АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

2-го марта. Среда. Эривань.

Командир конной батареи, подполковник Шарап, являлся ко мне с разными служебными вопросами относительно своей батареи. Он обедал у меня. Из всех его рассуждений и повествований я заметил, что он далеко не из выдающихся командиров отдельных частей.

4-го марта. Пятница. Эривань.

Сегодня, во время обеда, пришли мне сказать, что начальник отряда возвратился из Тифлиса. Отобедав, я надел мундир и пошел к нему явиться. Подал строевой рапорт. Нового ничего он мне не сообщил, да кажется и он сам не много знает. Я передал все касающееся отряда и вернулся домой.

7-го марта. Понедельник. Эривань.

Заходил я наведаться о здоровьи Джафар-аги. 80-ти летнего старца трепала сильная лихорадка и он ужасно ослабел. Хотя он нашим медикам и не доверяет, но я советовал ему позвать доктора. Он согласился. Я сам поехал за Добровым и привел его к больному. После подробного и тщательного осмотра доктор объявил мне, что пульс у старика весьма слабый; тут же прописал какие-то капли и порошки, которые велел принимать на мадере. Джафар-ага, как ревностный мусульманин, сперва не хотел слушаться этого последнего предписания; но мне удалось уговорить. Шариат наш, — сказал он,— при всей своей строгости [517] позволяет нам, однакож, в самую трудную минуту принять вино, как лекарство.— Я купил и мадеру, и лекарство и отослал ему.

Возвратясь домой, застал у себя командира Кавказского казачьего полка полковника Кирьякова. Он с каким-то недовольным и угнетенным видом заявил мне, что от всех прочих казачьих полков находится на кордоне всего только по две сотни, между тем как от Кавказского полка их выставлено четыре. Кирьяков, как человек словоохотливый, старался изо всех сил убедить меня, что сделался жертвой мнимой несправедливости; не забыл даже захватить себе в помощь и Домонтовича, который присутствовал при этом объяснении. Но я рассеял его заблуждение, выяснив ему, что стоянку двух сотен в Эчмиадзине нельзя считать кордонной службой, так как кордоном называется цепь постов, расположенных по самой границе; что таким образом и от Кавказского полка, очевидно, несут службу по границе всего только две сотни наравне с прочими полками.

Доказав без труда ошибочность толкований Кирьякова, с чем он напоследок и сам согласился, я выслушал от него еще несколько просьб и заявлений, в подобном же роде неудачных и непоследовательных. Убедясь в бесплодности словопрений, проситель наконец удалился.

Подписав затем бумаги, поданные мне начальником штаба, я отправился к Джафар-аге и застал его за обедом. На мой вопрос: принял ли он порошки? — больной отвечал ,,нет". Тогда я сам собственноручно приготовил ему лекарство и убеждал принять. Заметно было, как при этом он выражал нерешимость и подозрение, прося меня самого сперва отведать приготовленное. Хотя я и во время болезни терпеть не могу никаких лекарств, но надо было успокоить бедного больного, и я выпил. Тогда [518] только у старика на лице просияло радостное доверие и он смело принял оба лекарства.

9-го марта. Среда. Эривань.

Сегодня я делал визиты здешним ханам, по случаю мусульманского нового года (Навруз-байрам). Сперва зашел поздравить владельца моего дома, затем был: у Пана-хана, Аббас-Кули-хана, Али-хана и Багир-хана. Пропасть разного сословия татар и их выбранных являлись к этим ханам и целовали у них руки, потом усаживались по старшинству вокруг бесчисленного множества сладостей и фруктов, выставленных для угощения. Прислуга чинно разносила флаконы, наполненные розовой водой. Каждый из гостей наливал ее себе на руки, мазал бороду и потом уже приступал к фруктам. Так как у Багир-хана недавно умерла жена, то у него в доме отсутствие фрукт выражало семейный траур, а вместо того подавали в маленьких чашечках густой черный кофе. По окончании визитов заехал к Джафар-аге узнать об его здоровьи. Немного ему стало лучше.

Вечером был у меня Тергукасов и предложил мне готовиться к отъезду для осмотра кавалерийских полков.

10-го марта. Четверг. Сардар-Абад.

Сегодня в 6 часов вечера вместе с Домонтовичем мы прибыли в штаб-квартиру Переяславского драгунского полка. Командир полка пригласил нас к себе.

Отдав подробные приказания насчет завтрашнего смотра, я потребовал старшого полкового врача Юрецкого и приказал ему завтра же отправиться в д. Талынь, тщательно осмотреть там находящуюся 1-ю сотню казаков Кавказского полка и затем донести мне: действительно ли [519] у них открылся тиф, как о том носятся слухи, и в какой степени свирепствует?

11-го марта. Пятница. Сардар-Абад.

В 9 часов утра вместе с начальником штаба отправились по дороге в Шагрияр, где расположен 1-й эскадрон драгун. Командир полка уехал вперед гораздо ранее. В Шагрияре ожидал меня 1-й эскадрон, выведенный в пешем строе. Общий вид всего эскадрона и каждого человека в отдельности замечательно хорош. Подобран строй во всех отношениях безукоризненно. Капитан Шагубатов, видно, отличный эскадронный командир и хорошо знающий свое дело. До обеда я осмотрел все пешее и эскадронные вещи. Остался всем очень доволен; лучшего желать нельзя. Заходил потом на кухню. Солдатская пища чрезвычайно вкусна: борщ и каша из сарачинского пшена. После обеда, предложенного мне капитаном Шагубатовым, я осмотрел на выводке строевых лошадей; сытость и содержание в образцовом виде. Поблагодарив эскадронного командира, я направился в д. Молла-Баязит, где квартирует 2-й эскадрон. Здесь сделал смотр в таком же точно порядке и все подробности нашел в очень хорошем состоянии; хотя 1-й эскадрон все-таки стоит гораздо выше.

Удивляюсь почему князь Захарий Чавчавадзе остался недоволен переяславцами? Судя по этим двум эскадронам, весь полк должен быть в блестящем виде.

Поблагодарив командира 2-го эскадрона, капитана Кричинского, мы все-таки с командиром полка и Домонтовичем возвратились в 6 часов вечера в Сардар-Абад.

12-го марта. Суббота Сардар-Абад.

В 9 часов утра поехали в д. Гечерлю смотреть 4-й эскадрон, которым командует капитан Нацвалов. [520]

Осмотрев эскадрон, я нашел его в хорошем виде. Народ очень видный и после 1-го эскадрона — лучший. Лошади в очень хорошем состоянии.

Отсюда возвратился в Сардар-Абад, чтоб осмотреть квартирующий при штабе полка 3-й эскадрон. Этот последний мне также понравился. Солдаты в очень хорошем виде, но содержание лошадей слабее, чем в прочих эскадронах.

Пища вообще во всем полку превосходная. Обозных лошадей более чем на половину надо заменить лучшими. Полковой обоз, состоящий из огромных дорого стоящих фургонов, я полагаю в случае войны (насколько мне знакомы дороги в Турции) будет вовсе не пригоден. Вьючный обоз, хотя и вводится, но еще не готов.

Трубачи одеты щегольски, люди на подбор,— один лучше другого; лошади в блестящем виде, на подобие 1-го эскадрона. Этим смотр окончился. Вечером поверял полковые суммы и свидетельствовал хозяйственные книги. Все суммы были налицо; но штаб-офицер по этой части, подполковник Воинов, как видно, совсем не занят своим делом и в хозяйстве полка ровно ничего не понимает.

13-го марта. Воскресение. Сел. Эвджляр.

Утром близ д. Молла-Баязит весь драгунский полк был выстроен развернутым фронтом в конном строе. Подъехав к полку, я поздоровался и начал полковое учение. Сделав несколько общих построений, я смотрел в каждом эскадроне отдельно ломку фронта. Хотя все эскадроны знают свое дело, но 1-й заметно отличается от прочих и стоит несравненно выше остальных во всех отношениях Не думаю, чтобы в других полках нашей Кавказской драгунской дивизии нашелся лучший эскадрон. [521]

Поблагодарив командира полка, дивизионных и эскадронных командиров и весь полк, я вызвал затем прибывшую из ближнего селения 1-ю Кубанскую конную батарею и предложил батарейному командиру, подполковнику Шарап, сделать ученье. Он исполнил несколько перестроений и перемену фронта с пальбой. Учение было не горячее, но на этих небольших аллюрах офицеры и казаки, нисколько я могу судить, исполняли свое дело хорошо, но огонь открывали весьма медленно, что в конной артиллерии следует считать недостатком.

Отсюда поехал в д. Молла-Баязит, где были собраны все кузнецы драгунского полка и очень удовлетворительно исполняли в моем присутствии ковку строевых лошадей. После ковки я верхом проехал в сел. Гурдугул, где квартирует конная батарея. Подполковник Шарап пригласил меня сперва отобедать, затем вывел своих людей для инспекторского смотра. При опросе претензий вся батарея заявила мне неудовольствие на командира, хотя по моему мнению и не особенно основательное, но тем не менее такой неожиданный факт удивил и огорчил меня, так как за всю мою службу сегодня в первый раз пришлось мне выслушать претензию нижних чинов. После этого я прекратил смотр, приказал батарейному командиру удовлетворить все претензии, привести все в надлежащий порядок и вновь ожидать моего приезда для вторичного осмотра.

Далее в сел. Эвджляр встретил меня с почетным караулом командир Хоперского казачьего полка подполковник Педино.

14-го марта. Понедельник, Евджляр.

Утром с 9-ти часов начал осмотр четырех сотен Хоперского полка (остальные две находятся на кордоне). В пешем строе казаки, хотя и выглядывают хорошо, но [522] одеты пестро и большею частью без погон. Претензий здесь не было. Пища хорошая, но все не та, что у драгун. После обеда смотрел выводку; лошади худы. Из 4 сотен мне понравились более других — 4-я и 6-я. Приведенные месяц тому назад на пополнение полка 300 казачьих лошадей, казавшиеся тогда совсем негодными, со сбитыми спинами, в настоящее время, благодаря усердию и заботливости подполковника Педино, совершенно поправились, за исключением 20 лошадей, которые, надеюсь, тоже скоро сравняются со всеми. С удовольствием заметил в этом полку разные хозяйственные мастерские: кузницу, седельную и пр. Все это нахожу весьма полезным для казачьих полков, в большинстве которых, к сожалению, на этот предмет не обращается никакого внимания.

Окончив смотр, поехал верхом в сел. Маркару, где капитан фон-дер-Нонне устраивает новый мост на Араксе. При лунном освещении я видел все работы и с особенным удовольствием заметил, что оне уже приближаются к концу. Громадное здешнее население, за неимением моста, вынуждено было до сих пор переправляться в брод, или же на гнилом пароме; а случалось, что и по пяти месяцев подряд не было через Аракс никакого сообщения.

Нельзя не сказать туркам, как непосредственным виновникам столь благодетельного прогресса: если бы не ждали войны, то и моста бы здесь не видать никому.

Из Маркар, взяв с собой фон-дер-Нонне, вернулся на ночь в Эвджляр. Тут мне сообщили печальную для меня новость — о кончине бедного Джафар-аги. Говорят, что он большую часть своего состояния роздал нищим и что весь народ об нем очень сожалеет.

15-го марта. Вторник. Игдырь.

