ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

(Продолжение).

VI.

Положение дел в Дагестане в 1826 году. Война с Персиею. Рескрипт Императора генералу Ермолову. Восстание мусульманских провинций. Фанатик Гаджи-Шефи-бек. Волнения в шамхальстве. Новый рескрипт Императора. Прибытие в край генерала Паскевича. Восстание джарцев. Изгнание султана элисуйского. Восстановление порядка и спокойствия. Покорность некоторых осетинских обществ. Восстание тагаурцев. Поражение шайки Астемира и уничтожение деревни Узени-юрт. Деятельность муллы Магомета маюртупского у тагаурцев, карабулаков и в Чечне. Отъезд генерала Ермолова и назначение на его место генерал-адъютанта Паскевича.

Связь событий, происшедших в 1825 году в Чечне и в Дагестане, привела генерала Ермолова в заключению, что для спокойствия этих двух окраин необходимо одновременное на них влияние. Усмирив Чечню силою оружия и осчастливленный за это рескриптом Императора Николая ¹, корпусный командир бросил взгляд и на Дагестан. [2]

Дагестан в политическом отношении делился на подвластный или мирный и на вольный. К первому относились деревни, лежавшие на низменности во владениях шамхала, в Каракайтаге, Табасарани и кюринском ханстве, вся Куба и округи, простирающиеся от нее на юг и восток; ко второму принадлежали гористые места на запад от мирных, населенные многочисленными независимыми племенами. Вольный Дагестан управлялся или советом, или старшинами; подвластный же — нашими начальниками и местными ханами: Куба и окрестности Дербента — комендантами, владения шамхала — им самим, кюринско-казикумухское ханство — Аслан-ханом, Кайтаг и Табасарань — беками. Влияние на народ этих владетелей далеко не простиралось, хотя суд и расправа их были часто неограничены. Дагестанцы, населяя преимущественно плодоноснейшие земли, в хорошем климате, были, за немногими исключениями, зажиточны, воинственны и до крайности свободолюбивы. По этому последнему свойству было не трудно определить степень доверенности, какую мы могли иметь к преданности нам народа. Дагестанцы не любили ни персиян, ни турок, ни русских, но к первым двум национальностям всегда тяготели в тех случаях, когда видели в перспективе свое освобождение от нашей зависимости. Персияне понимали их лучше, чем кто-либо иной, и в необходимых случаях влияли на них через низвергнутых и бежавших в Персию наших ханов, а также и через разных злонамеренных для нас лиц, недовольных почему-либо нашим управлением и имевших вес в народе, но скрывавшихся от нашего преследования у них в государстве. Они справедливо полагали, что если все эти беглецы явятся в свое отечество, где удержали за собою родственные и всякие другие связи, то возмутить против нас народ будет [3] не трудно, в особенности при помощи денег, подарков и самых широких и обольстительных обещаний.

Так они и поступили. Уже в начале 1826 года в Дагестане то там, то сям сильно ратовали персидские агенты, и в марте месяце заметна была первая перемена в расположении к нам населения. Беки и важнейшие люди часто собирались для совещаний под благовидным предлогом, тогда как на самом деле эти совещания были очень подозрительны. Военно-окружной начальник в Дагестане генерал-маиор фон-Краббе, человек весьма опытный, осмотрительный, умный и на своем месте вполне незаменимый, проведав об этих сходках, приказал частным начальникам быть очень осторожными и ненадежных или подозрительных людей забирать под стражу. Эти меры хотя не успокоили конечно жителей, но удержали их от явного бунта, который возбуждали персидские агенты преимущественно разными письмами шах-заде и окружавших его фанатиков.

В апреле 1826 года войска, находившиеся в Дагестане, были расположены следующими, образом: в кр. Бурной — один баталион куринского полка и два орудия 3-й легкой роты; в Великенте — рота, того же полка и три орудия 3-й легкой роты; в Дербенте — шесть рот куринцев и три орудия 3-й легкой роты; в Кабире — рота куринцев и одно орудие; в новой Кубе — семь рот апшеронского полка, 5 орудий 3-й легкой роты и два орудия 5-й резервной батарейной; в Шемахе — рота апшеронского полка, две роты 42-го егерского и четыре орудия 5-й батарейной роты; донской Семенченкова полк размещен был на постах по всему краю. Кроме того, в Дербенте и в Баку — гарнизонные баталионы, в Ленкорани — каспийский морской баталион и часть донского Молчанова полка; 2-й апшеронский баталион оставался на линии. [4]

В мае и июне колебание умов в Дагестане усилилось; почти все беки у нас были в подозрении; вольные дагестанцы приготовлялись к нападению на мирных табасаранцев. Во главе недовольных стоял уважаемый в народе кайтаго-табасаранский кадий Абдулла-бек эрсойский, и его представительство в этом случае угрожало нам большими хлопотами, так как он был в родстве с беками, "которые равнодушно смотрели на его мошенничества, а некоторые тайно ему вспомоществовали". Но вдруг, Абдулла-бек сходит с жизненного поприща, убитый, подобно Али-Мардан-беку табасаранскому, все тем же преданным нам Навруз-беком терекемейским ² — и дагестанцы разом оседают. Все это было для нас очень хорошо, но, по мнению Ермолова, не обусловливало окончательного спокойствия в Дагестане. Зная хорошо этот подвижной и страстный к приключениям народ, отдельные разрозненные общества которого всегда несли на себе влияние главнейшего и важнейшего среди них общества даргинского, т. е. Акуши, Ермолов понимал как нельзя лучше, что пока эта Акуша не будет окончательно под нашим влиянием — дела наши в Дагестане можно считать только на пути к цели, не смотря на все усилия заинтересованного в них Аслан-хана кюринского и на усердие шамхала, кадия Сеид-эфенди и, пожалуй, двадцатилетнего юноши капитана нашей службы Ахмет-хана мехтулинского. Действительно, маленькие общества смотрели на Акушу во все глаза, и стоило бы ей только покачнуться, как они разом стали бы на ее сторону. Некоторую самостоятельность в последнем случае могла иметь только Кайтаго-Табасарань, [5] но ею теперь Ермолов интересовался не особенно, так как успел ослабить ее до пределов возможности уничтожением уцмийства, изгнанием крамольного майсума, подчинением многих деревень в 1825 году казенному управлению, а также арестованием и ссылкою главных мятежных беков этой всегда беспокойной провинции. Акушу, при тогдашних обстоятельствах, можно было скорее всего подчинить себе только мерами кроткими, и поэтому генерал Ермолов еще из Чечни предписал фон-Краббе ³ приступить к ним неотлагательно, положив в основание их сложение всех недоимок, накопившихся на акушинцах в нашу казну. Это была самая больная, надорванная струна даргинского общества, восстановлением которой, по словам шамхала, можно было смело достигнуть желаемой цели. Генерал фон-Краббе тотчас вызвал в Тарки акушинских кадиев, старшин и разных почетных лиц, в числе более двухсот человек. Они не замедлили явиться, и 3-го июня, в главной мечети, в присутствии шамхала, фон-Краббе и некоторых других наших начальствующих лиц, выслушали распоряжение Ермолова о сложении с них всей податной недоимки нашему правительству за прежние годы. Действительно, стрела попала прямо в цель — и восторгу акушинцев не было конца. Всесовершенное же удовольствие постигло их тогда, когда из мечети они были приглашены в замок шамхала и отпировали торжество дня с таким избытком и роскошью, о которых не имели никакого понятия. Этот достославный пир фон-Краббе описывает Ермолову следующим образом:

«Что мог только придумать и приискать в Тарках к [6] (стр. 6-7 отсутствуют в скане – прим. расп.)

[8] ло от наглости соседей безумных и неблагодарных. Хотя надеюсь и полагаю, что происшедшие военные действия суть собственное нахальство сардаря эриванского, но в государствах, столь благоустроенных, каково персидское, можно, требуя удовлетворения, и самим оное себе доставлять, а потому, и предписав вам немедленно выступить против эриванского сардаря, ожидаю скорого извещения вашего, что, с помощию Божиею, нет сардаря, и Эривань с его областью занят вами: вы и 15 тысяч русских — достаточный мне залог успехов. Прочее увидите в предписании. Одно здесь прибавлю: вы христианский вождь русский; докажите персиянам, что мы ужасны на поле битвы, но что мирный житель может найти верный покров и всегдашнее покровительство среди стана нашего. На вашу ответственность возлагаю исполнение сей Моей непременной воли. Засим, Бог с вами! Был бы Н П. прежний человек — может быть явился к вам, у кого в команде в первый раз извлек из ножен шпагу; теперь остается Мне ждать и радоваться известиям о ваших подвигах и награждать тех, которые привыкли под начальством вашим пожинать лавры. Еще раз Бог с вами! Буду ожидать частых донесении ваших, которых прощу доставления по возможности. Вам искренно доброжелательный Николай».

Увы! это был последний дружественный рескрипт нового Государя к достославному вождю Кавказа.

Не мог Ермолов не почувствовать всю неловкость своего положения перед Государем, и последовавшее затем его всеподданнейшее донесение, при всем нежелании Алексея Петровича выдать свою внутреннюю борьбу, звучит видимым оправданием за свою непредусмотрительность относительно мусульманских провинций в крае, [9] "на возмущение которых" — сознается он Государю — "была обращена вся деятельность Абас-Мирзы" ⁵.

«Он успел в том — говорит далее Ермолов — посредством бежавших от нас ханов, которым, дав убежище, оказывал уважение и дружбу. Они, возвратясь в прежние владения, нашли обширные связи родства и недавно еще оставленных приверженцев. Сими увлечена чернь, необыкновенно глупая, особенно легковерная. Общее против нас восстание мусульман не иначе произведено как религиею, и оное возбуждает одна священная особа, находящаяся при Абас-Мирзе. Он же, с своей стороны, дает подарки и деньги, расточает обещание и подлую ложь. Достойный сподвижник Абас-Мирзы, сардарь эриванский, те же самые и с равным коварством употребляет средства. Всюду к народу рассылает он возмутительные бумаги и письма, в особенности к каждому из старшин более уважаемых».

