А. О.

ДВЕ НЕДЕЛИ В ШАЛИНСКОМ УКРЕПЛЕНИИ

В марте 1857 года, войсками чеченского отряда было выстроено укрепление Шалинское, на плоскости Большой Чечни, при реке Басс. Укрепление это было названо именем поляны, знаменитой в кавказских боевых летописях (Шалинское укрепление уже упразднено).

Отряд, выстроив укрепление, был переведен в Малую Чечню, для рубки леса на реке Гойте. Для обороны Шалинского оставлены батальон Куринского и две роты Виленского полков. Воинским начальником укрепления назначен полковник М*, известный всему Кавказу своего безоглядною храбростью.

Шамиль с беспокойством смотрел на Шалинское. Действительно, по своему выдвинутому, почти к подножию Черных гор, положению, оно было нашим передовым постом; но справедливо и то, что ему грозила постоянная опасность от нападения горцев. Неприятель, собравшись скрытно в одном из подгорных аулов, мог быстро атаковать укрепление, прежде чем какая-либо помощь пришла бы из Воздвиженской. [122]

До 1859 года, в Шалинском часто происходили перестрелки с неприятелем; атаковать же его открытою силою Шамиль не решался. Дух горцев был уже не тот, что в старые годы.

Нам довелось пробыть в составе шалинского гарнизона две недели в то время, когда укрепление было только что построено. Воспоминаниям об этом времени посвящена настоящая статья.

I.

К 20-му марта все работы в Шалинском были окончены: батареи вооружены, принадлежности обороны — заряды, провиант, сено — доставлены, дрова приготовлены и сложены за укреплением; будущий гарнизон введен в ограду. В этот же день отслужили молебен, в присутствии генерала Евдокимова и начальника штаба, генерала Рудановского. Во время молебна слышались пушечные выстрелы по направлению Бердыкельского укрепления. Оказия, посланная утром в Грозную, отстреливалась, вероятно, от какой-нибудь партии. Богослужение, сопровождавшееся пушечными выстрелами, казалось еще торжественнее. По окончании его, генерал Евдокимов обратился к гарнизону с несколькими словами, в которых выразил уверенность, что покушения неприятеля против Шалинского останутся бесплодными и что гарнизон сумеет отстоять вверенное его защите укрепление.

21-го, рано утром, отряд снялся с позиции. По барабанному бою, палатки исчезли, колонны выстроились в путь; за ними потянулись тяжелые обозы, прикрываемые арьергардом и боковыми цепями. Во многих местах бывшего лагерного расположения отряда горели костры и солдатские постройки: балаганы, конюшни и кухни. Хотя и было приказано ничего не жечь, а оставить всё в пользу гарнизона, однако кавказский солдат не может утерпеть, чтобы не поджечь свою позицию при выступлении.

Солдаты гарнизона спешили воспользоваться оставленным добром — сеном и дровами — и, до ухода отряда, переносили что было можно в укрепление. Когда же колонны отряда скрылись из виду и солнце в последний раз блеснуло на штыках арьергарда, надлежало отказаться от всех подобных поисков. Вместо прежней шумной деятельности большого отряда, [123] кругом нас воцарилась мертвая тишина. Мы как бы осиротели. Вся жизнь и деятельность наша сосредоточивались теперь в небольшом укреплении; все мысли наши были устремлены на то, чтобы, в случае нападения, дать дружный отпор. Гарнизон состоял из старых, обстрелянных солдат.

Первый день нашего заключения в Шалинском прошел преимущественно в исполнении различных распоряжений, необходимость которых истекала из нашего положения. Одна рота была назначена для занятия караула у орудий, ворот, порохового погреба, бунтов с провиантом, и должна была выставлять ночью цепь часовых по всему валу. Другая рота, дежурная, во всякое время дня и ночи, имела назначение быть в полной готовности стать в ружье, по первому приказанию. В укреплении было сложено несколько тысяч пудов сена, для подъемных и артиллерийских лошадей. Неприятель легко мог зажечь это сено удачным выстрелом, и потому, для предупреждения пожара, посылался туда караул из одного унтер-офицера и 12 рядовых, на обязанности которого лежало немедленно заливать загоревшееся место. Вода была приготовлена в нескольких ушатах.

К орудиям назначалось еще по 10 человек от стрелковой роты Куринского полка, для стрельбы по одиночным людям, приближавшимся к укреплению.

