АМИЛАХВАРИ И. Г.

ЗАПИСКИ

Дневник князя Амилахвари.

В июле 1876 года возвратился я из Петербурга, где прожил по делам почти шесть месяцев. Доехав по Военно-грузинской дороге до Мцхет, и помолясь в древнем соборе и монастыре Св. Нины, я отправился на станцию железной дороги, чтобы взять билет в Гори, где находится мое семейство. Вскоре подошел тифлисский поезд; в нем я встретил много знакомых, с которыми, после долгой разлуки, завязалась оживленная беседа, и тут-то, в разговоре, я был поражен известием о смерти Нины Андреевской.

Это была печальная новость дня, и все народонаселение Тифлиса было ею занято. Весть эта до того меня поразила, что несколько минут я не мог выговорить ни одного слова. Нину Андреевскую я любил как сестру, или дочь. Она была умна, скромна, прекрасно воспитана и очень симпатична. [418] Оправившись от столь грустного, подавляющего впечатления, я начал расспрашивать о подробностях, но одни утверждали, что это просто несчастный случай - что она утонула в Куре во время купанья; другие же предполагали тут гнусное и вероломное убийство, чтобы захватить ее состояние. Из этих разнообразных суждений трудно было сделать положительный вывод, и я скорее склонюсь к мнению первых, нежели последних.

Так мы доехали до Гори, где встретили меня на вокзале жена, тесть и дети мои Нина и Гивий. Встреча была радостная после долгой разлуки. Тотчас же мы сели в фаэтон и поехали домой. Там ожидали нас бабушка моей жены с маленькой моею дочерью Мартой. В продолжении полугода дети заметно выросли и похорошели; я ими любовался и радовался.

Весь август месяц и первая половина сентября прошли в кругу семьи и родных, незаметно и приятно.

В двадцатых числах сентября стали отовсюду слышаться разговоры о войне гораздо настойчивее, нежели прежде, хотя большая часть газет давно уже была настроена в воинственном тоне.

Во время пребывания моего в Петербурге я просился у Военного Министра в продолжительный отпуск, который был мне вдвойне нужен — как для поправления здоровья, так и для устройства своих дел. Военный Министр, генерал-адъютант Милютин, был очень внимателен ко мне; но в разговоре дал все-таки почувствовать, что в настоящее время продолжительный отпуск неудобен; по его мнению было бы лучше определить срок этого отпуска. Мне удалось однако же уговорить Министра и получить испрашиваемое разрешение, при чем я доложил, что в случае войны я, конечно, не замедлю подать рапорт о выздоровлении и с удовольствием встану в ряды армии. [419]

В Петербурге люди компетентные уверяют, что ни Государь, ни Военный Министр, ни Государственный Канцлер не желают разрыва с Турцией, а в Скернивице, при разговоре с фельдмаршалом князем Барятинским, я заметил, что и он стоит против этой войны, и вообще против всяких пожертвований на Сербское дело. Воинственнее всех мне показались офицеры генерального штаба. Они усердно рассматривают и изучают карту Турции, громко проповедуя в то же время о бессилии этого государства, об ничтожности его армии, величая огулом всех турок голодными оборванцами, и с самоуверенностью профессоров, твердо знающих свое дело, математически доказывают и вычисляют, что достаточно двух-трех дивизий пехоты, да нескольких полков кавалерии, чтобы завоевать Константинополь и всю Турцию. Конечно, подобные иллюзии, высказываемые в кружках пылкой молодежи, не могут возбуждать особенного удивления; но, признаюсь, мне показалось весьма странным, что и такие, например, люди, как отставной генерал Фадеев, далеко не молодой, и кажется бывалый человек, вдруг попадает в ту же категорию, в чем я убедился из моей личной с ним беседы.

Довольно поверхностные и крайне презрительные отзывы Фадеева об вооруженных силах Турции вызвали с моей стороны горячий протест. Перед войной 1853 года,— сказал я,— мы должны это вспомнить,— все точно также беспощадно критиковали и поносили турок. Но мы с вами, как участники в прошлой войне, также должны хорошо помнить, что на самом деле они сумели тогда доказать всю неосновательность предвзятого об них суждения. Дрались они повсюду храбро, были одеты и накормлены не хуже наших солдат, а вооружены даже лучше; упорная же защита Карса сделала бы честь любой европейской армии; если же они не могли, в конце концов, устоять против славной и грозной [420] Кавказской армией, то это еще не доказывает, что турок можно забросать шапками. Достаточно вспомнить наших знаменитых Кавказских генералов и штаб-офицеров,— это были истинные герои! Ядром, например, отрывает у него ногу, а он (Маиор Ширванского полка Дьяконов под Баш-Кадык-Ларом. Прим. ред.) приказывает солдатам нести себя на руках впереди штурмующих, чтобы видеть, как дети его ударят в штыки. Против таких храбрецов, разумеется, устоять, кому хотите, трудно. Но, с другой стороны, мы не должны забывать осаду и штурм Карса. Здесь турецкий солдат показал себя замечательно стойким и способным переносить неслыханные труды и лишения. После нашего неудачного штурма, турецкий гарнизон, изнуренный голодом и болезнями, настойчиво держался почти два месяца, и английскому генералу Вильямсу стоило больших трудов уговорить его сдать крепость. Но ведь у турок много крепостей, не один Карс. И покорить всю страну, как теперь у нас похваляются, с двумя-тремя дивизиями, я полагаю, будет трудно.

Генерал Фадеев разъезжает по Москве, Петербургу и другим городам, уговаривая богатых купцов на пожертвования капиталами и ценными вещами в пользу сербов. Вообще, по всей России заметна усиленная деятельность в этом направлении; собирают все и всюду: в церквах и в общественных собраниях, на гуляньях и на железных дорогах; посылают в Сербию добровольцев, медиков, санитарные пособия; а в Москве, как я слышал, дамы вышивали знамя для генерала Черняева.

Одним словом, в России ощущается лихорадочно воинственное настроение. При этом в Петербурге нельзя было не заметить два совершенно противоположные течения: одни, видимо, стремятся к разрыву с Турцией и мечтают об окончательном, во что бы то ни стало, решении векового [421] Восточного вопроса; другие же открыто заявляют себя против войны, думая, что она повлечет за собой прежние для России последствия. Мне, в свою очередь, что-то плохо верится в благоприятный исход, вследствие того напряженного положения, в которое государство наше поставлено, благодаря политике враждебных нам иностранных кабинетов. Помимо братьев-славян, далеко не так сочувствующих России, как о том толкуют некоторые газеты, у нас, у самих, у себя дома, зачастую ощущается нужда и слышатся возгласы о помощи. Мы сами бедствуем без медиков, без санитарных пособий и знаем как много русского народа страдает и гибнет от неурожаев, болезней и разных других причин... Да, наконец, добрый ли мы час избрали для того, чтобы завязать на Востоке ожесточенную, великую борьбу,— завершить ее так именно, как это было бы желательно православному сердцу?..

Предзнаменование войны в сентябре месяце и у нас на Кавказе сделались гораздо осязательнее. Начали, по приказанию Его Высочества Главнокомандующего, передвигать войска с севера в Закавказский край и сосредоточивать их близ турецкой границы. Вся гренадерская дивизия, под начальством генерал-адъютанта князя Тарханова, поставлена лагерем под самым Александрополем. Великий Князь специально туда ездил осматривать лагерь, при чем, конечно, им не было сделано никакого намека на приготовления к войне, тем более, что на встречу к Его Высочеству ехал из Турции карсский комендант со своим штабом. Во время представления паши произошли какие-то недоразумения и неловкости, так что Великий Князь остался недоволен Эриванским губернатором генералом Рославлевым, который не сумел придать этой церемонии надлежащую торжественность.

Приближенные Великого Князя составили себе самое [422] незавидное мнение об турецких гостях. Карсский комендант показал себя совершенным дикарем, а офицер генерального штаба, при нем состоящий,— даже безграмотным человеком. Вообще, как и надо было ожидать, мы признали последовательным отозваться и в настоящем случае об этих будущих врагах наших с обычным пренебрежением. Но на самом деле Карсский паша оказался далеко не таким диким и неловким человеком, как мы его себе представляли; напротив, он успел с безграмотным своим штабом, пока гостил в Александрополе, весьма ловко подкупить нашего писаря инженерного ведомства и приобрести от него подлинный план нашей крепости, которую предполагалось построить, в случае войны, на правом берегу Арпачая.

Дошло до сведения моего, что и родные мои Нижегородцы также тронулись из постоянной своей Пятигорской штаб-квартиры в поход в Закавказье, к турецкой границе.

Находясь под впечатлением беспрерывных, со дня на день усиливающихся разговоров о войне, я признал своевременным съездить в Тифлис, чтобы подать рапорт о выздоровлении. Там я прежде всех встретил командира 1-й конной батареи Терского казачьего войска, полковника Прозаркевича, которому, между прочим, и сообщил о своем намерении. От него я узнал, что граф Лотрек вместе с обоими бригадными командирами идут с дивизией к границе; меня же граф Лотрек намеревается оставить при резервных эскадронах на том, будто бы, основании, что я только состою при дивизии, а не занимаю в ней штатного места. Опасаясь, чтобы таким образом вместо действующих войск не очутится в резервах, я, вследствие разговора с Прозаркевичем, тотчас же отложил свое решение, взял назад свой рапорт и возвратился в Гори. В тот же день я послал в Душет, на встречу [423] следовавшему с полком полковнику Кельнеру, телеграмму, в которой просил его и родных нижегородцев сделать мне честь принять на пути, в Мцхете, хлеб-соль от старого командира. Кельнер мне ответил, что он с полком принимает с благодарностью мое товарищеское приглашение.

28-го сентября отправил я в Мцхет людей, поваров и все, что было нужно для приготовления обеда на 29-е. Из Тифлиса пригласил к этому же дню всех бывших нижегородцев.

