ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

IX.

Кази-мулла. Успехи его фанатической деятельности с 1828 года. Введение шариата у шамхальцев, черкеевцев и у кумыков. Возмущение в 1829 г. в Табасарани. Несходство воззрений Кази-муллы и его учителя Сеида араканского. Секта шихов. Отпор Кази-мулле со стороны аварского ханского дома. Волнения в шамхальстве и среди джарцев. Фанатик Хаджи-Ягья. Покушения горных лезгин. Чечня. Необыкновенная выходка Бейбулата. Похождения Астемира и укрощение его.

О жизни и деятельности Кази-муллы, до выступления его явно и гласно на политическое поприще в 1828 году, к сожалению, сохранилось весьма мало сведений. Из отрывочных данных, которые сейчас будут приведены, можно судить только о том, что 1) Кази-мулла очень долго, много, непрерывно работал над своею задачею и осуществление ее предпринял во время персидской войны — иначе не успел бы к 1828 году стяжать некоторые успехи в народе; 2) что эта война, заглушившая громом своих событий новое вероучение в крае и в заключение разбившая золотые надежды горцев на независимость, очень мало или даже вовсе не влияла на фанатическую деятельность тарикатиста; 3) что мюридизм получил окончательный толчок и сразу выпрыгнул на ристалище в начале турецкой войны 1828 года, вследствие содействия Порты, эмиссары которой силились возбудить народ главным образом посредством религии, в противоположность персидским агентам, налегавшим преимущественно на идею об освобождении и [109] независимости горцев и поддерживавшими свои происки золотом. Турция, таким образом, доказала, к чести кавказских горцев, что они, не смотря на их легкомыслие и сребролюбие, более чутки и доступны идее, чем любостяжанию и своекорыстию, и ей способны принести в жертву эти последние свойства своей натуры.

Ших-Гази-Хан-Мухаммед-мулла был сын Исмаила, но что это был за Исмаил — никто нам не объясняет. Катиб Гаджи-Али чохский, в своем сочинении "Сказание очевидца о Шамиле" ¹, говорит, что этот имам кавказских горцев умер на 75 году своей жизни, а явился в Гимры (с открытою проповедью) в 1827 году; значит, в этом последнем году Кази-мулле было 70 лет от роду. Но это почти невероятно даже в в том случае, если Гаджи-Али считает годы по лунным месяцам, так как подвижность и энергия, какими ознаменовал себя Кази-мулла, едва ли могут быть доступны человеку в 75 лет. Нет сомнения, что он был значительно старше Шамиля, родившегося в 1799 году, потому что последний, сопровождая его то там, то сям, везде играл при нем роль младшего лица; однако ничто не указывает на то, чтобы в пору этих похождений Кази-мулла был глубокий старик.

Кази-мулла получил образование у преданного нам кадия Сеида араканского. Последний, будучи явным врагом шариатистов, допускавшим, между прочим, себе и даже другим "курить, пить хлебную водку и бузу" — так как все это, по его мнению, не было запрещено шариатом ² — направил сначала своего ученика по пути [110] незлобному, вследствие чего тот "не верил тарикатским шейхам; но когда убедился в их святости и увидел чудеса их, тогда раскаялся в своих грехах и даже сочинил стихи в похвалу тарикатистов" ³. Гаджи-Али говорит:

«В первые дни после принятия Кази-Мухамедом имамства и распространения им шариата и тариката, Шамиль не соглашался с ним и не исполнял его приказаний, потом же сделался крылом его и другом и вместе с ним отправился в кюринское ханство, в известному ярагинскому ученому Мухамеду-эфенди, для окончательного изучения шариата. Мухамед-эфенди, передав им свои познания в тарикате, позволил им распространять оный в Дагестане и выдал дочь свою за Кази-Мухамеда» ³.

Мулла Магомет только в 1822/23 г. сам получил от Гаджи-Измаила кюрдомирского звание старшого мюршида, а также право на проповедывание тариката и власть на передачу этого права другим лицам; в 1825 же году он бежал в вольную Табасарань. Следовательно, он мог посвятить Кази-муллу в сан мюршида не прежде, как в промежуток этого времени, а до того Кази-мулла не мог распространять тариката, тем более что не изучил его; равным образом не мог он принять имамства (да и от кого бы принял?) до 1827 года, потому что, по словам того же писателя, лишь с этого года "имел немного последователей, и власть его простиралась только на некоторые общества". Из этого выходит, что Кази-мулла до 1824 года не только не имел никакой роли ни в народе, ни среди духовенства, но даже не кончил своего духовного образования. Последнее обстоятельство в особенности дает возможность быть [111] уверену, что он в это время был далеко не так стар, как рекомендует его Гаджи-Али. Мало того, приведенное сказание писателя не внушает к себе доверия в виду следующих интересных и необходимых для биографии Кази-муллы выдержек из "Предисловия к рукописному сочинению Джемаледдина о тарикате", предпосланного сыном этого шейха Сеидом Абдурахманом к «мнению его отца под заглавием "Абдуль-Марзия" ⁵:

«Он (т. е. Джемалэддин, отец Абдурахмана) посетил шейха Магомед-эфенди кюринского, из с. Яраглар; от него сей принял тарикат и получил потом позволение направлять по этому пути желающих вступить на истинный путь. Это было при жизни Аслан-хана (кюринского владетеля, у которого Джемалэддин был в юности письмоводителем). Тогда слух о моем отце распространился далеко в горах и на плоскости; без сомнения, Кази-Магомед и Шамиль также услышали о том, что в Казикумухе появился святой шейх Джемалэддин, совершающий чудеса, и оба они захотели посетить его и принять от него тарикат. Но Кази-Магомед хотел сначала испытать моего отца, шейх ли он, и прозревает ли тайны, как о том слышно было. С этого целью Кази-Магомед поехал в Кумух с одним товарищем, а когда подъехал к нашему дому, то велел этому товарищу войти к отцу моему прежде, а сам несколько отстал. Потом, вошедши в уединенную комнату отца, которая была в верхнем этаже, он сел около дверей, молча. Сделал он это так потому, что желал испытать, точно ли отец мой узнает по имени и роду всякого посетителя, совершенно ему незнакомого. Когда Кази-Магомед сел около дверей, отец мой сказал: «здравствуй, Кази-Магомед, садись поближе ко мне, там не твое место». Удивленный этим, Кази-Магомед спросил: «откуда ты знаешь, что я Кази-Магомед? Ты ведь прежде меня не знал и [112] не слыхал обо мне?» — Разве в книге не сказано: «берегитесь прозорливости верного раба; он смотрит светом Божиим. Разве ты сомневаешься в том, что я верный раб»? Потом Кази-Магомед во второй раз приезжал к моему отцу вместе с Шамилем и принял от него тарикат.

Сам Джемалэддин получил тарикат от муллы ярагского, а следовательно не раньше 1822/23 г.; бежал же он из Кумуха в Цудахар вскоре после шейха Магомета и не позже 1827 года. Поэтому Кази-мулла возведен в сан мюршида, должно полагать, в 1825 или 1826 году и непосредственно засим принялся за распространение тариката.

Тарикат, который проповедывал и потом описал Джемалэддин, "чужд всяких политических целей и направлен собственно к возвышению чисто-религиозного духа своих последователей". По словам этого ученого, а также и многих других рукописей о тарикате, вращавшихся между кавказскими мусульманами, он по теории является самым невинным, даже полезным, для нравственного развития общества, наставлением к монашеской жизни. Но Кази-мулла, уверовав в него раз, признал его иным, и на этом понимании, совершенно согласном с воззрениями муллы ярагского и отчасти Гаджи-Измаила и Хас-Магомета, основал цели и стремления совсем другие. Их можно выразить словами рукописи "Блеск дагестанской шашки в делах против русских» ⁶ следующим образом: "показать разницу между добром и злом, увенчать правоверных мусульман славою на полях битвы и поразить неверных преследованием и позорною кончиною"; кроме того, [113] уничтожить адат, возобновить шариат и тем исправить развращенных мусульман. Поэтому, Кази-мулла при начале его имамства советовался с Джемалэддином о том, возможно ли применить к делу его взгляды и побуждения. Шейх, по словам Абдурахмана, не согласился на его действия против русских и на возмущение дагестанского, населения, а потому написал к нему письмо, в котором советовал оставить такой образ действий, если он называется его мюридом в тарикате, но Кази-мулла не послушал его и представил письмо Магомету ярагскому, спрашивая его разрешения воевать против русских:

«Всевышний Бог велит в своей книге воевать с безбожными и неверными, а Джемалэддин не позволяет мне этого. Чьи повеления исполнять мне»?

