АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

15-го июня. Среда. Зейдекян.

Двигаясь безостановочно всю ночь, обоз наш едва-едва дотащился до первой высоты Джели-даг. Отсюда я направил его далее под прикрытием одного Сунженского полка, а сам с драгунами и конной батареей, заняв гору, остался на позиции в ожидании отступления всего отряда.

Между тем отряд только на рассвете начал подниматься с бивака и отступать одна часть за другою. Стрелковый батальон и Ставропольский полк, под начальством Шака, составляли арьергард; общим начальником пехоты был назначен генерал Броневский.

При самом начале отступления неприятель оставался неподвижным на своих позициях и, по-видимому, не хотел нас преследовать; но часу во втором по полудни турки, узнав вероятно о нашей зивинской неудаче, а вместе с тем, желая воспользоваться медленным отступлением [709] Шака завязали дело с нашим арьергардом, и, нанося ему ощутительный вред, начали вслед за нами постепенно занимать очищаемые войсками Драмдагские высоты.

В полдень на мою позицию прибыл начальник отряда и приказал мне продолжать отступление. В Кюрдалю я сделал привал, где для раненых варили пищу: после чего Тергукасов, не дождавшись арьергарда, приказал мне со всей колонной и с обозом следовать безостановочно в Зейдекян. Таким образом мы выбрались наконец из трущоб Драм-дага благополучно.

К вечеру весь обоз и часть кавалерии прибыли в Зейдекян и расположились на прежнем биваке. Здесь начальник отряда отдал мне приказание: завтра, едва начнется рассвет, выступить с тремя полками кавалерии и конной батареей и форсированным маршем идти на выручку Баязета. Я припомнил ему местоположение цитадели, которую без пехоты штурмовать трудно и выпросил стрелковый баталион с тем, чтоб сажать людей верхом на кавалерийских лошадей, где это будет нужно для ускорения марша.

Часть пехоты с артиллерией пришла в Зейдекян в полночь, а все остальные войска, в том числе стрелки и уманцы, только в три часа ночи. Им и отдохнуть порядком не удастся.

16-го июня. Четверг. Бивак у с. Зейдекян.

Несмотря на крайнее утомление, все, однако, забыли усталость и рвутся к Баязету, лишь бы спасти товарищей. В 7 часов утра весь отряд: сунженцы, уманцы, драгуны, конная батарея и стрелковый баталион были уже готовы к походу и выстроились по дороге на Кара-Килису.

Я подъехал к колонне, поздоровался и объявил цель нашего форсированного движения. Воодушевление всеобщее. Ни малейших признаков усталости и бессонных ночей. [710]

Весь лагерь еще спит крепчайшим сном, кроме Тергукасова, к которому я зашел получить последние приказания. Он вручил мне три письма: одно, адресованное на имя Лорис-Меликова, которого, как известно, давно поджидали к Баязету с 14-го сотнями, другое — к генералу Кельбали-хану Нахичеванскому, находившемуся (по слухам) с местным Эриванским баталионом на Чингиле и третье — к адъютанту Великого Князя, полковнику Толстому, прибывшему (также по слухам) в Игдырь. Для доставления этих писем мне были даны 12 милиционеров, по четыре человека на письмо: авось которое-нибудь из трех дойдет по назначению. В них сообщалось одно и тоже: о движении моей летучей колонны на выручку Баязета.

Хотя Тергукасов, прощаясь со мной, и уверял, что выступит с отрядом вслед за мной, но мне казалось, что он расположился в Зейдекяне на продолжительный отдых.

Тронувшись с места, я отдал две сотни казаков в распоряжение Борделиуса с тем, чтоб усталых стрелков попеременно сажать на лошадей; и приказал ему следовать за кавалерией, но не изнуряя слишком людей, лишь бы поспеть на ночь в Сурп-Оганес; там я намерен был остановиться на несколько часов, чтобы накормить людей и лошадей, а затем с рассветом двинуться дальше, к Баязету.

Не доходя пять верст до Кара-Килисы, мы остановились у речки отдохнуть и сделали маленький привал. Здесь я отдал письма милиционерам; но едва успел я их отправить, как вдруг получаю записку от Тергукасова, посланную за мною в догонку. В ней было сказано следующее: ,,По полученным верным сведениях, гарнизон Баязета вне опасности, а так как на меня наступают большие неприятельские колонны с артиллерией, то предлагаю вам немедленно со всей вашей колонной вернуться назад". [711]

Почти в ту же минуту я получил другую записку, с противоположной стороны, от командира Закатальского полка, князя Баратова. Он пишет, что данного ему приказания — дойти до Диадина, он исполнить не мог, а должен был остановиться в Сурп-Оганесе, так как и этому даже пункту, где находится наш госпиталь, угрожает большая опасность; вся же дорога, далее к Баязету, в руках у неприятеля. Баратов в письме своем умоляет спасти Баязетский гарнизон, ожидающий со дня на день конца своей участи, без воды, без провианта и патронов. Прочитав эти строки сердце мое болезненно сжалось. С одной стороны пишут мне, что Баязет вне опасности, а с другой... такое ужасное противоречие!...

Надо было, разумеется, исполнить приказание начальника отряда. Вернув назад только что отъехавших милиционеров с письмами, я отправил ординарца к находившемуся позади меня Борделиусу с приказанием остановиться и ожидать меня. В тот же день вся колонна моя повернула назад и поспешно двинулась обратно к Зейдекяну.

Дойдя до пехоты и сообщив Борделиусу причины внезапной перемены, я оставил ему два орудия с двумя сотнями казаков, а сам продолжал путь далее, на переменных аллюрах. Совершенно не кстати проливной дождь с градом застиг нас на дороге и сделал ее очень трудною, особенно для пехоты и артиллерии. К 6 часам вечера я с кавалерией был уже в Зейдекяне.

На первом же плане нам представилось хаотическое зрелище: весь отрядный, войсковой и интендантский обозы, парки, несметное количество раненых и больных, размещенных за недостатком лазаретных фургонов на офицерских и артельных повозках, бесконечная вереница носилок с тяжело ранеными, которых нельзя было везти,— все это столпилось у самого выхода из селения. [712] Неприятельская артиллерия с высоты Кюрдалинского редута действовала гранатами по нашему биваку, на котором замечалась уже суматоха - предтеча беспорядков. Впереди нашего бивачного расположения, в самом начале Зейдекянского ущелья, выставлена была наша 9-ти фунтовая батарея с крымским баталионом и отвечала своим огнем Кюрдалинскому редуту. Далее, с правой стороны ущелья, на горе, находился Шак с своими ставропольцами, а также Кавказский казачий полк, две сотни хоперцев, ракетная полубатарея и один взвод батареи Парчевского; последний стоял примкнувшись к самой подошве горы, не имея вокруг себя никакого обстрела, и я не понимаю, кто и зачем выставил здесь эти два орудия? С левой стороны ущелья, на горе, стояли другие две сотни хоперцев, крымский баталион Гурова и батарея Жукевича, которая весьма удачно действовала и по редуту и по колонне турок, наступавшей по горам против Шака.

Когда я подъехал к биваку, меня встретил Филиппов, чрезвычайно обрадовавшийся, разумеется, не мне лично, а тому подкреплению, которое я так быстро привел с собой. Кавалерия моя сделала сегодня форсированным маршем около 70-ти, а стрелки — 40 верст.

Окинув взглядом нашу позицию и заметив, что на левом фланге мало кавалерии, я тотчас направил туда Уманский полк, приказав Шипшеву оберегать горы и долину р. Шарьян и для той же цели направил в шарьянскую равнину три сотни сунженцев, а четвертую послал к дер. Молла-Сулейман, чтобы предупредить неприятеля, если б ему вздумалось обойти нас справа. Конную батарею под прикрытием драгун я оставил пока в резерве, а сам отправился вперед к начальнику отряда, которого и нашел у 1-й батареи вместе с Барсовым и Броневским.

Через полчаса после этого орудийная канонада с фронта стала затихать и наконец умолкла. Левый фланг наш [713] не открывал даже ружейного огня; но на правом — ставропольцы вели ожесточенный бой и вместе с батареей Жукевича решительно остановили напор турецкой пехоты, направленной против Шака.

В сумерки бой прекратился. На мой взгляд неприятель ввел сегодня в дело до 5-ти баталионов пехоты с двумя орудиями и малым количеством кавалерии; но мы засветло еще заметили, что с горы Джели-дага спускались в подкрепление туркам свежие, значительные колонны пехоты и кавалерии.

Начальник отряда тут же на позиции отдал мне приказание: взять два полка кавалерии с конной батареей и, прикрывая раненых, больных, парки и весь обоз, отступать по дороге к Кара-Килисе, затем, отойдя верст 8 от Зейдекяна, остановиться и прислать к нему ординарца, а в самом Зейдекяне оставить одну сотню казаков специально для того, чтоб предать огню все оставляемое нами имущество, как-то: провиант, амуницию от убитых, раненых и больных, поломанные повозки и т. п.

Назначив для этой последней цели сотника Скакуна с хоперской сотней я вместе с полками драгунским, Сунженским и конной батареей около 11-ти часов ночи начал отступление.

Ужасно иметь на плечах такой огромный обоз, в таких бездорожных трущобах! Около ста носилок с тяжело ранеными вытягивались по одиночке, длинной, бесконечной вереницей; легко раненые и больные были рассажены на повозках и арбах. Малейший толчок отзывался у них нестерпимой болью и сопровождался неумолчными стонами ... Зрелище безотрадное.— Жалко! Но помочь нечем...

Около 3-х часов ночи я вышел наконец с моим транспортом в равнину, на торную дорогу, и послал отсюда [714] Колчина с Масленниковым доложить об этом генералу Тергукасову.

17-го июня. Пятница. Бивак у дер. Чилканы.

Часов в пять утра весь Эриванский отряд начал отступать от Зейдекяна по дороге к Кара-Килисе.

Неприятельская пехота осталась на месте; конница же, преимущественно чеченцы, около 1500 человек, в рассыпную провожала отряд перестрелкой.

При отступлении от Зейдекяна одна из рот Ставропольского полка, остававшаяся в цепи на горе, не успела собрать всех своих людей, и человек десять, попавших в руки чеченцев, были изрублены.

Турки, однако, недалеко провожали нас и вскоре кинулись в Зейдекян, чтобы поживиться добычей от горевшего там имущества.

Многие полагали, что турки непременно вырежут всех зейдекянских и молла-сулейманских жителей; но я убежден напротив, что они никого из них не тронут, так как жители этих селений — армяно-католики, преданные скорее туркам, нежели нам.

В штабе царит некоторая растерянность: ни провианта, ни снарядов, ничего у нас нет!

18-го июня. Суббота. Кара-Килиса.