В утреннем поезде, 29-го числа, мы с братом Михако выехали в Мцхет, где на станции уже была готова моя верховая лошадь. Надев походную форму, я сел на коня и направился по шоссе на встречу полку. Проехав верст пять, мы, наконец, встретились. Нижегородцы шли в походной колонне: во главе полка — командир, полковник Кельнер, за ним — трубачи, потом 4-й, 1-й, 2-й и 3-й эскадроны; а далее — обоз.— Увидев меня, Кельнер скомандовал полку: ,,Смирно, шашки вон, господа офицеры!" и с этим последним словом сам поскакал ко мне с рапортом, а трубачи заиграли столь знакомый и столь родной для сердца Нижегородский марш. Приняв рапорт, и обняв командира, я пожелал, как ему лично, так и дорогому полку, всякого благополучия и славы, на радость Царю и Отечеству.— Вслед за сим подъехал к 4-му эскадрону; но в ту минуту, как я обратился к нему с приветствием, на шоссе показалась быстро обгонявшая полк коляска; в ней ехали из Владикавказа в Тифлис начальник дивизии граф Лотрек вместе с бригадным, князем Захарием Чавчавадзе. Я остановился и отдал должную честь. Граф и Захарий вышли из экипажа, поздоровались с полком и расцеловались со мною. Здесь, почти на лету, граф Лотрек сделал мне вопрос: ,,что слышно в Тифлисе и кто назначается на границу корпусным командиром?" — Я отвечал, [424] что живу теперь в Гори и мало знаю про тифлисские новости; но что корпусным командиром, кажется, будет назначен генерал адъютант Лорис-Меликов.— Граф сомнительно улыбнулся, и проговорив: ..этого быть не может", ускакал в Мцхет, где обещал, однако, остановиться и отобедать вместе со мной и нижегородцами.

Проводив начальство, я продолжал объезжать эскадроны и поочередно с ними здоровался. В третьем эскадроне я обнял старого вахмистра Плетеницкого и расцеловал его за долгую, молодецкую службу. Все, до последних мелочей, меня тут радовало и интересовало. Расспросам не было конца. В особенности отрадно мне было видеть, что как все офицеры, так и солдаты шли на войну с замечательной охотой и воодушевлением. Поражало и огорчало меня лишь одно,— это содержание строевых лошадей, которое было во всем полку ниже посредственности и резко бросалось в глаза. Лошади кажутся до такой степени изнуренными, что если война начнется теперь же, то нижегородцы останутся без лошадей. Что скажет Великий Князь про свой любимый полк, когда увидит его в таком состоянии?

Окончив объезд эскадронов, мы все вместе двинулись к Мцхету, где был по маршруту назначен полку ночлег. Там драгуны построились в полевую эскадронную колонну; трубачи сыграли под штандарт и отнесли их в палатку командира. Скомандовали: ,,слезай!" — и люди принялись облегчать лошадей и разбивать лагерь. Этим я воспользовался, чтобы познакомить молодых нижегородцев со старыми их однополчанами, прибывшими из Тифлиса; из них Горийский уездный предводитель дворянства, флигель-адъютант, полковник князь Александр Павлович Эристов и отставной маиор Багри-бек-Бастамов оказались самыми старейшими, как участники персидских и турецких войн Паскевича; прочие присутствовавшие: князь Давид Сумбатов — [425] адъютант Его Высочества, князь Орбелиани и другие — принадлежащие уже к позднейшим поколениям; посторонних лиц было двое: Душетский уездный начальник Зубалов и князь Михаил Петрович Бебутов.

Когда драгуны окончательно разместились в свой лагерь, командир полка и все офицеры, по моему предложению, последовали за мной в Мцхетский собор. Там мы усердно помолились за благоденствие и славу Нижегородского полка и, между прочим, я указал офицерам находящуюся в самом храме могилу их старого товарища, князя Петра Грузинского, который в 1855 году с конными охотниками Нижегородского полка ходил на Карс и там был убит. Из собора мы отправились в сад, где ожидал нас приготовленный стол. Драгуны же, целым полком, обедали в лагере. Сперва мы все подошли к солдатскому столу. Первую чарку, при несмолкаемом ,,ура" и звуках народного гимна, выпили за драгоценное здравие возлюбленного Монарха; вторую — за здравие Главнокомандующего и третью за славу родного полка. Драгуны сели пировать, а мы перешли к своему столу и начали трапезу повторением тех же дорогих тостов, вслед за которыми, по грузинскому обычаю, выбрали тулумбаша и его помощника; жребий выпал на старейшего из нижегородцев, князя А. П. Эристова, а в помощь к нему назначили молодого князя М. П. Бебутова.

Бебутов начал поочередно провозглашать здравие каждого из присутствующих отдельно, с обычным аккомпанементом грузинского ,,Мравал-жамиер", и при каждом тосте он с замечательной находчивостью и остроумием обращался к тому, за чье здоровье пили. Никогда не забуду я этого обеда и сохраню особенную благодарность любезнейшему князю Бебутову за доставленное нам всем удовольствие. Не будь его, не было бы у нас такого оживления. [426]

После обеда граф Лотрек и князь Чавчавадзе тотчас же уехали в Тифлис. При прощании я спросил Лотрека: на что могу рассчитывать в случае войны? Он не дал прямого ответа, а просил, чтобы я приехал за этим к нему в Тифлис.

Мы остались пировать и засиделись до поздней ночи. Много раз пили за мое семейство и, наконец, командир, наполнив вином русский серебряный ковш, выпил его до дна за мое здоровье, и ковш преподнес мне на память этого дня; я искренно благодарил его и сказал, что ковш этот будет храниться в моем семействе всегда, как дорогой подарок нижегородцев.

На другой день, 30-го сентября, полк двинулся в Тифлис, а я, пропустив мимо себя все эскадроны, простился с ними и с утренним же поездом вернулся в Гори.

В первых числах октября я получил известие, что генерал-адъютант Лорис-Меликов назначен командующим отдельным корпусом на Кавказско-Турецкой границе, и что по этому поводу в Тифлисском обществе возникли разнообразные суждения: одни за Лориса, другие были против его назначения. По моему мнению, выбор этот удачен в том отношении, что Лорис отлично знает край, предназначенный для театра военных действий, знаком с местным народонаселением, с его языком, нравами и обычаями; при том же он очень умный, тонкий и ловкий человек. Личная храбрость его вне всякого сомнения, и если к перечисленным качествам он выкажет самостоятельный характер и искусство полководца, то лучшего нечего и требовать. Нельзя, однако, не предвидеть, что генерал-адъютант князь Тарханов, сам рассчитывавший занять это место, останется недоволен этим назначением. Как храбрейший генерал, закаленный в боях, он, конечно, повел бы [427] войска на штурм, в огонь и куда угодно, лучше Лориса, но за то этот последний будет стоять выше его в деле управления корпусом и краем.

Вскоре собрался я в Тифлис к графу Лотрек за обещанным ответом, но, к великому удивлению моему, я уже не застал его в городе. Граф Лотрек выехал обратно и Ставрополь, получив приказание оставаться при резервных эскадронах своей дивизии. Не понимаю, чем объяснить такое распоряжение? Если он был хорош для мирного времени, то кто же может заранее предвидеть способен или неспособен он будет на войне? Впрочем, говорят, будто бы граф остался очень доволен своим назначением и поторопился вернуться в Ставрополь. В таком случае нельзя не подивиться уже его хладнокровию! Невольно припоминаю теперь мою беседу с Прозаркевичем. Давно ли почтенный граф намеревался завербовать меня в резервы и, вдруг, вместо того, сам очутился в резервах. Странное превращение! И так, за отсутствием начальника дивизии, я обратился к старшему бригадиру, князю Захарию Чавчавадзе, прося его разъяснить мое служебное положение, но Захарий отвечал наотрез, что он решительно ничего не знает и ничего не может мне сказать положительного. Я подал рапорт о выздоровлении и представился помощнику Главнокомандующего, князю Святополк-Мирскому. На мое заявление о готовности и желании служить в рядах действующих войск и на мою просьбу о каком-либо назначении, князь Мирский объявил мне лаконически, чтобы я не беспокоился,— что обо мне, когда придет время, не забудут. Признаюсь, столь неопределенный ответ от лица, пользующегося таким крупным авторитетом, мне показался странным. Прямо от него я отправился к начальнику Окружного штаба, генералу Павлову, но и тот почти слово в слово, повторил те же слова,— точно оба они сговорились. Вот тебе и долголетняя служба, [428] с грустью подумал я, выходя от Павлова и невольно пожалел, что поторопился подать рапорт о выздоровлении.

На третий день по возвращении в Гори я вышел из дома прогуляться, чтобы рассеять свое тоскливое настроение, как вдруг подходит разносчик и подает мне телеграмму от генерал-адъютанта Лорис-Меликова, в которой он просит приехать к нему в Тифлис по делам. Спасибо Михаилу Тариеловичу, что вспомнил обо мне! Очевидно, он для меня подготовил дело, а какое именно, — это все равно, лишь бы довелось послужить Царю и Отечеству, в чем заключается мое задушевное желание. В 11-ть часов вечера я уже был в Тифлисе, в гостинице “Европа". Где кого ни встретишь,— только и слышны одни разговоры об Лорисе.

На другой день, в 10 часов утра, я отправился к Михаилу Тариеловичу. Он принял меня, по обыкновению, очень любезно, обнял, поцеловал и сказал следующее: ,,Я выпросил у Великого Князя, чтоб вас назначили состоять при мне. Я намерен поручить вам всю милицию, которая будет находится при корпусе; будете командовать отдельными колоннами". Я благодарил за внимание и обещал приложить все усердие, чтобы оправдать оказанное мне доверие. Лорис тут же прибавил, что он скоро уезжает в Александрополь для осмотра войск и крепости, после чего вернется в Тифлис; мне же приказал готовиться к его вторичному и уже окончательному отъезду в Александрополь, куда я должен буду следовать вместе с ним. Еще раз я благодарил его за внимание, и мы расстались.

О войне только зашла еще речь, а уже пошли слухи о различных переменах, готовящихся в составе начальников отдельных частей. Мне рассказывали по этому поводу следующую комбинацию, придуманную князем Мирским: вместо Тарханова начальником Гренадерской дивизией предполагают [429] назначить князя Шаховского; Стрелковую бригаду, которой он командовал, предоставить командиру Эриванского полка флигель-адъютанту Гурчину; на место Гурчина назначают флигель-адъютанта полковника Толстого, а этого последнего заменить князем Барятинским.