Были приняты всякого рода военные предосторожности: днем никто не удалялся из укрепления далее ружейного выстрела; ночью было вовсе запрещено выходить из укрепления; лошадей водили на водопой под конвоем.

Одна рота ежедневно выходила на работу. Нужно было увеличить насыпь на пороховом погребе и окончательно устроить его, окончить внутреннюю отделку редюита, в котором помещались: лазарет, пороховой погреб, патронные ящики Куринского батальона и палатки стрелковой роты. Орудия заряжались на день ядрами; при них неотлучно находилось по два нумера артиллерийской прислуги; фитили горели постоянно.

Шалинское было построено в виде большего редута, длинный бок которого имел 85 сажен, короткий не более 40. На двух противоположных углах, правом переднем и левом заднем, были сделаны бастионы и в них насыпаны барбеты на три орудия, что давало рвам хорошую фланговую [124] оборону. Вооружение состояло из полупудового единорога, 18-фунтовой пушки — чугунных, полупудового единорога и 12-фунтовой пушки — медных, и двух легких полевых орудий казачьей артиллерии.

Бруствер был сильной профили, ров глубок. Редюит внутри укрепления примыкал к правому фасу, более обеспеченному от нападения канавой, где была устроена запруда, затопившая всю местность вдоль этого фаса. В нескольких шагах от переднего фаса протекает Басс; берега его были срезаны на нет. Река эта не везде проходима в брод.

В расстоянии нескольких верст от Шалинского тянулись Черные горы, поросшие дремучими вековыми лесами; у подножие гор виднелись многочисленные аулы, обширные возделанные поля. Аулы отстояли так близко, что, при ветре из горных ущелий, в укреплении был слышен лай собак. Стада паслись по полянам между лесами.

С левой стороны укрепления, в расстоянии на пушечный выстрел, находилось большое кладбище. Пестрые и белые флаги, висевшие на высоких шестах, над могилами чеченцев, убитых в делах с русскими, резко отделялись на черном фоне чинарового леса.

Снег уже сошел с полей. В воздухе пахло весною, хотя деревья еще не распускались и зелень еще не показывалась. Стаи диких голубей и скворцов шумно перелетали с места на место. Коршун и ястреб кружились высоко, высматривая добычу.

В первые дни нашего пребывания в Шалинском, солдаты усердно хлопотали за разными постройками: видно было, что собирались жить с возможными удобствами. В виленских ротах, занимавших передний фас и часть левого фаса, были выстроены еще прежде конусообразные балаганы, из хвороста, наподобие калмыцких и нагайских кибиток. Вдоль внутренних стен этих балаганов солдаты поделали невысокие нары; по середине раскладывался огонь; дым выходил в отверстие крыши балагана. Солдаты грелись около огня, курили трубки, варили сухари с салом в своих котелках и проводили длинные вечера в этих занятиях и в толках и рассказах о своих походах и о случайных невзгодах боевой жизни. Между ними было много старых служивых, которые еще в 1844 году дрались на Кавказе, ходили в Венгрию, [125] в Молдавию, сделали поход в Турцию: им было о чём порассказать. С грустным и любопытным вниманием слушали их молодые солдаты, еще полные свежих воспоминаний о своей родине, покинутой деревне и семье.

Через несколько дней по вступлении в Шалинское, куринцы выстроили себе балаганы из сена и хвороста, позади которых были разбиты палатки. Вообще каждый солдат считал долгом выстроить себе или землянку, или балаган, или шалаш, которые покрывались то рогожками, то брезентами, то кожами с порционного скота.

Чтобы дать читателю понятие о нашей тогдашней жизни, опишем один из однообразных дней.

