ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

III.

Наши кавказские укрепления в старые годы. Нападение мятежников на укр. Амир-Аджи-Юрт. Геройская семидневная оборона укрепления Герзель-аула. Убийство г. л. Лисаневича и г. м. Грекова. Распространение мятежа. Дальнейшая неусыпная деятельность Бейбулата. Нападение на кр. Грозную. Подступы к деревне Андреевой и сужение Аксая. Нападение на Герзель-аул. Неудачные частные поиски мятежников. Приготовления Бейбулата для движения к надтеречным чеченцам; Новые тревоги.

Генерал Ермолов, объезжая в первый раз кавказский край, весьма нелестно отозвался об укреплениях правого фланга кавказской линии. Но не лучше были и наши укрепления двадцатых годов в Чечне. Судя по их постройке и вооружению, они никак не могли назваться сторожевыми пунктами в строгом смысле этого слова. Они составляли не более как прикрытие команд, выставленных вперед с двумя целями: для указания окраины или предела занятой нами территории и для возможной угрозы населению в случае какого-нибудь с его стороны частного хищнического или общего политического движения — и только для одной угрозы, так как они не могли выдвинуть за свои валы никакой активной силы. Даже самое главное их назначение — прикрывать гарнизон — могло быть достигнуто только в том случае, когда этот гарнизон, в свою очередь, бдительно оберегал сам себя от нападения врасплох и всякое неожиданное или внезапное приближение неприязненной силы храбро встречал своею стойкою грудью; если же он оказывался беспечным и почему-либо допускал захватить себя среди полного неведения о намерениях и о подступе неприятеля, то инженерные сооружения и артиллерийская оборона не представляли для его безопасности никакой гарантии. [97]

Постройка укрепленного пункта была несложная и не хитрая: данная местность обносилась рвом, вырытая земля из которого составляла невысокий вал, насаждалась колючка — и то но всегда и не везде, устраивался где-нибудь в углу, по направлению к неприязненной стороне, бастион или два, каждый с амбразурою в противоположные одна другой стороны — и довольно. Вход и выход составляли одни ворота. Надежных орудий, в том смысле, как понимает их наука, не водилось, и не откуда было их взять, так как никто никогда не беспокоился ни о раковинах, ни о трещинах, ни об излишних зазорах, и самое орудие имело скорее цель сигнального и салютационного, чем боевого инструмента. Благонадежному устройству пороховых погребов не придавалось особого значения: присутствие часового возле дощатой крыши, присыпанной землею и выползавшей из грунта, и приказание его прохожему: "ходи дальше", указывало всем на существование здесь погреба и на меры осторожности. Об оборонительных постройках внутри укрепления вовсе не думали; хорошо еще, если случалась простая, незатейливая деревянная или турлучная казарма для гарнизона: в большинстве же случаев, и в виду временного назначения некоторых укреплений, убежищем для людей были землянки, плетушки, мазанки, барачные домики и т. п. Баня составляла необходимую принадлежность этого уединенного уголка. Единственное сооружение, пользовавшееся особым вниманием гарнизона, был ротный двор, отличавшийся от других величиною, удобством и разного рода возможными приспособлениями. Вообще же, в таком укреплении далеко нельзя было воевать, но можно было спокойно отдыхать — при условиях полной безопасности. Изречение [98] Наполеона, что "крепости строятся для того, чтобы быть взятыми", было как нельзя более применимо к нашим кавказским укреплениям двадцатых и тридцатых годов.

Более или менее в таком виде представлялось наше укрепление Амир-Аджи-Юрт и даже частью Герзель-аул. Только крепости Грозная и Внезапная, построенные Ермоловым, имели иной вид и характер — и то потому, что это были крепости, а не укрепления ⁴⁰.

Когда генерал Греков прибыл с колонною 7-го июля к Герзель-аулу, то имел возможность убедиться в неотвратимой опасности, которая видимо и ясно угрожала со стороны мятежников или этому укреплению, или Амир-Аджи-Юрту. Полагаясь на себя и на свои наличные средства, он был уверен, что Герзель-аул обеспечен, и что Бейбулат не посмеет игнорировать здесь его присутствия, но за Амир-Аджи-Юрт не ручался, поэтому тотчас же, в семь часов вечера, отправил нарочного с запискою к капитану Осипову, предупреждая его о возможности нападения и приказав усугубить все меры охраны и предосторожности.

Оборонительная сила амир-аджи-юртовского укрепления в этот момент находилась в следующем виде: орудие 2-й легкой роты 22-й артиллерийской бригады стояло на переправе на левом берегу Терека, а самое укрепление оборонялось одним испорченным четвертьпудовым единорогом, на полевом лафете, гарнизонной [99] артиллерии, роты № 46 ⁴¹; в гарнизоне находились: начальник укрепления 43-го егерского полка капитан Осипов, того же полка два субалтерн-офицера и гарнизонной артиллерии подпоручик Дмитриев; нижних чинов: апшеронского полка 7, куринского 7, 41-го егерского 24, 43-го егерского 114 и артиллеристов 25 — всего 177 человек. Это была сила весьма достаточная, по убеждению Лисаневича и Грекова, для того, чтобы составить тесную защиту в малом и сжатом укреплении, и, конечно, солдаты постояли бы за себя, если бы были руководимы более распорядительным и отважным начальником, чем капитан Осипов. Последний, получив приказание генерала Грекова, хотя и сделал расчет гарнизону по фасам укрепления на случай нападения чеченцев, но не только не поставил его в ружье — даже не усилил часовых и не подвинул к фасам резервов. Мало и этого: оплошность и непредусмотрительность его простирались до того, что он не озаботился надлежащим охранением и сбережением парка, который, по случаю переделки погреба, был сложен на открытом месте, под навесом из сухих досок, и разрешил всему гарнизону спать в казарме и других помещениях и лишь по тревоге бежать на свои места. Такая непростительная небрежность была поистине редкостью со стороны кавказского офицера. Осипова в этом случае не может извинить даже и то, что на Кавказе он провел не всю свою службу: он был переведен или, лучше сказать, выгнан сюда из корпуса графа Воронцова, по выражению генерала Лисаневича, "за разные [100] мерзкие поступки". Тем не менее, он все же был офицер бывалый. Выбором своим начальника амир-аджи-юртовского укрепления этот однофамилец знаменитого в кавказских летописях и противоположного ему по личным качествам героя, взорвавшего в 1840 году Михайловское укрепление, был обязан генералу Грекову, который почему-то много раз расхваливал его в своих донесениях Лисаневичу. Последний всегда удивлялся этому благоволению. оставаясь, однако, бесповоротно при убеждении, что Осипов все-таки ненадежный офицер ⁴². Так оно вышло и на самом деле.

Беспечно и сладко спал гарнизон среди тихой ночи. разнеженный летнею теплотою. Двери и окна казармы были раскрыты настежь, и многие из солдат позволили себе даже снять верхнюю одежду, так как, по соображению их, в случае тревоги, в ней не предстояло никакой надобности, и на место можно было явиться в амуниции поверх сорочки. Темная ночь, сделавшаяся почти непроглядною по случаю дымчатого неба, в нескольких шагах от часовых скрывала все предметы и, делая бесполезным напряжение их зрения, вероломною своею таинственностью нагоняла на них дремоту. Лес, находившийся вправо от укрепления, совсем утонул в глубоком предрассветном мраке, и в высокой траве, разделявшей его от укрепления, не обнаруживались даже и признаки какой-нибудь живой твари. Убежденные в совершенной безопасности, часовые большею частью оперлись на ружья, осеняя крестом невольно раскрывавшийся от зевоты рот.

А в это самое время из темноты густого леса десятками выступали человеческие фигуры, [101] приостанавливались на опушке, поджидали товарищей и вскоре одною цельною массою заняли все ее протяжение. Спустя несколько минут, все эти люди, в величайшем безмолвии, придерживая руками оружие, осторожно двинулись вперед и в нескольких десятках саженей от укрепления, как по волшебному мановению, приникли к земле и скрылись в высокой траве. С этой минуты они тронулись ползком — и самое пытливое, музыкальное ухо не могло бы уловить их движения. Не далее двадцати саженей от укрепления вся эта невидимая масса вдруг вынырнула словно из земли, и без выстрела, с беспорядочным криком и гиком, бросилась вперед. Удар был до того неожиданный и всеоглушающий, что никто из полусонных часовых в первую минуту не вскинул даже ружья к плечу. Только тогда, когда под напором тысячи человек моментально рухнул плетень, окружавший ров — раздалось несколько торопливых выстрелов, слабым эхом отозвавшихся в степи, стлавшейся по другую сторону укрепления. Но было уже поздно и бесполезно противодействовать нападению. С необыкновенною быстротою чеченцы перескочили через ров внутрь укрепления и, оставив без внимания все, что в другом случае послужило бы им поживою по пути, бурею ворвались в казарму, так гостеприимно и как бы нарочно раскрывшую им отовсюду беспрепятственный вход. Разбуженные зловещим криком, солдаты в ужасе вскакивали с своих мест — и тут же опять ложились под шашками и кинжалами исступленных разбойников, опьянелых при виде беззащитной крови. Только караул, бывший у ворот, в числе десяти человек, по команде своего унтер-офицера, вступил в ружье и готов был открыть пальбу; но вопрос о [102] том, куда стрелять, оледенил всем руки, так как неприятель группировался внутри укрепления и в казарме, а следовательно, стреляя по этому направлению, приходилось не разбирать ни своих, ни чужих. Но из этого недоразумения вывел всех капитан Осипов: прибежав с несколькими солдатами к караулу, он тотчас открыл огонь из ружей внутрь укрепления, а из бракованного единорога, бывшего у ворот, выпустил два картечных заряда.