Утром осмотрел стрельбу в цель, конный строй и ломку фронта хоперских казаков. Во всем этом они [523] оказались посредственны. Хотя командир полка хорош, и молодцы казаки мне очень нравятся, но большая часть офицеров не соответствует своему назначению. Командиру полка я сделал обо всем свои замечания и найденные мною недостатки просил исправить.

Отсюда отправился в Игдырь, куда прибыл в 4 час. пополудни и остановился вместе с Домонтовичем у Гассан-аги Султанова. Хозяина не было дома долго, но его нукер тотчас же угостил нас чаем.

Из Игдыря до Эчмиадзина поспешно устраивают телеграфную линию, а почтовое сообщение уже открыто с неделю тому назад.

Вечером явились ко мне: командир Ставропольского полка, полковник фон-Шак, командир Сунженского казачьего, маиор Савенко, со своим штаб-офицером Перрет и баталионный командир Ставропольского полка — добрый старик, Иван Иванович Липовицкий. Все они остались у меня на ужин, во время которого подъехал из Али-Камарлю и полковник Шипшев.

16-го марта. Среда. Игдырь.

В Игдыре у сунженцев три сотни и одна на кордоне. На смотр в пешем строю казаки представились хорошо. 4-я сотня на сотенного командира показала мне претензию, но не совсем основательную, которую я тут же ей и разъяснил. Все подобные претензии очевидно происходят от того, что ближайшие начальники не желают взять на себя труд разъяснить нижним чинам известные закон и положения.

На выводке лошади показались хорошо содержанными, за исключением 30-ти с набитыми спинами.

Обедал у Шака, у которого здесь штаб-квартира и сегодня же был полковой маневр. Очень разумно и в [524] большом порядке этот командир ведет свою часть. После обеда продолжали смотреть у сунженцев конный строй и ломку фронта. И в том и другом они очень удовлетворительны. Вообще, этим полком я остался доволен.

17-го марта. Четверг. д. Али-Камарлю.

Сегодня выехал на Орговский пост, чтобы осмотреть всю собранную там с кордона 3-ю сунженскую сотню.

Орговский пост отстоит от Игдыря на 15 верст и расположен на Баязетской дороге, одна половина которой довольно сносная, другая же, около самого Оргова, чрезвычайно каменистая. Давным-давно следовало бы обратить самое серьезное внимание на разработку этой важной стратегической дороги, в виду ожидаемого похода; но кажется никто об этом и знать не хочет. В Оргове также находятся таможенное учреждение и куртинский аул.

В сотне я осмотрел пеший и конный строй и выводку; я нашел казаков молодцами; одежду и лошадей в хорошем виде. Эта сотня лучше всех в Сунженском полку и сотенный командир, как на ученьи, так и вообще, хорошо знает свое дело.

Сделав нужные замечания маиору Савенко, я возвратился в Игдырь, откуда вместе с фон-Шаком отправился в Уманский полк в с. Али-Камарлю. У дома командира полка ожидал меня почетный караул со всеми штабными офицерами. Люди были хорошо одеты,— все молодцы. Отпустив караул, мы зашли к командиру полка.

Мой начальник штаба Домонтович, не понимаю, почему таит какое-то неудовольствие к Шипшеву, и потому не хотел у него вместе с нами остановиться. Вообще, как я замечаю, он восстановлен против уманцев и считает этот полк слабее всех прочих казачьих в дивизии. Посмотрим, что скажет завтрашний смотр. [525]

18-го марта. Пятница. Али-Камарлю.

Сегодня осмотрел в подробностях четыре сотни уманцев, только что прибывших с кордона на стоянку в Али-Камарлю. В пешем строю казаки смотрели бодро, молодцами; на все вопросы отвечали весело и были одеты очень хорошо. Лошади на выводке показались замечательно хорошо содержанными. Конное учение и ломка фронта исполнялись отчетливо и гладко. Ясно видно, что, вообще, полк хорошо дисциплинирован, офицеры знают твердо свое дело, командир полка на своем месте и обращает на все должное внимание. Если прибавить к этому, что и все хозяйство полка и подъемные лошади также в отменно хорошем состоянии, то в итоге оказывается, что лучшего казачьего полка я нигде не видел.

19-го марта. Суббота. Тауз-куль.

Утром отправился на Тауз-куль, куда собрались с кордона для моего смотра две сотни уманцев и одна хоперская. Из Али-Камарлю до Таузкульского поста 40 верст. Вся почти дорога, хотя и каменистая, может быть колесной. Когда я поднялся в горы, там было холодно и туманно, шел снег. Близ самого поста раскинут куртинский аул, в котором живет Энб-ага, старший сын покойного генерала Джафар-аги.

В 5 часов пополудни подъехали к посту, где ждали уже меня почетный караул и офицеры всех трех сотен. Приняв караул и ординарцев, я всех распустил. Снежный ураган продолжал бушевать.

На этом посту живет сотенный командир Барчевский с женой и грудным ребенком. Достойны сожаления эти бедные люди, которым выпало на долю жить в таких ужасных трущобах. [526]

20-го марта. Воскресенье. Кульпы.

С утра на Тауз-куле осмотрел две уманские сотни и одну хоперскую. В пешем, конном строе и стрельбе обе сотни уманцев очень хороши. Лошади в блестящем виде, особенно в 4-й сотне у Барчевского. Один только 1-й эскадрон Переяславского драгунского полка стоит выше этой сотни. Чрезвычайно я был доволен уманцами; благодарил неоднократно обе сотни, в особенности Барчевского. Хоперская сотня посредственна, но стрельба у них лучше, нежели чем у уманцев.

После смотра зашел к жене Барчевского. Она оказалась бывшей классной дамой из Телева,— женщина молодая, красивая и разумная.

Все сотни направились по своим местам на кордон, а я — в Кульпы. Отъехав версты четыре, мы увидели на дороге армянский аул Гулюджа. Здесь народ встретил меня с хлебом-солью. Жители, как видно, очень озабочены предстоящей войной и страшатся ее последствий.

От Таузкульского поста до с. Кульп надо считать верст тридцать. На половине этой дороги находится татарский аул Камышлю, принадлежащий Фатали-хану. Здесь же, неподалеку, я встретил самого хана, возвращающегося из Парнаута, где он был для посещения осиротелого семейства Джафар-аги. Я познакомился с Фатали-ханом, и этот почтенный старик мне очень понравился.

В 4 часа пополудни приехал в Кульпы. Здесь квартирует 3-й Кавказский стрелковый баталион. Я остановился в здании госпиталя, куда вскоре приехали ко мне командир баталиона подполковник Борделиус и Педино. Вечер провели вместе. [527]

21-го марта. Понедельник. Кульпы.

Сегодня утром вместе с Шипшевым, Борделиусом, Педино и Домонтовичем я поехал на пограничный Кизил-тапинский пост, где должны были собраться с кордона 4-я сотня Кавказского и 1-я сотня Хоперского полков для моего смотра. На посту встретил меня полковник Кирьяков, а вслед за ним Фатали-хан, в сопровождении многих здешних беков, явились ко мне с приветствием, что здесь в народе означает особенную почесть русским властям.

В обеих сотнях казаки в пешем строе очень хороши: лошади в посредственном виде; стрельба в цель и конное ученье идут плохо. Кавказская сотня, однако же, по фронту выше хоперской.

Напротив нашего Кизил-тапинского поста турки, содержащие по той стороне Аракса свой кордонный пост, заметив, что я делал смотр, выехали в числе около 20-ти конных драгун и начали джигитовать. В бинокль можно было разглядеть, что они это делают с особенной ловкостью и отлично владеют оружием.

Сделав нужные указания командирам Кавказского и Хоперского полков относительно недостатков мною замеченных, я направил сотни по своим местам, а сам уехал обратно в Кульпы, где все начальники отдельных частей, бывшие сегодня на смотру, обедали вместе с нами у подполковника Борделиуса.

То же общество ужинало потом у Шипшева. Там шли оживленные разговоры о предстоящей войне. Борделиус вспоминал разные эпизоды из прошлой турецкой кампании, которую он делал также в Эриванском отряде и, между прочим, рассказал нам любопытные подробности о взятии Баязета. [528]

Вступив в эту крепость, они нашли там около 400 ружей Тульского завода. Попали эти ружья в Баязет следующим путем. Когда перед самым объявлением войны курды сделали известное нападение на беззащитный Сурмалинский уезд и разграбили его, правительство наше распорядилось раздать армянам этого уезда тульские ружья, как средство к самозащите. Но воинственные наши армяне впоследствии струсили, не захотели держать при себе эту смертоносную защиту и в паническом страхе охотно передали ее неприятелю. Таким образом, тульское произведение при самом разгаре войны очутилось в Баязете.

В то же самое время войсками Эриванского отряда найдены были в Баязетской крепости 4000 ударных французских ружей; но тогдашнее начальство наше приказало их немедленно переломать. Разумеется, такое энергическое распоряжение было в точности исполнено. Итак кремневые тульские ружья приказали забрать с собою, а ударные французские велено истребить.

Трудно поверить такой баснословной нелепости, объяснить себе которую можно разве только одним: с кремневыми тульскими ружьями при ружейных приемах, игравших тогда столь важную роль, как-то ловчее и звучнее выделывался темп, нежели с ружьями французскими Этот веселый рассказ и закончил нашу позднюю беседу.

22-го марта. Вторник Сардар-Абад.

Утром я выехал из Кульп к д. Хейрбеклю в сопровождении Кирьякова и Педино. В Хейрбеклю через Аракс переправляются на пароме. Здесь ожидали меня 2-я и 3-я сотни Кавказского полка, прибывшие сюда для смотра из Хаджи-Байрама, с Арпачайской кордонной линии. Казаки [529] молодцы; лошади в обеих сотнях худы; строевое образование казаков посредственно.

Хаджи-байрамский пост расположен на самой границе, почти при впадении Арпачая в Аракс. Отсюда идет весьма плохая вьючная дорога по левому берегу Арпачая на Александрополь; но есть и другая колесная, так называемая грузинская, дорога, по которой из Грузии ездят в Кульпы за солью. Она проложена от Хейрбеклю на Александрополь, находится в плачевном состоянии и, по моему мнению, на случай военных операций нуждается в исправлении.

Не знаю, в силу каких соображений велено покинуть вовсе наш пост в Хейрбеклю. Он охраняет три дороги и потому важен не только в военное время, а также и в мирное — против контрабанды.

После осмотра сотен, в 3 часа пополудни, мы отправились в Сардар-Абад. На подъеме у Шаварутского поста стемнело. Тут взят был чапар для указания дороги. Когда подъехали к Шахатуновской мельнице, было уже очень темно. Никто из нас кроме меня не знал этой дороги; даже сам чапар оказался дурным проводником. Кое-как до Шагрияра я еще мог его заменить; но после шагриярского подъема мы сбились с дороги окончательно. Я с Педино попал в с. Молла-Баязит, взял там драгуна из 2-го эскадрона, который и довел нас в Сардар-Абад к командиру полка; а полковника Кирьякова потеряли. Тотчас же отправились драгуны с трубачами на поиски. Кирьяков на звук трубы наткнулся наконец на посланных и прибыл в Сардар-Абад. Было уже очень поздно. Непомерно утомленные. мы поужинали и улеглись спать.

23-го марта. Среда. Эчмиадзин.