Тарханов, не желавший служить вместе с Лорисом, охотно отказался от своей дивизии, поддавшись на обещания быть назначенным командиром отдельного корпуса, под названием Рионского, но, убедясь, что никакого второго корпуса формировать не будут и догадавшись, что это просто желание Мирского доставить место князю Шаховскому, Тарханов настойчиво заявил, что не примет никакого другого назначения и желает остаться по-прежнему начальником Гренадерской дивизии. Таким образом, целый ряд задуманных перемен не мог осуществиться, и все названные лица остались на своих местах. По-видимому, начинаются какие-то интриги, которые, по моему мнению, следовало бы, как величайшее зло, искоренить в самом начале; иначе оне разовьются, получат право гражданства и отзовутся на военных действиях; тогда искоренять их будет уже поздно.

Разные назначения на высшие места в армии следуют одно за другим. Начальником Эриванского отряда назначен генерал Тергукасов, Ахалцихского — генерал Девель; Рионский же отряд поручен временно генералу Оклобжио.— Этот последний отряд предполагается усилить и довести его численность до цифры на столько почтенной, чтобы командование оным возможно было предоставить самому князю Мирскому.— Опять комбинация!.. Назначение Тергукасова бесспорно удачное... Оклобжио — хороший боевой генерал и, без сомнения, выполнит добросовестно все, что касается собственно боя. Но что сказать о Девеле? что он храбрый офицер это доказывает на груди его, редкий на Кавказе, славный Георгиевский крест, но он до сих пор никогда не командовал [430] в боях строевыми частями. Управится ли он на таком самостоятельном посту?

Для меня кажется непонятным также: зачем хотят усиливать Рионский отряд. В прошлую Турецкою войну Пририонский край был подвержен несравненно большей опасности, нежели теперь. Все прибрежье Черного моря, также как и северный Кавказ, заселены были тогда народами нам враждебными, которых теперь там уже нет. Кроме того, мы боролись в то же время против коалиции, когда всегда был повод опасаться сильного десанта; теперь же, как известно, имеется в виду одна лишь Турция. И так, как мне кажется, что со стороны моря следовало бы нам держаться в оборонительном положении, и во всяком случае готовиться к войне партизанской, для чего совершенно было бы достаточно Черноморских пластунов и местных туземных дружин, а за ними в резерв — одну дивизию с ее артиллерией и малым числом казаков. Вот все, что нужно для обороны Черноморского прибрежья, вместо того, чтобы безмерно усиливать Рионский отряд и тем неминуемо ослаблять главные силы действующего корпуса.

Много в Тифлисе рассказывают, или, вернее, предсказывают, как наше чиновничество заблаговременно уже потирает руки и ждет, как ворон крови, объявления войны, чтобы тотчас же уничтожить Абхазцев, а оставшиеся от них земли, разумеется, захватить себе, в виде аренд, в награду за честное управление народом. Вот проявление поистине доблестного патриотизма, как раз пред началом великой войны!

По распоряжению Его Высочества, получив предписание отправиться в Александрополь и состоять при корпусном командире,— я сперва перевез из Гори все свое семейство в родовое мое имение Чалы, а затем с женой и старшей дочерью прибыл 5-го ноября в Тифлис, где желал [431] провести с ними несколько дней до отъезда своего на службу. В Тифлисе мы остановились у тетки жены моей, у княгини Елены Эристовой, которая ожидала нас и приготовила нам самый искренний, родственный, радостный прием.— Эта женщина замечательна своим необыкновенным тактом, беспредельной добротой души и вполне образцовым воспитанием. Всегда и неизменно я ею восхищался. Жалею, что я не художник и не поэт, чтоб верно и красноречиво изобразить этот достойнейший идеал женщины.

6-го ноября. Суббота. Тифлис.

Лорис-Меликов вернулся из Александрополя и я поспешил к нему явиться. Встретив меня приветливо, опять с теми же объятиями и поцелуями, он повел со мной следующую речь: ,,Я весьма, весьма сожалею, что, по изменившимся обстоятельствам, вам теперь уже не придется, во время предстоящей кампании, состоять непосредственно при мне, как это было первоначально решено. Только что последовало новое распоряжение Его Высочества относительно кавалерии, которая и открывает для вас более определенное положение. Дело вот в чем! На Кавказско-Турецкой границе, т е. в районе моего корпуса, формируются три кавалерийские дивизии. Князю Мирскому чрезвычайно желательно было устроить так, чтобы начальником всей этой кавалерии был назначен генерал-лейтенант граф Николай Граббе; но я настойчиво этому воспротивился, имея на то свои причины, и тем более, что генерал Шереметев предупредил меня, что если только Граббе предоставят начальствование кавалерией, то он здесь на службе не останется. И так, дело порешенное: начальником всей кавалерии назначается, по моему настоятельному представлению, князь Захарий Чавчавадзе; командующим 1-й кавалерийской дивизии будет [432] генерал Шереметев; в состав ее войдут полки: Тверской драгунский полк, три казачьих и одна конная батарея; командующим 2-й дивизией, генерал-маиор Иван Лорис-Меликов; она будет состоять из двух драгунских полков, Нижегородского и Северского, двух казачьих полков и двух конных батарей; наконец 3-я дивизия, которая поручается вашему командованию, будет состоять при Эриванском отряде; в нее войдут: Переяславский драгунский, три казачьих полка и одна конная батарея. При этом я должен вам сказать, что Иван Лорис-Меликов первоначально был назначен в Эриванский отряд, так что вы могли бы получить 2-ю дивизию и остаться в главных силах; но Тергукасов решительно не хочет слышать о моем племяннике, а, напротив, желает, чтобы именно вы были назначены в его отряд. Я право понять не могу: чем и когда Ваничка мог заслужить такое неблагорасположение Арзаса Артемовича? Имея это в виду, он и просил Его Высочество назначить вас командующим дивизией в Эриванском отряде." Еще раз выразив сожаление, что нам, таким образом, приходится расстаться, Лорис-Меликов, с свойственной ему любезностью, не преминул высказать целый ряд похвал, как на мой счет, так и на счет Захария Чавчавадзе.

“Когда есть у нас в армии такие генералы, как Захарий, зачем же нам искать их вне Кавказа и зачем так настойчиво, подобно князю Мирскому, хлопотать о вызове генерала Граббе?" Затем говорили о Тарханове.— Лорис-Меликов высказался так: ,,Мне крайне прискорбно, что князь Тарханов почему-то недоволен моим назначением; что же касается до меня, то я так высоко ценю заслуги князя, что первый готов протянуть ему руку, чтобы быть с ним в дружбе".

На прощанье Лорис поручил мне обласкать в Эривани [433] престарелого родоначальника наших курдов, генерала Джафар-Агу и его детёй; вообще же к курдам рекомендовал выказывать снисходительное внимание, чтобы привязать их к себе и через них заручится влиянием на турецких курдов.

Откланиваясь, я благодарил за хлопоты и оказанное внимание, повторяя ту же готовность служить, не щадя сил, хотя и вдали, в Эриванском отряде, но все-таки в составе действующего корпуса, а следовательно под начальством Его Высокопревосходительства. Относительно курдов я обещал в точности исполнить его приказание.

Тонкая и неуловимая дипломатия Михаила Тариеловича иногда бывает весьма призрачна и осязательна. Сегодня, например, мне не трудно было догадаться, почему я так понадобился Тергукасову в Эриванский отряд? Потому, что племянника своего Ваничку надо ведь иметь под рукой; как же не предоставить ему командование избранной, излюбленной дивизией, в составе которой находятся Нижегородцы и Северцы? Как же можно ссылать его в такую трущобу, как Эриванский отряд, обреченный заранее на второстепенную роль? Напротив, надо держать Ваничку поближе к солнышку... Не трудно понять, почему и Николай Павлович Граббе оказывается для нас столь неудобным подчиненным: ведь он и в Петербург может кое-что написать; а здесь не только с Мирским, да и с самим Великим Князем не задумается поговорить запросто. То ли дело Захарий Чавчавадзе! — Это свой человек.

Отправляясь с полной охотой и удовольствием в Эриванский отряд, я однако же отчасти сожалею, что 2-я дивизия от меня ускользает: мне приятно было бы иметь под начальством свой родной Нижегородский полк. Кроме того, несомненно, я принес бы гораздо большую пользу службе в составе главных сил корпуса, так как вся местность [434] Азиатской Турции в той стороне мне хорошо знакома еще с прошлой кампании. Весь тогдашний театр военных действий, начиная от Александрополя на всем пространстве к Карсу, Кагызману, Ардагану, включая Соганлуг и даже к Эрзеруму, вплоть до Кеприкея, все мельчайшие подробности, не только дороги, но даже тропинки, — все врезалось в памяти так крепко, неизгладимо, что готов хоть сейчас и что угодно рассказать и описать без малейшей ошибки. А такое знакомство с местностью, полагаю, дело на войне не последнее. Между тем как в той стороне, куда меня теперь посылают,— к Эривани, к Баязету,— край для меня, совершенно незнакомый.

7-го ноября. Воскресенье. Тифлис.

В первом часу я представлялся Великому Князю. Его Высочество, как всегда, был ко мне внимателен и, между прочим, высказал, что ему известно, как старый командир встречал и угощал во Мцхете своих Нижегородцев. От Великого Князя отправился к Мирскому, а потом к генералу Павлову, которого не застал дома, затем вместе с женой сделал визит графине Алопеус и фрейлине Озеровой. Жена моя желает представиться Ея Высочеству, о чем и просила графиню доложить.

Слышно, что сенатор Клушин, вследствие больших неприятностей с Мирским и с великокняжеским двором, собирается покинуть свой пост и уехать в Петербург.

8-го ноября. Понедельник. Тифлис.

