ВОСПОМИНАНИЯ

О ВОЕННЫX ДЕЙСТВИЯX В АЗИАТСКОЙ ТУРЦИИ,

В 1828 И 1829 ГОДАX

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

Когда, воля Монарха и жребий войны указали графу Эриванскому поход в Азиятскую Турцию, предполагаемо было в военных планах — первое, движением Русских войск отвлечь часть Турецкого войска и внимание Оттоманов от Европы в Азийские их владения; второе, овладеть при этом случае и удержать потом за собою те места, которыми на будущее время лучше укрепились бы владения Русские за Кавказом со стороны Турции.

Такова была цель войны, которой исполнение предоставлялось полной воле графа Эриванского, [306] отдельно и самобытно действующего. Если эта отдельность представляла некоторые выгоды его смелому военному гению, тем не менее от нее умножались затруднения. Не говоря уже о том, что на раменах вождя лежала таким образом вся ответственность за успех и неудачу; что он должен был предпринять новые труды при столь важном и тяжелом звании главноначальствующего за Кавказом в тогдашнее время, — ему надлежало еще опереться только на те средства, какие были у него под рукою: мы уже видели, что местность Закавказья лишает в подобном случае всякой возможности на скорое пособие из России.

Присовокупим к этому, что горские народы получили новые силы, новую отвагу, слыша о войне правоверного потомка Магометова против «Неверных», и внимая возгласам его: «Неверные хотят с лица земли стереть мусульман и веру их! Война нынешняя есть война за веру и судьбу нашу!» Между-тем война с Персиею была еще не кончена, хотя давно уже шли переговоры о мире, и военные действия были только временно прекращены против Персиян. Войска Русские занимали завоеванные Персидские области. Война с Персиянами, быстрая, горячая, истощила между тем за Кавказом всякие запасы, а Турция не думала робеть и уступать. Действуя хитрою [307] политикою на Персию, Закавказье и Горцев, она приступила сверх-того к твердым мерам защиты.

Протяжение границ Турецких от Черного Моря составляли тогда лежащие рядом до Персидской границы, против Гурии, Имеретии, Грузии и Эривани, пашалыки Ахалцыхский и Карсский. Они опирались с тылу на пашалыки Требизондский, Эрзерумский, Баязетский и Мушский, что все заслоняло собою дальнейшее протяжение земель Турецких, на запад и юг. В Эрзеруме было пребывание сераскира, управлявшего не только шестью этими, но еще Ванским, Мусульским, Диарбекирским, Сивасским и Токатским пашалыками. Это всегда был самовластный правитель Турецкой Армении и Анатолии. Место его всегда казалось так важно, что великие визири, лишась своих высоких званий, не считали бесчестием звания Эрзерумского сераскира. Теперь отправлен был сюда славный Галиб-Паша, бывший некогда послом Турецким при Наполеоне, рейс-эфендием при Бухарестском мире, временно великим визирем, и особенно споспешествовавший истреблению Янычар. Ему придали в помощь Кьосе-Мугаммеда-Пашу, знаменитого воина, который сражался некогда в Египте против Наполеона, потом воевал с Русскими, губил Сербию и Грецию. Новые начальники спешили [308] исправить крепости, собрать деньги и войска, привезти артиллерию и запасы. Более 60,000 войска было ими немедленно устроено и готово, не считая полудиких Курдов и Лазов. Предполагая нападение на Эривань и Имеретию, слыша, что граф Эриванский болен, что он притом совершенно обессилен в войне с Персиею, и потому не начинает действий, хвастливо писал сераскир Карскому паше: «Душа моя полна радостью; враг наш Паскевич на краю гроба! Да поразит пророк холодом смерти, этого страшного гяура, доселе в войне непобедимого!» С радостью видел притом сераскир успехи происков своих между Горцами; он успел также отвлечь Персиян от мира, и даже произвесть замешательства в Гурии.

После этого можно понять всю сомнительность и трудность положения графа Эриванского и великость его обязанности, даже и потом, когда завоевание Анапы было отделено от него и передано князю Меншикову, который осадил ее с моря. Но Русский вождь не унывал.

Прежде всего, граф Эриванский усилил меры к скорейшему примирению с Персиею. Надобно было не унизить чести России, не ободрить врага уступкою. Голос Русского вождя сделался грозен. Напрасно Персияне еще [309] медлили и коварствовали. Января 5, дан был им решительный ответ, а Января 6 1828 года, войско Русское двинулось вперед, несмотря на зимние затруднения. Ардебиль был немедленно захвачен, Адербаеджан готов восстать, Русские грозили Тегерану, и Февраля 6 Аббас-Мирза прибежал мириться; Февраля 10 заключен славный Туркменчайский трактат; в конце Февраля двинулись из Персии наши войска, оставив там только охранный корпус.

Между-тем деятельно работал граф Эриванский. Заслонив поспешно, и сколько мог, пределы от Турков, он успел прокламациями успокоить умы, доказывал нелепость возгласов Султана, правоту России, распорядил охранением Закавказья от Горцев и войною с ними, вел переговоры с Гуриею, собирал все пособия воинских запасов и новым способом вольнонаемных подвод облегчил перевозку; принимал меры к учреждению госпиталей и карантинов и приводил в порядок артиллерию. В Мае все войско было у него готово: много ли однако ж было этого войска? Его составляли 36,037 человек пехоты, 9,475 конницы и 164 пушки, — включая сюда все казацкие и гарнизонные отряды. Для охранения обширного Закавказья оставлено было 13,853 пехоты и 2,391 конницы, с 42 пушками. Шесть [310] отрядов, то есть, 13,623 пехоты, 3,641 конницы, и 52 пушки, прикрыли не отданные еще Персиянам области, и растянулись по всей Турецкой границе до берегов Черноморских. Главнокомандующий мог после того распоряжать для наступательной войны только 12,000 солдат то есть, 8,561 пехоты и 3,443 конницы, с 70 пушками. Этого было уже ему довольно. Он сам был при них.

Сообразно силам и местности граф Эриванский составил свой превосходный план военных действий. Он предположил оставить единственно в оборонительном положении все протяжение земель на северо-южном горном проходе, в Карс, взятием которого он становился в центре Ахалцыхского и Эрзерумского пашалыков, заслонял единственный, более других свободный, проход Туркам на Тифлис и Эривань, и мог взятием Ахалцыха отнести далее покушения Турок на наше Закавказье. И между тем, как помощью корпуса со стороны Гурии, и взятием приморских крепостей, совершенно охранялось наше Закавказье, Русские могли вломиться в самое сердце Турецкой защиты, — Эрзерум; после чего обстоятельства решили бы, выгоднее ли будет действовать к северо-западу, или юго-западу, чтобы вполне потрясти силу Азийской опоры Оттоманов. Но с чем сражаться и что [311] надобно было побудить для этого! Судите, когда одно из главнейших первоначальных действий повсюду в этом походе состояло для Русских в прокладывании и прочищении путей и военных дорог, по которым можно-б было как-нибудь дойти до неприятельских войск и крепостей. Потом уже можно было думать о том, как разбивать их полки и брать крепости.

Так тихо, так осторожно, и даже скрытно от всех лазутчиков, делались приготовления, что Турецкие паши теряли терпение, не знали совершенно ничего, и решились наконец послать шпионом своего чиновника, как-будто для объяснений. Посланного нарочно везли по местам, заставленным нашими войсками, ласкали его, напугали маневрами воинскими в Тифлисе, на которые смотря, он с ужасом воскликнул: «Так они возьмут Карс!», и отпустили наконец с известием о близком походе. Турки опомнились от бездействия. Паша Карский умолял о поспешной помощи. «Войско твое храбро, крепость Карс неодолима, а Русских немного, отвечал ему Кьосе-Мугаммед: умей одушевить правоверных; я не замедлю на помощь!» Действительно, Турки поняли в это время, что недаром были проведены «страшным гяуром» два месяца со времени объявления и начала войны на Дунае. Но было уже поздно. Двенадцатого Июня собрались [312] действующие войска к Гумрам; 14-го, утром, отпет был молебен в походной церкви, войско двинулось прямо на Карс, и переступило границу России, Арпачай. Особенный распорядок в движении и походе войск безопасил Русских. С ними было на сорок дней провиаита. Кроме обоза главной квартиры, войско вело за собою 2,000 штук рогатого скота, 3,000 баранов и 4,000 подвод и вьюков, составлявших провиантские, госпитальные, артиллерийские и инженерные транспорты. Под главным начальством графа Эриванского, начальником штаба был генерал-маиор барон Остен-Сакен; обер квартирмейстером полковник Вольховский; дежурным штаб-офицером полковник Леман; пехотными бригадами начальствовали генерал-маиоры Муравьев, Берхман и Корольков; кавалериею полковник Раевский и генерал-Маиор Завадовский; походным атаманом был генерал-маиор Леонов; артиллериею командовал генерал-маиор Гилленшмит. Заметим еще имена других сподвижников графа Эриванского, оставленных для охранения пределов и помощи в случае нужды: генерал Панкратьев, прикрывал области Персидские; Мерлини Нахичевань, князь Чавчевадзе Эривань, князь Вадбольский Грузию; Попов Карталинию и Самхетию; Гессе отдельно действовал в Гурии, заслоняя Мингрелию и Имеретию. [313]

Карс отстоит от Гумров в 65 верстах. Июня 17, на третьем переходе, Турки в первый раз схватились с Русскими, и были отбиты. С возвышенности при Мешко, граф Эриванский осмотрел местоположение Карса. Узнали, что жители его решились защищаться отчаянно. Июня 19, Русские стали верстах в трех от Карса; схватки с неприятелем усилились.