Кровавая драма только что разыгрывалась: вслед за нападением на казарму, другая обширная толпа чеченцев, вынырнув из мрака. застилавшего собою степь, так же отчаянно и решительно, как и первая, атаковала укрепление с левой стороны. Ливнем влетела она в середину его, рассыпалась по землянкам солдат, по офицерским помещениям, и в особенности налегла на деревянный сарай, в котором находились склады, запасы и имущество гарнизона. Спустя десять минут, именно тотчас после первого орудийного выстрела, этот сарай, облегчившийся от всех наполнявших его предметов, выхлестывал уже десяток красных языков, пробивавших себе путь к беззвездному небу сквозь пелену густого черного дыма; непосредственно засим, в разных местах укрепления запылали и другие помещения; наконец, пожар охватил все крыши строений и сделался общим. Это обстоятельство отчасти благоприятствовало бегству и спасению некоторых чинов гарнизона, потому что чеченцы, там и сям поджариваемые огнем, поневоле должны были ориентироваться в безопасные места, открывая дорогу среди пожарища тем солдатам, объятым паническим страхом, которые, счастливо избегнув поражения, бросались за укрепление, не [103] разбирая препятствий, через горящие головни и валившиеся на них сверху разного рода деревянные подпорки, балки и т. д. Вдруг, среди этого помпейского хаоса, случилось то последнее несчастие, которого именно недоставало для довершения ужасов всей картины: раздался страшный треск, свист, визг: к ярко освещенному небу взнеслась туча каких-то грязных искр, и над поверхностью земли на мгновение вырисовались силуэты людей и разные бесформенные фигуры. Взрыв парка был до того силен, что все строения, патронный ящик и лафеты разнесло и разбросало частью даже за Терек: некоторые люди были также вышвырнуты в реку и в степь, и только уцелели каким-то счастливым образом те из них, которые группировались вокруг Осипова, уже раненого шашкою, у ворот укрепления. Видя, что все погибло, и средств к защите нет, а за укреплением раздавались еще сотни новых голосов, свидетельствовавшие о возможности возобновления атаки, Осипов счел излишним и бесполезным умереть с оружием в руках. Громким голосом крикнул он остаткам гарнизона, "чтобы спасались, кто куда может", и сам первый бросился в реку. Примеру его последовали и другие.

Скрывшись в волнах неприветливого Терека, Осипов более не вернулся на свет божий; но другие два офицера и почти все солдаты, составлявшие караул у ворот, благополучно достигли противоположного берега. Подпоручик Дмитриев и тринадцать нижних чинов были взяты в плен. Разграбив все имущество, уцелевшее от пожара и взрыва, чеченцы очистили укрепление и убрались в лес, унеся с собою и орудие без лафета. Восходящее солнце осветило груду развалин и мусора, из-под которого кое-где выглядывали обезображенные трупы. [104]

Спустя три-четыре дня, когда произведена была расчистка погибшего укрепления, под обрушенными стенами казармы и других построек найдено было только двадцать пять тел, которых без затруднения можно было признать за наших несчастных солдат; множество же других трупов было до того исковеркано, что положительно нельзя было решить, кто именно скрывался под ними — свой или чужой. Вообще же, у нас убито и без вести пропало (включая сюда же и взятых в плен): 2 обер-офицера и 96 нижних чинов: спаслось от гибели 2 обер-офицера и 67 нижних чинов, ранено и искалечено 14 нижних чинов. Погибла и расхищена масса всякого имущества и запасов. Нападение было произведено двумя толпами, состоявшими в сложности из двух тысяч слишком человек. По словам лазутчиков, мятежники также понесли большой урон от наших картечных выстрелов и от взрыва; но это было слабым для нас утешением и успокоением за столь существенные потери ⁴³.

Генерал Ермолов отгадал будущие последствия происшедшей 8-го июля катастрофы: в официальном отзыве своем к Грекову ⁴⁴ он писал, до поводу предварительного, в общих чертах, донесения генерала Лисаневича:

«Неприятные происшествия сии, особенно если входит тут оплошность и недостаток распорядительности начальствующих постами офицеров, должны приуготовить нас еще к [105] неприятнейшим случаям, ибо ободренные, как думать надобно, довольно легким успехом, приобретут они сообщников и средства к дальнейшим предприятиям».

Греков, с искренностью и прямодушием отвечал Ермолову письмом ⁴⁵, которое составляет уже последний посмертный и интересный документ этого героя, рисующий нам тогдашнее положение вещей и типичную личность покойного. На этот документ можно смотреть как на его исповедь перед кончиною, которую он предчувствовал с необъяснимою безошибочностью.

«Я не должен оправдывать себя и мог сделать некоторые ошибки, но уверен в душе, что я сделал все со стороны моей — и совесть моя покойна. Я не только ожидал нападения на Амир-Аджи-Юрт, но был даже уверен, что мошенники сделают его — единственно дабы отвлечь меня от Герзель-аула. На сей конец оставил капитану Осипову более людей, нежели сколько нужно для столь малого укрепления, и толковал ему, что мятежники непременно для отвлечения меня будут делать покушения на редут. Наконец, по движению мятежников, с нарочным послал ему чрез записку подтверждение об осторожности, которую он получил 7-го числа в сумерки. Но чтобы мятежники поколебали укрепление — этого я никогда не мог и помыслить. Притом, известно всем, что ежели бы мятежники не успели в своем предприятии, то на другой день разрушилось бы все их скопище, и ссора, продолжавшаяся у них накануне, многих тогда же отвлекла. Но надобно было, чтобы неимоверная оплошность дала всем делам новый ход. Цель чеченцев или известного мошенника всякому была известна; невозможно было не видеть мне ее. Я всегда ожидал, что они, собрав большое число людей, покусятся на какое-нибудь злодеяние, но не думал ни успеху в том их, ни столь большой [106] слабости со стороны нашей. Притом, по неимоверной глупости чеченцев и вероломству, ничего впредь нельзя сказать об них основательного. Я никогда не терял духа, где он надобен,— но можно ли равнодушно смотреть на потерю столь чувствительную? Это такое происшествие в моей жизни, что я не в состоянии обратить к нему одной мысли не страдая душевно».

Порешив с Амир-Аджи-Юртом, толпы мятежников быстро направились к Герзель-аулу и 8-го числа ночью остановились в виду его.

Восстание разливалось с быстротою горного потока и закралось даже к кумыкам. Скопище Бейбулата возросло до четырех тысяч человек. В противоположной стороне опять поднимали головы ингуши, и посты в назрановском обществе. в особенности Преградный Стан, слабые и дурно устроенные, были в опасности. Генерал Ермолов предписал одному баталиону ширванского полка (подполковника Волженского), прибывшему, вместе с другим баталионом (подполковника Грекова 3-го) 5-го июля из Усть-Лабы в Кабарду, безостановочно следовать в назрановское укрепление, а командиру кабардинского пехотного полка подполковнику Булгакову велел послать вслед за ним два орудия конно-артиллерийской казачьей № 5-го роты из Нальчика и Черека. 9-го июля Бейбулат, с большою партиею, явился на Сунжу, расположился на правом берегу ее ниже Гудермеса, угрозами и увещаниями привлек в свои толпы часть брагунцев и послал требование о присоединении к нему староюртовцев. Силы его росли по часам, и к нему стали примыкать даже осетины. Приходилось опасаться за надтеречных чеченцев, восстание которых было бы для нас крайне невыгодным еще и потому, что сообщения наши с Тереком весьма бы затруднились. В Кабарде [107] также было что-то смутно. В виду всех этих важных угрожающих событий, Греков 9-го июля приказал, по бесполезности. снять пост в Злобном Окопе, обеспечил Герзель-аул провиантом, доставленным из кр. Внезапной, усилил гарнизон укрепления ротою 41-го егерского полка, оставив во Внезапной другую роту, и с остальною пехотою до 120 человек и частью казаков того же числа направился через ст. Каргалинскую в кр. Грозную. В Герзель-ауле осталось 250 человек 41-го и 130 человек 43-го егерских полков, немного казаков моздокского полка и семейного войска и в общей сложности 12 орудий, включая в то число подвижные 2-й легкой роты 22-й артиллерийской бригады и конно-казачьей № 5-го артиллерийской роты.

Масса неприятеля, свыше трех тысяч человек, кроме тех, которые выделились с Бейбулатом на Сунжу, была расположена около версты от укрепления, за горою, при Балч-ауле, и состояла, за отсутствием своего руководителя, в распоряжении имама-самозванца. Лишь только скрылась за Тереком небольшая колонна Грекова — он не замедлил объяснить его поспешное отступление трусостью, и ободрив этим мятежников, которым хорошо была известна малочисленность гарнизона, выслал вперед значительную партию, положил ее у подножия горы и открыл по Герзель-аулу ружейный огонь; другая же партия, посланная в обход, демонстрировала с противоположной стороны. Одновременно с этим, все остальные силы занялись отводом Аксая к правому его берегу— что оказалось работою нетрудною и несложною, так как река еще недавно протекала по этому направлению. К счастью, маиор Пантелеев, а в особенности Муса Хосаев, [108] предвидели этот роковой сюрприз еще накануне, до появления партий у Герзель-аула, и вследствие этого был сделан такой запас воды, который только могли допустить средства гарнизона.

Приступ был отбит, но это не ослабило дерзости скопища, которое с наступлением ночи возобновило его с удвоенною решимостью. Несколько раз мятежники пробовали ворваться в укрепление, но были отбиваемы картечью и ружейным огнем. Небольшие партии смельчаков спускались даже в ров, но и здесь были поражаемы и отбрасываемы ручными гранатами. Восходящее солнце застало весь гарнизон на валу. Распорядительность Пантелеева одержала верх над отвагою и наглостью бунтовщиков, но за то, с другой стороны, не могла отвратить постигшего защитников несчастья: 10-го июля они увидели, что река отведена, и что они лишились воды. Пантелеев тотчас же приказал, чтобы вода была выдаваема из запаса два раза в день, определенными порциями, которые бы не истощили ресурса по крайней мере в течение трех-четырех суток; засим, образованы были небольшие охотничьи команды, под начальством унтер-офицеров, которые обязаны были в ночное время добывать воду, так сказать, из-под носа неприятеля.