Вместе с князем Илико Челокаевым мы прежде всего поехали поздравить с ангелом Михаила Тариеловича. Лорис, как по всему можно заметить, совершенно в восторге от своего назначения; мечтает он о многом; хвалит своего [435] Духовского и Бобахова; но, признаюсь, обе эти личности кажутся мне не на своем месте. Отсюда мы отправились во дворец, где в 11 часов вышел Его Высочество и, приняв наши поздравления, пригласил нас последовать за ним в дворцовую церковь. Там уже находилась Великая Княгиня со всеми детьми. По окончании обедни и молебствия мы перешли в кабинет, где Его Высочество подозвал меня к Великой Княгине. Она подала мне руку и внимательно расспрашивала о жене и детях. Затем нас пригласили к завтраку, после которого мы откланялись и разошлись. С Алексеем Толстым мы съездили еще к одному имениннику, генералу Джемаржидзе, а позднее я отправился в военный клуб, где и обедал вместе с генералом Шереметевым и полковником фон-Шак. После обеда вели оживленный разговор по поводу ожидаемой войны. Шак был очень рад служить вместе со мной в Эриванском отряде; но также удивлялся мне, почему мнения мои высказываются против войны в настоящее время. ,,Ничего тут нет удивительного,— говорил я Шаку;— что до меня лично относится, то я, как всегда, охотно и с удовольствием иду на войну; но на этот раз не могу закрывать глаза и не видеть, что у нас много неготового, много пробелов, много хаоса, что и вынуждает меня, к сожалению, предсказывать: все, что мы не хотим видеть теперь, непременно обнаружится и пагубно отзовется во время самого разгара войны, когда уже будет поздно."

9-го ноября. Вторник. Тифлис.

Вечером был с женой в онере. Давали Фауста. Великий Князь с семейством был также в театре. В ложу к нам зашла княгиня Тарханова, которая своими остроумными замечаниями заставила нас от души смеяться. [436]

10-го ноября. Среда. Тифлис.

Жена представлялась сегодня Великой Княгине и была принята ею чрезвычайно любезно. Ея Высочество при этом вызвала Великую Княжну Анастасию Михайловну и представила ей мою жену.

11-го ноября. Четверг. Тифлис.

Я воспользовался приемным днем Великого Князя, чтобы откланяться Его Высочеству перед отъездом моим в отряд. Великий Князь принимал генералов отдельно в своем кабинете. Тут были: походный атаман Хрещатицкий, уезжавший для осмотра казачьих полков, елисаветпольский губернатор Булатов, подлежащий удалению, так как Великий Князь, и в особенности Клушин, им были крайне недовольны и начальник Сухумского отдела генерал Кравченко; с ним Его Высочество говорил относительно Абхазцев и спрашивал, можно ли надеяться на их верность? Кравченко отвечал утвердительно, но Великий Князь высказался: ,,Дай Бог, чтоб это было так; но мне что-то не верится". Со мной был разговор о вверенной моему командованию 3-й дивизии. Затем мы все откланялись и вышли; но меня Великий Князь позвал обратно и выразил мне свою надежду, что дивизия моя будет в хорошем виде и в такой готовности, чтоб, по первому же требованию и куда бы то ни было, она могла выступить в 24 часа. Я заверил Его Высочество в тех неизменных чувствах долга, которые постоянно воодушевляют меня на службе Царской.— Он поблагодарил меня, перекрестил, поцеловал и мы расстались. Уходя, я заявил гофмейстеру Толстому о своем желании откланяться Великой Княгине по случаю отъезда и просил его доложить об этом Ея Высочеству. [437]

12-го ноября. Пятница. Тифлис.

Сегодня я получил приглашение к обеду во дворец, и поехал туда к шести часам. К тому же времени прибыли еще двое приглашенных: начальник артиллерии генерал Софиано и полковник Тер-Асатуров. Ровно в шесть часов к столу вышли Их Высочества со всеми детьми и тремя их наставниками. Великая Княгиня протянула мне руку, которую я поцеловал. Великий Князь был в мундире Нижегородского полка, на что и указал, многозначительно обратясь ко мне. Конечно такое внимание, относящееся прямо на мой счет, я оценил и не преминул благодарить почтительным поклоном. За обедом мне пришлось сидеть рядом с Великой Княжной Анастасией Михайловной.— Она чрезвычайно мила и симпатична, в разговоре несколько застенчива, что нисколько не нарушает общей гармонии и даже дополняет всю прелесть ее юного возраста. Молодой сосед мой с другой стороны, В. К. Михаил Михайлович, удивил меня своим знанием на память почти всех штаб-офицеров Кавказской армии. Их Высочество во время всего обеда не прерывал разговора то со мной, то с начальником артиллерии. Из-за стола вышли все в кабинет, где по обыкновению выпили кофе и выкурили папиросы; затем дети отправились к себе, а нас Их Высочества пригласили сесть. Разнообразный разговор, между тем, продолжался; генерал Софиано что-то рассказывал Великому Князю про кавказских артиллеристов. Посреди этого рассказа Его Высочество вдруг отозвался: ,,Много, много мне стоило труда, чтобы приучить здесь артиллеристов к форменной одежде и к форменным седлам с вальтрапами".— Признаюсь, я внутренне подивился, услышав такой отзыв. По моему, стоило только приказать раз на всегда и конец. Помнится, что при Воронцове и Барятинском военная дисциплина прививалась не так туго. [438]

Великая Княгиня показывала нам только что полученные из Петербурга карманные книжки, заключающие в себе первоначальное перевязочное средство для раненых на поле сражения. Выдумка новая и весьма практическая. Из разговора Их Высочеств можно заключить, что оба они не желают войны; но при этом нельзя не почувствовать задушевного спасибо Великой Княгине за все ее заботы о больных, а в случае войны о будущих раненых воинах. Она намерена составить комитет и готовить отделения Красного Креста в Александрополе, Эривани, Ахалцихе, Кутаисе и еще в разных местах. Надобно ожидать, что у Ея Высочества будет везде большой порядок, так как Она любит серьезно и настойчиво относится к делу благотворения. Великий Князь расспрашивал меня о прошлой турецкой кампании, и я Ему рассказал несколько любопытных эпизодов. Рассматривая вместе с нами чертежи новых гранат, присланных из Петербурга, Он в заключение сказал: ,,У брата Николая на границе уже собрано около двухсот тысяч штыков. Радуюсь, что он выбрал себе в помощники хороших людей,— Непокойчицкого и Левицкого! На это Великая Княгиня, обратясь ко мне, проговорила в полголоса: ,,Они хороши, но оба поляки". Что до меня касается, то, признаюсь, я готов скорее разделить мнение Великой Княгини, даже не потому, что Непокойчицкий и Левицкий — поляки, которых я совсем не знаю, а по какому то необъяснимому предчувствию... Мне казалось, что двухсот тысяч штыков слишком мало, а от этих двух помощников сущность дела выиграть ничего не может. Наконец Их Высочества встали и мы откланялись. Со мной Они простились уже в последний раз и пожелали мне счастливого пути.

Из дворца я заехал в магазин Бернштама, чтоб заказать вновь виденные мною санитарные книжки. К [439] удовольствию моему у него нашлись 8 экземпляров, которые я тут же взял с собой.

13-го ноября. Суббота. Тифлис.

Сегодня получил подорожную, прогонные деньги и полугодовое содержание по внутреннему окладу, выдаваемое всем, на основании Положения, в виде подъемных. Относительно же трех тысяч, о которых я просил особо, начальник штаба сказал, что они будут выданы через три дня.

14-го ноября. Воскресенье. Тифлис.

Простившись с княгиней Еленой, я с женой и дочерью Ниной на утреннем поезде железной дороги выехал из Тифлиса в Каспи, а к вечеру мы уже были у себя в деревне.

17-го ноября. Среда. Тифлис.

После напутственного молебствия в нашей домашней церкви в Чалах, после трогательного расставания с моими родителями, с женой, детьми, со всеми наличными родственниками, наконец простившись со всеми домашними, я сел в коляску с братом Михако и выехал в Каспи, откуда брат с тифлисским поездом отправился по делам в Гори, а я дождался поезда из Поти, который и доставил меня в 11 часов вечера в Тифлис, где я остановился в “Европе".

18-го ноября. Четвери. Тифлис.

Утром, с 11-ти часов, я возобновил справки относительно разрешенных мне трех тысяч. Один из [440] многочисленных помощников начальника штаба, генерал Шаликов, посоветовал мне справиться лично в канцелярии Клушина, так как в Окружном Штабе еще нет до сих пор никакого ответа. Я поехал в резиденцию Клушина. Там правитель канцелярии Якимов сказал мне, что бумаги, решающие мое дело, уже отправлены в департамент и при этом снабдил меня исходящим нумером. Но, увы,— и в департамент визит мой был неудачным: блуждающие по всему Тифлису неуловимые бумаги были на этот раз отправлены к генералу Старосельскому на квартиру, где, после такого томительного странствования по разным местам, оне конечно попали теперь в необъятную гору других подобных себе мучениц и достойно предаются столь заслуженному успокоению... Делать нечего,— поехал к Старосельскому. Я позвонил. Лакей вышел и доложил, что его превосходительства дома нет. Не успел я повернуться назад, как услышал из внутренних комнат голос самого Старосельского, приглашающий меня войти. С изысканной вежливостью он начал предо мною извиняться и доказывать, что решил сегодня не принимать никого, потому, что “выше головы завален делами",— чему, впрочем, я легко поверил, взглянув на письменный стол генерала-труженика. Старосельский тут же показал мне мои бумаги и дал слово, что сейчас отправит их для подписи, заключив при том, что сегодня времени уже осталось мало, и что только завтра я могу получить удовлетворение. За сим я поспешил оставить его в покое, чтобы не посягать далее на золотое время человека, удрученного делами “выше своей головы".

Не могу я надивиться на наших достопочтенных деятелей, как больших, так и маленьких. Все они стонут под бременем дел, и все страдают одним общим недугом,— недостатком времени. Между тем, всюду, со всех [441] сторон, только и слышны нескончаемые жалобы на страшный застой в делах, неизменно царствующий во всех ведомствах, учреждениях и управлениях. Да здравствует же родная русская пословица ,,дела не делаем, а от дела не бегаем!".

Двенадцать уже дней прошло с тех пор, как состоялась резолюция Его Высочества, но вот и по сие время ожидаемое исполнение ограничивается пока столь уже знакомой для просителей традиционной фразой: ,,приходите завтра".

19-го ноября. Пятница. Тифлис.

