ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ КНЯЗЬ ВАЛЕРИАН ГРИГОРЬЕВИЧ МАДАТОВ.

Князь Мадатов находился весною 1826 года на Кавказских минеральных водах, для восстановления здоровья, расстроенного военными трудами, ранами и знойным климатом областей, подчиненных его управлению, когда получил повеление Главнокомандующего Генерала Ермолова, по случаю нашествия Персиян, спешить в Тифлис. Забыв болезнь свою, в три дня Мадатов приехал с вод в Тифлис. Через неделю он уже командовал отрядом, назначенным удерживать жителей Казахской дистанции от возмущения и разбоев в Елисаветпольском округе и Шамшадильской дистанции. Зная [269] неумеримую отвагу Мадатова, Ермолов советовал ему не вдаваться в бой с несоразмерными силами, не подвергаться опасности, из одного удальства не противоборствовать сильнейшему.

Первый попался ему Грузинский Царевич Александр. С 2,000 Персидских войск и приставшими к ним Татарами, возмущал он Шамхерцев. Сделав сильный переход, Мадатов напал на Царевича, и в два часа разбил и обратил его в бегство. Вскоре потом получил он повеление Ермолова открыть наступательные действия, при чем Ермолов повторял совет — не вдаваться в неверное дело с неприятелем многочисленным. «Суворов не употреблял слова ретирада», писал Ермолов, а «называл ее прогулкою. И вы, любезнейший Князь, прогуляйтесь во время, когда будет не по силам; стыда ни мало в том нет.» Такое предостережение вполне изображает Мадатова: не к мужеству подстрекать его должно было, а удерживать безоглядную храбрость.

Для спасения целой страны и устрашения Персиян, лучшим средством была внезапная, решительная победа, и Мадатов горел нетерпением сразится. Под Шамхором, в виду исполинского столба, памятника глубокой древности, времен Помпея, или Александра Великого, встретил Мадатов до 10,000 Персиян и немедленно распорядился атаковать их. Он разделил [270] малолюдный отряд свой на три карея, разместив между ними артиллерию; потом обозрел неприятельскую позицию и приказал артиллерии подаваться вперед. Когда она выехала из кареев, Князь поставил две батареи, каждую в четыре орудия, и приказал одной действовать против центра неприятельского, а другой против левого крыла, где была многочисленная конница; казаков поставил на правый, а Грузинскую и Татарскую конницу на левый фланг. В таком порядке двинул он войска к атаке. Неприятель встретил приближение их пушечным огнем. Персидская пехота выдерживала твердо меткие выстрелы орудий наших, но конница неприятеля была сбита и приведена в замешательство. Заметив смятение, Мадатов тотчас велел кареям своим быстро подаваться вперед, и сам повел их в дело, не обращая внимания на число неприятеля и выгоду, доставляемую ему укреплениями. Батальоны Херсонского и Грузинского полков, с двумя ротами 41-го Егерского, смело шли за бесстрашным начальником, без выстрела, надеясь на штык свой. Конница наша обходила Персиян с флангов. В то мгновение, вдруг, в тылу наших колонн, поднялись столбы пыли. То был обоз, приближавшийся на рысях, по приказанию Князя Мадатова, хотевшего уверить тем Персиян, что к нему идет подкрепление. Персияне дрогнули. [271] Один из главных предводителей их, сын Аббасс-Мирзы, Магмед, первый обратился в бегство: 2,000 человек Гвардии Шаха, составленной из лучших Джамбазов, были истреблены; конные и пешие рассеялись по сторонам дороги, спасаясь бегством. Конница наша повсюду отыскивала и не щадила неприятеля. На пространстве семи верст, дорога и поля усеяны были трупами. Победа под Шамхором вполне принадлежала Князю Мадатову, как главному здесь распорядителю и была одною из удачнейших минут военной жизни Мадатова. Решимостью атаковать неприятеля, несравненно сильнейшего числом, гордого некоторыми успехами и неутратившего еще порыва, с каким обыкновенно начинается наступательная война, Мадатов явил в полном блеске свои военные способности. Распорядившись перед сражением со всем искуством опытного Генерала, он был еще и первым солдатом своего отряда. Везде, в пылу битвы, давая приказания спокойно, своей рукой наводя орудия, хладнокровный и стремительный, он увлекал воинов к победе. Когда огонь направляем был на Князя Мадатова, и окружавшие говорили ему: «Вас видят, в вас метят,» — «Тем лучше, что меня видят — скорее убегут», беспечно отвечал он. Заметив солдата, кивнувшего головою, когда жужжало над ним неприятельское ядро, Мадатов, [272] шутя, сказал ему: «Что ты кланяешься? Ведь это только шести-фунтовое!»