День, как подобает солдатскому дню, начинался с зарею, с гармоническими звуками которой всё покоившееся ночью просыпалось, а ночная цепь отправлялась спать. Солдаты выходили на работу, фурштаты к лошадям, ржавшим от удовольствия при их появлении, с скудною порциею овса в грязной торбе. Туры, которыми на ночь загораживали ворота, оттаскивались в сторону (инженеры не успели кончить ворот), мостовые доски снова укладывались на переводины. Кашевары разводили огни под котлами, и белый пар от закипавшей солдатской кашицы смешивался с дымом топки. Тесно казалось нам в укреплении; несколько раз выходили мы гулять за ограду, но не далее штуцерного выстрела: иначе неосторожный подвергался опасности быть захваченным или подстреленным бродившими около укрепления чеченцами. Появление их занимало весь гарнизон и составляло одно из наших развлечений. Усевшись около чугунного единорога, к которому солдаты имели какое-то особенное уважение, мы следили, как неприятельские всадники выезжали из-за кладбища и постепенно приближались к нам. По ним стреляли из штуцеров, но, большею частью, не попадали, и чеченцы, на каждый наш неудачный выстрел, снимали папахи и низко кланялись, посылая вместе с поклонами весьма выразительную брань. Тут происходила, обыкновенно, довольно комическая сцена: переводчики из мирных чеченцев влезали на бруствер и приглашали джигитов подъехать поближе и не держаться далее штуцерного выстрела, как они делали; те отвечали, что боятся, и продолжали гарцевать вдалеке. Раз мы высмотрели в трубу, что после выстрела лошадь под [126] чеченцем захромала; он слез и, взяв коня в повод, скрылся за кладбище.

По направлению к Черным горам, в какой-нибудь версте, паслись стада чеченцев; пастухи раскладывали огни и кучками сидели около них. Они знали, что в укреплении нет кавалерии и что пехота никогда не решится выйти в поле на такое расстояние; притом от пехоты они всегда успели бы угнать свой скот. Часто любовались мы расстилавшеюся перед нашими глазами картиною. Отрадно было дышать весенним воздухом: казалось, вместе с ним новая жизнь вдыхалась легкими. Первые цветы, первая травка радовали многих, как детей. Веселое чириканье воробья, полет резвой ласточки, всё говорило о весне; одно огорчало нас: весну мы встречали в скучном укреплении.

Офицеры, стараясь, по возможности, разнообразить донельзя однообразную жизнь, проводили утро, большею частью, гуляя в самом Шалинском или собирались за оградой его на батареи, рассматривали орудия и заводили споры. В дождливые дни сидели в палатках. Читать было нечего: всё книжное богатство гарнизона заключалось в двух нумерах «Отечественных Записок», и ненастные дни проходили за картами, за закускою, в беседах о таких предметах, которые почти везде, за немногими исключениями, составляют канву офицерских разговоров. Но как здесь офицеры собрались народ бывалый, то к обычным разговорам примешивались рассказы о разных походных и боевых случаях. Утром, впрочем, офицер бывает занят службою: или представится ему какая-нибудь командировка, наряд по приказу или просто необходимость обойти свою часть, взглянуть на людей, лошадей, обоз, на жидкую кашицу, кипящую в артельных котлах, подписать рапорт, требование или шнуровую книгу, наконец поговорить с фельдфебелем, каптенармусом и артельщиком обо всём, что давно им известно и что они слыхали многое множество раз. Потом офицер взглянет на свою пару лошадей, на их уборку, на задачу им овса. Таким образом пройдет до полудня, то есть до времени офицерского походного обеда.

За незатейливым обедом следует послеобеденный отдых; денщики, уложив своих господ на покой, тщательно [127] застегивают полы палатки, около которых водворяется тишина.

Часу в четвертом один за другим поднимаются офицеры и начинается процесс чаепития, в ожидании которого сожигается бесчисленное множество папирос: денщики, между тем, снимают с огня закоптелый чайник с чаем, или, точнее, с жидкостью мутно-кирпичного цвета, которая и разливается в стаканы. Медный чайник и заключающаяся в нём мутная жидкость, или, пожалуй, чай истинные благодетели в походе. Сколько раз выручал чай во время мокрых и холодных переходов, ночлегов в грязи и в снегу прозябших и проголодавшихся офицеров. Обоз остался позади, завяз где-нибудь под горой; вьюки не пришли; плохо приходится офицеру, а чайник выручит. Вытащат его, благодетеля, из сакв, что у всякого привязаны за седлом, нальют водой из какой-нибудь манерки, а иногда просто набьют снегом и сунут в самую середину пылающего костра. Через десять минут вода закипела, в нее брошена щепотка чаю, и снова медный чайник в огонь. А потом горячая влага разольется в стаканы, в манерочные крышки и оживит холодные желудки...