Утро свое, как и следовало, я начал хождением по моему делу. Прибыв в канцелярию Клушина я осведомился, что бумаги отправлены в департамент. Поехал в департамент. Там после справки мне сказали. что бумаги только что сию минуту отосланы в канцелярию Клушина. Надо было вновь обратиться к правителю канцелярии; но, увы, сегодня, как вчера, как третьего дня и т. д., я все-таки ничего не успел добиться от этих удрученных заботами деловых людей. В конце концов мне сказали в утешение: ,,Вы видите, что уже два часа пополудни. Сегодня, стало быть, уже поздно; а завтра, в 10 часов, потрудитесь пожаловать и получить". Будем же, скрепя сердце, опять и опять ожидать завтрашнего дня.

Виделся сегодня с князем Тархановым. Он, между прочим, сказал: стало быть в России не находят генералов, когда берут у нас отсюда Шаховского? С такими корпусными командирами, как он, да еще Семен Воронцов, много дел не наделаешь!

20-го ноября. Суббота. Тифлис.

Наконец, сегодня, в полдень, три тысячи мною получены. И только теперь, сообразив все удовольствия, которые [442] я должен был изо дня в день испытывать для того, чтобы добиться их получения, начинаю понимать, почему многие предпочитают обращаться прямо к армянам-ростовщикам, у которых все операции производятся в течении нескольких минут, с потерей лишь известного процента.

Весь остаток дня был мною посвящен на прощания. Никогда не изгладятся из моей памяти те, особенно искренние, по истине отеческие чувства, которыми напутствовали меня сегодня достопочтенные, маститые, горячо мною любимые старики: князь Григорий Дмитриевич Орбелиани и князь Леван Меликов.

21-го ноября. Воскресенье. Ст. Салооглинская.

В 9 часов утра я выехал из Тифлиса к месту своего служения в город Эривань. До станции Ново-Алгетской дорога показалась мне еще довольно сносной, чему, конечно, мы должны быть обязаны частым поездкам Великого Князя по этому тракту на охоту в Караязы и в Иедигаровские дачи. Далее же, от станции Алгетской до Салооглынской, езда становится, говоря без всякого преувеличения, настоящей пыткой. Гораздо сноснее было бы вязнуть в грязи, нежели ездить по такому шоссе, где ни в чем неповинный путешественник подвергается столь тяжкому испытанию. Любопытно знать: была ли комиссия, принимавшая дорогу, одержима слепотой, или она подвергалась крупному обольщению со стороны строителя?

И так, благодаря столь исправному состоянию дорог, я мог отъехать от Тифлиса с 9-ти часов утра всего 60 верст и едва, едва дотащился до Салооглынской на ночлег.

22-го ноября. Понедельник. Ст. Делижан.

Рано утром мне подали почтовых лошадей, но не успел я сесть в перекладную, как лошади подхватили с места [443] и понесли меня по спуску, начинающемуся у самой станции. Падение в обрыв казалось неизбежным; но спасибо ямщику; он не растерялся и, ловко направив лошадей на дорогу, взлетел со своей бешенной тройкой прямо на шоссе.

Дорога от Салооглынской до станции Делижан,— шоссе превосходное. В Делижане все почтовые лошади оказались в разгоне, и я должен был остановится на ночлег.

23-го ноября. Вторник. Эривань.

Переночевав, я выехал в 8 часов утра. От Делижан начинается большой подъем на перевал, возвышающийся у деревни Семеновки слишком на 7 т. ф. над уровнем моря. Этот подъем, а равно и весь путь, начиная от станции Ново-Акстафинской, пролегающий так называемым Делижанским ущельем, представляют беспрерывные, с обеих сторон в высшей степени разнообразные, очаровательные картины и по своей прелести смело могут спорить с Военно-грузинской дорогой на южном склоне Кавказского хребта. На четвертой версте от Семеновки, не доезжая деревни Чубухлы, открывается великолепный вид на озеро Гокча. Здесь по дороге, близ Чубухлы, путешественник невольно закутывается в теплую одежду и укрывается от встречного холодного ветра, который во всякое время года дует с озера неизменно, по утрам до 4 часов пополудни. Между Чубухлы и Еленовкой — узкая, местами небезопасная во время зимних ураганов дорога извивается по самому краю крутого, скалистого берега. Отсюда виден, верстах в двух от берега, небольшой остров Саванга, изображающий угрюмую, величавую скалу, на которой построен армянский монастырь. Озеро Гокча занимает котловину, окруженную со всех сторон горами, и тянется в длину до 80-ти верст, а в ширину местами доходит до 40; озеро изобилует весьма вкусной рыбой лаксфорель. [444]

От Еленовки шоссе пролегает по каменистой, горной и совершенно безлесной стране, которая тем не менее достаточно плодородная, благодаря необычайному искусству жителей орошать свои поля — искусству, уцелевшему здесь в Закавказье с давних времен персидского владычества.

От станции Эйлярской, последней перед Эриванью, население становится гуще, местность гораздо оживленнее; начинается роскошная южная растительность; следы зимы остались назади и здесь тепло уже, как летом. В пяти верстах не доезжая Эривани, из армянского селения Кинакир открывается с горы обширная панорама города, с его предместьями и садами. В двух верстах не доезжая от Эривани шоссе сменяется отвратительной, убийственной мостовой, по которой возможно двигаться только шагом. Наконец я въехал в город и остановился в гостинице ,,Кавказ”, когда уже совсем стемнело.

24-го ноября. Среда. Эривань.

Совершив утреннюю прогулку по городскому бульвару, я оделся в походную форму и пошел явиться к начальнику Эриванского отряда, генералу Тергукасову. Он живет в доме губернатора, почти рядом с моей гостиницей. Тергукасов сидел за столом, на котором разложена была карта Азиатской Турции. Он очень мне обрадовался и тут же написал телеграмму корпусному командиру о моем прибытии. Приняв к сердцу высказанное мне радушие, я долгом считал заявить ему особую признательность за то, что он вспомнил обо мне и так настойчиво пожелал иметь меня в числе своих подчиненных. Тергукасов с удивлением спросил: ,,кто вам это сказал?” — Тогда я подробно ему сообщил все объяснения данные мне в Тифлисе 6-го ноября лично корпусным командиром по поводу моего назначения в Эриванский отряд. Выслушав меня, [445] Тергукасов рассмеялся и не без иронии заметил: ,,никому ни слова об вас я не говорил, также точно, как и об Ваничке, против которого никакого неудовольствия никогда не имел. Ведь наш Михаил Тариелович, добавил он, любит иногда говорить с прибавлениями. Разве вы это не знаете!".

В заключение Тергукасов, видимо, радовался, что обстоятельства так сложились и очень был доволен моим назначением. От начальника отряда я отправился к генералу Леонову и познакомился с его женой. У них я встретил старого своего знакомого, полковника Темир-Хана Шипшева, который командует здесь 1-м Уманским казачьим полком. От Леоновых поехал к Куртинскому родоначальнику, генералу Джафар-Ага.— Это почтенный, дряхлый лет 80-ти, старик, очень умный и вежливый. По-видимому, он весьма обрадовался знакомству со мной; свободно объясняется по-русски, хотя и ломанным языком; много рассказывает про старину, про Эриванскую губернию и про своих курдов. Видно, что он всей душой предан Царю и всей царской фамилии; но недоволен начальниками, в особенности из армян.

Обедать я был приглашен Тергукасовым. Посторонних никого у них не было, и мы беседовали вдвоем. Я полюбопытствовал спросить: какой будет состав Эриванского отряда и каков общий план кампании, если таковая ожидается. Тергукасов улыбнулся и ответил: ,,о плане нам ничего неизвестно, так как высшее начальство держит его в секрете. В составе же Эриванского отряда заключаются пока: я, вы, мой начальник штаба полковник Филиппов, Переяславский драгунский полк, Сунженский казачий полк, 3-й Кавказский стрелковый баталион в мирном составе и 4-я батарея 39-й артиллерийской бригады.— Вот все, а что будет дальше,— о том один Аллах ведает". [446]

После обеда я опять вышел на бульвар с намерением осмотреть город. Там я встретил Леоновых, прогуливающихся вместе с командиром стрелкового баталиона, подполковником фон-Борделиус. Это тоже один из давнишних моих знакомых. Все вместе, вчетвером, мы направились по городу. Осмотр начался с главной мечети, которая находится в самом центре Эривани, окруженная настоящим лабиринтом пестреющих в полумраке азиатских лавок и караван-сараев. Огромное здание древней мечети бросается в глаза своим великолепным минаретом и изящным разноцветным куполом. Обширный двор мечети обнесен со всех сторон постройками и галереями с выдержкой, в общем строгого, однообразного стиля; в них помещаются школы и духовное судилище. Огромный бассейн посредине с фонтанами и роскошные, вековые платаны украшают пространный, содержимый в большом порядке, двор мечети и делают его привольным убежищем для мусульман после намаза, в знойные летние дни.

Отсюда мы зашли к французу, занимающемуся фабрикацией вин из здешнего винограда. Осматривали фабрику и пробовали вино, но после кахетинского оно мне не понравилось.

Город расположен на крутом берегу реки Занги, через которую перекинут большой каменный мост, построенный персиянами несколько веков тому назад и, по своей солидной конструкции, обещающий простоять еще лет 500 без капитального ремонта. Весь город кажется утонувшим в садах. Характер всех построек совершенно азиатский; впрочем, на некоторых главных улицах начинают появляться европейские дома. Зимой, весной и осенью здесь живется хорошо; летом же от зноя и мошек городская жизнь, говорят, невыносима, почему на это время весь служебный персонал, с губернатором во главе, [447] обыкновенно переселяется за 50 верст к северу, в летнюю, горную резиденцию Дарачичаг (долина цветов). Также поступают и многие туземцы, обладающие хотя малейшими средствами, и ежегодно, к 1-му июня, торопятся перекочевать куда-нибудь в горы.

Так называемый бульвар, или вернее городской сад, разбитый на небольшом пространстве с бассейном посредине, привлекает массу гуляющей публики, как иногородней, так и туземной, особенно в те дни, когда играет в саду музыка местного Эриванского баталиона. Неподалеку, на другом конце городской площади, широко раскинулся, на подобие рощи, другой сад, больших размеров, называемый Английским. Там, как в парке, можно ездить верхом и кататься в экипаже.

