АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

13-го мая. Пятница. Сурп-Оганес.

Лазутчики вновь сообщают, что турецкие войска из Вана двигаются на Баязет. Начальник отряда приказал мне отправить Уманский казачий полк с ракетной полубатареей, под начальством полковника Шипшева, к Кизил-дизе, на ванской дороге с тем, чтобы произвести разведки, и если движение турок справедливо, тотчас о том донести, а если нет, то оставаться в этом пункте от двух до трех дней и затем возвратиться в Сурп-Оганес.

Между тем отряд наш остается пока без хлеба и никуда двигаться не может. Я просил начальника отряда позволить мне взять три баталиона пехоты при четырех орудиях и два полка кавалерии с конной батареей, чтобы отправиться с ними налегке дня на три и специально осмотреть расположение неприятеля у Кара-килисы. Тергукасов согласился и обещал позвать меня вечером, чтоб сделать окончательное распоряжение; но к вечеру, как я узнал впоследствии, по совету Филиппова, последовала перемена.

Начальник отряда действительно позвал меня к себе, но отдал при этом совершенно иное приказание, а именно: завтра, чем свет, с двумя полками кавалерии, без [616] артиллерии и пехоты я должен выступить не на Кара-килису, а левым берегом Ефрата по направлению к хамурской дороге и обрекогносцировать всю лежащую в этой стороне местность.

14-го мая. Суббота. Сурп-Оганес.

В два часа ночи с драгунским и Сунженским полками, двумя сотнями закатальцев, ракетной полубатареей и сотней куртин (езидов) выступил из лагеря согласно вчерашнему приказанию. Колесной дороги нет никакой. Весь путь изрезан оврагами и болотами. Ориентируясь на хомурскую дорогу и отойдя от Сурп-Оганеса верст 35, я сделал привал у подножия высокой горы, называемой жителями Грикур-даг. Здесь с вершины этой горы открывается великолепная панорама всей Алашкертской равнины, окаймленной величественным Кесса-дагом с его отрогами. Кара-килиса и укрепленная турецкие позиция видны были как на ладони. Посредством бинокля можно было рассмотреть положение батарей и сосчитать палатки в лагере, по числу которых должно быть там не менее пяти баталионов. Далее в глубине равнины, у самой подошвы Кесса-дага, возвышался амфитеатром город Алашкерт (Топрах-кале); там виден был другой, более обширный неприятельский лагерь, а близ деревни Зиро, верст за восемь по ту сторону Ефрата, заметны были небольшие партии турецких разъездов.

После двухчасового отдыха мы двинулись тем же путем обратно к Сурп-Оганесу. Я ехал в голове колонны, а при авангарде находился мой начальник штаба.

Куртины наши (езиды) по обыкновению следовали в рассыпную — впереди, по бокам и позади колонны. Четверо из них соблазнившись свежим ручейком, протекавшим по дну глубокого оврага близ деревни Гелясор, отстали от колонны и вздумали в нем купаться. Между тем [617] турецкие курды целой партией, как хищные шакалы, провожавшие нас, подметили этих четырех легкомысленно отставших езидов, настигли их купающимися и перестреляли — двух наповал и двух тяжело ранили. Находившийся в арьергарде дивизион драгун, заслышав издалека позади себя перестрелку, тотчас поскакал туда, а ко мне послал драгунского офицера с донесением о перестрелке в арьергарде. Я тотчас же повернул всю мою растянувшуюся версты на три колонну назад и поспешил на место приключения. Партия турецких курдов, человек в 500, заметив приближение арьергарда, быстро показала тыл, рассыпалась в длинную, редкую цепь и начала перестрелку. Ответный огонь драгун и сунженцев и несколько выпущенных ракет заставили курдов торопиться дальнейшим отступлением, оставив на месте до 12 человек всадников подбитыми.

Вскоре заметив, что ракеты уже не долетают, что ружейный огонь наш за дальностью расстояния перестал быть действительным и, не видя, наконец, более никакой цели для ведения атаки, я приказал прекратить перестрелку, ракетам замолчать, а драгунам и сунженцам вернуться во взводные колонны и следовать обратно к лагерю.

Во время перестрелки состоявший при моей колонне капитан Домонтович неоднократно и с весьма озабоченным видом обращался ко мне с вопросом: не следует ли ему поспешить уведомлением начальника отряда о встрече нашей с неприятелем? Я наконец решительно объявил этому офицеру, что вовсе не намерен поднимать лагерь и тревожить весь отряд по пустякам; что не хочу и не могу считать серьезным неприятелем эту беспорядочную шайку дикарей, трусливо избегающих атаки и способных лишь к смелому нападению на беззащитных людей. [618]

На обратном пути, не доходя куртинского аула Хопарик (Хуубык), разыгралась у нас на глазах весьма забавная сцена. Маленькая партия топографов, отправленная штабом Эриванского отряда для съемки окрестных местностей, под начальством штабного офицера Толмачева, мирно работала в горах, как вдруг заметила приближение моей колонны. Ничего не зная о появлении здесь русских, партия приняла нас за турок и, быстро собрав свои инструменты, начала уходить к Сурп-Оганесу. Рассмотрев все это в бинокль, я тотчас же отправил несколько казаков, чтоб разъяснить недоразумение и вернуть Толмачева; но последний, заметив за собой погоню, впал еще в большее заблуждение и продолжал уходить уже марш-маршем. В ауле Хопарик я сделал привал своей порядочно утомленной колонне, и сюда же явился Толмачев, догадавшийся, в конце концов, что по ошибке уходил от своих.

По прибытии в лагерь, я явился к начальнику отряда, который, выслушав мои донесения, выразил мне свою благодарность, заметив, что в настоящую минуту все его помышления, все заботы сосредоточены на провианте и хлебопечении.

Войдя к себе в палатку, я нашел депешу из Александрополя от генерала Кобиева, очень меня опечалившую: князь Челокаев от полученной раны скончался. Что ж делать? На то и война! Одно утешение, что этот человек с честью сложил голову на службе Государю, который так его любил и награждал.

15-го мая. Воскресенье. Сурп-Оганес.

Весь отряд занят постройкою печей, а некоторые части приступили к хлебопечению.

В десять часов утра у меня в кавалерийском лагере совершено было молебствие по случаю праздника Св. Троицы, [619] после чего я просил священника отслужить панихиду по Челокаеве. Много тут присутствовало его старых знакомых, которые его помнили еще с прошлой кампании, а теперь душевно о нем сожалели. После панихиды я отправил телеграмму на имя овдовевшей княгини с выражением печали и глубокого соболезнования.

Вечером Тергукасов пригласил меня к себе и прочитал письмо, полученное им от корпусного командира, в котором тот просит помочь главным силам корпуса и поделиться с ними провиантом. Озадаченный такой неожиданностью, я в первую минуту никак не мог распознать, что это такое? Шутка, или насмешка над отрядом со стороны Лорис-Меликова? Но потом вопрос, разумеется, разъяснился. Весь действующий корпус на самом деле страдает таким же недугом, как и Эриванский отряд: везде войска жалуются на недостаток провианта. Странное, непостижимое явление! По моему тот генерал хорош, который прежде всего позаботился запастись провиантом и всем, что нужно для войны. Когда солдат сыт и всем обеспечен, то никакой враг ему не страшен.

В том же письме Лорис спрашивает у Тергукасова: не желает ли он получить подкрепление войсками? сколько ему нужно войск и по какой дороге их направить?.. Тергукасов чистосердечно поверил предложению и написал, что ему достаточно будет восьми батальонов, которые и просил направить чрез Армутлю или же на Кагызман. Эти восемь баталионов появятся таким образом совершенно внезапно в тылу неприятельского алашкертского лагеря; а сам Тергукасов в то же время со своим отрядом атакует Кара-килису; плодом этих комбинаций будет захват обоих турецких лагерей без особых с нашей стороны потерь. [620]

Что же касается провианта, то начальник отряда отвечал, что у нас у самих его не имеется. На этих последних словах мы оба с Тергукасовым громко расхохотались тем смехом, каким обыкновенно разрешается избыток немощной досады.

16-го мая. Понедельник. Сурп-Оганес.

Кавалерию утром я отправил во все стороны на фуражировку. К вечеру она вернулась с весьма малым количеством сена. Лошади изнуряются и худеют, особенно в дождливую, холодную погоду, которая упорно держится несколько уже дней подряд.

К ночи прибыл Шипшев со своим полком из Кизил-дизе. Посылаемые им разъезды по ванской дороге доходили до Кугры-гюля и никого ни разу не встречали; судя по тем сведениям, которые он успел собрать, турки продолжают собираться у Бегры-кала.

Сегодня ночью лазутчики дали знать Тергукасову, будто бы 500 человек курдов намереваются сделать нападение на сотню елисаветпольцев, стоявшую в Диадине. По приказанию начальника отряда отправил туда в подкрепление две сотни хоперцев.