В 5 часов утра с бивака от Чилкан двинулся на Кара-Килису прежде всего громадный наш транспорт, под прикрытием Сунженского и Кавказского полков, а за ним в 8 часов утра начали вытягиваться по той же дороге и главные силы. Начальник отряда отправил Филиппова с офицерами генерального штаба вперед,- выбрать на [715] Мангасарской высоте (по ту сторону Кара-Килисы) выгодную позицию для отряда. Тергукасов имел намерение там остаться на несколько дней, дать отдых войскам и выпечь хлеб.

Многие желали этого отдыха; но мое мнение было: не медлить ни часу и спешить на выручку Баязетского гарнизона.

Наконец и мне было приказано отступать в арьергарде с драгунским, Уманским и Хоперским полками и с конной батареей. Ровно в 9 часов утра я начал отступление. Чеченцы и курды беспорядочными массами, в рассыпную, с места принялись меня провожать ружейным огнем с дальних дистанций. Пользуясь удобством ровной, совершенно открытой местности, я отходил медленно, шаг за шагом, в две линии, с артиллерийским, впрочем, весьма редким огнем.

Таким образом к полудню я дошел до Кара-Килисы.

Но каково же было наше удивление, когда мы заметили лагерь главных сил уже разбитым не на Мангасарской высоте, как предполагалось, а в самом селении, на той же самой прежней нашей позиции, которая раз навсегда была уже нами забракована. Начальник отряда крайне остался этим недоволен, но Филиппов и Домонтович уверили его, что на Мангасарской высоте по каким-то особым соображениям лагерь поставить было нельзя.

Сегодня под Кара-Килисой неприятель не показывался, но, по моим наблюдениям, он, конечно, не замедлит завтра навестить нас к утреннему чаю. Об этих соображениях моих я доложил Тергукасову.

К вечеру получено курьезное приказание: в нем и речи не было уже о дальнейшем походе к Баязету; напротив, можно было подумать, что мы располагаемся в Кара-Килисе как у себя дома, в Эриванской губернии, на неопределенное время. Приказанием этим вызывались, между прочим, на утро из всех частей отряда квартирмейстеры в [716] отрядный штаб за приемкой муки в большом количестве, из которой войска обязывались сами, тут же в Кара-Килисе, выпечь для себя хлеб на несколько дней. Не знаю только: дадут ли нам турки открыть свою лавочку и заняться мучной операцией?

На ночь на аванпосты впереди Каракилиской горы выставлен весь Хоперский полк.

19-го июня. Воскресенье. Бивак на Мангасарской высоте.

Утром, чуть свет, подполковник Педино из аванпостов дал мне знать, что им намечена, верст за 15, неприятельская пехота, идущая большими колоннами, около 12 батальонов, со стороны Зейдекяна, а вслед за нею показывается и конница. Я тотчас сел на коня и поехал лично доложить об этом начальнику отряда. Никто, конечно, в отряде не верил такой смелости противника; все воображали, что далее Зендекяна турки нас преследовать не будут.

Тергукасов приказал мне занять с кавалерией фланги нашей позиции; а командиру Кавказского полка, полковнику Кирьякову, отдал личные приказания относительно прикрытия раненых, больных и обозов, затем всему отряду приказано готовиться к отступлению.

Выдвинув конную батарею с драгунским полком на правый фланг, Уманский и Хоперский полки — на левый (на большую транзитную дорогу); а Сунженский полк — к подошве Каракилиской горы (на дорогу, ведущую в Топрах-кале) я поднялся на гору, чтоб взглянуть, что делается впереди.

На горе стоял баталион крымцев и баталион ставропольцев с шестью орудиями батареи Парчевского. Взглянув сперва на наш лагерь, видно было, как двигались [717] высланные начальником отряда в подкрепление сюда же на гору еще один ставропольский баталион и баталион стрелков; вся остальная пехота с артиллерией были уже выстроены у с. Кара-Килисы. В обозе нашем, столпившемся у переправы на речке, происходила величайшая суматоха.

Со стороны неприятеля я заметил: верстах в пяти от нас стояли неподвижно большие колонны пехоты, от 10 до 12 батальонов; близ пехоты виднелись до шести эскадронов регулярной кавалерии; сверх того, громадная масса конницы (чеченцы и курды) собиралась у них на правом фланге, а менее значительная часть такой же конницы — на левом.

Вскоре сюда же прибыли на гору полковник фон-Шак и многие другие. Почти все, тут находившиеся, спорили, а многие утверждали, и в том числе Шак, что виднеющиеся колонны турок не пехотные, а кавалерийские; но я продолжал стоять на своем и определял даже количество видимой мною пехоты.

На этот спор подъехал и начальник отряда. Он был не в духе и выражал неудовольствие на Филиппова: зачем тот выбрал вчера позицию для отряда здесь, а не на Мангасарской высоте..

Тергукасов спросил: ,,где неприятельские пехотные колонны?" Я ему их указал, и он начал рассматривать в бинокль. В это время Шак, также смотревший в бинокль, сказал Тергукасову по-французски: ,,это не пехота, а кавалерия." Начальник отряда, отняв бинокль от своих глаз, с иронией сказал мне: ,,это просто кавалерия, кажущаяся пехотой" На что я с такой же иронией возразил: ,,постойте здесь еще немного, и вы убедитесь, что я не ошибаюсь"

Продолжая наблюдать за неприятелем, я видел ясно, как несколько всадников, отделившись от неподвижно стоявшей конницы, поскакали назад к своим колоннам. [718] Не могло быть сомнения, что движение нашего обоза к Мангасарской высоте турки заметили, и всадники кинулись о том уведомить свои главные силы. Через несколько минут пехотные колонны турок зашевелились и стройно двинулись вперед, имея на флангах кавалерию. Заметна была также у них и артиллерия. Вскоре затем они рассыпали стрелков и повели правильное наступление против нашей позиции. Тогда только открылись у нас глаза и все, до сих пор неверовавшие в появление неприятеля, окончательно убедились в справедливости моих слов.

Я доложил начальнику отряда, что по моему мнению нам следует: или всем отойти, чтоб даром не терять людей, к Мангасарской высоте и там встретить неприятеля или же потребовать сюда на позицию всю пехоту и артиллерию и здесь дать дело, выпустив последний остаток сохранившихся снарядов и патронов. Тергукасов тотчас же отправил ординарца в Кара-Килису с приказанием: как можно скорее вывозить раненых и обоз на Мангасарскую высоту, а мне приказал послать туда же сотню казаков для поднятия всех тяжестей на гору.

Начальник отряда получил затем донесение (которое позднее оказалось ложным), что раненые, больные и весь обоз уже переправлены по назначению; но провиант остается на месте, так как не на чем его поднять.

Сделав распоряжения насчет обоза, Тергукасов отдал приказание: всем войскам отряда начать общее отступление, обменявшись предварительно с турками несколькими гранатами. Неприятельская цепь между тем открыла перестрелку; но наши не отвечали. Турки, продолжая усиливать огонь, постепенно занимали оставляемую нами позицию. Я приказал конной батарее сняться с передков и прикрыть огнем своим отступление пехоты и казаков.

Когда, наконец, все части отряда прошли топкую, [719] болотистую, в высшей степени труднопроходимую местность, до самого с. Кара-Килисы, что продолжалось очень долго, я начал тогда, в свою очередь, с конной батареей и драгунским полком постепенное отступление в две линии по-дивизионно.

Неприятель уже занял последние пункты нашей бывшей позиции, поставил на горе свою батарею и начал весьма метко действовать по селению и поражать гранатами отступающих. К сожалению, всему отряду пришлось в Кара-Килисе столпиться и долго еще стоять под убийственным огнем по следующей причине: оказалось, что доклад, сделанный Тергукасову относительно обоза, был ложный; что на самом деле не только провианта не на чем было переправить, но что даже раненые, больные, большая часть парка и обоза не успели еще выползти из Кара-Килисы, а потому все войска отряда и вынуждены были теперь ожидать под огнем до тех пор, пока не откроет им путь медленно вытягивающийся к Мангасарской высоте отрядный обоз.

Тут, во время прохождения по узким закоулкам селения, некоторые части совершенно перемешались; но затем порядок, благодаря начальникам частей, скоро восстановился.

Когда все войска окончательно вышли из Кара-Килисы, я с батареей и драгунами переправился через последнюю, топкую речку и, сопровождаемый огнем турецкой батареи, продолжал постепенно отступать вплоть до подошвы Мангасарской горы, где и остановился на позиции. Хоперский же и Уманский полки переправились на левый берег Ефрата для предупреждения обхода турецкой конницы, а две заблудившиеся сотни сунженцев послал к своему полку на правый фланг.

Весь наш отряд в это время уже сосредоточился на Мангасарской горе, и туда же Тергукасов потребовал меня. Я застал его у 1-й батареи, редко посылавшей гранаты на Каракилискую гору к неприятелю. [720]

С батареи видно было нам, как турецкая конница и часть пехоты, под сильным прикрытием своей артиллерии, спустились с Каракилисской горы в селение и начали растаскивать там брошенный нами провиант и прочее имущество; я видел ясно, как отдельные всадники выводили из домов людей и гнали их из селения к себе на позицию; люди эти были наши пехотные солдаты, отставшие от отряда, наверно, для мародерства, и теперь попавшиеся в руки неприятеля. Впоследствии их, разумеется, покажут «без вести пропавшими».

Начальник отряда потребовал меня за тем, чтоб сделать необходимые распоряжения относительно дальнейшего отступления. Прежде всего он приказал немедленно двинуться на Сурп-Оганес всему обозу, парку, раненым и больным, назначив к ним в прикрытие два казачьих полка — Хоперский и Кавказский, под начальством полковника Кирьякова. Не успел он докончить своих приказаний, как разговор был прерван подъехавшим к нему Д.*, офицером генерального штаба, который весьма развязно и бесцеремонно обратился к начальнику отряда со словами: «вот теперь хорошо было бы пустить кавалерию в атаку на Кара-Килису».

…………………………………………………………………………………………………………….............

……………………………………………………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………………………………………..

Я был чрезвычайно удивлен и, обратившись к Д., сказал: «Вероятно, капитан, вы никогда и нигде не видывали [721] кавалерийской атаки, что так смело предлагаете ее в настоящем случае». Тергукасов также вскипятился и приказал ему ехать на свое место. Выслушав окончательные распоряжения Тергукасова, я поехал разыскивать Кирьякова и скоро нашел его на привале за трапезой: он угощал компанию различными закусками.

Был уже шестой час пополудни. К этому времени канонада и перестрелка по фронту прекратились совершенно. Здесь из разных разговоров я узнал действительную причину слишком медленного отступления отрядного обоза и транспортов из Кара-Килисы. Оказывается, что .....................................

………………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………….