— Повеления божии мы должны более исполнять, чем людские — отвечал шейх.

Этого было довольно, чтобы Кази-мулле взять в руки меч и с ним выступить перед народом для восстановления шариата. Все отзывы о нем в книгах и предания свидетельствуют, что он был весьма хорошо подготовлен к делу, за которое взялся.

«Он действовал на народ своим умом и знанием — говорит Гаджи-Али — не проливал крови мусульман, не грабил их имущества, не прельщался земными благами и не дорожил жизнью».

Абдулла Омаров отзывается о нем так:

«Кроме корана существуют второстепенные священные книги составленные из изречений Магомеда, с объяснениями преподавателей; мусульмане верят этим книгам наравне с кораном. Бывший имам в Дагестане Кази-Магома славился ученостью, которая главным образом состояла в том, что он знал наизусть 400 изречений (хадис) пророка. При заседаниях, в начале восстановления шариата, Кази-Магома побеждал всех [114] других ученых горцев, доказывая справедливость своих действий на основании хадисов».

Народ смотрел на Кази-муллу, как на человека "украшенного всеми редкими качествами, храброго, просвещенного и благочестивого руководителя, избранника божия". Хотя он был простой гимрынский уздень, но "человек глубокоученый, украшенный небесною милостью и пользовавшийся общим уважением и доверием дагестанского народа". Так говорят о нем мусульманские ученые.

Получив тарикат от Джемалэддина и став по призванию во главе нового учения, Кази-мулла в горячих проповедях и воззваниях указывал народу на его безверие, на уклонение от истинного пути и требовал, чтобы он оставил адат и обратился к шариату. Один из главных, между прочим, пунктов поучения его состоял в том, чтобы не признавать власти — кроме начертанной пророком по вдохновению Бога. Такое заявление как нельзя более нравилось свободолюбивым горцам и в особенности действовало на кадиев, которые, со слов проповедника, были уверены, что власть эта перейдет к ним и — думали они втайне — предоставит им сокровища всякого рода. Вообще же, красноречие и сила слова Кази-муллы поражали слушателей, а описание рая и гурий приводило их в восторженное опьянение. Стоя на подготовленной уже почве, так как проповеди муллы ярагского, Джемалэддина и других тарикатистов относились к проповедям Кази-муллы о восстановления шариата "так благодетельно, как весенний дождь к произрастанию злаков", Кази-мулла на первый раз не мог жаловаться на неудачу. Имя его в 1828 г. уже было почитаемо и у джарцев, отличавшихся пред всеми горцами своим фанатизмом и, по абсолютному своему невежеству, преклонявшихся пред каждым даже мало-мальски образованным мусульманином. [115]

Насколько деятельность этого замечательного человека имела влияния на события в течение всей персидской войны, и насколько она была в связи с проявлениями, в этот промежуток времени, народной и политической жизни горцев — официальные сказания проходят упорным молчанием, конечно, в силу того, что нам, при повсеместных грандиозных явлениях, некогда и невозможно было всматриваться в эти мелочи; только позже, именно в 1830 году, для нас стало ясно, что Кази-мулла, воспользовавшись отвлечением нашего внимания на оба последовательные театра войны, успел сделать все то, что было ему нужно для восстания горцев и их открытой вооруженной борьбы с нами.

Кази-мулла обратил первоначально свое внимание на владения шамхала тарковского. Зная слабость этого правителя и недостаток его влияния на народ, а также имея в виду тамошние смуты и раздор в семье владетеля, он был уверен, что на этой почве брошенное им семя взрастет успешно — и не ошибся: в начале 1828 года он успел приобрести себе последователей в кадиях обоих Казанищ, Эрпели и Караная, которые проповедями своими старались склонить народ в пользу нового учения. Они повлияли даже и на самого шамхала, который писал Кази-мулле:

«Я слышал, что ты пророчествуешь. Если так, то приезжай ко мне, научи народ мой и меня святому шариату; если же не приедешь, то бойся суда божия: на том свете я укажу на тебя, как на виновника, которого просил, но он не хотел направить меня на путь истинный».

Кази-мулла отправился немедленно в Параул, где пребывал тогда шамхал, и раскрыв последнему истины своего учения, заключил свою проповедь такими словами:

«Ты — валий Дагестана; все народы тебе повинуются, а [116] которые независимы — послушают тебя. Ты должен быть блюстителем шариата. Твои подданные называют себя мусульманами, но не знают, что такое мусульманин. Все народы подвержены грехам; грех лежит на твоей душе. Так дозволь мне научить твой народ шариату, прикажи ему слушаться меня — и за такое доброе дело Бог наградить тебя раем».

Шамхал тарковский, по своей недальновидности, действительно не видел в шариате, выясненном ему Кази-муллою, ничего кроме дела доброго и полезного, и беспрекословно согласился на просьбу проповедника. Он даже позволил ему поставить в Эрпели своего кадия, коренного гимрынца Доудил-Магому, и публично, в присутствии своем, в мечетях Казанищ, а также вообще в своих владениях, провозгласить шариат и призвать к нему правоверных. Казанищенцы не противоречили и беспрекословно сдались новому учению, другие же хотя поддавалась несколько туго, но противодействия не выражали. В начале 1829 года Кази-мулла привлек в число своих приверженцев и Абу-Муселим-хана, обещав ему свое полное содействие к достижению власти шамхала помимо старшого брата. Из шамхальства Кази-мулла перенес свою деятельность в Черкей, принадлежавший салатавскому обществу, подвластному князьям андреевским, аксаевским и костековским, где личным присутствием, а частью и приглашением к себе ученых духовных особ, привлек на свою сторону всех черкеевцев и многих князей; оппозицию он видел только в молодых людях, вращавшихся в русском обществе. Народ, понуждаемый кадиями и стариками, выразил также готовность следовать новому учению и, в знак своего сочувствия к нему, первым делом уничтожил у себя все напитки. Кумыкский пристав подполковник князь Муса Хосаев все это видел, но не предусматривая в новом [117] учении ничего вредного или противузаконного, продолжал оставаться в приятном созерцании всех этих явлений.

В силу ли общего мнения владетельных в то время особ в Дагестане, что если горцы будут покорены и безусловно подчинены русским, то их правители утратят свои места и положение, или по другим причинам, Аслан-хан оказал, в свою очередь, полную симпатию Кази-мулле: в марте 1828 года последний гостил у хана несколько дней и уехал от него обласканный, хотя, впрочем, не добился позволения явно проповедывать шариат подвластному ему народу. Когда же, спустя самое короткое время, в кюринском ханстве были ограблены люди, посланные Кази-муллою в Кубу, то Аслан, узнав об этом, отыскал виновных, строго наказал их и выслал Кази-мулле взысканные с них за ограбленные вещи деньги — даже при извинительном письме ⁷.