В этом донесении Ермолов выразился немного неточно: общее против нас восстание на Кавказе не произведено, а подготовлено религиею, и подготовлено оно собственно не священною особою, состоявшею при Абас-Мирзе, которая этим только воспользовалась вовремя, а всеми предшествовавшими вероучениями и постоянным колебанием слабых умов; в персидских же собственно провинциях края не нужно было и подготовки, потому что оне не сходили с разгоряченной жаровни и не имели никакой причины, в случае малейшего толчка своих соплеменников, оставаться нам преданными и предпочесть нас своим собратам.

Талышинское ханство возмутилось одно из первых. Правитель его Мир-Гасан-хан, зная заблаговременно о намерениях персиян, 4-го июля скрылся из Ленкорани и вслед затем явился туда уже с персидскими [10] войсками. Шекинская провинция была поднята присланными в нее шахом детьми последнего хана, которым было приказано присоединить народ для совокупных действий к джарским лезгинам и быть под руководством беглого царевича Александра, направленного для возмущения в Кахетию; в ширванскую провинцию подослан Абас-Мирзою беглый Мустафа-хан, и ему дана многочисленная персидская конница. Он быстро овладел радушием и благорасположением населения, которое тотчас присоединилось к нему. В Карабах явился также беглый хан и нашел готовую измену. Елисаветпольский округ возмущен был сыном последнего хана, власть которого утвердили персидские войска. Бакинская провинция поднята прибывшим из Персии бывшим ее ханом, убийцею генерала князя Цицианова; кубинская готовилась последовать за нею вследствие поджигательства сына Ших-Али-хана, умершего в бегах. Татарская часть шамшадильской дистанции явно восстала; старшины казахской дистанции были в сношениях с персиянами; ближайшая к Тифлису борчалинская дистанция находилась в сомнительном состоянии и видимо готовила у себя взрыв, так как сардарь эриванский не оставлял ее ни на минуту своим энергическим давлением ⁶.

Первостепенная и главнейшая роль в призыве к восстанию всех горных обществ Дагестана, для которых Абас-Мирза не щадил не только своих воззваний, но даже и золота, была возложена на Сурхай-хана казикумухского, присланного для этой цели из Тавриза в [11] Дагестан, вместе с Бейбулатом и Умалатом; затем на его сына Нох-хана, прибывшего на Кавказ несколько ранее своего отца, на сына этого последнего Махмад-хана, на самухского бека Шамулая (Гаджи-Шефи-бека), бывшего в большой дружбе с муллою ярагским и поддерживавшего эту дружбу с прочими тарикатистами, а также на табасаранских беков, среди которых тогда жил мулла Магомет, и на других влиятельных в обществах лиц.

Шамулай обрисован в официальных летописях следующим образом ⁷:

«Гаджи-Шефи-бек, при бытности Гусейн-хана в шекинской провинции, вооружил весь народ против правительства нашего, заставил его изменить присяге, данной Государю Императору, и принять таковую хану; подстрекал хана делать неслыханные тиранства, грабежи и убийства армянскому народу, и если бы не его советы действовали, то хан не имел бы долгого существования в провинции и не сделал бы столько зла и бедствий жителям, а особенно армянской нации, от каковых ныне многие семейства страдают. Человек сей всю жизнь свою провел в разных грабежах, зажигательствах и тиранствах народа и при всех ханах, управлявших шекинскою провинциею, поступки его ознаменовались или вооружением противу власти и набиранием разбойников подобных себе, или же низкою лестью и вкрадчивостью в доверенность хана,— и как то, так и другое стяжал для того, дабы действовать самопроизвольно и разорять народ».

Сурхай не замедлил явиться на родину с запасом золота и разумеется был по сыновнему встречен Нох-ханом, который, во главе вооруженной толпы, принял [12] родителя в свои объятия. Но Сурхай не долго благодушествовал среди своих прежних подвластных, потому что Аслан-хан кюринско-казикумухский, по требованию генерала Краббе, поспешно собрал милицию, разогнал партию Ноха и выпроводил Сурхая вместе с Бейбулатом вон из своих владений. Приятели удалились в Кусур и стали оттуда скликать толпы лезгин, чтобы двинуться поближе к джарцам, где сочувствие для них было уже вполне подготовлено предварительными сношениями народа с персидским правительством, чрез посредство его агентов.

Глухой ропот стал быстро разноситься по Дагестану, в особенности среди лезгин, где жил Сурхай, и частью в Табасарани; упорно молчала одна лишь Акуша. Акушинцы не только не трогались с места, но даже не обратили внимания на льстивое воззвание к ним шаха о восстании и содействии персиянам и препроводили его к шамхалу, с уверением, что не изменят нам. Поведение акушинцев на первый раз развязывало нам руки и в том отношении, что давало возможность обратить незначительные наши войска, вверенные г. м. фон-Краббе, для надзора и обуздания мусульманских провинций ⁸. Не более значительный успех имел пока и Умалат, который избрал для своих предприятий давнюю зазнобу — шамхальские владения. К осени 1826 года он успел возмутить против г. л. Мехти-хана главные из подвластных ему селений — Каранай и Эрпели, примеру которых последовали сейчас же и остальные. Хотя возмущение выразилось в слабой форме, посредством неповиновения воле шамхала, неисполнения его и наших требований и т. д., но оно могло от времени разгореться, а главное — повлиять [13] и на соседей. Для уничтожения его в зародыше, г. м. Лаптев 1-й объявил жителей неповинующихся деревень нам враждебными и приказал схватывать их и изыскивать случаи наносить им вред. Согласно последнему распоряжению, в ноябре месяце 1826 года кумыкские князья поручики Чопан и Разыхан, прапорщик Кебан, костековский Амза Муртузалиев и некоторые другие, с 80-ю всадниками, под главным начальством кумыкского пристава капитана Филатова, отбили у Темир-аула до 4 т. голов скота, принадлежавшего эрпелинцам и каранайцам, и угнали его в ногайские степи. Эта решительная мера, сразу осадила мятежников, и они, подумав и погадав, пришли к убеждению, что гораздо выгоднее возвратиться к подчинению шамхалу, чем служить его отверженному зятю. Явясь к Мехти-хану с повинною, они просили забыть навсегда их прегрешения и принять уверение, что возобновлять их не будут. Мехти им простил, но обязал эрпелинцев в начале весны 1827 года выселиться на плоскость к деревне Керей-аул и в обеспечение этого обязательства взял от них сорок аманатов, а от каранайцев, в ручательство их дальнейшего спокойствия — десять. Нечего делать, те и другие согласились на этот худой мир, и отбитые у них бараны были им возвращены ⁹.

В соображениях Абас-Мирзы не были упущены из вида и чеченцы, но они были подчинены влиянию дагестанцев и Нох-хана, который стал на них действовать, конечно, чрез посредство состоявшего при нем Бейбулата, а этот последний при помощи муллы Магомета Кодуклая маюртупского, все еще величавшего себя [14] имамом. Казалось, что при таком широком взмахе всех мероприятий, Абас-Мирзе не Бог знает чего

стоило бы достигнуть своих целей среди горцев, но, к счастью нашему, до этого не дошло. Благодаря хорошо поставленному делу Ермоловым и разумной деятельности его избранников — г. л. Эмануеля и г. м. Краббе, горские народы до окончания персидской войны были удержаны в границах возможной и достаточной для нас скромности, хотя вспышки не переставали являться постоянно и в разных пунктах края. Но за то, в мусульманских провинциях мы тотчас же потерпели неудачу. Когда генерал Ермолов донес о том Государю, то получил ответ, из которого увидел, что "жизнь его пройдена", и нужно уступить место другому. Император писал ему ¹⁰:

«С душевным прискорбием и, не скрою, с изумлением получил Я ваше донесение от 28 июля.

Русских превосходством сил одолевали, истребляли, но в плен не брали. Сколько из бумаг понять Я мог, везде в частном исполнении видна оплошность неимоверная: где предвиделись военные обстоятельства, должно бы было к ним и приготовиться».

В конце этого рескрипта сказано:

«Я посылаю вам двух вам известных генералов — генерал-адъютанта Паскевича и генерал-маиора Дениса Давыдова ¹¹. Первый — Мой бывший начальник пользуется всею Моею доверенностью: он лично может вам объяснить все, что, по краткости времени и по безызвестности, не могу Я вам письменно приказать». [15]

Подпись на рескрипте была короткая, сухая и сдержанная "Николай".

И так, доверие, которым пользовался до сих пор Ермолов, надломилось, а непосредственно последовавший затем другой рескрипт дал ему понять, что оно даже и совсем прекратилось. Рескрипт этот был такого рода:

«Алексей Петрович! На основании учреждения о большой действующей армии, в случае болезни или отсутствия главнокомандующего или командира отдельного корпуса, именем их управляют армиями или корпусами начальники их штабов. Искренно желая, чтобы сей случай не мог представиться в отношении к вам, Я нужным однако же считаю, в предосторожность, для предупреждения всякого недоразумения, разрешить вас, в случае нездоровья вашего или какого другого непредвидимого препятствия, вверить начальство над корпусом генерал-адъютанту Паскевичу, как старшему после вас. Николай» ¹².

Подобный рескрипт, конечно, нельзя было принять иначе, как за деликатное приглашение оставить пост — но не сразу, потому что это было бы некоторого рода строптивостью, а при первой законной причине или чрез некоторое время. Поэтому Ермолов, скрепя сердце, предоставил свою судьбу дальнейшему усмотрению Государя и ждал — тем более, что спустя некоторое время положение его как будто бы стало восстановляться.

Ровно через месяц по подписании Государем Императором обоих рескриптов к генералу Ермолову, именно 10 сентября, Паскевич прибыл в лагерь, расположенный у Елисаветполя, и фактически вступил в командование действующими войсками, с титулом [16] "командира войск кавказского отдельного корпуса, под главным начальством генерала от инфантерии Ермолова состоящих" ¹³. К Ермолову же с этой минуты относились разно: или — "главному командиру войск отдельного кавказского корпуса", или — "господину генерал-от-инфантерии Ермолову", или — "главноуправляющему в Грузии" и т. д., то коротко, то с добавлением дальнейшего титула ¹⁴. К Паскевичу стала восходить большая часть донесений даже от начальников отделов края, не говоря о тех, которые были писаны начальниками частей, входивших в действующий корпус, и имя Ермолова повторялось все реже и реже. Не смотря на это, Ермолов работать не уставал, и кампания наша против персиян обязана ему не только основным планом, которому следовал Паскевич, но даже "расписанием войск для военных действий с ними". Впрочем, Ермолов скоро поправил наши дела: к началу ноября неприятель был изгнан из всех наших мусульманских провинций, "военные действия прекратились, и генерал-адъютанту Паскевичу предоставлено было перейти за Аракс" ¹⁵.