Блистательное участие принимал также Мадатов в поражении Генерал-Адъютантом Паскевичем Персиян при Елисаветполе, где командовал переднею линиею войск. Здесь опять неприятель находился в силах, несравненно превосходнейших: 6-ти батальонам пехоты нашей, одному кавалерийскому и двум казачьим полкам, Татарской и Грузинской коннице, при 24-орудиях, Персияне противопоставили 35,000 человек и 26 орудий, под предводительством Аббас-Мирзы. Искусные соображения вновь прибывшего Полководца Русского превозмогли несоразмерность числительной силы. Одобряемые многолюдством своим, подвигались вперед Персияне, обхватывая полукругом малочисленный отряд Паскевича. Перед сражением Мадатов объезжал первую линию свою, и приветствовал войско. «Ребята», говорил он солдатам: «не жалейте пролить крови за Государя!» Подъезжая к казакам, он сказал: «Держитесь час, и неприятель побежит.» Пехоту, которая, по его приказанию, сбросив ранцы, рвалась вперед, удерживал он словами: «Стой! Подпускай Персиянина; ему труднее будет уходить.» Ближе и ближе подходили Персияне, и открыли батальный огонь. Наши не отвечали, не трогались. Изумленный такою неподвижностью, неприятель [273] медленнее стал подаваться к нам, но когда уже расстояние ста шагов отделяло его от нас Князь Мадатов, получив приказание Паскевича, скомандовал: «Вперед, ура!» и с сим кликом победы, повторенным первою линиею, бросились воины за любимым вождем, штыками проложили себе путь в средину батальонов Персидских, и разбросали их в стороны. Рассеяные Персияне побежали; артиллерия их, боясь приближения Русской пехоты, умолкла и поспешно отступила, чем, как доносил Паскевич, «совершенно разорвали мы связь в действиях неприятеля.»

На правом крыле сражение продолжалось упорнее. Неприятель обошел нашу линию, и атаковал стоявшие здесь две роты Херсонских гренадеров и дивизион драгунов. Пользуясь удалением сей части Персидского войска от главных сил, Паскевич приказал 4-м ротам 7-го Карабинерного полка отрезать ее, что и было исполнено. С эскадроном драгунов и 4-мя орудиями, Мадатов бросился преследовать отрезанного неприятеля, догнал и рассеял его. Часть Персидской, конницы беспорядочно кинулась к Куре, а другая в горы, отделяющие Русские владения от Персидских. Окружив остатки 6-ти батальонов пехоты левого фланга неприятельского, укрепившихся на горе, Мадатов требовал, посредством переговорщика, [274] сдачи их, но предложение было отвергнуто. Тогда Мадатов подъехал сам к Персиянам и объявил им на их языке, чтобы они сей час бросили оружие. Устрашенные грозною речью Мадатова, Персияне, в числе 980-ти человек, с двумя знаменами, положили оружие. Был уже поздний вечер, когда Мадатов, утомленный боем, без голоса, покрытый пылью, возвратился с пленными. Паскевич обнял его, и приказал ему преследовать разбитого неприятеля.

— «Ну, слава Богу», говорил Князь Мадатов гусарам, когда, имея назначение прикрывать осаду Силистрии и составлять связь между войсками обложившими сию крепость и корпусами Генералов Рота и Ридигера, он с отрядом своим, стоял в Каурге: «мы наконец увидим Турков; смотрите, братцы, вы их не рубите всех; ведь за пленного дают по червонцу: сгодится; а лошадей мы маркитантам за долг отдадим.»

Для воспрепятствования остаткам разбитой неприятельской армии пробраться в Шумлу, корпус Генерала Рота пошел 31 Мая (1829 г.) к Марашу. В намерении остановить движение сие, Турки выслали 3000 человек конницы. Прикрывая два редута и два пехотные лагеря, конница заняла высоты против правого фланга гусаров наших. Князь Мадатов, выстроя в первой линии Александрийский и Оранский полки, с [275] 4 конными орудиями, и Ахтырский полк в резерве, пошел в атаку, и опрокинул Турецкую конницу, после чего первая линия гусаров проскакала между редутов, и вместе с бегущими ворвалась в ближайший пехотный лагерь, где Турки искали убежища. Захваченная в расплох, не успевшая выстроиться, пехота Турецкая легла во рвах лагеря и между палаток. Мадатов отрезал от Шумлы пехотную колонну, отступавшую из второго лагеря: все поле, до самой крепости, очищено было от неприятеля. Оставались еще два редута, с глубокими рвами, защищаемые орудиями. Мадатов подъехал один ко рву, и уговаривал Турков сдаться. Вместо сдачи, Турки стреляли в Мадатова. Тогда решился он на подвиг дивный: атаковал и покорил редуты конницею!

Еслиб множество блистательных дел в прежние воины с Турцией, с Наполеоном в 1812 и 1813 годах, потом на Кавказе и с Персиянами, давно уже не провозгласили Мадатова любимцем военного счастия, то одного неслыханного дотоле кавалерийского дела под Шумлою, было бы достаточно для славы его.

