ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

VIII.

Положение дел вообще в 1828 году. Ненормальное расположение к нам чеченцев. Тревоги в Кахетии. Наружное спокойствие дагестанцев. Неудачные происки Бейбулата в пользу Турции. Авария. Принесение покорности ее населением. Волнения в шамхальстве. Умиротворение.

Давно уже восточный Кавказ не пользовался таким спокойствием и не выражал таких симпатий к нам, как в 1828 году. Отовсюду то и дело неслись в нашу сторону приветы всякого рода, предложение покорности, выражение сочувствия. Из этого конечно не следует заключить, чтобы прекратились всякого рода грабежи, [83] хищничества и даже частные волнения. Нет, они были; но среди общей тишины являлись ничтожными и для нашего управления в крае бесследными. Неудачи персиян и наши громадные успехи в кампанию 1827-го года до того прижали по углам все мятежные и непокорные, т. е. "вольные" общества восточного Кавказа, что казалось, не придется более никогда ввести нам в дело оружие для окончательного подчинения нашей власти недавних наших врагов и противодеятелей. Политические агитаторы притихли; вероучители и лжеучители копошились, так сказать, только в четырех стенах своего дома и не решались дать волю своему голосу, потому что могли не встретить никакого сочувствия в массе, и их крамолы и поджигательства обрушились бы на их головы. А между тем, эти крайне опасные для нас головы, в роде муллы ярагского и его последователей, Бейбулата, Умалата и их приверженцев, жили в народе и сообщались с ним; даже видимо и заметно выдвигался на арену и Кази-мулла, которому внимали, слушая его и поучаясь. Население вообще было напугано, и нет ничего мудреного, что при таком его настроении турецкие агенты, которые, с объявлением нам войны Портою ¹, рыскали по всему Кавказу и, подражая персиянам, сеяли везде воззвания в пользу своего правительства, не имели ни малейшего успеха. Со взятием же нами Карса, а в особенности с покорением Анапы и прекращением влияния на горцев анапского паши, эти агенты и вовсе исчезли из края. Такое обольстительное затишье продолжалось до совершенного окончания турецкой войны. Никто даже из прозорливых людей не мог предполагать, что [84] под завесою его таился будущий взрыв, продолжительная буря, так как никакие политические явления не могли задушить раз созревшей религиозной гидры, которая потихоньку подогревала восторженные мозги фанатиков, выжидавших первого благоприятного случая для продолжения важного народного дела, приостановленного на время внезапными обстоятельствами.

Самый легковерный и податливый на всякие соблазны чеченский народ прежде всех других проявил какое-то необычайное, неестественное е нам расположение, принятое нами конечно вполне за чистую монету. При обозрении в конце 1827 года генерал-лейтенантом Эмануелем всех пограничных мест в кумыкских владениях и в большой Чечне, народ, по его словам, выразил полное доверие к нашему правительству. Благословляя имя Государя Императора, он приветствовал его "с восторгом радости, стекался со всех сторон на проезжую дорогу с хлебом-солью" и не скупился ни на какие овации. "Остававшиеся доселе непоколебимыми" в малой Чечне 20 дворов урус-мартанцев сделали то же самое; столько же семейств непокорной деревни Пешхой, расположенной в лесистых трущобах Чорных гор, последовали их примеру; тагаурцы прислали своих старшин с испрошением прощения за свои прошлые проступки, присягнули и обязались жить в мире с нами; между Грозной и Владикавказом явились к Эмануелю депутаты и от других немирных обществ с такими же заверениями. Колебались несколько немногие кабардинские аулы, но и те, благодаря влиянию на них артиллерии полковника Коцарева, скоро примкнули к нашим доброжелателям.

Все эти радостные для нас явления произошли без всякого с нашей стороны запугиванья, а тем менее [85] употребления силы, которою, впрочем, к слову сказать, мы не могли в это время похвастать на линии. На всем протяжении ее от Лабы и Кубани до Гумбета край вообще, крепости и населенные места в частности охранялись девятнадцатью далеко неполными баталионами пехоты, восемью артиллерийскими ротами, шестью донскими и одним астраханским полками и линейными казаками ², да и то часть этих войск находилась в откомандировании за Кавказом и в Дагестане. Благоприятные же для нас перемены в народе Эмануель относил "к [86] кроткому и человеколюбивому обхождению" с ним, и был убежден, что после такого счастливого оборота дел и все прочие немирные горцы прибегнут к подданству Государя, "ибо сами чеченцы решились истребить тех которые остались бы засим непокорными" ³.