муку с самого раннего утра успели-таки сплавить войскам, согласно вчерашнему приказанию по отряду, но, само собою разумеется, что по первому же выстрелу, когда поднялась тревога, войска при неожиданном, поспешном отступлении, и за недостатком подъемных средств, бросили ее на месте и та же участь постигла при суматохе и выпеченный интендантством в Кара-Килисе хлеб. Не проще ли было бы, не трогая муки, раздать войскам этот готовый свежий хлеб, которого солдаты давно уже не видали………………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………….[722]

Перед закатом солнца обоз отступил по дороге на Сурп-Оганес; мы же все оставались на позиции до 12 часов ночи. Со стороны неприятеля, также как и у нас, мертвая тишина. Одни лишь мерцающие кое-где бивачные огоньки изобличали присутствие войск с обеих сторон.

Ровно в полночь при лунном освещении отряд начал отступление.

20-го июня. Понедельник. Бивак у Сурп-Оганеса.

В 8 часов утра весь отряд подошел к д. Зиро. Отсюда пехота после привала двинулась далее, а вся кавалерия осталась на месте. Здесь в первый раз нахлынула к нам со всех сторон масса бегущих переселенцев — армян и частью курдов езидов. Они прибывали на арбах с семействами, со скотом и со всем домашним скарбом. С этого места до самой границы число их увеличивалось как снежный ком, а под конец достигло такой огромной цифры (до 20 тысяч душ), что весь Эриванский отряд можно было считать едва достаточным прикрытием такого чудовищного транспорта. Невыносимо больно и даже совестно было смотреть на эту печальную картину! Народ, который еще вчера так восторженно встречал и принимал нас, сегодня поголовно повергнут в бедственное, ужасное положение! Вчера, с набожным песнопением, со святыми иконами и хоругвями он радостно приветствовал своих покровителей, а сегодня в панике бежит без оглядки, бросая в отчаянии родные очаги и все имущество, которое не может захватить с собой! Так и кажется, как будто всякое лицо, орошенное слезами, каждый вопль запуганного младенца заключают в себе один и тот же горький упрек, обращенный к нам, и только к нам одним.

Пропустив весь обоз несчастных переселенцев мимо [723] себя по дороге к Ташлы-чаю, я замкнул кавалерией эту печальную процессию.

Неприятеля не видно, но я уверен, что он скоро появится.

Против деревни Гелясор я сделал большой привал с тем расчетом, чтобы дать пехоте и артиллерии время выдвинуться из Ташлычайского, трудно проходимого, оврага. После привала, продолжая отступление и проходя через Ташлы-чай, мы заметили тамошних персиян глубоко огорченных нашим удалением.

К вечеру мы прибыли в Сурп-Оганес, где был уже разбит бивак для всего отряда. Здесь мне рассказали следующий эпизод. Оставленные на походе в Сурп-Оганес в мае месяце для прикрытия устроенного здесь госпиталя две роты крымцев и сотня хоперцев, получив от Тергукасова еще с Драм-дага приказание прибыть в Кара-Килису, тотчас же и выступили из Сурп-Оганеса. Тогда настоятель монастыря, оставшись без всякой помощи, обратился к влиятельным в окрестностях курдам, прося их принять меры к защите монастыря, в случае крайности, от нападения турецких иррегулярных войск. Вследствие такой просьбы до 40 человек влиятельных курдов не замедлили с этой целью прибыть в монастырь. Между тем, выступившие крымские роты и хоперская сотня вдруг получают на дороге от начальника же отряда контр-приказание: «немедленно вернуться на свои места», что и было в тот же день ими исполнено. Возвратясь в Сурп-Оганес и узнав о нахождении курдов в монастыре, они оцепили его и перестреляли их всех до одного, полагая, что это злоумышленники. Тогда архимандрит — первый, а за ним и все монахи, устрашенные последствиями столь кровавого недоразумения, бежали, захватив с собой церковные драгоценности, [724] в Эчмиадзин. И так Сурп-Оганесский монастырь теперь стоит запустелым.

21-го июня. Вторник. Даракское ущелье.

Вчера вечером был выслан на аванпосты Кавказский казачий полк к Ташлы-чаю (по правой стороне Ефрата). Ночью же двинуты из Сурп-Оганеса заблаговременно весь войсковой обоз, раненые, больные и громаднейший транспорт переселенцев по каравансарайской дороге, на Дарак, под прикрытием Сунженского полка. Полковнику князю Баратову приказано было с одним своим Закатальским полком, дойдя до Дарака, как можно поспешнее постараться выпроводить за границу (в пределы Эриванской губернии) всю массу переселенцев.

Забавное, между прочим, последовало на сегодняшнее утро приказание из отрядного штаба: всем частям войск предписывалось выслать приемщиков в (опустошенный!) Сурп-Оганесский монастырь за печеным хлебом! Рано по утру люди, действительно, прогулялись в монастырь, и вскоре, разумеется, вернулись оттуда, как и надо было ожидать, с пустыми руками. Всей пехоте и артиллерии приказано было начать отступление в 11 часов утра, я кавалерии — часом позднее.

В 8 часов утра от полковника Кирьякова из аванпостов получено донесение, что им усмотрены неприятельская пехота и кавалерия, спускающиеся с горы Зиро по направлению к Ташлы-чаю. Дав знать об этом начальнику отряда и заметив, в свою очередь, что неприятельская конница начала уже появляться также и с левой стороны Ефрата, я тотчас же приказал переправиться на тот берег полковнику Шипшеву с Уманским полком.

Когда турки спустились с горы Зиро в долину [725] Гелясор, то полковнику Кирьякову невозможно было более наблюдать за дальнейшим их движением к Ташлы-чаю. Тогда я отправил с разъездом есаула Ключарева на левый берег Ефрата, откуда долина Гелясор представляется на глаз совершенно открытою, приказав ему тщательно выследить количество и все движения неприятеля. Около 10 часов утра Ключарев дал мне знать, что неприятельские войска сперва приостановились на дороге между Гелясором и Ташлы-чаем; затем, отделив часть пехоты (до 8-ми баталионов) и часть конницы, направили их от себя влево по ущелью в горы, по направлению к озеру Балык-гёль, о чем я и поспешил донести начальнику отряда. Нельзя было не угадать цели столь искусного маневра турок и хорошо задуманного ими плана. Не оставалось более сомнения, что та обходная колонна на Балык-гёль (конечно с горными орудиями) предназначалась для того, чтоб отрезать нам путь отступления к Каравансараю. Такой план, если б только он удался, был бы в высшей степени опасен для Эриванского отряда.

Вскоре на аванпостах Кирьякова, а также и на том берегу Ефрата у Шипшева послышалась перестрелка.

Ровно в 11 часов пехота начала отступление. Я послал ординарцев к Шипшеву и Кирьякову с приказанием отступать и в то же время заметив, что перестрелка последнего усилилась, отправил к нему в подкрепление начальника штаба полковника Медведовского с дивизионом драгун и ракетами.

Турки, очевидно, старались задерживать нас у Сурп-Оганеса, чтобы дать время своей обходной колонне занять Балык-гель, а потому я отдал приказание: отнюдь не вдаваться в перестрелку и не ввязываться в бой, а отступать хотя и медленно, но безостановочно.

Кирьяков вскоре отступил с своим полком и взошел в линию арьергарда; между тем, на левом берегу [726] Ефрата вся монастырская гора уже покрылась чеченцами, которые и открыли учащенный, но безвредный огонь по моему арьергарду. Я приказал конной батарее ответить им гранатами.

Турки заметив, что Уманский полк несколько замедлил отступлением, переправили большую часть своей конницы с правого на левый берег Ефрата и принялись теснить Шипшева, но, встреченные внезапно во фланг дивизионом драгун и несколькими ракетами, они начали отходить назад и дали возможность Шипшеву отступить и переправиться к нам с того берега Ефрата.

Общее отступление моего арьергарда продолжалось медленно, с отстреливанием из конной батареи. Когда мы отошли от монастыря на дальний ружейный выстрел, небольшая партия конных смельчаков-турок на глазах наших вскочила в монастырь и там осталась. Удобный представился мне случай пустить туда часть своей кавалерии, чтобы всех этих смельчаков порубить, или живьем забрать в плен; но так как подобное удовольствие легко могло бы задержать наше отступление и облегчить задачу обходной колонны турок, то я и признал более полезным не останавливаться и ни под каким предлогом не увлекаться заигрыванием чеченцев с нашим арьергардом.

Турки постепенно перебрались с левого берега Ефрата опять на правый, рассыпались по окрестным горам и провожали нас перестрелкой, во время которой у меня в кавалерии оказалось раненых несколько человек.

Продолжая следовать далее, близ поворота с большой Диадинской дороги к Дараку, начальник отряда прислал мне приказание: оставив два казачьих полка (Уманский и Кавказский) на одной высоте с флангами отступающей пехоты, опередить с драгунским полком и конной батареей весь отряд и следовать к Дараку, что и было мною исполнено. [727]

По мере нашего движения, в тылу отряда начала появляться от Ташлы-чая, на весьма дальнем расстоянии, турецкая пехота. К вечеру, когда мы приближались уже к Дараку, со стороны Диадинских высот показалась неприятельская конница в двух больших группах (до 2 тыс. чел.), состоящая, по-видимому, из одних курдов. Конница эта долго не трогалась с места, держась от нас на дальний орудийный выстрел. Между тем, силы провожавших нас турок заметно возрастали, перестрелка в тылу отряда продолжалась беспрерывно, а близ самого Дарака они смело подвели к нам свою пехоту на ружейный выстрел, выставили батарею на выгодной, командующей позиции и открыли огонь по отряду, медленно спускавшемуся с горы в лощину Дарака.

Часть пехоты нашей с артиллерией, остановленная при спуске, в свою очередь также открыла огонь.

Как всегда, везде и неизменно, с самого начала кампании, Эриванскому отряду суждено было становиться биваком в хаотическом порядке и на позициях неудобных, рискованных, вовсе не соответствующих боевой обстановке, так точно и здесь, в Даракской лощине, как только она открылась перед нашими глазами, мы заметили палатки отрядного штаба и бивак для отряда уже приготовленным, можно сказать, в изысканной трущобе, на дне воронки, окаймленной со всех сторон горами и командующими высотами, т. е. короче, на местности, как будто нарочно подставленной под выстрелы. Тергукасову, видимо, была противна эта позиция.