Хотя в Кайтаг и Табасарань Кази-мулла еще не проникал, но население этих уголков, благодаря своему вечно крамольному духу, ожидало его с нетерпением. Из числа кайтагских беков мы могли положиться только на двоих — Хан-Махмета и терекемейского Навруз-бека, и менее всего могли рассчитывать на преданность к нам родного брата первого из них — Джалава, на самого правителя Байбала-бека и на его брата Эльдара. В нижней Табасарани к категории этих последних лиц принадлежали Шах-Гирей и брат его Аслан, а в вольной — Махмет-Гасан, отец которого находился в ссылке. Вся эта шайка, сдерживаемая в течение всего 1828 г. Заал-беком, наскучила таким продолжительным и небывалым спокойствием и наконец воспользовалась первым поводом, давшим ей возможность освежить свою [118] неблаговидность и злонамеренность против нашего правительства. Повод этот представил ей бывший майсум табасаранский Кирхляр-Кули-бек, сосланный с сыном в 1826 году в г. Астрахань и незадолго до того возвращенный вместе с ним на родину. Низверженному майсуму вздумалось силою возвратить себе отнятые у него шесть деревень, переданные в управление прапорщика Ибрагим-бека карчагского, и таким образом восстановить утраченное им майсумство. С этою целью Кирхляр-бек в декабре 1828 г. стал распространять в народе нелепые слухи об успехах турок, о приближении их к Тифлису, о выносе санджак-шерифа (знамени Магомета) и о необходимости всем правоверным восстать на защиту своей религии. Сын его прапорщик Мамасан-бек, а за ним Шах-Гирей-бек и брат его Аслан, усердно содействовали ему в возмущении и к концу месяца стяжали первые успехи в пяти деревнях бека карчагского (Кевраг, Гензир, Хурсик, Егендиль и Уджух). Жители этих деревень выразили явное неудовольствие к своему владельцу за преданность нашему правительству, в жертву которому, по их мнению, он принес даже догматы своей религии, так как не только принял наши обычаи, но и одежду. Лукавый кадий Авдурзах-бек, двусмысленному поведению которого мы были обязаны во время персидской войны многими затруднениями, выражал мятежникам видимое сочувствие. К 1-му января 1829 года в их рядах стояло уже под ружьем невдали от Карчага 700 человек пеших и сто конных, и если только остальные жители вольной Табасарани медлили пристать к этой шайке, то потому, что опасались за конфискацию их стад, которые в это время паслись на плоскости. По первому известию о сборе партии, против нее была выслана из Дербента в Карчаг 3-я [119] гренадерская рота куринского полка (шт. к. Тараканова), а затем в подкрепление ей сборная рота того же полка, с двумя орудиями, под начальством маиора Цыклаурова. При приближении наших войск, Кирхляр и его сын бежали с своею толпою в вольную Табасарань, преследуемые, между прочим, наскоро собранными карчагцами, под предводительством Ибрагим-бека и его племянника Султан-Ахмет-бека. Дербентский комендант полковник Розенфельд, вместо того, чтобы повлиять на мятежников мерами преподанными ему в наставлениях генерала Краббе, не допускавшими, впрочем, без крайней необходимости употребления оружия, вошел с Кирхляр-беком в переговоры, и этим еще более поднял в нем самоуверенность и надежду в достижении его цели. Бунтовщик объявил, что он сдаться не намерен, но и не прибегнет к защите оружием своих прежних прав на владение майсумством, если будет добровольно восстановлено его звание и возвращен ему его удел. При таком упорстве, генерал Краббе счел нужным действовать решительнее. Он призвал к содействию Аслан-хана кюринского, разослал воззвания к табасаранцам и к их духовенству, отправил письмо Кирхляр-беку о том, что не хочет верить его неблагонамеренности после всех его испытаний и оказанного ему милосердия; к Авдурзах-бек-кадию другое письмо в довольно льстивом и завлекающем тоне; пригласил Заал-бека воспользоваться случаем доказать свое усердие нашему правительству и своим влиянием восстановить среди табасаранцев спокойствие, и наконец двинул в Табасарань из Кубы, к находившимся там двум ротам и двум орудиям, баталион апшеронского полка и четыре орудия 3-й легкой роты 21-й артиллерийской бригады, а из Дербента еще две роты куринцев и одно орудие. Одновременно с этим он принял меры, чтобы вольные [120] табасаранцы не могли угнать обратно в горы своих баранов. Все эти благоразумные распоряжения опытного правителя края быстро произвели свое действие: табасаранцы призадумались, Авдурзах-бек-кадий повернул назад, Заал выбивался из сил, увещевая и усовещивая мятежных и беспокойных беков вольной Табасарани — и мятеж оборвался в самом начале. Требуя от табасаранцев выражения полного спокойствия и покорности, Краббе предложил им выдать бунтовщика. Они затруднились только на этом одном пункте, так как свято соблюдаемые ими обычаи гостеприимства и странноприимства не дозволяли им злоупотребить ими; но все же, не желая явно противодействовать распоряжению Краббе, предложили Кирхляру или отправиться самому к русским, или вообще уйти от них. Бунтовщику не оставалось ничего более, как избрать первую меру, и 20-го января он явился к командующему войсками, в сопровождении Заала и других почетных людей, и повергнул судьбу свою усмотрению нашего Государя. Затем, прибыли уполномоченные от вольных табасаранцев, принесли покорность и приняли условия, которыми обеспечивалось будущее спокойствие страны. На другой день Кирхляр послал приказание Мамасану, чтобы и тот явился со всем своим семейством, но непослушный сын, укрывшись в Турахе, не внял своему родителю. По приведении всех прибывших табасаранцев к присяге, Краббе задал им пир, воспользовался при этом случае возможностью сделать им отеческие внушения, одарил старшин и возвратил всех восвояси. Войска были отозваны обратно. Кирхляр-Кули-бек временно водворен в Дербенте под полицейским надзором, а затем отправлен опять в Астрахань на всегдашнее жительство ⁸. [121]

Таким образом, все дело кончилось благополучно и пока обошлось без участия Кази-муллы, который тогда занят был утверждением своего влияния среди шамхальцев и кумыков. Здесь опыт ему доказал, что дела его шариата идут не так успешно, как бы он этого желал, и являются три партии: одна, принимающая его с готовностью, другая — остающаяся в сомнении и нерешительности, и третья явно оппозиционная. Чтобы свести все воззрения этих партий к одному знаменателю, Кази-мулла решил прежде всего повлиять на главных духовных представителей народа, а затем, если бы оказалось нужным, поддержать свои стремления силою. В первом случае он обратил взоры на своего бывшего наставника Сеид-эфенди араканского, громадная известность и обширное значение которого среди духовенства и дагестанских ученых могли сразу его вывести на торную дорогу. Он отправился к нему, развернул перед ним с полною откровенностью свою задачу и просил его участия и содействия к своим высоким целям; вместе с тем он предложил ему звание верховного кадия. Благонамеренный Сеид отказался от всего, объяснив своему бывшему ученику, что он не может отрешиться от тех воззрений, в которых вскормил его ум и воспитал его самого, и что власть его не ослепляет. Кази-мулла оскорбился таким холодным и решительным отказом. Увидев, что ему бесполезно далее искушать кадия, он затаил в себе против него чувство негодования и мести и оставил его до времени в покое. Он задумал тогда обойтись и без него, решив при этом, что необходимо образовать такое общество, которое бы видимою святостью своею принизило бы в глазах народа либерального кадия и восторжествовало бы над его упрямством. Тогда этот народ невольно бы отвернулся от знаменитого эфендия, и [122] значение его, равно и все проповедываемые им теории, которые шли в разрез с учением Кази-муллы, пали бы сами собою, и стушевался бы довольно сильный противовес для расширения шариата. Сосредоточенный на этой идее, Кази-мулла повернулся вновь к своим шамхальцам, среди которых так легко достиг удачи, и провозгласил секту шихов, т. е. угодников божиих или праведников, и сам первый принял название шиха. Главным условием к достижению этого звания Кази-мулла поставил отречение от всех мирских благ, безусловное следование шариату и распространение его хотя бы даже вооруженною рукою. Секта эта, кроме того, обязывала своих последователей и другими строгими правилами, удовлетворение которым недоступно было натурам обыденным; поэтому, вступление в нее возможно было только для тех, кто чувствовал себя в силах вынести все возлагаемые ею на человека обязанности. Таким образом, тип шиха определился сразу чертами самоотвержения, необыкновенной силы воли и решительного характера. Это дополнительное к шариату учение не имело никакого писаного кодекса и всецело определялось только своим названием "ших", значение которого должен был всецело постигать тот, кто решился окрылиться им. С появлением среди горцев, сперва в шамхальстве, потом в д. Андреевой (Эндери), в Салатавии и т. д. созданной Кази-муллою секты, завершена окончательно закладка мюридизма, который на Кавказе тотчас же вылился в своеобразную политическую форму. Истинных, настоящих мюридов было не очень много, шихов даже весьма мало, так как самоотречение и самоотвержение составляют в человечестве примеры редкого исключения; но последователями и подражателями мюридов были тысячи, и каждый из них был уверен и готов был уверить всех [123] других, что он есть мюрид. В свое время Шамиль всеми силами поддерживал это заблуждение и самообольщение кавказских горцев, и только при помощи подобной тактики составил против нас на долгое время сильную вооруженную армию. Вместе с этою сектою, которую поспешили, по слову учителя, образовать из себя духовные лица, Кази-муллою впервые были установлены народные шариаты или совещательные собрания ⁹. С этой минуты фанатик увидел, что обойдется без Сеид-эфенди араканского, против которого, в свою очередь, создал наконец в духовенстве надежный противовес.

