ФОН-ДЕР-ХОВЕН И. Р.

МОЕ ЗНАКОМСТВО С ДЕКАБРИСТАМИ

и другими замечательными личностями, служившими рядовыми в Кавказских войсках в 1835-36 годах.

(Рассказ очевидца).

В 1835 году, я был командирован, в числе других офицеров гвардии, в ряды войск Кавказского корпуса, для участия в экспедициях против горцев, и имел случай познакомиться с некоторыми декабристами и другими замечательными личностями, служившими в то время на Кавказе рядовыми.

С декабристом Бестужевым (Марлинский) я познакомился за обедом у начальника отряда генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова. Отряд наш, перевалив становой хребет Кавказских гор, спустился к Черному морю у бухты Суджук-Кале, куда вскоре прибыл из Керчи на пароходе Бестужев, только что произведенный в прапорщики и служивший до тех пор рядовым в линейном батальоне, расположенном в крепости Геленджике. В Керчь он ездил для офицерской обмундировки. Я его нашел в столовой юрте, в которой обыкновенно обедали адъютанты начальника отряда и состоящие в его штабе офицеры. В новеньком мундире, напомаженный, надушенный, он представлялся в этот день генералу и невольно обратил на себя общее внимание отрядных офицеров, составлявших с ним полный контраст. Вместе с ним приехал также начальник Черноморской эскадры контр-адмирал Патаньоти, имевший предписание помогать нам с моря и поддерживать наши сообщения с Россией посредством пароходов. Штабные и обычные посетители обедов Алексея Александровича (который обедал всегда особенно в своей палатке) садились по 4 человека около небольших складных столиков. Я сидел за одним столом с начальником штаба князем Шаховским, Бестужевым и адъютантом Бибиковым. На другом столе подле нас сидел с другими штабными контр-адмирал Патаньоти. Грек по происхождению, болтливый, с примесью хвастовства, он говорил громко, без умолку, на что после обеда, когда он ушел, Бестужев сказал князю Шаховскому: — «Вы заметили, князь, что в Патаньоти есть что-то божественное?» — Почему? — спросил князь. — «А потому, что в его разговоре нет ни начала, ни конца...» Эта неожиданная острота всех нас рассмешила. Бестужев прикомандирован был к Кабардинскому егерскому полку, к которому был прикомандирован и я и участвовал во всех делах и перестрелках егерей, на долю коих приходилось всегда более быть в деле, чем полкам линейным. Находящиеся в отряде пехотные полки, Тенгинский и Навагинский, употребляемы были для охраны лагеря и огромного обоза, доставлявшего на весь отряд провиант и готовый материал для постройки домов в крепости.

В другой раз я сошелся с Бестужевым на обратном пути на Кубань. Отряд наш, окончив на берегу Черного моря постройку укрепления, названного «Кабардинским», получил предписание возвратиться на Кубань. Опять нам пришлось подниматься на становой хребет Кавказских гор и спуститься в долину — к берегам реки Кубани, по направлению к Ольгинскому укреплению, откуда мы выступили. Я шел с егерями по горам в боковой цепи, — вижу, Бестужев лежит под деревом; день был чрезвычайно жаркий; снятый с плеч холщевый китель лежал у его ног, шашка на портупее висела над головою на сучке, а следы красного вина на рубашке, ясно означали, что он завтракал. На счастье мое, в это время в лесу раздался сигнал горнистов: «стой!» Бестужев, увидев меня, как уже знакомого по обеду у Вельяминова, пригласил расположиться подле него и разделить с ним, что Бог послал. Я очень рад был что-нибудь выпить, потому что солнце жгло немилосердно и в горле пересохло. «Благодаря вашим чудным описаниям природы Кавказа, я попал сюда — сказал я, — с восторгом читал я их в Петербурге, и настроенное воображение мое жаждало убедиться в действительности. Я просился сам в командировку на Кавказ и теперь, находясь подле вас, творца прелестной повести: « Мулла-Нур», восклицаю вашими же словами: «кто мне даст голубиные крылья, взлететь на темя Кавказа!» — вот я здесь, на темени Кавказских гор, без голубиных крыльев, и взошел я на него, вполне разочарованный! Что мне все эти прелести природы, когда я, измученный трудами Кавказской войны, не в силах ими восхищаться. Не хочу ни крестов, ни чинов — а только бы отпустили душу мою на покаяние, — предвидя такие труды, я никогда бы сюда не заглянул». Бестужев с улыбкою внимал правдивому рассказу моему и хотел ответить, но в это время раздался сигнал: «вперед!» Я поспешил в цепь, а он остался на месте. С тех пор я с ним более не встречался.