Карс, некогда знаменитый город древней Армении, всегда почитался у Турков защитою Эрзерума, и крепость его, построенная в XVI веке, слыла непобедимою. Отсюда некогда со стыдом отступил грозный шах Надир, и Русские безуспешно бились здесь в 1807 году. Полтораста пушек и 11,000 гарнизона защищали Карс. Тем важнее был здесь успех, что он мог решить унылость или бодрость духа уверенных в неизбежном предопределении магометан, может быть, на все окончание войны.

Граф Эриванский верно расчитал силу и важность этого первого удара. Он воспользовался оплошностью Турецкого начальника, не умевшего затруднить Русским похода к Карсу, но местное обозрение убедило его, что дело может дойти до упорной осады: на приступ не было возможности отваживаться без предварительных приготовлений, а между тем [5[3]14] Киосе-Мугаммед спешил по обещанию на выручку; осажденные ждали его с часу на час. Усиленная рекогносцировка крепости была произведена немедленно: 46 пушек и 7,500 человек войска пошли на крепость. Завязалась горячая битва с Турецкими наездниками, и наведение их на артиллерию Русскую решило первый успех. Пальба с крепости не помешала устроить баттареи, 20 Июня успели выманить из города Турецкую пехоту и сильно отбить ее. Сам главнокомандующий надзирал за работами; утром 23, загремели Русские пушки по стенам крепости. Великий для России день 25 Июня назначался для решительного дела, но битва мелкая вдруг стала так упорна, была так сильна, что дело тотчас приняло вид решительный. Турки упорно отбивали свои отдельный лагерь и городское кладбище; Русские быстро ворвались в предместие. Сама собою указана была здесь вторая параллель наша. Страх овладел Турками.

Успехом этим главнокомандующий не был ослеплен. Подобные решительные переходы в боях являются нередко, и уметь воспользоваться ими есть тайна ратного искусства. Не без намерения обе стороны оспоривали столь упорно позицию неприятельского лагеря и предместие: только с этой стороны крепость могла уступить усилиям нашим. Мгновенное [315] овладение всеми заречными частями города облегчало к тому путь посредством ближайшего действия продольных баттарей, и то, чего едва надеялись достигнуть в течение трех или четырех суток, представлялось возможным к исполнению в несколько часов. Столь внезапный оборот сражения, равно и особенное мужество, каким одушевлены были наши храбрые войска, и ужас, долженствовавший поразить неприятеля при неудаче, не скрылись от графа Эриванского. Расстройство неприятеля, поражаемого неумолкавшим действием орудий, придвинутых на самое близкое расстояние, обнаружилось еще более с появлением Русских колонн под стенами почти самой крепости. Небольшие толпы гарнизона, в виду нашем, спешили пробраться на Карадаг (горное укрепление), где выстрелы, по отдаленности, наносили им менее вреда. Минута эта вызывала к дальнейшим предприятиям.

Мгновенно захвачены были приступом остальное предместие и Карадаг.

Таким образом большая часть городских жилищ перешла в руки наши, и неприятель лишился внешних укреплений. Оборонительные линии его во многих местах были повреждены, артиллерия на валах частию сбита, частию не смела уже состязаться с страшным и повсеместным действием аттакующих [316] баттарей; в крепости, куда столпились все обитатели предместий, не было надежного убежища от бомб и ядер; гарнизон и жители, колеблемые страхом, спешили укрыться в цитадели, а неприятельская конница уходила толпами в поле: ее преследовали, и не могли настигнуть по причине гористого местоположения, но стрелки, поддержанные общим движением колонн, смело устремились на крепость, пробрались по плоским кровлям зданий под самые стены, и мгновенно обхватили их с южной и западной стороны. Неприятель произвел несколько картечных выстрелов, но наши воины перелезли во внутрь, отбили ворота, заваленные каменьями, и в одну минуту ближние башни с 25 пушками были взяты. На западной стороне сопротивление оказалось сильнее, но когда и там ворота были отбиты, Турки обратились в бегство, предоставив нам полное обладание крепостью.

Уже не думали более после этого защищать цитадели, — просили милости и пощады: положить оружие и сдаться в плен — было условием. Эмир-паша, начальник Карса, хотел медлить и выиграть время: со стороны Эрзерума патрули наши уже открывали приближавшиеся полки Киосе-Мугаммеда-паши. Стараясь вполне устрашить неприятеля, все войско наше двинулось к цитадели, с музыкою и песнями; [317] ряды пушек грозно направились на нее. «Пощада повинным, смерть непокорным, час времени на размышление» — объявлено было запискою Русского вождя Турецкому начальнику, и Карс смиренно покорился. «Взгляните, товарищи, на тот утес», говорил в приказ своем главнокомандующий, 25 Июня, когда отправлялось благодарственное молебствие победодавцу: «взгляните на то место, от которого сильное войско Надир-шаха, после долговременной осады, отступило; вспомните о числе своем, и вознесите теплую молитву к Господу сил за дарованную вам знаменитую победу!» Киосе-Мугаммед испугался взятия Карса, и поспешно бросился к Аррагону, не зная, что предпринять.

Торжество победителей омрачилось неожиданным бедствием. Несмотря на строгие меры предосторожности, на уверения жителей, что нет ни какой опасности, в войсках оказалась чума; ее занесли в Карс из Эрзерума, и нельзя было думать ни о чем более как только об уничтожении заразы. Лекарства не помогали, сколько ни разнообразили способ лечения. Замечено только одно, «что крепкое сложение, в соединении с лекарствами, успешнее боролось с болезнию, тогда как слабый организм почти не переносил ее». Вообще, из подвижного карантина, учрежденного при [318] войске, выздоровело действительно больных и отпущено находившихся там по сомнению двести шестьдесят три человека, и почти столько же погибло от заразы.

Три недели протекло после взятия Карса, пока успели обезопасить войско от бедствия, и это время казалось незаменимою потерею. Неприятель мог между тем опомниться от первого, столь грозного и блестящего удара, мог снова убедиться в силе своей, и особливо мог уверить себя, что сам Бог останавливает болезнию врагов исламизма. По возможности старались употребить в пользу принужденное бездействие: укрепили Карс, получили новое подкрепление войсками, упрочили продовольствие. Едва только открылась возможность, граф Эриванский поспешил исполнить план свой, предварительно и верно рассчитанный. Надлежало теперь быстро ударить на Ахалцых, и для этого предпочтена была из двух дорог дальнейшая, на Ахалкалахи, оставляя дорогу через Арбиган влево, прикрываясь на походе Чилдырским озером и сближаясь с Грузиею. Еще в конце Июня были произведены поиски по окрестностям, и 12 Июля, отвлекши внимание неприятеля фальшивым выходом на Эрзерумскую дорогу, войско поспешно вступило в поход на Ахалкалахи. Чем далее входили здесь в гористые [319] области Ахалцыха, тем более умножались, трудности дороги; впоследствии, к самому Ахалцыху, трудность эта до того возрасла, что, не смотря на расчистку путей, по двести человек употреблялось в пособие при крутых спусках на каждое осадное орудие, а сзади артиллерийских ящиков, повозок и арб, привязывали бревна, для уменьшения напора, пока люди почти на руках несли тяжести обозов.