Оградив себя, таким образом, на почве религиозной, он считал необходимым приступить к окончательному вооружению своих замыслов средствами органическими и политическими. Так как в этом последнем случае благорасположения Аслан-хана, а также дружеского содействия Мехти-шамхала было для него недостаточно, и власть его над умами и волею дагестанцев могла быть окончательно обеспечена только тогда, когда бы он увидел возле себя сильных аварцев и в особенности их правительницу, то Кази-мулла не замедлил обратиться к ним с воспаляющими воззваниями и с переговорами через своих приближенных и сотрудников. Аварцы без особенного труда начали склоняться на его сторону, согласились принять шариат и вообще отвечали ему заявлениями о своей готовности помочь доброму делу; только ханский дом и некоторые из приверженных к нему фамилий остались непреклонны. Тогда Кази-мулла написал ханше задушевное письмо, приглашая ее, как пригласил недавно шамхала, содействовать ему в восстановлении [124] мусульманской религии и одолжить его ополчением, "во главе со вторым ее сыном Оман-ханом, для приведения к послушанию непокоряющихся начертаниям шариата". Но хитрая и дальновидная ханша проникнула цели и замыслы муллы. Не желая передать ему в руки свое влияние и власть в народе, а также не имея нужды сближаться с Кази-муллою, потому что вела в это время более важные и серьезные переговоры с Персиею и Турциею, куда отправила своего любимца Хрис-Илова с 50 приближенными к себе лицами, она отвечала ему, чтобы он сам прибыл к ней для личного разъяснения шариата. Кази-мулла, зная, что ханша не привыкла стесняться никакими противоестественными средствами для отвращения от себя возможных неудобств и, в свою очередь, поняв, что может оставить в ее владениях свою голову, уклонился от любезного приглашения, зарубив у себя на памяти ее несочувствие и затаенные видимо злые намерения.

После этого ему оставалось продолжать начатое дело у шамхальцев, примирение которых с русскими властями было ему далеко не по сердцу. Обстоятельства ему благоприятствовали: за отъездом шамхала и за непопулярностью Сулеймана, он мог вполне рассчитывать на сообщество и крепкое содействие Абу-Муселима, которым уже достаточно заручился. Кази-мулла постарался еще более подогреть его, и услужливый юноша не заставил себя долго ждать: в начале июля он собрал в Казанищах толпу своих приверженцев из разных селений, усилил ее койсубулинцами, относительно которых помог ему, по ближайшему родству и приязни, Ахмет-хан мехтулинский, призвал кое-каких знакомых аварцев — и новое возмущение было готово. Бунтливый юноша, руководясь советами умного и ловкого проповедника шариата, стал приводить поголовно весь народ к присяге на [125] верность ему службы. Четыре человека из селения Муселим-аула вздумали разойтись с ним в желаниях — и он их бесцеремонно казнил. Этот решительный поступок так сильно устрашил шамхальцев, что после того никто из них уже более не сопротивлялся. В самое короткое время все деревни шамхальства, кроме с. Тарки и близлежащих аулов, признали власть владетеля-самозванца. Смелость его дошла до того, что он потребовал присяги у Сулеймана и у тарковцев, и когда те, конечно, отказали ему, то он отогнал у них весь конный табун — и затем условился с ханом мехтулинским напасть на Тарки. Зубаир хотя и не содействовал им явно, но стоял на их стороне.

Чтобы не дать развиться бунту и удержать в повиновении селения верные правительству, г. м. фон-Краббе предписал командиру куринского полка подполковнику фон-Дистерло следовать с баталионом, тремя орудиями 3-й легкой роты 21-й артиллерийской бригады и 25 казаками к кр. Бурной, присоединить там к себе еще две роты с двумя орудиями и расположиться на удобной позиции во владениях шамхала, невдали от крепости. Вместе с тем он велел ему, не вступая без крайней необходимости в дело с бунтовщиками, пригласить к себе Абу-Муселима, Зубаира и Ахмет-хана, и постараться примирить их с Сулейманом. Подполковник фон-Дистерло так и сделал, но соглашения между братьями не достиг; жители же Казанищ, а также и некоторых других селений, на которых имели наибольшее влияние Абу-Муселим и Кази-мулла, не только не пожелали возвратиться к покорности Сулейману, но даже оставили места своего жительства и, забрав все имущество, удалились в с. Эрпели. Дистерло потребовал их возвращения и за неисполнение пригрозил [126] наказанием, но в ответ получил отказ. В это время к бунтовщикам прибыл удаленный некогда в Чечню правитель селения Казанищ бек Рази-Хаспулат-оглы, родственник шамхала, и предложил им свои услуги; они хотя и не приняли их, но попросили Хаспулата остаться в Эрпели и начали укрепляться. Кроме того, ханша Паху-бике составила небольшой отряд и прислала его в помощь Абу-Муселиму, под начальством Гамзат-бека, сына Али-Эскендер-бека гоцатлинского. Последние сведения доставил нам Аслан-хан кюринский, который уверял наше правительство, что если оно допустит Абу-Муселима к женитьбе на дочери ханши, (той самой Селтанет, в руке которой отказано было его сыну), то спокойствия никогда не достигнет ни в Аварии, ни в шамхальстве.

В виду всех этих обстоятельств, подполковник фон-Дистерло объявил непокорным, что в последний раз предлагает им возвратиться в свои жилища, а Абу-Муселиму — примириться с своим братом, иначе войска вступят внутрь владений шамхала и откроют решительные действия для восстановления порядка. Со стороны же Краббе было сделано распоряжение, чтобы, для поддержания и осуществления, в случае надобности, этой угрозы, два баталиона апшеронцев и 6 орудий из числа войск, находившихся в ширванской провинции, были готовы к выступлению в Дагестан. Это распоряжение, быстро долетевшее до мятежников, подействовало на них сильнее всякой угрозы Дистерло, и большая часть из них сейчас же возвратилась в свои места; Абу-Муселим протянул руку примирения своему брату — хотя, конечно, притворно. Краббе считал необходимым наказать некоторые деревни шамхальства, с давнего времени уклонявшиеся от лежавших на них повинностей и всегда [127] готовые к возмущению, но, по неимению средств, должен был отложить свое намерение до удобного случая и довольствоваться достигнутым им "весьма непрочным успокоением народа". В конце августа войска наши возвратились в места своего квартирования ¹⁰.