В следующем 1837 году, Бестужев, участвуя в десантных войсках, под начальством генерал-лейтенанта Раевского, на мысе Адлер, (южнее крепости Геленджика), был убит в лесу. Команда для десанта была поручена известному по своей неустрашимой храбрости капитану Альбранту, который, слишком далеко углубясь в лес, был [222] сам ранен горцами и потерял много людей. Тела Бестужева русские не нашли; но, впоследствии, сами горцы принесли в укрепление Навагинское, устроенное на мысе Адлер, богатое, золотое кольцо для продажи, которое признано знавшими покойного за принадлежавшее ему. Они же говорили, что тело нашли уже так разложившимся и палец раздутым, что снимать кольцо не старались, а отрубили палец вместе с кольцом.

Граф Толстой (декабрист), служивший тогда прапорщиком в Анапском линейном батальоне, был вместе со мною прикомандирован к Кабардинскому егерскому полку для участия в делах против горцев — почему я его тоже знал. Личность простоватая, ничем себя особенно не ознаменовавшая. Заметно, что слабая натура его не выдержала жестоких ударов судьбы, и он видимо склонялся под их тяжким бременем.

Цебриков (декабрист) служил прежде в лейб-гвардии Финляндском полку капитаном, а в 1836 году я застал его рядовым в Кабардинском егерском полку, где он ничем себя особенным не отличил; прослужив несколько лет рядовым, свыкся с жизнью солдата и, потеряв всякий светский лоск, совершенно огрубел. С лицом вовсе не симпатичным, он был похож вполне на солдата: в старой солдатской шинели, прокоптевшей махоркою, в порыжелой от солнечных лучей фуражке, из-под которой торчали клочья седых волос. Офицерского общества избегал и держался только своих собратьев, с которыми играл в карты.

Князь Голицын (декабрист) служил унтер-офицером в Кабардинском егерском полку. Человек с большим образованием, тактом и с уменьем уживаться со своим начальством, которое не давало спуску никому, не различая ни лиц, ни звания, ни причин, могущих допустить некоторое снисхождение по службе. Всегда был в кругу офицеров и своим мягким характером заслужил уважение и любовь своих товарищей. В крепости Анапе я его видел в последний раз, и что с ним сталось впоследствии, не знаю.

Кривцов (декабрист) служил в гвардейской конной артиллерии, а при мне был рядовым в пешей артиллерийской бригаде, бывшей с нами в экспедиции. Высокий ростом, плечистый, с черными кудрявыми волосами, с широким лицом и приплюснутым носом, он представлял собою тип чистой славянской расы. Умный в разговоре, приятный в обществе и храбрый в деле, он невольно обращал на себя внимание своих сослуживцев. В делах я имел случай несколько раз прикрывать егерями его два горные единорога, которыми он командовал и с коими он всегда был впереди; а так как опасности, труды и лишения похода сближают людей, то я с ним скоро сошелся и всегда находил отраду в приятной с ним беседе.

