АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

(Продолжение).

4-го июня. Суббота. Драм-даг.

Сегодня, в 5 часов утра, я отправился на батарею нашу, взглянуть, что делается у неприятеля. Там я застал Филиппова с чиновником Ханаговым, рассматривавших турецкую позицию.— Вчера они оба так надеялись, что эта позиция будет покинута; но, увы, турки, как видно, не хотели исполнить их желания. — Противник наш стоял на своем месте и ждал, чтобы его атаковали.

Когда я вернулся к своей палатке, бивак уже был снят. Заметно было повсюду особенное оживление. Солдаты и казаки набожно крестились, осматривали свое оружие, седлали лошадей тщательно и готовились к бою. Ровно в 6 часов утра вся пехота стояла уже выстроенной согласно диспозиции. Частные начальники, а вскоре после них и начальник отряда, объезжали войска и здоровались с людьми. Из одной колонны в другую переносились громкие крики: «здравия желаем, рады стараться!». Наконец, начальник отряда отдал приказ: «с Богом, вперед!».

Как только наша пехота вышла из закрытий и начала спускаться по дороге в лощину, турецкая дальнобойная батарея тотчас открыла по ней огонь. Девятифунтовые орудия 1-й батареи (Варшамова) с своей позиции не замедлили ответом. Первые наши выстрелы были не удачны, но затем 1-я батарея с замечательною меткостью начала забрасывать гранатами турецкие батареи и траншеи.

Между тем, обе колонны, Борделиуса и Шака, продолжали двигаться вперед стройно, ровным шагом, ни мало не обращая внимания на ложившиеся кругом неприятельские гранаты. Стрелки и крымцы, подойдя на расстояние ружейного огня, немедленно заняли высоты, лежащие против левого неприятельского фланга, рассыпали цепь и залегли; при чем Борделиус отделил две роты стрелков вправо и поспешил занять ими одну из этих высот, самую [660] выдающуюся и чрезвычайно важную по своему положению. На мой взгляд, турки сделали величайшую ошибку, не успев занять этой высоты и упустив, таким образом, случай бить все время нам во фланг.

В то же время Шак со своими ставропольцами вступил в боевую линию влево от дороги и занял гору против сильно укрепленного турками кургана, составляющего главнейшую опору их правого фланга. Занятие этих позиций обеими нашими колоннами сопровождалось сильным ружейным огнем из неприятельских траншей, и что мне очень нравилось, это замечательное хладнокровие наших офицеров и солдат, которые ни одним выстрелом не ответили на этот свинцовый град, а, напротив, пройдя безостановочно по изрытой, пересеченной местности около двух верст, быстро заняли указанные места, ловко укрылись от выстрелов, залегли и спокойно предались кратковременному отдохновению.

Колонна Шипшева, согласно диспозиции, тронулась влево и спустилась к речке Шарьяну.

Следовавшая за пехотой артиллерия, по-батарейно, вступила в боевую линию и заняла свои позиции: 4-я батарея (Парчевского) выставила орудия вправо от дороги, примыкая правым флангом к высотам, занятым стрелками Борделиуса. Не успела эта батарея открыть огонь, как уже была осыпана гранатами и тут же потеряла двух человек прислуги и девять лошадей.

В одну линию с 4-й, но правее высот, занятых Борделиусом, стала на позицию 5-я батарея (Жукевича), примыкая правым своим флангом к главной, выдающейся высоте, предусмотрительно занятой двумя ротами стрелков Борделиуса. Позиция Жукевича была самая выгодная: она обстреливала одновременно и батарею турецкую и смежные с нею траншеи. [661]

Конная батарея (Шарапа) остановилась на самой дороге и примкнула правым своим флангом к батарее Парчевского, а левым — к горе, занятой фон-Шаком. Все три батареи, встреченные на позиции сильным артиллерийским и ружейным огнем, совершенно хладнокровно и замечательно метко начали поражать противника и заставили турецкие батареи, после учащенной стрельбы, гораздо реже отвечать на наши выстрелы. Одновременно с открытием огня этими тремя батареями Варшамов снялся с первоначальной позиции и начал спускать свои 9-ти фунтовые орудия по дороге к боевой линии. Оставив к ним в прикрытии 3-й эскадрон драгун, я вместе с кавалерийским резервом двинулся вперед. При содействии артиллерии, энергически подготовлявшей успех атаки нашей пехоты, Борделиус и Шак искусно подавались вперед, последовательно занимая быстрыми перебежками частей, одну за другою, наиболее важные и удобнейшие для обстреливания позиции и при том с небольшими потерями, благодаря своему хладнокровию и уменью укрывать людей от убийственного огня. Во время самого разгара артиллерийского боя неприятель обнаружил вполне всю силу своего укрепленного фронта на всем его протяжении. На гребне самой большой горы, примыкающей к дер. Даяр, устроена батарея с двумя горными орудиями, как крайняя опора левого фланга турок. Гребень этот, спускаясь к центру позиции, увенчан траншеями, продолжающимися вплоть до другой, не менее значительной, горы, составляющей опору правого фланга, на самой вершине которой поставлено одно горное орудие. В центре этой непрерывной цепи траншей помещалась турецкая батарея с двумя дальнобойными орудиями.— Правый фланг позиции оканчивается крутым, почти под прямым углом, поворотом направо назад, представляя новую линию траншей, в конце которой, над [662] скалистым обрывом, упирающимся в р. Шарьян, устроена еще одна батарея с двумя дальнобойными орудиями.

Все пространство, по которому пришлось войскам нашим наступать, включая и, так называемую, транзитную Эрзерумскую дорогу, было изрыто глубокими оврагами и котловинами, с крутыми каменистыми гребнями; частию же заключало в себе болотистые, чрезвычайно трудно проходимые места.

Когда стрелки и крымцы Борделиуса поднялись из последнего глубокого оврага на ближайшую к противнику дистанцию, то здесь и с фронта, и с флангов они были встречены обильным градом пуль и понесли ощутительную потерю. Борделиус вынужден был снять отделенные им две роты стрелков с выдающейся высоты и присоединить их к себе на подкрепление. Но значение этой высоты и в настоящую минуту было не менее важно, чем с самого начала боя; оставлять ее не занятой было бы опасно, почему и нельзя не отнестись с особенной похвалой к сметливой распорядительности генерала Броневского и полковника Слюсаренко, которые тотчас же выдвинули из резерва один Крымский баталион и поспешили занять им брошенный стрелками пункт.

По моему мнению, тот маневр был исполнен как нельзя более кстати.

В это же самое время на левом нашем фланге Шак с своими ставропольцами успел уже занять последнюю и ближайшую к неприятелю высоту. Один из его баталионов начинал уже ползком взбираться на обрывистый курган, занятый турками. Когда я спустился с выступившим вперед кавалерийским резервом в лощину, то передо мной слева открывалась долина Шарьяна. Не видя в той стороне колонны Шипшева, я отправил туда моего начальника штаба — разыскать и вывести ее на уровень с баталионами [663] Шака с тем, что когда этот последний пойдет на штурм, то Шипшеву, в свою очередь, обогнуть неприятельский фланг и начать преследование отступающих турок. Отправив Медведовского с этим приказанием и укрыв кавалерийский резерв за высотой влево от дороги, сам я направился к позиции, где действовала наша конная батарея. Здесь я застал Тергукасова и начальника артиллерии, генерала Барсова; к удивлению моему тут же стоял и отрядный интендант Малиновский. Тергукасов эту минуту делал ему замечание, что интенданту здесь не следует находиться; а вместо того, чтобы блуждать во время боя по батареям, гораздо полезнее было бы заботиться об аккуратной доставке провианта. Тергукасов был не в духе, беспокоился и посылал ординарцев к Шаку с приказанием: «скорей атаковать.» По-моему это совершенно лишнее. Нечего торопить и понуждать, когда Шак и без того чрезвычайно разумно, систематически, шаг за шагом, приближается к своей цели, почему и потери у него оказываются до сих пор весьма незначительные.

Между тем, огонь наших батарей продолжал увеличивать следы разрушения на стороне противника: центр турецкой позиции, откуда еще посылались редкие снаряды из дальнобойных орудий, был уже изрыт по всем направлениям, походя на развалины, и я убежден, что одна из гранат, особенно удачно выпущенная батареей Жукевича, была причиной величайшей паники и суматохи у неприятеля в его центральной батарее, которая после того окончательно замолкла.

Вслед за сим человек двадцать верхом, по-видимому начальствующих лиц, из коих шесть на совершенно белых конях, проехали позади замолкнувшей батареи к своему правому флангу и там скрылись. В том же направлении (за центром) вдруг показалась отступающая [664] значительная масса (около 2000) кавалерии в белых кителях и уходящая за высоты, к стороне дер. Даяр; очевидно, вся эта конница не могла более выдерживать нашего огня и принуждена была выйти и отступить из глубокой котловины, в которой до сих пор оставалась невидимой.

Турецкая пехота продолжала, однако же, упорно держаться в своих траншеях, откуда по временам и открывала по истине адскую трескотню; но, благодаря несовершенству в стрельбе при дальнем прицеле, урона большого нам не причиняла: масса пуль перелетали через головы и ложилась далеко позади; вследствие чего в резерве нашей кавалерии, хотя и заслоненном высотами, несколько драгун и казаков уже выбыло из строя убитыми и ранеными.

Начальник отряда, в присутствии Барсова, обратился ко мне и полушутя заметил: «вот бы теперь пустить кавалерию!» — Я отвечал: «если угодно, я с моей кавалерией готов сию же минуту исполнить всякое приказание Вашего Превосходительства». - Но Тергукасов тут же переменил тон и остановил меня словами: «нет, нет, как можно кавалерию, когда и пехота не пошла еще на штурм? Я ведь только пошутил».— На это я доложил, что в подобные минуты шуток я не понимаю; приказания же моего начальника с удовольствием ожидаю и готов их исполнять, не рассуждая о последствиях.

Признаюсь, в первый раз мне приходилось слышать мнение, хотя бы даже шуточное, о возможности штурма укрепленных скал посредством кавалерии. В действиях нашей артиллерии, при всех ее высоких качествах, я усматриваю, однако же, следующий недостаток: весь огонь свой она исключительно обращает на одне лишь батареи неприятеля, почти вовсе не действуя по траншеям, занятым пехотой; тогда как, обладая столь значительной, в сравнении [665] с турками, массой орудий (у нас 30, а у них 7) следовало бы распределять огонь более разнообразно.