Он приказал мне: взять полтора баталиона Крымского полка, драгунский и Хоперский полки, конную батарею, ракетную полубатарею и направиться с ними к выходу из Дирака на Балык-чай, занять проходы по моему усмотрению и, предупредив таким образом обход турок, дать возможность отряду отступить. [728]

Собрав названные части, я направился с ними по дороге к подъему на перевал, отделявший нас от Балык-чайской лощины. Упавшие в это время несколько турецких гранат на бивак прямо в обоз и в подвижной лазарет произвели там суматоху и величайший беспорядок: все бросились запрягать и вывозить повозки по той же дороге на перевал и сразу затормозили движение моей колонны. С большим трудом удалось мне однако остановить этот стремительный напор и расчистить дорогу для своей конной батареи. Отрядному гевальдигеру, маиору Перрет, я приказал водворить порядок во всем обозе и двинуться с ним за нами вслед лишь тогда, когда пройдет вся моя колонна.

Миновав перевал и спускаясь с горы в ущелье, мы вновь наткнулись на бесчисленное множество столпившихся на дороге переселенцев с своими арбами и скотом, что опять загородило путь конной батарее. Оставив ее, за невозможностью двигаться, на месте и придав к ней в прикрытие эскадрон драгун, я с остальными войсками подвинулся далее вперед и остановился. День совершенно уже склонялся к вечеру; становилось темно.

Отсюда направил я Хоперский полк с ракетной полубатареей вверх по речке Балык-чай, приказав командиру полка Педино выбрать и занять на высотах самую лучшую позицию. Всем крымцам, под начальством маиора Крапивина, приказал составить ружья и помогать переселенцам вывозить арбы и как можно скорее очищать дорогу. Три эскадрона драгун спешил и послал туда же. Благодаря общим усилиям и усердию этих частей, не более как в час времени весь громаднейший обоз переселенцев был спущен с горы и вывезен на долину Балык-чай.

Тогда я приказал маиору Крапивину занять двумя ротами крымцев выдающуюся слева высоту, командующую над [729] выходом из Дарака в Балык-чайскую долину, не подпускать с той стороны неприятеля и держаться там во что бы то ни стало до тех пор, пока не отступит весь отряд, до последнего солдата. С остальным же баталионом крымцев, драгунами и подошедшей уже ко мне конной батареей я спустился в долину Балык-чай. Совершенно стемнело и ничего более не видать.

При мне здесь находились: Ханагов, Эюб-ага и Зеленый, который хотя и спешил под Карс, но предпочел остаться до рассвета. Отсюда я отправил донесение к начальнику отряда, что так как речка Балык-чай чрезвычайно топкая, то не мешало бы прислать саперную роту для устройства переправ, чтобы облегчить движение артиллерии и обоза.

Около 2-х часов ночи явились ко мне по моему требованию полковник князь Баратов, конвоирующий с своим полком всех переселенцев и заведывающий ими Уманского полка подполковник Аракелов. Я приказал им приложить все возможные старания и усилия, чтобы переселенцы, собравшиеся теперь у речки Балык-чай, были непременно, до рассвета, выдвинуты на дорогу и без малейшего промедления переправлены через Каравансарайский перевал.

22-го июня. Среда. Каравансарай.

На рассвете полковник Зеленый, простившись со мной, выехал в Игдырь. Закатальцы Баратова потянулись вместе с переселенцами. Слава Богу, никто из них не отстал и все, до последней арбы, спели заблаговременно переправиться через пограничный перевал к Каравансараю. Вместе с закатальцами отправился и принц персидский Риза-Кули-Мирза. На рассвете же прибыла ко мне присланная Тергукасовым рота сапер. Я указал лично ротному командиру те места, где нужны были переправы и велел как можно поспешнее [730] устроить их, пользуясь для этого лесным материалом от разобранных сакель брошенного куртинского аула. Затем я осмотрел позиции, на которых еще вчера вечером, почти ощупью, были расставлены войска мои и нашел их как нельзя более выгодными. Одну лишь конную батарею с драгунами пришлось придвинуть ближе к горам, да одной сотней хоперцев занять командующую высоту для обороны правого фланга Крапивина. Крымский баталион, находившийся лично при мне, я нашел полезным отправить назад, к Дараку, на помощь отрядному обозу, парку и раненым, которым нелегко двигаться по крутому, разбитому спуску; в случае же надобности, этот баталион удобно может поддержать и маиора Крапивина.

Вскоре за сим на окрестных горах начали показываться обходные турецкие колонны; против маиора Крапивина наступала пехота, а против моей батареи, прикрытой драгунами, спускалась с горы пехота вместе с конницей. И у Крапивина, и в хоперской сотне, и у меня на батарее одновременно открыт был огонь. Обходные неприятельские колонны, увидев, что задуманный ими обход предупрежден, остановили свое движение и также открыли огонь.

И так, вчерашний выбор местности для обороны оказался весьма удачным; искусно же составленный план неприятелем — вполне неудавшимся, и все опасения мои за благополучное отступление отряда на Каравансарай теперь исчезли совершенно.

К этому времени с Даракской горы спускали уже наших раненых с обозом и парком; а в тылу начавшего отступление отряда послышалась издали оживленная канонада. Оказалось потом, что неприятель, полагая путь отступления у нас впереди уже отрезанным, начал смело теснить отступающий отряд своей артиллерией и только потом уже догадался, что ошибся в своих расчетах. [731]

Явившемуся ко мне маиору Перрет я приказал переправить через речку по мостам, устроенным саперами, весь обоз, собрать и поставить его в порядке для отдыха, выпрячь лошадей, сделать всем раненым перевязки, дать им чаю и ожидать моего дальнейшего приказания.

Между тем, со стороны Мысцунской долины вдруг появилась неприятельская конница с очевидным намерением занять подъем Каравансарайского перевала и преградить нам путь. Заметив этот маневр, я послал туда на рысях 2-й дивизион драгунского полка.

Независимо от распоряжений, отданных мной лично маиору Перрет, я поручил моему начальнику штаба Медведовскому отправиться к речке Балык-чай, проследить там за переправой обоза, указать ему безопасное место для привала, а после того осмотреть местность по направлению к Мысцунской долине и затем сообщить мне о своих наблюдениях.

Оставшаяся при мне конная батарея с 1-м дивизионом драгун продолжала стоять на той же позиции и изредка посылала гранаты неприятелю. Против крымцев Крапивина и против хоперской сотни шла оживленная, беспрерывная перестрелка. Был уже одиннадцатый час утра, когда турки вдруг выставили на высотах против меня горные свои орудия и открыли огонь по моей батарее.

Сосредоточив все свое внимание на этих двух главных позициях, я совершенно не заметил, как тем временем весь обоз наш, с парком и транспортом раненых, вопреки отданному приказанию, снялся с привала, двинулся к Каравансарайскому перевалу, и когда я взглянул в ту сторону, то голова обоза видна была уже на самой горе перевала. В то же самое время показалась большая масса турецкой конницы, стремившаяся на перерез к перевалу и готовая броситься на обоз. Я тотчас же отделил от [732] батареи четыре орудия со 2-м эскадроном драгун и приказал им па полных рысях спешить на присоединение ко 2-му дивизиону драгун и вместе с ним отбросить наступающую конницу. Саперной роте, окончившей свою работу, послал приказание: тотчас же следовать к Каравансарайскому подъему, занять его и прикрыть отступление обоза.

Все это исполнено было с точностью, очень быстро, и когда я сам прибыл к подъему, то застал там 2-й дивизион драгун спешенным и ведущим перестрелку. Вскоре подошедшие сюда же саперы и четыре конных орудия, усилив огонь, заставили неприятеля поспешно и в беспорядке отступить.

К этому времени в полдень начали постепенно показываться и спускаться в долину Балык-чая головы колонн отступающего отряда. Встретив прежде всех Уманский полк, я поручил полковнику Шипшеву общую оборону правого фланга на Каравансарайском перевале. Затем я встретил начальника отряда и сделал ему подробный обо всем доклад.

Генерал Тергукасов остался очень доволен моими распоряжениями, чрезвычайно благодарил меня за всю пользу и содействие, оказанные для всего отряда и приказал мне: как только последние части головных сил спустятся в Балыкчайскую лощину, сняться также и мне с своих позиций и отойти за речку Балык-чай, где, по-видимому, он намеревался остаться со всем отрядом в выжидательном положении, отправив на Каравансарай одних лишь раненых и пустой парк.

Неприятель, между тем, продолжал действовать из горных орудий, не прекращая вместе с тем и ружейного огня.

Когда весь отряд спустился в долину, то, в силу полученного приказания, постепенно отступили сперва крымцы [733] с маиором Крапивиным, а за тем и остававшиеся последними на позиции четыре орудия конной батареи с 1-м эскадроном драгун. Подполковнику Педино я приказал выдвинуться с Хоперским полком для обороны левого нашего фланга и выставить в ту сторону аванпосты.

Начальник отряда обратился ко мне с вопросом: «куда девался отрядный обоз?» Я доложил, что раненые и парк, и обоз всего отряда переправились через речку Балык-чай, сперва остановились здесь на отдых, а потом вдруг, неизвестно по какому распоряжению, все одновременно тронулись и ушли на Каравансарай. Тергукасов очень рассердился, и, не понимаю на каком основании, приписал всю вину этого самовольного движения обоза моему начальнику штаба.

Из оживленного разговора тут же завязавшегося между начальником отряда и лицами его окружавшими выяснилось, что генералы Броневский и Барсов не соглашались на отступление отряда в пределы Эриванской губернии, считая это постыдным; так что Тергукасов, подстрекаемый столь резким мнением, склонялся уже к мысли расположиться лагерем здесь, у подошвы Каравансарайского подъема, потребовав сюда из Игдырского склада провиант, снаряды и патроны. Что до меня касается, то я выражал мнение противоположное. Мне казалось более рациональным сколь возможно поспешнее всему отряду следовать в Игдырь, скорее сбросить там с плеч давно и невыносимо-гнетущее нас бремя, а именно — все излишние тяжести, как войсковые, так и интендантские, быстро снабдиться там же, в Игдыре, всем необходимым и, немедля ни минуты, на легках выступить прямо за границу — на выручку Баязета. Такой способ действий, мне казалось, надо было предпочесть бесплодной стоянке в Балыкчайской долине, где по крайней мере целую неделю, все [734] равно, пришлось бы поджидать из Игдыря столь насущного для нас снабжения и, притом, имея в виду беспрерывный и ежедневный с неприятелем бой, для которого нужны сию же минуту и снаряды и патроны; а между тем, по заявлению того же генерала Барсова и всех поголовно командиров частей, как патронные ящики во всем отряде, так и артиллерийский парк давно уже опустели.

Во время этих рассуждений к нам подъехал Медведовский. Начальник отряда обратился к нему с упреком насчет обоза. Тот отвечал, что ни в чем не виноват, что обоз ушел без всякого на то приказания и что сам он был в то время занят более важным делом по моему поручению.

Тергукасов приказал Домонтовичу расставить бивак. Неприятель, прекратив перестрелку, расположился, по-видимому, также на биваке и предался отдохновению.