Утром прибыла в Сардар-Абад из Талыни на смотр 1-я сотня Кавказского полка. Тела лошадей посредственны. [530] Казаки во фронте лучше, нежели в остальных трех сотнях, мною осмотренных в этом полку. Сделав надлежащие замечания полковнику Кирьякову, я взглянул на практическую стрельбу в цель, которой занимались переяславские драгуны тут же неподалеку; затем позавтракал у командира полка, простился со всеми и выехал с Домонтовичем в с. Гурдугули,— смотреть конную батарею.

При этом вторичном опросе люди оказались уже всем удовлетворенными и никаких претензий не заявляли. Артиллерийские лошади плохо содержаны, а казачьи в блестящем виде; обозные никуда не годятся. Все это я заметил командиру батареи и выехал в Эривань.

На дороге застигла нас сильная буря с проливным дождем. День склонился уже к вечеру и мы вынуждены были переночевать в Эчмиадзине.

25-го марта. Великая пятница. Эривань.

Сегодня начальник отряда вернулся из Маркары, куда ездил вместе с губернатором на открытие и освящение нового моста. Я пошел к нему явиться и донести о результате моих смотров. Выслушав мой подробный доклад, он объявил мне, что после Пасхи я должен буду с моим дивизионным штабом переселиться из Эривани в Эчмиадзин. В то же время Тергукасов сообщил, что от корпусного командира им получена телеграмма, в которой Лорис намекает о скором объявлении войны, рекомендует соблюдать осторожность на границе; меня приказывает назначить командиром особого летучего отряда и всякие отпуски и отлучки в войсках воспрещает. Между тем, командир драгунского полка только что приехал из Сардар-Абада проситься в Александрополь, чтоб представиться корпусному командиру, которого он еще не знает. [531] Разумеется, его не пустили и отправили назад в свою штаб-квартиру. Сегодня был у меня Броневский. Его назначают в Игдырь начальником расположенных там войск. Я объяснил ему в подробности все пункты кордонной линии и затем вместе с ним отправился в церковь на вынос плащаницы.

Возвратясь домой, застал у себя Домонтовича в высшей степени сконфуженного и опечаленного.

На мой вопрос: «что такое случилось?» Он с грустью отвечал: «разве вашему сиятельству еще неизвестно, что к вам прислан из Петербурга новый начальник штаба, подполковник Медведовский?»

Эта неожиданная новость, признаюсь, мне отчасти не понравилась, так как я успел уже немного привыкнуть к Домонтовичу. Впрочем, в сущности, для меня это совершенно все равно: ни того, ни другого я к себе не звал и сам не выбирал.

В 6 часов вечера прислал за мной Тергукасов. У него сидел Броневский. Он нам обоим передал подробное приказание относительно принятия мер предосторожности в войсках по границе на все время праздников Пасхи, в предупреждение внезапных со стороны турок нападений. О назначении ко мне нового начальника штаба он также ничего не знал, и я первый сообщил ему эту новость. Затем он прочитал нам копию с депеши, полученной Великим Князем от Государя Императора. В депеше говорится, что Государь наш назначает 1-го апреля последним сроком турецкому правительству для исполнения всех его требований, а что если и затем Турция будет продолжать упорствовать, то войска наши, как в Европе, так и Малой Азии, немедленно перейдут границы.

После того Тергукасов прочитал письмо только что им полученное от начальника корпусного штаба, генерала [532] Духовского. В письме этом сообщается, что как только война будет объявлена, весь Ахалцихский отряд и часть Александропольского решено направить на Ардаган; остальная же часть Алсксандропольского отряда двинется на Карс-чай. При этом Духовской спрашивает: как намерен Тергукасов в то же время действовать со своими войсками? Он же, Духовской, указывает, что по его мнению следует отделить от Эриванского отряда особый летучий, который бы появлялся повсюду на пространстве между Карсом и Соганлугом, постоянно угрожая Кагызману, и в то же время поддерживая связь между Эриванским отрядом и главными силами корпуса.

Хотя мы никогда не думали, чтоб из Духовского мог выйти удачный подражатель Мольтке, но все же никак нельзя было ожидать от него такого отчаянного промаха. По всему видно, что Духовской никакого понятия не имеет ни о здешних местностях, ни об расстояниях, с которыми кажется он мог бы хотя отчасти ознакомиться по нашим плохим и неполным стратегическим картам. Он не берет на себя труда сообразить, что Эриванский отряд отделен от главных сил корпуса двумя сотнями верст и весьма значительной рекой Араксом, которая по обыкновению весной и в начале лета становится недоступною ни для какой переправы.

«Угрожать Кагызману». Но прежде чем угрожать, надо сперва завладеть этим турецким городом и завладеть всенепременно с самого начала, так как летучей колонне, отделенной от Эриванского отряда, лежит один только путь в пределы Карсского округа, а именно: на Парнаут, Инжалу и на тот же самый Кагызман, где существует мост,— единственная в эту пору переправа через Аракс.

Допустим, что Кагызман оставлен будет турками и что летучая колонна свободно пройдет в Карсский округ; [533] но тогда этот ничтожный отряд очутится между Карсом и Соганлугом совершенно отрезанным, имея в тылу у себя Карс, на правом фланге — Ардаган, на левом — Алашкертскую долину, по всей вероятности занятую неприятелем и, наконец, впереди — Соганлуг, без сомнения уже приготовленный к обороне.

Если только для этой, очевидно бесполезной, цели я предназначаюсь командовать вновь создаваемым летучим отрядом, то право не вижу возможности выполнить такую бестолковую задачу; хотя, по душе, готов во всякое время, по первому категорическому требованию, отправиться не только туда, а даже далее — к Эрзеруму и Трапезонду.

Казалось бы, не проще ли составить летучий отряд, если только он необходим, из главных сил корпуса, обладающих значительной массой кавалерии, приказав ему разумеется ограничить район своих действий левым берегом Аракса, не переходя эту реку и не претендуя уже на сообщение с Эриванским отрядом? Такая мера избавила бы и без того уже малочисленный по своему составу Эриванский отряд от дальнейшего и безрассудного ослабления.

26-го марта. Великая суббота. Эривань.

Сегодня утром я назначил смотр квартирующим в Эривани двум последним сотням Кавказского полка. По дороге туда мне попался навстречу подполковник Медведовский, ехавший ко мне являться. Я предложил ему зайти ко мне в 10 часов, а теперь следовать, если желает, со мной на смотр. Казаки и в этих сотнях имеют вид молодцеватый. Ученье, пешее и конное, посредственны. Лошади худы. Обмундирование хорошо.

Вскоре по возвращении моем со смотра домой, явился Медведовский. Он произвел на меня приятное впечатление и [534] за обедом много рассказывал любопытного о Сербской войне, в которой лично принимал участие; но об наших добровольцах отзывался не особенно лестно. Про Черняева также незавидного мнения, а Вульферта совсем не хвалит.

Завтра наш праздник Пасха. Татары по этому случаю пришли с фейерверком меня поздравить накануне. Соседи мои Агамаловы, у которых, по обычаю армянскому, разговляются с вечера, пригласили меня на чай.

До полуночи оставался дома и готовился к заутрени. Хотелось очень поспеть к самому началу и крестному ходу, чтобы услышать первое «Христос Воскресе», но к большему моему сожалению — опоздал.

По окончании богослужения, поздравив в церкви начальника отряда и губернатора, уехал домой.

27-го марта. Светлое Воскресенье. Эривань.

Весь день я был в дурном расположении духа. Находится в разлуке с семьей в такой великий торжественный праздник — совсем невесело. В полдень должен был ехать с визитами.

28-го марта. Понедельник. Эривань.

Сегодня также ездил с визитами. Был у детей Джафар-аги и отнесся с большим сочувствием к их горю. Обедали у меня драгунские офицеры, а также старый и новый начальники штаба, Домонтович и Медведовский. Вечер провел у губернатора, где были начальник отряда и дамское общество. За ужином Навроцкий импровизировал заздравные тосты в стихах; иные удавались, другие же возбуждали всеобщий взрыв смеха. [535]

30-го марта. Среда. Эривань.

Утром был у начальника отряда. Он прочитал мне депешу Великого Князя к корпусному командиру, в которой Его Высочество приказывает держать войска в полной готовности, в виду неизбежного и скорого разрыва с Турцией. Тергукасов готовит послание к Лорису, где хочет изложить все свои намерения и предположения касательно перехода Эриванского отряда за границу при объявлении войны.

Посреди этой интересной беседы ординарец доложил о сестре милосердии, по фамилии Алексеевой, которая желала видеть его превосходительство. Вошла женщина громадного роста, среднего возраста, хорошо одетая, не дурная собой и, как видно, кокетка. Она изъявила готовность участвовать на всех полях сражения и просила Тергукасова принять ее в качестве сестры милосердия в Эриванский отряд. Он обещал. Вслед за ней явились другие посетители. Я откланялся и ушел домой.

За обедом у себя, рассказывая об этой сестре, я заметил, что все присутствующие засмеялись, когда я произнес ее фамилию. Оказалось, что Алексеева всему Эриванскому отряду знакома и хорошо известна… Жалко и досадно, что столь высоконравственное светлое дело, как призрение страждущих воинов, может подвергаться такому дерзкому поруганию.

31-го марта. Четверг. Эривань.

Завтра срок перемирия. Посмотрим, что нам скажет 1-го апреля. Сегодня фон-Шак привез из Тифлиса печальную новость: начальник Кавказской гренадерской дивизии генерал Тарханов, герой минувшей турецкой войны, разбит параличом. [536]

3-го апреля. Пятница. Эривань.

Рано утром меня разбудили и подали письмо от Тергукасова, в котором он просит меня к себе, а внизу приписывает: “не принимайте за 1-е апреля". Не такое время теперь,— подумал я, — чтоб начальнику отряда заниматься подобными шутками, и, поспешив одеться, отправился к нему.

Он объявил, что поручает мне летучий отряд и желает знать, где я намерен его собрать. На мой вопрос: какое будет назначение этого отряда и какими он имеет снабдить меня инструкциями? Тергукасов ответил, что сам ожидает на этот предмет инструкций от Лорис-Меликова. Говорил он затем о куртинском дивизионе и его составе, приказал знамена всех казачьих полков сдать в Эриванскую местную команду, а лишнее казенное имущество оставить в складе: драгунскому, Кавказскому и Уманскому полкам — в Игдыре. Я послал повсюду нарочных для передачи этих приказаний.

Пришли ко мне дети и родственники Джафар-аги. По всему видно, что они желают усердно служить; но сознают и чувствуют, что начальник отряда никакого внимания на них не обращает, а его начальник штаба причиняет им даже на каждом шагу всевозможные неприятности.

Сегодняшняя телеграмма решительно гласит, что войны следует ожидать с минуты на минуту. Государь искренно желал мира; но враги наши изо всех сил старались запутать дело и втянуть нас в войну. Бог всегда на стороне правых и поможет одержать победу нашему Государю, ознаменовавшему свое царствование великими благодеяниями для человечества, а под старость обреченному на столь горькое испытание. Если победа останется за нами, то это будет лучшим доказательством правоты нашего дела и чудесного [537] проявления благодати Божией, так как не только одна Турция, но и Англия с Австрией вооружаются против нас.

2-го апреля. Суббота. Эривань.

Тергукасов получил депешу, по словам которой поручаемая мне летучая колонна должна состоять из двух баталионов, двух орудий пешей артиллерии и двух казачьих полков.

