1-е МАЯ 1828 ГОДА. ПЕРЕЕЗД ИЗ КРЕПОСТИ ЦАЛКИ В ГОРОД ГОРИ, ЧЕРЕЗ ХРЕБЕТ ЭРДЖАВА.

Боевой и крепкий конь отрада не для одних Бедуинов, и нужнее, необходимее для офицера, нежели для отважных сынов степей Аравийских.

В погоне заветной за врагом кровоместным, в убеге от убийственного ветра Самума, он служит Фарису. Для нас же конь верный — бесценен: он, на хребте своим крепком, выносит в беде не одного своего господина, но участь многих полков и часто, целой армии. Люблю тебя, мой добрый Шабдиз! Уважаю в тебе благородную кровь Вазпона. Ты достоин ее, достоин и имени, которое носишь!

Как жаль, любезный читатель, что вы не узнаете, не увидите моего Шабдиза, моей темной ночи; ни его вороной рубашки, ни его глаз и [376] ноздрей, пышащих огнем его знойной родины, ни его, оцененного бешеною пеною оскала, ни его ног, стройных, гибких, крепких, как смертоносная трость Бедуина! Как жаль, что вы не полюбуетесь на его благородную поступь, не подивитесь на бег его быстролетный, в перегонку с ветром, или мыслью! Люблю тебя, мои добрый товарищ Шабдиз! Ты верно дружил мне! Не раз ты выносил меня из беды, не раз ты доставлял мне добрую славу наездника, исполнителя данного дела или слова...

Но теперь я люблю тебя еще более, теперь ты дороже мне всех сокровищ востока! Ты для меня сокращаешь пространство и время, разлучающие меня с моей родиной! И сам ты, мой добрый Шабдиз, вернее, без устали совершаешь твой трудный путь, ободренный лаской напутной моих родных! Благодарю тебя, мой добрый Шабдиз, благодарю, товарищ мой неизменный! Тебя не отдам я за волшебный ковер-самолет: он мне тебя не заменит! Когда и подарила бы мне добрая фея такой заветный ковер — я накрывал бы им тебя от знойного солнца, от зимнего ветра, от вьюги; насыпал бы тебе на нем ячменя золотого с благодатной долины Кахетинской...

Утром 1-го мая 1828 года, я выехал из крепостцы Цалки и быстро промчался по равнине до Лепебинского поста, устроенного при входе [377] в ущелье, ведущее путника на высокий хребет Эрджава, через который я должен был проехать в город Гори, для снятия и описания маршрута горной дороги.

Было то дело незадолго перед начатием Турецкой войны.

Конечно, никому не удавалось сделать прогулки первого дня весеннего праздника так, как мне удалось ее сделать.

По кратком отдыхе, и после перемены на посту конвойных казаков, я въехал в ущелье. Много поэзии в безграничных степях, в полях, волнующихся жатвой, в дремучих, вековых лесах, в волнах и хлябях океана… Но, горы, но их утесы и скалы, их ущелья и гремучие потоки и водопады, их гольцы и снеговые вершины, уходящие от земли в небо, более пленяют воображение, более возвышают душу, более уединяют человека в самого себя, более поражают удивлением и благоговением к великому Зиждителю миров. С каждым шагом, с каждою ступенью, вы, отделяясь физически от долов, еще более отделяетесь от земли вашим духом, всем нравственным существом вашим. Даже самый инстинкт животного доступен такому влиянию: взгляните на моего Шабдиза, как он несет меня на гору! Замечаете ли, как он нетерпеливо, бодро рвется в вышину, и — чем далее, чем круче, [378] чем выше, тем он становится неукротимее, огненнее, благороднее, прекраснее! На нем можно доехать до самого солнца. А спускаясь долу — как он робок, беспокоен, как он неволен в своих движениях... Он, как будто нехотя оставляет каждую высоту, как будто хочет, вместе со мною, насладиться еще горным воздухом и горными, очаровательными видами!

Ради Бога, мм. гг., оставьте ваш сырой и пыльный Екатерингоф, ваши красивые и богатые экипажи, ваших манежных лошадей, бодрых только под косметическим хлыстом, да под кирасирской шпорой, вашу стукотню и суетность...

Как хорошо!

Тише, мой добрый Шабдиз! Ты пал на колени... Да! ты напомнил мне долг мой... Ты учишь человека благоговению,.. Твой инстинкт смиряет его гордый разум... Тебя не удержала твоя подкова на этой громадной высоте, на этой скале: ты сорвал о каменную плиту с вольной ноги твоей железо, к которое заковал тебя сын праха... Товарищ! я тоже сложил с себя путы земные — я разронял их по напутным ущельям, как ненужную, лишнюю, тяжелую ношу... Как легко без нее здесь — как здесь без нее привольно!