Июля 21, с вершины Гьог-дага, высочайшей из гор Чилдырского хребта, где лежал еще тогда снег, забелелись на отлоге отдаленной горы, в обширной долине, стены Ахалкалахи. Это была небольшая крепость, где на смерть засели тысяча отчаянных Турков. Они не выходили биться в поле, и ждали приступа. «Мы не жители Карса, не жители Эривани», отвечали они на предложение о сдаче «мы Ахалцыхцы; у нас исстари пословица, что двое Карсских не стоят одного нашего, а Эриванских трех бьет наш один; с нами нет ни жен, ни имения; умрем, а даром не сдадимся!» Ночью, скрытно устроены были баттареи на самом близком расстоянии к крепости. Осажденные не спали, готовились на отбой, надели белые рубахи, как обреченные на погибель, и пением Корана готовились на смерть. Но приступа не было; открылся убийственный огонь баттарей, и защитники, готовые умереть с [320] кинжалами в битв, не выдержали, бросились из крепости, и, стараясь ускорить бегство, спускались со стен по веревкам. Наши ударили на бегущих, и между тем по веревкам, служившим для спасения осажденных, поднялись в крепость. Начальник ее пал, спаслись немногие. Через два дня, отряд генерала Сакена овладел крепостцой Хертвис, на дороге к Ахалцыху, почти без сопротивления. Графа Эриванского порадовало здесь еще известие о взятии Поти, в Гурии. Это важное приморское место сдалось генералу Гессе, после семидневной осады, 15 Июля. Но теперь предлежал важнейший подвиг всей кампании, — взятие Ахалцыха, где неминуемо следовало встретиться с охранными войсками Киосе-Мугаммеда.

Ахалцых, главное место пашалыка того же имени, среди гористого своего местоположения, представлял тогда настоящую картину разбойничьего притона, основанного Кавказскими удальцами, на пределах богатых, но бессильных областей Грузии. Вообще вся эта область составляла исключение из других Турецких областей, и была более вассалом нежели подданным султана. Принадлежав некогда Грузии, Ахалцых оттортся от нее; в XVI веке он покорился Туркам и принял исламизм, но беспрестанно бунтовал, сражался с своими повелителями, и Порта угадала наконец [321] пользу, какую могла извлечь из населения Ахалцыха, которое составляло сброд народов, — Турки, Лазы, Курды, Грузины, Туркменцы, Аджары (древние Грузины), Карапапахцы (беглецы Татарские), и прочие. Допуская притон и убежище всем разбойникам и беглецам, Порта терпела их своевольство, до того что оставила неистребленными тамошних янычаров, пользовалась доходами, и устремляла жителей в войнах и набегах на Грузию и Персию. Ахалцых, с его грабительским народом, был истинною язвою соседей. Тут нашла однако ж себе место деятельная торговля: Армяне и жиды поселились здесь, и богатели, побуждая жителей к грабежам и наглости.

Столица пашалыка достойна была своей области и громкого имени, разбойнического убежища, какое разносилось об ней повсюду. Среди гор и холмов, в долине, разбросано было четыре тысячи домов, на пространстве 600 сажен поперечника и в окружности около трех верст, так, что почти не было тут ни площадей, ни улиц, и жилища городские, как-будто висевшие одно над другим, едва разделялись горными тропинками. Почти все строения возвышались в два яруса, были сложены частью из деревянных срубов, частью из невыжженного кирпича, и толсто обмазаны снаружи глиною, Плоские крыши строений давали [322] им вид возвышенных террас. Вообще, не имея заборов, они были снабжены наружными галереями. Хозяйственные строения, в особых флигелях, плотно смыкались с каждым главным строением, так, что всякое жилище, отдельно взятое, уподоблялось небольшому замку, в котором могли упорно защищаться от двадцати до ста человек. Над всеми городскими зданиями, возвышалась, заметная своею архитектурою и древностью, католическая Армянская церковь; снаружи она представляла четырехугольник, с высоким и узким куполом, а внутри ее было много разных отделений. Все это построение Ахалцыха окружалось укреплениями, состоявшими из четырех бастионов и башни, с рвами, выступами, палисадами, срубами. Крепость, выше города, представляла многоугольник, господствовавший над всеми строениями, а выше ее стояла цитадель, так, что защиту Ахалцыха составлял тройной огонь, — городских укреплений, крепости и цитадели, один над другим; десять тысяч отчаянного гарнизона, к которому присовокупились жители, и даже вооруженные женщины, поклялись умереть не сдаваясь. Их подкрепляли извне толпы наездников; и наконец здесь постигнута была причина, по которой Киосе-Мугаммед так свободно давал разгул нашему войску: под Ахалцыхом ждал он [323] Русских; более 30,000 войска его сосредоточились там, и стали четырмя лагерями окрест города. Таким образом, надобно было сражаться в поле с неприятелем, в несколько раз превосходным по числу, и брать притом орлиное горное гнездо отчаянных разбойников.

Ужасая прежде всего быстротою удара, граф Эриванский выбрал дорогу в Ахалцых, не на Ардаган, оставшийся влеве, но почти втрое ближайшую через горы Цхенис-Цхиле, в шестидесяти верстах от Ахалкалахи. Непроходимою считалась дотоле эта горная дорога: Русские прошли ее, и через четыре дня тяжелого перехода перед ними открылся Ахалцых, с лагерями вспомогательных войск Киосе-Мугаммеда.

Граф Эриванский видел опасность своего положения и сложность действия, которое ему предлежало. Потому хотел он прежде всего утвердить крепкий лагерь на высоте, угрожавшей крепости. Войско двинулось вперед в самый жар дня; неприятель высыпал из лагерей толпами; от него хладнокровно, тихо отстреливались, и, когда схлынул жар, мигом Русские пушки вылетели вперед, грянули картечью, смяли неприятеля; конница Русская заняла желаемое место, и пехота подкрепила ее. Неприятель поздно увидел выгоду занятой Русскими позиции, и бросился в отчаянную [324] аттаку; но картечи и кавалерийские аттаки заставили его бежать. Первый шаг был выигран. Русские поставили свой крепкий лагерь. Это происходило 5 Августа.

Тогда решены были дальнейшие действия. Немедленно устроились баттареи; бомбы и ядра начали разрушать город, а между тем ночью на 9 число, часть войска скрытно отправилась на штурм лагеря: к сожалению, движение одного отряда войск было открыто Турками. Вся их сила наперла на нас с Азиятскою яростью. Наши стали крепко, несмотря на опасное положение. Несколько часов, среди палящего зноя, горсть людей отбивала все усилия 30,000 человек при пособии неумолкавшей артиллерии. Наезды Турков были так быстры, что солдаты иногда не успевали заряжать ружей и бились прикладами. Но это усилие, для которого сосредоточились Турки, дало свободу исполнить обходное движение, и к вечеру, когда пошел дождь и охладил воздух, двадцать пушек неожиданно выскакали на высоты с другой стороны Турецкого лагеря, и открыли убийственную пальбу. Минута была решительна. Турки изумились, но хотели еще защищаться; отряд, сражавшийся с ними, казалось, ожил, и двинулся на них смело; начиналось кровопролитное дело: тут пал генерал-маиор Корольков, когда, с криком — «Ура! на баттарею!», [325] он вел ряды воинов. Общий переход из оборонительного к наступательному положению совершенно смял Турков, и бегство их было столько же поспешно, сколько велика была прежде отвага. Сам Киосе-Мугаммед укрылся в крепость; других преследовали наши даже за двадцать верст от Ахалцыха.

Эта битва принадлежит, без всякого сомнения, к блистательным торжествам ученой тактики над материяльною силою, потому что не сполна шесть с половиною тысяч Русских сражалось здесь с тридцатью тысячами неприятеля. Верность удара в тыл, верность настойчивой выдержки между тем всех усилий неприятеля, пока этот удар не совершился, уменье занять, отвлечь внимание неприятеля, схватить миг общего нападения, и быстрота, с какою не дали потом опомниться неприятелю, вот что дало вождю эту знаменитую победу после четырнадцати-часового сражения. Три тысячи человек охраняли между тем наш лагерь, а три тысячи остальных стоял на осадных баттареях, усиленно гремевших целый день по городу. Казалось, весь ад извергся вокруг Ахалцыха, и Русские удесятерялись в виду изумленных врагов. «Мы рубили прежде ваших казаков как капусту, но теперь, когда вы одели их в белые балахоны, мы не сможем стоять против них!» [326] говорили потом пленные: эти «казаки в белых балахонах» были наши драгуны, сражавшиеся в летних кителях.