Тергукасов, Филиппов, Малиновский,— все они не в духе и сильно озабочены провиантом.

17-го мая. Вторник. Сурп-Оганес.

Две сотни хоперцев вернулись из Диадина. Тревога оказалась ложная.

По приказанию начальника отряда я отправил сегодня две сотни казаков: одну — на каравансарайскую, другую — на аббас-гельскую дороги для встречи, или, вернее, разыскания верблюжьего транспорта с провиантом, который, как говорят, двигается в отряд из пределов Эриванской [621] губернии, но не известно по каким дорогам. Удивительно, даже и этим не сумели у нас как нужно распорядиться! Казалось бы, что может быть проще, как направить транспорт куда следует и таким способом, чтоб не приходилось его разыскивать по разным дорогам.

Тергукасов сообщил мне, что Великий Князь отказал ему в ожидаемом подкреплении, которое с такой любезной предупредительностью было ему обещано корпусным командиром, вследствие чего начальник отряда видимо расстроен и весьма задумчив.

Сегодня донесли мне, что из Закатальского конно-мусульманского полка бежало к неприятелю шесть человек. Эти побеги мусульман весьма печальны, но, к сожалению, неминуемы, благодаря их фанатизму. По моему, все наши милиции из татар следовало бы отправить на службу или в Рионский край, населенный грузинами, или же в Дунайскую армию; там они могли бы приносить большую пользу; здесь же, по соседству с нашими татарскими провинциями, то есть с их родиной, эти милиционеры составляют лишь ненужное бремя.

Замечательное разнообразие национальностей в нашем Эриванском отряде: доктора и интендантство — поляки; милиция — татары и курды!

Смешно читать наши газеты, в один голос напевающие, будто все народонаселение Турции повсюду встречает нас не только радушно, но даже с восторгом. Право можно подумать, что все редакторы с их корреспондентами без всякой церемонии условились обманывать читающую публику. Не в газетах, а на практике, к сожалению, замечается почти повсюду, по крайней мере на нашем театре, совершенно противоположное.

Народонаселение правда покоряется; но в то же время смотрит на нас враждебно и нет никакого сомнения, что [622] при малейшей неудаче наших войск вся эта мнимая покорность и воспеваемый газетами восторг превратится в открытое сопротивление.

Куртинский родоначальник Лезги-ага в откровенном разговоре признался мне однажды, что всем, которые уверяют нас, русских, в своей преданности, верить не следует: они неискренны. Все турецкие поданные, по словам Лезги-ага, получили от своего правительства следующее повеление: ,,Когда русские займут нашу землю, оставайтесь спокойно на своих местах, выходите к ним навстречу и изъявляйте покорность. Они народ добрый,— вас не тронут и будут награждать; а когда мы соберем свое войско и выступим против русских, тогда и вы все должны восстать поголовно и начать истреблять вместе с нами наших общих врагов”!

Я совершенно верю этой случайной откровенности Лезги-аги.

18-го мая. Среда. Сурп-Оганес.

Кавалерия опять ушла на фуражировку. С каждым днем увеличиваются трудности в добывании фуража. Драгунские лошади очень похудели.

Наконец сегодня прибыл с таким беспокойством и нетерпением ожидаемый караван с провиантом, но только на четыре дня. Открылось также наконец столь полезное и давно желаемое сообщение Игдыря с отрядом по Каравансарайскому тракту, почти вдвое кратчайшее, нежели старое на Чингиль и Баязет. Сегодня же, по приказанию начальника отряда, на это новое сообщение отправлены мною одна сотня уманцев и одна сотня закатальцев.

Великий Князь телеграфирует Тергукасову, чтобы он никаких поддержек от главных сил корпуса не ожидал, что у них у самих войск не достаточно. Странное дело! [623] Если даже главные силы оказываются недостаточно сильными, то зачем же держать столь несоразмерное количество войск в Рионском крае, где (как уже это и разъяснилось) не ожидается никаких крупных неприятельских вторжений? По моему мнению, Эриванский отряд, согласно своему назначению, которое в настоящую минуту довольно кажется обрисовалось, должен заключать в себе отнюдь не менее одной полной пехотной дивизии; при соблюдении этого условия наше мусульманское Закавказье не вело бы себя так двусмысленно, как теперь.

Сейчас сотник Стрельбицкий, командир ракетной батареи, доложил мне, что один из урядников еще с 10-го мая пропал без вести. Оказывается, что во время похода нашего на Ардаган урядник этот с двумя казаками был послан с бивака у Казы-геля в соседние аулы за фуражом; но при последнем выступлении нашем с этого бивака (утром 10-то мая) сотник Стрельбицкий, узнав, что урядник с одним из казаков вернулся, но другого казака еще нет, приказал уряднику искать его повсюду и без него назад не являться. Урядник так и постарался буквально исполнить то, что ему было приказано: не отыскав нигде казака, он и сам пропал без вести. За такие несообразности в распоряжениях и несвоевременный доклад о происшествии я сегодня же сотника Стрельбицкого отрешил от командования сотней.

Из Баязета приехал комендант Штокфиш и вместе с ним назначенный состоять при Тергукасове молодой человек, по фамилии Лишин, с громким наименованием «константинопольского дипломата». Штокфиш прибыл с решительным намерением не возвращаться более в Баязет, если только начальник отряда не облечет его властью, коменданту присвоенной, и не снабдит его самой широкой, подробной инструкцией; в противном случае положение [624] свое он считает невозможным в виду того, что ни Ковалевский, ни прочие лица, ему подведомственные, не находят себя обязанными ему подчиняться.

19-го мая. Четверг. Сурп-Оганес.

Утомленная кавалерия продолжает ежедневные (на далекое расстояние) фуражировки. Затруднения в фураже дошли до того, что между командирами кавалерийских частей начали возникать по этому поводу неудовольствия и неприятности. Эскадронные и сотенные командиры, вынужденные пускаться на хитрости, часто перекупают на дороге чуть не с боя ничтожные транспорты фуража, подвозимые местными продавцами в наш лагерь.

Начальник отряда беседовал с Штокфишем относительно его обязанностей. Филиппов старается сочинить для него инструкцию. Приискивают подходящего штаб-офицера, на которого можно было бы возложить командование войсками как в Баязете, так и на всем пути до Сурп-Оганеса. Я предложил на эту должность генерала Кельбали-хана Нахичеванского; не знаю почему Тергукасов не принял моего предложения, а нашел нужным спросить мнения фон-Шака относительно того же Ковалевского. Шак дал ответ отрицательный. Тогда Филиппов, обратился к моему начальнику штаба Медведовскому с предложением: не пожелает ли он быть назначенным на этот пост, тем более, что здесь ему выпадает на долю случай выдвинуться вперед гораздо скорее, нежели в настоящей роли начальника штаба? Эта попытка была понята мною как чересчур прозрачная интрига, имевшая целью устранить с глаз долой уже умевшего заявить в отряде свои способности офицера генерального штаба и избавиться таким образом от опасного соперника в будущем. Медведовский также понял [625] ловушку, так неловко расставленную, и отвечал, что доволен настоящим своим положением и лучшего ничего не желает.

Как слышно, в конце концов, по рекомендации генерала Броневского, на этот пост будет назначен крымского полка подполковник Пацевич; но этого штаб-офицера я совсем не знаю.

Тергукасов заходил сегодня ко мне в палатку, долго сидел и беседовал со мной. Вследствие ли недостатка провианта, или от других, не менее важных, забот, он выглядит каким-то рассеянным и расстроенным, так что, право, нельзя не пожалеть старика.

20-го мая. Пятница. Сурп-Оганес.

Погода убийственно-ненастная: холод, дождь; а кавалерия на фуражировке.

Сегодня лазутчики дали знать, что турецкие войска сняли лагерь у Кара-килисы и отступили на Топрах-кале. Начальник отряда по этому случаю расходился и отдал приказание на послезавтра к выступлению. Между тем в отряде продолжают царить страшные беспорядки. Бедный Тергукасов может совсем потерять голову.

21-го мая. Суббота. Сурп-Оганес.

С утра роту сапер и сотню сунженцев, по приказанию начальника отряда, отправил собрать уцелевшие по линии от наших топоров телеграфные столбы, как нужный материал для предстоящего устройства моста под Кара-килисой.

Сегодня я обедал у Эюб-аги. Много у него было гостей и между прочими молодой дипломат Лишин, рассказывавший нам с апломбом опытного и проницательного [626] политика о Турецкой империи и восхвалявший великие деяния нашей дипломатии в Константинополе. Во всех этих повествованиях Лишин, разумеется, не забывал и своей собственной особе придать некоторого рода окраску. Глядя на присутствующих в палатке гостей, легко было по выражению каждого лица угадать, что все они, слушая рассказчика, думали одну и туже думу: «ну уж если у нас везде в чужих краях разосланы подобные агенты, то едва ли можно позавидовать зрению и слуху нашей российской дипломатии!»