Все недоразумения и волнения среди дагестанских лезгин не могли не отразиться на джарцах, имевших непосредственное с ними соотношение и получавших от них направление, всякое давление, и в случае надобности содействие во всех проявлениях своего политического быта.

В конце 1828 и в начале 1829 годов дела наши среди джарцев были в таком положении, лучше которого нам и видеть дотоле не приходилось. Пользуясь этим необыкновенным спокойствием и будто бы их расположением к нам, корпусный командир поручил окружному начальнику в Кахетии — командиру нижегородского драгунского полка г. м. Раевскому 3-му, склонить джаро-белаканцев к удовлетворению всех претензий, которые предпослали к ним лица, пострадавшие от их разбоев. Раевский в январе 1829 года отправился с небольшим конвоем в Белаканы, жители которых считались нами виновнее всех прочих, собрал там общий джамат и объявил ему волю корпусного командира. Джамат, под руководством и по настоянию главного джарского старшины, с величайшим усердием приступил к разбору претензий и, рассмотрев дела 400 жалобщиков из грузин, всем им назначил удовлетворение. Две трети последнего пало на белаканское общество, имевшее едва только 600 дворов, которое должно было уплатить до 20 т. рублей серебром. Кроме того, по [128] распоряжению джамата, сожжены дома и вырублены сады девяти человек, наиболее замешанных в грабежах; четыре же главных разбойника выданы нам головою. За такую преданность нам и услужливость старшина Махмед-Вели-чанка-оглы был удостоен золотой медали. В конце концов лезгинские общества всего округа, в лице своих представителей, подписали петицию, отправленную ими к главнокомандующему армией ¹¹, в которой было выражено следующее:

«Мы были черны пред вашим сиятельством — и решились пред вами предстать белыми. Мы удовлетворили все претензии, которые на нас оказались, возвратили весь скот, захваченный разбойниками, послали выкупить людей ими увлеченных и в знак нашей искренности отдали полковнику Раевскому ¹² в залог, до их возврата, по двести рублей серебром за каждого захваченного шекинца и по 300 рублей за каждого грузина. Чтобы еще более доказать вашему сиятельству совершенное наше повиновение, мы вручили полковнику Раевскому главных разбойников, изгнали из общества, сожгли дома и вырубили сады остальных. Для совершенного прекращения разбоев мы положили, что общество, которое примет, или у которого будут скрываться разбойники, изгнанные из другого общества, заплатит 1000 р. серебром штрафа. Обратите на нас милостивые ваши взоры» ¹³.

Но этот блистательный результат нашего управления страною, обеспечивший на вид дальнейшее спокойствие такими вескими пожертвованиями, продолжался не долго. Лишь только непосредственно за решением джамата граф [129] Паскевич приказал составить из джарцев ополчение, которое служило бы порукою за спокойствие Грузии — они стали думать и говорить иначе. Впрочем, требование об этом ополчении было для них только придиркою, а настоящею причиною поворота населения к прежнему состоянию были сведения об убийстве в Тегеране нашего посланника Грибоедова, повлекшие за собою будто бы новый разрыв, а, также слухи о приближении персидского шаха с войсками к Тавризу и о прибытии Мустафы-хана ширванского и сына Селим-хана шекинского к нашей границе. Когда же к этим слухам присоединились тревожные известия турецкого изготовления, а затем воззвание и проповеди Кази-муллы и его шариатистов, то джарцы стали видимо терять голову, и повсеместные разговоры об ополчении приняли даже угрожающий для нас оттенок. Во главе оппонентов стал второй старшина Гаджи-Махмуд, воззрения которого и отношения к нам вдруг видоизменились. Раевский доносил, что "человек сей, имея в Чарах большое влияние, весьма много мешает правительству в совершенном их покорении". Вместе с Гаджи-Махмудом ратовал и старшина Оден-оглы. Благодаря влиянию этих лиц, а также проискам вообще наших врагов, джарцы были убеждены, что во-первых, лишь только мы двинемся против турок — персидские войска, а с ними и царевич Александр, тотчас вторгнутся в наши пределы, а во-вторых, что требуемое у них ополчение есть не более как рекрутчина. Собрав вновь джамат, они постановили: не выражая нам явной неприязни, от составления ополчения отказаться под предлогом невозможности в этом случае защищать свои границы со стороны Дагестана; старшину же Мамед-Вели считать изменником общества и понудить его снять пожалованную ему медаль и возвратить нам обратно. Конечно Мамед-Вели медаль снял, [130] но не возвратил ее нашим властям, потому что она была золотая. Глуходары, пользуясь этими недоразумениями, составили довольно значительную партию и двинулись к джарцам через гору Химрик.

Против всех ложных слухов, произведших у джарцев неожиданное волнение, граф Паскевич мог противопоставить только сведения о наших успехах в Турции и подлинное письмо Абас-Мирзы, который извещал его о своем благорасположении, а также и о бесследности влияния несчастного грибоедовского события на политические дела и взаимные мирные сношения. Но для успокоения джарцев этих уверений конечно было недостаточно. Они не замедлили выразить вновь явное нерасположение к нам отказом в исполнении лежавших на них земских повинностей и захватом в начале апреля на берегу Алазани четырех солдат, отправившихся ловить рыбу. Команда наша, посланная для преследования хищников, захватила одиннадцать человек из них, но солдат не нашла. Раевский объявил джарцам, что эти одиннадцать человек останутся заложниками до тех пор, пока общество возвратит уведенных в плен солдат и заплатит 500 р. штрафа. Таким образом, старая вражда вспыхнула вновь и стала открытою.

По случаю выступления г. м. Раевского со вверенным ему нижегородским драгунским полком за границу, начальником войск в Кахетии в конце апреля были назначен того же полка полковник князь Андроников, а военно-пограничным начальником — г. м. князь Чавчавадзе. В распоряжении кн. Андроникова состояли: запасный эскадрон нижегородского драгунского полка (на Царских Колодцах), три роты 3-го баталиона грузинского гренадерского полка (в сс. Шильды, Сабуи, Кварели), четыре роты 3-го баталиона пехотного г. ад. графа [131] Паскевича Эриванского полка (на Царских Колодцах и в с. Чеканы), четыре орудия батарейной № 1-го роты 21-й артил. бригады (на Царских Колодцах), при этой роте два трехфунтовых орудия сверх комплекта и части донского казачьего подполковника Платонова полка (на постах и при штаб-квартире.)

Первым сюрпризом для нас вообще и для князя Андроникова в частности были сведения, полученные в половине мая о том, что проживавший в Турции племянник Аслан-хана кюринского Хаджи-Ягья ¹⁴, близкий

родственник Махмад-хана, прибыл по поручению турецкого правительства в Чечню к Бейбулату, с значительною суммою денег и возмутительными письмами, прожил там несколько дней и перешел в Дагестан, где деньгами, воззваниями и обещаниями больших наград склонял население, с открытием через горы дорог, произвести возможно обширное вторжение в Грузию. Независимо того, и сами дагестанцы получили из Турции письмо Махмад-хана, который приглашал их встретить себя и обещал большие награды. Тотчас же начались повсюду в горах значительные сборы, деятельное участие в которых со стороны джарского округа приняли белад Бегай и дети другого белада Алдама. Сборы эти росли так быстро и были так обширны, что, по известиям лазутчиков, таких доселе еще никогда не бывало. Джарцы, сведав об этом, тотчас снарядили депутацию из трех человек и отправили ее в Турцию с каким-то "неизвестным тайным поручением", а тем временем вновь открыли свой объятия дагестанским лезгинам. Последние не преминули этим воспользоваться, и первую попытку своих похождений в [132] Кахетию произвели 18-го июня, партиею в 400 человек, против поста Пейкаро на Алазани, у переправы Урдо. В этой партии, бывшей под предводительством Шабдух-Али, с проводником из с. Алмало, по уведомлению Аслан-хана кюринского, участвовали и аварцы, посланные на разбой своей ханшею. Предприятие это лезгинам удалось не совсем, так как, лишившись 4-х убитых (в том числе и брата Шабдуха) и 3-х раненых, они взяли в плен несколько караульных и тем пока ограничились; но все же это доказало возможность спускаться на плоскость без особенных затруднений, и вследствие этого открывало доступ новым шайкам, которые, одна за другою, стали являться в Джары и Белаканы для дальнейших нападений на проезжих дорогах и на пограничные наши селения. Тифлисский военный губернатор генерал-адъютант Стрекалов, вступивший в эту должность после Сипягина ¹⁵, тотчас приказал составить оборону селений из самих же жителей и выдвинуть на границу Кахетии добровольные милиции сигнахского, телавского, тифлисского и душетского уездов.