Почтенное место занимаешь ты в походном хозяйстве, медный чайник; непригожа твоя наружность, черен ты и закоптел от дыма костров, бока твои помяты от походных передряг и нежданных выступлений — «с получением сего». Будь я поэт, непременно воспел бы походный чайник!

В пятом часу выходят песенники, неизбежное, ежедневное кавказское развлечение офицеров и солдат, утеха в горести и необходимое добавление радости. Песенники поют непременно и после перестрелки, когда в роте многих не досчитываются, и после удачного дела, когда ему, то есть неприятелю, задали порядочную трепку и возвращаются из дела с довольным сердцем... Тот же солдат, который утром вынес из цепи убитого товарища или зарыл в могилу земляка и пролил над его гробом несколько искренних слез, вечером поет в хору разгульные песни, как ни в чём не бывало. В репертуаре кавказского солдата есть много таких песен, которые, по грустному содержанию и по напеву, так и щемят за душу, напоминая далекую, родную сторонку; есть и веселые, удалые песни, которые слушаются солдатами [128] с особенным увлечением. Подчас солдат не прочь и от песней скандалезного содержания, именно в те минуты, когда солдатская душа разгуляется....

Вскоре после чаю и прогулки под солдатские напевы, у кого-нибудь из офицеров собираются все товарищи и проходит офицерский вечер в беседе, приправленной неизбежною закуской и столько же неизбежною карточной игрой.... На следующий день повторяется то же самое.

II.

В первые дни нашего пребывания в Шалинском, лазутчики дали знать, что Шамиль хочет отвести воду из реки Басса и сделать, таким образом, наше пребывание в укреплении невозможным. Мы не поверили сначала лазутчикам, думая, что им просто хочется выманить у нас лишний полтинник на стакан водки; однако мы послали об этом донесение в отряд и ждали дальнейших происшествий. Скоро мы убедились, что лазутчики сказали правду: в одно утро, Басс обмелел так, что курица везде перешла бы его в брод. Вместо шумного журчания воды по каменистому дну, река лениво сочилась между каменьями. Но мельничная канава, в которой поили лошадей и из которой брали воду, не обмелела, следовательно нам не угрожало никакой опасности остаться вовсе без воды. Вскоре и Басс, после проливного дождя, снова шумно покатил свои волны и уже более не мелел. «Видно, неприятель не силен в гидравлических работах», говорили офицеры. Затея Шамиля против укрепления не имела последствий.

Раз, перед закатом солнца, заметили кого-то подходящего к укреплению по направлению от Воздвиженской. Всех невольно занял вопрос: кто бы это мог быть? Оказалось, что это солдат Навагинского полка, по имени Фадеев, который, на первом или втором переходе отряда от Шалинского, заснул от утомления, на привале в кустах, сном богатырским. Отряд снялся с позиции с обыкновенным барабанным боем и шумом и ушел, а Фадееву и горя мало: он спит себе и ничего не слышит. Хватились его в роте, не понимают, что с ним сталось: бежать не мог — не такой солдат.... Что за притча?... Между тем, Фадеев, выспавшись в волю, проснулся.... Отряда нет. Куда [129] идти? кругом дичь и глушь. Подкосились у солдатика коленки, выступил холодный пот. Что делать? Долго размышлять было некогда: Фадеев сотворил молитву и направился к Шалинскому, благо дорогу туда знал....

25-го числа, часу в одиннадцатом вечера, к воротам Шалинского явились два чеченца и, называя себя лазутчиками, настоятельно просили впустить их в укрепление. Один из них, отстегнув кинжал, перебросил его часовому, желая этим показать, что не имеет враждебных намерений. Впустили чеченцев. Потребовали переводчика. Они долго с ним объяснялись; потом их повели к воинскому начальнику, а оттуда в роту Виленского полка, с приказанием иметь над ними надзор и продовольствовать до первой оказии. Эти два чеченца бежали из гор. Они, в числе многих, были высланы из своих аулов копать канаву и производить разные постройки, необходимые по соображениям имама. Работа была трудная и работников содержали дурно. В добавок, март время рабочее в Чечне: нужно пахать, сеять, а, между тем, рабочих держали в сборе и не думали отпускать домой. Наши молодцы решились бежать. Выбрав ночь потемнее, они осторожно отошли от своих и ударились к русскому укреплению Их поместили в небольшом балагане, дали сухарей, приносили ежедневно солдатской кашицы; офицеры снабдили их табаком, и беглецы жили себе тихо и смирно до прихода оказии из Воздвиженской. По-русски они знали несколько слов, смотрели робко, запуганно, одеты были в лохмотьях. Видно было, что дома у них нет ни кола, ни двора и что бегство их из гор, кроме желания избавиться от тяжелой работы, было последствием надежды поправить материальные средства к жизни.