Мы продолжали беседовать с Тергукасовым.

Тут были: Барсов, Броневский и Медведовский и многие из молодых штабных офицеров. Генерал Барсов (человек разумный, которого я очень уважаю) вдруг, к великому моему изумлению, начал в присутствии всех громко подтрунивать над отрядным штабом и критиковать вообще некоторые действия и распоряжения. Тергукасову видимо это не понравилось, и он не замедлил в свою очередь ответить Барсову, на что этот последний продолжал возражать в том же тоне. Последовали объяснения и словопрения довольно острые, но щекотливые и неудобные в присутствии молодых офицеров. По моему, эта выходка непростительна генералу Барсову.

Здесь же, на отдыхе, приехали к нам куртины от генерала Кельбали-хана Нахичеванского с какой-то бумагой к Тергукасову. Содержание бумаги мне было неизвестно; но [735] когда я узнал от одного из них, что Кельбали-хан стоит на Чингиле и видел, что куртину не дают никакого ответа, я напомнил Тергукасову, что надо же снабдить ответом посланных и отпустить; но мне показалось, что он не обратил на это никакого внимания и вовсе не послал ответа.

Начальник отряда долго колебался: отступить ли за границу, или нет? Когда наконец он решительно потребовал моего мнения, то я также решительно ему ответил, что настоящее наше положение требует “безусловного отступления в свои пределы.” Тут же решено было: перейти границу и стать биваком у аула Куджах.

Тергукасов приказал мне отправить туда Шипшева с Уманским полком, поручив ему устроить там наших раненых, разыскать воду и выбрать для отряда бивачное место; в крайнем же случае, за недостатком воды, пройти далее, до Каравансарайского поста. Перед закатом солнца началось отступление. Пройдя перевал и приближаясь к аулу Куджах, я узнал, что полковник Шипшев, не найдя здесь воды, проследовал далее, к Каравансараю. В Куджахе я приказал подполковнику Педино с Хоперским полком следовать за отрядом в арьергарде, тщательно наблюдая ночью, чтобы не было отсталых, переночевать в Куджахе, а утром прибыть в Каравансарай.

Ночь застигла нас темная, бурная. Поднялась гроза. Истомленные жаждой, не встречая ни капли воды, мы подвигались медленно, ощупью, с остановками, по чрезвычайно трудной, каменистой дороге. Наконец, уже за полночь дошли до Каравансарая. Некоторые части успели уже разбить палатки.

Я нашел начальника отряда в палатке Шипшева. Он был недоволен своим решением, до нельзя тяготился им, и кажется готов был хоть сейчас вернуться на Балык-чай. Я доложил ему о благополучном прибытии войск и [736] моих распоряжениях, простился с ним и ушел к себе в палатку. Ни чаю, ни даже капли воды, ничего нет!

Крайне утомленный. не раздеваясь, я прилег ни свою бурку и заснул, как мертвый.

23-го июня. Четверг. Чарухчи.

Едва начало светать, как в палатку мою вошел Тергукасов и осторожно, с особенной лаской, разбудил меня. Я вскочил и ждал его приказаний. Вид его был взволнованный, огорченный, беспомощный. Он начал почти с отчаяньем спрашивать у меня: ,,что же мне теперь делать? Здесь воды нет. Спуститься вниз к себе, как-то неловко. Вернуться назад на Балык-чай, патронов и провианта нет! Как тут быть? что тут делать?..."

Тяжкое положение Тергукасова для меня было весьма понятно. Я ему отвечал: ,,Неловкости тут я никакой не вижу. На войне обстоятельства могут часто и неожиданно изменяться. Возвращаться к Балык-чаю, по моему мнению, ни в каком случае не следует; а, напротив, надо спешить в Игдырь, не для отдыха, разумеется, об котором никто теперь и не помышляет, а для нового похода, так как нет ни одного человека в отряде, который бы не был проникнут всеобщим чувством нетерпения, как можно скорее выручить Баязет. И так, нам необходимо поспешно отойти к Игдырю, пополнить наши зарядные и патронные ящики и, захватив сухари, тотчас же выступить на Чингиль к Баязету”.

Доводы мои кажется успокоили Арзаса Артемьевича и он проговорил: “Ну, пусть же так и будет. Приготовьте вашу кавалерию и, с Богом, спускайтесь". Затем он пригласил меня в свою палатку и угостил меня стаканом чая. Эти несколько глотков утолили мучительную жажду и, казалось, сразу восстановили мои силы на целый день предстоящего похода. [737]

Начальник отряда приказал оставить Уманский полк (как наиболее знакомый с здешней местностью) на Каравансарайском перевале, придать к нему ракетную полубатарею и только что прибывшую сюда с Зорских высот одну сотню Елисаветпольского конно-иррегулярного полка и возложить на полковника Шипшева защиту с этими частями не только одного Каравансарайского, но и всех прочих по границе горных перевалов, начиная от Кульп и оканчивая Чингилем. Таким образом Шипшев должен был с пятью сотнями оборонять границу Эриванской губернии по всему ее протяжению в продолжение нескольких дней, пока весь отряд будет находиться в Игдыре и действовать затем под Баязетом. Стоит взглянуть на карту, чтобы убедиться, как легко было выполнить эту рискованную задачу!

От сотника Мирзоева, прибывшего сюда с елисаветпольцами, мы узнали, что весь почти Елисаветпольский полк, за исключением этой сотни, более не существует: все люди или разбежались, или попали в плен. Он также сообщил нам, что стоявшие в Куджаке (до нашего прихода) 5-я сотня уманцев и сотня закатальцев экстренно потребованы были Пацевичем в Баязет и что участь нашего гарнизона еще неизвестна.

Благословив Шипшева и оставив его в Каравансарае, я выдвинул всю мою кавалерию на дорогу и в общей походной колонне начал спускаться к с. Чарухчи. Боже, какие раздирающие душу сцены и картины представлялись нашим взорам во время этого 20-ти верстного перехода! Весь путь до самой д. Чарухчи был загроможден арбами переселенцев. Целое народонаселение этих злополучных выходцев из Турецкой Армении, едва уцелевших, благодаря нашему прикрытию, от поголовного избиения, теперь подвергалось новой опасности — погибнуть уже в наших пределах от другого бича: зноя, жажды, истощения сил!... [738]

По обеим сторонам дороги, на спуске с горы, почти на каждом шагу валялись женщины и дети, или же мертвые, или в предсмертной агонии. По временам слышны были глухие стоны и вопли умоляющие о хлебе или воде. Солдаты и казаки набожно и в один миг разбросали направо и налево последние свои крохи, какие только у них оставались по карманам. Но этого было недостаточно для десятка тысяч голодных людей, и стоны не умолкали.

Я выдвинул на рысях Кавказский полк, приказав полковнику Кирьякову искать воды по всем направлениям и во чтобы то ни стало доставить ее к нам. Спустя некоторое время казаки прискакали с бутылками, наполненными водой. Таким образом удалось общими силами приводить в чувство многих страдальцев и помогать им продолжать свой путь до конца.

Часу в пятом пополудни кавалерия моя спустилась с Каравансарайского перевала и мы подошли к д. Чарухчи.

Я расставил полки биваком по садам и ожидал прибытия начальника отряда.

У широкой канавы, проведенной от реки Аракса, под тенью больших чинар толпились группы переселенцев и отдыхали. Сопровождавший их с полком князь Баратов явился здесь ко мне и доложил следующий случай. Едва передовые семейства армян-переселенцев спустились с Каравансарайского перевала и достигли Чарухчи, как наши, в свою очередь, армяне, жители селений Халфалю, Хошхабара и Игдыря, ничего лучшего и более радушного не придумали, как тут же, с места, накинуться на своих несчастных братьев-единоверцев и отбить у них весь рогатый скот и баранту!

Я сделал упрек полковнику князю Баратову за недостаток энергии с его стороны. По моему, вместо того, чтобы сообщать о происшествии (как он и сделал) уездному [739] начальнику, следовало бы самому распорядиться и перестрелять этих подлых разбойников, которые в настоящем случае, к стыду человечества, уподобились самым алчным и хищным животным.

В шестом часу весь отряд вместе с Тергукасовым спустился в Чарухчи. Отдохнув немного и выпив стакан чая, он отправился в Игдырь, а отряд оставил здесь, отдав приказание прибыть всем войскам туда же завтра утром.

Вечером между прочими игдырскими новостями нам сообщили, что генерал Кельбали-хан Нахичеванский и адъютант Великого Князя, полковник Толстой, с баталионом пехоты, с 4-мя орудиями пешей артиллерии и 4-мя сотнями казаков делали с Чингильских высот попытку спуститься в Баязетскую долину и придти на помощь нашему гарнизону; но были там окружены значительными силами и вынуждены с потерей отступить обратно на Чингиль, где и оставались в выжидательном положении до сегодняшнего утра. Между тем персидский принц Риза-Кули-Мирза, встретив проездом в Игдырь начальника военных сообщений Морозова, объявил будто бы ему, что, Тергукасов, преследуемый Измаил-пашой по пятам, отступает с отрядом в полном расстройстве, так что, по его мнению, как только отряд наш подойдет к Игдырю, то наверно и Измаил-паша не замедлит вслед за нами ворваться в Сурмалинский уезд.

Морозов (неизвестно почему) признал своим священным долгом дать знать об этом на Чингиль, и генерал Кельбали-хан, поверив таким слухам и опасаясь быть отрезанным, поспешил сегодня утром покинуть с своей колонной Чингиль и спустился к Игдырю. Начальник отряда, приехав в Игдырь и узнав обо всем, был крайне недоволен действием Кельбали-хана и немедленно, сегодня [740] же вечером, отправил его обратно на Чингильские высоты, на прежнюю позицию, придав ему на усиление Закатальский полк.

Во всем этом недоразумении, как мне кажется, нельзя оправдывать ни Кельбали-хана, который, стало быть, не послал ни одного разъезда к Каравансараю и потому находился в полной неизвестности насчет порядка нашего отступления, ни самого начальника отряда, который вчера, у Балык-чая, получив экстренное послание от Кельбали-хана, не признал нужным отвечать ему.

Сегодня с вечера я отправил депешу к Эриванскому губернатору, убедительно прося его завтра же выслать к нам в Игдырь на почтовых всех городских кузнецов, как можно более подков и гвоздей, сколько в Эривани окажется. Кавалерия подбилась совершенно, и если теперь же ее не подковать, то и двигаться будет нельзя.

24-го июня. Пятница. Игдырь.