Тут же мы узнали от восточного дипломата, что в сущности он владеет одним лишь из восточных языков, а именно самым изящным, салонным турецким наречием, вследствие чего курды и другие мусульмане, находившиеся в гостях у Эюб-аги, когда Лишин заговорил с ними по-турецки, только улыбались в ответ, кивали головой и ничего не понимали. Любопытно знать, для какой необходимости эта дипломатическая личность со своим салонным наречием появилась на военных полях Азиатской Турции при начальнике Эриванского отряда?..

Сегодня явился в лагерь другой лазутчик с подтверждением, что турки действительно ушли из под Кара-килисы. Многие из наших крикунов встрепенулись и громко начали роптать: — “помилуйте, разве это возможно? Турки от нас уходят перед глазами, перед носом, а мы стоим в бездействии?!..."

Не горячитесь, господа, успеете! Будьте уверены, что турки не уйдут далеко...

Штокфиша наконец снабдили подробной инструкцией и отправили в Баязет. Я от души пожелал ему всего лучшего, а главное посоветовал не дремать и исполнять все мною указанное. Не было у него коня, я отдал ему одного из лучших своих жеребцов и благословил в путь. [627]

22-го мая. Воскресенье. Бивак у дер. Зиро.

Тергукасов без всякой церемонии превращает авангард в какую-то рабочую команду, осужденную на вечное прокладывание дороги.

Сегодня, в пять часов утра, я выступил из Кара-килисы правым берегом Ефрата, во главе, так называемого, авангарда, состоящего из следующих частей: саперной роты, крымского баталиона с шанцевым инструментом, драгунского и Сунженского полков, конной батареи и трех сотен лезгин. Приказано проделать дорогу против Гелясор, что после усиленных работ в течение дня и было исполнено.

Около шести часов вечера я поднялся на возвышенность у д. Зиро и хотел продолжать путь на Мангаскар, но в это время догнал меня генерального штаба капитан Барановский с приказанием от Тергукасова: оставить авангард на ночлег у д. Зиро. Главные силы остановились ранее у д. Экман. Авангард расположился тотчас же биваком; начали разбивать коновязи и палатки. Вдруг, откуда ни возьмись, появился между нами Филиппов, расспрашивающий всех: не видал ли кто-нибудь где расположились главные силы и где находится генерал Тергукасов? Как Филиппов мог заблудиться и потерять своего генерала и свой отряд, будучи начальником штаба, это для меня остается загадкой.

23-го мая. Понедельник. Кара-килиса.

В три часа утра казаки дали знать с аванпостов, что полковник Филиппов, капитаны Домонтович, Броневский, Волковицкий и чиновник Лишин с тремя сотнями уманцев и сотней куртин только что проехали мимо спящего авангарда по направлению к Кара-килисе.

Не трудно было понять, что это не более не менее, как повторение старой комедии, разыгранной 18 апреля под [628] Баязетом, когда мы упустили два батальона с двумя орудиями. Как там, так и здесь, подробно и в точности было известно, что неприятель ушел, и следовательно всякая рекогносцировка покинутого места становилась излишней и не нужной. Но этот таинственный набег на Кара-килису был необходим для эффекта и будущей реляции.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно!

В шесть часов утра прибыл ко мне в Зиро из главных сил стрелковый баталион и я получил приказание подняться с бивака, и, дойдя до дер. Мангаскар, остановиться в ожидании начальника отряда. Мангаскар населен армянами, а потому весь народ вышел к нам навстречу, имея во главе священника с крестом и иконами. Я просил их обождать начальника отряда.

Вскоре прибыл и Тергукасов. Любезно поздоровавшись с войсками, поблагодарив народ и приложившись к святому кресту, Тергукасов приказал авангарду составить ружья в козлы и стать на привал. Здесь между мною и Тергукасовым произошло следующее объяснение: я просил его сложить с меня командование авангардом и поручить его другому генералу. Это почему? спросил Тергукасов.— Потому, отвечал я, что на мне лежит одно только название начальника авангарда, а на самом деле вся обязанность вверенных мне войск сводится исключительно к саперным работам. В тех же случаях, когда авангарду надлежит действовать прямо и непосредственно, меня останавливают на месте, а вперед посылают офицеров, присылаемых из главного отряда, значит им и книги в руки; они и должны составлять авангард.

“Это я отправил сегодня Филиппова на рекогносцировку,— сказал Тергукасов,— на том основании, что это относится к обязанностям офицеров генерального штаба". [629]

“У Филиппова,— возразил я,— много других, еще более серьезных обязанностей по отряду, а рекогносцировки не хуже его могли бы сделать и офицеры генерального штаба, состоящие при авангарде". Тергукасов промолчал.

Простояв на привале около часу, в продолжение которого играла музыка, а лезгины плясали под звуки зурны,— мы наконец тронулись в дальнейший поход.

Впереди всех ехал начальник отряда. Отовсюду, из ближайших к дороге деревень, масса народа выходила навстречу с хлебом и солью. Тергукасов подъезжал к ним и держал речь, заканчивавшуюся обыкновенно общим криком: «кеце»! что соответствует нашему «ура». Народ простодушно радуется, бранит турок и молится за нашего Царя и его войско.

Почти под самой Кара-килисой выехал навстречу к начальнику отряда капитан Домонтович и торжественно доложил, что полковник Филиппов занял Кара-килису и все неприятельские укрепления.

При въезде в селение нас встретили родоначальники здешних курдов, каждый окруженный своей свитой. Гуссейн-ага с езидами, и Багдыр-ага с мусульманами. Тут протекает довольно глубокая речка Ахты-чай. Артиллерия переправилась однако же беспрепятственно и не подмочила ящиков. За этой переправой опять остановка — опять кресты, иконы и толпы народа.

Кара-килиса — довольно значительное селение с обширным базаром, и по всему видно, что жители не терпят ни в чем недостатка. Пройдя за деревню еще с версту, открывается по всем направлениям болотистое и чрезвычайно топкое пространство. Здесь подъехал Филиппов и с тою же торжественностью, как Домонтович, отрапортовал о занятии им Кара-килисы. При этом он доложил, что неподалеку предстоит еще одна глубокая река, где кавалерия [630] переправиться не может; для артиллерии же без моста переправа немыслима, в чем он совместно с офицерами генерального штаба убедился лично.

Эта неблагоприятная весть, не понимаю от чего, до того растревожила вдруг добродушного всегда Арзаса Артемьевича, что он разразился страшным гневом на всех, кто только около него находился. У него вырвалось даже комическое восклицание: “Боже мой! Зачем же наслали ко мне в отряд стольких зверей: Комар-овский, Волк-овицкий, Баран-овский, Медвед-овский, Барс-ов!!.. Он приказал казакам разогнать народ, не только курдов, которых не любил, но даже своих единоземцев. Барановича и Домонтовича он между тем послал торопить пехоту, чтобы как можно скорее построить мост. Я воспользовался минутой, когда волнение его несколько утихло, и предложил: оставить пока конную батарею здесь, так как, по словам полковника Филиппова, переправить ее через реку невозможно; а мне с одною кавалерией дозволить идти вперед и стать биваком у самого подножья укрепленной горы, которая покинута турками.— Тергукасов согласился.

Приблизившись с конницей к этому препятствию, именуемому Филипповым “непроходимой рекой", а по карте называемому речкой Дараби, или Кара-су, я первый переправился на противоположный берег и убедился, что вода действительно настолько глубока, что артиллерия непременно подмочит свои ящики, но вместе с тем я заметил однако во ста шагах от нас, вниз по течению, довольно широкий разлив — верный признак существования брода.— Урядник Масляников и переводчик Карапет тотчас отправились исследовать глубину реки, и на наших глазах легко переехали ее туда и обратно; лошади шли в воде только по колено. И так, желаемый брод найден и переправа оказалась возможной. [631]

Сию же минуту я командировал штабс-ротмистра Клушина к начальнику отряда доложить, что без всякого моста по открытому нами броду легко можно переправить и обоз и артиллерию.

Полагаю, что Тергукасов убедится, наконец, в какой степени для нас полезна была Филипповская рекогносцировка. Конная батарея скоро подошла и переправилась благополучно, а часа через два весь отряд уже расположился лагерем на дороге к бывшей турецкой позиции.

Прогуливаясь по биваку, я заметил вдалеке казаков, занимающихся рубкой на дрова телеграфных столбов. Тотчас же послал я туда дежурного по кавалерии с приказанием остановить рубку, а казаков заметить, какого они полка. Дежурный вернулся и доложил, что казаки назвали себя уманцами, что трудно однако же проверить, так как они без погон; рубка же столбов производится по приказанию самого начальника отряда. Я не поверил этому и отправил Медведовского к Тергукасову удостовериться лично: справедливо ли это распоряжение и кроме того поручил представить на усмотрение Его Превосходительства, что если уже столбы эти вовсе нам не нужны для телеграфа, то во всяком случае полезно было бы их приберечь для устройства мостов и переправ на предстоящем нам пути.