Сведения о массах, скоплявшихся в горах, стали быстро оправдываться: к первому числу июля до 1500 человек пеших и конных перевалили через главный хребет к Анцуху и Капуче. Вторая половина этого скопища, в числе 900 человек, под предводительством Алдама-швили, усилив себя кистинами, подвигалась чрез Тушетию с намерением напасть на селения пирикительского [133] общества, но, потерпев 10-го июля неудачу, с пустыми руками присоединилась к предыдущей половине. По следам Алдама подвигался Бегай с толпою до 800 человек; кроме того, Нуцал-хан аварский извещал, что в Койсубу еще собирается до 2-х т. конных, но для какой цели — пока неизвестно. Князь Чавчавадзе просил усилить его хотя одним баталионом, но генерал-адъютант Стрекалов отвечал ему, что не имеет для этого ни одного свободного человека, и предложил оборачиваться своими средствами. Чавчавадзе собрал на Алазани до пятисот вооруженных грузин и отправился с ними на разведки. Он открыл следы хищников сперва у сакобских хуторов, а потом по направлению к Белаканам. Приблизившись на расстояние нескольких верст к этому последнему селению, он известился, что оно наполнено толпами глуходар, которых насчитывают до 3 т. человек, и поэтому повернул обратно к сакобским хуторам, не рискуя подвергать свой маленький отряд совершенному истреблению. В последних числах июля лезгины, в числе двухсот человек, произвели еще одно нападение на обывательский пост все у той же переправы Урдо и, после сильной, но непродолжительной перестрелки, убили четырех караульных и увлекли в плен 22. В этом происшествии оказались виновными белаканцы, джарцы и катехцы, бывшие в сообществе с дагестанцами, почему кн. Чавчавадзе и возложил на них обязанность доставить всех пленных и за каждого убитого по 300 рублей серебром для вознаграждения его семейства.

Получив отказ Стрекалова в подкреплении, князь Чавчавадзе должен был распорядиться своими домашними средствами следующим образом: из 300 человек пехоты, 200 пеших драгун и четырех орудий он составил летучий отряд, для движения при надобности; [134] остальных 270 строевых и 200 нестроевых (в числе последних денщиков и даже слабых), с двумя гарнизонными орудиями, назначил для защиты своих полковых штаб-квартир; за оставлением части людей из рот грузинского гренадерского полка при казармах в Шильды и Кварели, 200 человек, с двумя орудиями, отправил в Чеканы; резерв и 200 милиционеров сигнахского уезда поставил между укр. Чкуеты и церковью Цикаант; предписал занять жителями все караульные посты в сигнахском и телавском уездах и наконец, оборону линии от переправы Урдо до Муганло возложил на самих лезгин, поселенных на левом берегу Алазани. Поведение джаро-белаканских лезгин, в измене которых не было более никакого сомнения, в начале августа отрешилось для нас от всех загадок. Оказалось, что они были подстрекаемы и направляемы мятежником Хаджи-Ягья, который, сделав что нужно было ему в горах Дагестана, прибыл к ним в конце июля и поселился в Катехах. По первому об этом сведению, кн. Чавчавадзе отправил к джарцам подпоручика Нацвалова с настоятельным требованием о выдаче Хаджи. 2-го августа офицер этот возвратился с джарскими старшинами — Мамед-Вели-Чанка-оглы, Гаджи-Махмудом и с катехским Ибрагимом Цадар-оглы и привез прошение их жителей, чтобы оставить Хаджи-Ягья в покое, "как человека священного, занимающегося только духовными делами". Князь Чавчавадзе не принял старшин и отправил их на гауптвахту, а к джарцам послал новое решительное требование о доставлении этой "священной" особы, предуведомив население, что до того времени старшины останутся под арестом. На этот раз нельзя было не уступить, и жители, будто бы схватив и связав своего гостя, отправили его под присмотром пяти [135] вооруженных всадников к начальнику пограничной линии. Хаджи-Ягья, как и следовало ожидать, во время ночлега на Алазани у с. Муганло, бежал. После этого джарское общество, снарядив депутацию, послало ее просить освобождения из-под стражи своих старшин, как совершенно неповинных в упущении Хаджи, но князь Чавчавадзе, арестовав и депутатов, объявил, что они не выйдут из тюрьмы, пока не будут выкуплены грузины, взятые в плен на переправе Урдо. Старшины же, после двухнедельного ареста, отправлены домой, потому что у джарцев не оказывалось никакого ответственного перед нами лица, которое бы могло служить посредником между нами и народом.

Скопище, стоявшее у Анцуха и Капучи, к концу июля усилилось прибытием партий белада Бегая, который, подобно Алдаму, 23-го июля потерпел неудачу при нападении в Тушетии на селения чагминского общества. Соединенные толпы выдвинулись на гору Кодор, выслав вперед разведчиков для определения степени возможности спуститься на плоскость. Хотя сведения, полученные от них Бегаем и его товарищами, были для них неблагоприятны и сводились к тому, что бдительность и меры предосторожности приняты по всей линии, тем не менее белады не сочли возможным выжидать особого случая, так как их соратникам нечего было есть. С 11-го на 12-е августа они двинулись к Кварели, выслав перед собою небольшой авангард. В версте слишком от селения этот авангард энергически был отражен караулом и жителями. Белады, видя, что встреча для них готова, и тревога разнесена по всей линии, отступили на гору Кодор, не рискуя настаивать более на своем намерении. Долговременное и безуспешное пребывание лезгин в сборе довело их до такой крайности, что на [136] обратном пути к дидойской деревне Кидеро они вынуждены были обменивать на хлеб свои бурки и кинжалы. Однако, не смотря на это, Бегай не распустил своего скопища, но отодвинул его в богозское общество и там стал ожидать более благоприятных для себя обстоятельств. Около месяца прошло в одних только мелких хищничествах на плоскости и в тревожном высматривании кахетинцами своих горских неприятелей. Бегай не трогался с места, но другие толпы дагестанцев и даже чеченцев постепенно прибывали к границе джурмутского общества и 10-го сентября образовали скопище до пяти тысяч человек, под главным предводительством Гамзат-бека, Шабдух-Али, Али-Султана унцукульского и других. Эти вожаки отправили прежде всего своих разведчиков к джарцам для получения сведения, насколько может быть обеспечено их нападение на Кахетию, и готовы ли они им содействовать; но джарцы прислали им добросовестный ответ, что они сами распустили своих людей, так как за успех дела ручаться не могут, и в последнем случае представили ту причину, что конные грузинские милиции уже стянулись к Карагачу, а из пеших быстро составляется поголовное ополчение, и весь округ вообще приведен в достаточно оборонительное положение. Скопище, не смотря на всю свою громадность, не решилось тронуться с места; прождав еще бесполезно дней десять, оно 22-го сентября ушло обратно за главный хребет. Вслед за этим распустил свои толпы и Бегай, после неудачного движения 15-го октября в Тушетию, которая на этот раз избавилась от него, благодаря неожиданно выпавшему глубокому снегу. Дела пришли к прежнему положению. т. е. к разбоям и хищничеству партий, приютившихся на плоскости преимущественно под покровительством [137] белаканцев. Донося об этих происшествиях генерал-адъютанту Стрекалову, начальник 21-й пехотной дивизии г. л. кн. Эристов заявлял, что "время бы уже примерно наказать белаканское общество, которое со времени открытия турецкой кампании постоянно отказывается от повиновения российскому правительству" ¹⁶. Правда, пора была рассчитаться с ним, и сам Паскевич об этом думал не менее Эристова; но так как главнокомандующий считал это предприятие обширным и важным, то отложил его до первых военных операций будущего года. Эти тревоги и сборы в горах не помешали однако Сурхай-хану аварскому, ради отличия пред нашим правительством, привести в подданство Государю никогда еще не изъявлявшие нам покорности общества: шаталинское, ханусское, тунгульское, дарамарсальское, аральское, синахское, джунусское, желадское, чарахское, решпулинское, тальгальское и особо две деревни Зилькиду и Росиланы. Все они имели вообще до 3 тысяч дымов и граничили с Акушею, Кумухом, Авариею и джарцами. Народ был беден, пахотных мест имел очень мало, снискивал себе пропитание с большими затруднениями у соседей и вследствие этого охотно нанимался за умеренную плату к разным бунтующим владельцам ¹⁷.