Но генерал Эмануель, поддавшийся в этом случае некоторому увлечению, чересчур смело ручался заранее за всех вообще немирных чеченцев, хотя относительно их и был обеспечен населением, выразившим ему свое сочувствие. Чеченцы, не смотря на свою общность с 1825-го года в стремлениях к единой цеди, часто расходились в заключениях и действиях под влиянием какого-нибудь сильного и решающего голоса ⁴, и в эту минуту поставить их всех на одну точку было делом невозможным. И действительно, в то время, как к апреле 1828-го года восемь деревень ⁵, в составе 210 дворов, присоединились к числу наших подданных, выдав аманатов, некоторые жители других непокорных аулов, не прекращавшие своих связей с кабардинскими абреками, продолжали не только разбойничать по дорогам, но нападали даже на наши мирные поселения. И это происходило оттого, что вожаки и искатели приключений, в роде Чабая, Умара, Астемира, а также неугомонных агитаторов: Бейбулата, муллы маюртупского и других, не могли переваривать возникшего мгновенно на их глазах какого-то странного перерождения народа и приискивали [87] все меры, чтобы сбить его с доброго пути и выместить на нас его неожиданное к нам благорасположение. Первые двое, из означенных выше предводителей, составив постоянную шайку человек в 20, увеличивавшуюся по временам и до сотни отчаянных голов, экскурсировали на всех дорогах, смело переправлялись на тулухах через глубокие и быстрые реки, проскользали среди наших постов, пробирались под самыми станицами и укреплениями и с налета захватывали добычу везде, где было возможно. 15-го июня, в разгаре своих похождений, Чабай и Умар наткнулись в семи верстах от Амир-Аджи-Юрта на нашу команду 43-го егерского полка, посланную для заготовления фашинника, и в жаркой рукопашной схватке потерпели поражение, распростившись навсегда с своим земным существованием ⁶. После целого ряда разных мелких и не заслуживающих особенного внимания происшествий, происходивших на чеченской передовой линии в течение последующих четырех месяцев, Бейбулат и мулла Кодуклай маюртупский, озлобленные разными неудачами своих хищных соплеменников и отпадением от их знамени столь значительной части Чечни, собрали большую партию мичиковцев и маюртупцев и отправили ее, под предводительством вожака из покорной нам Атаги, по имени Батала, для разузнания в разных пунктах мыслей и направления народа, а также, при возможности, и для разбоев. Но и эта партия, вместе с целями агитаторов, потерпела неудачу не хуже предыдущей — к окончательному сраму всех чеченских разбойников — от руки ее же единоверцев и не очень давних единоплеменников: 12-го [88] октября она была побита и рассеяна между Дадан-юртом и Джавгар-юртом (или Джарган-юртом) старшиною и жителями этого последнего селения, при пособии других ближайших деревень, и отказалась от всяких дальнейших своих похождений ⁷. В таком роде, положении и состоянии закончила Чечня свою политическую деятельность в 1828-м году.

В Кахетии, охранявшейся самым незначительным отрядом ⁸, бывшим под начальством артиллерии г. м. Зенича, лишь изредка происходили мелкие хищничества, которыми она была обязана остаткам лезгинских партий, укрывшимся на зиму в ее лесах; но эти редкие случаи не имели особенного влияния на спокойствие страны и не причиняли хлопот нашим войскам. Джарцы в течение зимы сидели смирно, взносили подати по возможности исправно и даже принимали некоторые меры для недопущения в наши пределы горных лезгин. Из числа же последних, примирившиеся с нами шильдинские дидойцы держались добросовестно, но другие глуходары не отказывались от хищнических проделок, если к тому представлялся удобный и непременно безопасный случай. Настроением их в этом роде они были обязаны преимущественно беладу Бегаю, который не долго оставался нам верен: в конце 1827 года вся его покорность обратилась в ничто, так как он не мог подавить в себе страсти к приключениям. В декабре он [89] соединился с Аличулою, собрал партию и двинулся к границам Кахетии, с намерением напасть на селение Шильды; но, будучи предупрежден выступившею к нему на встречу ротою ширванцев, с двумя орудиями артиллерии, ушел обратно — и конечно не для того, чтобы отказаться от повторения подобной попытки, а для того, чтобы навербовать себе дагестанских лезгин. Послав к ним приглашение и заручившись от них обещанием содействия, он назначил им сборный пункт в деревне Фарши (богозского общества). Лишь только снег на горах подтаял настолько, что перевалы сделались доступны, гости не преминули явиться и вместе с богозцами и некоторыми другими глуходарами составили партию в 200 человек. 13-го мая, партия эта, разделившись надвое, прошла в сигнахский уезд к сел. Карданах, но, не найдя добычи, повернула обратно. Тем не менее по следам ее бросились жители Чеканы и Гавазы, настигли ее и после часовой перестрелки заставили рассеяться еще до прибытия наших команд ⁹.

Однако эта тревога, равно как и немногие другие, не смотря на опасения Зенича за благонадежность джаро-белаканцев, которые всегда сочувствовали глуходарам, не имела для Кахетии дальнейших последствий и даже не повлияла на ближайшие к нам горные лезгинские общества. Мало того, последние, во время пребывания в июне месяце г. ад. Сипягина в джарских владениях, прислали к нему своих депутатов с уверением, что "народ [90] их будет вести себя так, как правительству нашему угодно"; лезгины же андийского общества, в числе семи селений, даже присягнули на верноподданство Государю и обещали вслед затем выслать своих аманатов. По мнению Сипягина, предыдущие сборы лезгин клонились лишь к разведкам о наших силах и о степени способности нашей защитить границы; когда же оказалось, что у нас приняты все предосторожности, и Кахетия по возможности охранена, то лезгины, по уверению Сипягина, успокоились и отложили всякие намерения к дальнейшим нападениям. Хотя такое замечание нельзя признать безусловно справедливым, потому что оно не вполне согласуется с последующим поведением глуходар, но и нельзя обвинять Сипягина в заблуждении, так как в половине августа мы получили добровольное изъявление покорности жителями главного капучинского селения Бежиты, которое отторглось от нас после 1824 года, еще других четырех немирных аулов богосского общества — Анеантали, Бехик, Машали и Фарши, приведенных в подданство содействием аварского владетеля Сурхай-хана, и наконец, в начале сентября месяца, двух илянхевских аулов — Хебо (Хеботль) и Хечаули. Против замечания же Сипягина об общей преданности нам глуходар свидетельствует факт, происшедший 10/11 сентября, когда партия в 50 человек напала невдали от Карагача на транспорт с провиантом, следовавший из Нухи в Сигнах, ограбила его, побила аробщиков и угнала двадцать пар быков, и другие факты мелких нападений, в которых даже замешаны были джаро-белаканцы. Последние случаи заставили г. м. Зенича прибыть 11-го октября в Белаканы с отрядом из 750 человек пехоты (ширванцев и грузинцев), восьми орудий и 500 милиционеров, и потребовать от джаро-белаканцев объяснения, а [91] также и удовлетворения по тем вопросам, по которым они были признаны или несговорчивыми, или виновными. Сущность этих вопросов состояла в следующем: поставить годичную пропорцию хлеба, возвратить украденный у кахетинцев скот, выкупить у глуходар наших пленных, обязаться охранением плоскости, не принимать у себя горных лезгин и т. п. Джаро-белаканцы не выразили ни малейшего противодействия и в лице своих старшин дали подписку, что все исполнят беспрекословно, вследствие чего Зенич отложил всякое наказание их и 17-го октября возвратил войска по квартирам ¹⁰.