Я повторил мою просьбу об инструкции и он вторично ограничился одним лишь обещанием. Вижу ясно, что он и сам не знает вовсе, какое назначение должна иметь эта летучая колонна. А я так думаю, что Лорис-Меликов из опасения, чтобы турки не ворвались в наши пределы в то время, как мы начнем переходить границу, вероятно намерен этим отрядом обеспечить себя, назначая его к Кагызману.

Дома мы рассматривали с Тергукасовым по картам дороги и переправы на Араксе. Для пехоты и пешей артиллерии нигде переправ нет, да и быть не может в такое сильное половодье, за исключением единственного кагызманского моста. Любопытно знать, кто умудрился дать наименование “летучая" такому отряду, в котором есть пехота и пешая артиллерия?

Сегодня губернатор выехал в Делижан, чтобы встретить Великого Князя на дороге в Александрополь. Такой поспешный отъезд Его Высочества на границу объясняется всеми близостью разрыва с Турцией. Желательно, чтобы Главнокомандующий посетил перед открытием кампании также и нас, чтобы видеть лично, как и чем снабжен наш Эриванский отряд. [538]

3-го апреля. Воскресенье. Эривань.

Утром потребовал меня к себе Тергукасов все по поводу того же летучего отряда и объявил, что первое время я должен буду пока стоять с ним в с. Кульпах. Но я все-таки не могу добиться, какое его назначение? Если это делается собственно для охранения границы, то такого отряда вполне достаточно; но если же он нужен для осуществления несбыточных фантазий Духовского, то можно заранее предсказать ему неудачу.

Двигаясь вглубь страны почти вплоть до самого Карса, я никого не встретил бы на дороге, кроме безоруженных жителей, причинять вред которым я не намерен. Что же касается отдаленных и самостоятельных действий между Карсом и Соганлугом, то подобная цель не может быть достигнута с такими ничтожными и так мало подвижными (благодаря присутствию пехоты) силами.

Я готов с этой горстью, если угодно, штурмовать хоть самый Карс; но, спрашиваю, какая в результате окажется польза? свое мнение я высказал,— а там как знают. Не получив и на этот раз от Тергукасова никаких решительных инструкций, я возвратился домой и сделал распоряжение об отправке в Кульпы Кавказского и Хоперского казачьих полков.

Ничего не может быть тяжелее для исполнителей и вреднее для дела, когда начальники не отдают, когда нужно, точных, ясно определенных приказаний.

4-го апреля. Понедельник. Эривань.

Сегодня празднуется счастливый день избавления Государя нашего от опасности. Утром я оделся в походную форму и отправился к начальнику отряда. [539]

Он показал мне телеграмму Лорис-Меликова, в которой говорится: «В летучий отряд назначить один, а не два баталиона пехоты; не два полка казаков, а 10 сотен и затем два пешие орудия». Тотчас же я должен был отправить новое распоряжение, в отмену первоначального: следовать в Кульпы всем шести сотням Хоперского и только четырем от Кавказского полков. Война еще не началась, а суетиться и менять приказания уже начали. Что же будет у них дальше при такой путанице?

Засим я отправился на городскую площадь, где присутствовал на торжественном молебствии, совершенном одновременно и православным, и армянским и мусульманским духовенствами. Я был уверен, что весь этот народ, без различия вероисповеданий, чистосердечно молился здесь о даровании победы и долгоденствия нашему доброму Государю. Целый день народ веселился, а вечером была иллюминация.

7-го апреля. Четверг. Эчмиадзин.

Перед отъездом своим я откланялся сегодня начальнику отряда, при чем он мне окончательно приказал вступить в командование летучим отрядом, собранным уже в Кульпах, и составленным из следующих частей: 2-го баталиона Крымского полка, двух орудий 4-й легкой батареи 19-й артиллерийской бригады, 6-ти сотен кавказцев. Я простился с Тергукасовым и пожелал искренно, от души, как лично, так и всему Эриванскому отряду полного и совершенного успеха.

На прощание с моим прежним начальником штаба Домонтовичем я благодарил его за службу и напомнил ему лишь слегка несправедливые его отзывы о Шипшеве и уманцах, вообще прося, положа руку на сердце, сказать: какой же по истине казачий полк моей дивизии стоит [540] выше Уманского! На этот раз Домонтович сознался в своем пристрастии и откровенно заявил, что как прежде он ошибался, так теперь убедился в первенстве Уманского полка.

Помолясь Богу пожелав всему русскому царству в добрый час начать и благополучно окончить столь справедливое и хорошее дело освобождения христиан, я выехал из Эривани вместе с моим новым начальником штаба, подполковником Медведовским, и со всеми чинами моего штаба в Эчмиадзин, куда и прибыл вечером.

8-го апреля. Пятница. Игдырь.

По приезде в Игдырь, я остановился у Гассан-аги. Вскоре пришли ко мне: Броневский, Шак и двоюродный брат мой, князь Андроников. Все они выразили сожаление, когда узнали о моем выделении из отряда с особой летучей колонной.

С удивлением узнал я здесь, что Сунженский казачий полк, вопреки распоряжению начальника отряда, вместо того, чтобы давно уже стоять у границы выше Орговского поста, стоит лагерем близ самого Игдыря. Очевидно и тут пристрастие и какая-то вовсе на войне неуместная протекция. Я потребовал Домонтовича, и когда на мои вопросы по этому поводу он сам не знал, что мне ответить, я тотчас же велел сунженцам сняться с лагеря и уйти по назначению, хотя это и не понравилось командиру его Савенко.

9-го апреля. Суббота. Сел. Кулюлюк.

Простившись со всеми, я выехал из Игдыря. По дороге в с. Кулюлюк осмотрел Уманский полк и остался обедать у Шипшева. После обеда отправился в д. Кюты, где [541] расположился лагерем Переяславский драгунский полк вместе с конной батареей. Драгунские офицеры, начиная с командира, встретили меня без сабель; это было мне неприятно, и я сделал замечание командиру полка. Драгуны с батареей, по распоряжению начальника отряда, разместились здесь как будто на целый год: настроили себе хлебопекарни, кузницы и т. п. Осмотрев людей и лошадей, я остался здесь не долго и поспешил на Аракс, где полковник Шипшев со своими офицерами переправился через реку в самое сильное половодье.

Это удальство мне очень понравилось. Я их всех благодарил и с ними же вернулся в Кулюлюк, где остался ночевать. За ужином у Шипшева было много офицеров, пели песельники и время проведено было весело.

10-го апреля. Воскресенье. Кульпы.

Утром, перед самым отъездом моим из Кулюлюка, я делал выводку Уманскому полку. В это время вдали послышались звуки музыки, по мере приближения которой ясно можно было различать марш моего родного Нижегородского полка, что и произвело на меня впечатление. Это были переяславские драгуны, которые целым полком вместе с конной батареей делали из своего лагеря строевую проездку в Кулюлюк.

Простившись с уманцами, я сел верхом, встретил драгун и доехал вместе с ними до д. Кюты, где сделал им небольшое ученье. Пропустив и полк и батарею церемониальным маршем, поблагодарив всех за блестящее состояние, в котором обе части находятся, я продолжал путь мой к Кульпам.

Отъехав от Кюты несколько верст, мне попался на дороге 3-й стрелковый баталион и во главе его полковник [542] фон-Борделиус. Баталион шел в походном, но в то же время в таком образцовом порядке и с таким молодецким видом, что любо было смотреть. Часть эта, так хорошо подготовленная в мирное время, без всякого сомнения и на войне не уступит никому своего первенства. Вслед за стрелками, как будто нарочно ради контраста, повстречалась со мной пешая батарея; но здесь уже совсем другой порядок; лошади худы и при сильных движениях, наверно, будут отставать от пехоты.

Не доезжая Кульп, верстах в десяти, протекает незначительная речка Чанчаватка; она теперь сделалась так бурлива и глубока, что мы едва-едва переправились.

По прибытии в Кульпы, я осмотрел крымский баталион и взвод пешей артиллерии. Народ в баталионе замечательно видный, молодцеватый, один лучше другого. К сожалению, нельзя то же сказать об офицерах, которые все одеты крайне неряшливо, за исключением баталионного адъютанта. Командир баталиона, маиор Крапивный, с выразительным лицом и седой, окладистой бородой, как тип старого русского штаб-офицера, мне очень понравился.

Командир артиллерийского взвода, молодой офицер Томашевский, стоял до самого моего прибытия отдельно от баталиона (версты 1 1/2 от Кульп) и не подумал явиться к Крапивному, как к старшему начальнику; а этот последний, в свою очередь, не догадался потребовать Томашевского и присоединить его со взводом к баталиону, чтобы орудия не оставались таким образом без прикрытия. Обоим я сделал по этому поводу надлежащее внушение. Как видно, у них здесь и подчиненность и чинопочитание надлежащим образом не понимаются.

Осмотрел я также Хоперский полк и роту местной команды. В полночь приехал курьер и вручил мне письмо от начальника отряда. Тергукасов пишет, что вместо [543] меня начальником летучего отряда назначен полковник граф Граббе; я же отзываюсь обратно к своей должности начальника кавалерии Эриванского отряда; вместе с тем приказывал он мне собрать весь летучий отряд у Кизил-тапинского поста, проделать дороги к Парнауту и как только приедет Граббе, тотчас же сдать отряд и явиться в Игдырь как можно поспешнее.

Курьер этот был,— состоящий ординарцем при начальнике отряда гвардейской артиллерии капитан Волковицкий. Он, бедный, чуть не утонул в речке Чанчаватке. Ему подали горячего чаю, а я, между тем, прочитал другое письмо, официальное, им же привезенное от начальника штаба отряда Филиппова. По поручению Тергукасова он пишет мне, что по сведениям, полученным от корпусного командира, 300 турецких курдов направились к нашей границе, и чтоб я принял строжайшие меры предосторожности. На это послание я ответил также официальным письмом, что ,,привык, состоя так давно на службе, соблюдать всегда и везде, где надо, военные предосторожности, а нападению трехсот курдов особенно мне опасаться нечего".

11-го апреля. Понедельник. Кульпы.

Сегодня перевел крымский баталион, два орудия и четыре сотни хоперцев из Кульп в Кизил-тапинский пост и там поставил их лагерем. На походе замечено было мною, что несколько офицеров, даже ротных командиров, не находилось при баталионе на своих местах: им заблагорассудилось остаться в Кульпах. Я сделал выговор баталионному командиру за этот беспорядок и получил от него в ответ оригинальное объяснение, что новый командир полка полковник Слюсаренко распорядился сплавить [544] к нему во 2-й баталион всех тех офицеров. которых ему самому не хотелось держать у себя на глазах.

Намерен я был сегодня же вызвать и Кавказский полк из Хейрбеклю на присоединение к летучей колонне, но это оказалось невыполнимым за невозможностью переправы через Аракс, где от непомерной воды и паром перестал действовать.

Поручив командование лагерем подполковнику Педино, я возвратился в Кульпы, чтоб распорядиться здесь устройством перевозочных средств и привести в известность достанет ли у интендантского чиновника и на какое именно время всего необходимого для летучего отряда продовольствия.

12-го апреля. Вторник. Парнаут.

Утром приказал собраться всем жителям с Кульп имеющим свое оружие. Всего оказалось 120 человек. Я поручил их воинскому начальнику разделить по участкам и объяснил им где и кто должен находиться и быть готовым к обороне в случае внезапного нападения курдов. Кроме этих защитников, Кульпы охраняются еще 180-ю отличными, хорошо вооруженными солдатами местной воинской команды Эриванского баталиона.