Утром, к 11-ти часам, все войска Эриванского отряда передвинулись из Чарухчи под Игдырь. Тергукасов получил сегодня от Великого Князя телеграмму, в которой изъявлялась благодарность ему и всему отряду за военные действия и вызывался Клушин к Его Высочеству в Александрополь. Великий Князь также по телеграфу спрашивал начальника отряда: не нуждается ли он в подкреплении войсками? Тергукасов просил прислать ему 8 баталионов, на что последовал ответ Его Высочества: «ранее месяца восьми баталионов дать не могу, а четыре баталиона вышлю».

В Игдыре вошли в состав отряда прибывшие к нам на подкрепление две пеших батареи: одна из 21-й, другая из 39-й артиллерийских бригад.

Отряд начал принимать провиант и боевые припасы. Все войска очень изнурены; но, имея в виду Баязет, никакой отдых не мыслим. [741]

До нашего прихода явились сюда в Игдырь три казака из Баязета, а именно: старший урядник Хоперского полка Сиволапов и два уманских казака. Кроме того, вчера ночью прибыли оттуда же еще два казака Уманского полка. Им удалось сделать вылазку из осажденной крепости, с величайшим трудом проползти сквозь густую неприятельскую цепь и явиться сюда по приказанию коменданта Штокфиша с известием о бедственном положении гарнизона и просьбою о помощи. Я всех их потребовал к себе, долго расспрашивал и благодарил за их отважный подвиг. Судя по рассказам, гарнизону угрожает неминуемая гибель, если только мы запоздаем его выручить. Положение отчаянное: ни воды, ни хлеба, ни патронов,— все иссякло! А масса не убранных трупов, валяющихся вокруг цитадели, с каждым днем все более и более прибывает и заражает воздух.

Отряд быстро снаряжается. Заметно повсюду лихорадочное нетерпение. Я очень рад, что начальник отряда отдал строгий приказ: отнюдь не брать никому колесного обоза, а всем выступить на вьюках. Приказано также в батареях иметь только по шести орудий, но с усиленной запряжкой; а из двух, вновь прибывших батарей, велено взять четыре орудия.

В Игдыре царствует величайшая суматоха. Здешние армяне после всеобщей паники, овладевшей ими во время пребывания Эриванского отряда за границей, теперь, наоборот, с нашим возвращением, расхрабрились до нельзя и никому из мусульман прохода не дают.

Рассказывают нам множество забавных эпизодов. Какое, например, впечатление произвели здесь фальшивые слухи о поражении Эриванского отряда и в особенности известие с Чингильских высот о неудаче, понесенной генералом Кельбали-ханом 13-го июня на Баязетской равнине. Прискакавшие тогда из его отряда милиционеры в Игдырь [742] вбежали прямо к уездному начальнику и торжественно объявили, что генерал Кельбали-хан окружен и уничтожен. Все в эту минуту сидели за обедом и между прочими сам эриванский губернатор. Весть, привезенная милиционерами, поразила всех, как громом. Губернатор бросил трапезу и ускакал в Эривань для ободрения тамошнего населения; уездный начальник тоже куда-то исчез.

Эриванские тузы-армяне не вняли ободрительным увещаниям губернатора и поспешили выехать с своими сокровищами в Тифлис, распространяя по всей дороге панику. Игдырское же население армян в ужасе побросало своих жен, детей, имущество и обратилось в бегство за Аракс. К чести мусульман однако же надо отнести, что из брошенного таким образом армянами имущества за все это время не пропало даже ни одной курицы.

В настоящую минуту, ободренные прибытием отряда, бежавшие армяне опомнились и начали толпами возвращаться из-за Аракса в Игдырь, но только с тем, чтобы собрать свои пожитки и вновь, но уже более хладнокровно, перебраться туда же за Аракс, подальше от турецкой границы. Зато еще так недавно господствовавшая здесь повсюду паника между армянами сменилась теперь, в присутствии войск, какою-то ожесточенной храбростью. Они бьют, неистовствуют, грабят мусульман без всякого разбора, не щадя даже и курдов, служащих в войсках Эриванского отряда.

Вчера вечером из д. Чарухчи послан был мною с запиской в Игдырь к уездному начальнику Бежанбекову, один из наших курдов, старый служивый, Георгиевский кавалер, удостоенный этого знака отличия еще в прошлую турецкую кампанию. Игдырские армяне поймали его, избили, ограбили, отняв и лошадь и оружие и все, что на нем было, и затем доставили его, как арестанта, к Филиппову, [743] который, не разобрав в чем дело, приказал содержать его под строжайшим арестом.

Сегодня по этому поводу явился ко мне Эюб-ага, взволнованный, со слезами на глазах и доложил мне о происшествии с курдом, прибавляя: «что же вы желаете с нами делать? Если мы неверные и ненадежные люди, то прикажите нас расстреливать, вешать, ссылать в Сибирь. Наконец, пошлите нас в Дунайскую армию: мы там сумеем доказать Царю нашу преданность; но в таком унижении, какое мы терпим здесь, служить нельзя. Поэтому я прошу вас теперь же отпустить меня к вашему корпусному командиру под Карс». Явление прискорбное, тем более, что за это время кроме верности и усердия я ничего дурного не видал ни в самом Эюб-аге, ни в прочих, подчиненных ему курдах. К сожалению и Тергукасов и Филиппов и многие другие (читавшие записки Лихутина), как видно плохо поняли этот народ и вместо того, чтобы разумно, с известным тактом уметь извлекать из него пользу, они систематически отталкивали его от себя и относились к нему с презрением, оскорбляющим человеческое достоинство. Полагаю, что подобная политика с азиатскими народами для нас полезна быть не может.

Вся эта история возмущает меня тем более, что невинно пострадавший человек был, во-первых, Георгиевский кавалер, во-вторых — мой посланец, который мог подвергнуться такой плачевной участи разве только в руках ожесточенного неприятеля.

Я надел саблю, отправился к начальнику отряда, протестовал и потребовал немедленного освобождения курда. Избитого и почти обнаженного его тотчас же выпустили из под ареста. Лошадь ему была возвращена; но вещи и оружие исчезли. В это время подъехал из Эривани губернатор и, побужденный чувством гуманности, подарил от [744] себя пострадавшему три полуимпериала. Я, в свою очередь, сделал то же самое и засим успокоил Эюб-ага и всех обиженных и огорченных.

25-го июня. Суббота. Игдырь.

Сегодня привели к начальнику отряда от полковника Шипшева одного турецкого стрелка, пойманного в Куджахе. Ханагов допросил его, и пленный показал, что главным начальником у них — Измаил-паша, а войска состоят из 25 таборов пехоты, 18-ти больших орудий, 12-ти горных и трех тысяч кавалерии, из коих два полка драгун, остальные — черкесы.

26-го июня. Воскресенье. Бивак у Султан-Аббада, близ Игдыря.

Сегодня пехота с артиллерией выступила утром на Оргов и далее на Чингиль. Кавалерия осталась собственно для ковки. Мы выступим завтра и, согласно приказанию, в один переход будем под Баязетом.

Все части приняли уже патроны, сухари и ячмень. Со всех сторон стучат молотки: ковка идет спешная; изо всех сил торопятся окончить ее засветло.

От Великого Князя получена вторичная благодарность отряду, которую мы и примем от всего сердца только тогда, когда выручим Баязет, а теперь пока еще у всех на сердце лежит тяжелый камень.

27-го июня. Понедельник. Бивак в виду Баязета, (на речке Балык-чай).

В три часа утра, на заре, выступив со всей кавалерией и конной батареей из Султан-Аббада на Чингиль, мы обогнали выступившую вчера нашу пехоту на привале выше Оргова и к полудню дошли до самого гребня Чингильского [745] перевала, где застали расположенные лагерем войска генерала Кельбали-хана Нахичеванского. Отряд его состоял из следующих частей: местный Эриванский баталион, баталион Александропольского крепостного полка (экстренно сюда высланный в подкрепление), одна рота Крымского и одна рота Ставропольского полка, четыре 9-ти фунт. орудия 39-й артиллерийской бригады, одна сотня Кавказского полка, одна сотня 2-го Уманского полка (присланная с кордона на персидской границе), две сотни Екатеринодарского полка (экстренно прибывшие из Тифлиса) и три сотни Закатальского полка, всего: 2 1/2 баталиона, 4 орудия и 7 сотен.

Здесь я остановил кавалерию мою на привал, а часа через два начали сюда же подходить и главные силы. Не взирая на крутизну и значительное протяжение Чингильского подъема, несмотря на изнурительную, беспрерывную боевую службу в продолжение целого месяца, люди не шли, а летели вперед, обгоняя друг друга, точно подталкиваемые какой-то неведомой силой. Быстрота сегодняшнего перехода поистине поразительна и внушает глубокое чувство уважения к нашему неоцененному солдату. Вскоре подъехал начальник отряда, а за ним собралась сюда же и пехота с артиллерией.

Сегодня точно также, как и два с половиной месяца тому назад (17-го апреля), с того же гребня угрюмого Чингиля, на том же самом месте, открылась перед нами все та же безмолвная, но на этот раз загадочная панорама Баязета. Что было тогда, в минуты триумфального шествия, что совершилось позднее, все теперь задернуто каким-то туманом, все представляется каким-то тревожным и болезненным сном. Пытливо приставленный к глазам бинокль, сокращая даль, не помогает нам однако же проникнуть взором всю потрясающую, ужасную, живую сторону этой панорамы. [746]

По приказанию начальника отряда во время привала сделано было несколько сигнальных выстрелов из девятифунтовых орудий, чтобы предупредить гарнизон о приближении отряда. Как бы в ответ на наши сигналы, турки, осаждавшие Баязет, открыли огонь по цитадели, и белые облака дыма ясно обнаружили нам сильные позиции неприятельских батарей: они стояли на вершинах гор, высоко командующих над городом.

После непродолжительного отдыха весь отряд, в полном составе, поднялся с привала и, имея в авангарде всю кавалерию, начал спускаться с Чингильской горы в равнину.

На перевале оставлены под начальством полковника Преображенского местный Эриванский баталион, кавказская, уманская и три закатальских сотни с артиллерийским парком; все остальные части, бывшие в отряде Кельбали-хана, присоединены к нам; ему же лично приказано состоять при моей кавалерии; к нам же примкнул и находившийся с ним полковник Толстой. Следуя по дороге вместе со мной Тергукасов передал мне записку от Толстого, еще вчера отправленную им ко мне с Чингиля; в ней Толстой просил и умолял о скорейшей помощи Баязету, оканчивая письмо словами: «Вся надежда на вас!».

И без этого письма, без всякой просьбы, каждый из нас рвется всей душой на выручку осажденным. Положение их отчаянное! Но что же делать?

Пособить ранее, скорее, сам Бог видит, нам было невозможно! Подойдя к Карабулаху, я направил Хоперский полк по дороге на Арзаб, приказав Педино продвинуться как можно далее по Арзабскому ущелью и тщательно осмотреть местность, а Сунженский полк с такой же целью послал к речке Курдугул на Диадинскую дорогу.