Медведовский вернулся крайне встревоженный: начальник отряда приписал это нашей интриге и сказал сердито: «Какое вам дело до столбов? Я приказал их уничтожить! Я здесь начальник, а не князь Амилахвари!» Я был оскорблен этой чересчур уже грубой выходкой и решил, покинув Эриванский отряд, уехать в Александрополь.

Казаки, рубившие столбы, оказались на самом деле не уманцами, а хоперцами. Я потребовал к себе подполковника Педино и сделал ему строжайший выговор за то, что, вопреки моим неоднократным приказаниям, казаки его [632] продолжают ходит без погон и, в довершении этого беспорядка, осмеливаются лгать, называя себя уманцами.

Вечером я с начальником штаба и некоторыми офицерами ездил осматривать брошенную турками позицию и определили, что на ней должны были находиться 4 баталиона и 4 орудия.

24-го мая. Вторник. Кара-килиса.

Сегодня в десять часов утра начальник отряда прибыл в наш лагерь. Я сел верхом и встретил его с рапортом. Мы поздоровались. На вопрос его: хорошо ли тут стоять! я ответил, что в лагере сыро вследствие близости болот, и если простоим на этом месте долго, то люди начнут болеть.

Кроме того я доложил, что в четырех местах впереди лагеря необходимо устроить мосты, иначе при дальнейшем походе артиллерия рискует там завязнуть. Затем мы ездили на гору — осматривать турецкую позицию. С вершины этой крутой высокой горы видны: Алашкерт, Зейдекян, Шарианская долина и Хамурское ущелье. Весь путь к Зейдекяну открытый и ровный, за исключением кое-где волнистой местности и незначительных оврагов. Спустившись с позиции и возвращаясь в лагерь, Тергукасов, в сопровождении саперного капитана, осматривал и назначал место для устройства мостов, а порубленные казаками телеграфные столбы приказал сейчас же от них отобрать и употребить на постройку. Странный человек! Вчера выходил из себя, а сегодня сам же признает необходимость сбережения этого материала.

Ночью аванпосты, занимаемые хоперскими казаками, не дали всему лагерю спать: они приняли баранту за неприятеля, [633] открыли огонь и подняли в кавалерийском лагере тревогу. Я опять потребовал Педино и сделал ему вторичное внушение.

25-го мая. Среда. Кара-килиса.

Прибывший в лагерь по делам службы баязетский уездный начальник Аракелов навестил меня сегодня утром. Беседуя с ним, я, между прочим, высказал свою решимость оставить Эриванский отряд, благодаря разным выходкам, выносить которые я не намерен. Вероятно Аракелов поторопился передать наш разговор земляку своему Ханагову, так как не прошло и получаса с той минуты, как мы с ним расстались, прибежавший ординарец доложил, что меня просит к себе начальник отряда. Я тотчас же сел верхом и отправился.

Встреча была весьма любезная и предупредительная. Тергукасов усадил меня в своей палатке и поспешно начал мне рассказывать о необходимости безотлагательной рекогносцировки к Зейдекяну и Топрах-кале и о намерении своем поручить это дело мне, и непременно завтра же. Я заверил его в своей готовности выполнить приказание; но что вслед за сим буду покорнейше просить его назначить на мое место другое лицо, а меня уволить в Александрополь.— На вопрос о причине, побуждающей меня к такому шагу, я отвечал: “причина хорошо должна быть известна вашему превосходительству. С первого же дня похода я постоянно и неизменно встречал только одни открытые противодействия. Кавалериею распоряжаются помимо меня, и иной раз так, что я даже сам не знаю, где какая часть находится. В довершение, мой начальник штаба без всякого повода подвергся незаслуженному оскорблению с вашей стороны. Я желал бы знать: когда и в чем я проявил самоуправство или отсутствие подчиненности? где и в каком случае могли [634] заметить в моих действиях что-либо другое, кроме безусловной готовности служить и трудиться для общей пользы". Тергукасов не дал мне продолжать. Он рассыпался в уверениях, по-видимому искренних, что ничего решительно против меня не имеет и в полной мере сознает всю пользу, мною приносимую; что он только на меня надеется и мне одному безусловно доверяет. Он горячо просил не оставлять отряда, дав мне слово не допускать впредь никаких между нами недоразумений и обещал позвать к себе Медведовского, чтоб лично успокоить его по поводу своей неуместной вспышки. Покончив этот щекотливый разговор, Тергукасов показал мне полученную им копию с письма Великого Князя к корпусному командиру. Письмо это написано с большим чувством и чрезвычайно мне понравилось. В нем видна вся надежда, возлагаемая Его Высочеством на Лориса и на вверенные ему войска, и ясно обрисована полная самостоятельность, которая теперь ему предоставлена, как командиру совершенно отдельного корпуса.

Затем, получив все приказания касательно предположенной на завтрашний день рекогносцировки, мы дружно расстались и я вернулся к себе в лагерь.

Сегодня, к величайшему моему удовольствию, кавалерия начала наконец щипать здесь в первый раз молодую траву.

Перед вечером прибыл в лагерь находившийся в командировке в главных силах Кавказский казачий полк. Он был направлен к нам из-под Карса на Кагызман, Тандурах, Абасс-гёль и Сурп-Оганес.

Здесь опять произошло недоразумение: полковник Кирьяков, подходя к Кара-килисе, заблаговременно выслал вперед офицера донести мне о приходе своего полка; получив это известие, я, к сожалению, совсем забыл тотчас дать знать о том начальнику отряда; между тем, проходя с полком по пехотному лагерю, неподалеку от [635] отрядного штаба, Кирьяков увидел Тергукасова, гуляющего у своей палатки и, разумеется, тотчас же скомандовал: “смирно". Начальник отряда, вероятно, недовольный тем, что его не предупредили, вдруг рассердился, и, подозвав к себе Кирьякова, строго спросил: почему он не дал знать о своем приходе и отчего не представляет строевого рапорта? Кирьяков доложил, что рапорта при нем нет, а о вступлении полка он уже донес своему начальнику дивизии. Тергукасов раскипятился и разнес его, как говорится, в пух и дребезги.

По прибытии полка в наш лагерь, я встретил его верхом, поблагодарил казаков за отличную боевую службу, вызвал молодых георгиевских кавалеров, успевших уже отличиться в делах с неприятелем, и поздравил их с монаршей милостью; затем приказал Медведовскому указать бивачное место для полка. Казаки смотрят молодцами; но кони весьма изнурены, так что полк этот нуждается в отдыхе. Кирьяков до крайности разобижен начальником отряда. Я его однакож успокоил, объяснив, что вся ошибка в настоящем случае лежит на мне, и что я лично поговорю об этом с генералом.

Не понимаю, к чему отнести эти болезненные и так часто повторяющиеся вспышки Тергукасова.

26-го мая. Четверг. Бивак у Топрах-кале.

Согласно вчерашнего приказания я выступил в 6 час. утра по эрзерумской транзитной дороге к Зейдекяну. Со мною были переяславцы и два казачьих полка, Сунженский и Уманский, с ракетной полубатареей. Переправы, при самом выходе из лагеря, по маленьким топким речонкам весьма затруднительны; далее же, вплоть до Зейдекяна, дорога великолепная. Путь этот тянется левым берегом реки [636] Шарьян (впадающей южнее Кара-килисы в Ефрат). Народонаселение, живущее в разбросанных по долине куртинских и большей частью армянских аулах, как видно, далеко не бедное. Орошение полей, хлебопашество, а еще более скотоводство, существуют здесь в широких размерах. Вся равнина Алашкерта, должно быть, чрезвычайно плодородна. Одного только леса здесь недостает.

Пройдя 35 верст, ровно в час пополудни мы были встречены при входе в Зейдекян жителями этой деревни с хлебом-солью и, по обыкновению, с духовенством во главе. Здесь все жители армяно-католики. Они мне дали сведения, что отступившие отсюда турецкие войска остановились у Даяра и там укрепляются.

При входе (от Кара-килисы) в зейдекянское ущелье турки с обеих сторон построили довольно порядочные, защищающие дорогу, земляные укрепления с траншеями и, уходя, оставили их не разрушенными.

В Зейдекяне оказались: две мельницы, а в двух больших складах множество казенной муки, пшеницы, рису, масла, английского железа, гвоздей, бочек, арканов, палаток, кос, тачек и желонерных значков. Назначив комиссию, под председательством маиора Нуджевского, при участии сельского старшины, для освидетельствования и опечатания всего этого имущества, я тем временем предоставил для кавалерии двухчасовой отдых; а две сотни Уманского полка, под командой есаула Ключарева, послал в Топрах-кале с приказанием, не входя в город, потребовать старшину или местного начальника и предупредить о моем прибытии.