Старинная крепость, местами уцелевшая и частью в развалинах, возвышается над самым берегом Занги. Обширная крепостная площадь застроена уже новейшими зданиями, в которых помещаются: госпиталь, тюремный замок, провиантский магазин и казармы местного баталиона. Посреди площади — православный собор, переделанный из мечети. В той же крепости можно полюбоваться древним Сардарским дворцом с мечетью,— едва уцелевшим памятником персидского владычества, а на противоположном берегу реки, против дворца — старинный большой Сардарский сад, с изящным по внутренней отделке и приспособленным для летней резиденции павильоном.

Конечно, и этот сад, и знаменитый дворец находились когда-то в цветущем состоянии; теперь же всюду царит какое-то беспощадное запустение, какой-то жалкий, полуразрушенный вид. Замечательная способность у наших администраторов стирать с липа земли, без разбора, все историческое, по их мнению, отжившее и, следовательно, неприменимое и бесполезное. В их понятиях не [448] укладывается даже столь простая истина, что только из прошлого и почерпают люди всю премудрость в настоящем. Например, они и знать вовсе не хотят, что последний обладатель этих великолепных дворцов и садов, эриванский сардар Гуссейн-хан, известен был как умнейший, талантливый и популярнейший из правителей бывшего Эриванского ханства; что память об нем и по сие время живет в народе, который обязан был необычайным развитием своего благосостояния именно его мудрому управлению. Современный наш чиновник не находит ничего поучительного в административной деятельности Гуссейн-хана и обзывает безразлично все прошлое — эпохой варварства; он гнушается изучать по персидской программе народные нужды, с которыми, к сожалению, несмотря на истекшие 50 лет, не успел еще ознакомиться, так как не умудрился еще создать своей собственной программы.

Прогулка наша по городу продолжалась до сумерек. Я проводил Леоновых до квартиры, простился с ними и возвратился к себе в гостиницу, где вскоре явился ко мне командир Сунженского казачьего полка маиор Савенков с докладом о состоянии полка и его квартирном размещении. Полковой штаб с двумя сотнями расположены у него в с. Игдыре, а другие две сотни — в дер. Халфалю.

25-го ноября, Четверг. Эривань

Сегодня я сделал в городе несколько визитов. Был у здешнего именитого обывателя Мелик Агамалова (брата Царевны Грузинской). Жена и дочь его приняли меня весьма любезно. Оне говорили со мной по-грузински, или точнее на ломанном армяно-грузинском наречии. Был затем у Давида Чачикова, у князя Мачабели, у вице-губернатора Чеховского и познакомился с его женой. Наконец отправился [449] к губернатору генералу Рославлеву, который только что возвратился из Александрополя. Он очень был рад со мной встретиться и убедительно просил меня переселиться из гостиницы к нему в дом. Тергукасов присоединился к нему с своими доводами и настойчиво уговаривал меня воспользоваться столь любезно предлагаемым гостеприимством; так что, наконец, я должен был согласиться. Мы обедали у губернатора. При нас Тергукасов получил от корпусного командира телеграмму, в которой Лорис требует, чтоб я прибыл к нему в Александрополь по делам службы и начальник отряда предложил мне завтра же выехать С вечера я распорядился, чтоб завтра были готовы для меня почтовые лошади; а людям моим с вещами приказал перебраться в дом губернатора, где уже было приготовлено совершенно отдельное для меня помещение.

26-го ноября. Пятница. Ст. Делижан.

Рано утром я выехал в Александрополь. В Еленовке захватил с собой несколько отборных гелакнури (лаксфорелей) и к вечеру остановился ночевать, сделав ровно полдороги, на станции Делижан. Здесь написал письмо к моему семейству и заготовил поздравительную на завтрашний день телеграмму Нижегородскому полку, по случаю его полкового праздника.

27-го ноября. Суббота Александрополь.

В 6 часов утра, когда я собирался уже сесть на перекладную, к станции Делижан подъехал состоящий при главнокомандующем гвардии штабс-ротмистр Бибиков, с которым тут же я познакомился. Он торопится в Эривань и, по приказанию Его Высочества, объезжает войска, чтоб осмотреть квартирное расположение и пищу нижних чинов. [450]

По дороге из Делижана до Караклиса столь знакомые места живо приводили мне на память мою молодость в эпоху прошлой войны 1853-1854 и 1855. В этих местностях квартировали после Баш-кадыкларского дела наши нижегородцы. Штаб полка стоял в Караклисе, а эскадроны в молоканских деревнях — Никитинке и Воскресенке. 8-м эскадроном командовал тогда маиор Калмыков, — большой остряк, душа молодежи. В эскадроне у него был солдат Малышко, известный балагур и комик. Все его знали, весь полк он забавлял, даже граф Соллогуб воспел его в своих боевых песнях: ,,Ну, Малышко выходи!" и т. д. Случилась беда с маиором Калмыковым: — Малышко пропал из эскадрона без вести. Проходит день, другой, третий,— нет Малышки. По закону следовало донести о побеге; но Калмыков не решался и откладывал, не желая погубить доброго служаку. Наконец, на четвертый день Малышко сам является прямо к эскадронному командиру с поникшей головой и весь в крови. Взглянув на него, Калмыков испугался, относя следы крови к несомненному убийству и строго вопросил: ,,отвечай Малышко, кого ты зарезал?" — Виноват, ваше высокоблагородие!" — Слово ,,виноват" окончательно утвердило Калмыкова в его подозрении и он не без ужаса проговорил: “так и есть, так и есть! какая же нечистая сила надоумила тебя резать людей?” — Никак нет! ваше высокоблагородие; это значит я принимал ребенка у молоканки в Никитинке и потому запоздал: роды значит были очень трудные; виноват, ваше высокоблагородие! — Моментально успокоенный и обрадованный командир, громко закричал: ,,ура, Малышко, акушер!!..." Этот забавный эпизод из полковой жизни невольно мне припомнился, когда я проезжал через молоканские селения.

В 1853 году здесь, я помню, существовала колесная [451] дорога на Гергеры и Джелал-Оглы и думал, что в 23 года она, конечно, улучшилась; но, к удивлению моему, узнал от жителей, что дорога эта год от года портилась и никто не считал нужным ее поддерживать, так что теперь и верхом проехать трудно там, где прежде ездили в повозках. Наше чиновничество не хочет сообразить какую массу фуража и прочих продуктов из Лорийской степи, Воронцовки, Привольного и других богатых деревень повезли бы этой дорогой в Александрополь, если б она не была заброшена. Никто из этих, вечноозабоченных деятелей и не догадывается, что приведенная в порядок дорога на Шулавер могла бы нынешний кружный путь из Тифлиса в Александрополь (245 верст) значительно укоротить (на 65 верст).— Какое несчастие для края, в котором так мало заботятся о столь важной экономической потребности, без которой немыслимо народное благосостояние. Неужели дороги и мосты нам нужны только для военного времени с тем, чтобы по первому выстрелу и при помощи армянской подрядной системы, на скорую руку, по тревоге, сооружать и воздвигать то, что через год само собой должно разрушиться?..

От Делижана до Караклиса Александропольский почтовый тракт, по которому я следовал, содержится в исправности; зато далее дорога становится до такой степени невозможной, что несчастные фургонщики вынуждены запрягать по двенадцати лошадей и все-таки после каждой версты останавливаются для отдыха, а иногда, выбившись из сил, бросают свои фургоны на половину утонувшие в невылазной грязи. Сопровождавший меня чапар наткнулся по дороге на гранату. Я полагал, что она случайно выпала из зарядного ящика на походе какой-нибудь батареи, или парка, но оказалось, что артиллерийские снаряды здесь развозят, как арбузы, на фургонах, без укупорки. Я приказал [452] чапару отвезти гранату в Караклис и сдать ее полковому адъютанту квартирующего там Мингрельского полка.

От станции Амамлы до Ах-Булаха все время тяжелый подъем. По всей дороге усиленная гонка лошадей; все оне изнурены до крайности. Если на почтовых станциях теперь же не прибавят по нескольку троек, то и эти последние погибнут; тогда казне придется втрое поплатиться. Благодаря курьерской подорожной, меня кое-как на перекладной пятериком дотащили до Ах-Булаха. Это была последняя станция и мне хотелось во чтобы ни стало сегодня же добраться до Александрополя, почему я и не согласился на доводы начальника станции, уговаривавшего меня здесь переночевать в виду дурной погоды. От Джаджурского перевала поднялась метель. Чапары и ямщик сбились с дороги и долго блуждали в темноте по разным направлениям. Я слез с перекладной и прошел более шести верст пешком, пока наконец отыскали дорогу; очень устал и простудился.

В 11 часов вечера совершенно утомленный я прибыл в Александрополь и остановился у Захария Чавчавадзе. Он вместе с Ваничкой Лорисом. И тот и другой были в гостях у корпусного командира. Не ожидая их, мне подали сперва чай, а потом ужин, за которым и застали меня оба хозяина. Несмотря на мое утомление, мы долго еще втроем беседовали.

28-го ноября. Воскресенье. Александрополь.

В 10 часов утра отправился являться к корпусному командиру. Проезжая городом, я решительно не узнавал его: так он изменил свою физиономию в течение 23 лет. Из самого ничтожного армянского городка образовался большой, оживленный, с широкими улицами и тротуарами, [453] застроенный каменными домами, город. Видно много денег в нем осталось после войны 1853-1854 и 1855 Было чем разбогатеть!

У греческого собора, в котором шла обедня, собирались войска для церковного парада по случаю воскресного дня. А вот и большой, двухэтажный, из тесанного камня дом — резиденция Михаила Тариеловича. Тут мой фаэтон остановился у подъезда. В приемной комнате меня встретил дежурный офицер, мой бывший сослуживец, Нижегородского полка капитан Панчулидзев. — Он доложил обо мне корпусному командиру и я тотчас же был принят. Михаил Тариелович вышел ко мне с распростертыми объятиями, усадил меня и начал расспрашивать об Тергукасове и об Эриванском отряде. Затем сам, в свою очередь, приступил к рассказам и прежде всего повел речь об Тифлисе: как там заняты разнообразными «комбинациями», пересудами, сплетнями; с каким аппетитом готовятся пожинать лавры; как соблазняются занятием сперва Батума, потом Ардагана и т. д. Покончив с Тифлисом, Лорис начал, между прочим, жаловаться, что не имеет при себе надежного и делового начальника штаба, почему и вынужден сам целыми днями и ночами просиживать за бумагами.