III.

Вечером, 30-го марта, в Лазареву субботу, собралось несколько офицеров в палатке одного из ротных командиров. Двое играли в шашки; остальные толковали о незавидной доле проводить светлую неделю в скучном укреплении, и при этом, разумеется, вспоминали линию и станицы.

С мыслью о линии соединяется у кавказского офицера много приятных, а иногда и задушевных воспоминаний. Невольно рисуется образ какой-нибудь стройной, пригожей казачки, [130] в шелковом бешмете, закутанной в белый платок так, что видны одни глаза, лукаво посматривающие на въезжающего во двор гостя, который, под предлогом служебной надобности, прискакал в станицу собственно для неё из отряда или из дальней штаб-квартиры. Белые станицы, тонущие летом в купах зелени, казацкое гостеприимство, казацкая удалая жизнь, полная тревог и опасностей, еще более привязывающих казака к станице, к домашнему очагу, представляют много интереса для человека наблюдательного и своею семейною, хотя и не безмятежною прелестью являют резкую противоположность с суровой жизнью в отряде, в дальней, заброшенной штаб-квартире или в передовом укреплении.

После зимней экспедиции, мерзлой палатки и ночлегов в снегу, казацкая хата кажется дворцом, хотя в ней холодно, потому что, за недостатком дров, топят хворостом, а чаще камышом, и несмотря на то, что в окна и двери дует и в большие морозы нужно, сидя в комнате, быть одетым тепло. Всё сравнительно: на бивуаках станица представляется обетованной землей, и как спешат войска на свои квартиры!

Удивительная прозрачность южного воздуха делает видными все предметы на огромное расстояние. Дома и сады станицы ясно рисуются глазам путника, когда до них остается еще проехать изрядное количество верст. Но вот и желанная станица. Ей предшествуют большие тенистые сады и между ними множество виноградников. Стаи грачей, усевшихся на ночлег, крикливо приветствуют путника. Слышно стрекотанье кузнечиков. Солнце скатывается с горизонта; последние его лучи облили золотистым блеском станичную церковь и вершины далеких гор. В воздухе повеяло прохладой. Мальчики, верхом, гонят табун на водопой к Тереку; туда же медленно, лениво тянется стадо рогатого скота. Из садов, по низовой дороге, едут в станицу телеги, нагруженные виноградом и сопровождаемые казаками и казачками, которые с песнями возвращаются с работы. Сумерки быстро наступают; белые дома с Камышевыми крышами, деревья впереди домов за высоким, узорчатым плетнем, вышка над воротами, всё это рисуется уже в неясных образах полумрака. В окнах начинают показываться огни, из комнат долетают на улицу звуки разговоров.... [131] станица, мертвенная в знойные часы дня, к вечеру оживает....

Путник, любуясь картиной вечера, подъехал к знакомой хате, где его радушно встретила хозяйка, пожилая женщина; но не на пожилой хозяйке останавливается его взор, не ее ищет его беспокойный взгляд. Где же высокая, стройная казачка, хозяйская дочь?... Но куда нас увлекли мечты!... Да простит нам читатель за это отступление. Возвращаемся к рассказу о жизни в Шалинском.

Был час девятый в начале. Собравшиеся в одной из палаток офицеры сыграли несколько партий в шашки и собирались закусывать. В солдатских балаганах горели костры; отблеск пламени обливал красным светом мужественные и выразительные лица солдат, из которых один что-то рассказывал. От времени до времени его слушатели заливались громким задушевным смехом. Вдруг раздался пушечный выстрел; раскаты его торжественно понеслись по безмолвной окрестности. Все встрепенулись.

— Ну, братцы, будет потеха: Шамиль задаст нам пару, — заметил рассказчик-солдат.

— В ружье! — крикнул громкий и резкий голос. Солдаты выскочили из балаганов, без шума, без малейшего говора, разобрали ружья, и почти мгновенно дежурная рота выстроилась вдоль переднего фаса. Курки защелкали; ружья с надетыми капсюлями опустились к ноге.