10-го июля, в течение дня и ночи, чеченцы снова произвели несколько нападений, но каждый раз должны были отступить с чувствительною потерею. Унося своих убитых и раненых на глазах у наших солдат, они устилали новыми трупами все пространство до места своего расположения. После этого всем казалось, что они уймутся хоть на несколько часов и дадут отдых гарнизону, который уже двое суток не смыкал глаз, но ожидания оказывались ошибочными: [109] очистив поле битвы и убравшись за гору, атакующие партии через час-два были заменяемы новыми, и атаки возобновлялись. Многочисленность врагов, наши потери и необходимость дать людям хотя днем кратковременный отдых, заставили Пантелеева поставить в ружье всех нестроевых нижних чинов, не исключая денщиков, и разделить гарнизон на смены, которые чередовались от восхода до заката солнца; с наступлением же ночи резервы придвигались к барбетам, а остальная сила располагалась за бруствером. 11-го июля, в поддень, скопище мятежников поднялось из-за горы в полном составе и, предводительствуемое возвратившимся ночью из поездки Бейбулатом, двинулось книзу, не обращая внимания на наш артиллерийский огонь. На половине пути оно быстро разделилось на отдельные толпы и еще быстрее заняло все кустарники, высоты, отлогости и всевозможные закрытия вокруг Герзель-аула. С этой минуты началась тесная блокада злополучного укрепления пятитысячным скопищем бунтовщиков, которое видимо поставило своею задачею во что бы ни стало одолеть в десять раз слабейший гарнизон. Лишь только атакующие заняли свои места — началась ружейная пальба, которая не прекращалась более ни днем, ни ночью. Но обессиливаемый ежеминутно гарнизон, томимый жаждою, в особенности во время невыносимой дневной жары, по словам маиора Пантелеева ⁴⁶, твердо и единодушно решился умереть, но не посрамить своей воинской чести. Видя, что запас воды с каждым часом живо истощается, Пантелеев 11-го числа, после полудня, уменьшил порции на одну третью часть, но в тоже время [110] велел усиливать их выдачею льда, которым зимою были снабжены ротные погреба. О горячей пище все забыли, так как некогда и некому было ее готовить, потому что кашевары стояли под ружьем; все от главного начальника до последнего солдата ограничивались сухарями и мясом, наскоро поджаренным на углях, а большею частью сырым, изрубленным на мелкие куски, подогретым два-три часа на горячем солнце и приправленным солью, перцем и другими пряностями, имевшимися в ротных артелях.

С вечера 11-го числа и в течение нескольких дней картина осады не изменялась. Чеченцы, уверенные, что гарнизон ни в каком случае не может устоять против их полчищ, пускались на всевозможные предприятия, по словам донесения, "с большою решительностью и отчаянием". Поддерживая непрерывный огонь, они приближались к укреплению, в особенности к местам, незащищенным орудиями, строили завалы под нашими пулями, бросались оттуда в шашки, по ночам заползали в ров и поджигали наружную одежду бруствера — словом, ухищрялись на все выдумки, не щадя своей жизни. Но герои наши стояли непоколебимо, поощряемые своими офицерами, которые подавали им пример мужества. Пантелеев спал только тогда, когда бессилие сваливало его с ног, и спал тут же, у бруствера, защищаемый грудью своих солдат; в остальное время видели его постоянно по всей линии огня, под градом пуль, но чудом хранимого и неуязвимого. Люди буквально не имели роздыха; ночью, презирая все опасности, команды делали вылазки для добывания воды, и каждое ведро ее покупали по меньшей мере одною жертвою. Все покушения врагов были парализуемы так удачно, атаки их [111] отражаемы так молодецки, завалы разрушаемы орудиями так быстро и лихо. пожары прекращаемы с такою энергиею, что в виду всего гарнизона чеченцы арбами вывозили с места боя своих убитых и раненых, отправляя их в Старый Аксай. Это "лишь более придавало куражу (пишет Пантелеев) моим подчиненным и охоты бить неприятеля, пренебрегая все труды и неудобности". Жители Аксая не только не препятствовали бунтовщикам распоряжаться у себя в ауле, но уклонились от всякого повиновения Хосаеву, не позволяли ему стрелять по ним из орудия, и хотя объявили, что не дадут помощи ни им, ни русским, но в то же самое время снабжали мятежников в избытке всякими припасами и явно покровительствовали им во всех отношениях.

День проходил за днем: состязание и борьба за укрепление все усложнялись и усиливались. "Бейбулат стал готовить арбы для решительного штурма, под прикрытием их, окровавленного укрепления, а солдаты, тем временем "умирали от жажды" ⁴⁷. Достойный сподвижник храброго Пантелеева, маиор князь Муса Хосаев, уже отправил к Лисаневичу и к г. м. Грекову несколько нарочных из числа преданных ему аксаевцев, с донесением о безвыходном положении гарнизона, но на выручку никто не приходил, и даже неизвестно было, достигли ли все эти сообщения по назначению.

Но провидение спасло героев: 13-го июля Лисаневич получил, наконец, сведение о герзель-аульских событиях и тотчас пригласил к себе Грекова, накануне возвратившегося из большой Чечни. Греков, опасаясь [112] повторения амир-аджи-юртовской катастрофы, и видя, что деда на Аксае слишком важны для того, чтобы им предпочесть невыяснившиеся еще окончательно явления на Сунже и на Тереке, признавал необходимым тотчас же идти в Герзель-аул. К вечеру колонна была готова и после раннего солдатского ужина двинулась под главным начальством Лисаневича ⁴⁸. Садясь на коня, озабоченный и грустный Греков передал в руки близстоявшей женщины, державшей повод со слезами на глазах, запечатанное письмо и приказал ей сейчас же отправить его к Петру Борисовичу Тыртову. Следуя форсированным маршем, колонна 15-го июля утром прибыла к амир-аджи-юртовской переправе. В эти минуты гарнизон Герзель-аула, не зная о приближавшейся выручке, истощал последние усилия в неравной борьбе и с отчаянием, хотя и с покорностью, помышлял о предстоящей решительной ночи, в которую готовилась ему Бейбулатом роковая и окончательная развязка. Вдруг, с неописанным изумлением видит он, что партии, осаждавшие укрепление со стороны Терека и разбросанные преимущественно по возвышенностям, разом вскинулись с места, словно их снесло ураганом, и без оглядки помчались к аулу Кошкельды, другая же половина мятежников, осаждавшая Герзель-аул с противоположной стороны и бывшая в засадах, не трогалась в своих позициях. Недоумение гарнизона мгновенно рассеялось, и он сейчас же догадался о причине бегства половины скопища, когда увидел клубы пыли, стлавшейся [113] по дороге от переправы. Восторгу защитников не было предела. Пантелеев приказал кавалерии взнуздать лошадей и приготовиться к атаке.

Было около трех часов пополудни, когда несчастный гарнизон, потерявший уже надежду на спасение, ясно увидел, наконец, несколько сот наших казаков, скакавших во всю прыть. с Лисаневичем и Грековым во главе, и с конными орудиями позади. Почти бегом поспешала за ними пехота с дивизионом пешей артиллерии. За версту от укрепления казаки переменили направление и понеслись в обхват мятежников, бывших в засаде, чтобы отрезать им путь к горам. Тут только последние увидели налетавшую на них грозу и, высыпав из засад, как рой пчел, бросились во весь дух по трем направлениям: одна часть вниз по речке, другая на ту гору, за которою находилась на позиции 9-го и 10-го чисел, а третья, меньшая часть, по прямой дороге, через буераки, к селению. В эту минуту из укрепления раздался залп нескольких орудий по первым толпам, затем вынеслись казаки, выскочила с воскресшими силами ободрившаяся и оживившаяся пехота, и все кинулись по пятам бежавших. Лисаневич и Греков, с своею кавалериею, были уже на линии укрепления, направляясь за вторыми толпами. Тогда только жители с. Аксая, по словам подполковника Сорочана ⁴⁹, "дабы дать знак приверженности к нам, позволили маиору Мусе Хосаеву отражать пушкой и ружейной перестрелкой людей, вверху по реке укрепления в засаде держащихся, а потом и выслали еще конницу, которою, конечно, сбитых людей посланною из отряда нашею [114] конницею и частью пехоты препроводили лишь только без вреда в горы". Когда толпы, бежавшие вниз по реке, столкнулись почти у самого селения с теми, которые устремились напрямик, Муса Хосаев направил на них орудие и ружейный огонь группы своих приверженцев и обратил их мимо селения; лишь небольшая часть из них успела вскочить в Аксай и укрыться в нижней его части. Сколько всех было перебито — неизвестно, "но только против укрепления, по речке, убитых тел, более из них оказавшихся ауховских, найдено до двадцати" — доносил Сорочан. С нашей стороны, за все время осады и в этой последней схватке убито нижних чинов восемь и ранено пятьдесят; лошадей убито 13 и ранено 7; собственно во время осады выпущено артиллерийских снарядов 617, ружейных зарядов 43881 и брошено ручных гранат 156.

Что ожидало бы злополучный гарнизон, если бы своевременно не прибыла к нему помощь из Грозной, а равно, кому именно и при каких условиях обязано укрепление своим спасением, видно из посмертного и последнего письма Грекова к корпусному командиру от 16-го июля из Герзель-аула, на которое уже сделана .ранее сего ссылка;

«Дмитрий Тихонович, вероятно, будет действовать по обстоятельствам. Он согласен с тем, что надобно с другим отрядом действовать от Грозной за Сунжею. По открытии совершенном намерений мятежников, и вследствие вчерашнего их поражения, он будет рапортовать вашему высокопревосходительству. Со стороны моей, где только могу быть полезным, готов на все крайности.