Сделав окончательные распоряжения в Кульпах, я выехал по дороге на Кизил-тапинский лагерь. Видно было издали, как сильно прибывает вода в Араксе и бушует. Канат на пароме порван, и самый паром с двумя оставшимися на нем солдатами-перевозчиками отнесен далеко вниз по течению и посажен, кажется, на мель на самой середине реки.

Не заезжая в Кизил-тапинский лагерь и следуя даже правым берегом Аракса по направлению к Парнауту, я заметил влево от дороги небольшой и живописно [545] раскинутый лагерь. Эта была летняя кочевка многочисленного семейства покойного генерала Джафар-аги. Я послал туда ехавшего со мною куртинского пристава Гассан-агу заявить о моем желании навестить это семейство. Меня тотчас же приняли, попросили в отдельную палатку и через несколько минут пригласили ко вдове-генеральше. Она встретила меня в большой и роскошной палатке; с ней были тут же дочь и невестка; все три были закутаны с головы до ног к чадрах и ни одну из них нельзя было разглядеть. Беседовал я с ними через переводчика, большей частью о покойном генерале, выражая при этом мое соболезнование. Возвратясь в отведенную для меня палатку, мы с Медведовским нашли в ней мягкую тахту и азиатскую закуску, великолепно сервированную на серебре.

Позавтракав и поблагодарив хозяев за радушный прием, я отправился дальше. Со мной следовала одна рота крымского баталиона с шанцевым инструментом для исправления дороги к Парнауту и с этой целью я взял с собою из Кульп саперного офицера Фиалковского. Не доезжая до Парнаута верст семь, узкая дорожка идет по самому краю рыхлого и постоянно обваливающегося берега Аракса. Тут, даже верхом по одиночке, нельзя было двигаться. Мы слезли с лошадей и прошли пешком версты полторы. Здесь я оставил роту и саперного офицера, приказав, чтоб завтра с самого раннего утра начал разработку дороги, а сам прибыл в Парнаут.

Осмотрев находящиеся здесь одну сотню хоперцев и одну кавказцев и, полюбовавшись окрестностями Парнаута, я приглашен был братом Абдула-бека к нему в дом, построенный на европейский манер, но внутри отделанный по-азиатски.

К вечеру прибыла в Парнаут последняя, снявшаяся с кордона, хоперская сотня. [546]

Во время ужина приехал ко мне от Тергукасова курьер (состоящий при Великом Князе гвардии штабс-ротмистр Бибиков) с секретным письмом. Вскрыв конверт и пробежав вместе с Медведовским первые строки, мы оба перекрестились и поздравили друг друга. Война объявлена!...

Внутренне призвав благословение Божие на Государя нашего и на его обнаженный меч, я не хотел держать секрета до завтрашнего, 13-го числа; а поспешил сию же минуту выйти на двор, выстроил стоящих тут по близости казаков, торжественно объявил им великую новость и поздравил с войной, на что в ответ услышал единодушное “ура"!

Улеглись спать, но заснуть не могли: всю ночь проговорили.

13-го апреля. Среда. Кулюлюк.

Оставив две сотни хоперцев, под начальством есаула Скакуна, в Парнауте, а сотню кавказцев взяв с собою, я выехал рано поутру в Кизил-тапинский лагерь. Оставленную вчера на дороге роту поздравил с войной. Работа настолько подвинулась, что возможно было проехать по ней справа рядами. Я приказал однакоже продолжать расширять путь для свободного проезда артиллерии, а по окончании этого дела роте прибыть в Парнаут и ожидать там дальнейших приказаний.

Приехав в лагерь, я поздравил летучий отряд с объявлением войны, так давно всеми ожидаемой. Войска видимо оживились и громкое “ура" пронеслось по лагерю. Заметив на противоположном берегу Аракса Кавказский полк, выстроенный развернутым фронтом по случаю моего проезда, я написал записку и отправил ее с пловцами к полковнику Кирьякову. Когда эта записка дошла по [547] назначению, нам видно было отсюда, как весь полк бросал вверх свои папахи в знак радостного ответа на мое поздравление.

Распростившись с войсками летучего отряда, я к полудню прибыл в Кульпы, где застал уже графа Граббе. Встреча была наша самая задушевная. Давно я знаком с ним, крепко люблю его и уважаю. Вспоминал с ним про старое, давно прошедшее, время и очень сожалели, что с нами нет здесь его старшого брата графа Николая Павловича. Затем я познакомил его заочно с составом летучего отряда, представил ему здешнего почетного землевладельца Фатали-хана, пообедали вместе и уж очень поздно вечером обнялись и простились, пожелав друг другу всего лучшего. Я направился к Игдырю, а он к своему отряду, в Кизил-тапинский лагерь.

Ночью я приехал в Кулюлюк, немного отдохнул у полковника Шипшева, выпил чаю, закусил — и прямо в Игдырь.

14-го апреля. Четверг. Игдырь.

Немедля явился к начальнику отряда. Он ожидал меня с нетерпением, очень был рад увидаться со мной и тут же объявил, что хочет идти с отрядом на Баязет, а меня назначает начальником авангарда. Вскоре начали являться к нему, один за другим, с докладами и прочими служебными делами. Я был очень утомлен и ушел домой.

После этого первого визита Тергукасов три раза в течение дня требовал меня к себе и беспрестанно менял свои приказания. Из телеграммы, полученной от Великого Князя, легко догадаться, что Его Высочество недоволен им за то, что до сих пор Эриванский отряд не перешел границу, что, по-моему. совершенно несправедливо: в отряде [548] нашем нет ни провианта, ни обоза, ни лазарета, ни денег! Во всем нужда! Тут Тергукасов ни в чем не повинен. Наконец, переходить границу главным корпусом у Александрополя, и Эриванскому отряду здесь — разница большая. Там стоит только перешагнуть Арпачай и мы уже в Турции; а здесь перед нами Чингильский перевал, одолеть который понадобится не менее трех дней.

Побывал сегодня в кавалерийском лагере под Игдырем, видел драгун и конную батарею. Мое поздравление с войной и здесь было встречено с таким же восторженным “ура". Весьма отрадно и утешительно знать, как весело и бодро приняли войска наши повсюду эту новость и какими молодцами они смотрят. Одно, по моему, неладно: всякий из начальствующих по своему рассуждает и старшие чины чрезвычайно небрежно и надменно относятся к нашему врагу.

Сегодня видел я сыновей Джафар-аги, вернувшихся из Александрополя и весьма осчастливленных милостивым приемом Великого Князя.

15-го апреля. Пятница. Пост Орговский.

Вверенный мне авангард состоит из следующих частей: рота сапер, 3-й Кавказский стрелковый баталион, 2-й баталион Ставропольского полка, четыре орудия 4-й пешей батареи 19-й артиллерийской бригады, Переяславский драгунский полк, 2-й Сунженский казачий полк и 1-я Кубанская батарея.

Послав маиору Савенко, стоявшему со своим полком в Оргове, приказание двинуться вперед и, дойдя до Чингильских высот, ожидать там моего прибытия, я со всеми войсками авангарда выступил из Игдыря, к вечеру поднялся на Орговский пост и здесь расположился биваком на ночлег. [549]

Все чины в войсках, от высшего до низшего, проникнуты особенным рвением скорее повстречаться с неприятелем. Старание и усердие громадное, что служит верным залогом удач и успехов в будущем; но вместе с тем надо сознаться, что все они ужасно неопытны: бивака не умеют разбить, не умеют двигаться походом, соблюдая хотя какой-нибудь порядок. Всем начальникам следует бдительно, денно и нощно, смотреть за своими частями.

У переяславцев ни сена, ни ячменя,— ничего с собою нет; хорошо, что удалось позаимствоваться у сунженцев. Вот что значить неопытность!

Генерал Тергукасов до сих пор и не помышлял о дорогах; а теперь вдруг засуетился и торопится кик можно скорее проделать подъем на Чингильские высоты. Но этот путь такой длинный и тяжелый, что для безостановочного по нем движения артиллерии и обоза надо выставить на разработку не только два моих авангардных, но целых шесть баталионов, вооруженных шанцевым инструментом.

Все, направо и налево, громко ругают турок, не видавши еще их в глаза и обзывают сволочью, оборванцами; но мне кажется и мы не в праве похвастаться особенным избытком всех нужных для ведения войны припасов. Завтра перейдем границу, а ни у кого в отряде не найдется и абаза. Кто знает, будут ли ходить там наши рваные кредитные бумажки?

16-го апреля. Суббота. Бивак у озера на Чингильских высотах.

С четырех часов утра я отправил ставропольский баталион и саперную роту вперед разрабатывать дорогу. Вчера целый день они занимались тем же. Неслыханное дело, чтобы когда-нибудь наши войска выступали на войну без молебствия; а мы вышли вчера, как говорится, не [550] перекрестив лба. Такое забвение не в обычае русского солдата; а потому сегодня утром, перед самым выступлением из Оргова, я собрал весь авангард на молебствие. Священник окропил войска святой водой и произнес краткую, но внушительную речь.

Усердно помолясь за христолюбивое воинство, за Государя нашего, Его Наследника, мы тотчас же двинулись, при кликах ,,ура!", вверх по подъему к Чингильским высотам. Вперед я пропустил драгунский полк с конной батареей, а за ними шел стрелковый баталион с четырьмя орудиями пешей артиллерии.

Первые пять верст от Оргова дорога наскоро проделанная казалась еще сносной; но затем, далее, на колесах уже совсем невозможно было подаваться вперед. Оставив на этом месте артиллерию, обоз и весь стрелковый баталион разработать дорогу, я с одними драгунами двинулся дальше и к двум часам пополудни поднялся на Чингильский перевал, где и ожидали меня сунженцы.

С начальником штаба и некоторыми офицерами я выехал на самый гребень перевала, чтобы осмотреть окрестности в бинокль. Вдали виднелся на живописной и гористой местности Баязет,— город, должно быть, небольшой: кроме цитадели и минарета ничего не бросается в глаза. Здесь со мною съехался наш Куртинский дивизион, посланный начальником отряда в обход Чингиля, влево на Харабабажарское ущелье. Ничего особенного при этом обходе они не встретили и нигде неприятеля не видали.

Конная батарея со стрелковым баталионом подошли ко мне в 5 часов вечера. Стемнело. Палаток нет. Пошел крупный град; очень холодно. К полуночи поднялись наконец: ставропольский баталион, рота сапер и четыре орудия пешей артиллерии. Ночью Тергукасов прислал приказание: соблюдать осторожность и ожидать на этом биваке [551] его приезда. Приказание привез ко мне Клушин, молодой штабс-ротмистр л.-гв. Гусарского полка, состоящий при Великом Князе, а теперь, на время войны, назначенный в распоряжение начальника Эриванского отряда. Клушин, как кавалерист, выпросил у него разрешение состоять при начальнике авангарда. Тергукасов согласился; но, отпуская ко мне Клушина, сделал ему при этом весьма курьезное внушение в следующих словах: ,,Не мечтайте однако же, молодой человек, чтоб авангард мог иметь какие-нибудь особенные дела без моего участия".

К рассвету едва-едва добрался на бивак весь мой авангардный обоз.