Не унимались только джарцы, восставшие прежде всех других кавказских племен, и во что бы то ни стало желавшие довести свои замыслы до какого-нибудь решительного результата. Тогдашнее политическое положение этого народа и его самоуправление настолько были для него выгодны, что мы не могли воспрепятствовать его [17] поголовному восстанию и должны были оставаться лишь тревожными его зрителями. Положение это было такого рода: под именем джарцев у нас разумелись все лезгины, жившие по левому берегу р. Алазани и издавна носившие название енисельцев; джарцами же они у нас назывались потому, что господствующим и самым влиятельнейшим среди них обществом были жители с. Джары, которые руководили делами большинства других обществ и с давнего времени держали их у себя в зависимости. Все енисельцы делились на три союза или геза: 1) сс. Джары, Катехи и Белаканы, 2) Дженихи, Талы и Мухахи и 3) елисуйцы. Султан элисуйский Ахмед-бек был нам совершенно предан; дженихцы были достаточно верными; джарцы, державшие под непосредственным своим влиянием катехцев, мухахцев и тальцев, были самыми опасными и неблагонадежными. Они отличались от других обилием своего населения и богатством, дававшими им первенство между всеми обществами; крепкое же местоположение, которое они населяли, всегда спасало их от покорения и обусловливало независимость и свободу действий. Служа всегда причиною и средоточием всех возмущений, джарцы были в постоянных сношениях с персиянами и турками. В одном только случае они были вредны для нас менее других — именно в разбоях, так как, будучи богаты, занимались обширною торговлею и в хищничестве особенной надобности не встречали. Белаканцы смотрели с завистью на силу джарцев; неприязнь эта еще более усиливалась ненавистью двух их старшин, имевших между собою кровное мщение и пользовавшихся преимущественным пред прочими их представителями влиянием. Белаканцев можно было бы назвать в то время даже приверженными, так как только они одни не разделяли крамольных поползновений [18] джарцев и остальных обществ — хотя, конечно, собственно из противодействия им, но не по внутреннему убеждению. Будучи слабее джарцев и живя на открытой местности, они всегда стремились заискать нашего расположения и покровительства, хотя были знамениты своими разбоями и непосредственными связями с глуходарскими хищниками.

Главный Джарский старшина и начальник чапарельского тохума (фамилии), самого сильного в Джарах, был Мамед-Вели-Чанка-оглы. Он пользовался уважением и влиянием, благодаря своему значительному в народе происхождению и родственным связям, но не имел никаких личных достоинств, от старости выжил из ума и славился своею чрезмерною скупостью, так что за червонец готов был сделать что угодно. Он заискивал в нас только потому, что надеялся получить пенсию, и в этом случае годился нам для всяких услуг. Другой старшина Гаджи-Махмуд, начальник чемчелийского тохума, был хотя низкого происхождения, но своим умом и святостью, приобретенною в народе путешествием в Мекку, снискал более всех влияния в Джарах. Он был в сношениях с царевичем Александром во время бунта в Кахетии в 1811 году, принимал посланного персиянами полковника английской службы Монтиса, вел с ним сношения в начале 1826 года и усердно хлопотал среди населения о содействии Абас-Мирзе, а также всеми силами противодействовал сбору милиции, которую Ермолов думал составить при первом известии о нападении на Мирак. Ему во всем усердствовал третий старшина Оден-оглы, начальник нуглийского тохума. Гаджи-Махмуд имел кровное мщение, о котором сказано выше, к белаканскому кевхе Мамед-Муртузали-оглы, начальнику табелийского тохума, который пользовался [19] у белаканцев совершенным доверием; человек он был храбрый, умный, но преданный самому постыдному пьянству. Он дозволял разбои, так как на них основывал все свое влияние, и скрытно делился добычею с хищниками. Мы его держали в страхе, сами остерегались, но и оберегали от личных его врагов, так как со смертью его лишились бы полезного для нас соперничества джарцев и белаканцев. В этом последнем населении мы вели, устраивали и поддерживали наши дела через цибуланского старшину Курбан-Мамеда и через Байрам-Мамеда, которые вполне заслужили наше уважение своею старостью и честностью. В Катехах все делалось через старшину Цадар-оглы. "Это был пьяница, дурак и воришка, но лучше его там никого не было; в случае надобности можно было не стесняться дать ему сто палок". Главными разбойниками в Катехах были родные братья Котур-мулла и Котур-Соломон, которых мы наметили для поимки при первом явном преступлении и для расправы. В Талах старшиною был Раджаб-ага, старый бескорыстный пьяница и хороший шпион, когда выпьет тунгу водки, но так как он часто болел, то обществом управлял другой старшина Соломон, глупый, слабый и живший умом Гаджи-Махмуда. В Дженихах были старшинами Мамед-Асан-ага и его брат Джеват-ага, люди добрые, умные, честные и совершенно нам преданные. Таков был личный состав внутреннего самоуправления енисельских лезгин в минуту нашего разрыва с персиянами. Мы не имели никакого права заменить одного старшину другим и должны были одинаково терпеть как Гаджи-Махмуда, так равно Соломона и ему подобных. Обращение наших властей с старшинами было снисходительное, возможно ласковое, и о посягательстве на наказания их мы и думать себе не [20] позволяли, чтобы не лишить себя их доверенности и через это не прекратить сношений с нами всех джарских обществ. Единственная мера, к которой мы прибегали в случае неуплаты казенной подати — это задержание их скота, выгоняемого весною, осенью и зимою на правый берег Алазани ¹⁶.

Восстанию джарцев много помогло также и наше пассивное положение в закавказском крае, при котором мы не в состоянии были рискнуть ни на какие относительно их серьезные меры. Командир кавказской резервной гренадерской бригады г. м. князь Эристов, командовавший войсками в Кахетии, еще до войны предусматривал предстоящие для нас затруднения и в донесении к г. л. Вельяминову 1-му писал о джарцах:

«Будучи подстрекаемы правительством персидским, они мало по малу испытывают, какое действие будут иметь начальные шалости, дабы после, при бездействии с нашей стороны, решиться и на самые действия военные».

В последнем случае генерал кн. Эристов прямо намекал на распоряжение Ермолова, который, в виду недостатка сил для охраны края, приказал избегать всяких вооруженных столкновений с джарцами, да и вообще с горскими народами, и обходиться по возможности, так сказать, домашними мерами и средствами. Это требование было, пожалуй, рационально до тех пор, пока джарцы действовали одни и по собственному побуждению. Но в конце июля, после того, как их навестили Сурхай-хан и Бейбулат, дела обострились: соблазн, в образе радужных обещаний полной свободы и независимости так сильно охватил их, что они поднялись почти все и составили обширный джамат у муганлинской [21] переправы. Здесь большинство стояло за немедленное открытие военных действий, и только немногие им противоречили. Результатом этого совещания было отправление к Абас-Мирзе с зятем Оден-оглы Куглун-Шабаном, всеобщего прошения о немедленном прибытии персиян в наши пределы и уверения, что все джарцы вооружатся немедля; в Нуху была также послана депутация к сыну Селим-хана с приглашением явиться в Джары. До возвращения же всех этих посланных решено было обширными предприятиями повременить ¹⁷, не стесняя впрочем желающих испробовать свое счастье в мелких нападениях. Из числа этих желающих выделились 200 человек, которые 2-го августа произвели нападение на зимний лагерь нижегородского драгунского полка Карагач, захватили несколько человек в плен, овладели кое-каким казенным имуществом и зажгли несколько построек. Командир полка полковник Шабельский просил позволения наказать джарцев, но Ермолов остался при прежнем своем побуждении и ограничился тем, что, усилив меры наблюдения и предосторожности, отправил к ним следующую прокламацию ¹⁸:

«Едва появился среди вас мошенник Сурхай казикумухсий, как уже вы начали делать разбои и сожгли Карагач. Я предупреждаю вас, что подобное поведение будет иметь для вас конец нехороший. Будете слушать обманов и обольщений мошенников — и будете жалеть после. Давно я живу здесь, и подлых саджаров знаю, которых готовитесь вы сделаться рабами; и вас хорошо знаю. Воздержитесь от разбоев, сохраните спокойствие в ваших владениях, и увидите, что вы, поверив мне, ничего не потеряете». [22]

Тем временем, Сурхай-хан неутомимо вербовал в горах лезгин, вознаграждая деньгами каждого, кто приставал к нему. Это поощрение, в связи с карагачским успехом, не замедлило принести свои плоды – и силы Сурхая росли заметно. Джарцы, в свою очередь, не обратив внимания на прокламацию Ермолова, закупали лошадей за дорогую цену и сосредоточивались преимущественно у с. Таначи, на Алазани, в 30 верстах от нашего царско-колодского лагеря. С минуты на минуту кахетинцы ожидали появления у себя своих заповедных врагов, которых должны были усилить шекинцы и ширванцы. В Кахетии начала распространяться паника, поддерживаемая, между прочим, неуместными и неблагоразумными действиями телавского и сигнахского уездных начальников, о которых кн. Эристов писал Ермолову:

«С ними я наживу здесь беду себе и народу; они совершенно не умеют управлять им при нынешних обстоятельствах; народ не любит уездных своих окружных начальников и не имеет никакой доверенности к ним».

Ермолов, положение которого было до крайности затруднительное, потому что он не мог помочь Кахетии высылкою даже одного лишнего солдата, по необходимости прибегнул с особенною любезностью к г. л. кн. Эристову, действуя воспаляющим образом на его самолюбие. На донесение его он отвечал ему ¹⁹:

«Если таковая робость кахетинцев еще не видя никакой опасности, то я не знаю, каким числом войск их успокоить возможно? Моя надежда на ваше сиятельство, что, пользуясь доверенностью дворянства и народа, вы возбудите угасшую бодрость некогда народа храброго. Не могу думать, чтобы могли кахетинцы опасаться лезгин, которые их всегда страшились. Известие, [23] что Сурхай-хан намеревается собрать горцев, возмутить чарцев и, соединясь с шекинцами и ширванцами, напасть на Кахетию, доказывает, что он весьма уважает кахетинцев, не иначе решаясь действовать против них, как с многочисленным ополчением. Это одно должно внушать им более к себе доверенности. Александр царевич без сомнения приедет, как и все те беглецы, которым дает Персия хлеб из милости. Но могу ли я позволить себе думать, чтобы презрительный бродяга сей мог найти между кахетинским дворянством сообщников, которые бы спокойствием и благом счастливой страны пожертвовали бродяге, которому надобно будет весьма скоро опять пуститься в бегство! На мужество вашего сиятельства и усердие возложил я охранение и защиту Кахетии и донес о том Государю Императору, удостоверяя Его Величество, что за таковым выбором может страна сия быть спокойною».