Все средства, которые можно было уделить Дагестану в 1828 году для его охраны, состояли в апшеронском и куринском пехотных полках, за выключением из первого двух рот, откомандированных в Нуху, всей легкой № 3 роты 21-й артиллерийской бригады и донского казачьего Семенченкова полка. Кроме того, в распоряжении генерал-маиора Ралля и полковника князя Абхазова были особые небольшие отряды для охранения мусульманских провинций. Генерал-маиор Краббе, в пособие своему дагестанскому отряду, конечно мог призвать во всякое время местные татарские милиции.

Завоевания наши в Персии быстро изменили направление умов в Дагестане: в начале 1828 персидские агенты уже не везде встречали сочувствие, а некоторые общества их и вовсе не принимали. Сюргинцы, прежде всех отложившиеся от нас в 1826 году, через акушинского Мамед-кадия искали нашего покровительства; сын Абдуллы-бека эрсойского Заал, укрывавшийся в вольном Кайтаге, просил прощения в своих [92] проступках, предложил свою присягу на верноподданство и обещал усердною службою загладить свои прегрешения. Генерал Краббе считал весьма уместным сделать уступку и сюргинцам, и Заалу. Последнего он предполагал сначала хотя на время удалить из Табасарани, так как рассчитывал, что раньше или позже он взбунтует табасаранцев, чтобы, при помощи их, отомстить терекемейцам за смерть своего отца; но в этом разуверился: Заал, к удивлению его, постоянно старался выразить нам свою преданность, усердие и раскаяние, и в течение целого 1828 года, пользуясь своим влиянием на табасаранцев, удерживал их от всяких неприязненных против нас покушений, так что эта бунтливая страна оставалась совершенно безгласною. Мало того, Заал "некоторым образом расширил сношения наши" с народом и однажды доставил в Дербент двух наших беглых солдат. Отбросив в сторону всякие прежние относительно его опасения, Краббе просил даровать ему совершенное прощение и дозволить водвориться в Эрсо, которое когда-то принадлежало отцу его. Граф Паскевич согласился на это, "но с тем, что если впоследствии произойдут от того какие неприятности, то оные останутся на ответственности генерала Краббе" ¹¹.

Вообще, спокойствие, воцарившееся в Дагестане с наступлением 1828-го года, могло бы обольстить кого угодно, только не опытного и осторожного Краббе, который, не смотря на все благоприятные для нас явления, находил, что "его не должно почитать совершенно прочным". Для того, чтобы обезопасить себя совершенно в этом крае, по мнению его нам было необходимо [93] заставить вольные общества отказаться от принятия к себе разных злонамеренных людей, иногда хорошего происхождения, проживавших в горах, взять от некоторых аманатов, удалить нескольких вредных кайтагских и табасаранских беков и в заключение сильно наказать табасаранские деревни Дювек и Джоугат, служившие "гнездом разбойников и пристанищем всех мошенников". Но для всего этого нужны были гораздо большие средства, чем те, которыми располагал Краббе, а так как таких средств не откуда было взять, то предстояло подчиниться существующим обстоятельствам и предоставить дела их собственному течению.