Сверх того, наша 1-я батарея (Варшамова), спустившись с первоначальной позиции, стояла позади боевой линии в резервном порядке и вовсе не действовала. Правда, каждый шаг движения вперед этих тяжелых орудий сопряжен был с величайшей трудностью. — Таких невозможных трущоб, куда попал теперь Эриванский отряд, я не видывал нигде, — ни в Чечне, ни в Дагестане, ни на Лезгинской линии, ни на правом фланге Кавказа.

Неприятельский фронт простирался версты на три длиною. На всем этом протяжении, к счастию нашему, войска при наступлении почти на каждом шагу встречали мертвое пространство и тем спасались от громаднейших потерь, которые при всякой другой обстановке у нас были бы неизбежны.

Подполковник Борделиус, заняв последнюю и ближайшую к неприятелю высоту, искусно расположил и укрыл на ней своих солдат; но двигаться далее не имел еще пока никакой возможности; иначе, при спуске в последний овраг, он подвергся бы сильнейшему перекрестному огню и рисковал бы потерпеть поражение; а потому, выжидая удобного случая броситься на штурм, он, между прочим, действуя меткими выстрелами из своих берданок по центральным траншеям, мешал туркам обращать свой огонь на Шака и тем оказал последнему величайшую услугу.

Один Крымский баталион, занимавший, как известно, на крайнем нашем правом фланге выгодную высоту, мог бы, казалось, предпринять обход левого фланга турок, облегчив таким образом задачу Шака и Борделиуса; но при этом обходе усердному и храброму солдату, полковнику Слюсаренко, пришлось бы следовать Даярским ущельем и погубить всю свою колонну, подставив ее под [666] фланговую турецкую батарею, командовавшую над ущельем. И так, оставалась теперь одна надежда на энергию и успех полковника фон-Шака.

Начальник отряда, оставив батарею, проехал вперед и поднялся со своим штабом на возвышенность, которая в начале боя занята была ставропольцами. Отсюда ему было удобнее наблюдать за ходом дела. Мы с генералом Барсовым поднялись туда же. Здесь перед нами открылись как все наши войска, так и большая часть турецких позиций за траншеями. Вокруг нас свистали пули. Тергукасов внимательно рассматривал в бинокль. Сзади стоявшие штабные беспрестанно напоминали ему: “Ваше Превосходительство! Ваше Превосходительство! Здесь пули падают!" — Обернувшись, я был весьма удивлен, что не мог заметить, в числе штабных, самых главных, а именно: начальника штаба отряда и чиновника Ханагова. На мой вопрос об этом, штабные ответили, что Филиппов поехал к полковнику Шаку, а Ханагов остался на прежней, т. е. вчерашней позиции. Признаться, где в эту минуту присутствует Ханагов должно быть для всех совершенно безразлично; но я полагал бы, что начальнику штаба отряда следовало неотлучно находиться при своем начальнике.

Тергукасов, не обращая никакого внимания на предупредительность и заботливость штабных о пулях и заметив тут близко стоящего маиора Гурова, командира 3-го Крымского баталиона, остававшегося единственным в резерве, приказал ему:

«Маиор, возьмите свой баталион, ведите его под горой в закрытии и поспешите на помощь к полковнику Шаку, которому трудно взобраться на гору».

Гуров отправился.

Положение Шака действительно было трудное: вся колонна его вела жаркую перестрелку, лежа за каменьями; [667] ставропольцы густою цепью успели облепить непреступную гору; они подползли уже к ложементам почти на пистолетный выстрел; но броситься на штурм еще не могли: стоило лишь приподняться из-за камней, чтоб дать возможность врагу тотчас же выпустить свой заряд без промаха. Бой начался в 7 часов утра. Наступал уже полдень, а турки все еще держались.

В это время прискакал ординарец с правого фланга и доложил начальнику отряда, что на генерала Броневского наступают полк кавалерии и баталион пехоты и что генерал просит подкрепления. Тергукасов сердито ответил: ,,скажи, не откуда и не из чего дать!". В ту же минуту подскочил и ко мне адъютант от полковника Шипшева с убедительной просьбой: прислать ему хотя два орудия, дабы облегчить ими положение Шака, обстреляв с фланга столь упорный и до сих пор сопротивляющийся турецкий курган.

Я спросил адъютанта о месте нахождения колонны Шипшева, которая отсюда была нам не видна. По указанному адъютантом направлению я заметил, посредством бинокля, в глубине долины Шарьяна несколько всадников; один из них был сам Шипшев, наблюдавший за ходом дела; всю же колонну свою, чтоб не подвергать напрасным потерям, он укрыл в большом овраге. Судя по местности, которая представлялась моему взору, я признал, что просимые орудия действительно принесут ощутительную пользу Шаку, и потому обратился с этой просьбой к начальнику отряда, испрашивая дозволения ехать туда же и самому. Тергукасов разрешил. Я тотчас же сел верхом, приказал снять с позиции четыре орудия конной батареи, присоединить их к кавалерийскому резерву и всем вместе следовать на рысях к Шарьяну, отделив для [668] прикрытия оставшихся на позиции четырех орудий,— 4-й эскадрон драгун.

Возвратившийся от Шипшева мой начальник штаба сообщил мне, что обойти в том направлении, как сперва предполагалось, правый неприятельский фланг нет никакой физической возможности, вследствие непроходимых местных препятствий; почему он и вынужден был свернуть колонну Шипшева вправо, ближе к Шаку, где она удобна заслонилась от выстрелов у подошвы горы.

Как только кавалерийский резерв с четырьмя орудиями вышел из котловины на открытое место, то был тотчас же встречен ружейным и артиллерийским огнем, метко в него направленным с крайних вершин правого фланга турок, из-за траншей и двух орудий дальнобойной батареи. Эта встреча быстро вывела из строя несколько драгун и казаков; тут же был убит хорунжий Мудрый и контужен драгунского полка маиор Нуджевский.

При этом движении мы с Медведовским заметили баталион Гурова, посланный Тергукасовым на помощь к Шаку. Гуров не направился так, как ему было указано начальником отряда, под горой, укрываясь от неприятеля, а, напротив, рассыпал весь свой баталион и повел его открытым местом. Пользуясь такой непонятной оплошностью, турки, разумеется, не замедлили принять крымцев самым убийственным, перекрестным огнем. Баталион на глазах наших немного поколебался, а некоторая часть его даже повернула назад. Мы с Медведовским моментально туда подскочили, ободрительно крикнули на людей, указали им на братьев ставропольцев, к которым надо поспешить на помощь, чтобы вместе с ними кинуться в штыки и скорей опрокинуть неприятеля. Весь баталион крикнул в один голос: “рады стараться!". Я приказал Гурову сомкнуть [669] колонну, направить ее под гору и как можно скорей идти к Шаку. За сим я поехал к Шипшеву.

Он стоял с несколькими казаками под сильным огнем и продолжал наблюдать за Шаком. Я приказал ему сию же минуту послать ракетную полубатарею, со штабс-капитаном Цумпфертом, к полковнику Шаку с тем, чтоб оттуда выпустить несколько ракет в траншеи к туркам; а две сотни казаков с другой ракетной полубатареей (взятой из резерва) я послал в то же время на правый фланг, в распоряжение генерала Броневского.

Дивизион конной батареи, заняв выгодную позицию; открыл огонь по неприятелю во фланг: два орудия,— по дальнобойной батарее, а два другие, — по смежным с нею траншеям. Почти одновременно с открытием этого огня, признав достаточным для прикрытия этих четырех орудий одной колонны Шипшева, я приказал кавалерийскому резерву возвратиться на прежнее место, в ту же котловину.

Цумпферт, замечательно быстро достигнувший позиции Шака, начал выпускать свои ракеты в том направлении, какое было ему указано. Этот молодой, ревностный офицер, на мой взгляд, много обещает в будущем. Нельзя не любоваться с какой отвагой, с каким хладнокровием, под убийственным огнем, исполняет он свои обязанности!

Другая половина ракетной батареи, ускакавшая на правый фланг, с двумя сотнями казаков, под начальством есаула Ключарева, не менее быстро подоспела к генералу Броневскому и также начала действовать по наступавшим на тот фланг колоннам турок.

Наши пешие батареи, редко до сих пор стрелявшие, вдруг стали учащать свою пальбу. По всей линии с обеих сторон закипел адский ружейный и артиллерийский бой... Вскоре дальнобойная турецкая батарея на правом фланге [670] замолкла совершенно: турки сняли свои орудия и поспешили увезти их с поля сражения.

Был уже второй час пополудни. В это время подскочивший ко мне ординарец начальника отряда подал мне записку. Тергукасов писал карандашом: “Турки бегут,— преследуйте с кавалерией". - Не успел я сложить записки, как со стороны от Шака разразилось в воздухе пронзительное ,,ура!".

Я взглянул на турецкий курган; он уже был взят штурмом ставропольцами. Слава Богу!

Приказав Шипшеву обогнуть, где окажется возможным, скалистый берег Шарьяна и поспешить преследованием турок, а подполковнику Шарапу соединить дивизионы и всей батарее следовать полем сражения по центральной дороге, имея в прикрытии 4-й драгунский эскадрон, сам я направился кратчайшим путем к той же центральной дороге, взяв с собой 3-й эскадрон... Оставшимся в резерве 1-му дивизиону драгун, сотне сунженцев и сотне закатальцев приказал выйти в долину Шарьяна, форсированным аллюром догнать колонну Шипшева, соединиться с ней и продолжать общее преследование турок.

Никакой рассказ, никакое описание не может достаточно верно изобразить те непроходимые трущобы, в глубине которых пришлось действовать Эриванскому отряду во время боя на Драм-даге.

Надо лично ознакомиться с местностью тому, кто захотел бы составить себе полное понятие с каким мучительным трудом, с какими природными препятствиями должны были бороться не только целые части войск в совокупности, но даже и по одиночке: каждый всадник, каждое орудие, каждый зарядный ящик.

Преследование турок с кавалерией я намерен был выполнить следующим образом: во-первых, с фронта настигнуть [671] неприятеля по главной дороге с конной батареей и вторым дивизионом драгун, а во-вторых обходная колонна, пущенная по долине Шарьяна, должна была не только настигнуть, но даже и отрезать отступавшим путь к отступлению. К величайшему сожалению, именно благодаря этим местным трущобам, предположенная задача не могла быть выполнена.

С большим трудом, по обрывистым и каменистым оврагам добравшись до центральной дороги, я подошел наконец к траншеям, которые были уже теперь брошены турками. Влево, на занятом кургане, стояла на отдыхе вся колонна Шака.