Вслед за прокламацией Ермолова, которая так мало подействовала на джарцев, явилось воззвание шах-заде, имевшее значительно более успеха. Абас-Мирза требовал "непременно стараться истреблять русские войска, грузин же и армян отнюдь не трогать", дагестанским лезгинам предписывалось действовать заодно с джарцами, и для этого Сурхаю было выслано еще значительное количество денег. 10-го августа они вновь кинулись на Карагач и на этот раз сожгли его окончательно; затем они напали на одно из селений султана элисуйского и также предали его огню.

Наконец, депутация, посланная к Абас-Мирзе и в Нуху, возвратилась, наделенная халатами и обещаниями наследного принца — и восстание джарцев сделалось поголовным. Они послали нарочных к Сурхаю в Баш-Джених (40 верст от Джары), чтобы он как можно скорее вел к ним дагестанцев, а к султану элисуйскому чтобы он открыл тотчас же неприязненные [24] против нас действия, иначе подвергнется разорению; к царевичу Александру отправили по три человека от каждого заалазанского селения, чтобы доставить "бродягу" через самухское ущелье в Джары, а нухинского хана еще раз приглашали немедленно к ним присоединиться с своими войсками.

Благонамеренный султан элисуйский не согласился на требование бунтовщиков даже и под силою их угроз, но двоюродный брат его Бала-ага начал бунтовать, приобретая с каждым днем себе приверженцев. Когда он увидел, что достаточно подготовил себе почву среди населения, то отправился к Абас-Мирзе просить о низвержении султана и о передаче ему его владений ²⁰. От Самуха усердно поддерживали джарцев клевреты Шамулая, которые не щадили никого из проезжих, даже армян, бывших под запрещением щах-заде. Последний однако будто не замечал, что приказание его нарушается, и изъявляя самухцам полное свое благоволение, выразил неудовольствие Сурхаю за то, что он медленно собирает дагестанских лезгин и действует нерешительно,

Вообще, положение наше в Кахетии к 1-му сентября 1826 года было весьма незавидное, потому что враждебные нам силы постепенно росли; возмущение коснулось уже преданных нам доселе селений верхних магалов — тальского, дженихского и мухахского; элисуйцы волновались, а мы сами должны были ограничиваться только наблюдением, потому что не имели достаточно войск для одновременных движений на разные пункты и предотвращения там беспорядков. В лагере стояло не более полутора баталиона, которых опасно было даже двинуть [25] с места, так как ежедневно доходили слухи, что джарцы намерены напасть на них. Бездеятельность и безмолвие с нашей стороны были главною причиною успехов крамолы, так как повсюду распространилась молва о нашем бессилии и о возможности без труда истребить наши войска, и если этого не случилось, то спасением нашим мы обязаны шамхорской победе (3-го сентября), которая приостановила решимость мятежников, насчитывавших в своих рядах уже свыше 2 т. хороших воинов, и с первых чисел сентября приступивших к систематическим нападениям отдельными партиями на разные населенные пункты, на драгунский и казачий летние лагери, которые были сожжены, и т. д,

Наконец, явился царевич Александр. 5-го сентября он переправился через Куру в сопровождении конвоя из 150 человек и беспрепятственно проехал в Алмало, увеличив по пути и в самом селении свою толпу до 500 человек. Но он робко вступил в джарский округ, подавляемый волнением и всякого рода сомнениями по случаю первой блестящей победы нашей над войсками Абас-Мирзы. А тут, на беду, случилось и другое весьма важное происшествие: Сурхай, четверть столетия составлявший надежду джарцев в борьбе с нами, так самонадеянно рассчитывавший пережить наше господство в крае — скончался! Это было сильным ударом для джарцев, так как им тотчас вообразилось, что со смертью Сурхая они лишатся дагестанских лезгин, которых он вербовал, останутся без такой сильной поддержки вполне изолированными, на произвол судьбы и на жертву нашим войскам и нашему правосудию, от которых имели полное основание ожидать заслуженной кары. Население заколебалось и на поголовном совещании в Джарах возбудило вопрос о том, продолжать ли [26] начатое дело, или смириться. Мнения, конечно, разошлись, партии перессорились, и дело чуть не дошло до драки. Царевич Александр, принимавший участие в этом совещании, истощил все усилия для примирения сторон, но не достиг цеди, и счел за лучшее убраться туда, откуда пришел. В тот же день он повернул обратно к Елисаветполю. Но вдруг, опять одно новое обстоятельство внезапно переменило ход дел: это было прибытие с вооруженными толпами нухинского хана, который получил приказание Абас-Мирзы изгнать султана элисуйского и возвести в это достоинство его двоюродного брата Бала-ага-бека, получившего на то фирман шах-заде, с возведением его в сан хана. Такая новость, приятная для всех без исключения джарцев, и в особенности прибытие давно желанных шекинцев, составивших столь важное для мятежников усиление, примирили враждующих. Они тотчас послали гонцов вослед царевичу, возвратили его назад с р. Агриси в Алиабат и на 10-е сентября назначили новый джамат в сел. Тасмало. Тем временем, нухинский хан вступил в Элису. Султан с немногими из своих приверженцев вздумал защищаться, но быстро убедился, что при возмущенном против него населении всякое сопротивление крайне неблагоразумно, и уступил. Потеряв в стычке с шекинцами и джарцами несколько своих приближенных, Ахмед-бек бежал в горы. 10 сентября на его место воссел Бала-хан и немедля запустил лапы в достояние своих новых подданных. Джарцы, получив известие на джамате, что их союзник-узурпатор уже завладел султанством, и что смерть Сурхая не задержит прибытия к ним дагестанских лезгин, совсем вошли в свою первоначальную роль и решили поскорее вторгнуться в Кахетию. Но [27] Александр, зная о занятии нашими войсками Елисаветполя и о движении к этому городу от р. Тертеры армии Абас-Мирзы, под его личным начальством, сообразил, что всякое нападение на Кахетию до благоприятного оборота дел в пользу шах-заде было бы преждевременным, и, поэтому воспротивился решению джамата. Мало того, он выразил полное нежелание допустить Бала-хана во владение султанством прежде, чем ожидаемый у Елисаветполя бой решит судьбу персидских войск. Однако его нежелание было уже запоздалым, и Бала-хан, до которого быстро дошли о том сведения, вовсе не намерен был уступить; разделяя же опасения Александра, и предчувствуя, что владычество его будет действительно непродолжительное, он усилил свой грабеж до крайних пределов. Султанцы теперь только спохватились, увидев, какого владетеля и покровителя приобрели в новом своем повелителе, но поворачивать назад было поздно, и покаяние после смерти было немыслимо.

Предусмотрительность царевича не обманула его: 13-го сентября армия шах-заде была вдребезги разбита нами под Елисаветполем, и принц бежал с такою скоростью, что 18-го числа был уже за Араксом; Шуша, находившаяся доселе в блокаде, стала свободною. С этой минуты теорема Александра не требовала более никаких доказательств, и он, предоставив джарцев их собственному усмотрению, 16 числа бежал вместе с шекинским ханом за Куру; в селении же Говнук (шекинской провинции) их нагнал Бала-хан, сделавшийся опять Бала-ага, и все трое пустились в Нуху, чтобы оттуда пробраться в Персию. Джарцы, не смотря на все эти невыгодные для себя обстоятельства, однако не смирились, так как в это время к ним стали быстро подходить дагестанские лезгины, и к концу [28] сентября собрались в с. Таначи в числе 2000 человек конных "под предводительством Бейбулата Таймазова". Расположив их биваком на содержании джарцев, Бей-булат отправился в Нуху для совещаний с Александром ²¹. Должно полагать, что совещание это кончилось бегством Бейбулата в Персию, так как имя его исчезает с этой минуты в официальных летописях почти до весны будущего года, когда он опять появляется на Кавказе из Персии в качестве персидского агента.

Когда Ермолов получил разновременно донесения об этих событиях от кн. Эристова, то не мог не придти в удивление и писал ему из шамшадильской дистанции ²²:

«Не могу однако же верить доставляемым известиям, чтобы чарцы продолжали глупое намерение свое напасть на войска наши и для того собирали дагестанцев. Знаю, что не может их собраться 2000 человек конных; не согласятся они пойти под начальством Бейбулата, известного пьяницы и труса, который в собственной земле потерял всякое уважение и даже малого количества воров собрать не может. Царевич и нухинский хан, нет сомнения, бегут оба, а за ними последует мошенник, возмутивший владения султана элисуйского. Пошлите сказать старшинам чарским, чтобы близь селения Алмало была сделана хорошая через Алазань переправа для войск, идущих в шекинскую провинцию выгнать бродягу хана. Уведомьте меня в Тифлис, как принято будет чарцами требование ваше».

В ответ на это кн. Эристов доносил:

«С требованием заготовить провиант, фураж и сделать переправу в Алмалах я послал к ним, но можно ли ожидать исполнения сего, когда я, будучи на муганлинской переправе, [29] они не хотели дать мне алазанской воды, стреляли, а теперь жгут сено наше» ²³.

Да и сеном одним лезгины и джарцы не ограничивались: они отбивали стада, нападали на караулы, покушались на самые селения. Кн. Эристов хотя и выступил против них с частью отряда, но никаких результатов не достиг, и они продолжали разбойничать и грабить. По недостатку наших войск, было вооружено и выставлено в поле до 1500 человек грузин и тушин, которые заняли Чеканы и Сабуи. Неугомонности джарцев много способствовали неулегшиеся еще волнения в наших мусульманских провинциях, положение которых к началу октября было следующее: кубинская провинция почти вся была в разгаре восстания, которое поддерживал один из сыновей шаха — Ших-Али-Мирза, вместе с Мустафою-ханом ширванским. Вследствие этого, г. м. фон-Краббе должен был оставить позицию у штаб-квартиры апшеронского полка на р. Кулар и запереться с войсками в старой Кубе, где был тотчас блокирован. "Табасаранский округ был в полном возмущении; шекинский хан с Александром производили величайшие неистовства". Словом, только в одной карабахской провинции не было беспокойств; остальные же все требовали вооруженного вмешательства в их внутренние дела.