Персидская кампания кончилась ¹²; шли оживленные переговоры о мире, и в перспективе виднелся уже туркменчайский договор. Но с другого конца Кавказа веяло новою войною, которую нельзя было не предвидеть, и к которой нужно было приготовиться как можно скорее. Лучшим термометром этой войны собственно для кавказской окраины был анапский паша, отношения которого к нашим властям изменились и давали повод к серьезным подозрениям. Волнуя против нас закубанские народы, паша не забыл и о Дагестане. Не имея в этом крае никого из близких себе местных жителей, он избрал своим помощником давнего благопрителя Бейбулата и главным образом через него рассылал разные соблазнительные воззвания. Бейбулат служил ему усердно и в течение всего декабря 1827-го и января 1828-го годов избороздил все общества, приглашая [94] правоверных к содействию замыслам Порты и к торжеству полумесяца над русским двуглавым орлом ¹³. Он был уверен, что если кавказские народы отозвались на призыв персиян, то тем скорее откликнутся туркам, с которыми имели более общего в религиозном направлении. Но мятежник упустил из вида одно маленькое обстоятельство, а именно: Абас-Мирза, в дополнение и подкрепление своих воззваний, сорил золотом, дал кавказским народам руководителей и предводителей, послал им войска,— анапский же паша, вместе с своим султаном, ограничивались пока только одними прокламациями. Понятно, что дагестанские горцы, помня поговорку о сухой ложке, не трогались с места. Разведчики наши, посланные отрядным командиром полковником князем Бековичем-Черкаским, прозондировали Дагестан насквозь и в марте месяце доставили сведения, что "ни в котором обществе явных приготовлений к войне незаметно, кроме койсубулинских обществ, которые всегда отличаются от прочих своими разбоями и неспокойствием" ¹⁴. Лишь кое-какое слабое содействие своим проискам встретил Бейбулат, при помощи муллы ярагского, все в том же Заале, еще в то время не примирившимся с нами окончательно, в правителе Кайтага Байбала-беке, в двух его родных братьях — Эльдаре и Алескандере, из которых последний был сослан в Сибирь и вдруг появился в верхней Аварии, а также в некоторых других беках, возвращенных из Астрахани. Но эти лица только шушукались между собою о том, как бы извести [95] каракайтагского пристава капитана Синельникова, с преданными нам беками Наврузом, Хан-Маметом и другими, а затем поднять на ноги народ; в сущности же они ничего поделать не могли, так как каракайтагцы, после принесенной ими в минувшем году присяги, не обнаруживали пока желания к разрыву с нами. Нельзя было сомневаться, что нерешительность мятежных беков и некоторая стойкость кайтаго-табасаранцев, для взрыва которых всегда требовался такой ничтожный заряд, на этот раз были в прямой зависимости от окружавших их явлений, к главнейшим из которых следовало отнести сперва изъявление покорности андаляльцами, а потом видимое тяготение к нам карахцев — общества для нас недоступного и вследствие этого всегда интересного. После некоторых колебаний, карахцы наконец прибыли в марте месяце к Аслан-хану и заявили о своем решительном намерении подчиниться нашей власти. Нет сомнения, что отказа не последовало, и они были приведены к присяге, а выданные ими аманаты отправлены в Тифлис.

Возмущенный этим до нелепости бестолковым поведением некоторых вольных дагестанских обществ, Бейбулат пришел к разумному заключению, что не стоит с ними связываться, и обратил все свои силы против аварцев. Здесь он ожидал верной удачи, так как этот суровый и всегда неприязненный к нам народ не переставал вздыхать о своем Султан-Ахмет-хане, считая нас причиною всех его несчастий. Явившись в глубине Аварии, Бейбулат провозгласил фирман Оттоманской Порты, в котором значилось, что "знамя великого пророка Магомета вынесено, и исламизм требует от каждого правоверного магометанина жертвовать собою за честь религии и за твердость престола, служащего основанием [96] закона". Бунтовщик здесь в первый раз даже раздавал деньги и подарки, привезенные из Анапы Нох-ханом, который выезжал к паше и в это время возвратился обратно в свое селение Сатуби ¹⁵. "Сначала все дело пошло очень хорошо: аварцы, принимая его требование с благоговением", рассылали воззвания к сопредельным с ними народам и довели их даже до джарцев, где поколебали некоторые молодые умы ¹⁶, но вслед затем обстоятельства моментально изменились — и Бейбулат опять остался на мели. Чтобы выяснить начало этого неожиданного и важного для нас поворота, необходимо коснуться тогдашнего положения Аварии.

По смерти в 1800-м году знаменитого владетеля Аварии Омар-хана (Умай-хана), прославившегося опустошениями Грузии, с которым пресеклась мужская линия аварских владетелей, управление страною должно было поступить к родному брату его Гебеку, который для утверждения власти своей в Аварии хотел жениться на хашне Гигили, вдове покойного Омар-хана. Эта коварная женщина, находившаяся во вражде с Гебеком, притворно примирясь с ним и признав его женихом своим, самым злодейским образом приказала умертвить несчастного. После этого, призвав дженгутайского владельца Султан-Ахмет-хана ¹⁷, она вышла за него замуж и происками своими утвердила его владетелем Аварии; но не довольствуясь этим и желая еще более усилить власть свою, выдала за него же падчерицу свою Паху-бике, дочь Омар-хана [97] от первой жены его Кистаман. В 1802-м году Султан-Ахмет-хан, со всем своим народом, принят был в подданство России, ему даны были грамоты на ханство и Всемилостивейше повелено было производить жалованье по 5000 рублей серебром в год. В ноябре 1803-го г. производство этого жалованья генерал-от-инфантерии князем Цициановым было прекращено — за хищнические нападения аварцев на наши войска близь Алазани; но в 1806-м году, по ходатайству главнокомандующего графа Гудовича, оно было восстановлено и в 1807-м году пожалован Ахмет-хану чин генерал-маиора. Но хан продержался в добрых к нам отношениях не очень долго: в 1818 году он принял участие в восстании против нас дагестанцев и в 1819 году, с сильным скопищем аварцев и чеченцев, сражался против нашего отряда. За это он был объявлен со всем семейством лишенным ханского достоинства, и правителем Аварии, по Высочайшему соизволению, назначен сын умерщвленного Гебека Сурхай-хан, которому дано содержание. Но аварцы, подстрекаемые ханшами, не захотели признать Сурхая своим владетелем, в особенности ссылаясь на низкость его происхождения от женщины простого рода, и впредь до совершеннолетия сына Султан-Ахмета Нуцал-хана вверили себя регентству матери сего последнего Паху-бике ¹⁸. Для поднятия достоинства Сурхая в глазах народа и для удобнейшего добровольного признания его аварцами в ханском звании, наше правительство прибегнуло к следующей мере: имея в виду малопроизводительность страны и бедность ее жителей, которые могли доставать необходимые для жизни [98] предметы только посредством обмена в наших областях и между народами нам подвластными, оно обязало местные власти допускать в эти пункты аварцев не иначе, как по билетам Сурхай-хана, для чего последний был снабжен печатью, слепки с которой разосланы по всем провинциям. Но последствия не удовлетворили ожиданиям. Сурхай не приобрел никакого веса между аварцами, и они, оставаясь преданными своей правительнице и законному наследнику, почти не прибегали к Сурхаю за билетами, предпочитая лучше переносить всевозможные нужды. За такую верность они получали вспоможения от неблагонамеренных наших соседей и даже из Персии. Если же кто-либо по крайней необходимости и ограждал себя билетом Сурхая, то, возвращая его по прибытии домой, опять становился в прежнее положение, вполне игнорируя поставленного нами правителя. Этот непокорный дух в стране, благодаря усилиям регентши, был весьма удачно поддерживаем скрывавшимися в Аварии изменниками и мятежниками, в роде Умалата и ему подобных, которые были в беспрерывных сношениях с Персиею и с Турциею — с последнею чрез посредство анапского паши, и получали оттуда содержание.