Завидна участь орла, жильца горных высей, завидно назначение солнечного луча, играющего [379] в выпуклых зеркалах льдов, отдыхающего на тускле (Слово, которое как-то написалось вместо Русского: мате. Не знаю, заменяет ли оно его? Соч.) снегов нагорных... Xотелось бы выше, желалось бы дальше — туда, к ним, к тем счастливцам, туда ближе к небу — от дольного муравейника, от его вечной, труженической работы, пыли и пота... Это зависть — земное чувство... Но, и оно, здесь на высоте, в чистом, не зараженном воздухе — благородно и возвышенно. Оно не посягает на корысть, либо на братоубийство... оно не порождение уродливых страстей, но великодушное желание, потреба сердца, восхищенного величием природы. Что же делать, добрые люди, если тут, на горах, так хорошо, если тут лучше, нежели там — у вас, на низовьи, потопленном в вечной мгле испарений! Только мертвецы лежат спокойно, неподвижно под саваном, только расслабленных купают в серных ваннах, только щедушный свыкается с дольною жизнью, не ищет, хоть иногда, простора на высях, убаюканный, запачканный по уши болотной тиной своего бессмысленного и бездушного быта... Как вы думаете, люди, променял бы Прометей, великодушный страдалец, жертва мстительного и смятенного Олимпа, променял бы он на ничтожество свой несчастный жребий, свои оковы, свою Кавказскую скалу?... Отдал бы [380] знаменитый узник Елены за ничтожную свободу безвестного поденщика жизни свою пустынную скалу, на которой, вместе с ним, мужем судьбы, прикованы были великие события, события целого мира?... Кто осмелится подумать иначе?... Кто усомнится в том?..

Я слабее тебя, мои добрый Шабдиз: три часа твоего смелого хода изнурили меня. Отдохнем здесь немного, здесь — вот на том утесе...

Боже мой! какая картина!

Дайте мне солнечный луч — вместо кисти, радугу — вместо палитры, и это самое небо — вместо полотна: я нарисую вам картину дивную... Но могу ли я, может ли кто другой передать вам ее нашими земными средствами?... Она могла быть только создана, но не изображена.

Можно ли начертать на бумаге буквами, или на полотне красками, бесконечно подвижные, с каждым шагом, с каждым поворотом головы вашей изменяющиеся виды? Вот солнце на румяном востоке — вот оно в знойном полудне — вот оно на золотом закате: и тут, и там, и здесь — другие тени, другой свет, другие отливы — в ущельях, на скалах и утесах, на снеге и льдах нагорных! Вот набежали облака, вот нависла туча — уловите легкие, подвижные тени облаков, чудный, грозный мрак, которым туча обвивает [381] горы-исполины! Изобразить ли горную бурю, ее перуны, вихри, ливень — водопады, обвалы, гремучие потоки, крик орла, эхо, отвечающее им в тысячах отзывов?.. Передать ли торжественную ораторию, созданную из вещества, звуков и света одним могучим словом: да будет? Человек немощен, не только изобразить, но даже долго смотреть на все это... Его глаз может ослепнуть; его грудь может разорваться от восторга... И между тем не хочется отвести очей, не можешь заглушить слуха, чтобы не полюбоваться еще и еще картиной, не проронить ни одного звука ее божественной гармонии!