Успокоив жителей казахской и шамшадильской дистанций, которых тревожило близкое соседство эриванского сардаря, Ермолов 4-го октября возвратился в Тифлис и через шесть дней двинулся в Кахетию с последними войсками, которые держал доселе в шамшадильской дистанции для подкрепления действующего [30] корпуса и наблюдения за турецкою границею, где формировались уже отряды. Он приказал г. л. кн. Эристову дожидаться его в Карагаче с двумя ротами 3-го баталиона ширванского полка, донским Победнова полком и с частью артиллерии. Ермолов положил себе пройти джарские владения, изгнать из шекинской и ширванской провинций мятежных ханов, движением в тыл войскам шахского сына вытеснить его из кубинской провинции и, устроив таким образом дела в мусульманских провинциях, дать возможность г. м. фон-Краббе обратить все внимание на Табасарань, а самому приняться за джарцев ²⁴.

Войска, собранные в Кахетии ²⁵, 16-го октября выступили под начальством Ермолова с Царских Колодцев и прибыли на переправу у Алазани. Джарцы, живущие по левому берегу этой реки, в сообществе с тысячью лезгин, думали воспрепятствовать переправе отряда и даже отогнали от берега лодки, но вступать в открытую борьбу с Ермоловым не решились. Не смотря на все препятствия, он, при безмолвном сопровождении его джарцами и дагестанцами, 19-го числа прибыл в Нуху и одним своим появлением разрешил гордиев узел: шекинский Селим и ширванский Мустафа-хан, Ших-Али-Мирза, Александр и все персидские войска бежали так стремительно, что их и догнать было нельзя ²⁶; все провинции, за исключением талышинского ханства, очистились от неприятеля сами собою. Слухи об этих [31] успехах быстро достигли до джарцев и их пособников, которые стояли в это время двумя отрядами у Белакан и Алиабата. Некоторые из джарцев стали подумывать о том, как бы освободиться от дагестанцев и указать им обратный путь, а побудительною мерою для этого избрать прекращение им довольствия; другие же предлагали прежде всего произвести нападение на Кахетию, а потом уже думать об остальном. Командир ширванскога полка полковник Ковалев, командовавший войсками за выступлением кн. Эристова в Самух, прикрыл Кахетию четырьмя ротами грузинского гренадерского полка, из которых одну оставил на Царских Колодцах, а три, с двумя легкими орудиями, под начальством маиора Корниенко, расположил у кварельской крепости, и в этом положении ожидал приказаний Ермолова.

В это время прибыли из Черномории на Царские Колодцы два полка черноморских казаков, и начали подходить части 20 пехотной дивизии, высланной из России на подкрепление кавказских войск. Из числа их четыре баталиона, рота легкой артиллерии и рота батарейной с людьми и лошадьми, но без орудий, должны были расположиться во владении джарцев, под начальством кн. Эристова, а остальные направиться к Ермолову в шекинскую и ширванскую провинции. Джарцы всполохнулись и, может быть, в этот момент и вовсе бы успокоились, но вдруг сразу привалила к ним масса дагестанцев, которых выгнали с гор наступившие холода — и они также быстро повернули на прежнюю дорогу, как и сошли с нее. Не взирая на все это, Ермолов, верный своему начальному распоряжению, опять-таки писал кн. Эристову, что хотя они достойны справедливого наказания, но он не имеет намерения употребить на то оружие, а хочет, чтобы, в штраф за измену и мятеж, джарцы [32] доставили бы в достаточном количестве продовольствие нашим войскам. Если же бы они вздумали сопротивляться вступлению войск, то корпусный командир приказал Эристову занять селения Гогами и Катехи, уничтожить их, стеснить Закаталы, вырубить возможно сады отогнать скот для продовольствия войск и вообще действовать подобными мерами наказания, но опять-таки не оружием; затем, если они отпустят в дома лезгин и придут с покорностью, то "даровать им прощение и успокоить их" ²⁷.

Таковы были все предосторожности Ермолова и его тактика относительно джарцев, имевшие целью в затруднительные для нас минуты сохранить спокойствие внутри края. Нельзя не признать их рациональными потому, что в ином случае, т. е. при употреблении оружия, нам могла угрожать полная неудача, так как у полковника Ковалева были в распоряжении всего две роты и донской казачий полк, с которыми он не смел вступить в открытую борьбу против скопища, насчитывавшего уже в своих рядах, в особенности с прибытием 30-го октября тебельцев, до 4000 человек ²⁸. Это скопище не было так слепо, чтобы не видеть нашу явную слабость, и поэтому позволяло себе пользоваться всяким удобным случаем вполне безнаказанно. В ночь на 31-е октября, накануне выступления в Самух двух черноморских полков, оно произвело сильное нападение на урочище Чакен-Сакдари, в 15 верстах от Царских Колодцев, отбило одиннадцать отар овец, убило, ранило и взяло в плен 6 тушин и вслед затем направилось для грабежей на правый берег Алазани. Чтобы [33] охранить население, Ковалев сообщил командиру севастопольского полка 20 пехотной дивизии, следовавшего на Царские Колодцы, чтобы он приказал одному баталиону с тяжестями идти по маршруту, а с другим поспешил бы форсированным маршем к нему на помощь. Но и эта предусмотрительность не спасла кахетинцев от опасности, и 6-го ноября громадная пешая и конная партия отогнала в окрестностях Царских Колодцев еще 4000 тушинских баранов. Возвратившийся назад тому три дня из Самуха г. л. кн. Эристов наскоро составил отряд из 1200 человек пехоты, 400 казаков, 40 драгун и четырех орудий и двинулся по пятам лезгин через ширакскую степь к горам. Он нагнал их на правом берегу Алазани ниже сел. Алмало. Рассчитывая на свои силы, лезгины отправили часть своих людей с добычею в горы, а сами, в числе 1000 человек, с двумя значками, остановились у подошвы горы Зиланчи, спешились и вступили в бой. После упорного сопротивления, которое однако скоро было надломано нашим артиллерийским огнем, атака двух рот грузинского гренадерского полка порешила дело: неприятель был разбит и вогнан в горы, оставив в наших руках два значка и несколько убитых и раненых, которых в поспешном бегстве не успел захватить. С нашей стороны убит грузинского гренадерского полка шт. кап. Абхазов, ранено 10 и контужен один нижний чин. Бой окончился поздно вечером, и неприятель отступил, оставив нам в ближайших оврагах до тысячи баранов, возвращенных впоследствии их владельцам. Князь Эристов не решился его преследовать во-первых потому, что отряд его выступил с Царских Колодцев всего с двухдневным запасом провианта, и в горах не было воды, а во-вторых потому, что 7-го числа утром увидел на хребте [34] новые массы лезгин, которых, как оказалось вскоре засим, привели в помощь джарцам, в составе до шести тысяч человек, внук Сурхай-хана Махмад-хан и два сына аварского старшины Али-Эскендер-бека, из которых старший был Гамзат-бек, впоследствии второй имам Дагестана. Лишь только отряд наш отступил, эти толпы спустились с гор, заняли энгилойские селения и стали распоряжаться в них бесцеремоннейшим образом, а джарцы до того одушевились, что, по словам их старшины Гаджи-Махмуда, решили открыто сопротивляться нашим войскам и даже "атаковать Нуху". Донося обо всем этом генералу Ермолову ²⁹, князь Эристов просил его, чтобы все десять баталионов 20-й пехотной дивизии зашли с ним прежде в джарский округ, привели его в покорность и повиновение, а потом уже шесть из них следовали бы далее по назначению в шекинскую и ширванскую провинции. Ермолов на этот раз не мог не сдаться, тем более, что пребыванием войск в джарских владениях достаточно прикрывалась и шекинская провинция. Предписанием из старой Шемахи, он приказал кн. Эристову удержать при себе все десять баталионов и силою принудить джарцев к покорности — если будут сопротивляться, равно к удалению от них гостей, а затем поручил ему разместить войска по квартирам, очистив для них половину домов в каждом селении; вместе с тем он отправил обратно в Карагач из шекинской провинции и нижегородский драгунский полк.

Необходимость, заставившая Ермолова изменить свой образ действий относительно джарцев, выражена им так: [35]

«По спокойствию, водворяющемуся во всех провинциях, нельзя было ожидать от горцев подобного упорства, и я желал бы употребить войска на другое занятие; но оставить горцев без наказания невозможно, ибо пример ими подаваемый может быть вредным впоследствии, когда отдалятся войска, вынося войну в землю неприятельскую, и для защиты Грузия нельзя будет оставить больших сил» ³⁰.

И действительно, нельзя было не поспешить решительными и серьезными мерами относительно разгулявшихся мятежников, так как, по словам князя Эристова:

«Дерзость их достигла высочайшей степени. Грабежи и разбои, ими произведенные, не могут уже входить в число грабежей всегда летом ими производимых и зимою великодушием вашего высокопревосходительства прощаемых» ³¹.

Нападения лезгин следовали одно за другим: 25-го ноября они нахлынули на Карагач, 26-го на казачий лагерь у Царских Колодцев, 27-го на караул у армянского селения (в нухинской провинции) Ташбулах, 28-го опять на Карагач и т. д., сопровождая все эти нападения грабежами, насилием, пожарами.