Вправо весь стрелковый баталион вольным шагом двигался вперед. Неприятеля было не видно. 3-й эскадрон догонял меня по узкой тропе справа по одному. Между тем, в то же самое время (как потом оказалось) зарядный ящик батареи Варшамова опрокинулся в овраг, загромоздил единственный путь и остановил движение моей конной батареи. Я подъехал к стрелкам, поздравил их с победой и приказал им следовать за мной; разумеется, они не могли поспеть и отстали. Выйдя по дороге из последнего ущелья на полных рысях с одним 3-м эскадроном на поляну и выслав наездников против уходящих отдельных всадников, я заметил неприятельские колонны, втягивающиеся в горы по направлению к дер. Эшак-Эллас. Турки отошли уже далеко, слишком на четыре версты; они отступали стройно, в совершенном порядке. Оставшиеся в виду пять баталионов шли в колоннах, имея в арьергарде артиллерию и безостановочно отстреливались, посылая ко мне гранаты.

Здесь догнал меня Филиппов с весьма важным делом: для того только, чтоб сказать мне, что “неприятель совершенно расстроен и бежит". Я объявил ему, что решительно не нуждаюсь в толкованиях и разъяснениях: что [672] значит ,,разбитый” или неразбитый неприятель; что это я и сам знаю; указал ему на отступавшие в порядке турецкие баталионы и посоветовал лучше уехать отсюда назад и прислать мне скорее отставшую конную батарею с 4-м эскадроном, которых я ожидаю с нетерпением. Филиппов принял этот совет и уехал обратно.

Не видя до сих пор своей обходной колонны, я разослал всех своих ординарцев на поиски и продолжал двигаться по следам турок, выслав вперед подоспевшего ко мне Цумпферта с ракетами. Турки перестали отстреливаться, но уходили все также стройно, хотя и поспешно.

Наконец прискакал 4-й эскадрон, а вслед за ним догнала нас и конная батарея, которая успела еще выпустить 5 выстрелов по хвосту неприятельской колонны; но все это было уже поздно и напрасно, так как турки прошли уже Эшак-Эллас и втянулись в Карадербентское ущелье.

Признав всякое дальнейшее преследование бесполезным и даже невозможным, я остановился на высокой горе у спуска к Эшак-Элласу и сделал привал. Сюда, наконец, около 5-ти часов вечера, последовательно собрались все посланные в обход части кавалерии. Оказалось следующее.

Колонна Шипшева, как равно и кавалерийский резерв, отправленный вслед за ней на поддержку, прежде чем достигнуть открытой Батахской равнины, наткнулись предварительно, при обходе Шарьянской трущобы, на два препятствия, для преодоления которых вынуждены были потратить много времени: сперва кавалерия встретила чрезвычайно крутой, висящий над пропастью, обрыв, где должна была спускаться, или вернее ползти пешком справа по одному и долго сводить лошадей в поводу по скалистой, почти вертикальной плоскости; а вслед за сим на переправе через реку Шарьян, частью бродом, частью вплавь, едва не погубила [673] в топких и болотистых местах все свои вьючные патронные ящики и несколько драгунских и казачьих лошадей. Выбравшись в конце концов на равнину, кавалерия вскачь, не щадя коней, пустилась по направлению к Эшак-Элласу; но, несмотря на все свое рвение настигнуть противника, должна была отказаться от этой надежды: время было упущено, неприятель был далеко и входил уже под прикрытие новых (Карадербентских) трущоб.

Таким образом, всякое дальнейшее усилие самое собою становилось тщетным. Головная часть колонны Шипшева успела, однако же, завязать непродолжительную перестрелку и погубила до 40 турок.

Здесь, на привале, в присутствии командиров частей, Медведовский предлагал мне предпринять со всею кавалериею общее наступление по Карадербентскому ущелью; но я в этом отказал наотрез. Тут же находился и военный хроникер нашего отряда, генерального штаба капитан Барановский, который в это время стоял вблизи с раскрытой записной книжкой в руках, смотрел в нее сквозь свои очки и что-то писал в ней карандашом. Я ему сказал: ,,если вы занимаетесь сочинением реляций, или военного журнала, то непременно запишите, что я вплоть до сего пункта, на котором стою, преследовал отнюдь не разбитого, как это кажется Филиппову, а совершенно стройно и в порядке отступавшего неприятеля; в подтверждение сего, вы сами видите, на всем пути, составляющем не менее 12-ти верст от поля сражения, не усматривается ни одного отсталого человека и никакой, хотя бы самой мелочной, вещи по дороге брошенной турками. Я полагаю, что пораженный паническим страхом, разбитый и бегущий, неприятель так не отступал бы".

Турецкая конница, к сожалению, так и не пожелала с нами встретиться: мелькнула она на минуту, среди боя, [674] позади своих траншей и затем, вероятно, предпочла заблаговременно и окончательно отретироваться. Очень жалко! Впрочем, хотя кавалерия наша и не имела сегодня случая помериться с врагом чисто в кавалерийском деле, тем не менее она сослужила свою службу, принося помощь пехоте и на правом и на левом фланге; а, находясь во время всего боя под пулями и гранатами, своей непоколебимой стойкостью в этом первом огне, своим замечательным, как на обыкновенном ученье, хладнокровием и стройностью фронта, — заслуживает полнейшей, неотъемлемой похвалы.— Благодаря Бога, потеря у нас в рядах кавалерии не велика. Я предвижу серьезные дела в будущем, и она пригодится. По моему мнению, повторю еще раз, турки сегодня не были разбиты и расстроены, как это искусственно воспроизводится воображением некоторых. Благодаря преимуществу наших 30-ти орудий, турки были просто сбиты с своих позиций,— это правда, — но и только..

Здесь же, во время привала, я от души благодарил моего начальника штаба, всех командиров частей, офицеров и нижних чинов, за их честное, молодецки-неустрашимое поведение, выдав при этом от себя на каждую часть денежные награды, я в свою очередь принял поздравление от всех частей, и многие, указывая на мой значок, делали сопоставление 4-го июня 1877 года с 4-м же июнем 1854 года, где этот значок впервые окурился порохом в славном Чолокском бою. Затем со всей кавалерией, с музыкой и песельниками, я вернулся к отряду. Пехота и артиллерия уже расположились биваком на тех же высотах Драм-дага, где неприятель так крепко сегодня держался в своих траншеях. Признаюсь, я не мало был удивлен, увидев пехоту на биваке: я полагал, что хотя небольшая часть ее должна была бы следовать за мной, или, по крайней мере, находиться наготове. Не понимаю, почему [675] начальник отряда не принял этого во внимание, не зная наперед, чем еще может окончиться мое преследование?

Удивляюсь легкомыслию тех, которым кажется, что кавалерия одна может с успехом сражаться против нерасстроенной пехоты при нынешнем ее усовершенствованном вооружении. — Прослужив 28 лет в кавалерии, я, конечно, имел случай в прежние времена ходить в атаку и на пехоту, и на артиллерию и на кавалерию. И меня водили, и я сам имел честь водить других с успехом; а потому, кажется, должен сколько-нибудь понимать это дело. Плохая, самого последнего разбора, должна быть та пехота, которая при настоящем вооружении, да в добавок в таких баснословных трущобах, как например здесь, даст себя разбить или расстроить одной кавалерии!

Тергукасов вышел навстречу к нам пешком. Я поехал и поздравил его с блестящим делом, где, на первый же раз, молодецкий отряд его в столь трудной обстановке успел оттеснить сильнейшего противника и ознаменовать себя подвигами мужества и храбрости. Он обнял меня и благодарил. Затем, пропустив мимо себя всю кавалерию, он приветствовал каждого командира части отдельно и всех нижних чинов вообще. Старик был в высшей степени тронут и обрадован. Он хлопотал о раненых, старался их пристроить, писал донесения корпусному командиру и т. д. и т. д. Военное счастье, очевидно, ему улыбается. И слава Богу! Не столько личной инициативе, сколько именно этому счастью он и был обязан результатам сегодняшнего боя; бой вели сами частные начальники, и это составляет его характерную черту.

Много по биваку разговоров. Каждый толковал по своему и старался себе объяснить причину такого поражения и бегства (!) неприятеля. Оставшиеся в руках наших раненые турки рассказывают, что среди боя главный их [676] паша был убит, а начальник штаба ранен, и с этой будто бы минуты все дело их считалось уже проигранным.

Многие у нас разделяют это же мнение. Ни мало не оспаривая, что подобная потеря могла оказать нравственное влияние на войска, я, однако же, с своей стороны остаюсь при своем убеждении и подтверждаю, что бегства турок я не видал и не считаю их разбитыми, а только сбитыми с позиции страшным огнем нашей молодецкой артиллерии; за сим могло оказать влияние внезапное появление наших ракет, действовавших весьма успешно на обоих флангах, в особенности из полубатареи Цумпферта, да выставленные мною, по просьбе Шипшева, четыре орудия конной батареи, открывшие огонь во фланг неприступному кургану; вот это то, все вместе взятое, бесспорно и понудило турок бросить свои траншеи и отступить поспешно, но в полном порядке.

В руках у нас осталось: 18 турок раненых, 2 пленных, да подобрано в разных местах до ста человек убитых; сверх того обходной кавалерийской колонной убито и ранено до 40 человек. Хотя пленные турки и показывают, что урон у них гораздо значительнее, но у нас в руках ничего более не осталось; а, следовательно, столь ограниченную добычу отнюдь нельзя считать результатом поражения неприятеля.

Но, во всяком случае, честь и слава нашему доблестному Эриванскому отряду! Откровенно признаюсь, никак не ожидал я такой стойкости, такой отваги от нашей молодежи и теперь считаю себя неизмеримо счастливым, лично убедившись, что русский наш солдат остался таким же истинным героем, каким мы знали его в былые времена!

Убитых у нас сегодня: 1 офицер (хорунжий Мудрый) и 26 нижних чинов; а раненых всего около 170 человек.

Командир Хоперского полка и его офицеры сегодня [677] рассказывали, что, находясь вчера в летучей колонне в Чатском ущельи, они действительно попали под ружейный огонь, но орудийных выстрелов не слыхали.

Радостный для всех нас день, к сожалению, омрачился к вечеру неприятным известием. Начальнику отряда дали знать, что Баязет окружен, что почта наша ограблена и сообщение в тылу отряда прервано.

Сегодня же вечером прибыл к нам в отряд присланный от корпусного командира полковник генерального штаба Зеленый. Любопытно знать, добрые ли вести привез он нам из главных сил?

5 июня. Воскресенье. Драм-даг.