Не смотря однако на все это, Авария, со времени смерти Ахмет-хана и покорения Акуши, не участвовала ни в одном из происходивших в Дагестане возмущений и ни разу не восставала против русских, хотя правительница, "закоренелая в злодействах всякого рода", усиливалась возбудить в ней смятение, и притворно примирясь с Сурхаем, неоднократно покушалась умертвить его. Внешнее спокойствие страны граф Паскевич относил частью к принятой нами мере, чтобы не допускать аварцев в наши владения без билетов правителя, а частью к усердию и преданности самого Сурхая, который [99] не смотря на свою непризнанность в народе и на фактическое безвластие, всячески старался удерживать его от враждебных против нас покушений. Но мнение графа Паскевича в этом случае уступает заключению Краббе, который приписывал спокойствие Аварии не усердию Сурхая или нашим мероприятиям, а невозможности явно противодействовать нашему влиянию по случаю внутренних несогласий и раздоров, раздиравших ее в течение этих десяти лет. Сурхай в это время жил как бы чужой в стране и даже не мог сплотить возле себя никакой партии, чтобы ею действовать на народ, ничем не занимался и не вмешивался в дела вверенных ему владений. Он имел гораздо более значения вне Аварии, где содействовал принесению нам покорности разными полудикими тавлинцами. В ханстве же всем управляла и руководила Паху-бике, интриги которой порождали всю неурядицу и были последствием разных личных, поземельных, фамильных и других счетов, кроме Сурхая, еще с соседними владельцами в роде Аслан-хана, и в особенности шамхала. Последнего она ненавидела за то, что он держал во владении своем мехтулинский удел ее мужа (деревни Параул, Дургели, Уруму и Кака-Шуру), подаренный ему генералом Ермоловым по изгнаний Султан-Ахмет-хана, а с первым была крайне в дурных отношениях по случаю отказа ему в выдаче замуж своей дочери за его сына Магомет-Мирзу.

Но так или иначе, а в минуту самых рьяных воззваний Бейбулата, в ханском аварском доме произошел внезапный переворот, который тотчас отозвался по всей стране и разом свернул население с того пути, на который удалось его поставить мятежнику. Хитрая ханша, имея в виду с одной стороны совершеннолетие своего сына, власть которого, без поддержки и согласия [100] русского правительства, не могла утвердить, а с другой видя, что прекращение войны с Персиею лишает ее союзника, а народ — значительной материальной поддержки, обратилась от лица своего и своих детей к Аслан-хану с предложением покончить всякие давние счеты и примириться, уверенная при этом, что союз с Аслан-ханом откроет ей покровительство России. Бунтовщики Нох-хан, Бейбулат, Умалат и всевозможные беки сознавая все невыгодные для них последствия сближения с нами столь сильного ханства, и всю возможность этого события, а также неизбежное влияние его на прочие вольные общества Дагестана, вздумали сколь возможно помешать замыслам ханши и тотчас разослали повсюду своих агентов, со сведениями о том, что наши войска истреблены турками, что шах-заде с армиею подходит к нашим границам, и пр. Но Аслан-хан поймал двух распространителей всех этих нелепых слухов, одному из них отрезал язык, а другому нос, и тем заставил остальных отказаться от всяких сплетен ¹⁹. После этого Умалат, видя, что судьба явно повернула к нему затылок, бежал в Турцию и там вскоре умер. Почти одновременно с ним сошел в могилу и Нох-хан.