27-го ноября князь Эристов выступил наконец из Царских Колодцев в джарские владения и имел первый ночлег на правом берегу Алазани, против селения Муганло. Отряд состоял из следующих частей: пяти рот грузинского гренадерского полка и полков 20 пехотной дивизии (в двухбаталионном составе) — севастопольского, козловского, нашебургского пехотных, 39-го и 40-го егерских, 8-ми орудий легкой № 2 и 8-ми легкой № 3 рот 20 артиллерийской бригады, двух орудий 1-й [36] батарейной роты 21-й бригады, двух легкой № 2 роты кавказской гренадерской бригады и донского казачьего Кутейникова полка (всего до 10 тысяч человек и до тысячи лошадей). 28-го и 29-го чисел войска переправились через брод Буякчи у с. Падар и здесь приняли заявление муганлинских, белаканских и падарских старшин, что все энгилойское население приносит покорность и изъявляет согласие принять солдат на свое продовольствие. Таким образом, первый, с одной стороны благополучный и успешный, а с другой миролюбивый шаг был сделан. Но, не обращая на это внимания, кн. Эристов просил разрешения Ермолова уничтожить Закаталы, как "гнездо, порождающее беспрерывно измену и истребление мирных жителей верноподданных Государя", и сам остановил войска в Мусули и Алиабате, ожидая удовлетворения своей просьбы. Но Ермолов не согласился. Он писал ему:

«Главная целя моя есть наказать горцев за измену и соединение с неприятелями нашими не истреблением их — что совершенно не согласуется с обстоятельствами, и менее всего прилично может быть, когда имеем мы войну с Персиею — но хочу наказать, обратив в штраф содержание войск наших в продолжение зимы. Сим займитесь, ваше сиятельство, предпочтительно, а не мыслью брать Закаталы, как вы писать изволите — о чем я столько раз подтверждал вам».

Затем Ермолов бросает чрезвычайно верный взгляд на кахетинцев того времени и делает о них вывод, достойный светлого и практического ума, указывающий также между прочим, что князь Эристов покровительство наше этому населению обратил более чем в особенную нежность:

«Я не знаю также, почему Кахетия большей подвержена будет опасности, если Закаталы взяты не будут? Разве в [37] прежние времена кахетинцы не защищались против неприятеля несравненно сильнейшего, нежели одни горцы? Если продолжительный мир ослабил дух их, то самая та же причина не сделала горцев мужественнейшими. Теперь кахетинцы вспомоществуемы русскими войсками, а прежде без них сопротивлялись горцам и с ними вместе лезгинам, которые давно уже не приходят в том числе, как прежде. Предположу я, что появление войск наших не обратит горцев к покорности, и они просить прощения не станут. В таком случае, если они вознамерятся сражаться — вы имеете средства наказать их. Нет нужды, приступать к тому с излишнею поспешностью; напротив, дать некоторое время усилиться между ими раздорам,— что произойдет непременно, когда они должны будут содержать пришедших к ним горцев сами, без пособия селений энгило — чего вы не должны допустить» ³².

Но князь Эристов не дождался в Алиабате этого предписания, потому что дагестанцы при его появлении оставили, в числе 4000 человек, все энгилойские селения и быстро начади отступать к Джарам, вследствие чего и он счел необходимым идти тотчас же по их следам. Выступив 30-го ноября по направлению к сел. Гогами, он отрезал часть неприятельских сил и разогнал ее; остановившись же затем лагерем близь этого селения, он вызвал две тысячи кахетинцев с топорами и приступил к рубке леса, чтобы уничтожить закрытое и опасное для нас сообщение между Джарами, Закаталами и энгилойскими селениями.

Прибытие наших войск почти в упор к главным пунктам джарских владений не вызвало однако с их стороны ни малейшего признака покорности, и они не оставили своего решительного намерения сразиться [38] с нашими войсками в открытом поле. Так длилось два-три дня, пока не дошли до них слухи, что Ермолов покончил благополучно дела в шекинской и ширванской провинциях, поймал мятежника Бала-агу, ограбившего султана элисуйского, и быстро возвращается назад. Чуть только они удостоверились, что слухи эти справедливы, как тотчас собрали громадный джамат и решили на нем: отпустить всех горных лезгин (глуходар), выдать нам аманатов и заплатить нам все понесенные убытки, но с тем, чтобы войска наши отступили к Алиабату. Закатальцы же, у которых особо гнездилось до 5000 дагестанцев, присовокупили к этим условиям еще одно: простить им все проступки и никаких наказаний за грабежи но налагать. С этими предложениями они послали к князю Эристову тальского и белаканского кевхов ³³. И этот вопрос, как все прочие, разумный наставник князя Эристова разрешил без затруднений:

«Не через Гаджи-Махмуда или старшин прочих деревень должны они составлять условия, но сами чарские старшины должны были к вам явиться. Вы объявите им, что я сам скоро прибуду, а потому к Алиабату вы без разрешения моего отойти не можете. Я должен сказать вашему сиятельству, что при самом начале, как вы пришли с войсками, не надлежало входить ни в какие переговоры, а требовать, чтобы старшины явились к вам и представили свою просьбу. Теперь они трактуют с вами как не подданные, нарушившие обязанности, и думают, что они правы, как скоро удовлетворят понесенные убытки. Продолжайте стеснять их, будьте бдительны, чтобы нанести возможный вред дагестанцам, если они вздумают уйти».

12-го декабря грозный вождь прибыл к отряду кн. [39] Эристова - и дела тотчас пошли к развязке: джарцы мгновенно притихли и выслали старшин, принеся сознание своей вины и просьбу о пощаде; в обеспечение своей покорности они дали аманатов из представительных фамилий и на требование Ермолова о продовольствии войск не посмели сделать никакого возражения. Ермолов объявил, что на этот раз прощает их, если дагестанцы, кроме того, будут немедленно удалены. Но последнее приказание было излишне, потому что их и след простыл; в округе остались только небольшие шайки, с которыми справиться было не трудно.

На продовольствии джарцев в течение всей зимы оставлены: севастопольский полк, вся 3-я бригада 20-й дивизии, одна легкая рота 20-й артиллерийской бригады и серпуховский уланский полк. В шекинскую провинцию отправлена 2-я бригада 20-й дивизии с одною легкою артиллерийскою ротою ³⁵. Бала-ага закован в кандалы и спрятан в тифлисский метехский замок. В командование войсками, расположенными в Кахетии и у джарцев, вступил начальник 20-й дивизии г. л. Красовский.

Так кончилось обширное восстание, до сих пор весьма мало известное в истории Кавказа, которое во всякое другое время и другом корпусном командире обошлось бы нам потоками крови.

Одновременно с этим и на другом горизонте обстоятельства неожиданно повернулись в нашу пользу — чему мы обязаны преимущественно грузинской духовной миссии. Распространяя евангельский свет среди языческих осетинских племен, она успела привлечь к смирению и покорности главнейшую и влиятельнейшую фамилию Абисаловых, которая выразила определенное [40] желание принять присягу на верноподданство нашему Государю. Примеру Абисаловых не замедлили вскоре последовать соседственные с ними балкарцы, чегемцы, гуламцы (холамцы), бизинги (безенгиевцы) и урусбиевцы, и таким образом к марту месяцу мы имели до 1800 дворов новых наших подданных, в дальнейшей преданности которых не имели повода сомневаться. Государь Император, относя этот важный для нас успех "к благоразумным мерам и кроткому с горцами обхождению генерал-лейтенанта Эмануеля", изволил изъявить ему Высочайшее благоволение. Из всех дигорцев отвернулись от призыва к покорности только влиятельный старшина бек Мирза-Кубатиев и три его сообщника, которые в прошлые годы опустошали Кабарду и теперь не решались пока так услужливо расстаться с своим заманчивым ремеслом. Но дигорцы обязались принудить их к покорности силою, а чеченских и кабардинских абреков, проживавших у них, выгнать оружием ³⁶. Ближайшим и усерднейшим деятелем в окончательном подчинении нам дигорцев был пристав осетинских народов подполковник Швецов, которому Ермолов объявил за это благодарность.

Благонамеренность дигорцев, впрочем, не возбуждала особенного удивления, потому что хотя доселе они были и непокорны нам, но вместе с тем не были и явно враждебны. Достойно же было примечания то, что вместе с дигорцами заявили нам свою преданность те карабулаки селения малой Яндырки, которые никогда и намека не подавали на сближение с нами. Подействовал ли на них пример осетин, или энергичное требование Ермолова, объявленное им при проезде летом чрез [41] Владикавказ — неизвестно. Но как бы там ни было, представители их явились в начале января 1827 года к владикавказскому коменданту г. м. Скворцову и объявили, что, удалив от себя всех неблагонадежных людей, обязуются удовлетворить своих претендателей за произведенные ими грабежи и отныне жить с нами, подобно назрановцам, в добром согласии. В залог своей преданности они представили самого надежного односельца ³⁷.

Переход на нашу сторону такого важного разбойничьего гнезда был для нас весьма благодетелен, так как он вовремя парализовал крамольные действия муллы Магомета маюртупского, рассчитывавшего на пристанище среди Яндырцев и на их содействие к возмущению остальных ингуш. Этот "имам" вовсе не затушевался среди новых политических явлений на Кавказе, и имя его далеко не было затеряно среди них даже и после всех неудач и наказаний, постигших Чечню. Напротив, он продолжал взращать раз брошенные им семена где было возможно, и если только отчетливо не выдавался в течение полугода, то потому, что без таких сподвижников, как Бейбулат и Умалат, лично не мог воспроизвести ничего важного. После всех улегшихся в Чечне треволнений, он оставался в Маюртупе и продолжал свои связи с дагестанскими тарикатистами. Когда же персияне начали действовать на народ чрез посредством Нох-хана, то последний тотчас обратил свои взоры на муллу Магомета маюртупского и, разумеется, без малейшего труда успел приобрести в нем своего агента для возбуждения не только Чечни, но даже ингуш и осетин. Мулла служил хану усердно, делал что мог, распространял прокламации, кое-где сеял персидскими [42] деньгами, доставляемыми ему ханом, но больше прятал в свой собственный карман, а народ только ублажал обещаниями, неимоверно и всегласно ратуя за щедрость персиян, а в особенности Абас-Мирзы. Это не осталось без последствий, и в то время, когда яндырцы наконец пришли к убеждению, что мулла порядочный плут и лгун, и поспешили отвязаться от его влияния посредством перехода на нашу сторону, а дигорцы, вовсе не придавая ему никакого значения, прибегли под наше покровительство, ближайшее к нам осетинское племя тагаурцев думало и действовало иначе. В декабре 1826 года семь представителей его: Шафук и Беслан Тулатовы, Мансур Кундухов, Магомет Еленов, Азо Шекаев, Инус и Идрис Дударовы явились в Маюртуп и оттуда, вместе с муллою, направились в Дагестан к Нох-хану. Принятые с удовольствием, обласканные и слегка поощренные персидским золотом, они обещали хану непременно возмутить тагаурцев, а если это не удастся, то открыть действия и без них, где явится возможность. В удостоверение своего обещания, они оставили хану заложниками — беглеца, проживавшего в Маюртупе под покровительством муллы, тагаурца Иляса Дударова, и известного кабардинского абрека Жера, а сами получили от него на расходы по производству восстания пятьсот червонцев. Оставив затем муллу Магомета в гостях у хана, они отправились домой, здесь окончательно снарядились и ушли в горы, чтобы оттуда в безопасности вести свое дело. Тагаурцы, подожженные этими бунтовщиками, тотчас принялись за хищничество и районом своим избрали военно-грузинскую дорогу. Узнав обо всем этом, г. м. Скворцов вызвал к себе во Владикавказ их родственников и особо от них старшин и потребовал у всех их надлежащего влияния на народ, для прекращения им [43] злодеяний и установления в среде его прежнего спокойствия. Но все его убеждения остались втуне: разбои по дороге продолжались, и семь возмутителей, руководя ими, поддерживали их неустанно. Тогда г. м. Скворцов составил команду охотников из трех унтер-офицеров и 60 рядовых и сделал засады на выездах из гор, а также у мостов, которые беглецы, по слухам, намеревались разрушить, усилил конвой проезжающих и т. д. Но на достижение этим путем желаемых результатов он рассчитывал мало, так как тагаурцы то и дело усиливали собою беглецов, а при многих постах вовсе не было никаких укреплений, и дорога все-таки оставалась в опасности. Это бы еще ничего, но самое главное, чего опасался Скворцов — это возможность поголовного среди тагаурцев возмущения, а за ними, легко может быть, и других обществ ³⁸.