По пути следования авангарда нам попадались брошенные тела убитых турок в деле Кельбали-хана 13-го июня. [747] Я приказал их относить с дороги в сторону и немедленно закапывать.

Наступили уже сумерки, когда мы подошли к речке Балык-чай (в 12-ти верстах от Баязета). Здесь я остановил свою кавалерию. К 9-ти часам вечера сюда же собрался весь отряд и расположился биваком, который по приказанию Тергукасова на этот раз разбит Медведовским. Не знаю, почему-то расположение бивака не понравилось Филиппову. Оба начальники штабов вступили по этому поводу в оживленный и резкий спор. Я был очень рад, что хлынувший вдруг проливной дождь сразу охладил обоих и прекратил эту сцену, разыгравшуюся столь не кстати, при такой серьезной обстановке

Сегодня Хоперский и Сунженский полки вернулись, нигде не заметив неприятеля. Саперы с вечера отправились устраивать на глубоких канавах переправы для артиллерии и лазаретных фургонов. На ночь во все стороны выставлены дальние аванпосты.

Всю ночь на пролет слышна со стороны Баязета беспрерывная ружейная перестрелка. Я отправил 40 человек охотников казаков, приказав им подползти как можно ближе к крепости и, если посчастливится, то известить гарнизон каким-нибудь способом, что мы здесь.

28-го июня. Вторник. Бивак под Баязетом.

В 7 часов утра (по моему мнению немного поздно) войска отряда выстроились в боевой порядок: в первой линии, Ставропольский полк с двумя батареями; во второй — два баталиона Крымского полка, также при двух батареях, а в резерве — стрелковый и один крымский баталионы. В прикрытие к подвижному лазарету и вьючному обозу были назначены: александропольский баталион с двумя сотнями [748] казаков. Мне было приказано: лично с драгунским, Кавказским и Сунженским полками, с четырьмя орудиями конной батареи и ракетной полубатареей занять выходы на Диадинскую и нижнюю Ванскую дороги, защищая всю гористую местность, примыкавшую на значительном протяжении к нашему правому флангу, и в то же время наблюдать за тылом, легко подверженным обходу со стороны Диадина.

Одновременно с этим генерал Кельбали-хан Нахичеванский должен был с Хоперским полком и одной сотней екатеринодарцев направиться к Зангезуру и, подойдя к городским садам, охранять наш левый фланг.

По прибытии на место, я занял с драгунами и 4-мя орудиями позицию удобно оборонявшую и Ванскую и Диадинскую дороги, а Медведовского с казачьей бригадой и ракетной батареей отправил занять горы.

Пехота наша с места рассыпалась в цепь и начала наступление. К удивлению моему я заметил, что не только 1-я, а даже и 2-я линия шли рассыпанными. Само собою разумеется, что подобное наступление с 12-ти верстного расстояния совершалось весьма медленно.

По мере приближения наших войск к Баязету, ясно стали обозначаться и неприятельские позиции: по нагорной Ванской дороге, с юга, видна была колонна пехоты около баталиона; выше над нею, со стороны Казы-геля, раскинут был лагерь с таким же примерно количеством пехоты и с одним дальнобойным орудием; над цитаделью, на Красной горе, два горных орудия, также под прикрытием баталиона; а выше развалин старой крепости, на самой крайней к юго-востоку возвышенной скале — опять баталион и с ним одно орудие. Наконец, в той стороне, куда я направил Медведовского, виднелись не менее баталиона пехоты и около 500 человек кавалерии.

Вот все, что можно было рассмотреть. [749]

В 11 часов первая наша линия подошла на ружейный выстрел к городским садам и завязала перестрелку. Одновременно и турки открыли огонь из своих орудий, который был, однако весьма неудачен: дальнобойные перебрасывали, а снаряды горных не долетали. Между тем наша девятифунтовая батарея снялась с передков и начала стрелять по городу, чтобы заставить турок выйти из своих закрытий; турки держались однако стойко, и через полчаса баталионы Ставропольского полка двинулись к городу.

Одновременно с тем и Баязетский гарнизон, запертый в цитадели, открыл навесный огонь из своих двух орудий по неприятельской горной батарее.

Заметив, что генерал Кельбали-хан, стоявший на левом фланге у садов, спешил хоперские сотни, я поехал туда, чтобы осведомиться о положении дела. Оказалось, что в колонну Кельбали-хана ложились снаряды из дальнобойной турецкой батареи, и начальник отряда приказал ему спешить две сотни. Убедясь лично, что на левом фланге не было никакой надобности держать целый казачий полк, я взял у Кельбали-хана две сотни хоперцев, оставшиеся на конях, и направил их вместе с подполковником Педино на подкрепление к Кавказскому и Сунженскому полкам, против которых неприятельская пехота начинала заметно усиливаться. Прибытие Педино вышло очень кстати, так как вслед затем начальник отряда потребовал к себе целый дивизион драгун, и мне пришлось заменить его дивизионом Кавказского полка, находившимся уже в перестрелке у Медведовского.

Продолжая наблюдать за ходом боя с своей позиции, я видел, как турки, занимая неприступный утес выше развалин старой крепости, открыли из этого орлиного гнезда сильный огонь по войскам, подходившим к городу, и по цитадели и как вслед за сим две роты стрелкового [750] баталиона и часть моих спешенных казаков, взятых от Кельбали-хана, двинулись в обход старого замка, вероятно, направленные начальником отряда взять грозный утес, и тем облегчить ставропольцам штурм самого города. Колонну повел капитан Селинин.

Было уже два часа пополудни. В это время к моей позиции неожиданно подошли четыре девятифунтовые орудия (39-й бригады) и с ними крымский баталион, командир которого маиор Гуров обратился ко мне за приказанием.

На мое замечание, что я командую по диспозиции одною только кавалерией и относительно крымского баталиона не имею никакого распоряжения, Гуров объяснил, что, находясь при обозе, он получил личное приказание начальника отряда вести баталион к Баязету, но на пути встретил другого гонца с письменным приказание от генерала Броневского — следовать не к Баязету, а к правому флангу и занять горы к стороне Тепериза. А так как это были те самые горы, которые давно уже были заняты моими казаками, то я ответил Гурову: «исполняйте в точности полученное вами приказание, которое до меня не касается». Гуров ушел с баталионом, а тяжелые орудия, которые немыслимо было втащить на эти горы, я отправил обратно к Баязету. Вслед засим явился ко мне же столь же неожиданно ставропольский баталион, и на вопрос мой: «куда и зачем он идет?» последовал ответ: «приказано идти за крымцами». Я предоставил и ему следовать по назначению, прибавив, чтобы от меня не ожидал никаких приказаний.

Немного погодя, к величайшему .моему изумлению, подходит еще один баталион, но уже сводный и с ним целая батарея Жукевича! Очевидно было, что тут вкралось какое-то недоразумение, и я командировал Медведовского к начальнику отряда разъяснить в чем дело? [751]

Пока Медведовский ездил, я поднялся на одну из самых высших точек возвышенности, откуда представляется открытый вид и на Баязет и на Диадинскую дорогу. Мне видно было в бинокль, как наша пехота, подвигаясь, как по крутой лестнице, вверх по улицам города, постепенно подступала к цитадели, а в то же время молодцы-стрелки Селинина один за одним, огибая как живою спиралью почти отвесную скалу, шагали настоящими богатырями по узкой тропе и быстро подбирались к орлиному гнезду.

И там, и в городе, и у меня к стороне Тепериза повсюду стрельба и канонада в полном разгаре. Обернувшись затем в противоположную сторону и, взглянув на Диадинскую дорогу, я увидел, правда, на очень еще дальнем от нас расстоянии густые облака пыли, несомненно обозначавшие, однако, движение войск. Продолжая наблюдать еще несколько минут, я стал различать быстро надвигавшуюся кавалерию, а за ней густую колонну пехоты с артиллерией. Не оставалось ни малейшего сомнения, что это идет сам Измаил-паша со всем своим корпусом, чтобы ударить нам в тыл. Серьезность положения усложнялась тем, что начатое дело в Баязете еще не было окончено и гарнизон оставался еще в цитадели. Поэтому я сам поспешил к начальнику отряда с личным докладом о том, что мною было замечено на Диадинской дороге.

На пути я встретил Медведовского, от которого узнал с большим удивлением, что Тергукасов крайне недоволен мной за то, что я будто бы произвольно задержал у себя на позиции три баталиона с целой батареей. Я отыскал начальника отряда при самом въезде в город, у подошвы Баязетской горы; он стоял окруженный чинами своего штаба, и тут же лежали (по-видимому на отдыхе) генералы Барсов и Броневский. В эту минуту полковник Толстой, только что вернувшийся из города, докладывал Тергукасову с [752] большим воодушевлением, что пехота остановилась и не двигается вперед, что там нет общего начальника, который бы распоряжался, и что, таким образом, дело может быть нами проиграно.

Тергукасов на это ответил: «кого же я назначу туда?» «Я вижу, приходится мне ехать самому». Тут я вмешался в разговор и почтительно доложил: «вам самим ехать нельзя. Разве мало здесь начальников? Кого бы ни назначили, всякий из нас исполнит ваши приказания. Присутствие же ваше необходимо не там, а именно здесь».

Тогда он обратился к генералу Броневскому: «поезжайте в город и примите начальство над пехотой». Тот встал и приготовился к отъезду. Засим начальник отряда отнесся ко мне с вопросом: зачем я забрал всю (!) пехоту к себе на позицию? Я отвечал: «вам доложили неверно; не вся пехота, а три баталиона, сами не зная зачем, забрели ко мне на позицию и спрашивали у меня: что им делать? Я велел исполнять то, что им, вероятно, было приказано прямыми начальниками и в действия их не вмешивался. Напротив, для разъяснения этого беспорядка, меня весьма удивившего, я даже послал к вам моего начальника штаба. Но в настоящую минуту это уже не так важно. Я приехал предупредить вас, что войска Измаил-паши уже подходят из Диадина, а потому, мне кажется, надо поторопиться с окончанием штурма, чтобы как можно скорее освободить гарнизон. Если прикажете, я сам отправлюсь в город с кавалерией и вывезу из цитадели всех до последнего человека на наших лошадях».

Толстой возразил, что город и без того загроможден войсками, разрушенными зданиями, трупами людей и животных, что если затем взойдет туда еще кавалерия, то всякое движение по городу сделается невозможным. [753]

Начальник отряда приказал мне возвратиться к своей позиции и прислать к нему один ставропольский баталион с батареей Жукевича, а остальные два баталиона держать в своем распоряжении. Между тем, неприятель, предчувствуя близкую развязку, и с минуты на минуту ожидая появления Измаила-паши, напрягал последние усилия, чтобы удержаться в городе. Бой кипел амфитеатром, начиная от подножия горы вплоть до утесов и скал, окаймляющих ее вершину. В моей стороне на горах также шла ожесточенная перестрелка.