Между тем, предложение ханши польстило Аслану, который, желая в то же время отличиться перед русским правительством, испросил позволение Паскевича не только на это примирение, но даже на склонение Паху-бике и ее семейство к подданству Государя. Коварная ханша никак не предугадывала вероломства Аслана, который на этот раз перехитрил ее и, затаив в своей душе давнюю месть, прикрытую личиною мнимой дружбы, [101] отплатил ей через пять лет после того рукою Гамзат-бека за удар, нанесенный его самолюбию. 9-го сентября 1828 г. аварцы и их ханский дом принесли присягу на верноподданство России. Это знаменательное и важное для нас событие завершилось народным праздником в Хунзахе и пышным пиром в ханском дворце, при участии знатнейших сановников страны и соседственных владельцев, явившихся по приглашению и принесших свое поздравление вступившему на престол предков Абу-Нуцал-хану. Торжество продолжалось несколько дней. Участники и содеятели в принесении аварцами присяги, в числе 21-го человека, среди которых было четыре кумыкских узденя, один аксаевский, три салатавца и 13-ть главных правительственных лиц Аварии, начиная с первосвященника Кур-Мамед-кадия, были награждены золотыми (15) и серебряными (6) медалями. Кроме того, оба хана были пожалованы чином полковника, с препровождением к гр. Паскевичу на этот чин патентов, и пенсиею по 2000 р. серебром в год ²⁰.

Тотчас после этого события ханша не замедлила конечно хлопотать о возвращении ее дому мехтулинского удела ее покойного мужа, но наше правительство сочло [102] неудобным удовлетворить этому домогательству. Вследствие ли этого отказа, или по врожденной злонамеренности, ханша, не взирая на присягу, принесенную ее домом и народом, не переставала интриговать против нас, стараясь всеми мерами, где возможно, причинить вред и шамхалу. Она посылала своих людей на разбои в Кахетию, вела тайные переговоры с Персиею и Турциею, не отказывалась помогать тем обществам, которые враждовали против нашего управления, а в особенности сеяла раздор в шамхальском доме и достигла наконец того, что окончательно вооружила против шамхала и его младшего сына, и даже народ.

После того, как генерал-адъютант граф Паскевич в 1827-м году отказал шамхалу Мехти-хану в присылке "десяти тысяч непобедимых русских войск" для восстановления послушания его подданных, последние, признав это неодобрением с нашей стороны действий их владетеля, и подстрекаемые фанатическою партиею муллы ярагского, а также шайкою политических мятежников и личными врагами шамхала, еще пуще возвысили голос, и с наступлением весны 1828-го года, когда началось усиленное отбывание для наших нужд земских повинностей, выразили новое неповиновение своему владетелю. Скрывая настоящие причины такого отклонения от власти шамхала, они оправдывали свои поступки будто бы несправедливыми и стеснительными для них его действиями. Опять, как и в прошлом году, восстало прежде всего селение Эрпели, потом Казанище и наконец Буйнаки, Янгиюрт и даже немного заколыхались Тарки. К июлю месяцу неповиновение четырех селений приняло более серьезные размеры и выразилось в отпадении их от Мехти-хана и в признании над собою господства Абу-Муселима. Шамхал еще раз обратился с [103] просьбою через генерала Краббе о высылке ему "шести тысяч победоносных русских войск" — иначе не ручался за надлежащее отправление службы нашему Государю. Краббе, не зная еще тогда настоящей причины беспорядков, и относя их к несправедливому и утеснительному для народа управлению Мехти-хана, предлагал некоторые решительные меры для восстановления спокойствия, и в том числе назначение при владетеле нашего пристава; но гр. Паскевич, возвратившийся к тому времени (4-го октября) из действующего корпуса в Тифлис, писал генералу Сипягину, что "принял за правило, пока продолжится война с турками, сколько можно стараться удерживать спокойствие в горах кавказских и не приступать ни к каким новизнам, которые поддержать оружием мы не имеем возможности". Исходя из этого "правила", он приказал, чтобы местные начальства в Дагестане не вмешивались прямо в дела между шамхалом и его подвластными, и если бы от последних поступали справедливые жалобы на шамхала и его утеснения, то подобные обстоятельства представлять его усмотрению, а он уже, "с своей стороны, надеялся убеждениями и советами склонить последнего, дабы он действиями своими не возбуждал против себя общего неудовольствия" ²¹. Но эта система не привела к цели, и до конца 1828-го г. неудовольствия и смуты не прекращались. В них принял участие даже владетель мехтулинский Ахмет-хан, который, "взяв непокорных под свое покровительство, подстрекал их к вящшим беспорядкам". Дух неповиновения и буйства [104] распространился до того, что шамхальцы стали весьма опасными не только для наших проезжающих, но даже и для проходящих воинских команд. Краббе, опасаясь, что с наступлением весны может возникнуть явное восстание, которое потянет за собою волнение и в вольных обществах, вынужден был глубже всмотреться во все эти происшествия — и наконец прозрел. Оказалось, что не всю вину можно было валить на шамхала: его можно было обвинять только, по словам Краббе, в сластолюбии и корыстолюбии, "для удовлетворения коих не гнушался он никакими постыдными и непозволительными средствами"; но к подобным действиям своих ханов и владетелей дагестанцы привыкли давно, а следовательно одни эти действия не могли так сильно влиять на народ. На них гораздо более влияли личные враги шамхала, главнейшими из которых были, к сожалению, ближайшие к нему лица: третий сын его Абу-Муселим, отчасти второй сын его Зубаир, вспомоществовавший своему брату, затем, действительно, капитан Ахмет-хан мехтулинский, и наконец, за плечами их всех — гарпия в образе Паху-бике. Еще один последний и самый страшный враг существующего порядка, действовавший в то время хотя не очень гласно, но чуть ли не успешнее и энергичнее всех прочих, оставался пока для нас в неизвестности, а для самого шамхала, им усыпленного, вовсе не казался опасным. Этот враг был новый проповедник шариата Кази-мулла.