При всех переворотах в закавказском крае и в Дагестане в 1829-м году, Чечня оставалась покойнее чем прежде, а Осетия, Кабарда даже более того. Это относительное затишье необходимо было приписать главнее всего отсутствию на них пока влияния Кази-муллы и, [138] может быть, отчасти также четырехмесячному прекращению Бейбулатом и его шайкою их героических похождений. Войска, назначенные для охранения левого фланга линии, состояли из следующих частей: трех баталионов 43-го егерского и трех владикавказского гарнизонного подков, моздокского и кизлярского гарнизонных баталионов, 22 казачьих линейных сотен, донского казачьего Астахова полка, сборного казачьего астраханского полка, двенадцати орудий легкой № 2 роты 22-й артиллерийской бригады и шести орудий конно-казачьей № 5 роты.

1829-й год открылся принесением покорности в начале января жителями деревни Нурик-юрт, в числе 35 дворов, расположенной в Черных горах; затем, 26-го января, неудачным прорывом через Терек, близь селения Паробачевского, хищнической партии в числе 50 человек, которая была рассеяна резервом из пехоты, стоявшим у ст. Щедринской, казаками и частью кумыками, и наконец — отысканием в деревне Курчали нашего орудия, взятого чеченцами в 1825-м году в амир-аджи-юртовском укреплении. Последним событием мы обязаны усердию 13-го егерского полка капитана Шпаковского. Дальнейшее затем время до первых чисел августа месяца включило в себя всего только шестнадцать происшествий, из которых наиболее выдающееся было 2-го июля близь станицы Ардонской, где хищниками отбиты у армян 176 лошадей, препровождавшихся в Грузию; остальные случаи заключались в мелких нападениях на дорогах, в убийствах и взятии одиночных солдат или казаков и в краже скота.

Но насколько этот период бледен военными событиями на левом фланге линии, и вследствие этого характеристичен почти неестественным спокойствием, настолько [139] же он вполне знаменит неожиданным и замечательным в полном смысле слова фокусом, который выкинул Бейбулат. Этот фокус, действительно, мог прийти в голову только одному необыкновенному авантюристу, который, стоя в течение пяти слишком лет под приготовленной для него виселицей, мгновенно перескочил на ее перекладину, чтобы с высоты этого жалкого величия надсмеяться и над своею собственною судьбою, и вообще над превратностями человеческой жизни. После последних своих похождений в горах для пользы турецкого правительства, Бейбулат внезапно повернул в обратную сторону и имел наглость предложить свои услуги нашему правительству. Какая была тому побудительная причина — знает одна могила, в которую, вероятно, давно сошел этот интересный "войсковой старшина", так как не может же он жить два века. Предоставляя себя в распоряжение главнокомандующего для соответственных в пользу нашего государства поручений и для стяжания своим усердием заслуг и наград, Бейбулат обещал подвергнуть благоусмотрению графа Паскевича еще и несколько десятков других своих будто бы раскаявшихся собратов, которые признали наконец, что благоденственнее, благодетельнее и лучше русской власти нет никакой другой на свете. Паскевич, имея в виду главным образом отвлечь с Кавказа, для спокойствия его в течение войны с турками, всех этих вредных для нас отбросков, поспешил изъявить согласие на принятие их услуг и дал им разрешение явиться во Владикавказ. И вот, Бейбулат собрал 140 человек того сброда, который у нас известен был с незапамятных времен под названием "сволочи" и в конце мая торжественно явился к генерал-маиору Скворцову. Кроме Бейбулата, из выдающихся личностей, или, как их называли в [140] ту минуту — "наездников", были в этой партии два брата его ближайшего сподвижника и друга Астемира — Эльдыр-хан и Кулай. Странно и смешно было смотреть на эту пеструю, полуоборванную, но с виду грозную фалангу, состоявшую из отчаянных разбойников чуть не всей половины племен Кавказа. Тут были пятнадцать человек преимущественно чеченских старшин; тут были и аварцы, и койсубулинцы, и жители разных вольных обществ Дагестана, и затеречные ногайцы — словом, калейдоскоп из разных человеческих образов и костюмов. Скворцов, согласно предписанию главнокомандующего, угостил всю эту мразь на счет экстраординарной русской суммы и отправил ее в Тифлис, выдав Бейбулату на путевое довольствие его шайки 120 рублей серебром.

Генерал-адъютант Стрекалов уже был извещен о прибытии этих дорогих гостей. Предупреждая его о них, граф Паскевич предписывал ему "обласкать всех их, назначить приличное содержание" и прислать это добро к нему в главную квартиру. Так как слухом земля полнится, то весть о таком русском благодеянии мгновенно облетела горы, и при вступлении Бейбулата 6-го июня в Тифлис, при нем оказалось уже не 140, а 195 человек, из коих было 15 старшин и 180 всяких других поддонков рода человеческого, преимущественно лезгинского происхождения. Натешившись и угостившись вдоволь некоторое время в Тифлисе, эта партия стала понемногу редеть — потому что задача большинства ее была кончена, и к тому времени, как Бейбулату пришлось выступать в главную квартиру, она сократилась на 163 человека. В числе этих последних бежали от Бейбулата прежде других и оба брата Астемира. В конце июня оставшиеся 32 человека, вместе с Бейбулатом, были [141] вверены донского казачьего Победнова полка хорунжему Артамонову, которому предписано было препроводить их в действующий корпус и требовать по пути от провиантских "магазейнов" на каждого в сутки муки по 4 фунта, или сухарей в соразмерном количестве, и мяса по одному фунту, а на Бейбулата мяса по 2 фунта. Сверх этого, на улучшение пищи Бейбулата и его компании было видано Артамонову 100 рублей серебром и поставлено ему в обязанность обращаться с его клиентами "дружелюбно, отвращая всякие неприятные встречи и требуя к тому пособия от местных начальств". Окрыленные этою необыкновенною заботливостью, 32 отчаянных разбойника 20-го июня прибыли в Александрополь и, угостившись там еще раз, отправились далее. Они пробыли в главной квартире около двух месяцев, и что именно они там делали, а равно, что делала с ними главная квартира — неизвестно. По истечении же двух месяцев они оказались вовсе ненужными и были с прежним вниманием возвращены обратно в места своего жительства ¹⁸. Интермедия кончилась — и беспокойная разбойничья Чечня приняла на свое лоно давнее заветное ее сокровище.