Меня крайне беспокоило герзель-аульское укрепление. Я убедил, не теряя ни минуты и не дожидаясь идущих войск, [115] спешить на помощь с войсками из Грозной взятыми, ибо был уверен, что чеченцев всегда побить можно, лишь бы они не бежали. Последствие доказало, сколь необходима была помощь сия. Мошенники приготовили щиты, а как вчера был их байрам, то они, напившись, намерены были в ночь решительно напасть на укрепление. Они вчера жестоко наказаны, и я несколько отдохнул.

Поручая себя благорасположению в. впр., имею честь оставаться, с глубочайшим высокопочтением и душевною преданностью, в. впр. покорнейшим слугою Николай Греков».

Письмо это, во-первых, указывает на то внимание и на ту короткость — если позволено думать — которыми пользовался Греков у корпусного командира преимущественно перед Лисаневичем, и во-вторых, свидетельствует, что если бы не Греков, то Герзель-аул пошел бы по следам Амир-Аджи-Юрта, и гарнизон исполнил бы свое желание — погибнуть всем до единого ⁵⁰. [116]

Спасение герзель-аульского укрепления снимает с Грекова тот упрек, который можно было бы сделать ему за ненадлежащее внимание к тогдашним событиям. Воззвав к жизни и сохранив для отечества несколько сот героев, а затем, заплатив за них своею собственною жизнью, он становится свободным от всякого нарекания — тем более, что в своих взглядах, побуждениях и действиях был данником времени и обстоятельств. Он правду сказал, что готов на все крайности — и в тот день доказал это, вследствие чего, ни его намерениям, ни "рапортованию" Лисаневича, которое он обещал корпусному командиру, не суждено было осуществиться.

На другой день после поражения и рассеяния мятежников, к Лисаневичу явились жители селения Кошкельды, укрывшие накануне толпу мятежников, и принесли извинение, что поставлены были в необходимость сделать это поневоле. Лисаневич их простил и наложил на них штраф, обязав дать присягу в верности. После этого оставалось предупредить возможность открытого восстания аксаевцев, и для этого выделить из среды их лиц неблагонадежных и наказать виновных. Лисаневич приказал Мусе Хосаеву представить к себе при особом списке всех почетных людей, а также наиболее буйных и подозрительных. Греков, лучше знавший этот народ, представлял ему, что неудобно задерживать людей, им призываемых, а еще более подвергать их наказанию; что поступок этот [117] произведет в населении беспокойство и уничтожит совершенно доверенность к начальству ⁵¹. Но Лисаневич его не послушал.

16-го июля, после обеда, до трехсот человек аксаевцев были введены в укрепление Герзель-аул. Не было взято никаких мер осторожности: многие аксаевцы были вооружены; наш караул не был не только усилен, даже не выведен в ружье; команды отпущены за дровами и на фуражировку, и в укреплении оставалось менее людей нежели аксаевцев. Оба генерала сошли с крыльца и приблизились к народу в сопровождении нескольких офицеров и небольшого конвоя. "Лисаневич стал в оскорбительных выражениях упрекать их гнусною изменою, грозить истреблением виновнейших и начал вызывать некоторых по представленному ему списку. Он знал хорошо татарский язык и потому объяснялся без переводчика, который бы мог смягчить выражения" ⁵². Первые два, которых вызвали, выступили беспрекословно, сдали свои кинжалы и были арестованы. Когда же очередь дошла до третьего и самого главного, некоего Учар-Гаджи, то он добровольно не вышел и был выведен переводчиком Соколовым. Это непослушание взволновало Грекова, и когда вслед засим Учар-Гаджи отказался сбросить кинжал, вспыльчивый и самолюбивый Греков, не допускавший, по своим понятиям, такой дерзости со стороны "негодяя", нанос ему удар и приказал отобрать оружие насильно ⁵³. Лишь только первая рука [118] протянулась к поясу Учара, он неожиданно выхватил кинжал и, как глазом мигнуть, вонзил его в живот Грекова, затем моментально повернулся к Лисаневичу и нанес ему две раны. Несчастный Греков пал бездыханным, но Лисаневич пока остался жив, так как стоявший возле него кабардинского полка подпоручик Трони несколько задержал руку убийцы ⁵⁴.

Все окружавшие генералов были до такой степени озадачены, что минуту оставались вполне неподвижными. Из оцепенения прежде других вышли: пристав Филатов и князь Хосаев и, выхватив шашки, почти одновременно поразили ими злодея. Удар Хосаева был так силен, что он сам упал на землю, потеряв равновесие, но, не смотря на это, разъяренный Учар, весь окровавленный, настолько сохранил еще бодрости и присутствия духа, что бросился на капитана Филатова и ранил его в левый бок. Человек уже немолодой, но полный силы и мужественный, Филатов схватил убийцу за кинжал и отбросил его руку в сторону, но поранил при этом свою чрезвычайно сильно. Тут уже все близстоявшие опамятовались окончательно, и на Учара первым бросился уздень деревни Андреевой, сын тамошнего судьи, Эмин Минатулла; остальные ого поддержали — и в несколько секунд разбойник был изрублен на куски ⁵⁵. [119]

Эта ужасная сцена произвела на присутствующих потрясающее впечатление двоякого рода: в группе, окружавшей генералов, она вызвала чувство ужаса, горя и негодования, в аксаевцах же — положительное бешенство. Как тигры, почуявшие кровь у себя на шкуре, они взвыли на все лады, обнажили оружие и с неистовством кинулись из укрепления, поражая встречного и поперечного. Лисаневич, опираясь об забор, собрал силы и крикнул: "коли!" В это время Сорочан выводил из казармы 20 человек караульных, которые немедленно ударили на толпу: к ним присоединились и другие, бывшие в укреплении. Аксаевцы, заколов у ворот двух часовых, кое-как вырвались из укрепления, преследуемые пулями, но вдруг были встречены двумя стами человек наших солдат, возвращавшихся с фуражировки, огорошены ими беглым огнем и разметаны штыками и прикладами. Из трехсот человек весьма немногие успели спастись: среди погибших были, к сожалению, и невинные, и частью к нам приверженные. Если бы ими не овладели негодование, отчаяние и страх, заглушившие всякое хладнокровие и благоразумие, они могли бы захватить близстоявшие ружья караульных и дровосеков и без всякого затруднения овладеть укреплением и артилериею, "при которой не было ни одного канонира". Таким образом, говорит Ермолов, "неблагоразумие генерала Лисаневича могло быть причиною важнейших следствий" ⁵⁶. [120]

Грекова все искренно любили, так как, не взирая на свои недостатки, он все же был рыцарь, полный мужества и безусловной неустрашимости, которые стяжали ему имя и славу в боях и известность на Кавказе; с этим аттестатом он перешел в потомство и теперь — в историю. Со слезами непритворного горя подняли его труп и унесли в квартиру. Все искусство и усердие были употреблены для того, чтобы оказать Лисаневичу быструю и решительную помощь. Врачи и друзья его надеялись, что он перенесет свои страдания; но судьба решила иначе. Почти до последней минуты своей полезной для Кавказа жизни и блистательной службы, раненый сохранил возможность делать кое-какие распоряжения, Первым из них было приказание подполковнику Сорочану 1-му вступить в командование отрядом и войсками на линии. Этот почтенный воин, будучи предан Грекову всею душою, и зная, что покойный оставил по себе движимое и недвижимое имущество, а также братьев-наследников, тотчас предписал грозненскому коменданту подполковнику Тыртову, чтобы он распорядился привести в известность и описать это имущество. В ответ на это Тыртов представил ему в подлиннике то письмо покойного генерала, которое он, три дня тому назад, выступая с колонною из Грозной, [121] передал стоявшей у его стремени женщине. Недаром герой так был озабочен и сосредоточен в то время: он видел уже смерть перед собою, чувствовал ее роковое, неотразимое веяние, и доказательство такого безошибочного предчувствия оставил нам в неоспоримом документе. В письме к Тыртову от 13-го июля он писал следующее:

«Почтеннейший Петр Борисович! Бог животом владеет. Ежели судьба определит мне смерть, то прошу вас — все мое имущество запечатать, не описывая, и не пересматривая ни бумаг, ни сундуков. Может быть, найдутся какие бумаги или письма, кои не должны быть никому известны, кроме братьев моих. Таким образом, до приезда братьев все оставить закрытым.

Прошу объявить брату, что все имущество мое принадлежит равно им и сестрам: наградить по приличию денщиков, дать тысячу рублей живущей у меня Катерине, тысячу рублей аудиторше Витковской. Я давно обещал помочь ей. Прочее все принадлежит им.

Пистолет, с которым я всегда хожу, для памяти отослать другу моему Ивану Ивановичу Майвалдову. Долг ваш мне я оставляю навсегда. От меня остаются разные вещи; братьев прошу — из приятелей моих уделить для памяти из оных.

За скоростью, не могу больше сделать распоряжения. Вспомните хотя по временам человека, который всегда ценил вашу дружбу. Ваш покорный слуга Николай Греков.

P. S. «Почтеннейшему Терентию Варламовичу ⁵⁷ мой вечный поклон.

Малые мои дрожки отдать Вере Борисовне, повозку — Катерине».

Таково было завещание покойного Николая Васильевича. По докладе его Лисаневичу, он не согласился оставить неприведенным в известность имущество Грекова, [122] вследствие чего оно было описано и опечатано 41-го егерского полка маиором Скалоном, вместе с Тыртовым и офицерами крепости. Сам Лисаневич прожил недолго: он скончался в Герзель-ауле 22-го июля, в 6 часов пополудни, при совершенно иных условиях. чем его достойный сподвижник, т. е. в бедности и нужде. Его служба, вообще деятельность и самая личность характеризуются следующим письмом к Ермолову, которое корпусный командир получил однако неподписанным, потому что ветеран отходил уже в вечность, когда его переписали:

«В. впр. От жестокости раны мне данной совершенно отчаиваюсь в жизни. После смерти моей останется жена с четырьмя малолетними детьми, при весьма бедном состоянии. Прослужив с честью Великому Государю около тридцати пяти лет, я не мнил никогда себя обогатить. Положение сие заставляет покорнейше просить в. впр.— не оставьте подать руку помощи сим беднейшим сиротам, дабы могли себя содержать; по достижении лет детей не откажите доставить приличное им воспитание и, если возможно, оставить и денщиков, которые теперь находятся. Без пособия сего, не имея ни одного собственного человека, семейство будет в жалком положении».