Пружиною крамольной деятельности Абу-Муселима оказалась всесожигающая непобедимая страсть к дочери аварской ханши Селтанет-бике, возбужденная и разожженная самою матерью, которая собственно для этого пригласила однажды к себе молодого хана. Мать сумела так чисто обустроить дело, что Абу-Муселим, не откладывая [105] своих намерений до вторичного приезда в Аварию, сразу брякнул о своем неотразимом желании жениться на красавице, но за то и сразу был осажен: маменька объявила, что он только тогда может сделаться мужем прелестной Селтанет, когда будет шамхалом, удалив или вовсе истребив своего совместника в лице старшого брата Сулеймана-паши. Влюбленный горец поклялся, что он непременно достигнет цели; мало того, выдаст свою сестру за сына Паху-бике ²² и, согласно ее желанию, уступит ей часть шамхальских владений. Возвратясь затем на родину, он начал возмущать народ и против отца, и против его законного наследника. Первый, еще не подозревая интриги со стороны ханши и гнусных побуждений своего змееныша, понятно, относил причины всех беспорядков к народу и его некоторым вожакам, и в этом заблуждении даже сам невольно помог успехам своего сына: занятый постоянно мыслью об удержании за собою мехтулинского удела низверженного и изгнанного нами бывшего хана аварского, он пришел к заключению, что лучшее для этого средства будет заключаться в родстве с капитаном Ахмет-ханом, и вследствие этого предложил ему в супружество свою дочь Нох-бике. Но юноша, к удивлению, отказался от этой чести под влиянием все той же предусмотрительной и предупредительной Паху-бике и, конечно, сейчас же нажил себе в шамхале открытого врага. Мехти-хан не замедлил заявить нашим властям о некоторых его предосудительных проступках, истекающих из его буйной, разгульной жизни, и рекомендовал молодого человека пьяницею, развратником, бездельником. В Ахмет-хане, оскорбленном до [106] последней жилки, заговорило чувство мести, и он поспешил примкнуть к своему молодому приятелю Абу-Муселиму, для совместных действий против его отца; затем, он втянул в свою компанию Зубаира, получил обещание в содействии ему койсубулинцев и живо поставил дела в шамхальстве на такую дорогу, что народ вполне приготовился к вооруженному восстанию. Как ни отклонялся граф Паскевич от вмешательства во внутренний быт шамхальства, но на этот раз не мог оставить его без серьезного внимания и приказал генералу Краббе усилить в этой стране и в Мехтули войска и пригласить обоих молодцов — Муселима и Ахмета, под благовидным предлогом в Тифлис, где надеялся их удержать до восстановления в шамхальстве полного спокойствия. Шамхалу же он написал не совсем приятное, хотя и крайне любезное, послание, в котором, обвиняя его в происходящих беспорядках, предложил ему "немедленно удовлетворить все жалобы народа, возвратить все, взятое у селений и у частных лиц, быть правосудным и милостивым отцом своих подданных". Но не успело это послание достигнуть по назначению, как обстоятельства уже переменились: Ахмет-хан стал формальным женихом Нох-бике и на приглашение Краббе просил оставить его в покое до совершения свадьбы, а Мехти-хан уверял, что его будущий зять "неограниченно предан нашему правительству". Такое неожиданное явление было для нас очень кстати, потому что в это время возникли недоразумения в кубинской провинции, куда пришлось направить часть наших войск ²³. Мехти-хан сыграл свадьбу на славу и вслед затем в июне месяце выехал в Петербург, оставив управление шамхальством, [107] под покровительством наших властей, старшему сыну своему Сулейману. Почтенному старцу не суждено было более увидеть свою родину: он скончался на возвратном пути из Петербурга, в 1830 году. Да и кстати, потому что шамхал устарел и ослабел не только физически, но даже умственно, и в правители такого народа, которым властвовал, уже не годился — тем более, что времена настали другие. Умственной слабости его, не допускавшей здраво и прозорливо давать надлежащую оценку серьезным явлениям жизни, мы обязаны окончательным утверждением на кавказской почве того рокового для нас вероучения об исправительном тарикате, первым вооруженным представителем которого явился Кази-мулла. Мехти-шамхал, в заблуждении своем, и не предполагал, какое зло он причинил нашему владычеству в крае, и как далеко отошел в конце своей жизни от прежних воззрений и даже от бескорыстной и почти безупречной когда-то преданности нашему правительству. Да, плохое наследие по себе оставил он для нас среди кавказских горцев, и в особенности в своем собственном владении, население которого прежде всех других, благодаря недальновидности своего правителя, открыло объятия первому имаму в крае и образовало собою кадр его хоругвеносцев для долгой с нами борьбы. Период брожения для дагестанцев был кончен — и началось состязание с нами за идею и за условия их народного быта.

Комментарии

1. Высочайший манифест об открытии войны последовал 14 апреля 1828 г.