День начался с 8 часов утра благодарственным молебствием, после которого Тергукасов торжественно благодарил Эриванский отряд в полном его составе; а нижним чинам отпустил по чарке водки, приказав выпить ее за здравие Государя Императора. Войска дружно и весело кричали «ура», а музыка играла «Боже Царя Храни». Затем опять пошли рассказы на ту же тему,— что турецкий паша вчера был убит, а какой-то английский офицер тяжело ранен; что турки увезли с собой пропасть убитых и раненых с поля сражения и т. д. Говорят даже, что в донесении к корпусному командиру упомянуто о 16-ти баталионах и 12-ти орудиях; между тем, на самом деле, это я заявляю утвердительно, у турок всего было вчера только 7 орудий и 9 баталионов.

Сегодня утром навестил меня полковник Зеленый. Я с ним мало был знаком прежде и просил его со мною побеседовать и у меня отобедать. Этот просвещенный офицер генерального штаба должен был возбуждать всеобщий интерес еще и потому, что, состоя с давних пор [678] нашим военным агентом в Константинополе, он был хорошо знаком с турецкою военною организациею. Сущность настоящей миссии его в Эриванский отряд заключалась только в передаче словесного приказания корпусного командира генералу Тергукасову: «Во что бы то ни стало, несмотря ни на какие жертвы и препятствия, форсировать наступление всем отрядом на Дели-баба». Коротко и ясно.

По словам Зеленого, Карс хотя и обложен, но еще не бомбардируется, а корпусный командир с отрядом из-под Карса выступит за Соганлуг к Керпи-кею только 9-го июня. Странное и непонятное для меня дело! Тергукасов еще 2-го числа получил от Лориса строгое предписание наступать к Дели-баба и в том же самом предписании обещал, в свою очередь, непременно выступить на Соганлуг 4-го июня. Такой неточности в распоряжениях, признаюсь, несмотря на повсеместный хаос, я никак не ожидал. Всякий, хотя немного военный человек, должен, мне кажется, понимать, что на войне подобные недоразумения в числах допущены быть не могут. А что будет, если вдруг, сверх всякого чаяния, турки предпримут решительное наступление, если Баязет уже осажден и Ванский корпус действительно угрожает нашему тылу? Что будет тогда делать наш малочисленный Эриванский отряд, уже опередивший в настоящую минуту на пять, на шесть переходов главные силы корпуса и оставивший позади себя возмущенное поголовно мусульманское население?

На все наши доводы и сомнения полковник Зеленый отвечал, что по всем сведениям, имеющимся в главной квартире, в Карсском гарнизоне, пожалуй, наберется баталионов 25, но за то в Эрзеруме, Батуме и прочих местностях Армении насчитать можно не более 20-ти баталионов и все это собрано на скорую руку, без правильного продовольствия, без артиллерии и вооружения. Касательно [679] Баязета слухи умышленно распускаются курдами. Баязет не может быть обложен, так как в той стороне нигде, ни в Ване, ни в окрестностях, нет никаких войск за исключением курдов. Разве еще в Багдаде найдется корпус тысяч в 18, да и эта цифра у них существует только на бумаге; на деле же следует считать лишь в половину; но Багдадский корпус тронуть нельзя, так как турки сами опасаются там народного восстания.

— «Конечно,— возразил я,— вам должно быть известно гораздо лучше нежели нам истинное положение Турции, но я все-таки не могу не выразить моего недоумения по поводу некоторых очевидных противоречий. Вот, например, перед нашими глазами лежат присланные по начальству для изучения и руководства всевозможные труды, сочинения и брошюры касательно Турции, изданные нашими военными специалистами, служившими в здешнем крае, или же просто посещавшими это государство в качестве полуофициальных туристов. Представьте же себе, что все, что напечатано в этих трудах, на самом деле решительно ничем не подтверждается! Как, например, вы объясните нам такое странное явление: нас уверяют и словесно и посредством печатного слова, что христиане в Азиатской Турции пребывают в бедственном положении; но вот мы уже прошли большую часть Турецкой Армении и что касается оседлости и домашнего быта христиан, кроме довольства и благоденствия в среде их мы ничего по пути не встретили, и нищеты никакой не видели. Все также в один голос говорят и пишут о бедственном положении турецкого войска; но и здесь, на практике, оказывается противоположное: начиная от Баязета вплоть до Зейдекяна, по всем аулам и селениям, мы лично убеждались, что турецкое правительство, быть может, именно благодаря отсутствию интендантства, обладает повсюду громадными запасами провианта, фуража и [680] всех жизненных припасов для армии. Вчера же в первом нашем столкновении с неприятелем мы все достаточно должны были убедиться, что турки снабжены всем, что нужно для ведения войны: вооружение у них безукоризненное; артиллерия, хотя и малочисленная, но превосходная; обмундирование и снаряжение отличное; патронов пропасть; словом, все, что мы видели до сих пор, далеко не служит признаком бедности, нищеты и всеобщей деморализации ».

«Если бы движение наше зависело от меня, так заключил я наш оригинальный диспут,— то я не тронулся бы с Драм-дага до тех пор, пока корпусный командир не подошел бы к Хоросану; но что за всем тем, когда приказание уже отдано, то чтобы там не было, какая бы чаша не ожидала нас впереди, долг честного солдата требует прежде всего в точности исполнить приказание».

После обеда мы вместе с Медведовским и Клушиным поехали осматривать вчерашние турецкие позиции. Центральная батарея у них вся была изрыта нашими гранатами. Убитых турок еще не успели похоронить, и они лежали разбросанными повсюду, - по траншеям и склонам высот. Турецкие патроны валяются массами, на каждом шагу; видно этого добра у них в войсках не усчитывают в обрез, как у нас, и не жалеют. Раз объявлена война,— так экономничать нечего!

Партию наших раненых сегодня отправили в Зейдекян, а оттуда привезли парк и оставшиеся там нужные для войск тяжести.

Много сплетен и безобразной клеветы у нас в отряде. Нашлись злые языки, ухитрившиеся обвинить Шипшева, как мусульманина, в умышленной медленности в движении его обходной колонны во время вчерашнего преследования турок; говорят, он будто бы не захотел нанести [681] окончательного поражения своим единоверцам! Эти умственно-слепые циники, вероятно, забывают, что в той же колонне находились два других полковых командира и мой начальник штаба, которые не единоверцы Шипшева. Говорят, как будто даже сам Тергукасов вчера, при встрече кавалерии после преследования, высказал Шипшеву, шутя, свое подозрение, но я все время при этой встрече находился неотлучно при начальнике отряда, а ничего подобного от него не слыхал; твердо уверен и в том, что он никогда бы не позволил себе забавляться столь недостойными шутками.

6-го июня. Понедельник. Драм-даг.

Последний транспорт оставшихся здесь раненых сегодня с утра отправлен в Зейдекян. Сегодня же на том самом кургане, который третьего дня был взят штурмом молодцами ставропольцами, к 9-ти часам утра была уже готова пространная могила, вокруг которой выстроился от всех частей отряда назначенный парад. В стороне, неподалеку, лежали все подряд наши павшие в бою солдаты. Приехал начальник отряда и поздоровался с парадом, потом началась панихида. Молодой священник Крымского полка звучным голосом произнес краткую, трогательную, глубоко-прочувственную речь. Затем начали опускать покойников по очереди в могилу: сперва офицера (Хорунжего Мудрого) и за ним 26 нижних чинов. Последняя честь выразилась ружейным и артиллерийским залпом. Все перекрестились и, по обычаю, каждый подходил к могиле, чтобы бросить в нее собственноручно горсть земли... После церемонии я зашел к Тергукасову. Он меня расспрашивал о подробностях уже известной мне дороги, ведущей на Карадербент. Я понимал, что в его расспросах кроется какой-то секрет, который, однако же, в ту минуту он не [682] хотел мне поведать, что довольно странно. Не успел я войти к себе в палатку, как от начальника отряда явилось предписание: «Приготовить к выступлению Хоперский казачий полк».— Но когда, куда и зачем, — ничего не сказано.

После того я навестил Барсова, Броневского и полковника Зеленого; а потом пришел ко мне фон-Шак и рассказывал о новых излюбленных интригах, получивших теперь свежую пищу по поводу реляции о битве 4-го июня и ее последствий.

Вечером принесли приказание по отряду: ,,сегодня в ночь назначается рекогносцировка по направлению к Карадербенту и далее, в составе: Стрелкового баталиона, всей ракетной батареи, Хоперского казачьего полка и двух орудий пешей артиллерии, но без зарядных ящиков, под начальством полковника Филиппова". Странно, зачем же берут орудия без зарядов? Вероятно для сигнального выстрела... И так, опять начинаются прежние, знакомые уже нам, фокусы.

Тем же приказанием к рекогносцировочному отряду прикомандированы: Медведовский, Домантович, Барановский,— словом весь персонал офицеров генерального штаба. Посмотрим, что из этого выйдет? Полагаю, что Филиппов останется верным своей системе рекогносцировок и ничего нового для нас не привезет. Чтоб достигнуть Карадербента, который, как мне уже известно, занят турками, необходимо обладать значительными силами, чтобы успеть обойти это длинное ущелье с обоих флангов и занять проходы; в противном случае, едва ли Филиппов рискнет избрать прямой путь, на пролом, с своими сигнальными выстрелами.

7-го июня. Вторник. Драм-даг.

Импровизированная рекогносцировка Филиппова [683] окончилась ничем: он донес, что Карадербентским ущельем пройти нельзя и что самый Карадербент занят неприятелем, т. е. повторил тот же доклад, который был уже мною сделан Тергукасову. Если Филиппов упрекал, что кавалерия 4-го июня не могла решиться форсировать Карадербентское ущелье, то почему же он с целым батальоном пехоты и казачьим полком не рискнул и не постарался разрешить эту задачу, шутя, в виде увеселительной прогулки.

Разноречивые слухи о Баязете продолжают смущать и нас всех и начальника отряда. Пацевич в последнем своем донесении говорит, что, узнав о наступлении турок из Вана, он выступил из Баязета, встретился с ними у карантина, разбил их и даже будто бы преследовал верст 25! — Дай Бог, чтоб это была правда; но мне как-то не верится.

Тергукасов с особенной грустью и довольно часто высказывает, что теперь уже утеряна всякая возможность пособить Баязету, так как Лорис-Меликов настойчиво требует от Эриванского отряда одного лишь наступления, отложив всякие заботы о предыдущем и последующем.

К нашим аванпостам начали подъезжать теперь гораздо смелее, чем прежде, неприятельские всадники, преимущественно чеченцы и кабардинцы. До сих пор их было не видно; но лазутчики доносят, что на днях прибыли сюда: Мусса-паша (бывший наш генерал Кундухов) и сын Шамиля с тремя тысячами чеченцев и кабардинцев. Эти же лазутчики уверяют, что даже сам Мухтар-паша здесь ожидается.