При нерасположении Ермолова к Лисаневичу, можно вполне сомневаться, чтобы просьба последнего была уважена. Мало того, Ермолов, как видно. обвинил Лисаневича даже перед Государем, но Александр 1-й, идеал справедливости и кротости, не поддался на его представление. Помня заслуги почтенного кавказского ветерана и сподвижника незабвенного Карягина, блаженной памяти Император-рыцарь отдал надлежащую дань покойному в замечательном рескрипте Ермолову от 18 августа 1825-го года из Царского Села (приложение II). [123]

Событие 16-го июля было для нас не совсем благоприятно: лишь немногие из преданных нам и уцелевших аксаевцев скрылись в кумыкском владении от злобы и мести своих же односельчан; остальные, вместе с своим кадием, ушли в леса и оттуда послали нарочных к Бейбулату с просьбою о помощи. Но предводитель мятежников, после его поражения, выехал с муллою Магометом, и вновь с юродивым Авко, в малую Чечню искать, с своей стороны, обещанного ему содействия, которого тотчас же и достиг. Качкалыки и жители селения Кошкельды, приготовившиеся смириться с прибытием к Герзель-аулу нашего отряда, приостановились, в ожидании, чем разрешится судьба аксаевцев; многие из жителей деревни Андреевой, потеряв к нам доверие, выселились в горы; сведения об ингушах были самые неутешительные.

В виду такого мгновенного поворота дел нам не в пользу, подполковник Сорочан должен был поспешить в Грозную. Но прежде чем выступить туда, он по возможности улучшил оборону Герзель-аула и обеспечил его провиантом, доставленным из кр. Внезапной баталионом ширванского полка (подполковника Волжанского), прибывшим из Грозной в Герзель-аул 17-го июля. Накануне его обратного движения, к нему явилась часть скрывавшихся в лесах аксаевцев, с принесением раскаяния, с просьбою о прощении и о том, чтобы им позволено было воротиться в Аксай для уборки хлеба. Сорочан согласился; но в тот же день небольшая партия мятежников, прибывших по приказанию Бейбулата, все еще находившегося в малой Чечне, увидев, что эта часть жителей выразила покорность, отрезала дорогу к Аксаю остальным, которые продолжали скрываться в лесу. [124] Появление этой шайки однако не могло остановить решения Сорочана, и он выступил 23-го июля в Грозную с тремя ротами егерей, казаками и артилериею, оставив в Герзель-ауле 2-ю карабинерную роту вверенного ему 43-го егерского полка, роту 11-го полка и баталион ширванского полка, с четырьмя орудиями, под командою подполковника Волженского. На линии не оставалось ни одного генерала: начальник корпусного штаба г. м. Вельяминов, один, по мнению Ермолова, который мог привести дела в порядок, находился с отрядом за Кубанью. Вследствие этого, Ермолов, не смотря на тяжкую болезнь, 24-го июля сам выехал из Тифлиса, чтобы лично находиться в центре возмутившейся Чечни.

Еще ветер не замел пылью следов отступивших от Герзель-аула войск, как мятежники, под личным предводительством Бейбулата, возвратившегося из малой Чечни и усилившегося тамошними жителями, ночью вошли в Аксай и испепелили три дома маиора Мусы Хосаева, поселившегося с 16-ге числа в Герзель-ауле, под покровительством нашего оружия, маиора Мусы-Аджи и еще одного из преданных нам жителей. Нет сомнения, что все без исключения аксаевцы, находившиеся в ауле, тотчас склонились на сторону бунтовщиков. 24-го июля скопище было опять в сборе и, усиленное качкалыками, последовавшими примеру аксаевцев, в численности своей не уступало тому, которое осаждало Герзель-аул. На укрепление оно вторично идти не решилось, зная, что теперь там силы утроены и оборона улучшена; но, в виду его, на наших глазах, разделилось на две толпы — конную и смешанную. Первая из них направилась вниз, а вторая вверх к Ауху; ауховцы в тот же день вышли на [125] встречу к бунтовщикам. Теперь последним оставалось лишь заручиться андреевцами, чтобы повсеместно лишить нас власти и влияния над краем, еще так недавно нам вполне покорным.

Ермолов это предвидел и не мало опасался за "город Андрей". Он готов был тотчас же направиться туда, но болезнь задержала его во Владикавказе до 3-го августа, Из главных распоряжений его в эти дни выдаются два: он приказал оставить укр. Преградный Стан, построенное г. м. Дельпоццо весьма невыгодно и в таком расстоянии от Сунжи, что вода легко могла быть отведена, и старую дорогу от Моздока до Владикавказа через кабардинские горы перенес от Екатеринограда, через урухскос укрепление, мимо Татартупского мыса и через р. Ардон. От Владикавказа до Грозной Ермолов прошел с 1-м баталионом ширванского полка, двумя орудиями и 250 донцами полковника Сергеева полка; в Грозной присоединил к себе две роты 41-го егерского полка и два орудия. Пройдя через ст. Червленную и переправясь через Терек в Амир-Аджи-Юрте, он имел уже с собою шесть рот пехоты, 300 донцов, 250 линейцев и 9 орудий. С этими войсками он прибыл в Андрееву в то самое время, когда три андреевских аула и некоторые владельцы были наготове отложиться от нас; решение их зависело только от образа действий Бейбулата. Если бы это в действительности: случилось, то крепость Внезапная была бы в большой опасности. Прибытие Ермолова тотчас прекратило смятение: главнейшие из возмутителей бежали.

Отправив в Аух свое скопище двумя колоннами, Бейбулат созвал собрание из находившихся при нем, влиятельных лиц, преимущественно мулл, и приказал [126] явиться к себе представителям Аксая. Сделав им массу упреков и угроз за их вероломство, он в заключение выразил собранию свое мнение, чтобы конфисковать в пользу скопища все имущество жителей, скрывавшихся до сих пор вне своих жилищ. К удивлению его, муллы на это не согласились и резко протестовали против такого бессмысленного решения, направленного не к сближению, а к разъединению с народом. Опор был завзятый, шумный; муллы, исподволь поддерживаемые даже и Магометом маюртупским, одержали верх. Тогда взбешенный Бейбулат перессорился с ними, выбранил их, бросил, и сам уехал на Мичик. Муллы вернули назад посланные в Аух толпы, и сами разъехались по домам ⁵⁸.

Корпусный командир, получая в последнее время с передовой линии и из Чечни донесение за донесением, одно другого неутешительнее, не мог не признать, что бунт в этом крае поголовный, и что события не так мелочны, как сначала казались. Вследствие этого, по его приказанию, прибыл из кр. Бурной во Внезапную баталион апшеронского полка, а казиюртовский гарнизон был усилен ротою куринцев; в кр. Внезапной сделаны значительные перемены: уменьшено ее пространство, усилена профиль, и вместо нижнего укрепления, которое уничтожено, построена башня, чтобы иметь во власти своей воду. Начальником чеченского отряда, т. е. войск, расположенных ,,в аксаевских, костековских и андреевских владениях, в Герзель-ауле, Казиюрте и Внезапной", был назначен артиллерии полковник Мищенко, которому велено тотчас выехать из Дагестана во Внезапную; Сорочан же остался начальником [127] кордонной линии от Грозной до Кизляра. Обо всех происшествиях в Чечне Ермолов только теперь послал всеподданнейшее донесение и вкратце сообщил о том генералу барону Дибичу.

Теперь уже неудачи мятежников, каковы бы оне ни были, не могли действовать в неблагоприятном для них духе на общее направление умов в Чечне. Раз население было поднято на ноги и подожжено — оно шло своей дорогой, с небольшими уклонениями и исключениями, и эта воинственная забава так всем нравилась, что большинство могло обходиться и без Бейбулата, имея то там, то сям своих собственных представителей, и если оно вступило затем опять под его руку, то только потому, что он сам того искал и употреблял для этого все усилия. Так случилось и после отъезда Бейбулата на Мичик. Возвратившиеся толпы частью разошлись по домам, а частью начали разбойничать самостоятельно. Оне стали появляться небольшими партиями в Аксае и обирали остатки тамошнего населения, задавшись решительною мыслью содержать себя на его счет. Когда же этим аксаевцам надоело их кормить в течение нескольких дней, и они бросили окончательно свои жилища, отдельные шайки бунтовщиков пустились на поиски в землю кумыков, где скрылись некоторые приверженные к нам и зажиточные фамилии Аксая. Получив там отпор, бунтовщики подговорили гумбетовцев и, вместе с ними, 30-го июля, напали на аксаевские и кумыкские стада, сожгли оставленные нашими караулами посты на Таш-Кичу и на Ярык-су и вообще безобразничали до тех пор, пока вызванные местными жителями на помощь салатавцы не побили и не прогнали их.