День девятого Августа был ужасен; он лишил Ахалцых главной надежды на спасение, но тем сильнее одушевляло отчаяние после того осажденных, и настал второй ужасный день, — пятнадцатое Августа. Этот день был праздник Успения, полковым праздником в Ширванском полку. Этот храбрый полк и этот день избрал главнокомандующий для победы, приготовленной ученым и верным соображением.

Неутомимо день и ночь занимаясь осадными работами, в присутствии самого графа Эриванского, Русские успели в течение пяти дней совершенно стеснить город и изнурить беспрерывною тревогою его защитников. Еще отвергали пощаду, еще раз отвечали на предложение сдачи — «Только сабля покорит нас»; но беспрерывное ожидание приступа, особливо по ночам, совершенно истощило силы осажденных. Наше положение было между тем затруднительно. При тяжких занятиях, у нас оставалось только на неделю запасов. Граф Эриванский назначил штурм, но не ночью, как до-тех-пор обыкновенно делалось, и чего боялись Турки, а в четыре часа пополудни, когда осажденные привыкли к отдыху. [327] Полковнику Бородину, храброму и отличному офицеру, препоручено было с Ширванцами главное дело, — быстрая аттака на город, которой центром указана была католическая церковь; за ним следовали пионеры; и около сорока пушек защищали губительным перекрестным огнем эту аттаку. Храбрость Русских была возбуждена в высокой степени; офицеры просились в стрелковую цепь, и, в четыре часа по полудни, усиленный гром со всех баттарей и фальшивые аттаки на крепость пробудили защитников Ахалцыха. В это время, с музыкою и песнями, Ширванцы ринулись в город, и в четверть часа баттарея уже пронизывала картечью тесные домы. С ужасом услышали Турки, что неприятель уже в городе, и с неистовством начали тогда рукопашный бой. Католическая церковь и кладбище подле нее сделались местом отчаянного боя. Посреди града пуль, бились чем могли, резались кинжалами. Бородин пал: его место заступил храбрый полковник Бурцов; отбили наконец церковь и втащили на нее пушки, но тут каждый дом сделался новою крепостью. Наступала ночь, и главнокомандующий, видя непреодолимую ярость неприятеля, велел жечь город. Пламя мгновенно вспыхнуло и распространилось; и ночь осветилась пожаром, при громе пушек, треске бомб, гранат. Остатки гарнизона [328] поспешили укрыться в цитадели; женщины, дети, христианское духовенство с крестами и иконами, выбегали из города и умоляли о спасении; победители спасали врагов своих, и наши солдаты, обагренные кровью, запыленные, несли детей, выхваченных из огня. Несмотря на ожесточение, произведенное упорною защитою, порядок сохранился удивительный; не было ни грабежей, ни неистовства. Эта ночная битва представляла одно из тех зрелищ, которые на долго остаются в памяти самых опытных воинов. Картина ужасов могла дать некоторое понятие о страшном уничтожении нашей Москвы в 1812 году. Пожар истребил треть города; улицы завалены были трупами.

Рано утром, из цитадели выслали с предложением о сдаче, если позволят свободно выйти гарнизону. Обстоятельства не позволяли упорствовать, и в восемь часов утра знамя Русское уже развевалось на твердынях, которые двести пятьдесят лет осеняла Турецкая луна, от которых за восемьдесят лет прежде Русские отступили, и где безнаказанно гнездились дотоле разбой и хищничество! Безмолвно вышли из Ахалцыха Турки. Из числа четырех сот Артиллеристов Турецких осталось только пятьдесят; из тысячи восьми сот Лазов только пять сот; сто янычаров пали все до одного: между трупами нашли [329] более ста переодетых женщин, с оружием и с лицами вымазанными черною краскою; даже несколько жидов было захвачено с оружием в руках, и едва могли удержать неприятельских солдат, которые, потеряв надежду на спасение, шли на смерть, стараясь зажечь порох, лежавший в католической церкви. В числе пушек взяты пять Русских, потерянные Котляревским при Ахалкалахи, в 1807 году, и Тормасовым при Ахалцыхе 1810. Русская бомба сшибла с купола главной мечети медный позолоченный полумесяц. «Благодарю вас, храбрые товарищи!» говорил главнокомандующий в приказе 28 Августа: «в продолжение двадцати двух летней боевой моей службы много видел я войск храбрых, но более вас мужественных в сражении, более вас постоянных в трудах, не знаю».

Остальные события кампании 1828 года, не представляют уже ничего особенного, после взятия Карса, Ахалкалахи и Ахалцыха. Отрядами князя Чевчевадзе и генерал-маиора Панкратьева сделано было нападение на юг от Карса; и покорением Баязета, Топрах-кале и Диядина, завоеван весь Баязетский пашалык. Августа семнадцатого сдался Ацкур, двадцать второго покорился Ардаган. Везде разбиваемы были отряды Курдов, Лазов и Турков, рассеявшихся после Ахалцыхского дела и [330] разбойничавших где ни попало. От берегов Черного Моря устроили путь для удобнейшего провоза припасов 5 везли их также из Грузии и доставляли по местам; прекращали чуму и беспорядки; установляли правление. Наступала зима; войску были нужны отдых и комплектование убыли. Главнокомандующий распорядился занять гарнизонами Ахалцых, Ардаган, Ацкур, Ахалкалахи, Хертвис, Карс, Баязет, Диядин, Топрах кале и селение Караклизик, вновь укрепленные, и двинул все остальные войска обратно. Сентября 28, отправился он сам из Ардагана, а 5 Октября прибыл в Тифлис.

Этим кончился поход 1828 года, в котором двенадцать тысяч Русских, в четыре месяца, разбили Турецкую тридцати тысячную армию, взяли шесть крепостей, и завоевали три области; триста тринадцать пушек, сто девяносто пять знамен, одинадцать бунчуков, были нашими трофеями. Страх поколебал и уничтожил собранные с таким трудом средства защиты Оттоманов, и успокоил волнение умов в Закавказье. К счастливым событиям, послужившим особенно к усмирению Горских народов, должно еще причислить взятие Анапы и удачные экспедиции в Кавказские Горы генералов Эммануэля и Бескровного. Горцы снова изъявляли покорность. К зиме Гурия была [331] вполне занята нами. Наградами подвигов графа Эриванского было Высочайшее назначение его шефом Ширванского полка, подарок двух пушек из взятых в Карсе, пожалование дочери во Фрейлины Императорского двора; за Ахалцых прислан был ему орден Святого Андрея Первозванного, и Шерванский полк наименован по имени своего шефа. Все, казалось, было надежным залогом новых успехов и побед на следующую весну, но еще много испытаний следовало перенести покорителю Карса и Ахалцыха. Отдых других не был для него отдыхом. Гораздо менее, чем следует, оцениваются труды полководца, совершаемые в эти промежутки между битв и побед, но которыми приготовляются и битвы и победы. Но здесь к заботам обыкновенным и неизбежным для всякого полководца, и особливо для главнокомандующего в Грузии, присоединились новые и неожиданные события.

Между-тем как граф Эриванский усугублял деятельность, готовя войско и снаряды на будущий поход, впечатления прошедшей кампании оказались во многом несоответственными ожиданию. Думали, что ужас, наведенный быстрыми победами, лишит Порту всякой возможности противопоставить сильный отпор в войне 1829 года. Напротив, решительность султана успела одушевить умы и [332] соединить разбитые силы. Прежние начальники Азийских областей были сменены; место Галиб-паши занял смелый, отважный старец, Гаджи-Салех, паша Мейданский; место Киосе-Мугаммеда Гагки, паша Сивасский. Несколько миллионов пиастров было дано им на все расходы; велено было не только упорно защищать Эрзерум, но непременно отнять прежние завоевания Русских. Угрожаемая в Европе и Азии, Турция никогда прежде не обнаруживала такой деятельности. Между-тем неожиданное событие в Персии заставило нас опасаться не только разрыва, но даже войны с властителем Тегерана: это была несчастная смерть посланника нашего Грибоедова, имевшая следствием самые затруднительные политические отношения между Россиею и Персиею.

Было явно, что убийство не было делом преднамеренным, но изъявляя всю горесть о таком несчастном событии, Персия трепетала мщения России и не знала как оправдаться, чем кончить дело. Она решилась быть готовою к войне, и поспешно собирала войско. Этим воспользовались Турки и представляли ей непримиримость России, необходимость войны. Деятельные сношения открылись между Тегераном и Эрзерумом. Англичане, «по неизбежному участию их во всех делах», обещали пособие оружием. Персия могла [333] льститься некоторою надеждою воротить свои потери. С другой стороны, России нельзя было уступить оскорбления имени Русского, особливо при всегдашней, скрытной неприязни Персиян. Голос Русского вождя необходимо должен был сделаться смелым и грозным.