Солдаты наши — молодцы; никакой враг для них не страшен. Артиллерии и кавалерии у нас в отряде достаточно; но пехоты непомерно мало; а этот род оружия, по здешним местностям, именно и составляет всю насущную [684] потребность Эриванского отряда. Наши стратеги-специалисты, вероятно, упустили из виду эту безделушку.

8-го июня. Среда. Бивак у речки Даяр.

Оставаться долее на Драм-даге оказывается неудобным: позиция наша единогласно признана слишком замкнутой и невыгодной во всех отношениях; а потому решено: выйти из трущоб, подвинуться вперед версты на четыре и поставить бивак у небольшой речки Даяр. Весь отряд утром перешел на другое место. К сожалению, эта новая позиция в стратегическом отношении оказалась еще безобразнее первой. Имея впереди, со стороны неприятеля, беспрерывную цепь командующих одна над другою высот, весь бивак наш совершенно открыт и подставлен как будто напоказ противнику.

В полдень с аванпостов замечено было движение неприятельских войск, о чем я поспешил дать знать начальнику отряда и по его приказанию отправил с целью убедиться в этом три сотни Уманского полка с полковником Шипшевым и моим начальником штаба.

После вторичного донесения с аванпостов о том же самом, начальник отряда разрешил и мне самому отправиться туда же. Взяв с собой всю кавалерию с дивизионом конной батареи, я дошел с ними до спуска к дер. Эшак-Эллас и, поднявшись на высокую гору, заметил вдали, за несколько верст, незначительную перестрелку, которую успел завязать Шипшев с чеченцами, в небольшом количестве рассыпанными по горам. Оставшись некоторое время в наблюдательном положении, не усматривая нигде со стороны турок ни регулярной конницы, ни пехоты, и зная хорошо неотвязчивый характер чеченцев, ловко ускользающих от преследования, но в то же время готовых хоть целый день забавляться джигитовкой,— я порешил вернуться на бивак, послав Шипшеву приказание [685] прекратить бесполезную перестрелку и присоединиться к нам же. Несколько лошадей у казаков было ранено, а в том числе под самим Шипшевым; его великолепный буланый кабардинский конь прострелен был пулею в шею на вылет.

На обратном пути чеченцы продолжали назойливо с нами заигрывать. 2-й драгунский эскадрон спешился, залег между каменьями и открыл огонь; но, несмотря на самую усердную, спокойную стрельбу, наши крынковские ружья на версту дистанции оказались несостоятельными. Наконец, чеченцам, видно, надоело, и они отстали. Кавалерию я оставил на фуражировке, а сам вернулся в лагерь с докладом к начальнику отряда.

Заметно по всему, что Карадербентский проход крепко занят турками и что там они не даром хотят сосредоточиться.

9-го июня. Четверг. Даяр.

Сегодня в у часов утра, под командой полковника Медведовского, снарядился рекогносцировочный отряд в составе: двух рот Ставропольского полка, ракетной полубатареи и семи казачьих сотен: трех Сунженского и четырех Хоперского полков. Медведовскому приказано было следовать ущельем к дер. Даяр, пройти сколько возможно далее по направлению к Араксу и подробно осветить пройденную местность. С ним отправились капитаны Домонтович, Волковицкий и несколько топографов. Еще ранее 7-ми часов, на рассвете, половина кавалерии выступила с бивака, под командой Шипшева, на фуражировку по направлению к дер. Эшак-Эллас.

Утром, прогуливаясь по обыкновению около своей палатки и заметив, что все конно-артиллерийские батарейные лошади (по обычаю существующему перед тем у нас в [686] отряде) отправляются на пастбище, я тотчас же послал ординарца к подполковнику Шарапу с строгим приказанием немедленно вернуть всех лошадей и поставить их в коновязь в амуниции, так как мы здесь не в лагере под Майкопом, а в весьма близком соседстве с неприятелем, встретить которого должны быть готовы каждую минуту.

Продолжая свою прогулку, я вскоре заметил издали, что к палатке начальника отряда подъехал Волковицкий и что-то докладывал; последовал затем оживленный разговор, изобличавший нечто важное. Посланный тотчас же Тергукасовым ординарец побежал на бивак Ставропольского полка; люди там засуетились; ставропольцы начали надевать ранцы, разбирать ружья и поспешно строились. В эту же минуту прискакал ко мне от Шипшева ординарец и доложил, что неприятельская пехота и кавалерия густыми колоннами вытянулись из Карадербентского ущелья и наступают по дороге, прямо к нашему биваку; что полковник Шипшев всех фуражиров вернул назад, а сам с двумя сотнями остался на высотах наблюдать за движением турок.

Я надел саблю и направился к начальнику отряда, а своего ординарца послал с приказанием: всей состоявшей на лицо кавалерии седлать, выстроиться впереди конной батареи и быть на готове. Когда я подошел к Тергукасову, он прохаживался у своей палатки и, улыбаясь, встретил меня словами: “полковник Медведовский прислал сказать, что шесть баталионов неприятельской пехоты и кавалерия наступают?"

Тергукасов как будто не доверял этому донесению. Я доложил: “тут ничего нет удивительного. Вот, я сию минуту получил от полковника Шипшева, с другой стороны, точно такое же известие; а потому пришел просить разрешения вашего превосходительства: взять кавалерию с [687] конной батареей и выйти к неприятелю навстречу".— Улыбка Тергукасова исчезла. Он приказал мне выступать немедленно и в то же время обещал вслед за мной выслать и пехоту с пешей артиллерией. Я взял с бивака все, что оставалось под рукой, а именно: два эскадрона драгун, две сотни уманцев, одну сотню сунженцев и дивизион конной батареи. Ординарца моего, поручика Колчина, оставил в лагере с приказанием: по мере возвращения остальных частей с фуражировки отправлять их вслед за мной.

Тронувшись с места на полных рысях и перейдя речку Даяр, я поднялся на ближайшую высоту, с которой увидел прежде всего Шипшева, отступающего с двумя сотнями по дороге от Эшак-Элласа и послал ему тотчас же приказание присоединиться ко мне.

Передо мной вдали, на значительном расстоянии, двигались со стороны Карадербентского ущелья две большие турецкие колонны, состоявшие из всех трёх родов оружия. Обе эти колонны заключали в себе никак не менее девяти баталионов и направлялись: одна прямо на меня, другая — в сторону, против наступающих двух наших баталионов. На дальний орудийный выстрел обе колонны приостановились и выдвинули к своему правому флангу громадную массу конницы.

Между тем, я поспешил распределить свои части следующим образом: дивизион конной батареи и с ним два эскадрона драгун выдвинул на позицию; одну сотню уманцев поставил на транзитной дороге (между мною и двумя нашими баталионами); остальные три сотни уманцев и одну сотню сунженцев выставил на левый фланг.

Неприятель не замедлил открыть наступление. Колонна, остановившаяся прямо против меня, выслала вперед два баталиона; один из них быстро рассыпался в густую цепь и начал наступление, имея другой баталион за серединою [688] в резерве. Я приказал: спешиться и рассыпаться,— вправо от орудий 1-му эскадрону драгун, а влево — сотне сунженцев, вооруженной берданками; дивизиону же артиллерии — открыть огонь. Турецкая цепь с резервом продолжала наступать, занимая по пути каменистые высоты и удобнейшие пункты. На громаднейшем протяжении, вплоть до самого Эшак-Элласа, неприятельская сторона беспрерывно командует над нашей позицией. Турки, наконец, остановились, залегли и открыли убийственный огонь по моей артиллерии, драгунам и казакам. Драгуны стойко и дружно отвечали; но, увы, Крынковские ружья не могли равняться с Пибоди.

Усматривая, что артиллерия моя не наносит желаемого вреда рассыпанному и ловко укрывшемуся строю противника, а, в свою очередь, теряет ежеминутно и бесполезно артиллерийскую прислугу и лошадей, я вынужден был сняться с этой позиции, отойти из сферы ружейного огня на другую высоту и оттуда уже вторично открыть усиленный артиллерийский огонь в том же направлении.

В это время вместо ожидаемого баталиона, за которым послан был Клушин, ко мне прибыли только две роты стрелков под начальством капитана Сафонова. Клушин доложил, что принявший командование над нашей колонной в центре полковник Шак никак не может в настоящую минуту уступить более двух рот; но что вслед за ними высылается в мое распоряжение баталион крымцев с полковником Слюсаренко.

Стрелковые роты подошли ко мне скрытно от неприятеля. Тогда я приказал уманским сотням принять влево, ближе к Шарьяну, и охранять левый фланг, так как турецкая конница уже делала попытки обойти нас с этой стороны. Рассыпанным драгунам и сунженцам приказал оставаться на флангах артиллерии, а двум стрелковым ротам быстро спуститься в котловину и, поднявшись на [689] гребень бегом, завладеть высотой, которую весьма опасно было бы оставить не занятой. Неприятель не мог заметить этих двух рот до спуска их в котловину; но едва оне успели показаться, как в ту же минуту были встречены самым беглым, трескучим огнем. Стрелки, не отвечая, настоящими молодцами, быстро двигались вперед; а сунженцы с драгунами, в то же время продолжая перестрелку, не позволяли туркам вылезать из своих закрытий. Наконец Сафонов с двумя ротами достиг указанного мною гребня, прикрыл своих людей и дал им отдых.

Вскоре подъехал ко мне за получением приказаний полковник Слюсаренко, прибывший с своим Крымским баталионом. Я немедленно направил его на высоту занятую стрелками и приказал ему принять Сафонова под свое начальство.

Минута была критическая, и это подкрепление явилось весьма кстати: турецкие баталионы, неподвижно стоявшие до сих пор во второй линии, повели теперь общее наступление, а находящиеся в первой линии готовились уже атаковать наши две стрелковые роты с очевидным намерением столкнуть их с позиций и завладеть выгодной высотой, которой я так дорожил и за которую все время опасался. Стрелки наши приняли атакующих самым сильным, метким огнем; к тому же моменту подоспел и Слюсаренко, за которым крымцы бегом стали подниматься на гору.