Мулла Магомет маюртупский не видел никакой [128] выгоды ссориться с Бейбулатом, и хотя во время последнего собрания в Аксае поддерживал мнение духовенства, но в такой форме, что не восстановил против себя своего приятеля. Притом, и последний хорошо понимал, что Магомет у него — орудие для достижения всяких целей среди населения, и расходиться с ним до времени нельзя. В виду этого, через два-три дня оба экземпляра сошлись все теми же друзьями и, продолжая преследовать прежний план, вместе направились в андреевские деревни. Нельзя сказать. чтобы они здесь совсем не имели успеха, не смотря даже на бегство главных своих сообщников, потому что если некоторые жители отнеслись к ним боязливо, недоверчиво и условно, то многие в Андрееве и в аулах Эрпели и Казанище скрытно дали присягу бунтовщикам, что готовы возмутиться и поддержать их. Узнав об этом, главный кумыкский пристав капитан Филатов склонил старших андреевских князей: Чопана-Муртузали Аджиева и Разыхана-Али Солтанова раскрыть заговор, и те, действительно, оказали ему в этом услугу. Но это не произвело никакого влияния на деятельность Бейбулата, потому что он достиг главного: получил от тайных заговорщиков письменное обязательство, которое мог теперь показать всюду и заверить всех, что андреевцы на его стороне. Эта подписка опять привлекла к нему большую партию качкалыков, живших по Мичику, которые за десять дней назад уже начали понемногу успокаиваться, а также и значительное число ауховцев. Обеспечив себя на месте новыми и опять довольно солидными силами, Бейбулат и Магомет маюртупский, во главе конной партии, с десятью значками, торжественно двинулись через шалинские и герменчуковские дачи на Хан-Кале и в малую Чечню. По пути, к [129] ним пристали многие из жителей большой Чечни — преимущественно из любопытства и от безделья, так как Бейбулат отговаривал их ехать с ним, не желая без надобности возиться в дороге с лишнею обузою; в хуторах же, где они останавливались при проезде, им оказано полное внимание, радушие, и дано обещание явиться к сбору по первому требованию.

9-го августа Бейбулат прибыл в аулы б. и м. Атаги и здесь, в первом из них, при собрании массы местных и окрестных жителей, с мечети читал послание к нему андреевцев, в котором они будто бы приглашали его к себе и обещали оказать пособие для взятия Внезапной; если же эта крепость не будет взята, то они обязывались выдать Бейбулату на разграбление всех проживавших в деревне Андреевой армян, грузин, евреев и всяких других иноверцев, равно и тех односельчан, которые оказывали приверженность русским. Склонив всех слушателей на свою сторону, и обеспечив себя обещанием в их содействии, Бейбулат направился в шубутовское общество, чтобы и там напомнить об уверениях, данных ему во время первого приезда на Гойту и Геху; но что он вынес от шубутов — известно лишь ему одному, так как нашим лазутчикам туда проникнуть не удалось. На обратном пути в большую Чечню, бунтовщик распространял в народе все те же крамолы и, смотря по тому, в какой среде находился, обещал и прельщал тем, что для этой среды было ближе и заманчивее: то освобождением от ига русских надтеречных и сунженских чеченцев, то взятием Герзель-аула, то угоном стад и табунов, то движением своим в Назрань и к карабулакам и т. д. Большинство вполне верило этому ловкому авантюристу, и только он немножко [130] оборвался тогда, когда возвратился в Маюртуп, созвал там народ и начал их дурачить тем, чем морочил и малочеченцев. Маюртупцы ему заявили, что они вполне согласны присоединиться к общему делу и готовы поверить предложению и подписке андреевцев, но с условием, если андреевцы это докажут предварительно на деле и от своих влиятельных фамилий дадут аманатов, которые будут содержимы в Маюртупе до взятия Внезапной или разграбления иноверцев в Андреевой. Бейбулат обрезался, но не сконфузился, потому что в это время. т. е. около половины августа, у него под значками и без маюртупцев насчитывалось уже вновь свыше двух тысяч человек.

Генерал Ермолов внимательно следил за всеми событиями, делая подлежащие распоряжения. В письме к подполковнику Сорочану в Грозную он, между прочим, писал:

«Терентий Варламович! Долго зажился здесь, потому, что болезнь моя усилилась и могла быть не скоро излеченною. Теперь я здоров и только осталась слабость, совсем тем, скоро буду я в Грозную.

Не переставайте, любезный сослуживец, подтверждать войскам наблюдение самой строгой осторожности, и чтобы имели в памяти Осипова, которого имя да будет поруганием. Старайтесь повсюду запастись провиантом, и чтобы доставление оного к местам было обеспечено... Взятого офицера» (в Амир-Аджи-Юрте, Дмитриева) «надобно стараться достать, и вы осведомляйтесь, где он, и как содержится. Имейте сведение о кумыках, и чтобы Филатов доносил вам чаще и обо всем, что знает. На аксаевцев, как изменников, имейте наибольшее внимание. Не думаю, чтобы покусились вторично мятежники на Герзель-аул. Маиору Пантелееву дайте знать, что я весьма доволен его поведением... Прошу, чтобы к приезду моему обо всем было [131] дано мне сведение… Прощайте, скоро увидимся. Покорнейший слуга Ермолов».

Присутствие генерала Ермолова среди театра действий мятежников и страшное доселе его имя не производили никакого влияния на Бейбулата, и он так доверчиво играл своею судьбою, так самоуверенно относился к своим задачам и безразлично к нашим войскам и их представителям, что словно издевался над нами и над нашими вооруженными средствами и силами. Продолжая действовать все по прежней программе, он, с партиею в триста человек, 23-го августа явился близь старого Юрта, для нападения на укрепление, но был предупрежден нашими командами, при двух орудиях, высланными по тревоге из Грозной, и не решился даже переправиться через Сунжу. Распустив большую часть этой толпы, он с немногими повернул по малой и большой Чечне и ограничился административными распоряжениями: во всех деревнях, примкнувших к нему, установил старшин или тургаков, подчинил им жителей, под ответственностью каждого из них, за непослушание начальству, десяти рублей штрафа, и сделал старшин, под присягою, ответственными за поступки населения. Таких старшин 24-го августа было назначено только в одной Атаге 32 человека; подобное назначение последовало и в прочих аулах, кроме большого Чеченя, Алды, Герменчука, Мискир-Юрта, Чортоя и Тепли-Кичу, которые отказались от этих порядков. Взяв из среды назначенных старшин по несколько человек с собою, он направился в аул Дихи, где 25-го августа вечером было большое собрание из 340 человек, избрал и там тургаков. и поручил им всем приготовить в своих аулах партии для движения к Сунже, к [132] Тереку, к Назрани и даже к Владикавказу. Ханкальцам он приказал непременно содержать свои пикеты, окопаться рвом, устроить частокол, употребив для этого лес, который по требованию нашему возили жители в Грозную, выставить партии около р. Нефтянки и выше Злобного Окопа и прервать сообщение с Грозною. В силу всех этих приказаний, старшины решили иметь в постоянной готовности 500 человек отборной конницы и быстро собираться, где будет назначено.

Ермолов, получая все сведения о действиях Бейбулата, с своей стороны принимал и меры для противодействия. Он знал, что без участия аксаевцев мятежники не могут ничего предпринять относительно Герзель-аула, поэтому вызвал жителей из лесов, дал им прощение, переселил их на речку Таш-Кичу — собственно для того, чтобы прервать их связи с чеченцами — и положил основание Новому Аксаю. Для охранения новопоселенцев в этих открытых местах, и для того, чтобы иметь над ними необходимый надзор, он заложил укрепление, которое скоро и было окончено. Предвидя, что Бейбулат не оставит в покое кр. Грозной, возле которой форштат был защищен слабо, он отправил туда две роты 41 егерского полка, а при себе оставил отряд из 1-го и 2-го баталионов ширванского, 2-го бат. апшеронского, 2-го бат. 41-го егерского и роты 43-го егерского полков, бывшей в гарнизоне в Герзель-ауле; 300 человек донцов Сергеева полка были спущены на Дон.

В своих соображениях относительно Грозной Ермолов не ошибся. Бейбулат, собрав в малой Чечне партию в четыреста человек, чтобы, по обещанию, направиться с нею к андреевцам, прибыл 29-го [133] августа, вечером, в аул Хан-Кале. Здесь он почему-то изменил свои намерения: усилив свою толпу ханкальцами, он ночью выстудил с нею к кр. Грозной. Все меры на случай нечаянного нападения были приняты — к чему, между прочим, побуждала еще и чрезвычайно темная, предательская ночь. Она-то и дала возможность отважному предводителю мятежников подвести так близко к крепости свою партию, что никто и не подозревал о ее соседстве. Оставив в резерве, под своим начальством, большую часть мятежников, Бейбулат разделил остальных на две половины, в каждой приблизительно по шестидесяти человек, и направил одну к передовому люнету, а другую к форштату. Первая обошла люнет по берегу Сунжи, с двух сторон подползла к нему и стремительно бросилась в ров. Отсюда она кинулась под берег, сбила секреты, с криком влетела в люнет и обратилась в казарму, устроенную для караула. В казарме она не нашла никого, потому что люди были на фасах. При выходе оттуда, партия была встречена ночным караулом под командою подпоручика Жигалова и ружейными выстрелами, а потом штыками приведена в замешательство. Однако она не отступила и защищалась шашками и кинжалами, вероятно рассчитывая на свой резерв, но он помощи ей не дал, так как был уже открыт и обстреливаем нашею артилериею с фасов и с отводной батареи. Увидев себя в безнадежном положении, чеченцы разбили выездные ворота, захватили несколько своих убитых и бежали, сопровождаемые нашими картечными выстрелами. Другая партия, одновременно с первою, подползла к секрету, бывшему у форштата, возле угольной батареи, с правой стороны от Мамакаевой деревни, и тут была [134] встречена выстрелами. Видя себя обнаруженною, она с гиком бросилась на форштат, но и здесь была охвачена с фасов ружейными выстрелами ночного караула и картечью орудий. Не причинив нам никакого вреда, она повернула тыл и бежала без оглядки. Потеря наша состояла из одного убитого в люнете артиллериста, одного раненого кинжалом обер-офицера и семи рядовых. Чеченцы лишились убитыми 8 человек и ранеными 10-ть из деревень: Курчали, Дихи, Мартана, Атаги и из карабулакского Мартана: известный мошенник, мулла последней деревни, Эльдишир, был также ранен. Из числа убитых трое остались на месте: кроме того, один раненый взят нами в плен и подобрано пять ружей.

По поводу этого нападения генерал Ермолов писал подполковнику Сорочану 1-го сентября.