На мой взгляд Михаил Тариелович, как умнейший, просвещенный и неутомимо трудолюбивый человек, мог бы оказать неоцененную пользу на войне в качестве помощника у хорошего главнокомандующего; но чтоб он сам обладал военным качеством последнего, - в этом я начинаю сомневаться. Заговорив о будущей кампании, план которой, как видно, еще не выработан, я высказал Лорису мое мнение. Войскам Кавказской армии, ныне стянутой к турецкой границе, перед началом наступательных действий следовало бы, как думаю, применяясь к очертанию [454] этой границы, сделать перемену направления направо, и вслед затем начать наступление левым флангом. При этом, само собою разумеется, Эриванский отряд должен быть усилен и состоять не менее как из 20-ти баталионов, одной дивизии кавалерии и соответствующего количества артиллерии. Отряд этот, заняв Баязет, обеспечит Эриванскую губернию и, оставив на месте 8 баталионов, должен с остальными 12-ю продолжать наступление по долине Ефрата к Эрзеруму и стараться дойти до Кеприкея. Действия главных сил корпуса из Александрополя должны быть направлены на Карс, Ардаган и Саганлуг. Правый фланг, т. е. Рионский отряд, достаточно ограничить 12-ю баталионами и держать его в виде резерва, готового подать помощь Гурии и Мингрелии. А черноморское побережье, по всему протяжению до Новороссийска, обеспечить хорошо вооруженными дружинами, Черноморскими пластунами и быть готовыми к ожесточенной партизанской, оборонительной войне, но отнюдь не к наступательной.

Эриванский отряд должен ранее главных сил открыть военные действия. Если он будет довольно самостоятелен по своей числительности (20 баталионов), то не замедлит овладеть Баязетом и, покорив весь его санджак, быстро может наступать к Алашкерту, чем и достигнута будет тройная польза: 1) неприятель не успеет с самого начала сосредоточить главные свои заботы на Саганлуге и под Карсом, что естественно должно облегчить операцию нашего центра со стороны Александрополя; 2) заняв богатые, плодородные долины Ефрата и Алашкерта, войска Эриванского отряда овладеют громадными продовольственными запасами и 3) все наши мусульманские провинции, оставшиеся в тылу Эриванского отряда, вразумленные быстрым в первых же порах успехом нашего оружия, останутся в совершенном спокойствии. Не дай Бог нам неудачи вообще, где бы то [455] ни было; но если уже суждено где-нибудь ее потерпеть, то, во всяком случае, она отзовется несравненно пагубнее у нас на левом фланге, где в тылу за отрядом легко может вспыхнуть религиозный фанатизм, который и повлечет за собой поголовное восстание, нежели в главных силах корпуса, или на правом фланге, у которых в тылу — наши Закавказские провинции заселенные христианами. Итак весьма важно и желательно, чтоб Эриванский отряд был прежде всего усилен, потом направлен к достижению вышеуказанной цели с расчетом на несомненный успех, столь очевидно нужный для общего блага. Лорис вполне разделяет мои воззрения и говорит, что как только война будет объявлена, он сам приедет в Эриванский отряд, чтоб руководить его действиями, “лишь бы не встретить препятствия в Тифлисе,— повторял он,— так как там пока преобладает какой-то неотступный, упорный бред о Батуме и об Ардагане".

После этой беседы я раскланялся и получил приглашение к двум часам обедать. В том же доме живет бригадный командир Гренадерской дивизии генерал Авинов. Я зашел к нему повидаться и застал у него командира казачьего полка Крузенштерна. Оба они молодые, жаждущие войны люди, и, хотя на словах, обещают много, но мне кажется, что ни тот, ни другой не заменят нам Слепцовых и Фрейтагов. Отсюда я поехал к генералу Шереметеву. Встретились мы с большим удовольствием. Он, бедный, очень изменился: видно, что хворает. Хорошо бы сделал, если бы бросил шампанское и заменил бы его добрым кахетинским.

Сделав визит начальнику корпусной артиллерии генералу Губскому и, не застав дома начальника штаба генерала Духовского, я заехал в корпусный штаб, где и нашел его за большим столом, окруженного офицерами [456] генерального штаба, которые вместе с ним рассматривали карты. Как командующий дивизией, я обратился к Духовскому с просьбой: сформировать для меня дивизионный штаб, к чему пора уже было приступить и назначить кого-нибудь начальником штаба. Он предоставил выбор лица на эту должность моему собственному усмотрению; но я никого не мог назвать, не зная хорошо личного состава офицеров генерального штаба, и потому просил самого Духовского решить этот вопрос и назначить кого он пожелает и кого признает наиболее соответствующим. Тогда он обещал Домонтовича, находящего в Эриванском отряде.

Отсюда заехал я за Ваничкой и за Чавчавадзе, и все втроем отправились на обед к корпусному командиру.

Ровно в три часа Михаил Тариелович окончил свои письменные занятия и вышел в гостиную, где кроме нас ожидали уже его адъютанты и генерал Шереметев. Обед был чрезвычайно оживленным, благодаря гостеприимному хозяину, обладающему замечательным талантом воодушевлять и очаровывать гостей своей приветливостью и остроумными рассказами. Я привез ему гокчинских форелей; оне были поданы к обеду, составляя, как редкость, самое почетное и лакомое блюдо. Лорис отделил лучшую часть и тут же приказал как можно скорее отправить ее с ординарцем в крепость к коменданту, генералу Кобиеву,— большому любителю рыбы. При этом Михаил Тариелович рассказал нам следующее:

“Когда я сюда приехал, Кобиев явился ко мне с рапортом: — Ваше Высокопревосходительство! По крепости все обстоит благополучно и т. д.— Окончив свой рапорт, он вытянул левую руку на подобие вертела, а правой, подражая ножу, которым режут шашлык и, делая вид, как будто у него слюнки текут, самым ласковым, умильным тоном стал меня упрашивать: — Ваше [457] Высокопревосходительство! Сегодня у меня отличный шашлык и, кроме того, превкусный чалагаджи (артала); прошу покорнейше, не откажите откушать у меня шашлык! — Я засмеялся и продолжал расспрашивать его о состоянии вверенной ему крепости. Кобиев почтительно отвечал на мои вопросы, но видно было по глазам его, что вкусный шашлык не выходит у него из головы. Конечно, я не в силах был устоять против старого хлебосола, соблазнился и тотчас же поехал к нему обедать!". Михаил Тариелович так живо и комично представил в своем рассказе столь знакомого нам старого приятеля Кобиева, что мы все от души смеялись.

После обеда мы скоро разошлись, чтобы дать хозяину отдых, получив от него приглашение также и на вечер. Я прямо поехал в крепость, чтобы осмотреть ее и кстати повидаться к Кобиевым.

Насколько город Александрополь улучшился и усовершенствовался, настолько крепость кажется в упадке и значительно ухудшилась против прежнего. Вот мы почти уже накануне войны, а этот важный стратегический пункт в столь плачевном состоянии! Теперь только, на скорую руку, закипела работа: засуетились постройкой батарей, госпиталей и пр. и пр.

Кобиев очень обрадовался и упрекал, зачем я не у него остановился. Кого не встретишь в Александрополе,— все жалуются на ужасные дороги и большой недостаток перевозочных средств.

Вечером мы опять собрались у Лориса.— Бедный Михаил Тариелович почти до 10-ти часов занимался бумагами. Жалко смотреть на командира славного Кавказского корпуса, до такой степени поглощенного канцелярской перепиской, т. е. занятого всецело такой работой, которая должна исполнятся чинами штаба. Вечер мы провели сначала за картами, потом за ужином, после которого, не вставая из-за [458] стола, мы с истинным удовольствием долго еще беседовали в столь приятном и интересном обществе Михаила Тариеловича.

29-го ноября. Понедельник. Александрополь.

Рано утром я пошел на кладбище,— поклониться могилам своих старых товарищей, которых мы здесь похоронили в прошлую турецкую войну, когда нижегородцы первые основали это кладбище и назвали его: “Холм чести".

Тогдашний командир Нижегородского полка князь Ясон Чавчавадзе поставил над могилами скромные памятники. Как живо они мне теперь напоминают столь отдаленное прошлое! Как много говорят, как будто выглядывая из-под земли, эти безмолвные памятники... Хвала вам и Царство Небесное, боевые товарищи! С честью и славой легли вы здесь за Царя и Отечество....

Утром же, в определенный час, я прибыл к корпусному командиру. Он спрашивал меня об дорогах, и когда я описал ему все плачевное состояние, в каком оне находятся, он выразительно пожал плечами и сказал: — “все это я знаю; но что же делать? Нечем пособить!"

Турецкое правительство запретило жителям Карсского санджака вывозить сено, ячмень, хлеб и прочие продукты на нашу границу. Лорис по этому случаю посылает своего армянина-переводчика в Карс с письмом к паше, что б узнать о причине такого распоряжения и, разумеется, стараться под рукой выведать от тамошних армян кое-какие новости. Лорис очень интересуется нашим бывшим генералом Кундуховым (ныне турецкой службы Мусса-паша) и всеми силами старается насолить своему старому другу. Михаил Тариелович, правда, ловкий политик; но я думаю и Мусса-Кундухов ему не уступит. [459]

Корпусный командир продолжает рассыпаться в своих будущих планах и предприятиях. Очевидно, он бьет на эффект и хочет пустить пыль в глаза. Как ни гляжу, как ни слушаю,— не вижу я в нем искреннего солдата, не вижу полководца! Все это сладкоречие, утонченная любезность, желание всех обворожить, словом, вся эта золотая пыль не что иное как фокус, как непреодолимое стремление к будущему графскому достоинству.