Тревога эта случилась неожиданно. Ни один лазутчик не предуведомил нас о нападении неприятеля. Собственно говоря, мы находились в постоянной боевой готовности, но всегда почти бывали предупреждаемы лазутчиками о замыслах горцев. На этот раз случилось иначе: часовой, заметив вдали движущийся огонек и услыхав глухой шум, хотел сделать выстрел; но ружье его осеклось. В ту же минуту неприятель открыл огонь из орудий.

Пока гарнизон становился в ружье, горцы успели пустить несколько гранат и ядер. Они видимо целили на наши балаганы, освещенные огнем костров; по этой причине, немедленно выслали людей из фронта гасить костры. Между тем, неприятельские снаряды ложились уже в укрепление и отчасти резали гребень бруствера; несколько гранат разорвало. Роту, расположенную по переднему фасу, подвели к [132] банкету, чтобы, по возможности, предохранить людей от действия выстрелов.

В укреплении царствовала мертвая тишина: кажется, слышалось каждое биение сердца. Только гул неприятельских выстрелов далеко и грозно разносился по окрестности и по ущельям. Снаряды над нашими головами со свистом и визгом рассекали воздух. Небо, после каждого выстрела, вспыхивало как от зарницы. Полковник М* обошел все фасы укрепления и здоровался с каждою ротою, чтобы по ответу солдат судить о их нравственном состоянии. Молодцеватое и громкое: «здравия желаем, ваше высокоблагородие!» повторялось несколько раз. Полковник приказал прибавить часовых к турам, с таким расчетом, чтобы за каждыми двумя турами было по три человека.

Когда артиллеристы высмотрели расположение неприятельских орудий и приблизительно определили расстояние до них, наши батареи открыли огонь. Было что-то торжественное в этих ответных выстрелах, высказывалось в них сознание своей силы и уверенность в превосходстве над противником. Особенно удачно действовал чугунный единорог: после нескольких выстрелов картечью, он заставил сняться с позиции ближайшее неприятельское орудие малого калибра, выдвинувшееся к укреплению.

Во время канонады, па левом фасе раздались крики: «Николай Иванов! Николай Иванов!» и обнаружилась суета. Нетрудно было догадаться, что кого-нибудь ранили. Действительно, снарядом, направленным вдоль левого фаса, вынесло из строя трех солдат. Одному сняло полчерепа, другому раскроило грудь; у третьего снаряд прокатился по спине, содрал кожу и часть мяса. Первые двое пали замертво, обрызгав кровью и мозгом окружающих; третий упал среди отшатнувшихся на одно мгновение солдат. Растерявшиеся в эту минуту люди не знали что делать, на них напала какая-то одурь: убитых они не выносили за фронт, раненому не подавали помощи. Но энергический ротный командир тотчас же восстановил порядок.

Взглянем однако на строй солдат, стоящих у бруствера, и прислушаемся к их говору. Многие из них, придерживаясь русской поговорки: «смерть на людях красна», стоят бесстрашно и разговаривают между собою вполголоса; другие [133] громко ободряют товарищей в те минуты, когда вдали блеснет пламя выстрела и снаряд с визгом пролетит над строем так низко, что многих заставляет почтительно кланяться.

— Гаврилов, чего кланяешься? знакомое, что ли? — говорил старый солдат рекруту.

Некоторые, взойдя на банкет, смело наблюдают за всеми действиями неприятеля и передают внизу стоящим товарищам свои замечания. «Вот, ребята, вправо, где днем видать высокие дерева, забегали огоньки, будто чего-то ищут. Вот с кладбища сейчас палить будет.... А, что, братцы, долго ль всё это будет? пора бы ему к себе в аул ночевать. Что он белены объелся, что ли? Под вербное воскресенье вздумал из орудий тешиться». Так переговаривали между собою солдатики.

Был уже одиннадцатый час. Месяц подымался из-за леса, бросая на всю окрестность матовый, неопределенный свет сквозь облака, задернувшие всё небо. Неприятельские выстрелы стали реже и реже и вскоре прекратились.

Когда дело было кончено, полковник М* снова обошел всё укрепление и приказал распустить людей с тем, чтобы они были в готовности на случай новой тревоги. Вскоре сон оковал всё укрепление; бодрствовали одни часовые. Под влиянием недавней опасности, они стали еще внимательнее к исполнению своей обязанности. Фитили курились у орудий; артиллеристы спали на платформах.