Последнее предположение не только имело значительную долю вероятия, но даже быстро стало оправдываться в действительности, благодаря усердию муллы Магомета. Возвратившись в начале января из Дагестана и поделившись небольшою частью персидских червонцев с некоторыми из главных предводителей хищников, он не замедлил этим одушевить их и подвинуть на злодейские предприятия. Прежде всех других протянул ему руку неугасимой дружбы карабулакский разбойник Астемир, ярый сподвижник Бейбулата в нападениях и разбоях 1825 года ³⁹, который в течение истекшего полугодия всеми силами содействовал чеченским хищникам к содержанию посредством грабежей их голодных семейств, обездоленных наказанием Ермолова. [44]

«Поселившись у подошвы Черных гор, в местах огражденных природою, сей хищник, закоснелый в преступлениях, пользуясь доверенностью полудиких своих товарищей, обольщал их разными вымыслами об успехах персидского оружия и тем совершенно отклонял легковерных, которые желали покориться нашему правительству».

В восьми верстах от своей лесной берлоги на берегу Аргуна, он избрал сборным пунктом для своих "злейших хищников" деревню Узени-юрт, и оттуда предпринимал все экскурсии. Это небольшое логовище то и дело расширялось и разрасталось поселением в нем новых беглецов, и в описываемое время имело уже до 60 дворов. Вследствие своего недоступного природного положения, оно не могло быть истреблено в летнее время без значительной с нашей стороны потери, поэтому начальник кордонной линии г. м. Лаптев 1-й, крепко желавший уничтожить его, терпеливо дожидался зимы. Понуждаемый наконец не в меру усилившимися в декабре, и в особенности в начале января, проделками Астемира, а также сведением, что он, с партиею в 200 человек конных, "колеблет развратнейших из покорных нам деревень, с намерением нанести удар на линии, а также и на магометов мост от Кизляра по дербентской дороге", Лаптев собрал отряд и в ночь с 9-го на 10-е января двинул его на Узени-юрт. В состав отряда входили: шесть орудий легкой роты 22-й артиллерийской бригады и два конных, 350 казаков, 100 человек конных и 300 пеших чеченцев с топорами, баталион 41-го и 700 человек 43-го егерских полков. Сто человек надтеречных чеченцев, под начальством своих князей, были переправлены скрытно через Аргун, чтобы отрезать жителям побег к лесу, а маиор Синаков, с тремя стами казаков, перейдя реку в [45] трех верстах выше сел. б. Атага, рысью поскакал к цели по довольно трудной, неудобной дороге. Жители хотя и были предупреждены одним из изменивших нам лазутчиков, но не успели приготовиться к упорной встрече, потому что Синаков пронесся на протяжении пяти верст минут в тридцать и захватил их почти врасплох. Они сделали лишь несколько выстрелов и были тотчас опрокинуты, потеряв убитыми, ранеными и утонувшими в реке пятнадцать человек. Узени-юрт, со всем находившимся в домах имуществом и даже с домашним скотом, был сожжен; в плен взяты три женщины. С нашей стороны потеря состояла из двух раненых казаков. Астемир хотя и подоспел с своею конницею, но был удержан от преследования отряда покорными нам атагинцами и чахкеринцами. Казаки, имея у себя в резерве наших чеченцев, отступили против Чахвери, под прикрытием расположившегося здесь баталиона 43-го егерского полка и четырех орудий. Успех наш имел последствием успокоение колебавшихся жителей и уничтожение предприятия Астемира в его зародыше. Чеченцы вообще были очень напуганы внезапностью и результатом нашего набега, живо воскресившего в них воспоминание о жестокой ермоловской расправе; шалинцы, бывшие доселе главными соучастниками Астемира, прислали на другой день депутатов с просьбою о пощаде. Генерал Лаптев потребовал от них аманата и старшин для возобновления присяги. Первого из них они представили беспрекословно, но так как он был из ненадежной фамилии, то начальник отряда его не принял, а, велел привести другого. Шалинцы хотя и дали согласие, но не выполнили его. Тем временем Лаптев думал выжечь лес, срубленный весною прошлого года при расчистке и проложении дорог, [46] но он до такой степени оказался сырым, что огонь против него был бессилен. Оставив эту попытку, Лаптев возвратился в Грозную ⁴⁰.

На этот раз дело муллы маюртупского не выгорело. Провалился он также и у тагаурцев, так как они видя принятые Скворцовым меры осторожности, явились к нему с повинною и с заявлением, что одумались наконец в своем упрямстве и желают примириться с нами. Они просили только десять дней срока, чтобы повидаться с своими отпавшими от нашей власти представителями, обсудить этот вопрос совместно и попытаться также склонить и их к примирению с нами. После десяти дней они прибыли вновь с извещением, что все, кроме Кануковых и Тулатовых, согласились быть нам верными, а семь вожаков приносят свое раскаяние. Родственники этих бунтовщиков поручились за них перед нашим правительством, старшины же просили разрешения — их сообщникам и некоторым другим виновникам разных безобразий возвратиться на прежние места жительства. На последнее Скворцов до времени не согласился, приказав виновным оставаться пока в горах и ожидать своей участи. Когда мулла маюртупский узнал о сделке тагаурцев с русскими властями, то немедленно прислал им воззвание, в котором упрекал их в малодушии, требовал от главных заговорщиков, чтобы они усилили свои действия к возмущению народа и обещал в скором времени приехать сам и привезти большую сумму денег для поощрения отличившихся. Упреки и требования муллы не произвели конечно никакого действия в народе, но деньги соблазнили: чтобы отличиться [47] и заслужить их, представители мятежа 11-го февраля подстерегли близь Владикавказа проезжавшего по делам службы корпуса путей сообщения инженер-капитана барона Фиркса и взяли его в плен. Этот факт доказал Скворцову, что он был обманут уверениями старшин, и крамольный мулла Магомет Кодуклай взял над ним верх. В этом он убедился окончательно еще и потому, что когда потребовал от поручителей и старшин возвращения Фиркса, то они отвечали ему, что уговорить виновных никак не могут, и те не соглашаются выдать пленника без выкупа, а выкуп назначили в 3000 рублей. Впрочем, они ломались не очень долго, и под давлением наших угроз, а также распоряжения о поимке и наказании кого-либо одного из главных виновников этого злодеяния, в конце марта возвратили Фиркса без всякого выкупа ⁴¹.

Наступил срок, назначенный муллою маюртупским для доставления бунтовщикам денег. Так как Магомет, не упуская из вида тагаурцев, хотел в то же время возвратить доверие к себе карабулаков и возмутить их против нас, то и назначил пунктом сбора для мятежников селение Яндырку. Карабулаки, зная по опыту, что от муллы много выгоды ожидать не могут, и желая показать нам на деле свою преданность, дали знать о том во Владикавказ. Тотчас были командированы отважные охотники, чтобы поймать или убить муллу, но когда они явились в передовую деревню Шеналик, то узнали, что фанатик еще не приезжал. Однако здесь же они получили сведение, что он отправил вперед шесть лихих кабардинских абреков, проживавших в [48] Чечне, для разбоев в Кабарде. Часть охотников быстро повернула в Назран, усилилась десятью ингушами и 14-ю казаками, подстерегла абреков у подошвы кабардинских гор, убила главного из них — Крым-Хаджу и двоих ранила. Хотя это не выкупало головы Магомета маюртупского, который, конечно, не дался в ловушку, тем не менее все же было делом довольно для нас выгодным, потому что на целый десяток сократило реестр предстоявших кровавых происшествий и навсегда снесло с лица земли одного из завзятых разбойников ⁴².