Отдохнув на перевале, мы двинулись к Топрах-кале. По дороге в с. Молла-Сулейман опять остановка. Опять такая же встреча жителей армяно-католиков. Селение это довольно значительное, обладающее четырьмя большими [637] мельницами и двумя складами муки и пшеницы, принадлежащих войску, что и было поручено мною той же комиссии для проверки и опечатания.

Пройдя далее верст десять, мы подошли к Топрах-кале (Алашкерт). Тут явился ко мне есаул Ключарев и доложил, что, несмотря на его требования, из городских старшин вышли к нему одни только армяне; представители же курдов не хотели этого исполнить. Благосклонно поблагодарив духовенство и массу армян, вышедших ко мне навстречу с иконами и хлебом-солью, при чем мусульмане торжественно отсутствовали, я въехал в город и приступил к его осмотру.

Живописно разбросанный по оврагам и прилепленный к скалам, на подобие амфитеатра, город состоит из 500 дымов; население — на половину армяне-католики и на половину — курды-мусульмане. У подошвы города, в двух местах, устроены новейшие земляные укрепления; а над городом, на обрывистой скале, командует старинная полуразвалившаяся крепость. Находящиеся здесь амбары переполнены пшеницей и это, говорят, собственность столь же известных баязетских граждан: Саркиса-аги и Ибрагима-аги.

У одного из домов, который предназначался турками для телеграфной станции, сложен громаднейший запас проволоки. Мне пояснили, что командовавший здесь войсками Ахмет-паша хотел соединить город посредством этой проволоки с Эрзерумом, что и не трудно было угадать еще по дороге из Зейдекяна к Топрах-кале, где уже была выведена совершенно готовая линия телеграфных столбов.

Узнав, что одно из самых видных и обширных городских зданий, найденное нами опустелым, также, как и лучший сенокос, раскинутый внизу под самым городом, принадлежит бежавшему к туркам каймакаму, я отдал приказание: именно на этих самых лугах и расположиться [638] кавалерии биваком. Наконец курды образумились и вышли ко мне с поклоном со всем своим меджлисом. Я сделал им подобающий выговор за то, что не выслали старшин по требовании Ключарева и за то, что опоздали меня встретить при въезде в город, предупредив, что в будущем за подобное ослушание они дорого поплатятся; я приказал, чтоб завтра же непременно все члены алашкертского меджлиса отправились с изъявлением покорности к начальнику отряда в Кара-килису.

Спустившись из города на бивак, я написал донесение Тергукасову и просил его, между прочим, если он думает недолго оставаться в Кара-килисе, то разрешил бы мне не возвращаться к отряду, а ожидать его здесь, чтоб таким образом не гонять напрасно взад да вперед кавалерию, которая и без того уже весьма утомлена и требует хотя бы кратковременного отдыха.

27-го мая. Пятница. Кара-килиса,

В противоположность вчерашней моей просьбе, сегодня в час дня я получил следующее приказание от Тергукасова: оставив в Зейдекяне один казачий полк, со всеми остальными возвратиться в Кара-килису.

В четыре часа пополудни с драгунами и сунженцами я выступил по кратчайшей дороге (на Калвек) в Кара-килису, а Шипшева с Уманским полком отослал в Зейдекян.

На место пришли в сумерки. Я тотчас же явился к начальнику отряда и не мало был удивлен, когда узнал, что члены алашкертского меджлиса не послушались меня и что, за исключением армян, никто из них сегодня к Тергукасову не приезжал. Тут же последовало приказание на завтрашний день. Весь отряд выступает из Кара-килисы [639] двумя колоннами по двум дорогам: правая колонна, по кратчайшей дороге, под моим начальством, два полка кавалерии, конная батарея и стрелковый баталион — на Топрах-кале; с ней же будет следовать и начальник отряда; левая со всеми остальными войсками отряда, под начальством генерала Броневского,— направится по транзитной дороге к Зейдекяну и сделает завтра переход до Чилканы (на речке Хопус). В Кара-килисе останутся две сотни Кавказского казачьего полка и учреждено будет беспрерывное, также как в Сурп-Оганесе, хлебопечение из оставшейся здесь турецкой муки.

Сегодня мы вели продолжительную беседу с полковником Кирьяковым. Много он любопытного рассказывал про главные силы действующего корпуса. Между прочим мы узнали, что бедному Челокаеву суждено было погибнуть в самом пустом деле. Маленький генерал, Иван Лорис-Меликов, беспощадно гоняет кавалерию, что, однако же, не помешало ему выпустить Мухтара с 8-ю баталионами из Карса на Соганлуг, за что драгуны и прозвали его «фургон-пашею».

Узнали мы и подробности взятия Ардагана, и о том какие интриги велись между корпусным начальством, Гейманом и Девелем, взаимно старавшимся обманывать друг друга; и до какой степени неспособен Духовской, и как ярко блистает интендантское ведомство своими дарованиями и патриотизмом.

В утешение, однакоже, услышал я хорошие отзывы о близких моему сердцу нижегородцах, главных виновников Бегли-Ахметского дела князя Чавчавадзе.

Кавказцы разгуливают теперь у нас по всему лагерю и рассказывают о своих подвигах. Понятно не без зависти у нас в отряде смотрят на двенадцать молодых георгиевских кавалеров-казаков и на офицеров Кавказского [640] полка, которым, говорят, обещано чуть ли не по четыре награды каждому.

Разумеется, по этому поводу нельзя не пороптать на начальство: “что станешь делать? Не дают нам отличиться, беда, да и только! Того и гляди турки уйдут до самого Эрзерума, и Эриванскому отряду, пожалуй, вовсе не придется быть в делах! Хоть плачь"! Я, с своей стороны, не перестаю твердить одно и то же всем и каждому: ,,потерпите, господа, не горячитесь! Будьте уверены, что без дела не останемся".

Насмешил меня сегодня священник Бекаревич. Является он ко мне и с велеречивой многознаменательностью сообщает, что в главных силах корпуса все решительно смеются над Эриванским отрядом, которому до сих пор никак не удается настигнуть турок.

Я сказал ему: ,,Вы, батюшка, служитель алтаря и потому должны бы, кажется, на дело смотреть иначе, а не как молодой юнкер. Смеяться над нами могут только те хвастуны, которые во время удачи лезут вперед, а не дай Бог, что-нибудь не так, то этих героев и в глаза никто не увидит. Сами вы, кажется, видите и знаете, что Эриванский отряд не по своей вине не имел случая столкнуться с вооруженным противником. Или ваши герои, быть может, желают драться с мирными жителями за отсутствием турецких солдат. Разве вы не замечаете, что Эриванский отряд в пять раз далее ушел вперед по неприятельской земле, нежели главные силы корпуса. Если турки без боя отдадут нам всю Малую Азию, тем лучше для нас; но едва ли так случится. Вспомните мои слова и скажите вашим крикунам: дела нам предстоят впереди весьма серьезные, это я предвижу и предсказываю! Вам уже верно кавказцы рассказывали, как Лорис подкупил ардаганского коменданта, а потому и крепость взяли легко. Пожалуй вы [641] не прочь и над этим подтрунить? По моему, напротив: честь и слава такому полководцу, который умеет, где возможно, дорожить жизнью солдата, а подобному коменданту, разумеется, бесчестье и позор за то, что он так гнусно продает свое отечество! Вот вам мой ответ''

28-го мая. Суббота. Топрах-кале.

В семь часов утра колонна Броневского выступила из Кара-килисы по транзитной дороге, а в 11 часов по кратчайшей дороге тронулась и моя колонна вместе с начальником отряда. После небольшого привала на полпути к вечеру мы прибыли в Топрах-кале

Из города навстречу к нам выехала депутация курдов. Тергукасов принял ее сухо и сердито, а одного из них, самого почетного, приказал арестовать за то, что депутация не явилась вчера в Кара-килису, как мною было приказано. Этот арестованный старик весьма разумный и, как видно, всеми уважаемый, произнес перед Тергукасовым оправдательную речь приблизительно в следующем смысле: ,,что нам теперь делать,— мы и сами не знаем. Своих турок мы боимся гораздо более, нежели вас. Кто нам может обещать, что вы останетесь навсегда нашими повелителями? Из прошлого известно, что мы уже два раза были в руках ваших и оба раза обратно попадали под власть турок, которые потом жестоко с нами обращались. Кто же может нас уверить, что и в третий раз не случится тоже самое?”

Осмотрев с начальником отряда город и казенные здания, мы спустились под гору в кавалерийский лагерь, который был раскинут на прежнем месте.

Полковник Кирьяков подал рапорт и хочет оставить полк, вследствие неприятностей с начальником отряда. [642] Взяв вину на себя, я извинился перед Тергукасовым и объяснил ему, что командир полка в точности исполнил свою обязанность, уведомив о своем приходе в Кара-килису одного ближайшего своего начальника, и потому ни в чем не виноват. Просил его обласкать Кирьякова. В свою же очередь я думаю уговорить последнего взять рапорт назад и сообразить, что теперь время не такое, чтоб ради пустяков проявлять излишнюю щекотливость и бросать службу.