Прошло около часу после канонады, когда послышался за укреплением шорох и шагах в ста от правого фаса словно выросла из земли темная фигура. Ближайший часовой приложился; но слова: «лазун, лазун», сказанные ломаным русским языком, остановили его готовность послать пулю ночному бродяге. Объявивший себя лазутчиком приближался к воротам. Перебравшись через ров по переводинам, он перелез туры, но здесь был остановлен караулом. «Моя лазун», твердил он солдатам. Это был красивый и статный чеченец в оборванной чухе, висевшей на нём лохмотьями. Он нисколько не смущался тем, что его окружили солдаты, и, вероятно, привычный уже к своему ремеслу, стад снимать и отстегивать с себя оружие и отдавать его караульному унтер-офицеру. Лазутчика повели к [134] палатке воинского начальника; тихими, неслышными шагами шел он за своими вожатыми. При посредстве переводчика, он объявил, что нападение Шамиля на Шалинское было следствием неудовольствия, выраженного его скопищами при возвращении из Малой Чечни. Ропот горцев был основан на том, что русским не только не сделали никакого вреда, а, напротив того, они успели выстроить новое укрепление у подножия гор. Почему имам удовольствовался бесплодной канонадой против Шалинского, лазутчик определительно не знал. Он сказал только, что больших приготовлений к нападению произведено не было и что под конец канонады у Шамиля не достало даже зарядов, так что последние выстрелы были сделаны порохом, собранным у прикрытия, которое во всё время канонады находилось за чертою наших выстрелов. Лазутчик, кроме того, объявил, что у горцев ранено несколько человек, убито и ранено несколько лошадей и что в следующую ночь Шамиль обещал привезти пять орудий и много зарядов. Получив за свое известие серебряную монету и отобранное караулом оружие, лазутчик вышел из укрепления. Перебравшись через ров, он весьма дружелюбно сказал часовому: «прощай, кунак!» — «Ишь, бесов сын, нашел себе кунака. Я дам тебе, татарва проклятая, шататься по ночам да высматривать что у нас делается», проворчал часовой. Но чеченец был уже далеко и едва ли слышал проводы часового.

IV.

На другое утро мы узнали, что неприятельскими снарядами убито и ранено у нас несколько артиллерийских лошадей, несколько ядер попало в бунты с провиантом, у подрядчика разбило бочонок с маслом, а у его лошади оторвало ногу; одна граната зарылась в насыпь порохового погреба, которую, к счастью, успели незадолго перед тем утолстить. Мы обошли снаружи всё укрепление; некоторые ядра засели в бруствере и в амбразурах; гребень был во многих местах сбит. Но особенных повреждений при осмотре не оказалось.

Убитых наших солдат хотели было похоронить до рассвета; но потом отменили это приказание, опасаясь высылать ночью людей за ограду рыть могилы. Убитых похоронили [135] днем. Сделали плетневые гробы, укрыли старыми шинелями, грамотный солдат прочел молитву, и земля приняла жертвы ночного дела. Лошадей оттащили подальше от укрепления и также зарыли.

В течение дня приходили лазутчики, более высматривавшие что у нас делается, чем сообщавшие какие-либо действительно важные известия о неприятеле. Все лазутчики, впрочем, были согласны в показании, что на следующую ночь Шамиль повторит вчерашнее нападение и озаботится привезти с собою более орудий и зарядов, чем имел накануне.

Перед вечером собрались песенники, около которых толпились солдаты, выпившие но крышке водки и весело разговаривавшие между собою.

С наступлением сумерек, все стали как-то сосредоточеннее и пытливо всматривались в темную даль, ожидая обещанного лазутчиками нападения. Орудия еще днем навели на те места, где в прошедшую ночь неприятель ставил свою артиллерию; часть орудий зарядили картечью, а другая осталась заряженною гранатами. Больших костров не раскладывали, как в прошедшую ночь; разложили такие, которые, в случае надобности, можно было бы залить несколькими манерками воды.