В таком сомнительном положении были дела за Кавказом, когда услышали, что деятельность Турков не ограничивалась одними словами, и что, сверх всякого чаяния, огромные полчища собирались отвсюду. Почти неслыханное прежде дело, — зимою начались военные действия Турков. Сильные отряды их, через вершины гор, еще снегом покрытые, пошли в Гурию и к Ахалцыху; нападения были жестоки и упорны; надлежало подать поскорее помощь слабым гарнизонам Русским, оставленным в завоеванных областях, и между тем, ведя переговоры с Персиею, показывать непреклонный вид Персиянам. Твердость графа Эриванского, сила гения его в затруднениях и переворотах счастья, уменье победить политикою хитрость Азиатских властителей, и вообще знание характера Азиятцев в войне, оказались здесь в блестящем виде. Он смело показывал, что готовится на две войны вдруг, не уступал Персии, пользовался семейными отношениями Аббас-Мирзы к его отцу и братьям, и между тем задвинул границы [334] войсками, и умел еще отделить часть войск, которой предписал быстро итти на пособие Ахалцыху, несмотря на зимние дороги.

Спасение Ахалцыха осажденного Турками, и помощь, поданная за двести верст из Тифлиса, были дела изумительные, истинно Русские. Февраля 20, Турки заняли предместие Ахалцыхское, которого невозможно было очистить прежде, хотя и знали необходимость этого, для лучшей обороны крепости. Христианские жители были безжалостно перерезаны, мусульмане пристали к Туркам. Двенадцать дней, Русские, терзаемые чумою, в суровое зимнее ненастье, бились мужественно, и только 4 Марта увидели надежду на спасение, когда храбрые Муравьев и Бурцов привели к ним помощь. Можно судить об упорстве неприятеля, сообразив, что со стен Ахалцыха произведено было нами до 8,600 пушечных и 73,000 ружейных выстрелов, да брошено ручных гранат до 1,400. Ахалцых представлял ужасную картину опустошения; из жителей христиан спаслось только семь сот семейств, укрывшихся в крепости: остальные погибли, а мусульмане разбежались. Марта 5, при Лимани, в Гурии, разбиты были войска Требизондского паши, в деле весьма упорном. Но покушения Турков этим не кончились; мы принуждены были беспрерывно сражаться с ними. Жестокое нападение на Баязет [335] и защита этого, близкого к Эрзеруму и важного для нас, места стоили славной защиты Ахалцыха; почти четвертая часть всего гарнизона Русского была перебита и переранена; офицеры и генералы выходили снова на баттареи после перевязки тяжелых ран. Ахалцых защищал генерал-маиор Бебутов, Баязет генерал-маиоры Панютин и Попов: они достойны памяти. В Баязете, в полторы сутки, было употреблено нами более 120,000 патронов и сделано до 1,500 пушечных выстрелов.

Русские отстоят свои завоевания: эта надежда оправдалась, а только отстоять и надобно было их в течение смутного и тяжелого времени. Обширный план уже готов был у Русского полководца; в успех его он верил крепко, и знал, что тогда сами собою уничтожатся все частные усилия неприятеля. Граф Эриванский хотел ударить массою на Эрзерум, восставить Курдов, обратить их на Диарбекир, взять Сивас, разрезать этим походом Азиятскую Турцию, пройти к Токату и открыть таким образом сообщение с Черноморским флотом, приближась к Самсунской гавани. При несоглашении Курдов, он хотел овладеть, с содействием флота Черноморского, Требизондом, хотя свирепые Лазы, обитатели тамошнего пашалыка, и гористое [336] положение, представляли такое дело затруднительным. Граф Эриванский требовал подкрепления из России войсками, и для него назначено было отправить в Грузию 20,000 рекрутов. Удачные переговоры с Мушским пашею заставляли надеяться на его помощь; несколько конных полков собрано было из подвластных нам мусульман, и эти прежде всегдашние враги Русских, отличились потом удивительною храбростью и преданностью.

Графа Эриванского обрадовала наконец уверенность в желании Персиян сохранить мир и готовность их доставить России всякое удовлетворение за оскорбление народной чести. Надобно было однакож предварительно растолковать Персии невозможность и даже гибель успеха, если бы она осмелилась поднять оружие. Мы не можем отказать себе в удовольствии поместить здесь письмо, которое в Апреле 1829 года было послано в Тавриз к Аббас-Мирзе, и может дополнить картину тогдашних событий.

«Ваше Высочество, писал граф Эриванский, спрашиваете меня как поступить в трудных обстоятельствах предстоящего разрыва с Россиею. Рассмотрите внимательно, в каком положении находитесь Вы и подвластные Вам провинции. [337]

«Высокоповелительному шаху угодно начать войну. Предположим, что, исполняя державную волю отца, и по тайным проискам братьев, Вы откроете военные действия. С целого государства Вы не можете собрать теперь более 60.000 войска. Наши провинции со стороны Персии действительно в настоящее время не имеют достаточного прикрытия; войска там остались только в крепостях. В Июнь месяце Вы можете вторгнуться в незащищенный край; можете разорить его; но крепостей не возьмете, ибо Вашему Высочеству известно, что Русские крепостей не сдают; а продовольствия у нас достаточно. И так, успехи Ваши остановятся не подалеку от границы; итти вперед вы конечно не решитесь, потому что не безопасно было бы оставлять у себя в тылу непокоренные крепости.

«С своей стороны я собираю между тем 25.000 войска на границах Турецких; иду против Турков, разбиваю их на Саганлуге, беру Эрзерум, и в Октябре месяце, когда горы покроются снегом и ни какого сообщения у Вас с сераскиром не будет, обращаюсь через Баязет на Хой в Тавриз. В это время, то есть, осенью, войска шахские и братьев Ваших расходятся по своим провинциям. Вы останетесь при собственных Адербаеджанских войсках. Я завоюю Адербаеджан, и он уже [338] никогда вам не достанется, а без него Ваше Высочество не можете наследовать престола. Не пройдет года, и, может-быть, династия Каджаров совершенно уничтожится. Что было в последнюю войну — будет вновь. Не полагайтесь на обещания Англичан и на уверения Турков. Султан — в самом затруднительном положении: флот наш не допускает к нему жизненных припасов; адмирал Кумани уже за Бургасом; Адрианополь ожидает с трепетом своего падения; воля Государя исполняется повсюду единодушно, а исполнение возложено на войска, которых неустрашимость известна Европе. Англичане Вас не защитят, ибо их политика относится только к Ост-Индским владениям. В Азии мы можем завоевать целое государство, и никто ни слова не скажет: это не в Европе, где за каждую сажень земли война кровопролитная может загореться. Турция нужна для поддержания политического равновесия Европы, но для держав Европейских всё равно, кто бы ни управлял Персиею. Все Ваше политическое существование в руках наших; вся надежда Ваша в России: она одна может Вас свергнуть, она одна может Вас поддержать.

«Если Ваше Высочество желаете знать мое мнение, то со всею искренностию скажу, что нет другого средства загладить плачевную [339] утрату, как просить у Великого Государя моего прощения за неслыханный поступок Тегеранской черни. Лучший способ для того — прислать ко мне в Тифлис одного из ваших братьев, или сына, для отправления послом в С.-Петербург. Беру на себя подкрепить дело это моим ходатайством перед престолом Августейшего Монарха. Для большего доказательства приверженности Вашей к России, как Вы всегда это утверждали, должно дать другое направление намерениям шаха, — объявить войну Турции, вторгнуться в ее пределы, напасть на Ван; с моей стороны обещаю вам пособия в ружьях и пушках, и буду содействовать войсками завоеванию. Этим ясно докажете, что все происшествия не были ни в Вашей, ни в шахской воле. Объявите на каких условиях Вы захотите это предпринять; оно будет иметь для Вас неоцененные выгоды. Ваше Высочество известны, что я никогда не изменял слову своему. Буду иметь честь ожидать Вашего отзыва».