Мулла однако не унывал. Видя, что по разным причинам, а в особенности по отдаленности его пребывания от ингуш и тагаурцев, заезды туда ему неудобны, он ограничился Чечнею, и свою деятельность сосредоточил на ней. Это было для него тем легче, что усилия Нох-хана к порождению всеобщего мятежа не ослабевали, и он успел уже закинуть свои сети в кумыкские владения, где нашел себе пособников даже в привилегированном сословии, меньше всего нуждавшемся в персидском золоте, Кроме того, благоприятствовали здесь мулле и другие условия: достаточно подготовленная для возмущения почва, близкое знакомство с податливым населением, неприязненные побуждения которого к нам далеко не угасли, и в заключение всего — весть о новом и скором прибытии на Кавказ Бейбулата, который должен был привезти с собою от Абас-Мирзы и от самого шаха окончательные распоряжения для низвержения власти гяуров, а главное — деньги для восстановления благоденствия всех тех, которые ими разорены. Фанатические проповеди Магомета опять загремели в мечетях, и в них [49] он главным образом старался доказать, что все давние его уверения об освобождении правоверных от русского ига народом сильным и могущественным уже приходят к осуществлению, и что, следовательно, все откровения, ниспосланные ему в свое время свыше, не могут более возбуждать никакого сомнения и служат явным выражением благоволения божия к его избраннику. Последние слова клонились, конечно, к поддержанию собственного авторитета и упрочению к себе доверия со стороны народа, и нельзя сказать, чтобы мулла в том и другом вовсе не успел, так как чеченцы, вспоминая и поверяя его прежние проповеди, приходили к заключению, что предсказания муллы действительно начинают сбываться. А тут послужило пропагандисту и само счастие: в разгар его ежедневных электрических толчков, сообщаемых преимущественно маюртупцам, явились к нему в помощь от Ноха-хана, с теми же горячими воззваниями, кумыкский князь Айтемир Биерасланов, с товарищем своим Асанбеком, а затем и уполномоченные хана, которые деятельно стали распространять прокламацию персидского шаха следующего содержания:

«Ныне, божиею милостью, я шах Персии, Грузии и Дагестана, по окончании нашего рамазана уразы, буду с войсками в городе Тифлисе и очищу вас от русского порабощения; буде же сего не учиню, то не буду в свете шах Персии. К вам же в то время, по окончании уразы, пришлю с войсками Нох-хана, которого снабжу немалочисленною казною, и награжу вас по заслугам примерно, в чем уверяю вас святым алкораном. Провиант старайтесь закупать сколько можно, для чего употребите ваше имение. По прибытии же хана, будет ему приказано от меня уплатить каждому понесенные убытки,— только не покоряйтесь русским, повинуйтесь моим предписаниям и делайте вред соседям вашим». [50]

Генерал-маиор Лаптев 1-й, доводя обо всем этом до сведения Ермолова и Паскевича ⁴³, прибавил:

«Умы непокорных по сему воззванию начинают колебаться, в чем удостоверяет меня поведение шалинцев, которые, быв на краю повиновения, совершенно отклонились опять от переговоров. На покорных же хотя и незаметно, чтобы оное сделало какое влияние, но за всем тем, как корысть всегда сильно действует на сии народы, то легко могут некоторые по легковерию быть обольщены и присовокупиться к мятежникам ».

Горе наше в данную минуту состояло в том, что нам нельзя было ничего предпринять для подавления возникших беспорядков — во-первых потому, что они пока копошились и слоились, так сказать, в стенах собственного дома, и на свет божий в вызывающей форме не являлись, в ожидании войска, денег, руководителей и т. п., а во-вторых, что мы не могли сразу и повсеместно подавить их силою, если бы даже и хотели, так как эта сила внутри края значительно ослабела вследствие отвлечения войск к границе. Спустя некоторое время мы приостанавливали эти брожения, запугивали бунтовщиков и сдерживали их решимость распространением сведений о наших громких победах в Персии, по которым горцы видели, что дела шаха весьма не в порядке, и им нечего на него рассчитывать, а следовательно нужно помалкивать; но теперь мы и этого не могли пока сделать, так как корпус наш только стягивался к границе, и решительных действий еще не предпринималось. Наконец, с этим временем совпал и выезд из края страшного для горцев Ермолова, имени которого они не могли слышать без содрогания. Этот выезд еще более развязывал им руки, в особенности при отдалении [51] от них его преемника г. ад. Паскевича, находившегося при действующем корпусе.

Ермолов стал крайне тяготиться своим положением уже с той минуты, как получил Высочайшее повеление о назначении к нему в сотрудники г. ад. Паскевича. Но когда в феврале 1827 года Императору благоугодно было, кроме Паскевича, отправить в Грузию еще и начальника главного штаба Его Величества г. ад. барона Дибича, "уполномочив его на все меры, дабы привести в точное и безотлагательное исполнение данных ему (от Меня) личных наставлений" ⁴⁴, т. е. другими словами — назначить, в случае непредвиденной надобности, преемника самому Паскевичу, то Ермолов понял, что ему на Кавказе делать нечего, и в письме к Государю от 3-го марта писал ⁴⁵:

«Ваше Императорское Величество. Не имев счастия заслужить доверенность Вашего Императорского Величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить Ваше Величество мысль, что, при теперешних обстоятельствах, дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности Вашего Императорского Величества поставляет и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решительности, хотя бы природа и не совсем отказала мне в оной. Деятельность моя охлаждается тою мыслью, что не буду я уметь исполнить волю Вашу, Всемилостивейший Государь!

В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею однако же просить об увольнении меня от [52] командования кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может это приписано быть желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми: но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить Вашему Императорскому Величеству меру сию, как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целью всех моих действий».

Ермолов даже не удостоился на это Всемилостивейшего ответа. Ответ этот передал ему кратко и сжато в формальной бумаге находившийся в то время в Тифлисе начальник главного штаба Дибич ⁴⁶:

«По Высочайшему Его Императорского Величества соизволению на увольнение вашего высокопревосходительства в Россию и на вступление по сему случаю в главное начальство над войсками кавказского отдельного корпуса и в главное управление здешним краем на существующем ныне основании генерал-от-инфантерии Паскевича, прошу ваше высокопревосходительство покорнейше учинить нужное о сем с вашей стороны распоряжение».

Об этом "нужном распоряжении" Ермолов не заставил себя долго ждать: в тот же день он отдал по корпусу приказ следующего содержания ⁴⁷:

«Начальник главного штаба Его Императорского Величества объявил мне Высочайшую волю Государя Императора, дабы, сдав начальство над войсками кавказского отдельного корпуса и управление здешним краем господину генералу-от-инфантерии генерал-адъютанту Паскевичу, отправился я в Россию. О сем Высочайшем соизволении делаю известным по корпусу». [53]

Так тихо и грустно сошел с поприща один из замечательнейших наших отечественных деятелей. Скромно, без всяких проводов, оваций и официальных встреч, он проехал по Кавказу и скрылся в России, оставив потомству на память массу своих полезных деяний в крае и в заключение их всех вполне готовый и законченный план персидской кампании, даже с распределением войск на отряды, по которому открыл и кончил военные действия его преемник.

Комментарии

1. См. "Кавказский Сборник", т. X, приложение III.

2. "Кавказский Сборник" т. X, стр. 180. Донесение г. м. фон-Краббе от 9 января 1828 г. № 27.

3. 20-го мая 1826-го года.

5. Всеподданнейшее донесение генерала Ермолова 13 августа 1826 г.

6. Из всеподданнейшего донесения Ермолова 4-го сентября. Более подробное описание событий в мусульманских провинциях в течение 1826 года не входит в задачу настоящей статьи, которая касается дел только на восточном Кавказе.

7. Рапорт и. д. шекинского коменданта маиора Виниери г. ад. Сипягину от 1/2 сентября 1827 г. № 694.

8. Всеподданнейшее донесение 4-го сентября.

9. Донесение г. м. Лаптева 1-го г. ад. Паскевичу от 16 ноября и 31 декабря 1826 года №№ 805 и 1043.

10. Высочайший рескрипт 10 августа 1826 г.

11. Которого отверг Император Александр, не смотря на ходатайство о нем Ермолова.

12. Рескрипт 11 августа 1826 года.

13. Титулование это сложилось само собою на основании изречения Государя в рескрипте Ермолову от 11 августа, в котором было сказано: «препоручая ему командование войск под главным начальством вашим».

14. Д. арх. шт. отд. кав. кор., 2 отд. ген. шт. 1827 г. № 5.

15. Всеподданнейшее донесение 1 ноября.

16. Д. арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1829 г. № 19.

17. Донесение полковника Шабельского от 4 августа 1826 г. № 748.

18. 6-го августа 1826 г. Д. арх. окр. шт., ген. шт. 8-го декабря 1825 г./4-го января 1827 г. № 1.

19. 12-го августа 1826 г. № 267.

20. Донесения кн. Эристова от 12-го, 21-го, 24-го и 31-го августа №№ 163, 183, 187 и 208.

21. Донесения кн. Эристова от 15, 25, 29 и 30 сентября №№ 254, 272, 278 и 279.

22. Предписание Ермолова г. л. кн. Эристову от 1-го октября № 417.

23. Донесение 7-го октября № 304.

24. Всеподданнейшее донесение 10-го октября.

25. Лейб-гвардии сводный полк, рота грузинского гренадерского, 6 рот ширванского пехотного и 2 роты 41 егерского полков, 2 батарейных, 10 легких и 6 конных орудий и три полка донских казаков.

26. Всеподданнейшее донесение 21-го октября.

27. Предписания 20-го октября и 3-го ноября №№ 447 и 457.

28. Донесение полковника Ковалева от 31-го октября № 1747.

29. 3-го ноября 1826 г. № 338.

30. Всеподданнейшее донесение 19-го ноября.

31. Донесение 29-го ноября № 372.

32. Предписание 2 декабря 1826 г. № 537.

33. Донесение кн. Эристова 8-го декабря № 394.

(сбой в нумерации в печатном издании. – прим. расп.)

35. Всеподданнейшие донесения 9-го, 16-го и 28-го декабря 1826 г.

36. Д. арх. окр. шт., 2 отд. ген. шт., № 23, 1827 г.

37. Донесение г. м. Скворцова 14-го января 1827 г. № 97.

38. Донесение г. м. Скворцова от 31-го декабря 1826 г. № 2745.

39. Ст. "Кав. Сб.", т. X, стр. 183.

40. Донесение г. м. Лаптева 1-го генералу Паскевичу от 16-го января 1827 года № 10.

41. Донесения г. м. Скворцова г. ад. Паскевичу от 5-го, 13-го, 16-го февраля и 25-го марта 1827 г. №№ 282, 327, 348 и 585.

42. Донесение владикавказского коменданта от 6-го марта 1827 г. № 490.

43. Донесения 6 и 9 марта 1827 г. №№ 18 и 318.

44. Подлинные слова Высочайшего рескрипта Ермолову от 3 февраля 1827 г.

45. Зап. ген. Ермолова, ч. II.

46. Отзыв Дибича к генералу Ермолову от 29-го марта 1827 г. № 105.

47. Приказ по корпусу 29 марта 1827 г. № 21.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 11. 1887