Вчера по моей просьбе начальник отряда добавил мне еще один (3-й) баталион Ставропольского полка с шанцевым инструментом для более успешной разработки столь трудного пути. До позднего вечера все три авангардных баталиона с саперной ротой усиленно трудились и теперь артиллерия со всем обозом отряда могут по дороге двигаться.

17-го апреля. Воскресенье. Бивак у Карабулаха.

И так, к утру весь мой авангард с артиллерией и обозом был на биваке около озера. Поздравив войска с днем рождения возлюбленного монарха, я приказал им выходить на дорогу и вытягиваться в походную колонну. Кавалерия вышла вперед и вслед за ней саперная рота со стрелковым баталионом, потом артиллерия, затем два баталиона ставропольцев и наконец весь обоз авангардного отряда, под прикрытием одной ставропольской роты.

Голова колонны перешла гребень перевала и начала спускаться. Пехота с места приступила к работе и постепенно подвигалась вперед. Спуск довольно отлогий, саперных работ немного; но на дороге бездна крупных камней, [552] которые на каждом шагу надо было сбрасывать. Вскоре догнал нас начальник отряда со своим штабом и конвоем. Я скомандовал: ,,Смирно”, встретил его с рапортом и доложил о доставленном мне одним из наших курдов сведении, что у турок в баязетском гарнизоне насчитывается всего два баталиона низама с двумя орудиями и куртинская конница; что жители города не желают оказывать сопротивления; на что паша-губернатор объявил им о своем намерении защищаться во чтобы то ни стало и крепости без боя не отдавать.

Что до меня касается, то в достоверности этих сведений я сомневаюсь: трудно допустить, чтоб два баталиона турок решились вступить в бой с целым Эриванским отрядом.

Тергукасов поблагодарил меня за успешную разработку дороги и поздоровался с авангардом. Затем мы снова двинулись и начали медленно спускаться в долину Баязета.

Тут выехал к нам навстречу сын здешнего куртинского родоначальника,— молодой человек, весьма красивый и статный, довольно хорошо говорящий по-русски. Отец его, Аташ-ага, был прежде нашим подданным; но по разным неудовольствиям и недоразумениям с местными чиновниками вынужден был покинуть русское подданство и теперь живет в Турции, у подошвы Арарата. Вслед за сим какой-то куртин подъехал к начальнику отряда и подал ему письмо от паши-губернатора баязетского. Письмо было прочитано переводчиком. В нем паша говорит приблизительно следующее: «Мой долг и обязанность заставляют меня защищать крепость; поэтому я намерен драться до последней капли крови. Все в руках Божиих. Посмотрим, кому суждено победить!» Тергукасов отвечал на словах и приказал посланному передать паше, что он очень рад будет иметь дело в Баязете с таким [553] честным генералом, который за своего Государя и свое Отечество хочет драться до последней капли крови.

Здесь Тергукасов со своим штабом остановился на пригорке отдохнуть; а мне с авангардом приказал спуститься в равнину и, пройдя Карабулах, остановиться, что я и исполнил, выставив на дальнее расстояние кавалерийские аванпосты и всем войскам авангарда дал отдых.

Тергукасов прибыл сюда в два часа пополудни. По всей обширной равнине, вплоть до самого Баязета, не видно было ни малейшего признака присутствия неприятеля. Я просил позволения сделать кавалерийскую рекогносцировку; начальник отряда разрешил, но приказал оставить Медведовского и поручить ему разбивку бивака для авангарда. Я взял с собой дивизион драгун, две сотни казаков и поехал по направлению к Мысунской долине. Намереваясь обрекогносцировать эту местность, я надеялся одновременно собрать в той стороне какие-нибудь сведения о командире Уманского казачьего полка. Полковнику Шипшеву поручена была отдельная колонна (один баталион Крымского полка с двумя орудиями пешей артиллерии и Уманский полк). С нею он должен был спуститься по каравансарайской дороге на Мысун, войти в сношение с нами и действовать, если нужно, соображаясь с обстоятельствами.

От Карабулаха, верстах в семи, по пути, мною выбранному для рекогносцировки, находится армянская деревня Арбаз. Дорога тут чрезвычайно трудная, каменистая. Весь народ обоего пола, со священником во главе, высыпал из этой деревни к нам навстречу, С особенной радостью приветствовали они меня и тут же усердно молились за успех русского оружия.

Такая непринужденная и искренняя народная радость доставила мне большое удовольствие. Я благодарил их за приветствие, сказал, чтобы никого не боялись, советовал [554] продолжать заниматься своими полевыми работами, честно относиться к войскам нашим, продавать им свои продукты и ожидать за свою верность наград и милости от нашего Государя.

Здесь я узнал от жителей, что в Мысун, как слышно, спустился уже с гор какой-то русский отряд. Без сомнения, это и была колонна Шипшева. Из Арбаза я перешел на диадинскую дорогу; но и в этих местах никаких следов неприятельских не видно. День склонялся уже к вечеру, и мы повернули опять на Арбаз, где кавалерия купила у жителей сена и забрала его с собой на вьюки. Некоторые старики в этой деревне сообщили мне по секрету, что в Баязете очень мало войск, всего два баталиона и два орудия, что турки так боятся русских, что ни за что не будут драться и, если они еще не ушли, то ночью уйдут непременно.

До сих пор я привык слышать со всех сторон и читать во всех наших газетах, что турки страшно притесняют христиан и доводят их до самого бедственного положения; но вот, мы едва перешли границу, как первая же попавшаяся деревня, населенная христианами, к нашему крайнему изумлению, поневоле заставляет теперь сомневаться в истине столь обыденного у нас суждения о турках. На самом деле, жители д. Арзаб имеют внешность далеко не так угнетенную, как мы приготовились здесь встретить. Женщины не закрываются здесь, подобно нашим армянкам; оне здесь веселы, разговорчивы и нарядно одеты. Хлебопашество и скотоводство — в громадных размерах; земли вдоволь; одним словом, видно жизнь привольная, а отнюдь не задавленная.

Из Арзаба я направился на бивак в Карабулах. На дороге казаки с аванпостов привели ко мне турецкого таможенного чиновника, ужасным образом перепуганного и [555] воображавшего, что вот-вот сию минуту ему голову отрубят. Я дал ему успокоится и потом расспросил о Баязете. Он сообщил мне сведения, вполне согласные с предыдущими, и к ним прибавил, что по всей дороге, вплоть до Кара-килисы, нет ни одного турецкого солдата; а там (в Кара-килисе) стоят 9 таборов, 9 орудий и куртинская конница. Я взял чиновника с собой и прибыл на то место, где назначен был бивак для авангарда.

Но каково было мое удивление, когда я увидел, что тут никакого бивака уже нет, и мне сказали, что во время моего отсутствия начальник отряда распорядился отодвинуть бивак назад, поближе к Карабулаху. Что же оказывается?

Оставленный мною, по приказанию самого же начальника отряда, подполковник Медведовский для разбивки бивака тотчас же выполнил в точности свою прямую обязанность, как начальник штаба авангарда: части всех родов оружия были расставлены на своих местах, по правилам, ясно указанным для военного времени в виду неприятеля, артиллерия была выставлена на позицию, и затем утомленный авангард предался отдохновению. Как вдруг академическому воображению Филиппова и его компании представилось, что и местность для авангарда нехороша и самый бивак разбит неправильно. Разумеется, начальник отряда тотчас же приказал всех поднять с своего места, отодвинуться версты на три назад и вновь разбить бивак, но только уже по указанию не Медведовского, а отрядного генерального штаба офицера.

С такой необдуманной, совершенно напрасно потревожившей и без того уставшие войска, выходкой, пожалуй, можно было бы примириться, если бы на этом новом месте был поставлен бивак правильно; но на самом деле вышло наоборот: при лунном освещении мне сразу бросился в глаза весь хаос и беспорядок бивачного [556] расположения. Артиллерия, например, так поставлена, что, в случае ночного нападения, не может иначе действовать, как по тылу своих же баталионов, которые выставлены впереди и совершенно ее закрывают. Ни один молодой и не ученый прапорщик не осмелился бы столь легкомысленно и неумело выполнить такую простую задачу. Я слез с лошади и вошел в большую азиатскую палатку Эюб-аги, временно занятую Тергукасовым. Выслушав мой доклад о произведенной рекогносцировке, начальник отряда посадил меня рядом с собой и продолжал расспрашивать подробности сделанных мною наблюдений и собранных сведений. Тут же в палатке у письменного стола сидел Филиппов и что-то диктовал генерального штаба офицеру Барановскому. При моем появлении они прекратили свою работу и начали вслушиваться в разговор наш с начальником отряда. Покончив с рекогносцировкой, я заявил Тергукасову о беспорядочной и неправильной расстановке бивака. На это он мне ответил, что не ему же самому разбивать лагери, когда он и без того имеет массу занятий и что это дело лежит на обязанности его офицеров генерального штаба. Здесь штабс-капитан Барановский вмешался в разговор и возразил: «Это не наш бивак. Бивак наш будет впереди»...

Тогда Филиппов мгновенно дернул Барановского за сюртук и, погрозив ему пальцем, заставил замолчать. Удивленный такой неуместной гимнастикой, я сказал им всем: «Извините, я не знал, что у вас здесь секреты»; с этими же словами откланялся начальнику отряда и вышел из палатки.

Вслед за мной вышел и Тергукасов. Окинув взглядом бивак, он сам был возмущен и рассержен беспорядочным его расположением. Быстро затем изменив тон, он с озабоченным видом сделал мне вопрос, [557] как я думаю: если б турки решились держаться в Баязете, надо ли нам идти на штурм, или нет? Я доложил, что пока Баязет не будет подвергнут тщательной с нашей стороны рекогносцировке, я не могу высказать по этому вопросу положительного мнения.

Потом вдруг повел он речь о вагенбурге, который ему хотелось устроить на Чингиле; но я отсоветовал и указал на Арзаб, как на самый лучший и надежный для того пункт, который лежит на пути от Баязета к Диадину, оберегает ванскую дорогу, удобно сообщается с нашими пределами и прикрывает эриванскую границу. Эта мысль ему понравилась и он с нею согласился. Тергукасов видимо обеспокоен непомерно медленным движением главных сил отряда. Получено сведение, что оне дошли только до Орговского поста. Когда я вошел к себе в палатку, явился ко мне Эюб-ага с известием, что, по показанию курдов, турецкие войска очищают Баязет и уходят на Ван. Я спросил его, сообщил ли он об этом начальнику отряда? Эюб-ага отвечал: «да, сообщил и это сведение верно; но, к сожалению, я вижу, что и генерал Тергукасов и его начальник штаба не имеют ко мне доверия». Отсюда до Баязета не более 20 верст. Жалко и досадно, что начальник отряда догнал меня сегодня в Карабулахе и своим присутствием мешает мне действовать самостоятельно: не будь его здесь, я сегодня же был бы в Баязете и посмотрел бы, как эти два турецких баталиона, уходящие на Ван, не попались бы целиком в руки моему авангарду!

Ровно в полночь получено приказание: назначить две сотни казаков к двум часам ночи в распоряжение полковника Филиппова, отправляющегося с офицерами генерального штаба на рекогносцировку к Баязету. Странно! Здесь я начальник кавалерии и я же начальник авангарда, [558] кому бы, кажется, здесь распоряжаться и кому предпринимать рекогносцировки?