Одновременно с пехотной атакой неприятеля одному эскадрону турецкой регулярной кавалерии вдруг вздумалось выскочить вперед из первой линии, но наши стрелки вместе с крымцами, подпустив этих смельчаков на близкую дистанцию, почти в упор дали залп и бросились в штыки. Растерявшийся эскадрон был окружен нашею пехотой и истреблен на повал, в полном своем составе; а турецкая пехота с большим уроном отброшена назад. [690]

Один молодой солдат уничтоженного эскадрона, бросив свое оружие и спасаясь бегством от нашего стрелка, гнавшегося за ним со штыком, в ужасе подбежал. ко мне. Вернув стрелка на свое место и, ободрив солдата, я задал ему несколько кратких вопросов, а именно: “Кто здесь начальствует вашими войсками?" Мухтар-паша. “Сколько у вас баталионов?" - 16-ть. «Сколько орудий?» — 12-ть. “Сколько кавалерии?" - Два полка драгун и две тысячи черкесов с курдами.

Судя по огню турецкой артиллерии, уже открывшей свое действие на протяжении всей линии, действительно у них должно быть 12 орудий; стало быть молодой солдат говорил правду. В эту тяжелую минуту, когда весь правый фланг турок, всеми своими силами, делал настойчивый, упорный натиск на мою позицию, ко мне, слава Богу, подоспела остальная моя кавалерия, только что вернувшаяся с фуражировки. Тогда я распорядился следующим образом: четыре орудия (2-й дивизион) конной батареи, под прикрытием 1-го дивизиона драгун, оставил действовать на той же позиции; полковнику князю Баратову с двумя закатальскими сотнями и с сотней куртин приказал зорко охранять отдаленную окраину моего левого фланга от внезапного нападения турок, а сам с другими четырьмя орудиями, 2-м дивизионом драгун, сотней сунженцев и тремя сотнями Уманского полка двинулся влево, к Шарьяну, откуда неприятельская конница угрожала нам обходом. Там я занял позицию в уровень с пехотной цепью Слюсаренко и, открыв усиленный огонь, скоро заставил неприятеля отказаться от своего обходного движения и отодвинуться значительно назад, чтобы стать вне наших выстрелов.

С крутой возвышенности, на которую я поднялся, чтобы взглянуть на общую картину боя, видна была на [691] большом протяжении почти вся наша боевая линия. Весь левый фланг, находившийся под моим начальством, (включая и пехоту Слюсаренко), был у меня на виду, также как и примыкающий к нам центр, которым командовал фон-Шак. Правый же фланг был очень удален и скрывался совершенно от глаз, оканчиваясь почти у самой дер. Даяр. К этой-то деревне со стороны неприятеля двигались массы пехоты и кавалерии; но им пришлось проходить мимо нашего центра, и батарея Жукевича вместе с стрелками Борделиуса, пользуясь своею выгодной позицией, открыла такой жестокий огонь, что неприятель приостановился, а затем от от него отделились три баталиона с артиллерией и направились к нашему левому флангу. Я тотчас же послал Клушина к начальнику отряда с настоятельной просьбой выслать ко мне на подкрепление хотя один баталион.

С этого времени бой на моем фланге с минуты на минуту усиливался, и не далее как через полчаса принимал с обеих сторон самый острый, ожесточенный характер. Не оставалось более ни малейшего сомнения, что неприятель стянул против меня значительные силы с намерением во чтобы то ни стало опрокинуть ниш левый фланг и обойти нас с тылу. Бой начался отчаянный, как вдруг небо над нами помрачилось, и над полем сражения нависла грозная черная туча; скоро она разразилась крупным, сильнейшим градом, который, по счастию, нас бил по спине, а турок прямо в лицо. Один из моих бессменных ординарцев урядник Масленников, накидывая на меня бурку, проговорил простодушно и набожно: “сам Бог за нас, ваше сиятельство!" И, действительно, нам оставалась одна надежда на провидение.

Стихийная буря не остановили однако бури военной, достигшей в это время своего апогея; но сквозь туман, спустившийся на землю, и облака порохового дыма, неподвижно [692] стоявшие в воздухе, видны были только огненные полосы по линиям стрелков и грохотавших батарей. Положение наше было тяжкое. Ужасно подумать и теперь о тех последствиях, которыми нам угрожала катастрофа. Я утверждаю положительно, без малейшего преувеличения, что судьба моя с левым флангом, а с нами, разумеется, и судьба всего отряда, в продолжение четырех часов подряд, ежеминутно висела на волоске. Позиция моя три раза переходила из рук в руки; но наконец я сделал одно последнее усилие: весь мой отряд дружно бросился вперед, и турки, не выдержав удара, отброшены были далеко назад. Слюсаренко успел завладеть выгодной высотой, где его крымцы, в перемешку со стрелками, рассыпались по гребню и открыли по всей линии беглый огонь. Таким образом, войска мои, отделенные теперь от неприятеля весьма широким оврагом, прочно заняли новые позиции, на которых и надо было нам держаться во что бы то ни стало

Между тем, грозовая туча рассеялась, туман исчез и мы увидели поле, заваленное телами убитых и ранеными; среди них было много и наших, которых не успели подобрать за отсутствием санитаров; я тотчас разослал за ними всех своих ординарцев. В это время вернулся штабс-ротмистр Клушин и доложил, что Тергукасов отправил последний баталион на правый фланг к Медведовскому и что затем не осталось ни одного свободного человека. В подкреплении нам было отказано. Нечего делать — не люди, так поможет Господь!

Бой между тем продолжался, как вдруг среди горячей перестрелки огонь в нашей цепи стал затихать и с горы послышались зловещие крики стрелков: «патронов нет! Давайте патронов!» Клушин поскакал за патронным парком, а Колчин за стрелковыми вьюками, оставшимися в колонне Шака. Положение в цепи было [693] критическое: стрелки под огнем неприятеля лежали за своими закрытиями молча и неподвижно, поджидая патронов, а помочь им было нельзя: у них были Берданки № 1-го, у крымцев система Карля, у драгун Крынка, а у казаков укороченные Берданки № 2-го. По счастью ожидать пришлось не долго. Стрелковые вьюки прибыли на рысях, патроны моментально были разобраны и цепь по-прежнему открыла огонь. Во время этой перестрелки полковой адъютант Крымского полка прискакал мне доложить, что полковник Слюсаренко сильно ранен и что у крымцев также вышли все патроны.

Ожидаемые ящики из парка наконец прибыли, но, как на зло, патроны оказались не те, которые нужны; у крымцев, как я сказал, были ружья Карля, а нам прислали Крынка, которыми вооружены драгуны.

Вновь ординарцы поскакали за другими ящиками, а в эту минуту начальник отряда потребовал меня к себе. Я немедленно отправился и нашел его вместе с Барсовым и Зеленым на той самой позиции, где был оставлен мною 2-й дивизион конной батареи, под прикрытием драгун. Тергукасов приказал убрать казачьи орудия, а на место их выдвинуть девятифунтовую батарею Варшамова.

Меня он расспросил подробно о ходе боя на левом фланге. Отпустив назад, приказал взять с собою конные орудия, но драгун оставил в прикрытие пешей батареи.

Соединив таким образом все восемь конных орудий, я с нетерпением продолжал ожидать еще более насущной поддержки,— патронных ящиков.

Наконец они явились. Драгуны и казаки быстро разобрали все патроны по карманам, торбам, башлыкам и молодцами, на полном карьере вскочив под градом пуль на крутую гору, роздали их крымцам. Между тем турки, пользуясь ослаблением огня в моей пехоте, снова перешли [694] в наступление и начали спускаться в овраг. Я выдвинул четыре орудия под прикрытием драгун, а Уманскому полку приказал спешиться влево от орудий, и всем одновременно открыть непрерывный огонь. Все это было исполнено так ловко и энергично, что спускавшиеся уже в овраг турецкие баталионы принуждены были повернуть назад и убраться опять на свои высоты. Во время этого боя драгуны и казаки понесли значительные потерн. В числе убитых оказались полковой адъютант Переяславского полка капитан Васенков и молодой уманский офицер, князь Бебутов.

Всматриваясь затем в наше положение, я немного успокоился, убедившись, что наша позиция была бесспорно и сильная и выгодная. Воспользовавшись затишьем, я поднялся на гору к своей пехоте и начал объезжать цепь с левого ее фланга. Стрелки и крымцы рассыпаны были по гребню, над обрывом того же самого глубокого оврага. С обеих сторон гремела сильная перестрелка. Все офицеры были на своих местах; но, не видя нигде командира Крымского баталиона, которому приказано было мною принять общее начальство после раны Слюсаренко, я поручил общее командование пехотою капитану Сафонову, а офицеров благодарил за порядок и молодецкое поведение. Здесь я заметил, что весь скат высоты, которую мы занимали, положительно был усеян турецкими трупами, и особенно странное зрелище представлял собою целый ряд павших всадников истребленного нами эскадрона.

Отсюда я направился обратно к кавалерии. На спуске с горы, за левым флангом крымской цепи, я наткнулся на баталионного командира (капитана Максимова), которого не нашел наверху. На мой вопрос: почему он здесь? капитан отозвался крайним нездоровьем и, действительно, при нем суетился фельдшер. Я не сказал ни слова и поехал дальше. Турки в это время делали новые [695] приготовления к спуску в овраг, но, всмотревшись внимательно в расположение неприятельских войск и взглянув на центральную позицию Шака, я убедился, что им не так легко будет повторить атаку по дну широкого, разделяющего нас оврага и тотчас же потребовал сюда два орудия, чтобы обстрелять выдвинувшуюся вперед колонну. Несмотря на чрезвычайно крутой и каменистый подъем, есаул Шведов с своими кубанцами лихо вскочил на высоты и быстро открыл огонь. Один зарядный ящик опрокинулся, но был живо поднят и увезен на руках драгунами. Турки в свою очередь осыпали нас градом пуль и в самый короткий промежуток времени выбили из взвода несколько человек прислуги и артиллерийских лошадей. Не видя крайности жертвовать взводом артиллерии, я возвратил Шведова на прежнюю позицию, пожалев об отсутствии в эту минуту ракетной батареи, которая, подмочив вследствие града свои ракеты, стояли в полном бездействии позади боевой линии.

В пятом часу пополудни мне дали знать, что Тергукасов послал из центра четыре 9-ти фунтовые орудия с 1-м эскадроном драгун на правый фланг и назначил туда начальником генерала Броневского. Вот единственное сведение, которое дошло до нас с той стороны, а затем в продолжение целого дня, кроме отдаленных орудийных выстрелов, ничего не было слышно о нашем правом фланге.