Во время отсутствия Бейбулата, его заменил среди чеченцев Астемир; но он ограничивался похождениями, известными у нас тогда под названием "шалостей", до тех пор, пока оба брата его находились, как бы в виде добровольных заложников, в фаланге Таймазова. Когда же они бежали от него и явились вновь в Чечню, Астемир почувствовал, что руки его развязаны, и от шалостей перешел к проказам — даже довольно серьезным, в которых усердно помогали ему братья. [142] Соединившись с вожаком кабардинских абреков Хетажуко Гукежевым, он, с партиею из 160 человек, 7-го августа изрубил команду в 16 нижних чинов, следовавшую с летучею картою из ст. Ардонской в ст. Урухскую и вслед затем стал вербовать еще новых разбойников. В несколько дней шайка его выросла до 300 человек и приготовилась к нападению на одну из терских станиц. Узнав об этом, генерал-от-кавалерии Эмануель подкрепил войска левого фланга вызванным из Георгиевска бутырским пехотным полком, который расположил лагерем на левом берегу Терека, близь ст. Мекенской ¹⁹. Как бы издеваясь над этим усилением, Астемир 17-го августа произвел новое нападение на команду бутырцев, косивших сено на правом берегу Терека, семь человек положил на месте, семерых взял в плен и отбил три лошади с повозкою.

В то время, как Астемир разбойничал на линии, в кумыкских владениях отличалось на этом же [143] поприще население деревень, приведенных нам в подданство шамхалом тарковским, под предводительством жителей деревни Мискит — Пантюка Шала и Мандырея, которые также были завербованы Бейбулатом в число наших усердных слуг и бежали от него в Тифлисе. В одном из крупных нападений 7-го августа на Ярык-су, разбойники эти, после жаркой схватки с кумыками, взяли в плен десять человек из них и в том числе князя Давлетуко Гиреева. Вследствие похождений всех этих хищников, левый фланг кавказской линии в 1829 году потерпел 22 крупных и мелких нападения, в которых пострадали преимущественно наши воинские чины. В конце октября часть кабардинских абреков распрощалась с Астемиром и отправилась на Кубань, понеся по пути поражение от осетин, которые отбили у них несколько пленных, а большая часть, вместе с Хетажуко, осталась зимовать в Чечне.

Оставить безнаказанными такого рода проступки было немыслимо — и генерал-от-кавалерии Эмануель предписал начальнику левого фланга г. м. Энгельгардту 3-му захватить Астемира и братьев его, если представится возможным; если же этого достигнуть было бы нельзя, то поставить преграды их злодеяниям и лишить их возможности прорываться в наши пределы. В начале ноября Энгельгардт предпринял экспедицию за Сунжу для наказания деревни Иса-юрт, в которой постоянно укрывался Астемир. Отряд состоял из 1123 человек пехоты бутырского и 43-го егерского полков, 342 линейных казаков, 300 конных мирных надтеречных чеченцев и шести орудий полевой и конно-казачьей артиллерии. Войска эти выступили из Грозной к Алхан-юрту 5-го ноября и переправились через Сунжу. При приближении их к аулам Иса-юрт, Мирзахан-юрт [144] и Галга-Иса-Гусейн, выехали к Энгельгардту старшины этих аулов, просили принять их в подданство России и представили двух аманатов. Вследствие этого неожиданного смирения, наказание Иса-юрта не состоялось, и 7-го ноября отряд двинулся к Галга-юрту. При следовании через лес, Астемир, с партиею абреков в 300 человек, расположившись в завалах на опушке леса, встретил наш авангард сильным ружейным огнем. В атаку были брошены егеря — и вскоре открыли свободный проход. После этого партия насела на арриергард, но и там была отбита бутырцами, которые при этом потеряли ранеными двух нижних чинов.

Отряд остановился невдали от Галга-юрта. Генерал Энгельгардт отправил туда через Далга-юрт командира гребенского казачьего полка полковника Ефимовича, со всею конницею, сотнею егерей и двумя орудиями. Астемир опять открыл перестрелку с бывшими во главе мирными чеченцами, но они, после двух атак, произведенных ими под начальством своего пристава есаула Золотарева, поддержанные сотнею казаков, выбили партию Астемира из Далга-юрта и заняли как самую эту деревню, так и две укрепленные башни в лесу, принадлежавшие Астемиру и другому начальнику Хетажуко Гукежеву. У нас были ранены два чеченца и несколько лошадей. Из Далга-юрта было послано к Астемиру и его приверженцам приглашение смириться и явиться с повинною, принять присягу, выдать аманата и возвратить наших пленных; но Астемир соглашался покориться только в таком случае, чтобы требуемых от него пленных не возвращать и дозволить ему продолжать открытую вражду с карабулаками, с которыми он должен был свести свои счеты. Конечно, это нелепое условие было отвергнуто, и жилище Астемира уничтожено. 9-го ноября жители [145] Кагыръ-юрта и Далга-юрта выдали аманата и дали обещание принять присягу немедленно по возвращении прочего народа, разбежавшегося в леса. 17-го ноября отряд возвратился в Грозную, приняв на обратном пути аманата от деревни Джавгар-юрт ²⁰.

Комментарии

1. «Сборник сведений о кавказских горцах», выпуск VII.

2. «Сб. св. о кавк. горц.», вып. II, ст. Абдуллы Омарова «Воспоминания муталима», стр. 53.

3. Т. же, «Абдуль-Марзия», перевод с арабского.

4. От этой жены Кази-мулла имел дочь, бывшую единственным его дитятей, умершую 10 лет от роду.

5. «Сборн. св. о кавк. горцах», выпуск II.

6. Рукопись, хранящаяся в числе прочих, в военно-историческом отделе штаба кав. в. округа.

7. "Сб. св. о кавк. горц.", вып. II; д. арх. окр. шт., I отд. ген. шт., 1830 г. № 80.

8. Д. арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1829 г., № 12.

9. Д. арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1829 г. № 86.

10. Дела арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1829 г., №№ 24 и 91.

11. Граф Паскевич назначен главнокомандующим Высочайшим указом 5-го февраля 1829 года.

12. Раевский непосредственно за сим был произведен в генерал-маиоры.

13. Д. арх. окр. шт., 1 отд. г. шт., № 14, 1829 г.

14. См. «Кавк. Сб.», т. X., стр. 11, выноска.

15. Николай Мартьянович Сипягин был назначен на Кавказ 28-го марта 1827 г., одновременно с Паскевичем, и умер 11-го октября 1828 г. Хотя кавказская его деятельность не ознаменовалась ничем особенным, но это не мешает Сипягину принадлежать к числу выдающихся наших отечественных деятелей. Подробная биография его помещена в издании Новоселова «Кавказцы».

16. Дела архива окр. шт., 1829-го г., 1 отд. г. шт. № 14, 2 отд. г. шт. №№ 5, 13, 19 и 91 и канц. в. губ. № 35.

17. Докл. зап. тифл. в. губернатора 3-го августа 1829-го г. № 2565.

18. Д. арх. окр. шт., 1 отд. канц. в. губ., 1829 г., № 92.

19. Происшествие с Грибоедовым в Тегеране и сомнительные отношения наши с Персии в начале 1829 года вызвали представление гр. Паскевича 22-го февраля 1829 г. об усилении войск армии. В марте были отправлены на Кавказ, в Редут-Кале, на подкрепление правого фланга, три баталиона (в 1000, 750 и 750 ч.), сформированные из резервных баталионов 11 и 12 пех. дивизий; для усиления войск в Закавказьи отправлены в Грузию из резервных баталионов 20-й и 22-й пех. дивизий до 2000 человек; для усиления центра командирована 14-я пех. дивизия в ее 6-ти баталионном составе, по 1200 чел. в каждом баталионе, с двумя ротами пешей артиллерии, по 8 орудий в каждой. Дивизия эта (тарутинский, бородинский, московский и бутырский пехотные, 27 и 28 егерские полки) прибыла последовательно в Ставрополь в июне и июле месяцах, под начальством г. м. барона Розена 4-го. Кроме того, на линию прибыли еще два донских полка.

20. Всеподданнейший рапорт 9-го января 1830 года. Д. арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1829 г., № № 4 и 91.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 11. 1887