«Получил рапорт в. в. о сделанном чеченцами нападении на люнет и в то же время на форштат. В первом из сих мест недовольно было осторожности, ибо 60 человек чеченцев не должны войти, не будучи незамеченными, тем более, что, скрываясь под берегом, не иначе они могли проходить как поодиночке. Извольте приказать г. маиору Федосееву сомкнуть огорожу люнета палисадом. В свободное время прикажите около форштата расширить и углубить ров и насыпать вал... Сделайте распоряжение о скорейшем доставлении провианта и ни минуты лишней не задерживайте подводы. На встречу транспорта извольте выслать часть войск к Нефтянке. Роты егерские останутся в Грозной, и вы можете, в очередь с прочими, употреблять их на улучшение укреплений форштата. При сем умножении у вас войск, можете делать некоторые движения по левому берегу Сунжи для наблюдения за поведением жителей покорствующих нам деревень,— иногда к Старому Юрту, для удержания его в послушании. Не мешает, если и живущие по [135] Тереку наши чеченцы иногда видеть будут движение войск и уразумеют, что есть средство самих их содержать в повиновении… Повторяю вам соблюдение строжайшей осторожности».

После нападения на Грозную, скопище отступило к Хан-Кале, а Бейбулат в тот же день, 30-го августа, вечером, был уже в Атаге и там, при многочисленном собрании народа и старшин излагал в нелепо-лживом виде историю своего нападения в минувшую ночь, будто бы поголовного уничтожения гарнизона в люнете и массы бед, причиненных форштату. Он говорил, что если с такою незначительною партиею мог стяжать столь громадный успех, то с силами большими наверное возьмет Грозную — и тогда власть их по-прежнему распространится до Терека. Он пригласил малочеченцев сделать это поскорее, пока не опал с дерева лист, так как, по обнажении лесов, русские, в отмщение, явятся в малую Чечню и истребят их семейства. Слушатели поверили всей этой белиберде и вполне согласились с доводами Бейбулата, молодецкая и отважная фигура которого выросла в их глазах на целые пол-аршина. Таким образом, вторичное нападение на Грозную было решено окончательно и, при единодушии малочеченцев и при содействии скопища, оставленного Бейбулатом в Хан-Кале, могло иметь более серьезные последствия, чем предыдущее, но неожиданно случилось так, что испытание это ее миновало. Причина тому была следующая: в последнее время Бейбулат был озабочен тем, что Ермолов, живя во Внезапной, портил ему андреевскую задачу. До него даже дошли слухи, что те из андреевцев, которые обещали ему свое содействие, совсем отступились от него. Вследствие этого он послал в Андрееву одного из своих приверженцев, [136] Худуву-муллу, разузнать, справедливо ли все это. Последний уведомил его письмом, полученным 31-го августа в Атаге, что, напротив, андреевские князья и жители еще раз поклялись в преданности Бейбулату и просят его прибыть с чеченцами на Мичик, куда доставят и залоги в своей верности, а когда скопище явится оттуда в Андрееву, то они помогут ему истребить не только всех русских, но и самого Ермолова. Было ли все это измышлением Худувы, по предварительному соглашению его с Бейбулатом, или же в самом деле андреевцы так крепко сочувствовали мятежникам — неизвестно: но для Бейбулата этого было достаточно, чтобы тотчас же собрать бывших при нем турганов и жителей Атаги, Чахкери и ближайших аулов, и в новом обширном собрании прочесть им столь важный документ. После этого мятежники более не сомневались в весьма выгодном для их целей факте и общим голосом решили направиться в большую Чечню и оттуда к Андрееву. Обрадовавшись этому, Бейбулат разослал старшин по своим аулам, чтобы собрали людей и на другой день, 4-го сентября, прибыли бы с ними в Атагу. Приказание было исполнено в точности, и к назначенному сроку большая часть призывных была налицо; остальные подходили постепенно. Среди них заметно выделялось некоторое число ингуш, преимущественно назрановцев и карабулаков, бежавших в чеченские трущобы после наказания Джемболата Дчечоева и оттуда бросивших семена волнений в глубину своего племени. Эти абреки, кстати сказать, действовали весьма успешно — хотя и немного издали — потому что все карабулаки, галашевцы и часть назрановцев открыто были на стороне мятежников и ждали только появления [137] их у себя, чтобы явно восстать против нас ⁵⁹. По мере прибытия бунтовщиков, они принимались за изготовление двухсаженных лестниц, из которых каждая предназначалась для десяти человек. Работа кипела быстро, и 5-го сентября, к ночи, скопище в несколько сот человек выступило через Хан-Кале в Маюртуп. Подробности эти сообщил письмом в Грозную нашему переводчику Атарщикову секретарь Бейбулата, атагинский чеченец Керим-мулла, желавший отличиться перед нами и с той минуты вступить с нами в сношения. Письмо было доверено атагинцу же Мансуру, который словесно дополнил его массою разукрашенных им подробностей и в конце концов чрезвычайно важным, по его мнению, известием, что цель Бейбулата состоит в том, чтобы, показываясь у Андреевой день и ночь с громадным скопищем, устрашить Ермолова и тем вызвать его на примирение и награждение предводителя мятежников и его приверженцев чинами и разными наградами ⁶⁰. Неизвестно, как встретил корпусный командир такое забавное желание бунтовщика.

За Бейбулатом последовали на Мичик также жители Хан-Кале и других соседних аулов, оставив на полях свой скот без всякой защиты, в уверенности, что слабый грозненский гарнизон не в состоянии предпринять движение за ханкальский хребет. Подполковник Сорочан, узнав об этом, предположил обмануть их самоуверенность, и именно в это время, пользуясь случаем, сделать набег на [138] мятежные аулы. Генерал Ермолов разрешил ему, но при этом, в длинном предписании, преподал целую инструкцию о плане набега и о мерах крайней осторожности. Идея Сорочана была, действительно, хороша, и в успехе сомневаться было трудно, но он, н сожалению, не привел ее в исполнение, не смотря на то, что побеспокоил корпусного командира и вызвал его на совершенно напрасные распоряжения и трату времени. Отмечая этот факт для характеристики Сорочана, нельзя, с одной стороны, не почтить вообще заслуг этого храброго штаб-офицера, но, с другой — нельзя и не удивляться его полной нерешимости и какой-то боязливости с минуты назначения его вместо Грекова кордонным начальником. Сорочан писал много, доносил Ермолову иногда о таких пустяках, которые гроша медного не стоили, видимо хлопотал и суетился еще более, но сам ничего не предпринимал, ожидая, чтобы Ермолов, так сказать, на все ткнул ему пальцем. Между тем, он был штаб-офицер распорядительный, бывалый и много мог сделать полезного, что упустил из опасения ответственности в случае какой-либо неудачи. Это не могло не влиять на смелость действий со стороны чеченцев, и не могло не ронять нас в их глазах, а следовательно и вредило нам.

Что делал Бейбулат, выступив с скопищем в большую Чечню — видно из следующих слов самого генерала Ермолова, после которых всякие подробности излишни ⁶¹:

«Мошенник Бейбулат приходил к Андрею, но не ближе десяти верст скрывался в лесу с своими шайками, не смея приблизиться к городу. Присоединившиеся к чеченцам [139] несколько беглецов андреевских уверяли их, что жители готовы принять их и с ними соединиться — и, быть может, случилось бы сие, если бы не были здесь войска наши. Все успехи мошенника Бейбулата состояли в том, что несколько ароб переселившихся из деревень в Андрей жителей он там с партиею ограбил, убил одного человека, поранил без всякой нужды бабу, и других раздел донага. С ним бывшие бродяги, побежав отсюда, зажгли остальную часть Аксая, где не было ни одного жителя. Партия сильная. Конница хотела отогнать скот у селения Баташ-Юрт, но жители встретили ее выстрелами, и мошенники бежали. Теперь разбойник Бейбулат не в состоянии будет собрать такой партии, чтобы смел беспокоить крепость Грозную, но, конечно, стараться будет производить разбои на линии. Предостерегите кордонных начальников; строго предпишите чеченскому приставу, чтобы были караулы исправны и делались разъезди. О происшествии и неудаче мошенников сообщите полковнику Скворцову».

Желая возместить свою неудачу среди андреевцев, Бейбулат, 11-го сентября, после сожжения им селения Аксая, с значительными силами конницы и пехоты, со многими значками, расположился лагерем на прежней своей позиции при Балч-ауле. Начиная с 9-ти часов вечера и до полного рассвета следующего дня он произвел несколько отчаянных нападений на герзель-аульское укрепление, подходя к нему со всех сторон, но ни одно из них не имело ни малейшего успеха и не причинило нам вреда и ущерба, кроме израсходования 55-ти пушечных зарядов и 1683 ружейных патронов. На другой день по горам видны были только одни разъезды: скопище же частью отдыхало на своей позиции, а частью отправилось в аул Кошкельды, откуда вывезло для себя достаточное количество хлеба и разной живности. [140]

После всех этих покушений Бейбулат убедился, что, во-первых, поживы ему большой не будет в районе расположения нашего действующего отряда, и во-вторых — плоха надежда на сближение с Ермоловым и получение от него чина и наград, поэтому и отправился на свой родной Мичик и в Маюртуп. Собрав здесь своих тургаков, он через них передал чеченцам два приказания: чтобы они озаботились заготовлением для себя тулухов (мехов), по два на каждого человека, для переправ через большие реки, и чтобы ханкальцы поставили с каждого двора по два бревна для укрепления в Хан-Кале и производили бы работу сообща с другими обществами. В ожидании пока совершится то и другое. Бейбулат разделил свои толпы на отдельные партии и отправил их для разбоев по кордону — чтобы не сидели сложа руки и могли прокормить себя. Одной из этих партий удалось, в ночь с 18-го на 19-е число, угнать из щедринских дач сто слишком штук рогатого скота, но не совсем удачно, потому что часть его была отбита постовыми казаками; а поиски другой партии даже обрушились на ее же голову, так как она, нарезавшись близь станицы Курдюковской на секрет, поплатилась двумя убитыми. После этого, Бейбулат, видя, что меры предосторожности и по кордону весьма сильны, заблагорассудил прекратить ненадежные поиски и возвратиться к программе, несколько времени тому назад им начертанной, т. е. к действиям на Сунже и на Тереке, которые были его задушевною задачею, и от которых он отклонялся лишь в силу каких-либо неожиданных обстоятельств. В промежутке времени до 23-го сентября он не предпринимал ничего особенного, потому что в течение целой недели ему мешали неустанные [141] и сильные дожди, сделавшие многие места совсем непроездными; но в этот день он опять явился, с партиею в двести человек, в ханкальских аулах и потребовал из Алды три сотни всадников. Ему отказали. Пригрозив алдынцам своею местью, он расположил свою партию лагерем, выставил пикеты, выслал разъезды, и, приютившись в небольшом ауле Шавдоне, его любимом убежище, послал тургаков в ближайшие приверженные ему селения, чтобы там созвать сотню отборных удальцов, на хороших лошадях, для движения за Терек. Одновременно с ними он направил к карабулакам их соплеменника, жителя аула Казах-Кичу, Магамада Цугуева, чтобы тот пригласил к нему побольше искателей счастья и приключений — но по возможности опять-таки с запасом тулухов.