Во время работ укрепления Кабардинского, которое воздвигалось войсками отряда у бухты Суджук-Кале, я был командирован с ротою в укрепление Геленджик, для конвоирования воловьего транспорта, посланного для принятия в означенном укреплении сухарей. Прибыв в Геленджик благополучно, первым делом моим было отыскать жилище Бестужева, которое мне тотчас же указали. Какой-то отставной солдат, живший в передней, встретил меня словами: «барина дома нет, он теперь охвицер и уехал в Крым охвицерскую форму справлять...» Я все это знал раньше и вошел прямо в комнату, которая оказалась небольшою, низкою, в два маленьких окна, — между коими стоял дощатый стол, заваленный кипою книг и журналов. В этой-то скромной избушке Бестужев писал свои лучшие произведения о Кавказе, столь прославившие имя Марлинского (под именем которого они издавались). Взглянув в одно из окон, я увидел вырезанные алмазом на стекле слова: «ma bouche а tait serment, mais mon coeur n'a pas jure». Iадпись эта, вероятно, была начертана кем-нибудь из поляков, которых было множество на Кавказе после усмирения Польского мятежа в 1831 г. Остатки хорошо организованных полков польских войск были сосланы в отдельный Кавказский корпус и по полкам. Особенно обращали на себя внимание остатки храброго 4-го линейного полка (чвартаки, как их называли поляки), которые, во время сражения под Рудками, встретили колонну Самогитского пехотного полка, шедшую на них в штыки, — громким смехом, держа ружья под курок. Колонна от такого афронта в первый момент дрогнула, но вскоре, опомнившись, жестоко отомстила им за едкую насмешку. Чвартаки были разбиты и рассеяны. Эти храбрецы ходили еще в своих тонких темно-серого сукна шинелях, с желтыми воротниками и с такого же цвета погонами, на коих значился знаменательный 4-й №. Они заслужили уважение своих сослуживцев необыкновенной храбростью, всегда высоко чтимою в рядах Кавказского войска.

Из поляков, служивших рядовыми в полках, назначенных в наш отряд (которых я знал лично), были: граф Платер, Ржевусский, князь Сангушко и многие другие из знатных и богатых фамилий польских. Случай свел графа Платера на Кубани с поручиком армейского уланского полка — Ларионовым, который во время польской войны взял его в плен и по милости коего граф был сослан на Кавказ рядовым в Тенгинский пехотный полк. Случай этот, как рассказывал мне поручик Ларионов, произошел следующим образом. Во время Польской войны, Ларионов стоял на аванпостах со взводом своих улан, коих половина была рассыпана в цепи по опушке леса. Вдруг видит он офицера польских улан, выехавшего с двумя рядовыми из леса и подъезжающего к его цепи. Ларионов, взяв нескольких улан, поскакал к нему [223] навстречу и приказал стрелять по нем. Платер, видя свое положение, бросился в лес; Ларионов за ним и, выстрелив ему вдогонку, ранил лошадь Платера, которая вскоре остановилась. Подъехали уланы и Платер, обезоруженный, был приведен на русские аванпосты.

Ржевусский служил рядовым в Тенгинском пехотном полку. Толстое сукно его солдатского мундира вовсе не гармонировало с его молодым и нежным лицом, а приличные манеры и образование ясно свидетельствовали о его происхождении. Он не вынес трудов похода и, кажется, вскоре скончался где-то в госпитале от чахотки.

Князь Сангушко также служил рядовым, в том же полку; заклятый поляк, избегал общества русских и с нами не сближался. Все трое говорили всегда на французском языке и так как между офицерами гвардейскими было более говорящих на этом языке, то они и приходили к нам, в часы досуга, чтобы развлечься и хоть минутно забыть свое горестное положение. Особенно жаловался на судьбу молодой Ржевусский, который мне со слезами показывал единственный двугривенный, бывший у него в кармане, и рассказывал о богатстве, коим обладали его родители. Вообще, можно сказать, сосланные в Кавказские войска поляки приносили более вреда, чем пользы. Причиной тому были ксендзы, взятые, во время Польской войны, в плен с оружием в руках и записанные в рядовые одинаково с другими. В какой роте заведется такой ксендз, то не жди добра; днем около него всегда заметишь кружок поляков-солдат, и он им что-то проповедует; результатом этих речей всегда было то, что ночью в цепи нескольких пар не досчитаешься. Тем более побеги делались часты, что горцы поляков принимали охотно и с ними обращались гораздо человеколюбивее, чем с русскими. Как известно, впоследствии у Шамиля их было столько, что он составил из них отряд своих телохранителей; они руководили его при нападении на наши пределы, научили горцев делать порох, управлять орудиями и были одною из причин столь долгого сопротивления горцев и удачных нападений Шамиля на наши малочисленные гарнизоны в крепостях.