Но вот минута роковой неизвестности наконец миновала. С чувством невыразимой радости мы все заметили, как пехота наша, действовавшая в городе, наконец прошла цитадель и уже поднималась выше, в гору, быстро занимая позиции одна за другой. Стало быть гарнизон можно теперь считать спасенным! Орлиное гнездо вдруг тоже замолчало и нам ясно было видно, как стрелки Селинина, обогнув развалины старого замка, поднимались под облака и гнали перед собой бегущих турок. Со стороны Казы-геля неприятельские палатки исчезли; баталион занимавший высоты на Ванской дороге ушел еще раньше, при первом движении нашей пехоты к Баязету, и турки на всех пунктах поспешно отступали, бросая даже свои горные орудия.

Тогда я послал приказание подполковнику Педино: со всем Хоперским полком на рысях следовать в цитадель и вывезти оттуда все, что только можно поднять на казачьих лошадях: больных, раненых и два наших орудия, находившиеся там без лошадей. Возвращаясь на свою позицию, я встретил начальника отряда и доложил ему о моем распоряжении.

Почти с последними выстрелами боя, угасавшего в Баязете, с противоположной стороны его появились передовые отряды Измаил-паши и с дальних дистанций открыли огонь [754] по моей позиции. При первых выстрелах был контужен гранатой в голову командир 1-го дивизиона конной батареи есаул Шведов, а вслед за ним появились и раненые. В эту минуту подъехал к нам полковник Толстой и торжественно объявил, что Баязет спасен и гарнизон на свободе. Радость была всеобщая. Все обменялись задушевными поздравлениями и братскими поцелуями, точно в Светлое Христово Воскресение...

Между тем, легкие орудия нашей конной артиллерии не могли разумеется состязаться с круповскими дальнобойными орудиями турок и вынуждены были молчать. Поэтому я отправил Толстого назад к начальнику отряда с просьбой: прислать сюда несколько девятифунтовых орудий, которые теперь уже были не нужны в Баязете. Тергукасова он не нашел, но тем не менее после некоторых ожиданий ко мне скоро явился полковник Варшамов с десятью тяжелыми орудиями.

Тогда я приказал конной батарее отойти совершенно назад, а сам занял другую, более выгодную позицию и расположил четыре орудия на гребне крутой возвышенности, обстреливающей дорогу из Кизил-дизе, а остальные шесть — у подошвы той же горы на дороге ведущей к Диадину; правее батареи, где местность была открытая и ровная, стали драгунский, Сунженский и Кавказский полки, а левее — два баталиона пехоты, которые, заняв гористую, изрытую оврагами местность к стороне Кизил-дизе, тотчас же завязали перестрелку. Орудия последовательно, одно за другим, по мере установки их на позицию, также открывали огонь по неприятелю.

Солнце было уже на закате. Я оставался наверху при четырех орудиях и наблюдал за действиями противника, который не переставал бросать свои гранаты ко мне на батарею и в конницу, стоящую внизу, на равнине. Между тем, [755] силы его, по-видимому, возрастали в значительных размерах, о чем я судил по тем колоннам, которые все двигались и двигались из Диадина.

Скоро на нашу позицию приехали все с тем же радостным известием об освобождении Баязета генерал Кельбали-хан и с ним Аракелов, — первый человек, которого я увидел из освобожденного гарнизона. Опять приветствия, поздравления, рассказы.

У Кельбали-хана оказалась с собой водка и вино, а потому, проголодав целый день и вспомнив русскую пословицу «голод — не тетка», мы тут же уселись и, не смотря на сердито посылаемые к нам снаряды, усердно опустошали провизию. Приезжал сюда и полковник Филиппов, сообщивший с таинственною важностью, что завтра начальник отряда готовится дать Измаилу «генеральное сражение». Я, правду сказать, плохо тому верил, а потому отвечал, что прежде нежели думать о завтрашнем дне необходимо теперь же, пока еще не стемнело, озаботиться выбором удобного места для ночного бивака, что в виду соседства с сильным неприятелем — задача немаловажная. Вслед за отъездом Филиппова подъехавший ординарец доложил, что начальник отряда находится на нижней батарее и требует меня к себе. Я сел верхом и, спустившись с горы, увидел Тергукасова, стоявшего возле орудий. Я подъехал к нему, снял шапку и от души поздравил его с победой и освобождением многострадального гарнизона. Растроганный, добрый старик, Арзас Артемьевич обнял меня, расцеловал и прослезился. Эти минуты, как и весь день 28-го июня, для каждого из нас останутся незабвенными. Только теперь Эриванский отряд почувствовал себя в праве с благовейной гордостью принять заслуженную им признательность Царя и Главнокомандующего. И это сознание, конечно, для нас выше всякой награды. [756]

Здесь же я доложил Тергукасову, что по моему мнению опасность далеко еще не миновала и что неприятель, сосредоточивший со стороны Диадина массу своих войск, если он только хотя немного предприимчив, непременно попытается загородить нам путь на Карабулах; а потому полезно было бы вывезти заблаговременно всех раненых, больных, словом, весь обоз на Карабулахскую дорогу и там же, по близости, занять удобное место для отрядного бивака. Тергукасов сам поехал разыскивать место, а мне приказал оставаться на позиции и ждать от него новых распоряжений.

Артиллерийский огонь с наступлением совершенной темноты с обеих сторон прекратился. Но мы долго оставались еще в выжидательном положении. Среди ночного мрака и мертвой тишины по всему протяжению моей позиции утомленные войска стояли неподвижно и безмолвно, ожидая, что будет. Топот уходивших и возвращавшихся разъездов один нарушал могильное молчание.

Наконец, в 10 часов мне доложили, что артиллерию и пехоту снимают со всех пунктов и отводят в лагерь. Кто снимает, по чьему приказанию, — неизвестно. Большое наше благополучие заключается в том, что войска отряда и все начальники частей одинаково питают особое доверие к самому Тергукасову, иначе была бы беда нам при том хаосе, который неизменно у нас царствует во всех распоряжениях, или, вернее, при полном отсутствии необходимых распоряжений, какие часто вызываются насущной потребностью.

Не решаясь самовольно сняться с позиции, я послал ординарца моего Колчина спросить лично начальника отряда о его распоряжениях. Колчин с большим трудом разыскал Тергукасова и привез в 12 часов ночи приказание: «сняться и идти на бивак». [757]

Мы тронулись. Ночь была такая темная, что всаднику не видно было головы своей лошади. Двигаясь медленно, ощупью, мы достигли наконец бивачного места. Но тут ничего нельзя было ни рассмотреть, ни разобрать. Гвалт и беспорядок ужасные. И пехота, и артиллерия, и палатки с больными и ранеными, и освобожденный гарнизон, и маркитанты, и пленные турки, и обоз, все столпилось вместе в одну беспорядочную кучу, в какой-то разноплеменный базар. Повсюду слышны крики; все в темноте перемешались и тщетно разыскивают друг друга. Многие хотели и требовали воды и не находили ее. Одним словом, если бы неприятель вздумал подшутить и подослал бы сюда сотню чеченцев, чтобы дать один лишь залп по этому базару, то люди у нас непременно переколотили бы друг друга.

Приказав кавалерии остановиться и разбить коновязи подальше от этого базара, я сам пошел разыскивать Тергукасова. Долго я блуждал во тьме по биваку, натыкаясь последовательно то на дышло зарядного ящика, то на спящих людей или лошадей, то на палатку, но наконец все-таки отыскал его. Он еще не спал и был озабочен устройством раненых и больных людей из гарнизона.

После того, разыскав свои вьюки, я приказал поставить для себя палатку на первом попавшемся месте и послал за Штокфишем. Встреча была радостная, задушевная. За стаканом чая долго мы беседовали с ним о скорбных днях осады и бедствиях нашего несчастного Баязетского гарнизона.

29-го июня. Среда. Карабулах.

Проснувшись на рассвете и взглянув на бивак, поистине нельзя было не ужаснуться картиной этого величайшего, никогда невиданного мною беспорядка. Все роды оружия были между собою перемешаны и перепутаны; ни один начальник не находился при своей части. [758]

Рядом с моей палаткой очутился генерал Броневский. Когда мы, проснувшись, взглянули друг на друга, то невольно расхохотались; он был без пехоты, я без кавалерии, а Бог знает где, посреди каких-то конных милиционеров. И смешно и в то же время печально.

В 6 часов утра раненые, больные, Баязетский гарнизон и вьючный обоз, выдвинутые заблаговременно, отправлены были кратчайшим путем прямо на Карабулах. В 8 часов утра за ними вслед выступила пехота с артиллерией; а в 9 часов и я поднял кавалерию. Хоперский полк, ночевавший в городе, получил приказание поджечь Баязет, взорвать цитадель и вырубить сады.

Когда вся кавалерия выстроилась, я поехал к ней и поздравил всех с освобождением Баязета, благодарил за славную, молодецкую и во всех случаях безукоризненную службу; сверх того поздравил Переяславских драгун с их полковым праздником. Все были веселы и радовались вчерашней победе. Со времени начала осады Баязета песельники, по крайней мере у нас в кавалерии, ни разу еще не пели. Тут же, с места, как только тронулись, заиграла музыка и во всех частях запели хоровые песни.

Первые пять верст дорога была очень хорошая, но затем стали попадаться весьма топкие места и канавы. Вот уже более суток, как бедные наши лошади ничего не ели и не пили. Здесь, в этих канавах, оне с жадностью принялись глотать скверную болотистую воду и не скоро их можно было оторвать от водопоя.

Тут же на переходе через болото мне пришлось быть зрителем не совсем гуманного явления: взятые вчера в плен турки, числом до 80-ти, везли на руках наши фургоны, принадлежащие Баязетскому гарнизону, и оставшиеся без лошадей. Когда я спросил: чье это распоряжение? Мне [759] отвечали: полковника фон-Шака. Такое обращение с пленными, признаюсь, мне показалось странным.

По дороге, до самого Карабулаха, мы обгоняли множество наших отсталых солдат, которые не в силах были двигаться. Я назначил две сотни казаков подбирать отсталых и везти их на лошадях. Удивляюсь беспечности командиров частей, которые шли, не оглядываясь назад, и не заботясь о том, что некоторые из отсталых нижних чинов, лишившись сил, легко могли попасть в руки неприятельских мародеров.

В полдень мы подошли к Карабулаху, где весь отряд расположился биваком. Отсюда полковник Толстой отправился в Игдырь и далее через Эривань в Александрополь с радостным известием к Великому Князю — Главнокомандующему.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 29. 1909