Назначив две сотни сунженцев, я, не раздеваясь, прилег отдохнуть. Вместо двух, в три часа утра в соседней палатке послышался дрожащий от холода возглас Филиппова, требовавшего себе чаю с коньяком. Прислушиваясь к стукотне зубов прозябшего начальника штаба, можно было думать, что это пароксизм сильнейшей лихорадки. Тотчас же из другой соседней палатки отозвался голос Медведовского, который, вероятно, сжалившись над страдальцем, предлагал ему уже налитый стакан своего чая. Тут я невольно про себя улыбнулся, когда вспомнил, что тот же самый Филиппов еще так недавно проповедовал в Эривани план зимней экспедиции через Чингильский перевал и так далее по всей Малой Азии, т. е. во всю Ивановскую, да еще какую экспедицию, — на салазках! Хорош был бы тогда наш колонновожатый на салазках, в январские морозы, в суровом горном климате, где топливо зимою добывается чуть ли не на вес золота!

Накушавшись как следует чаю, господа офицеры генерального штаба изволили сесть верхом и направились к Баязету. Конечно, после всего этого я уже не мог заснуть. Встал и, выйдя из палатки, сделал распоряжение: всей кавалерии и конной артиллерии седлать и быть на всякий случай в полной готовности. Тергукасов положительно связал мне руки своим вмешательством повсюду, в мелочах, даже в аванпостную службу моей кавалерии. По всему вижу и на каждом шагу убеждаюсь, что между нами пробежала черная кошка; и эта кошка — Филиппов.

18-го апреля. Понедельник. Бивак у г. Баязета.

С рассветом я уже стоял на пригорке с биноклем в руках и всматривался вдаль по направлению к [559] Баязету и его окрестностям. Видно было, как две наших сотни медленно подвигаются по дороге; наконец дошли оне до развалин старинного замка, называемого Зенгезур,— это уже очень близко, у самой подошвы города, примерно на орудийный выстрел от цитадели...

Я тотчас же сообщил об этом начальнику отряда, лично заявив при том, что наши подошли уже на такое расстояние, что если только неприятель в Баязете, то сию же минуту должен открыть по казакам артиллерийский огонь; в противном случае город с крепостью, стало быть, очищены. Я просил разрешения выступить туда немедля же с моим авангардом, на что Тергукасов сперва долго не соглашался; наконец решился и, приказав оставить на месте бивака один баталион для прикрытия обоза, сам захотел ехать вместе со мной.

Чрезвычайно медленно и нерешительно двигался Тергукасов и беспрестанно меня задерживал, то хотел он вдруг свернуть на Арзаб, то желал остановиться; был не в духе, на всех сердился, особенно на куртин, кричал на них, приказывая им ехать как можно дальше назади. Больших трудов стоило его уговорить и упросить двигаться поспешнее.

Наконец мы дошли до горы Гулитапа Навстречу нам ехал Медведовский. Он поздравил начальника отряда и доложил, что жители города Баязета вышли с хлебом солью и просят принять их под наше покровительство, а что войска турецкие еще вчера ушли на Ван.

Тергукасов закипятился. В продолжение десяти минут он положительно не знал на что решиться и несколько раз менял свои приказания: то посылал к оставшемуся на биваке баталиону с обозом двинуться за нами, то вдруг посылал другого ординарца с приказанием, чтоб он шел на Арзаб; я посоветовал ему отправить в Баязет [560] Ханагова и Эюб-агу, поручив им приготовить там почетную депутацию; он тотчас же их отправил и приказал выбранную ими депутацию вывести за город для встречи его. За Ханаговым тронулись и мы, но опять все же медленно и нерешительно, так что переход этот (от Карабулаха) в 20 верст всем нам показался за сто.

Не доходя верст пять до Баязета, мы встретили почтенного старика с важной осанкой, выразительным лицом, умными глазами и с орденом Меджидие на груди. Это был родоначальник здешних курдов, бывший русский подданный, Аташ-ага. Он слез с лошади, вся его свита последовала его примеру, подошел к начальнику отряда и просил у него милости от нашего Государя, прибавляя, что теперь он снова поступает в русское подданство и обещает служить верно и честно нашему правительству. Тергукасов на это сказал ему: «Государь Император принимает под свою защиту и всех вас вновь покоряемых одинаково, без различия вероисповеданий. Советую вам всем служить честно, без фальши». — Затем Тергукасов продолжал: «Вчера ваш паша писал ко мне, что он пока жив, не сдаст Баязета. Выходит теперь, что он трусливый и не честный человек, если не сдержал своего слова.— Нам известно, что правительство ваше жестоко вас грабит и притесняет. Знайте, что мы с вами так поступать не будем». На этот далеко не ласковый монолог умный старик ответил так: «мы своим правительством, которое нас никогда не грабило, очень довольны; оно одинаково доброе для всех своих подданных. А как вы теперь с нами будете обходиться,— мы это увидим». Тергукасов приказал старику сесть верхом и ехать за ним.

Наконец дотащились мы до Зенгезурского укрепления. Тут стояли две сунженские сотни. Я рысью поехал вперед, поздоровался с казаками, поздравил их с занятием [561] Баязета и около них, на фланге, встретил начальника отряда. Филиппов, совершая сегодня на заре свой набег на пустынный Баязет, умудрился обезоружить и арестовать другого родоначальника местных курдов, Мирза-агу, с тридцатью влиятельными лицами того же племени, выехавших навстречу для заявления покорности, а вовсе не для сражения. Арестованные эти стояли тут же неподалеку от сунженцев. Филиппов внутренне потирал себе руки и с видимой гордостью рассказывал об одержанной им победе над тридцатью врагами. Тергукасов сердито обратился к курдам и начал их ругать. Мирза-ага, с достоинством выслушав до конца гневную речь начальника отряда, ответил ему следующее: «Мы до сих пор служили султану. И если бы турецкие войска оставались здесь и приняли бы сражение, мы, конечно, примкнули бы к ним; но так как они этого не сделали, то мы вышли для того, чтобы заявить вам покорность и готовность служить нашему новому Государю». Озадаченный Тергукасов обратился ко мне с вопросом: «Что ж мне с ними делать?» — Я доложил, что разумеется их надо освободить, обласкать и отдать им оружие, а не упрекать и карать за то, что они имели желание защищать свое отечество и своего государя. Приказано было их тотчас же освободить.

Вскоре потянулась из города длинная и пестрая процессия: армянское духовенство в полном облачении, с образами, хоругвями и певчими; муллы с кораном, за ними почетная депутация с хлебом-солью и бесконечная толпа народа. Начальник отряда подъехал к кресту, принял от города хлеб-соль, обратился ко всем с успокоительными словами и добрым советом: служить верно и честно. На лицах армян действительно была заметна неподдельная радость, которую они однакоже не смели слишком явно выказывать, так как тут же рядом стояли их соседи [562] мусульмане, во взглядах которых можно было прочитать недоверие и недоброжелательство. Затем Тергукасов обещал им оставить прежнее управление (меджлис) и предупредил, что с нашей стороны будут к ним назначены: комендант баязетский и уездный начальник; потом приказал всему авангарду пройти церемониальным маршем. Армяне и турки любовались войсками нашими, бодро и весело проходившими мимо начальника отряда и дружно, громко отвечавшими на его приветствия по случаю занятия Баязета.

По окончании этого парада Тергукасов приказал мне расставить войска лагерем у самой подошвы города, отправить в цитадель одну роту со знаменем и сотню казаков; а сам поехал в город, к почетному жителю армянину Саркис-ага. Там один из членов меджлиса, Шариф-Эфенди, вручил Тергукасову письмо, оставленное пашой-губернатором при отступлении его на Ван. В письме этом паша выражает надежду на великодушие нашего начальства и русского войска, что они пощадят жителей, и просит генерала Тергукасова не оставить своим попечением больных солдат турецкого гарнизона, которых не мог захватить с собой. Разумеется, и без всякого письма все это было бы исполнено.

Главных сил отряда все еще не видно. Расставив лагерь, я отправил разъезды по ванской дороге, где найдены были 8 снайдеровских ружей. Собственно в Баязете военной добычи и продовольствия оказалось не много. Армяне секретно сообщают, что все это припрятано у главных членов меджлиса. Перед вечером из колонны Шипшева от Мысуна прибыла одна сотня с есаулом Ключаревым с известием, что жители повсюду встречают наших дружелюбно и что об турецких войсках нигде и ничего не слышно.

Вернувшись из города в лагерь, начальник отряда отправил телеграммы к корпусному командиру, [563] Главнокомандующему и Государю Императору с поздравлениями по поводу занятия Баязета. С этой же новостью он отправил нарочного к генералу Броневскому, которому в то же время приказывал: поспешить с главными силами, следовать прямо на Арзаб и расположиться там лагерем.

После этого Тергукасов пришел в лучшее расположение духа, но сожалел, что турки от него ушли. А кто же виноват? Вместо того, чтоб вчера без всякой пользы терять время в Карабулахе, я мог бы, если б дали мне свободу, поспеть сюда с моим авангардом, отрезать туркам отступление на Ван и захватить их в плен, что было бы несравненно лучшим и более торжественным подарком Государю в день его рождения.

19-го апреля. Вторник. Лагерь у г. Баязета.

Баязетский санджак (губерния) состоит из пяти участков или уездов. Нам покорился пока один город со своим уездом. В городе три армянских церкви и две мечети. Старинная крепость, влево, на высочайшей скале, находится совершенно в развалинах. Не менее высокая гора, на которой амфитеатром раскинут весь город, увенчана красивым замком, мечетью и цитаделью. В склепах замка находятся великолепные мраморные гробницы над прахом семейства бывшего паши Баязета, в честь которого и самый город, им же построенный, получил свое название. В цитадели бьет родник посреди обширного бассейна. Домов в городе около 600, жителей обоего пола до шести тысяч. Весь Баязет имеет вид лабиринта и изрезан непроходимыми трущобами, так что даже соседям весьма трудно между собою сообщаться. Дома все азиатские и редко двухэтажные. На базаре торгуют более всего персидскими товарами. Внизу города, у подошвы горы, зеленеют пять или [564] шесть фруктовых садов.— Баязет может хвастаться лишь тем, что здесь на каждом шагу встречаются обильные родники с отличнейшей водой.

Сегодня в 10 часов утра начальник отряда пригласил меня ехать вместе с ним в город. К приезду нашему в цитадель все почетные представители города, как мусульмане, так и армяне, были уже собраны. Осмотрев в подробности цитадель, охраняемую ротой стрелков, мы отправились в губернаторский дом, куда Тергукасов пригласил всех членов меджлиса, меня, Филиппова, Медведовского, чиновника Ханагова, Клушина и подполковника Ковалевского.

Здесь Тергукасов через переводчика подтвердил свое решение: предоставить меджлису вести дела прежним порядком; напомнил всем собранным тут членам об их верности перед новым правительством; указал им на Ковалевского, назначаемого в Баязете командующим гарнизоном, с правом разбирать дела в военном отношении и объявляя о назначении Аракелова уездным начальником. По моему, такое смешение властей, при отсутствии подробной для каждого начальника инструкции, должно будет оказаться весьма не практичным. Конечно, члены меджлиса всему покоряются, они почтительно и низко кланяются, обещаясь служить ревностно и усердно; но я сомневаюсь в их искренности. Армяне быть может и готовы исполнить честно свое обещание, но из боязни к своим соседям мусульманам и они также вынуждены лукавить.

