов, абадзехов, наших беглых казаков и солдат и даже раскольников. Их специальностью были разбои, а потому, пока существовали хакучи, не могло быть и полного умиротворения края. Гейман решил истребить их, но экспедиция, предпринятая в глубокую осень, не увенчалась успехом. Мы вытоптали хлеб, сожгли аулы, уничтожили хуторское хозяйство, но самых хакучей не видали. Суровая погода, проливные дожди и бури заставили нас прекратить военные действия, и окончательное истребление хакучей отложено было Гейманом до другого, более благоприятного времени.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 27. 1908