Продолжая наблюдать за ходом сражения одновременно на всем пространстве видимом с моей позиции, я пришел к заключению, что положение левого фланга нашего, выдвинутого гораздо дальше вперед сравнительно с центром и составлявшего главнейшую цель турок, против которой они успели уже сосредоточить к пятому часу пополудни всю массу своих сил, опасно; я отправил Клушина донести [696] начальнику отряда, что, так как нашему центру, по-видимому, перестала угрожать опасность, а в то же время в мою сторону надвинута и устремлена подавляющая сила турок, то я прошу его превосходительство, приняв во внимание крайнее утомление моей пехоты (всего шесть рот), выслать из колонны Шака в мое распоряжение хотя бы две роты, которые доставят мне ощутительную поддержку и помогут обеспечить вероятность счастливого исхода сражения.

Клушин долго разыскивал Тергукасова и вернулся наконец с отрицательным ответом: начальник отряда опасался ослабить центр и наотрез отказал мне прислать подкрепление.

Ровно в 7 часов вечера и в пехоте и в кавалерии опять вышли все патроны; зарядные ящики в конной батарее также были пусты. На этот раз, по счастью, парк стоял от нас неподалеку; я направил туда сунженцев с драгунами; они повторили тот же молодецкий маневр, и замиравший уже огонь опять вспыхнул по всей линии. Четыре дальнобойных орудия неприятеля беспрерывно и чрезвычайно метко обстреливали мою конную артиллерию с ее прикрытием; турецкие гранаты большею частию ложились близ зарядных ящиков и вывели из строя несколько человек лошадей и перебили дышло у одного из передков. Около 8-ми часов я вновь поднялся на гору к пехоте. И турки впереди, и центр наш вправо оставались все в том же положении. Каждый крепко сторожил свою позицию и готов был держаться на ней до смерти.

Со стороны нашего правого фланга орудийных выстрелов более не слышно. Дойдя до цепи Сафонова, я приказал ему, в виду того, что день близок уже к вечеру, энергически наблюсти, чтоб измученные люди не заснули на позиции, если нам придется здесь заночевать; в случае же ночного отступления, ждать на то моего приказания; за сим [697] предварительно собрать, начиная с левого фланга, и пересчитать всех солдат до одного человека, чтобы между каменьями не оставалось заснувших, и только после этого начать отступать к центру с сохранением величайшей тишины и порядка.

Совершенно уже смерклось и был девятый час в начале, когда я спустился с горы. Бойкая перестрелка вдруг, сразу, как будто по команде, прекратилась с обеих сторон.

Одной из трех уманских сотен, расположенных в цепи, я приказал тотчас же собраться, сесть на коней, проехать вдоль всей позиции левого фланга, подобрать всех наших убитых и отвезти их в лагерь.

В 10 часов вечера прибыл ко мне с правого фланга на присоединение 1-й эскадрон драгун, командир которого капитан Шагубатов сообщил мне, что весь правый фланг давно уже, еще в восьмом часу вечера, оставил свою позицию и ушел в лагерь, потерпев к концу боя большие потери убитыми и ранеными; что неприятельские войска, дравшиеся против него, одновременно отступили к Карадербенту. Признаюсь, несмотря на все доверие, которого заслуживает капитан Шагубатов, я в первую минуту усомнился и был глубоко возмущен таким невероятным известием. И, в самом деле, трудно было допустить подобную беспечность и такое невнимание со стороны начальника отряда и ко мне лично и к войскам, находившимся под моим начальством. Бросить позицию, не известив о том соседние части, отвести одни войска на отдых, а другие оставить под огнем, в критическом положении, на произвол судьбы,— для меня это по меньшей меры непонятно.

За сим, что намеревался Тергукасов предпринять теперь, - ни мне, как начальнику левого фланга, ни фон-Шаку, командовавшему центром,— совершенно было [698] неизвестно... Отступать ли, оставаться ли здесь на ночь на своих позициях? — Во всяком случае следовало бы кажется снабдить нас хотя каким-нибудь приказанием. Полагаю, не мешало бы также известить нас своевременно о результате боя на правом фланге, как равно подумать и о том, а что случилось бы тогда, когда турки, узнав об отступлении правого фланга, попытались бы еще засветло передвинуть все свои войска против нашего левого фланга и центра? ..

Я хотел сию же минуту отправиться разыскивать Тергукасова и лично переговорить с ним; но, к довершению моего удивления, осведомился, что и он сам уехал в лагерь. Тогда я послал к нему Клушина и поручил ему добиться положительных распоряжений. Всей кавалерии я приказал затем спешиться и отдыхать кроме наездников, высланных мною в цепь вперед и в стороны.

Теперь только мы почувствовали непомерное утомление и сильный голод. Спасибо офицерам: у них нашлись и кусок говядины и стакан вина, что было весьма кстати: прошедший град пробил насквозь нашу одежду и ночь была холодная. Среди глубокой тишины, царствовавшей по всему полю едва минувшего сражения, вдруг раздались выстрелы и беглый огонь моментально затрещал по гребню соседней высоты. Но это продолжалось не долго; посланный мной к Сафонову ординарец привез известие, что турки, воображая, вероятно, что на позициях наших никого более не осталось, начали спускаться в овраг, чтоб подбирать своих убитых. При лунном освещении цепь моя это заметила и открыла огонь, который и заставил турок немедленно исчезнуть.

Наконец, в 12 часов ночи, Клушин привез лаконическое приказание: «отступить всем и вернуться в лагерь», прибавив, между прочим, что Филиппов заболел, [699] а Медведовскому начальник отряда приказал исправлять его должность.

Оставив на горе Уманский полк на всю ночь для наблюдения за неприятелем и послав приказания Сафонову и князю Баратову, мы начали общее отступление.

Когда я подошел с кавалерией к центральной позиции (где во время боя действовала 9-ти фунтовая батарея), то начинало уже рассветать. Здесь мы остановились и долго ожидали прибытия Сафонова с его пехотой. Когда наконец крымцы со стрелками подошли, рассвело уже совершенно. Тут я собрал весь отряд и благодарил его за сегодняшний бой, когда нам пришлось 12 часов без отдыха держаться на позиции и отражать яростные натиски неприятеля, далеко превосходившего нас силами.

В лагерь мы вступили в седьмом часу утра, а почти вслед за мной прибыл и Шак с своей колонной. Хотел я видеть начальника отряда, но он спал. Встретив у его палатки Филиппова, я просил доложить, что приходил являться. С удовольствием увидел я здесь и полковника Медведовского, найдя его здравым и невредимым, хотя весь сюртук на нем был истерзан пулями. Счастливо отделался!

10 Июня. Пятница. Драм-даг.

Получено приказание: в 10 часов утра всему отряду сняться с бивака и передвинуться назад на прежнюю драм-дагскую позицию, где войска не будут стоять так открыто и подвергаться новым нападениям сильнейшего противника. Тергукасову я тут же доложил, что на левом фланге урон у меня убитыми и ранеными простирается до 400 человек. Он приказал мне немедленно, до снятия бивака, похоронить здесь же 83 убитых, без особенной церемонии и без положенной пальбы. [700]

Начальник отряда не в духе. Он только что получил весьма неприятные известия: Баязет обложен турками, военная почта разбита, какой-то доктор из нашего отряда взят в плен и всякое сообщение у нас в тылу прервано. Весь штаб показался мне несколько смущенным. Недавний лозунг, привезенный из-под Карса, «Вперед, на Карадербент!» — замер совершенно.

Около полудня я с кавалерией расположился на высотах Драм-дага, на старом бивачном месте и, согласно приказанию начальника отряда, занял тотчас же аванпосты: весь Сунженский полк отправил к сел. Даяр, одну сотню хоперцев,— на крайнюю высоту (составлявшую левый фланг турок во время боя 4-го июня), одну сотню уманцев,— к Шарьяну и сотню закатальцев — в тыл лагеря, по дороге к Зейдекяну. Общим начальником аванпостов назначил есаула Ключарева. К вечеру уманская сотня имела небольшую перестрелку с чеченцами. Медведовский рассказывал, что войска правого фланга вчера действовали отлично. Кавалерию пускать к шашки не приходилось, да и не было надобности.

Большая часть турецкой конницы состояла из чеченцев. Артиллерия, действовавшая против правого фланга, состояла из четырех орудий.

Припоминая вчерашнее сражение вообще и некоторые его эпизоды в особенности, вычисляя все громадные преимущества, которыми обладали турки, нельзя не придти к заключению, что Мухтар-паша не из самых способных турецких военоначальников. Были вчера минуты, в полном смысле слова отчаянные, которые не изгладятся никогда из памяти участников боя на левом фланге. Когда, например, истощились все патроны и мы должны были молчать, стоило лишь туркам хотя немного усилить свою энергию, и все дело было бы нами проиграно. Нельзя однако же не [701] отдать должной справедливости турецким солдатам: дерутся они храбро и все время рвутся вперед: но начальство у них, как видно, нерешительное.

Осматривая массы наших раненых, которых не успели еще пристроить, я посетил также и доблестного, уважаемого полковника Слюсаренко. Хотя рана его весьма тяжелая, но он имеет вид бодрый и все повторяет одно и тоже: «Ах, как бы нам вчера еще три баталиончика!».

11 Июня. Суббота. Драм-даг.

Стараются в отряде укрепить нашу настоящую позицию. У стрелков и у ставропольцев, выдвинутых к стороне неприятеля, с утра начались земляные работы; но это дело как будто не вяжется: видно по всему, что мы не умеем укрепляться как турки. Ловкость и проворство, тут необходимые, не в характере русского человека.

Тергукасов получил сегодня письмо от корпусного командира, в котором Лорис извещает, что главные силы, под его личным начальством, выступили на Соганлуг не 7-го, как прежде предполагалось, а только 9-го. Очень жаль, что так поздно! Если б не было этой двухдневной разницы, то и на стороне противника, быть может, оставалось бы гораздо менее шансов на успех. Своевременное появление Лориса на Соганлуге заставило бы турок отказаться от наступательных действий 9-го числа против Эриванского отряда и понудило бы их если не совсем очистить Карадербентский проход, то, по крайней мере, значительно ослабить его оборону; а это несомненно облегчило бы возможность Эриванскому отряду форсировать свежими силами предписанное наступление к Дели-баба и далее с большой надеждою зайти даже в тыл Мухтару-паше, если б тот замешкался отойти на Керпи-кей для защиты Эрзерума.

Движение Лориса, хотя и запоздалое, принесет нам, [702] однако же, известную долю пользы: оно оттянет на Соганлуг значительную часть угрожающих нам войск; но совокупное действие двух отрядов,— эта главная и общая наша цель,— уже упущена безвозвратно, так как дальнейшие действия Эриванского отряда после двух сражений, 4-го и в особенности 9-го числа, парализованы совершенно. Имея на плечах множество раненых и почти пустой парк, двигаться вперед мы не можем...