Подполковник Сорочан, подучив все эти сведения, считал вполне настоятельным движение по Сунже и к Тереку, чтобы хоть показаться здесь чеченским аулам и напомнить им о русском влиянии и власти. Но прежде, чем это исполнить, он вызвал к себе владельцев чеченских деревень, расположенных по этим двум рекам, чтобы узнать о направлении умов подвластного им населения. Сведения оказались утешительные, почему Сорочан, с колонною из 400 человек пехоты и сорока чеченцев-милиционеров, при четырех орудиях, 25-го сентября сделал движение, хотя и не бесцельное, но вполне бесплодное — к с. Кудлару. После этого он хотел сделать "диверсию" за Сунжу и обещал ее Ермолову в своем донесении, но, конечно, не сделал "по случаю худобы артиллерийских лошадей, вследствие ненастья" и по разным другим, по его мнению, уважительным причинам; в [142] сущности же — о чем можно судить вполне безошибочно — не сделал никуда шага потому, что новые тревожные сведения с разных сторон совсем приковали его к месту своею мнимою грандиозностью. Оне заключались в следующем: все без исключения ханкальские жители и зааргунские чеченцы готовили тулухи — значит, движение их за Терек не подлежало сомнению: из-за Кубани приходили к Бейбулату два анапских жителя и с ними бежавший от подполковника князя Кучука Джанхотова уздень Умар, которые привезли с собою какое-то воззвание к чеченскому народу и просили Бейбулата показать им пророка. с тем, чтобы он явил какое-нибудь чудо,— на что Бейбулат без соизволения имама и без собрания народа не согласился; что из Дагестана опять ожидали Умалата, с аварцами и ханшею Гигили. Все это в сущности было правдоподобно, и Сорочан даже представил Ермолову копию письма анапского паши ⁶², присланную ему муллою Керимом, но корпусный командир не придал тому значения. Бейбулат же, напротив, воспользовался письмом паши насколько мог: он прочитал его при собрании народа и этим еще более укрепил его в приверженности к себе и склонил на свою сторону селение Мискир-Юрт, которое только теперь дало ему от себя тургаков. Единственное же из всех случившихся в последнее время явлений, имевшее в глазах Ермолова смысл и связь с чеченским восстанием, это — явно обнаружившиеся, наконец, беспорядки в Кабарде и бегство оттуда в Чечню, под покровительством посланной Бейбулатом партии, до сорока человек узденей. Они поселились, с своими семействами и хозяйством, в аулах: Гехи, [143] Катыр-Юрте и Рошне и просили Бейбулата от имени других своих соплеменников, чтобы он явился в Кабарду и помог им также бежать к нему. Это не могло не тревожить корпусного командира, так как Кабарда оставалась почти без всякой охраны и прикрытия.

Комментарии

40. Гарнизон и вооружение кр. Грозной к конце 1825-го и в начале 1826-го года были следующие: 41-го егерского полка четыре роты (2-я карабинерная, 4-я, 5-я и 6-я егерские), 43-го егерского полка шесть рот (1-я карабинеркая, 1-я, 2-я, 3-я, 8-я и 9-я егерские) — всего 2722 штыка; полевых орудий 22-й артил. бригады № 2-го легкой роты два, конно-артиллерийской № 5-го роты четыре; гарнизонной артиллерии: медных четыре, чугунных шестифунтовых 26.

41. Такая артиллерийская оборона хотя бы и маленького укрепления, на одну роту, невероятна; но дело в том, что из сохранившихся документов не видно, чтобы в Амир-Аджи-Юрте были еще другие орудия.

42. Рапорт корпусному командиру от 13-го июля 1825 г. № 1116.

43. Не смотря на важную вину Осипова, он, благодаря упрямству Грекова и желанию его оправдать свое будто бы законное к нему благоволение, был произведен, 19-го августа 1825 г., за амир-аджи-юртовское дело, в маиоры, с переводом в грузинский гренадерский полк; но, конечно, не увидел ни чина, ни полка.

44. От 13-го июля № 15.

45. От 16-го июля.

46. Подробное донесение его командиру 43-го егерского полга подполковнику Сорочану 1-му от 16-го июля 1825 г. № 84.

47. Рапорт князя Хосаева генералу Грекову от 15 июля 1825 г. № 176.

48. Колонна эта состояла. из 1-й карабинерной, 3-й и 5-й егерских и сборной команды разных рот 43-го егерского п., 4-й егерской роты 41-го егерского полка (всего 775 штыков), из казаков моздокского и гребенского полков и семейного войска (537 шашек), четырех орудий легкой № 2-го рот 22-й артил. бригады и семи орудий конно-казачьей № 5-го роты.

49. Письмо его к корпусному командиру от 19-го июля 1825 г. из Герзель-аула.

50. Среди многих незабвенных подвигов наших войск на Кавказ, геройская семидневная оборона в 1825-м году герзель-аульского укрепления и имя незабвенного маиора Пантелеева 1-го до сих пор остаются в истории незаметными, невидными и почти неведомыми. А между тем по физическим страданиям, которые перенесли защитники от безводия и жажды, по изнурению от бессонницы, по многочисленности неприятельских атак, по несоразмерности воевавших сторон, по отважности и решимости нападающих, эта осада и и заслуга гарнизона не уступают ни одному из последующих подобных событий в крае и достойны лучшей страницы в летописях нашей войны на восточном Кавказе. Оне затушевались, конечно, потому, что во-первых, их поглотило важное и выдающееся происшествие, случившееся на другой день; во-вторых, потому, что объявленная нам тогда чеченцами война, не прекращавшаяся с той минуты двадцать четыре года, не была признана войною, а была принята за простое и мимолетное восстание покорного народа; наконец, в-третьих, - и это едва ли не самое главное – что в те годы не велось никаких дневников и военных журналов, в которых впоследствии события раскрашивались иногда безбожным образом, и об осаде Герзель-аула не сохранилось ни одного подробного официального документа, кроме скромного и сжатого на одном почтовом листе рапорта Пантелеева и краткого сведения в письме Сарочана к корпусному командиру. Ермолов сам никогда ничего не раскрашивал, не щеголял своими донесениями и не любил этого в своих подчиненных; даже в его записках о герзель-аульских событиях сказано мало, и не удивительно после этого, что такое важное явление в быту наших войск прошло почти не замеченным, и в хронике 41-го и 43-го егерских полков мы не находим никаких общих для баталионов этих полков отличий и наград за славные их заслуги, достойные высокого подражания.

51. Так пишет Ермолов в своих записках, но в официальных документах этого нет.

52. Эти сведения имеются исключительно только в записках Ермолова, и откуда им почерпнуты — неизвестно.

53. У Ермолова этого нет; но об этом ударе совершенно случайно упоминает в донесении своем к нему от 24 июля за № 15 окружной начальник в Дагестане г. м. фон-Краббе. Подполковник Сорочан в письме своем к Ермолову также о том умалчивает.

54. Этот факт у Ермолова также рассказан неверно. Он пишет, что злодей прежде вонзил кинжал в живот Лисаневича насквозь, а потом нанес удары Грекову. Сомнительно, чтобы после раны в живот насквозь Лисаневич мог бы прожить еще несколько дней.

55. У Ермолова же сказано, что Филатов, бросившись на Учара, успел вонзить ему кинжал в в брюхо; последний же после этого стал с ним бороться и уже одолевал его, но один из армян, приставив к злодею ружье, доконал его выстрелом.

Ермолов пишет, что рана Филатова не была тяжела; но это не справедливо: из-за нее Филатов лишился руки и, вследствие этого, Высочайше пожалован на службе пенсиею в триста рублей ассигнациями в год.

56. Ермолов был вообще не справедлив к этому почтенному кавказскому ветерану, и за причинами этого нерасположениями ходить недалеко: в предыдущем году он просил назначить на место умершего начальника кавказской линии г. м. Сталя одного из своих приверженцев — г. м. Дениса Давыдова, но получил от начальника главного штаба г. ад. Дибича письмо с решительным на то отказом Государя и с повелением о назначении Лисаневича (приложение 1). Лучшего выбора Император, конечно, не мог сделать; но Ермолову, понятно, нужно было всячески доказать, что это выбор неудачный, потому что не только сделан помимо его желания, но и в ущерб его приближенному лицу и кандидату. Впрочем, впоследствии Ермолов добился своего: в 1826 году Император Николай прислал ему в сотрудники Дениса Давыдова вместе с г. ад. Паскевичем.

57. Сорочану.

58. Донесения генералу Ермолову пристава Филатова от 23-го и 27-го июля за №№ 237 и 240.

59. Рапорт Ермолову владикавказского коменданта полковника Скворцова от 12 сентября № 1665.

60. Донесение подполковника Сорочана, с представлением подлинного письма, от 6-го октября 1823 г. за № 1588.

61. Предписание подполковнику Сорочану от 12 сентября № 342.

62. К сожалению, оно не сохранилось,

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 10. 1886