Нет! не в силах я передать вам даже и тени того, что предстоит теперь глазам моим! Посмотрите, полюбуйтесь сами и разделите со мной восторг ваш: мне мало, недостаточно моего собственного... Расскажите после людям — может быть, вы владеете могучим, достойным ее глаголом. Я сам приду вас слушать, не пророню ни одного слова, не забуду ни одной черты из вашего рассказа — о том каменном утесе, где мы стояли с вами, и о том, как вокруг нас громоздились горы, одна другой выше, одна другой громаднее, зияя своими бездонными ущельями и стремнинами; как влево от нас, подпираемый со всех сторон огромными устоями, уходил за облака своею вершиною один из великанов Карталинии, Эрджава; [382] как вправо от него, под самыми стопами нашими, проходили каменными волнами и зубцами его отроги; как он, ощетиненным лесом, ступенями сходил к Куре, извивавшейся по широкой долине узенькою серебряною лентою, унизанною, как будто жемчугом и изумрудом, береговыми селениями и садами. А вдали за Курою, еще выше нас, воздымался Кавказ, подпирая своими ледяными столпами синий купол неба. А эта пропасть — над которою мы стоим теперь, робко, болезненно заглядывая в нее, увлекаясь обаянием черной глубины ее, как она дымилась волканом туманов, извергавшихся из ее пасти, ревущей водопадом! А над головами нашими, эта висящая скала, имеющая вид человеческого черепа, обросшего, вместо волос, седым мхом и тощим, колючим кустарником, с глубокими впадинами, вместо очей, и в них, вместо праха и тления, оставшийся снег, точащий слезы? Вы не забудете все рассказать людям — и можно ли забыть хотя единый очерк, единый гиероглиф из довечного, могучего, неразгаданного сказания природы! Вы передадите жадному вниманию ваших слушателей то мгновение, когда над нами пронеслась вон та туча, которая теперь, гонимая восточным ветром, мчится войною на Эрджава, обрывая об острые зубцы его предгорий нижние слои своего туловища, затопляя ими ущелья и пропасти, [383] подобно вождю бесчисленной рати, подобно Тамерлану, или Чингис-хану, которые пробегали с своими полчищами чуждые земли, оставляя в них, вместе с пеплом и развалинами, сильные сторожевые войска, для обеспечения своих завоеваний... Но вот рать-туча, как будто замедлила бег свой, как будто встретила могучего противника... Вот она развертывается в боевой порядок, развивая свои крылья, обхватывая ими противника... Она вызывает охотников, высылает стрелков, и подкрепя их летучими отрядами, она рассыпала толпы их по вогнутому своему фронту... Вот отделился от нее сторожевой полк и занял в тылу теснину... И вспыхнул огонь в центре, на флангах, и разлился ослепительным и оглушительным пожаром по всей линии... Кому-то пасть!... Земля застонала и затрепетала под ударами... Мы едва можем держаться на своим утесе, который грозит, отягченный дерзкою пятою человека, стряхнуть нас с хребта своего в бездну... Одно мгновение, и — мы прах, бедная жертва исполинского боя... Но, посмотрите: мы спасены. Эрджава прорвал центр неприятеля и разобщил его силы. Смотрите, как гибнут дружины, посланные на приступ к твердыне... Они подкреплены свежими силами — и те отражены и разбиты!... Как страшно они свергаются в бездны, разрываемые падающими на них [384] лавинами и камнями, оставляя на скалах лохмотья одежд, лоскутки знамен...

Но вот снеговая вершина исполина горного загорелась от заходящего солнца, прорезавшего убегающую тучу, и обвилась она, будто победным венком, его золотыми лучами...

Не образ ли то земного величия человека? Да, слава прельстительна, увлекательна, могущественна, золотиста, радужна!

Благоговею перед ее избранниками, благоговею перед их делами, могучими рычагами, которыми они двигают события человечества для его блага, или тяжкого врачевания!...

Когда подобие величия так поражает нас, что же мы должны чувствовать, когда мы, счастливые дети, современники, свидетели, так сказать потребители благих дел великого избранника Божия? — Россия! ты узнаешь Его?

Но туча скрылась уже за дальними горами. И следа ее нет! Только заметно ее направление по редкому вспыхиванью молнии, да по отдаленному, чуть слышному рокоту грома. Какая свежесть! Что за прозрачность в воздухе!

Долина Куры, до того туманная, выяснилась, как будто приподнялась на несколько ступеней выше, чтобы удобнее могли рассмотреть ее красоту, как будто она приглашает нас к отдыху на свое цветущее ложе... Пора, пора на ночлег! [385]

Не забуду, как я спускался по Xовлинскому ущелью, переходя с выси на высь, продираясь сквозь валежник лесов, лепясь по гранитным утесам, врезываясь в топи лощен, бредя через потоки, вздутые водами ливня недавно промчавшейся бури... Какая прелесть в преодолении труда, препятствий и опасности! Но, вот — стемнело...

Версты за четыре до селения Xовли, ущелье распахнуло настеж свой выход, и по легкому, ровному скату довело меня до порога Сакли радушного Грузина, у которого нашел я добрый ужин, доброе вино и спокойный ночлег, под навесом густой и пахучей черешни. На утро оставил я Xовли.

Перейдя у селения небольшой ручей, едете по дороге на запад. Перевалившись за возвышенность, оттянутую от северных высот, подпирающих Эрджаву, дорога спускается на Курскую долину, идет по ней, более и более сближаясь с Курою, и наконец, за селением Xудоставом, она подходит к переправе, устроенной против города Гори.

Я любовался роскошными садами и виноградниками долины, восхищался с высокого берега бегом широкой реки, смелою и ловкою переправою по ее неугомонным волнам, на маленьких бурдючных паромах, и видом [386] города, раскинутого амфитеатром на высоком холме, который одиноко, как зоркий часовой, стоит на обширной равнине, идущей от подошвы самого Кавказа...