Обедать я сегодня был приглашен начальником штаба Духовским. Большой он охотник поговорить о военных делах, но чем больше он толкует, тем меньше внушает к себе доверия. Жаль, а надо сознаться, что личность эта далеко еще не доросла до того типа начальника штаба, к которому привыкла наша славная Кавказская армия!

Вечер мы провели у корпусного командира. Михаил Тариелович аккуратно, ежедневно, предается отдохновению от дневных трудов за вечерним карточным столом. Но я не думаю, чтоб он искренно отдыхал. Игра идет своим порядком, карты машинально падают на зеленое сукно; а мысли, а мечты... Оне несутся далеко, далеко... Надо покорять Карс, Эрзерум, Трапезунд... и т. д. и т. д. Какой может быть тут отдых.

30-го ноября. Вторник. Александрополь.

Наняв фаэтон, я выехал в с. Хорум, лежащее в 30 верстах к югу от Александрополя, чтобы навестить там моих нижегородцев. Не доезжая селения видно было издали как у них шло в это время полковое учение. Как только меня заметили, тотчас же послышалась команда: «смирно, господа офицеры!» Командир полка прискакал с рапортом и тут же подвели мне оседланную лошадь. При звуках родного марша я объехал полк, который успел уже построиться для встречи развернутым фронтом; затем [460] пропустил его справа по три разомкнутыми рядами и чрезвычайно был рад, заметив резкую перемену к лучшему в содержании лошадей, особенно в 1-м и 4-м эскадронах. Отпустил всему полку по чарке водки; вахмистру Плетеницкому, а также песельникам и трубачам выдал денежные награды.

Командир полка, полковник Кельнер, пригласил меня и всех своих офицеров к себе на обед. В среде своих нижегородцев всякий раз я чувствую себя так же счастливым, как в родной моей семье. Видит Бог, как я люблю этот полк и как горячо желаю ему всего лучшего! За обедом между прочими задушевными тостами полковой священник в своей краткой, исполненной чувства, речи коснулся той взаимной привязанности, какая с давних времен уже существует между мною и нижегородцами, и так живо, искренно привел мне на память наше прошедшее, что я невольно прослезился.

После обеда на открытом воздухе продолжала играть музыка; полковые песельники потешили нас любимыми Нижегородскими песнями. Я воспользовался удобным случаем чтобы возобновить мои дружеские советы старшим офицерам по поводу продолжающихся недоразумений с командиром полка. Отозвав в сторону маиоров Витте и Наврузова, я убеждал их, во имя славы родного полка, забыть всякую неприязнь, стать на почву примирения и положить конец полковой разладице. Они оправдываются и утверждают, что командир полка сам всему виной,— что он сам относится к ним недоверчиво и неприязненно, исключая таким образом всякую возможность желаемого примирения. Но я все-таки настаивал на своем и взывал наконец к безусловному долгу военной дисциплины, обязывающему старших офицеров служить в своих действиях и суждениях добрым и полезным примером для младших. [461]

Полковник Кельнер со всеми офицерами и песельниками верхами проводили меня из Хорума до ближней деревни, в которой квартирует 3-й эскадрон Северского драгунского полка. Здесь мы дружески распростились и расстались. Повидавшись на половине дороги с командиром Северского полка, полковником Батиевским, в его штаб-квартире, я вечером возвратился в Александрополь и к 10 часам вместе с Захарием Чавчавадзе отправился по обыкновению провести время за картами у корпусного командира. У него было много гостей, и любезный хозяин на этот раз приготовил нам особенно вкусное угощение «карс-кебаб» — это шашлык из целого барана, который приготовляется за два дня с разными приправами, рубится на мельчайшие куски и нанизывается на маленькие палочки.

1-го декабря. Среда. Александрополь.

Отъезжая завтрашнего числа в Эривань, я отправился сегодня утром к корпусному командиру, чтоб откланяться и испросить его приказаний. Он прочитал мне только что полученную им из Тифлиса от Великого Князя копию с депешами нашего посла в Константинополе. Игнатьев секретно сообщает Его Высочеству, что англичане вместе с турками стараются подкупить курдов с тем, чтоб они выставили против нас боевой контингент в 60 тысяч человек.

Посол наш советует прибегнуть к милиционному способу, платить курдам хорошие деньги, переманить их на свою сторону. Лорис излагает по этому поводу свое мнение в письме, адресуя его генералу Павлову для доклада Его Высочеству. Опасения генерала Игнатьева относительно курдов и привлечение их милиционным способом к нам на службу он считает пока преждевременным. [462]

Михаил Тариелович подразделяет курдов на две категории. К первой он относит курдов Карсского и Баязетского пашалыков. Карсские курды, в количестве 2,500 кибиток, обитают на пространстве между Карсом и Соганлугскими горами. У них два главных предводителя: Али-ага и Ахмет-ага, с которыми корпусный командир уже ведет тайные переговоры и на них надеется. Баязетских курдов насчитывают до 4 тыс. кибиток. Глава их, Селим-ага, человек без всякого авторитета. Над обоими пашалыками проявляет наибольшее влияние наш генерал Джафар-ага, как известно, весьма преданный русскому правительству. Лорис сильно на него надеется и дело с ним ведет хорошо.

Ко второй категории он относит курдов, населяющих Ван, Муш, Курдистан и т. д. Но эти племена так удалены от русской границы, что нечего и думать о привлечении их на нашу сторону. По мнению Лориса, все будет зависеть от успеха нашего оружия и движения вперед по неприятельской территории. Теперь же, пока, им приняты все меры для привлечения курдов одной лишь первой категории. Прочитав мне письмо, составленное в этом смысле и приготовленное к отправке в Тифлис, Михаил Тариелович поручил мне сообщить его содержание Тергукасову, как равно и копию с константинопольской депеши генерала Игнатьева; повторив еще раз свои наставления как следует обращаться с курдами, Лорис вручил мне конверт, заключающий в себе тысячу рублей, для передачи начальнику Эриванского отряда на экстренные расходы и с некоторым юмором заметил: «Игнатьев предлагает осыпать золотом весь Курдистан; а мы едва можем снабдить десятком радужных бумажек начальника отряда, против которого находится более сотни тысяч курдов, ожидающих подарков и наград. Как видите, генерал Тергукасов с таким капиталом далеко не уйдет». [463]

2-го декабря. Четверг. Станция Караклис.

Сегодня ранним утром я выехал из Александрополя, приготовляясь, скрепя сердце, вновь выдержать трехдневную пытку по той же варварской дороге. Пятерик почтовых лошадей едва-едва тащил мою маленькую перекладную повозку и на всем пути, кроме мучительных остановок и убийственных толчков, ничего другого нельзя было заметить. Единственную, как бы в утешение, забавную встречу, между станциями Ах-Булах и Амамлы, я не могу здесь не записать себе на память. Это был закрытый тарантас, из глубины которого тоскливо выглядывал начальник Ахалцихского отряда, генерал Девель. Посреди настоящего моря грязи нельзя было нам вылезти из своих экипажей, чтоб переговорить и потому мы издали поклонились друг другу и молча разъехались.

Встречу эту я называю забавной потому, что она невольно приводит к следующему забавному размышлению. Начальнику Ахалцихского отряда экстренно понадобилось съездить в Александрополь по делам службы к корпусному командиру. Расстояние, кажется, небольшое: путь короткий и прямой. Но на самом деле эта операция совершается не так легко; бедный Девель вынужден ломать свои старые кости и делать чудовищный, кружный путь на Боржом, Тифлис и Делижан. Иным путем попасть в Александрополь невозможно. Таковы способы сообщения между нашими отрядами, выставленные на неприятельской границе, накануне войны. А все кричат о недостатке просвещения, о закоснелости туземцев, об отсутствии производительности в стране и пр. и пр. Между тем, в течение полувека владычества русских в Закавказье никто из наших просвещенных властителей не может или не считает нужным догадаться, что первый [464] шаг цивилизации заключается в благоустройстве и размножении путей сообщения.

4-го декабря. Суббота. Эривань.

Сегодня к вечеру я дотащился наконец до Эривани и, признаюсь, не без особенного удовольствия отдохнул у себя на новосельи в губернаторском доме. Явился Тергукасову, передал ему деньги и все поручения от Лориса. К нам присоединился хозяин дома, генерал Рославлев,— и весь вечер мы провели втроем, беседуя об Александрополе.

6-го декабря. Понедельник. Эривань.

Начальник отряда выехал сегодня на три дня из Эривани: он хочет осмотреть в с. Маркара производящуюся работу моста на реке Араксе. Многие из военных и из эриванского городского общества поехали в Уманский казачий полк на полковой праздник. Я был приглашен туда же, но очень сожалею, что не мог воспользоваться любезным гостеприимством полковника Темир-хана Шипшева, так как сам завтра уезжаю из Эривани, в противоположную сторону, для осмотра моих полков.

7-го декабря. Вторник, Сардар-Абад.

Отъехав от Эривани по Сардар-абадской дороге 18 верст, я остановился в Вагаршапате позавтракать у моего знакомого Аракелова, служащего здесь помощником эчмиадзинского уездного начальника.

Сел. Вагаршапат составляет нечто в роде предместья знаменитого по своей древности Эчмиадзинского монастыря, основанного в 303 г. от Р. X. святым Григорием, просветителем Армении. Здесь — резиденция армяно-григорианского [465] патриарха. При монастыре обширная духовная академия с драгоценной библиотекой. Бывший патриарх Нерсес, столь известный своей просвещенной, энергической деятельностью, развел здесь, на пространстве ста десятин, посреди обширной, безлесной и в летнее время знойной равнины, роскошные рощи; а для орошения монастырских земель устроил рядом с своей резиденцией громадных размеров водохранилище, в виде бассейна, и на лесонасаждение покойный патриарх потратил несколько сот тысяч рублей и лучшую долю своих настойчивых, долголетних трудов, справедливо стяжавших ему такую громкую, незабвенную славу в народонаселении.

После обхода по монастырю я продолжал дальнейший путь и перед вечером прибыл в Сардар-Абад, штаб-квартиру Переяславского драгунского полка. Командир полка, полковник Вельяминов-Зернов, встретил меня с почетным рапортом и пригласил к себе.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок князя Амилахвари // Кавказский сборник, Том 28. 1908