Курды тоже недовольны Тергукасовым. Сын Джафар-аги Алишраф уже уехал к корпусному командиру; прочих же мне удалось кое-как уговорить и удержать на службе.

Вечером Тергукасов прислал мне два свежих огурца; эта новинка и большая здесь редкость; я же отправил к нему свежей рыбы, которую походом наловил мой Алексей.

29-го мая. Воскресенье. Зейдекян.

Колонна моя в 8 ч. утра вместе с начальником отряда выступила по дороге на Молла-Сулейман, где приостановилась на короткое время, пока Тергукасов благодарил встречавший его народ, принимал депутацию и осматривал мельницы. Тронувшись дальше, мы скоро пришли в Зейдекян, куда Филиппов был отправлен вперед, чтобы выбрать место для общего лагеря.

Наши ожидания оправдались: место им указанное — ниже всякой критики. Впрочем, это явление уже не новость для Эриванского отряда.

Вскоре после нас вступила в Зейдекян и колонна Броневского. Здесь лазутчики донесли начальнику отряда, что турецкие главные силы сосредоточились в Дели-баба, в укрепленном лагере, а авангард их стоит в Даяре.

Пока разбивали бивак, я осматривал местность, лежащую впереди лагеря, и на всех выдающихся возвышенностях [643] зейдекянского ущелья указал пункты для расположения аванпостов. Слава Богу, трава заметно поднялась и началась успешная фуражировка: можно надеяться на скорую поправку лошадей.

30-го мая. Понедельник, Зейдекян.

Утром начальник отряда подъехал верхом к моей палатке и пригласил меня отправиться с ним для выбора нового, более выгодного для лагеря, места. С ним же был и генерал Барсов. Долго мы ездили по окрестностям и ни на чем, однакож, Тергукасов не мог остановиться. Вообще, усвоенная нами манера при выборе лагерного, или бивачного расположения мне в высшей степени не нравится: она выражает крайнюю, непростительную беспечность. Право, можно подумать, что мы не на войне, а где-нибудь на маневрах в Курской губернии.

Так, например, здесь, при Зейдекяне, вместо того, чтобы втягивать (как это сделано) весь отряд в глубину ущелья, по моему мнению, следовало бы остановить его лагерем верст за пять не доходя Зейдекяна, на алашкертской равнине. Тогда очевидно мы господствовали бы над тремя дорогами: 1) прямо на Зейдекян (транзитная) 2) на Молла-Сулейман по Чатскому ущелью и через Хопус (гора Кесса-даг) на Армутлю и, наконец, 3) по долине Шарьянской, на Хныс-кала.

Настоящий же наш лагерь расположен так, что по двум последним дорогам неприятель, если захочет, может свободно зайти нам в тыл. Обо всем этом я докладывал начальнику отряда, но он отнесся равнодушно к моим доводам.

Возвратясь в лагерь, я после обеда лег отдохнуть и заснул; но вскоре пробудило меня внезапное донесение. Из аванпостной цепи казаки дали знать, что появившаяся [644] турецкая конница заняла впереди нас (верст за восемь отсюда) в самой глубине ущелья земляной Кюрдалинский редут. Выйдя из палатки и взглянув по этому направлению в бинокль, я заметил на гребне высокой горы примерно до 500 человек конницы.

Сию же минуту послал я по указанному направлению Уманский и Сунженский полки с ракетной полубатареей, а сам поспешил к начальнику отряда. Он приказал мне взять драгунский полк с дивизионом конной батареи и направиться туда же.

Замкнув по дороге вход в Чатское ущелье одним дивизионом драгун и двумя орудиями, я с остальными на полных рысях пошел к Кюрдалинскому редуту.

Между тем турки, заметив движение нашей кавалерии, очистили редут и отступили. Шипшев успел, однако же, завязать с ними легкую перестрелку и преследовал их со своим полком верст на пять далее редута, до дер. Кюрдалю. Когда неприятель окончательно скрылся с глаз, я послал Шипшеву приказание вернуться.

Вслед за этим с левой стороны от Шарьяна показались вдалеке около 200 всадников, которые, заметив Сунженский полк, направленный мною в ту сторону, поспешили отступить и также скрылись.

К вечеру оба казачьи полка вернулись к редуту и привезли с собой брошенные турками два вьюка и саблю. Шипшев, между прочим, сообщил, что казаки его долго гнались за каким-то офицером, по его мнению англичанином; на нем были видны красная фуражка и красные лампасы. Надо полагать, что турки делали рекогносцировку с намерением высмотреть наш лагерь.

Оставив в редуте две сотни казаков на аванпостах, я с остальной кавалерий вернулся поздно вечером в лагерь и явился к начальнику отряда. [645]

31-го мая. Вторник. Зейдекян.

Сегодня начальник отряда пригласил к себе меня и генералов Барсова и Броневского на военный совет.

Тергукасов обратился сперва к Барсову с вопросом: куда девать артиллерийский парк — оставить ли его здесь или отослать в Молла-Сулейман? Тот посоветовал оставить его здесь в зейдекянском лагере.

После того Тергукасов много говорил о разных предметах, касающихся отряда; но все его речи были как-то не докончены; видно было, что он чем-то чрезвычайно озабочен, и говорит не то, что хотелось бы ему нам высказать. Разговор этот был прерван Броневским, который обратился с просьбой разрешить ему воспользоваться найденными здесь турецкими ружьями и переделать их на кровати для больных. Тут Тергукасов махнул рукой и на этом кончился наш военный совет.

Мы встали и простились. Двух генералов он отпустил, а меня задержал и сообщил мне по секрету, только что полученное им от лазутчиков сведение, что у турок, сосредоточивших свои силы в Кара-Дербенте против нас, насчитывается 20 баталионов! А у нас на лицо всего шесть. Как тут быть?

Очевидно было, что прежняя самонадеянность начинала уступать место разочарованию.

Я спросил Тергукасова, почему же он не хотел сейчас поведать этого секрета Барсову и Броневскому? На мой вопрос последовало продолжительное молчание...

И, действительно, казалось трудным остановиться на каком-нибудь решении, не зная общего плана кампании, не понимая, что в данную минуту делают и чего именно хотят под Карсом, наконец не имея никакой возможности угадать чего желают достигнуть с этими 6-ю [646] баталионами, так далеко отброшенного вглубь неприятельской страны Эриванского отряда.

Тергукасов, продолжая молчать, видимо ожидал моего мнения. При такой обстановке я мог предложить ему единственный исход: выбрать безотлагательно выгодную позицию для лагеря, укрепить его и стоять твердой ногой по крайней мере здесь, если уже не хотели, или не могли стоять в Сурп-Оганесе и Кара-килисе. Во всяком же случае мы не должны трогаться с места, пока из-под Карса наши войска не перейдут за Соганлуг.

Тергукасов вполне согласился со мной, но в то же время заключил, что окончательных приказаний все-таки ожидает от корпусного командира.

1-го июня. Среда. Зейдекян.

В 8 часов утра Тергукасов потребовал меня и моего начальника штаба, чтоб вместе выбрать новую для лагеря позицию. Мы разъезжали до первого часа дня и в конце концов остановились на том именно узле дорог, который был уже мною предложен позади Зейдекяна. Пункт этот признан был стратегически самым выгодным.

Возвратясь в лагерь, я узнал, что Филиппов повсюду разглашает слух, что он с своей стороны непрестанно побуждает Тергукасова подаваться вперед, но что я, как нарочно, удерживаю и подбиваю старика на какую-то неподвижную и продолжительную лагерную стоянку.

Отправленный мною утром полковник Шипшев с своим полком для рекогносцировки дороги на Армутли и местности у Кесса-дага вернулся к вечеру после незначительной перестрелки с курдами и донес, что осмотренный им путь на всем протяжении вьючный, а для артиллерии и обоза не годится. [647]

Вечером мне вздумалось навестить генералов Барсова и Броневского. Не успел я к ним войти в палатку, как явился казак и доложил, что начальник отряда всех нас троих требует к себе.

Тергукасов встретил нас следующими словами: “Корпусный командир предписывает мне с отрядом теперь же наступать к Дели-баба, каких бы жертв ни стоило нам это наступление. Сам же генерал Лорис-Меликов, в свою очередь, выступает 1-го июня из-под Карса за Соганлуг. Это приказание, господа, я должен исполнить и пригласил вас затем, чтоб передать вам его лично".— Мы поклонились и единогласно доложили, что во всякое время готовы неуклонно выполнить его приказание.

При этом Тергукасов сообщил нам, что Карс уже обложен, что так долго ожидавшиеся там 119 осадных орудий наконец подвезены, и что с сегодняшнего числа (1-го июня) открывается бомбардирование.— Генерал Барсов весело и с уверенностью заметил, что Карс теперь продержится не более трех дней, на что я возразил, что сильно в этом сомневаюсь.