Помещик Алексеев, личность довольно замечательная по своим поступкам. Обладая большим состоянием, одинокий, он, соскучившись деревенскою жизнью, приехал на Кавказ со знакомым офицером, командированным для участия в военных экспедициях. Как волонтер, он с разрешения начальника отряда принимал участие во всех бывших делах и перестрелках. В статском платье, на лихом сером кабардинце, с богато отделанной шашкой через плечо, без всякой предназначенной цели, он бросался везде, где только слышался свист пуль, и всегда выходил цел и невредим из опасности. Все его знали, а солдатам он служил предметом острот и насмешек. Быв высокого роста, плечистый и обладая силой, он раз вынес на плечах своих раненого солдата из цепи стрелков и тем спас ему жизнь; за таковой подвиг получил он от А. А. Вельяминова личную благодарность. Обедал он всегда вместе со штабными у начальника отряда и рассказами о громких своих деяниях смешил присутствующих. По окончании экспедиции все офицеры, присланные из русских полков для участия в делах, собрались в Ставрополе у Вельяминова, чтобы ему откланяться. В числе их был и Алексеев. Увидав его, Вельяминов с улыбкою подошел к нему и спросил: «ну что, дражайший, к чему вас представить?» «Анны с бантом вы мне не дадите, Станислава я не хочу, подарите мне вашу легавую собаку». Такое скромное желание Алексеева рассмешило присутствующих и более всех Вельяминова, не ожидавшего вовсе такого ответа.

Кавказ, в прошлое царствование, служил местом искупления для всех тех, кто за дуэли, за упущения по службе, неповиновение начальству и за другие подобные проступки, были переведены из гвардии и других армейских полков теми же чинами в гарнизоны Кавказских войск, или разжалованы в рядовые и сосланы туда же.

Участвуя в делах против горцев, многие из них были ранены и кровью своею смывали тень, омрачавшую их добрую службу, были за отличие переведены в свои прежние полки, а другие из рядовых дослуживались до генеральских чинов и делались полезными деятелями для края.

Так, Николай Петрович Колюбакин, служа в 1836 году на Кавказе рядовым, был несколько раз тяжело ранен, прошел там все чины, которые брал за храбрость и скончался в 1868 году генерал-лейтенантом.

Так, товарищ мой по императорскому Царскосельскому лицею граф Алопеус был в 1830 году выпущен в лейб-гвардии гусарский полк, и за неумеренную шалость, плод зимней скуки (он ездил по вечерам по улицам города и бил стекла в окнах домов, бросая в них горстями медные деньги) (Тогда Царскосельской железной дороги не существовало.), был переведен в Кавказский линейный батальон прапорщиком (Граф Алопеус оставил по себе память на Кавказе каламбуром, сказанным им известному на Кавказских минеральных водах доктору Конради. Раз Конради, проходя в Пятигорске по бульвару, встретил графа Алопеуса и спросил его: «за что вас перевели на Кавказ? — «Окон ради» (о! Конради) ответил граф. Доктор, не поняв ответа и думая, что граф над ним смеется, возвысив голос, повторил вопрос. — «Я вам сказал: окон ради» — ответил граф. Конради все-таки не понял ничего и, считая себя обиженным, рассказал этот случай знакомым, которые объяснили ему, что граф был переведен за то, что «бил в окнах стекла».), и вскоре, за отличие в делах против горцев, был возвращен [224] в свой полк с назначением адъютантом к его императорскому высочеству герцогу Максимилиану Лейхтенбергскому.

Романовский, Монбелли, и множество других, которые, в продолжение 30-тилетнего царствования императора Николая I, были разжалованы или переведены на Кавказ, все были или возвращены в свои прежние полки, или выслужились до генеральских чинов и были полезные слуги отечеству.

И. Фон-дер-Ховен.

Текст воспроизведен по изданию: Мое знакомство с декабристами и другими замечательными личностями, служившими рядовыми в кавказских войсках в 1835-36 годах. (Рассказ очевидца) // Древняя и новая Россия, № 2. 1877