Часу в десятом, перед передним фасом замелькали вдали знакомые огоньки. «Ну, думали мы, сейчас начнется потеха». Многие с батарей и банкета наблюдали за огоньками. Однако ожидания наши, возбуждавшие в душе томительное чувство, не исполнились: огоньки вскоре скрылись, из-за облаков показалась луна, и мы, убедившись, что дела в эту ночь не будет, разбрелись спать.

Остальные дни пребывания нашего в Шалинском прошли тихо и спокойно. В ротах обнаружился недостаток соли и спирта. Последнее особенно огорчало солдат. Соль вытряхали из сала, и пища пока не была еще пресною. Между тем, об оказии из Воздвиженской ни слуху, ни духу. Лазутчики и нарочные чеченцы, посылаемые в Грозную, говорили, что отряд еще в сборе и рубит лес на Гойте. «Неужели мы проведем святую неделю в этом заключении, где и разговеться нечем?» спрашивали мы друг друга и утешались надеждой, что до святой нас непременно сменят. А весна, между тем, приближалась быстрыми шагами: дни стояли теплые, [136] солнце ярко светило, всё в природе смотрело весело. Поля и холмы кругом укрепления зазеленели, почки на кустах и деревьях стали развертываться, и лес принял другой оттенок. Земля, еще недавно растворявшаяся в липкую грязь, высохла; было даже пыльно. Наконец, к общей радости гарнизона, и особенно тех, кому следовало оставить Шалинское, в один прекрасный день, в дальних кустах по направлению к Воздвиженской, заблистали штыки длинною полосою. «Оказия, оказия идет!» был общий радостный возглас. Кто ждал смены, кто почты, кто свежей провизии. Оказия приближалась. Сначала прискакали офицеры, опередившие колонну. Их встретили, окружили, забросали вопросами, на которые они не успевали отвечать. Потом явились две сотни казаков, и за ними собственно оказия, под прикрытием полутора батальона куринцев и четырех орудий. Всё это расположилось за воротами. Казаки слезли с коней, солдаты составили ружья и разбрелись по укреплению. Привезли спирту, соли и всякой провизии для куринцев, которые долго должны были оставаться здесь. На смену виленским ротам пришли две роты 5-го куринского батальона, составленного из старых и преимущественно семейных солдат. Наши живо собрались в поход. Уложили палатки, кухни, а все балаганы и разные постройки передали куринцам, в благодарность за смену. Старые служивые смотрели не совсем весело: им хотелось бы провести святую в своей штаб-квартире, в своих домах, с женами и детьми.

Через два часа оказия выступила обратно в Воздвиженскую. Наши солдатики охотно оставляли укрепление и видимо повеселели. Двое чеченцев, бежавших к нам из гор, немного запоздали и потом бегом пустились догонять оказию, да так усердно, что опередили авангард. К закату солнца мы подходили к Воздвиженской, перешли мост через Аргун и расположились лагерем на левом берегу реки. В десятом часу, со стороны Шалинского слышалась сильная канонада; небо так и вспыхивало от выстрелов. Наши солдаты говорили: «вынесло нас оттоле, вот их с новосельем поздравляют», и крестились. Утром мы примкнули к колонне, сопровождавшей оказию в Грозную. С рассветом начали поднимать обоз на гору, по такой грязной дороге, что люди и лошади увязали выше колена. Много хлопот и трудов было [137] с обозом. Воздвиженская, особенно нижняя часть города и подъем на гору, может похвалиться своею грязью. Эта жидкая масса растворившегося чернозема заливает собою все улицы, подъемы на гору и в осеннее и весеннее время до крайности затрудняет сообщение. Когда все, кому была надобность в Грозную, собрались за воротами (а желающих перед праздником явилось очень много), колонна тронулась, по сигналу. Утро было туманное, но, по мере восхода солнца, туман начал рассеиваться и вскоре совсем исчез; сделалось тепло и ясно. Свежая зелень покрывала поляну, по которой шла дорога к Грозной; позади нас остались красные башни Воздвиженской; над ними высились длинною грядою Черные горы, а еще выше поднимался снежный хребет с колоссальными вершинами, весь облитый ярким весенним солнцем.

Переход от Воздвиженской до Грозной 28 верст. Вскоре мы достигли цели нашего странствия и разбрелись по улицам за десятскими, отыскивать свои квартиры, едва вытаскивая ноги из глубокой грязи...

А. О.

Текст воспроизведен по изданию: Две недели в Шалинском укреплении // Военный сборник, № 11. 1863