Вечером собралось у меня много посетителей. Все мы сидели, беседовали и ожидали приказания по отряду. Наконец в час ночи дождались.— Оно заключалась в следующем:

Авангард, в составе Переяславского драгунского полка с конной батареей, Уманского и Сунженского казачьих полков, с ракетной полубатареей, рота сапер, стрелковый и крымский баталионы, под моим начальством, выступают в 9 часов утра по дороге в Кюрдалю.

Правая, летучая колонна (Хоперский казачий полк с ракетной полубатареей), под начальством полковника Филиппова, выступает в то же время по Чатскому ущелью. Главные силы, под командой генерала Броневского, вместе [648] с начальником отряда следуют за ними.— Авангарду предписывается иметь постоянное сообщение с колонной Филиппова.

Вагенбург, госпиталь, хлебопеки, под прикрытием трех рот пехоты и двух сотен Кавказского полка, остаются в Зейдекяне под общим начальством полковника Кирьякова.

Поужинав вместе и помолясь Богу об успехе, мы разошлись по палаткам спать.

2-го июня. Четверг. Кюрдалю.

Согласно вчерашнему приказу, поднялись и выступили. Дойдя до редута, я остановился и стянул свою колонну для отдыха. Дорога для пехоты, артиллерии и обоза тяжелая: все время подъем. Здесь догнал нас Тергукасов и приказал авангарду: спустившись вниз к берегам речки, выбрать место для бивака на ночлег и далее не двигаться, так как главные силы, задерживаемые своим громадным обозом, идут весьма медленно.

Я спустился к речке Кюрдалю; кавалерию расположил на берегу, а пехоту переправил на ту сторону, поднял на ближайшие высоты и там поставил биваком. Позиция неудобная, но лучшего выбора здесь нет.

После небольшого отдыха, роту сапер и оба баталиона пехоты я оставил разрабатывать дорогу вверх по горам, по направлению к Драм-дагу; а Медведовского с двумя сотнями сунженцев и ракетной полубатареей отправил на рекогносцировку по даярской дороге, пролегающей в глубоком ущелье, вдоль по речке Кюрдалю.

В 4 часа пополудни с пикетов дали знать, что в стороне, куда поехал Медведовский, послышались выстрелы. Я немедленно отправился туда же, взяв с собой остальные две сотни сунженцев и дивизион драгун. И подойдя к аулу Кюрдалю, мы встретили Медведовского, уже [649] возвращающегося с рекогносцировки. Оказалось, что турецкая регулярная кавалерия, вместе с куртинской конницей, с весьма далекого расстояния, с самых крайних высот, открыла по Медведовскому огонь, разумеется безвредный, на который нечего было отвечать. Медведовский сообщил, что дорога по ущелью весьма дурная, местами топкая и даже непроходимая. Турецкая конница заняла отдаленные вершины гор и оттуда упражнялась напрасной стрельбой по воздуху. Мы все вернулись на бивак, куда в то же время подошли и главные силы.

Вечером Тергукасов нас потребовал к себе и сообщил, что Филиппов находится в Черкез-кенте, где и переночует, а завтра будет двигаться в том же направлении. Затем, тут же отдал нам приказания на завтрашний день.

3-го июня. Пятница. Бивак на высотах Джели-даг.

В пять часов утра авангард мой снялся с берегов речки Кюрдали и начал втягиваться в колонну, по направлению к Даяру. Правая колонна оставалась ночью в Чатском ущельи, откуда получено сведение от Филиппова, что подъем и высоты впереди ущелья заняты и укреплены неприятелем. Вслед за авангардом выступили и главные силы отряда. При этом войска наши распределились так:

Авангард.

Две сотни Уманского казачьего полка.

Ракетная полубатарея.

Четыре сотни Сунженского казачьего полка. [650]

Две сотни лезгин Закатальского конно-мусульманского полка.

Конная Кубанская батарея и

Переяславский драгунский полк.

Правая колонна.

Четыре сотни Хоперского казачьего полка и

Ракетная полубатарея.

Главные силы.

Три баталиона Крымского пехотного полка (один трех-ротный).

Два баталиона Ставропольского полка.

№ 1-й батарея 19-й артиллерийской бригады.

№ 4-й батареи шесть орудий.

№ 5-й батарея той же бригады.

Две сотни Уманского казачьего полка и

Одна сотня куртин.

Что составляет всего:

6 баталионов,

4 эскадрона,

16 сотен и

30 орудий (из коих 8 девятифун.).

Вот наши силы. Вот все, что Эриванский отряд может ввести в дело!

Любопытно освежить в памяти, насколько мы были вынуждены себя ослабить, т. е. что у нас разбросано в тылу на протяжении 200 верст.

В Зейдекяне.

Под начальством полковника Кирьякова: три роты ставропольцев, две сотни Кавказского казачьего полка, [651] одна сотня закатальцев, одна сотня куртин, артиллерийский парк, госпиталь и вагенбург.

В Кара-килисе.

Две сотни Кавказского казачьего полка и хлебопеки.

В Сурп-Оганесе.

Две роты крымцев, одна сотня хоперцев и госпиталь.

В Куджахе (на Каравансарайском перевале).

Одна сотня уманцев и одна сотня закатальцев.

В Диадине.

Одна сотня Елисаветпольского конно-мусульманского полка.

На Диадинском перевале.

Одна сотня того же полка

Между Диадинском перевалом и Баязетом.

Две сотни того же полка.

В Баязете.

Баталион ставропольцев, две роты крымцев, два орудия № 4-й батареи 19-ой артиллерийской бригады, одна сотня уманцев, одна сотня хоперцев, штаб и две сотни Елисаветпольского конно-мусульманского полка и госпиталь.

На Чингильских высотах.

Одна сотня Кавказского казачьего полка.

В Игдыре и в Алиджане.

Одна рота крымцев и одна рота ставропольцев. [652]

На всем пространстве от Диадина к Баязету и далее до Чингиля назначен командовать этими разбросанными кучками войск подполковник Пацевич.

Перспектива весьма непривлекательная, если к этому добавить тревожное настроение мусульман Эриванской губернии и открытую враждебность всего нехристианского населения, нельзя сказать, чтобы прочно занятой, а лишь пройденной нами неприятельской территории. Подобная картина с стратегической точки зрения была бы несомненным абсурдом, если б только она вышла на свет, как результат распоряжений самого Тергукасова; но на деле он оказывается лишенным всякой самостоятельности, и его голос, обращенный к высшему начальству, звучит, как голос вопиющего в пустыне. Эриванский отряд нужен Лорису просто как козлище отпущения, и с этой истиной необходимо теперь примириться.

К 10 часам утра, после трудного, тяжелого подъема, я подошел с авангардом к одному из крутых склонов горы Джели-даг. Драгуны должны были спешиться и все время тащить конную батарею на руках. Сюда же пришли и стрелки с саперами, проделав дорогу для главных сил. Если б турки заняли эту высоту хотя бы двумя баталионами, без всяких укреплений, то едва ли без больших потерь нам можно было бы сюда подняться.

С этой же высоты нам видны были впереди, верст за восемь, неприятельские пикеты. Я послал полковника Шипшева, с четырьмя сотнями казаков и ракетной полубатареей, прогнать их и самому занять их позицию.

Весь авангард, между прочим, отдыхал. Вскоре затем прибыл начальник отряда со своим штабом. Отсюда в бинокль я указал Тергукасову впереди лежащую местность на высотах Джели-дага, которую я намерен был занять. Он выразил свое согласие. [653]

Шипшев, между тем, прогнал неприятельские пикеты, занял указанное место, и теперь туркам не удастся наблюдать за движением нашего отряда.

Сделав отдых с авангардом на этом привале, мы начали дальнейшее наступление. — После утомительных, беспрерывных спусков и подъемом, по местам почти непроходимым, к часу пополудни я достиг той позиции, которую перед тем указывал начальнику отряда. Отсюда, с гребня значительной высоты, перед нами открылась следующая панорама.

Вправо большая гора, возвышающаяся над Даярским ущельем и увенчанная редутом, который на счастье наше был только что покинут неприятелем; Шипшев с незначительной перестрелкой занял своими казаками командующую над этим редутом высоту, после чего трудно уже было в нем держаться.

Прямо перед нами, на дальнем расстоянии (на глаз около 5 верст) ясно обозначилась вся неприятельская позиция, благодаря уже одной природе, весьма сильно укрепленная. По фронту она представлялась высоким горным гребнем с седловиной по середине. Правый фланг ее упирался на группу крутых, скалистых и висящих над рекой Шарьян высот; на левом же угрюмо возвышалась большая, с крутыми склонами, почти остроконечная гора, увенчанная траншеями, под названием Драм-даг.