Ответом на это была присылка в Тифлис сына Аббас-Мирзы, известного принца Хосрова. Здесь, по воле графа Эриванского, юный принц принужден был согласиться на торжественное доказательство смирения и покорности, — явление перед престолом Русского Царя с просьбою о прощении. Едва Хосров [340] отправился в Петербург, граф Эриванский поспешил в поход, не уважая более угроз Шаха. Победы вскоре заставили Персию умолкнуть. Но здесь особенно любопытно узнать с какими силами готовился Русский полководец стать против двух сильных держав, особливо когда Турция оказывала необыкновенную деятельность и отвагу в защите и нападении: для охранения Закавказья, со стороны Турции было оставлено около 12,000, для защиты со стороны Персии с небольшим 12,000 Русского войска; в завоеванных у Турции областях находилось до 10,000. Главная квартира действующей армии выступила 17 Мая к Ахалкалахи; 19 была близ Ахалкалахи; 22 отправилась к Ардагану. Слышно было, что неприятель загородил дорогу в Эрзерум силою в 50,000 человек и, отправив особенный корпус на Гурию и Баязет, движет еще более 20,000 к Ардагану. Мая 24, главнокомандующий прибыл в Ардаган. Он успел уже развлечь внимание неприятеля, который совершенно растерялся в движениях Русских корпусов и отрядов. Ахалцых, Ардаган и Карс мы успели уже оградить смелыми отпорами разных отрядов, так, что Турки, оставляя все частные предприятия, поспешно стали собираться на дороге Эрзерумской, когда действующие войска наши вполне соединились при Коранлы, на дороге из Карса [341] в Эрзерум, по ту сторону Ардагана. Здесь, Июня 10, граф Эриванский сделал общий смотр. Всех войск в действующей его армии оказалось с небольшим 18,000: в том числе были 4 новонабранные мусульманские полка, 2,000 человек; пушек было семьдесят. Довольно, — если 12,000 завоевали в прошедшем году Карс и Ахалцых; довольно для разгромления силы Турецкой и взятия Эрзерума. Мы стояли теперь у Коранлы, на рубеже прошлогодних завоеваний, в 50 верстах от Саганлукского хребта.

Саганлукский (то есть, Луковый) хребет перегораживал нам дорогу: это одна из горных цепей, ограничивающих Эрзерумский пашалык, и столь высокая, что снег не тает на ней в Августе. Дорога от Коранлы здесь раздвоивается, идя влево на Меджингерч, вправо на Зевин. На первой из них, при Милли-дюзе, в неприступных оврагах Хан-суи, стал укрепленным лагерем Гагки-паша с 50,000, как говорили, с 20,000 как после оказалось. Надобно было обойти его вправо, и предупредить соединение его с самим сераскиром, спешившим по Зевинской дороге из Эрзерума. Немедленно заняли внимание Гагки-Паши, и он с изумлением услышал, что, пока бился он с малыми отрядами, главное войско Русских перешло Саганлук и отрезало его от [342] сераскира. «Откуда взялось ваше войско? С неба упало, или из земли выросло?» в изумлении говорил один пленный; так тихо передвинулись мы за Саганлук со всеми обозами и артиллериею. Гагки-Паша спешил еще сильнее укрепиться, зная, что только с тылу, по разбитии сераскира, был возможен подступ к нему. Один из отрядов его был разбит 16 числа, как скоро осмелился оставить лагерь. Между-тем сераскир близился, и 18-го все войско Русское двинулось в дело, по видимому, отчаянное. «Теперь, корпус мой похож на корабль; я отрубил якорь и пускаюсь в море, не оставляя себе обратного пути!» сказал граф Эриванский. Гагки-Паша мог ударить в Закавказье, к Карсу, в тыл Русским, пока сераскир готовился раздавить нас тяжестью силы. Увидим, как верен был при этом расчет графа Эриванского.

Гагки-Паша не трогался с места, выслал только новый отряд: его разбили утром 19 Июня, и вскоре явились полки сераскира с одной, полки Гагки-Паши с другой стороны; их отбросили, и быстрым переходом ударили на главное войско сераскирово. Старик только-что-хотел было укрепляться, и готовил лагерь. «Я покажу ему, сказал граф Эриванский, услышав об этом: что в присутствии Русских войск это не так легко сделать, [343] особливо, когда у меня 5,000 кавалерии». К вечеру сераскир ждал еще 18,000 войска, но теперь имел он на лицо только 12,000. Страх, при нежданном появлении Русских был так велик, что войско сераскира представило мгновенно позор совершенного бегства; артиллерия Турецкая бежала, не смея остановиться и выстрелить в нас из заряженных пушек. Лагерь, пушки, обозы, хлеб, даже готовое тесто для хлеба, достались нам. Сераскир едва успел ускакать сам третей.

Здесь Бог чудесно спас жизнь Русского полководца. Он и свита его стояли на крыше строения в Зевине, не зная, что внизу хранится порох. Едва успел отъехать отсюда граф Эриванский, строение взлетело на воздух.

Верст тринадцать расстоянием, уже в тылу Гагки-Паши, стояли теперь Русские, и можно было предвидеть неизбежное следствие славного дня 19 Июня, когда сорок верст пройдено усиленным маршем и два раза в один день разбит неприятель. Утром на другой день наши колонны явились перед лагерем Гагки-Паши; лагерь казался спокойным, но вскоре, едва увидели Русских, готовых на битву, все бросилось бежать из него в смертельном страхе. Бросились аттаковать, гнать неприятеля; он просил пощады. «Без всяких условий [344] положить оружие» — было ответом, и Гагки-Паша покорился неизбежной участи.

Немного найдется примеров столь полного и совершенного успеха, какой приобрели Русские войска в два дня, 19 и 20 Июня. Победы были тем важнее и драгоценнее, что были куплены за самое малое пролитие крови. Потеря наша, убитыми, ранеными и оконтуженными, не превосходила 100 человек, между тем как войска наши, совершив в 25 часов около 60 верст, поразили Азиятско-Турецкую армию, предводимую знаменитыми сановниками Порты; взяли в плен одного из них, вместе с двумя другими второстепенными пашами; завладели двумя лагерями, и в числе их одним укрепленным; отняли всю бывшую при неприятельских войсках артиллерию, состоявшую из 28 пушек и мортир; отбили около 2,000 пленных, 19 знамен и до 3,000 палаток, со множеством продовольственных и артиллерийских запасов. Разбитый неприятель бегствовал в беспорядке; пехота и конница его, разделившись на малые толпы, искали только одного спасения.

Около одинадцати часов, представили графу Эриванскому пленного Гагки-Пашу. Присев на колени по обычаю Восточному, он с [345] особенною вежливостью отдал свою саблю. «Судьба войны непостоянна», сказал Турецкой военачальник: «за несколько минут я повелевал 20,000: теперь, к стыду моему, пленник! Но между нами, христианский вождь, имя твое славится высокими качествами, и говорят, что ты умеешь побеждать и быть великодушным: последнего и для себя надеюсь!» Свободный вид и глубокое чувство, с которым были произнесены эти слова, тронули всех. Главнокомандующий поспешил обласкать Гагки-Пашу, и уверил его в милосердии Государя, обещая сохранить все внимание приличное его сану. Ему додали кофе и трубку. Успокоенный ласковым приемом и чрезвычайною вежливостью со стороны всех офицеров, Гагки-паша не уклонялся от разговоров. Рассуждая о несчастном для себя деле, он между прочим говорил: «Я умел бы умереть на-месте, но удержать буйные толпы было не в моей власти. Вы отрезали у нас почти все пути, и мне оставалось свободное отступление только на Карс; но там попал бы я опять между двух огней. Сераскир обманул меня, потому что обещал соединиться со мною двумя днями ранее. Азиятская война мне хорошо известна, и другого Гагки-Паши не найдут». У него просили человека, для указания нам продовольственных и прочих магазинов Милли-дюзского лагеря. [346] «Избавьте меня от тягостного унижения», отвечал Паша: «вы сами их найдете!»

«Товарищи!» говорил граф Эриванский в приказе своем, от 25 Июня, торжествуя день рождения Государя Императора и победу, под стенами крепости Гасан-кале, древнего Феодосиополя, ключа Эрзерумского, которую захватили летучими отрядами: «товарищи! для вас открыт теперь путь в недра тех стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима. Идите туда радостно, достойные Римлян воины! Услышав приближение ваше, древняя слава станет вам во сретение, а позднее потомство, с воспоминанием Римских побед в Азии, соединит и ваше доблественное имя».