По правде сказать, в нашей Эриванской губернии я видел армянское население более стесненным от произвола наших чиновников, нежели здесь. Тут, напротив, я замечаю, что армяне, по крайней мере в экономическом и культурном отношениях, положительно господствуют над здешними курдами и турками. [565]

Для приведения в ясность как казенного имущества, покинутого здесь турками, так и вообще всех государственных доходов санджака, учреждена Тергукасовым в Баязете особая комиссия от каждой части войск по одному офицеру, под председательством подполковника Борделиуса. Имущество казенное оказывается пока самое ничтожное: очень немного ячменя, муки, рису, масла и т. п. Быть может кое-что и было спрятано; но, говорят, жители растаскали. Армяне ссылаются на мусульман, а эти последние на армян. 18 больных турецких солдат также были скрыты из боязни, чтобы русские их не перерезали; увидев же, что мы обходимся с покоряемыми по-человечески, они сами указали нам дом, в котором помещались эти больные. Санитарное их содержание оказалось в такой степени жалким и невыносимым, что они тотчас же были переведены в цитадель и отданы на попечение наших докторов. В числе спрятанного имущества открыты также турецкая аптека, около 150 ружей Снайдера и разный хлам, как-то: барабаны, музыкальные инструменты и т. п.

Давши окончательные наставления меджлису, начальник отряда пожелал ему хорошего управления и выехал из города в лагерь. На дороге нам попались навстречу несколько человек баязетских жителей; они остановили нас и жаловались на сунженскую сотню, которая вчера здесь находилась для охранения порядка в городе. Казаки ворвались к мирным жителям и разграбили два дома. Это меня огорчило тем более, что я привык любить казаков и не мог ожидать, чтоб они так опозорились на первом же шагу. Сделав строгий выговор командиру полка и разбранив казаков, я поручил моему начальнику штаба вместе с Клушиным обыскать всю сотню; но обыск оказался тщетным, что однако же не спасло сотенного командира, есаула Старицкого, который немедленно был мною отрешен от своей [566] должности. Произведенное вслед за тем формальное дознание открыло, что главным виновником этого был адъютант Ковалевского, Соколовский, о чем я довел до сведения командира Ставропольского полка, полковника фон-Шака.

Обедал я сегодня у Тергукасова. После обеда привели к нему какого-то итальянца с женой и детьми. Жена, болгарка, с особенной важностью восседала верхом на эшаке. Они здесь управляли таможенным карантином. Итальянец был порядком выпивши и заявил настойчивое желание видеть самого генерала Тергукасова. Медведовский между тем начал говорить с дамой по-болгарски. Она сообщила, что муж ее состоял здесь на службе; но когда турецкие войска ушли из Баязета, курды тотчас же напали на них и предали все их имущество разграблению; теперь она боится, чтоб их не зарезали и просит начальника отряда помочь им эмигрировать в русские пределы. Тергукасов отправил итальянца с женой на время в Баязет, а потом обещал препроводить их в Тифлис.

Граждане Баязета жаловались сегодня Тергукасову на наших армян-игдырцев, которые в большом количестве пришли сюда вслед за нами и начали перекупать в Баязете все жизненные припасы с тем, разумеется, чтоб вдесятеро дороже продавать их нашим войскам. Так как серебра и золота у нас нет, то жители Баязета беспрекословно стали принимать наши бумажки; но тут игдырцы распустили слух по городу, что бумажки эти фальшивые. Рассерженный таким патентованным мошенничеством, начальник отряда приказал арестовать этих алчных торгашей, и 110 человек игдырцев, под строгим конвоем казаков, были сегодня же отправлены обратно за границу, к сурамалинскому уездному начальнику с предписанием: отнюдь никого из жителей, без надлежащего паспорта, впредь не отпускать в Эриванский отряд. [567]

Начальник артиллерии генерал Барсов, отрядное интендантство, все остальные чиновники штаба и штабной обоз,— прибыли сегодня в авангардный лагерь.— Наконец показались вдали, близ Карабулаха, и главные силы.

После долгих колебаний и препирательств начальник отряда наконец решился отпустить меня завтра на рекогносцировку. Полнейшее отсутствие свободы действий и лишение той самостоятельности, которая должна мне принадлежать по праву, как начальнику авангарда и командующему кавалерией, дают себя чувствовать на каждом шагу, и мое положение здесь в отряде становится невыносимым. Терплю ради одного принципа: как подчиненный не могу же я протестовать и идти наперекор своему начальнику.

Вчера отправил я телеграмму своему семейству. Сегодня из Игдыря мне ее возвратили назад с извещением, что игдырский телеграф частных депеш не принимает. Нельзя не возмущаться такими порядками. Военный человек, состоящий на службе Царской, подставляющий свой лоб под пули, желает за свои же собственные деньги дать знать об себе на родину, ему в этом наотрез отказывают. Вполне уверен, что такого безобразия даже в Азиатской Турции быть не может!

20-го апреля. Среда. Лагерь у г. Баязета.

Медведовский с дивизионом драгун и двумя сотнями казаков поехал в 9 часов утра к персидской границе, по дороге, пролегающей между Баязетом и горою Малый Арарат; он должен произвести рекогносцировку местности соседней с Макинским ханством и уговорить живущих там турецких курдов спокойно оставаться на своих местах и не перекочевывать на персидскую территорию. Я же с другим дивизионом драгун, двумя сотнями сунженцев [568] и двумя орудиями конной артиллерии направился на рекогносцировку по ванской дороге.

Вскоре по выходе из лагеря, мы встретили Мирза-агу в сопровождении блестящей свиты. На этот раз он ехал к начальнику отряда с официальным и торжественным изъявлением покорности всего своего народа, простирающегося до 500 семейств. Мирза-ага считается родоначальником куртинского племени, обитающего по ту сторону хребта Аладаг. В той же местности, куда поехал Медведовский, кочуют до 400 семейств другого племени курдов, с родоначальником Атам-ага, которому также сегодня и с такой же целью назначен официальный прием у генерала Тергукасова. Оба родоначальника держат себя с большим достоинством и получили, как я слышал, от Тергукасова ценные подарки, состоящие из золотых часов; лицам же свиты их были выданы, некоторым серебряные часы, другим деньги. При этой встрече я объявил Мирза-аге, что Государь наш за верную службу щедро награждает, а за измену и неверность карает; почему и советую им всем поступать честно и искренно, если хотят заслужить милость Царскую; в противном же случае пусть лучше покидают завоеванную нами территорию и убираются к своим туркам. На это Мирза-ага высказал решительное ручательство за себя и за весь народ свой в непоколебимой верности и преданности новому правительству.

Местность, по которой нам пришлось сегодня проходить, вся заселена курдами и я повсюду в том же духе говорил с народом, выходившим ко мне навстречу. Между ними есть часть, так называемых, иезидов, не признающих корана и не считающих себя мусульманами. Они занимаются хлебопашеством, скорее миролюбивы, нежели воинственны, и более склонны симпатизировать христианам. Между иезидами и настоящими курдами существует [569] постоянная и ожесточенная вражда. Конечно, все они теперь покоряются, пока дела наши идут хорошо; но не дай Бог где-нибудь потерпеть неудачу: тогда, без различия племен, они восстанут поголовно. И теперь уже муллы разжигают народные страсти, проповедуя повсюду о религиозной войне. Нет сомнения, что не только сунниты, но даже шииты ожидают лишь удобного случая, чтоб сорвать с себя поневоле надетую маску покорности.

Дойдя до турецкого карантина, я сделал привал. Обширное здание карантина, по-видимому, довольно прочно сооружено; но часть его уже начала разрушаться. Здешние курды уверяют, что персияне нуждаются в лесном материале, постепенно растаскивают и разрушают это здание. Внутри двора — бассейн с хорошей водой. Поручив опустелый карантин попечению жителей двух ближних аулов (Кари-кенд и Кизил-дизе), я двинулся далее, по направлению к оз. Казы-гёль. Здесь по дороге окрестные жители куртины собрались большой толпой ко мне навстречу и жаловались на обиды, причиняемые им персидскими курдами. Я сделал им нужные наставления и приказал старшинам явиться в Баязет к начальнику отряда, который, вероятно, напишет хану, чтоб он не позволял своим курдам обижать наших, тем более, что Россия с Персией находятся в тесной дружбе. Осмотрев окрестности Казы-гёля, и вообще ознакомившись с здешними местами, я окончательно удостоверился, что если бы 17-го числа дана была свобода авангарду, я обошел бы Баязет, стал бы на ванской дороге, отрезав туркам всякое отступление. И это легко было исполнить, хотя бы с одной кавалерией и конной артиллерией; не ушел бы ни один человек,— весь гарнизон положил бы оружие! — Вот результат карабулахских интриг и неуместных секретов в палатке начальника отряда! Очевидно теперь, что ни Филиппов, ни Тергукасов не желали [570] уступить мне инициативы занятия Баязета: как будто они боялись омрачить свою военную славу, дав случай авангардному отряду на первых же порах действовать отдельно от главных сил; а об этом не подумали, какой этим наносится ущерб общему делу, забыли непреложный закон: что всякое случайное отличие подчиненного может только содействовать славе главного начальника, а не омрачать ее.

На обратном пути с рекогносцировки кавалерия купила сена у курдов и забрала его с собой на вьюках. Прибыв в лагерь, я пошел явиться к Тергукасову и застал его рассуждающим с разными курдами-просителями. Тут же находился какой-то персидский полковник, приехавший к начальнику отряда от макинского хана с письмом, в котором тот поздравляет с занятием Баязета и предлагает все услуги, какие только может оказать с своей стороны. Тергукасов отвечал хану с такой же любезностью.

Сегодня уже четвертый день, как наша комиссия тщетно старается открыть в Баязете главные склады турецкого казенного имущества. Оно, говорят, спрятано не у мусульман, а у армян с целью, чтоб русские не догадались.

Поздно вечером и Медведовский, дойдя до персидской границы, вернулся с рекогносцировки. К нему также по дороге выходили толпы курдов с покорностью.

У турок на всем протяжении от Эрзерума до Баязета существует телеграфная линия. Так как Баязет достался нам без боя, и неприятеля нигде не видать и не слыхать, по крайней мере вплоть до Кара-килисы, то нет причины и уничтожать такое полезное и даром нам доставшееся приобретение. Стоило лишь продолжить телеграфную проволку от Баязета на Игдырь, и мы имели бы с целым светом готовое сообщение. В силу этих соображений я своему авангарду строжайше воспретил рубить телеграфные столбы и [571] портить проволку, прося Тергукасова распространить ту же меру и на все прочие войска отряда. Он хотя и обещал, но никакого распоряжения не сделал, а до меня доходят слухи, что Филиппов с Домонтовичем беспощадно порицают все мои действия, особенно отрешение есаула Старицкого, по поводу грабежа учиненного его сотней. Они называют подобный образ действий «потворством неприятелю». Как будто не для нас напечатаны столь гуманные и красноречивые воззвания и приказы Главнокомандующего: “как следует честному воину вести себя на неприятельской земле".— Сохрани Бог, если эти Филипповы и Домонтовичи будут находить себе сторонников и подражателей: тогда наверно наш солдат превратится в мародера. Наконец главные силы прибыли сегодня в Арзаб и расположились там лагерем.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 28. 1908