Неприятель находился в движении: небольшие части пехоты, а также и конницы поспешно переходили с одного места на другое и, как это заметно было в бинокль, турки торопились устройством батарей и земляных укреплений, достаточно обрисовавшихся на всем протяжении их боевой позиции.

В высшей степени пересеченная местность наполняла все пространство, отделяющее нас от неприятеля. [654]

Общий вид Драм-дага, его стратегическое значение, все предыдущие сведения, собранные о неприятеле, наконец столь оживленная его деятельность на глазах наших, все это служило доказательством, что турки не намерены более уклоняться от встречи и боя, что, заманив нас в эти трущобы, они готовятся к самому энергичному упорному сопротивлению.

В ожидании главных сил отряда, я выслал аванпосты; орудия конной батареи выставил по гребню на позицию, а все войска авангарда скрыл за горой у ее подошвы. Вскоре мы удивлены были, заметив в тылу у казаков полковника Шипшева неожиданное появление полковника Филиппова: по смыслу диспозиции, он должен был выйти Чатским ущельем, гораздо дальше от нас вправо.

Остановив свою колонну позади Шипшева, Филиппов прибыл к нам на позицию, и подошел ко мне в то время, когда я впереди своей батареи рассматривал в бинокль расположение турок. — Он говорил, что обрекогносцировал в подробности чатскую дорогу, замкнутую укрепленной высотой, с которой, будто бы, турки по нем стреляли из орудий, почему ему не представлялось более возможным подаваться вперед, и он свернул свою колонну сюда, на присоединение к авангарду; что в той стороне у неприятеля 4 баталиона с артиллерией.

Во время этого рассказа на неприятельской позиции, прямо перед нами, показался дымок, вслед за ним раздался орудийный выстрел и первая турецкая граната врезалась в почву шагах 80-ти перед моей батареей; тотчас же последовал второй выстрел; снаряд упал гораздо ближе к нашим орудиям; затем третий и, прошипевшая по воздуху граната, легла позади моего авангарда.

Эта новинка со стороны неприятеля всех нас заинтересовала тем более, что никто не ожидал ее с такой [655] огромной (около 5 верст) дистанции. Теперь сделалось очевидным, что турки вооружены дальнобойными орудиями и в настоящую минуту упражняются в предварительной пристрелке.

Подполковник Шарап неотступно начал упрашивать меня — позволить его батарее отвечать. Долго я не соглашался, находясь в полной уверенности, что стрельба из наших четырехфунтовок на подобную дистанцию может лишь возбудить смех со стороны противника; но, наконец, ради опыта, под предлогом такой же пристрелки, разрешил.— Сию же минуту послышалась команда: «первое»! и увы, так я и знал, снаряд наш не пролетел и половины желаемого расстояния! После шести бесполезных с нашей стороны выстрелов я приказал Шарапу замолчать. Неприятель точно также прекратил свою стрельбу. Продолжая между тем ожидать прибытия главных сил, я послал приказание Педино, чтоб он с своим полком оставался на прежнем месте и оберегал бы наш правый фланг, а Шипшеву, чтоб он с своими казаками перешел на левый фланг, к речке Шарьяну, где и выставил бы аванпосты. Им обоим поручил как можно лучше ознакомиться с лежащей перед нами местностью.

Наконец подъехал начальник отряда со штабом и своим конвоем. Он окинул озабоченным взглядом открывшееся пространство, навел бинокль на неприятельские траншеи, позади которых группировалась турецкая пехота, и видимо призадумался. Но думать теперь,— уже поздно!

Я сел верхом и направился на левый фланг, к р. Шарьяну, где стояли наши аванпосты. Выбрав там удобное место, откуда видна была в перспективе большая часть турецких траншей, я слез с лошади и долго высматривал в бинокль. Турки поспешно доканчивали свои земляные работы. Количество пехоты, которая была мне видна, можно было определить примерно в 8 баталионов; кавалерии, кроме [656] пикетов, нигде нельзя было заметить; она верно была скрыта за горами; орудий же на этом фланге у неприятеля, при всем моем внимании, я мог различить только два.

Возвратясь на позицию, я доложил о моих наблюдениях начальнику отряда. Он мне сказал, что кроме этих, усмотренных мною, восьми баталионов, колонна Филиппова открыла еще четыре и что затем общую численность всех турецких сил, перед нами сосредоточенных, лазутчики решительно определяют в 20 баталионов и 12 орудий.

В шестом часу вечера, сделав хотя и недалекий, но чрезвычайно трудный переход, прибыли наконец наши главные силы и расположились биваком. Конную батарею тотчас же сняли с позиции и на ее место выставили в одну линию все три пешие батареи.

Долго еще, до заката солнца, мы смотрели по направлению к неприятелю и видели все его эволюции.

Нельзя было, между прочим, не полюбоваться на один из турецких баталионов, стройно спустившийся из траншей в лощину, и потом также стройно, безостановочно, скорым шагом, быстро поднявшийся на высочайшую гору Драм-даг. Этот маневр был поразительно щеголеват и, можно подумать, имел целью удивить противника своею ловкостью.

Вечером начальник отряда, потребовав к себе в палатку меня, Барсова и Броневского, сообщил нам следующее: 1) что, согласно полученной им шифрованной депеши от корпусного командира, предполагавшееся (1-го июня) бомбардирование Карса еще не начиналось и 2) что сейчас получено им тревожное известие о наступлении турок из Вана, и что поэтому Баязет находится в критическом положении.— Тергукасов был крайне сумрачен.

Я высказал, что в настоящую минуту, когда мы сами очутились лицом к лицу с неприятелем, более чем [657] втрое превышающим силы нашего отряда, и готовым встретить нас на крепкой позиции,— в эту минуту уже не время думать о Баязете; а надо прежде всего обратить внимание на то, что у нас перед глазами.— Тогда Тергукасов решил: завтра же в 7 часов утра стремительно атаковать противника всеми наличными силами Эриванского отряда. Мы все трое одобрили это решение.— Тергукасов позвал к себе начальника штаба для составления диспозиции, а мы ушли. Многие однакоже у нас в отряде продолжали быть уверенными, что турки и на этот раз отступят.

В 12 часов ночи получена была следующая диспозиция для боя. — “Завтра, 4-го июня, к 6-ти часам утра, для атаки неприятеля всем войскам отряда быть в полной готовности и выстроиться на месте бивака в резервном порядке. Всей пешей артиллерии находиться на своей настоящей позиции.

В состав боевой линии назначаются:

Правая колонна. Стрелковый баталион и 4-й баталион Крымского полка, под общим начальством подполковника Борделиуса.— Колонна эта должна спуститься по дороге в лощину и занять гору против левого крыла неприятельской позиции.

Левая колонна. Два баталиона ставропольцев, под начальством командира этого полка, полковника Шака, направляется в боевую линию против правого неприятельского фланга.

Вслед за этими двумя колоннами спускаются с настоящей своей позиции: 4-я и 5-я пешие, а также и конная Кубанская батареи и вступают в боевую линию.

Общий пехотный резерв составляют два баталиона крымцев, под начальством командира этого полка полковника Слюсаренко.

Когда пехота подойдет к неприятелю на ружейный выстрел, то оставленная на позиции 9-ти фунтовая батарея [658] должна будет открыть огонь по неприятельским батареям и траншеям; а когда три предыдущие батареи (4-я, 5-я и конная) займут позицию и откроют огонь, — тогда 1-я батарея прекратит пальбу, снимется с первоначальной своей позиции и отправится вперед к месту общего артиллерийского боя.

Рота сапер идет вслед за пехотой и все время работает дорогу для артиллерии.

Кавалерийская колонна, состоящая из трех сотен Уманского, трех сотен Хоперского и двух сотен Сунженского полков, ракетной полубатареи и куртинской сотни, под начальством полковника Шипшева, образуя левый фланг нашей боевой линии, спускается (одновременно с движением пехоты) к речке Шарьяну, ровняясь с колонной полковника фон-Шака и имея задачей: обойти правый фланг турок.— (Относительно этого движения кавалерии вообще и спуска к р. Шарьяну в особенности, Эюб-ага предварительно дал мне знать, что всякий обход неприятельской позиции с того фланга почти невозможен, и что местность в той стороне непроходима. Я докладывал об этом начальнику отряда, но он и теперь, как всегда, от несся к показанию Эюб-ага недоверчиво).

Далее диспозиция говорит, что кавалерийский резерв, состоящий из драгунского полка, одной сотни сунженцев, одной сотни закатальцев и ракетной полубатареи, должен спуститься по дороге и двинуться вперед одновременно с 1-й батареей.

Одна сотня уманцев отправляется в Зейдекян за подвижным лазаретом.— Одна сотня сунженцев и одна сотня закатальцев, под начальством маиора Перрет, назначаются в прикрытие перевязочного пункта. Одна же сотня хоперцев остается в брошенном турками редуте (на оконечности нашего правого фланга) для защиты Даярского ущелья.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 28. 1908