До какой степени мало берег себя Мадатов, увлекаемый строгим исполнением обязанностей службы, можно видеть из того обстоятельства, что за неделю до кончины своей, он лично водил войска на поиск в тылу неприятеля, и [276] для воспрепятствования подвозов продовольствия в Шумлу от Тырнова и Джумая. Очевидцы рассказывают, что Князь, томимый горестным предчувствием, нехотя выступал из лагеря, и почти во все время похода к Тырнову и Джумаю, против обыкновения, был невесел, даже мрачен. В сырую, туманную погоду отряд делал переходы чрезвычайные. 31-го Августа обратно подходил он к лагерю. Услышав ружейную пальбу, Князь Мадатов остановил отряд и послал узнать о причине. — «Если Турки сделали вылазку» сказал он, «мы ударим им во фланг и отрежем их от Шумлы!» Выговорив слова сии, Мадатов стал жаловаться на нестерпимую боль в левом боку, слез с лошади, и лег на разостланной бурке. Пересиливая себя, он удерживал стоны, вырывавшиеся из груди, но бледность лица его изменяла ему. Возвратясь, ординарец донес, что о неприятеле не слышно, а пехота наша стреляет в цель. С большим трудом поднялся Князь, сел на лошадь и медленно, больной, печальный, вступил в лагерь. Сентября 2-го, 1829 г. день заключения Адрианопольского мира, открылось у него сильное кровотечение из горла. Все пособия врачебного искуства были бесполезны, и через два дня Мадатова не стало.

Известие о смерти Князя Мадатова глубоко опечалило армию Русскую. Когда исправлявший [277] должность Дежурного Генерала армии, Михайловский Данилевский, доложил фельдмаршалу Дибичу о кончине Мадатова, фельдмаршал прослезился, долго выхвалял усопшего, и сказал Данилевскому: «В Русской армии Мадатов был тем, чем в армии Наполеона Мюрат.» Даже Турки сожалели об нем. Верховный Визирь и знаменитый Гуссейн-Паша, в знак уважения в памяти Мадатова, открыли ворота неприступной Шумлы, и приняли в стены ее хладные останки смелого воина.

Недостаток просвещения и познаний, доставляемых науками, не каждому открытых, особенно в то время, и в краю, где родился Мадатов, заменял он умом ясным и проницательным, силою воли, предприимчивостию необыкновенною. Оставленный в детстве произволу судьбы, юноша безродный, никем не покровительствуемый, он достигнул общеизвестности, стяжал громкую славу. С капитанского чина, все отличия, все награды, как сам он говаривал, брал Он острием своей сабли. Только видевшие его в пылу сражения могут знать, до какой степени простиралась его неустрашимость: в его спокойной отваге, в его мгновенной решительности было какое то вдохновение, увлекавшее воинов, им предводимых. И не одним личным мужеством, которое не бледнело ни перед какой опасностью, ограничивались его военные [278] достоинства: он обладал особенною быстротою взгляда, не изменявшею ему ни при избрании местности, ни при суждении о положении и числе неприятеля, и потому, с средствами, иногда самыми ограниченными, побеждал он противника многочисленного.

В молодости, веселый, бойкий нрав приобрел ему приязнь товарищей. Мадатов любил бивачные пиры и в часы досуга шумное разгулье; но увеселения большого света были не по душе ему: на свист пуль и картечи он являлся охотнее, нежели на призыв бальной музыки; не в великолепных залах чинных пиршеств, но на обширном, чистом поле битвы была ему потеха. В высших чинах, сохраняя привязанность прежних товарищей, мужеством и справедливостью он приобрел глубокое уважение подчиненных; при соблюдении строгого воинского порядка, был с ними ласков и обходителен; о солдатах имел всегдашнее попечение, любил их душевно, и взаимно любим был ими.

Без упрека, мог он хвалиться своими подвигами, но хвастовство было чуждо ему. Не редко скрывал он большую часть преодоленных им трудностей и даже число побежденного неприятеля, по скромности ли, потому ли, что все, совершенное им, казалось ему малым, [279] ибо он хранил в душе убеждение, что мог совершить больше.

Не за пределами России, не в отдаленной Шумле, где первоначально преданы погребению тленные останки Мадатова, ищите ныне могилы его. Она ближе к нам: она на берегах Невы. В последствии тело Князя Мадатова, по соизволению Государя Императора Николая Павловича, перевезено супругою его, Софьею Александровною, урожденною Саблуковою, в С. Петербург, и покоится в Александро-Невской Лавре.

Увековечивая память Князя Валериана Григорьевича, супруга его напечалала, в 1837 году превосходное жизнеописание его, посвященное ратным товарищам Мадатова. Там собраны все драгоценные подробности его боевого поприща, посвященного славному служению Александра и Николая.

Текст воспроизведен по изданию: Черты из жизни русских генералов. Генерал-лейтенант князь Валериан Григорьевич Мадатов // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 58. № 231. 1846