Покорение Эрзерума было уже теперь готово. Но никто в Русском лагере не знал дальнейших распоряжений, не знал, что Эрзерум уже сдается, что сераскир потерял уже волю, и что только буйство нескольких мусульманских начальников удерживает столицу Азиатской Турции от явной покорности. Сераскир хотел бежать но его не выпускали. «Делайте что хотите, говорил несчастный старец, но я и паши мои не будем свидетелями вашего несчастия, и оставим город». — «Нет!» отвечали ему: ты и паши твои, в [347] дни мира и спокойствия, были хранителями нашими, и теперь, в минуты бедствия, должны вы разделить наш жребий». Под Ардосом, на пути к Гассан-кале представили графу Эриванскому гонца от Ахмета-Паши, правителя Аджарского; он послан был к Гагки-Паше, с известием, что Ахмет еще раз хочет напасть на Ахалцых. Тотчас отправили этого курьера обратно, с следующим письмом графа:

«Ахмет-Бек! Письмо ваше к Гагки-Паше получил я, по праву победителя. Храбрый соотечественник ваш — теперь Русский пленник. Избавляя его от неприятного чувства писать о своем положении, беру на себя труд известить вас, что 19 числа сераскир, с армиею из 30,000 человек, разбит нами и переброшен через Саганлукские горы, а 20 числа равномерно нанесено поражение 20,000 корпусу Гагки-Паши, который и сам не избегнул плена. У них обоих отнята вся артиллерия и все магазины. Победоносные войска наши идут к Эрзеруму, искать под стенами его повой славы. Измеряйте после этого возможность ваших успехов».

Эрзерум покорился вечером 27 Июня. Азия древняя и Азия новая, сохранили [348] величайшее сходство в своем нравственном отношении. Читаем ли историю завоевания Римлян, следуем ли за победами героя Македонского, везде изумляет нас одинаковое разительное влияние событий на умы и дух народа, какое замечаем в последней кампании Русских в Азиятской Турции. Всегда, как ныне, одна победа пролагала путь новым успехам и распространяла последовательность завоеваний, укореняя невероятным образом владычество победителей Востока. Только с этим, при внимательном наблюдении дел, исполинские шаги Александра Великого и торжество оружие Римлян становятся для нас понятными, не заключающими в себе ничего сверхъестественного. И вот ключ к объяснению той значительной поверхности, какую умели стяжать Русские знамена в Армении и Анатолии в последнюю войну против Турков, при ограниченности способов, с такою быстротою. Овладение Эрзерумом без этого покажется чудесным, по легкости и внезапности, какими сопровождалось покорение этого знаменитого города, центра управления и могущества Порты в той части ее пространной империи.

Но нельзя не сознаться, что должно было соединить особенную ловкость дипломации с военными распоряжениями, для покорения Эрзерума, [349] даже и после счастливых успехов при Загине и Милли-дюзе.

Построенный во времена Византийских императоров, заключая в окружности шести верст, до 100,000 жителей, центр управления и торговли Азиятской Турции, место сообщения между Курдистаном, Персиею и Царьградом, укрепленный, защищаемый полтораста пушками, снабженный обильными магазинами и арсеналом, Эрзерум мог еще дорого стоить нам.

Пока вели тайно переговоры о сдаче Эрзерума, после полудня 25 Июня в Русском лагере, при Гасан-кале, все предавалось живому веселью и отдыху; генералы и высшие офицеры обедали у главнокомандующего; похода никто не предвидел. По окончании обеденного стола, граф Эриванский, к изумлению всех присутствовавших, объявил, что через час все войско должно двинуться вперед. Приказания о порядке марша тут же были отданы. Вскоре засуетился весь лагерь; палатки, мало-по-малу, начали редеть, и всеобщая заботливость заступила место тишины. В пять часов по полудни все войска тронулись с места, на легке, без палаток, с четыре-дневным запасом провианта в ранцах. Через двадцать верст сделан был привал; на другой день, поход начался в семь часов утра; около полудня, Русские стали подле Эрзерума. [350]

Подробное описание сдачи и переговоров составило бы прекрасную драматическую картину. Мы означим только некоторые ее черты.

Среди буйного волнения и споров между жителями, князь Бековичь-Черкасский явился в городе; тут иные хотели защищаться, другие требовали покорности и спасения; беспорядочная стрельба производилась с укреплений. Мы не отвечали на нее. Наступила ночь; рано утром наш посланный вручил письмо графа Эриванского сераскиру, сидевшему средь главных своих чиновников: милосердие, но плен и покорность немедленная — составляли содержание письма. При столь неожиданном бедствии, сераскир, почти шестидесяти-летний старик, за несколько дней повелитель сильной армии и почти самовластный владетель Азиатской Турции, заплакал, и мог отвечать только несвязными словами. Еще колебались, и время проходило. В третьем часу по полудни, — это был день Полтавской битвы, за сто двадцать лет уничтоживший славу Карла XII, — Русское войско с музыкою и барабанным боем заняло Топ-даг, укрепленную высоту, откуда бежали Турки, и которая владеет городом, будучи вровень с цитаделью и отстоя от нее на восемь сот сажен, а от предместий на триста. Несколько выстрелов заставили умолкнуть и разбежаться вольницу, [351] стрелявшую в Русских. Гром орудий, музыка и барабаны, грозный вид Русских полков на высотах Топ-дага, кончили переговоры. В пять часов вечером Русские пошли в город; избранные чиновники положили перед Русским вождем городские ключи на укреплениях Топ-дага. Генерал-маиор Панкратьев вел наши полки по извивистым улицам города. Жители всех возрастов и дети толпились с любопытством по сторонам; женщины, с отпущенными покрывалами, смотрели с кровель домов и бросали цветы; из домов выносили и предлагали победителям молоко, мед, плоды и хлеб. В половине седьмого увидели с Топ-дага Русское знамя, развевающееся на стенах Эрзерумской цитадели. Генерал Панкратьев отправился потом в жилище сераскира. Старик сидел в глубокой горести; с ним обошлись вежливо и уважительно, оставили караул при доме его, и объявили, что отныне он должен повиноваться воле Российского главнокомандующего. «Да будет так», отвечал сераскир, «если это угодно року!» Он немедленно отдал свой сераскирский жезл, бунчуки, знамена. Июля 7, было отправлено, при громе пушек, торжественное молебствие за победы, за славные события. «Никогда еще Русское оружие не достигало на Востоке до столь отдаленной точки, и со времен [352] владычества мусульман в Малой Азии, Эрзерум в первый раз был покорен войсками христианскими.

Здесь прекратим наши воспоминания о военных действиях в Азиятской Турции, хотя остальное время до 1 Октября, когда объявлено было Русскому воинству о мире, заключенном в Адрианополе, ознаменовалось множеством любопытных событий, — новыми подвигами Русских, новыми трудами их вождя. Все эти события, заключая в себе важные для военной Истории и Топографии подробности, не представляют уже такого общего интереса, как громкие дела, подобные взятию Карса и Ахалцыха, переходу через Саганлук, разбитию Турков при Загине и Милли-дюзе и покорению Эрзерума. Дело в том, что главнокомандовавший, предвидя скорое окончание войны, не мог и не хотел уже начинать новых предприятий. Цель войны была достигнута, и человеческим силам положен предел. Распространив завоевания до пределов Требизонда, надобно было удержать за собою всю обширность покоренных шести областей, с малыми средствами, какие были у графа Эриванского, что выходило гораздо труднее самых побед и завоеваний. Покорение Требизонда оказалось решительно невозможным, при непроходимых гористых местах и отчаянной [353] защите полу-диких Лазов, потому что эти орды, как и Курды, объявили себя непримиримыми врагами христиан и Русских, и не шли ни на какой договор. Измена и фанатизм беспрерывно восстановляли против нас завоеванные места. Мы не могли шагу сделать без особенной осторожности, и, уступавшие непреодолимому стремлению общего завоевания, туземцы тем упорнее бились потом за каждый утес, за каждый камень, где мог укрыться Курдистанский или Турецкий стрелок или наездник. Черноморский флот не мог участвовать в военных операциях в Азии, и этим было утрачено важное пособие, входившее в обширные соображения Русского полководца.