2. 20-й пехотной дивизии (г. л. Красовского) третьи баталионы полков: нашебургского, козловского, севастопольского, крымского, 39 и 40 егерских — от кр. Кавказской на Георгиевск, Екатериноград до ст. Ардонской включительно; 22-й пехотной дивизии (г. м. Турчанинова) третьи баталионы навагинского, тенгинского, кабардинского пехотных полков — от Усть-Лабы и Темнолесской на Нальчик, Баксан до Уруха, и три баталиона 43-го егерского полка — в Грозной, Кази-юрте, Горячеводске, Внезапной, Алир-Аджи-юрте и пр. Гарнизоны: три баталиона владикавказского полка — от Ардона на Владикавказ и на военно-грузинской дороге, в Назране и пр.; два баталиона таманского полка (Тамань, Темрюк, Фанагория и пр.), моздокский и кизлярский баталионы. Роты 22-й артиллерийской бригады — в крепостях и на постах по всей линии, в Грузии, в Дагестане: 1-я батарейная, 2-я, 4-я, 5-я, 6-я (каждая в 12 орудий), 5-я резервная (18 орудий), 9-я (шесть орудий) и конноартиллерийская № 5. Поселенные казачьи полки в восьмисотенном составе: кавказский, кубанский, хоперский, волгский, моздокский, три гарнизонных сотни на постах, войска гребенского 7 сотен (по постам от Александрова до Татаринского), терского семейного четыре сотни, кизлярского терского одна сотня, моздокская горская казачья команда; донские полки в пятисотенном составе: Луковкина, Залещинского, Киреева, Родионова, Грекова, Астахова и сборный астраханский. Кроме того, начальнику кавказской линии подчинялись: три полка астраханского войска, расположенные от Астрахани до Саратова, три полка уральского казачьего войска (среди ногайцев и прочих кочевников), десять конных с одним резервным и десять пеших казачьих полков черноморского войска. (Д. арх. окр. шт., 2 отд. ген. шт. 1828 г. № 34. Расположение войск на кавк. линии).

3. Донесение г. л. Эмануеля ген. ад. Паскевичу от 1-го ноября 1827-го г. № 3819.

4. "Кавк. Сб." т. X, стр. 37 и 41.

5. Асанбек-юрт, часть аула Урус-Мартана, Бочи-юрт, Дихи, хутор Цунцы (близь Атабай-юрта), часть Шали, Гельдыген с хуторами, хутор Самиахиева.

6. Рапорт г. м. Энгельгардта графу Паскевичу от 19-го июня 1828-го г. № 245.

7. Рапорт г. от кав. Эмануеля гр. Паскевичу 3-го ноября 1828-го г. № 1405.

8. Три роты грузинского гр. и баталион ширванского полков, 6 орудий 21-й артил. бригады, 100 донцов Кутейникова полка, пограничная стража из сельского ополчения, женатые роты грузинского гр. и 41 егерского полков, казачьи команды на постах, запасный эскадрон нижегородского драг. полка и кадры двух действующих эскадронов.

9. В донесении г. м. Зенича по поводу этого происшествия находятся весьма интересные сведения о силе и численности наших боевых единиц. Так например, он пишет, что у него в трех ротах налицо 126 человек и из них 73 слабых, которые не могут ходить по горам. В Царских же Колодцах в двух ротах 3-го бат. ширванского полка состояло налицо только 29 человек. (Рапорт Зенича 16-го мая 1828 г. № 354).

10. Дела архива окружн. штаба 1828 года, 2 отд. ген. шт. №№ 25 и 65 и воен. губернатора №№ 25, 40 и 41,

11. Донесения г. м. Краббе от 9-го января и 30-го декабря 1828 г. №№ 27 и 1606. Предписание гр. Паскевича от 30-го января 1829 г. № 33.

12. Медалей за персидскую войну удостоились и те лица, которые принимали участие в сражениях 1826-1828 гг. не только против персиян, но и против "союзных с ними лезгин и других горских народов". (Приказ по отд. кавк. корп. 7-го августа 1828-го года № 105).

13. Докладная записка г. ад. Сипягина от 15-го января 1828-го г. № 9.

14. Докл. з. г. ад. Сипягина 29-го марта № 67.

15. Письмо Аслан-Гусейн-хана кюринско-казикумухского к тифлисскому военному губернатору от 20-го апреля 1828 г. и донесение г. м. Краббе от 30-го июля № 66.

16. Донесение кн. Бековича-Черкаского от 9-го апреля 1828 г. № 293.

17. Второй сын Али-Султан-бека мехтулинского.

18. Д. арх. шт. кавк. в. окр. 1830 г. «О награждении аварских ханов».

19. Доклад г. ад. Сипягина 4-го августа 1828-го года № 144.

20. Проект акта, который должны были подписать ханы при вручении им инвеституры, удостоен был Высочайшего одобрения. 9-го марта 1829-го года граф Нессельроде препроводил к главнокомандующему, за подписью Государя Императора, в мешках из золотого глазета, утвердительные грамоты, а также знамена с Императорским гербом и богатые сабли с надписью, но все эти пожалования, не исключая чинов и пенсий, были остановлены в Тифлисе,— так как гр. Паскевич не считал возможным объявить их ханам до прекращения между ними вражды и подписания верноподданнического акта. Посредником же для достижения последних целей был избран Аслан-хан.

21. Донесение Сипягину г. м. Краббе от 18-го августа № 82. Предписание Паскевича Сипягину от 8-го октября № 77. Дела архива окружного штаба 1828-го г. №№ 10, 21, 25 и 72, 2-го отд. ген. шт., и №№ 10 и 14 тифл. в. губерн.

22. Действительно, Нуцал-хан вскоре женился на дочери Мехти-шамхала Айбат.

23. Д. арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1829 г. № 25.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 11. 1887