Сегодня поздно вечером назначено отправление всех раненых и громадного транспорта пустых парковых ящиков в Зейдекян, под прикрытием драгунского и Закатальского полков. Драгуны, исполнив командировку, тотчас же вернутся назад, а закатальцам приказано следовать далее, если окажется возможным, до Диадина и там оставаться.

Турки стоят против нас неподвижно и возводят земляные укрепления на своих позициях, что приписывают их решительному намерению не предпринимать более никаких наступлений против Эриванского отряда, блистательно доказавшего в делах 4-го и 9-го июня, что атаковать русских солдат можно не иначе, как потеряв массы людей на поле сражения, и при том без всякого успеха.

Сегодня приехал из Зейдекяна командир Кавказского полка полковник Кирьяков и подтвердил плачевный слух об опасности, угрожающей Баязету, о гибели нашей почты и о взятии в плен драгунского доктора Юрецкого.

До сих пор у нас в отряде многие боялись, что турки уйдут в Эрзерум и не дадут нам никакого дела; а

теперь самые главные наши критики и крикуны все заметно помалчивают.

12 Июня. Воскресенье. Драм-даг.

Сегодня утром явился к нам лазутчик из Меджингерта и привез к Тергукасову записку от генерала [703] Геймана. Начальник отряда позвал меня к себе, расспрашивал об той местности, которая мне хорошо знакома еще с прошлой кампании, и просил меня проверить почерк Геймана. Я тотчас же его узнал. В записке было сказано: «Верить подателю все, что отряд наших войск, в количестве 40 тысяч, под начальством самого «сардара» (т. е. Лориса), пришел в Менджингерт и собирается устроить мост на Араксе, чтоб затем двинуться к Дели-баба». Это известие было для нас весьма приятно и утешительно. Тергукасов с этим же лазутчиком отправил ответ на имя Лориса, где вкратце пояснил настоящее наше положение после боя 9-го июня, упомянул, что в отряде много раненых и больных, что парк наш совершенно опустел и что, наконец, несмотря на вопиющую необходимость пособить немедля же Баязету, он решился ожидать на Драм-даг новых его приказаний до 15-го числа. (Здесь пропущена записка на имя генерала Тергукасова, написанная по-грузински князем З. А. Чавчавадзе). Из аванпостов многие приходили рассказывать, что будто бы сегодня слышен был отдаленный и продолжительный гул артиллерийской канонады; но мне кажется, что это должно быть одно воображение, происходящее от постоянного, нервно-настроенного ожидания.

Начинают возникать в отряде большие затруднения с фуражом: слишком удаляться с бивака для фуражировок, а тем более для пастбища, на виду у неприятеля, становится невозможным.

Сегодня вечером появился следующий благодарственный приказ по войскам Эриванского отряда, № 102.

,,Сподвижники мои! Генералы, штаб и обер-офицеры и нижние чины Эриванского отряда!

Вверенный мне отряд предназначался для содействия главному корпусу, облегчая ему трудности в преодолении [704] неприятеля, защищающего главные преграды Турецкой Армении, искусственные и природные.

Вы надеялись дать бой тотчас по оставлении любезного отечества; но неприятель, несмотря на похвальбу оказать упорное сопротивление близ границы, поспешно отступил, а Баязет сдался разъезду.

Вы шли дальше, везде встречая возведенные неприятелем укрепления, которые, однако, он покидал по одним слухам о вашем приближении. Наконец он укрепился за высокими горами Драм-даг, надеясь остановить вас перед недоступными позициями повсеместно укрепленными и здесь поразить тем вернее, что вы уже далеко ушли в глубь Турции. Ни недоступность гор, ни сила укреплений, ни стойкость почти втрое многочисленнейшего противника — не остановило вас. После шестичасового боя 4-го июня турецкий корпус бежал перед малочисленным, но крепким духом Эриванским отрядом.

Но этим славным делом еще не закончились ваши обязанности. Неприятель, зная, какие последствия будет иметь ваша победа, сменил разбитый отряд свежим и еще более сильным корпусом, в числе 22-х баталионов, с многочисленной кавалерией, под личным предводительством самого главнокомандующего Анатолийскою армиею, Мухтара-паши, надеясь раздавить вас своею многочисленностью. Так наступил бой 9-го июня. Неприятель, пользуясь тем, что был почти вчетверо сильнее вас, хотел обойти оба фланга, и потому нужно было растянуть позицию слишком на пять верст и противопоставить его баталионам наши роты. Я сделал это потому, что был уверен в геройской стойкости моего отряда. И я не ошибся. В течении десятичасового упорного боя вы отбили все приступы неприятеля и показали себя такими же стойкими в обороне этого дня, как непреодолимыми в наступлении предшествующего [705] боя 4-го июня. Отброшенный со всех пунктов, неприятель на другой день просил позволения взять своих убитых и раненых с поля битвы, усеянного их телами.

“Горы Турецкой Армении, прославленные победами наших предшественников, старых, закаленных кавказских войск, предводимых поседелыми в боях начальниками, — теперь были свидетелями дивных подвигов молодых солдат.

Войска Эриванского отряда! вы достойно поддержали славу ваших боевых предшественников!

Пехота, артиллерия и кавалерия, соревнуясь в усердии и во взаимной помощи, явили себя одинаково достойными. Я любовался спокойным огнем нашей пехоты перед суетливой стрельбой турок. Стойкость и хладнокровие пехоты не уступали искусству и достойному удивления самоотвержению артиллерии, лихости и бдительности кавалерии, Драгуны и казаки показали себя такими же лихими наездниками, как и ловкими пехотинцами. Я счастлив, командуя такими войсками! Я счастлив, что могу донести нашему Августейшему Главнокомандующему о их мужестве и о доблести и распорядительности их достойных начальников.

Врачи, фельдшера и санитары Эриванского отряда, чины общества Красного Креста и сестры милосердия! Выражаю вам мою глубокую, сердечную благодарность. В деле братолюбивой помощи раненым вы достойно соревновали с доблестными подвигами ваших боевых товарищей.

Войска Эриванского отряда! Ваши славные подвиги, порадуя нашего возлюбленного Государя и Отечество, возлагают на вас обязанность и впредь быть столь же достойными имени русских и столь же грозными противнику.

Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, сотнях и батареях". Подлинный подписал: Начальник Эриванского отряда Генерал-Лейтенант Тергукасов.

Сегодня же явился другой лазутчик и опять с запиской [706] на имя Тергукасова, написанной по-грузински, от начальника кавалерии, князя Захария Чавчавадзе, из Менджингерта.— Почерк его я также сейчас узнал. Он пишет: ,,наши войска пришли сюда (в Менджингерт); завтра, 13-го, идем на них (на турок); уведомь о себе; твою кавалерию направь к нам; это будет хорошо и этого желает наш главный начальник. Кланяюсь Нико. — Анета здорова". Эту последнюю приписку о жене моей Захарий догадался сделать очевидно для того, чтоб устранить всякое сомнение в подлинности его собственноручной записки. Я прочитал ее начальнику отряда; но он, конечно, как и следовало ожидать, отказал послать кавалерию, да и я не мало подивился, как они могли за 70 верст рассчитывать на подобный маневр с нашей стороны, когда у нас у самих перед глазами Карадербентские трущобы и целый корпус неприятеля? С тем же лазутчиком я ответил по-грузински Захарию: ,,прочтите внимательно, что Тергукасов пишет к Лорису и скорей присылайте ответ”.

13-го июня. Понедельник. Драм-даг.

Вчерашний приказ сегодня утром с криком ,,ура" был прочитан во всех частях войск.

Отряд наш находится в самом напряженном ожидании; каждый прислушивается: не начнется ли канонада со стороны Дели-баба.

Час от часу не легче! И сегодня, как вчера, опять те же скорбные известия о Баязете: курды отрезали все сообщения, и гарнизон наш находится в самом критическом положении. Об этом дал нам знать выбежавший из цитадели и с трудом пробравшийся к нам какой-то армянин. Известие это повергло весь отряд в глубокое уныние.

Вечером Тергукасов пригласил к себе всех нас, генералов, объяснил нам ужасное положение баязетского [707] гарнизона и в то же время добавил, что по сведению, полученному им от корпусного командира, на выручку Баязета уже отправлен из главных сил генерал-маиор Иван Лорис-Меликов с 14-го сотнями казаков. Мы все единогласно предложили Тергукасову: немедленно сняться с настоящей позиции и поспешить всем отрядом на выручку Баязета. Он согласился. Зеленый тут же напомнил о вчерашней записке (в которой Тергукасов обещал корпусному командиру не трогаться с места до 15 го числа) и упрашивал обождать ответа Геймана, выставляя при том всю опасность, какая могла бы угрожать Соганлугскому отряду в случае нашего отступления. С этими доводами Зеленого нельзя было не согласиться, и начальник отряда решился ожидать 15-ое число.

14 июня. Вторник. Драм-даг.

В продолжение дня слышны были кое-где на аванпостах наших небольшие перестрелки. Турки хотя и укрепляются, но нам известно положительно, что главные силы их отошли от нас и направились к Соганлугу.

Вечером начальник отряда получил от корпусного командира записку. Лорис предписывает Эриванскому отряду немедля отступать и сообщает при том, что вчера в Зивине войска его, к несчастию, потерпели неудачу; что у него весьма мало осталось снарядов и патронов, почему и он сам из-под Зивина также отступает. Трудно уяснить себе, что именно руководило нашим корпусным командиром в его военных комбинациях!... Обложив Карс и вслед затем вдруг ослабив эту блокаду, он бросился вперед с завязанными глазами, толкая в то же время и малочисленный Эриванский отряд почти на верную погибель к Дели-баба; этим он поставил в самое критическое, безвыходное положение и себя и нас, [708] и Баязетский гарнизон и всю Эриванскую губернию, совершенно открытую для вторжения неприятеля!...

Больно, горько, обидно!

Однажды армянский тер-тер (священник) гнался с одной борзой собакой за двумя зайцами и с ожесточением кричал ей: “орчон, орчон!" Но в конце концов ни одного зайца не затравил. Такая же, как видно, участь постигла и нас с Михаилом Тариеловичем: не удалось нам ни Карса взять, ни Мухтара полонить!

Вечером Тергукасов созвал к себе всех частных начальников и лично отдал распоряжения об отступлении.

Ровно в полночь, прикрывая остаток наших раненых, последний транспорт пустых ящиков артиллерийского парка и весь отрядный обоз, я выступил с драгунским и Сунженским полками и с конной батареей по дороге в Зейдекян.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 29. 1909