Четвертого Июля покорилась Русским крепость Хнис; отряд храброго Бурцева занял Байбурт, где надобно было сосредоточить действия на Требизонд и на многочисленные племена Лазов. В экспедиции на селение Харт, Бурцов был смертельно ранен и скончался от полученной раны. Сам граф Эриванский двинулся мстить за смерть доброго помощника. Двенадцати-тысячный корпус неприятельский заплатил уничтожением своим за дерзость сопротивления. Между-тем, сражались с Курдами близ Хниса и Баязета, бились с Аджарцами близ Карса и Ардагана, заняли Муш, отстаивали мятежную Гурию. От Байбурта [354] перешли мы далее, к Гюмиш-Хане, важному месту на юго-запад отъТребизонда, где Греческий митрополит и духовенство встретили Русских со слезами радости. Движение к Сивасу и Требизонду обезопасило Эрзерум. Мы оставили после того Байбурт, взорвав тамошнюю крепость. Неудачные экспедиции в стороне Гурии опять возбудили бодрость неприятеля. Новые ополчения составились в Байбурте. Тысячи Лазов и Курдов являлись туда отвсюду. Это было поводом вторичного похода на Байбурт, увенчанного новым полным успехом, и кончившегося истреблением несчастного города. Новый сераскир имел уже в это время известия о мире с Россиею, но спешил еще раз дать сражение. Новое поражение заставило его не скрывать более мира. Главная квартира Турецкая была тогда в Гюмиш-Хане, а наша в селении Урушлы, в 25 верстах за Байбуртом. Сюда привезли вестника мира, штабс-капитана Дюгамеля, приехавшего через Токат и Сивас. Посланные на встречу ему были приняты Турками торжественно. Сто одним выстрелом возвещена была радость Русскому войску.

Надобно было видеть общий восторг! Через четверть часа весь лагерь стоял в рядах; офицеры спешили принесть поздравление главнокомандующему, и приветствовали друг друга, обнимаясь с тем искренним [355] чувством, какое редко можно встретить в быту общежития. Гордясь стяжанною славою, воины, неукротимые в бою, с простодушным усердием радовались наступившему миру, которым так редко пользуются войска наши в отдаленных пределах Кавказских.

Четвертого Октября граф Эриванский возвратился в Эрзерум; пятого, войска пошли в обратный поход; пятнадцатого сам главнокомандующий отправился в Грузию. В Меджингерче, где за четыре месяца перед тем, Саганлук огласился победою, граф Эриванский получил награду Монарха,— звание фельдмаршала. В день Бородинской битвы, героя Русского обрадовали уже награды за подвиги его на Саганлуке и завоевание Эрзерума, — орден Георгия первой степени и алмазные знаки ордена Святого Андрея. Царь воздавал достойное достойному.

Вторая кампания графа Эриванского представляла следствия, не менее блестящие и славные, чем первая, прошлогодняя. Русские в 1829 году перешли почти шесть сот верст от границы своей до Требизонда. В четыре месяца уничтожена была многочисленная неприятельская армия, взято несколько укрепленных лагерей, четыре крепости и самая резиденция сераскира, полоненного вместе с знатнейшими сановниками. Нам достались 262 пушки, 65 [356] знамен, 10 бунчуков, жезл сераскира; пленных не считали.

Надобно ли рассматривать выгоды, какие были следствием двух-летних подвигов и дел графа Эриванского за Кавказом? Конечно, если сообразить приобретения наши географически, они не покажутся великими: мы взяли только места Турецких засад по берегам Черноморским, да еще Ахалцых, по эти приобретения были важны по сущности своей: они крепко обезопасили нас за Кавказом со стороны соседов. Кто оспорит, что мы легко могли взять больше? Могли взять все, но не завоеваний искала великая душа Русского Царя. Здесь историк откроет тайну, прибавит прекрасную черту к жизнеописанию Николая: граф Эриванский представлял и настаивал на присоединение к России Карса, доказывая важность его для безопасности и удобств Закавказья. Государь Император отказал в этом предложении.

Еще несколько слов об этих блистательных и ученых кампаниях, в которых с такою силою развился военный гений Русского полководца.

После «благоразумной медленности», какою отличались прежде дела Русского оружие за Кавказом, какой быстрый переворот! Едва кончена, почти не кончена еще, война с Персиею, [357] уже граф Эриванский спешит в Турцию. С двенадцатью, с восемьнадцатью тысячами, он входит в глубь неприятельских областей, бьет войска, берет крепости, защищает слабыми гарнизонами завоевания, готов воевать с Персиею и с Турциею, стремится к Арзеруму, гонит Турецкое войско почти без бою, и, за шесть сот верст от границы сбирается итти далее, идет, когда все завоевания его кипят еще мелкою войною, в Эрзеруме измена, там чума, здесь Лазы и Курды, и всюду непроходимые дороги. Скажут: это счастье, удача, если он спасся, и слава Богу, что мир выручил его из неминуемой беды.

Счастие! Но вникните в сущность событий, как изменится все зрелище! Вы увидите гений истинно великого полководца, и невольно назовете быстроту, отвагу, смелость движений, глубоким расчетом ума и науки!

Он понял Русского солдата, Кавказского солдата особенно, уверился в нем и приобрел его веру. Смело мог он после того опереться на него, когда этот солдат всюду видел его с собою, в зной и холод, днем и ночью, на баттарее и в шанце, и знал, что граф, как отец, заботится о том, чтобы ему было сытно и тепло. Солдаты славили его в песнях, и шли с ним всюду бодро и смело: с ними был граф; и только там являлась [358] иногда неудача, где его не было. Но как умел он поправлять каждую такую неудачу, не оставляя малейшего преимущества неприятелю без расплаты, — «не любя баловать Турков», как говорит солдатская песня на взятие Ахалцыха! как пользовался он всем, что действует на душу Русскую! Так, например, когда открылась чума в Баязете, из Эчмиадзина велено было привезти священное копье, и — чума была прекращена им лучше всяких карантинов. Вера спасает.

Он превосходно узнал и сообразил потом свойство народа и местность края. Действуя на умы туземцев, он успевал приобретать любовь их, и заставлял себя бояться. Неслыханный был пример, что враги наши, неприязненные Азиятцы, бились за нас, и бились храбро и смело. Но, между тем, ничего не было упущено для уничтожения коварных действий Азиатской политики. В этом отношении особенно любопытны переговоры и дела при Туркменчайском мире, и потом после смерти нашего посла в Тегеране; переговоры в Гурии, сношения с Мушским пашею, спор при сдаче Эрзерума. Обратная поездка графа Эриванского из Эрзерума представляла трогательное зрелище: тысячи народа встречали его со слезами, как отца, умоляя взять их; и таким образом переселилось в наши области до ста [359] тысяч человек. Эффект громоносного успеха на умы туземцев был превосходно расчитан графом Эриванским, и если полки неприятельские бегали при одном появлении его, разве это не было приготовлено умом и трудом предварительным?

Ни одного шага не делал Русский полководец без верного, положительного, ученого расчета на успех. В обеих кампаниях графа Эриванского был главною целию удар быстрый, громовый, — Суворовский натиск, который сопровождало обширное обхвачение областей; но с этим соединялось всегда обеспечение продовольствий, власть гения над препятствиями, заслонение путей на случай неприятельских покушений, охранение предела своего и средства к отступлению. Все это кажется иногда переходящим в излишнюю осторожность, когда вы читаете диспозиции графа Эриванского. Но следствия уверяют вас потом, что полководец при соображениях столь предусмотрительных, нигде не упускал воспользоваться мгновенною, и быстрою переменою обстоятельств. Так, успех под Карсом и Ахалцыхом был приготовлен быстрым переходом от Гумров, походом на Ахалкалахи, и движением через Цхенис-Цхале, победы Загинская и Милли-дюзская одержаны, по словам маршала де-Сакса, «солдатскими ногами», и сдача Эрзерума решена [360] движением на этот город; но заметьте, что Карс и Ахалцых достались нам также тесною и упорною осадою и мгновенным превращением ее потом в штурм, упреждением Киосе-Мугаммеда при Карсе, отдельным нападением на него при Ахалцыхе, и что Эрзерум удержан после занятия его мелкою войною и многосложными действиями на Байбург и Гюмиш-Хане. Все эти действия громко говорят о великих способностях графа Эриванского, и об личном мужестве вверенного ему войска!

Есть еще волшебство цыфр. Таков, например, итог потери, понесенный Русскою армиею во все продолжение Турецкой войны за Кавказом. Можно ли поверить, что в 1829 году убыль из войска состояла всего-на-все из 3,900 человек, и что в этом числе полагается еще около 1,000 человек умерших от чумы? Значительна была потеря в начальниках и офицерах: ни один из них не был взят в плен; они все умирали в передовых рядах. Почтим благоговением память тех, которые не изменили надежде отечества и уже почтены искреннею скорбию достойного вождя своего. Русские всегда были, и всегда будут, такими. Граф Эриванский видел Русских под Бородиным, под Кульмом, под Лейпцигом, под Елисаветполем, и потому он так [360] надежно вел их на Ахалцых, на Саганлук, на стены Варшавы потом, — и куда еще поведет он их?..... Куда бы то ни было, но везде и всегда на победу, по первому слову Русского Царя.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о военных действиях в азиатской Турции в 1828 и 1829 годах // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 3. № 11. 1836