ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

(Продолжение).

XXII.

Зимнее затишье. Противоположные впечатления чукмескентского боя. Награды, полученные почетными туземцами. Сведения о Кази-мулле. Наши союзники и друзья. Присяга шамхальских кумыков и дела в Койсубу. Неповиновение ахтынцев. Усиление кубинского гарнизона. Состав и расположение войск в Дагестане в начале марта. Выбор Темир-Хан-Шуры опорным пунктом и полковою штаб-квартирою. Доудил-Магома гимринский старшина. Наемные убийцы. Умерщвление Доудил-Магомы. Неудача Кази-муллы в Гоцатле. Его воззвания. Тревога шамхала. Аслан-хан. Меры, принятые бароном Розеном для сохранения спокойствия в северном Дагестане.

Зимнее время года не могло не ослабить неугомонной энергии Кази-муллы и во всяком случае не приостановить военные действия в Дагестане. Снега занесли тропы и дороги, сообщения стали в высшей степени затруднительны, а сборы больших партий, особенно для отдаленных предприятий, невозможны. Но зима имела свои удобства для распространения нового учения, неизменно соединенного с непримиримою враждою к нам и с безусловным продолжением начатой с нами борьбы. В продолжительное зимнее безделье горец не знал, куда девать свои досуги. Он запасся хлебом, сыт, имеет много времени, чтобы помолиться и еще более, чтобы поболтать, особенно о политике, к толкам о [406] которой в высшей степени склонны все вообще простолюдины Востока. Он чувствует, как и всегда, избыток сил, но остается неудовлетворенным, прикованный к своему аулу, далеко за пределы которого не раз уводила его причудливая воля имама. И вот, вместо зимней сказки, приходят к нему слухи о новых замыслах учителя, рассказы о блаженстве страдальцев, умирающих за веру, о беспримерном могуществе их единоверца и союзника падишаха, перед которым все тление и прах, о добрых намерениях персиян, ожидающих только единодушного движения Дагестана, чтобы вторгнуться в наши пределы и отомстить за поражения 1827 года. Имам имеет свои виды, он воспользуется выгодами этих обстоятельств, чтобы сделать Кавказ могучим и непобедимым. Утвердится истинная вера и наступит неизъяснимое счастье, из которого каждый участник войны возьмет свою долю. Пробуждается в горце фанатизм, жажда жизни и деятельности, желание участвовать на пиру, обильном и славою, и земными благами. И снятся ему сны Шахерезады, и томится он своим бездействием, и с нетерпением ожидает, когда спадут снега и откроют ему дорогу для подвигов.

Чукмескентский бой произвел на обе стороны впечатление победы, хотя горцы были разбиты и рассеяны. Каждый противник смотрел на это кровопролитное побоище с своей точки зрения и, кажется, горцы ошибались менее нас. Мы одолели — это правда — и нам казалось, что эта громкая победа умалит обаяние Кази-муллы, возвысит наше значение в горах и усилит число наших сторонников. Кази-мулла рассуждал правильнее — в его глазах эта победа ни к чему не вела. Был бой с большими потерями с обеих сторон, особенно с нашей; горцы удалились с поля битвы, оставили его своему врагу, не имея возможности сопротивляться, и чукмескентская позиция перешла в наши [407] руки. Но разве это шаг к завоеванию, разве русские утвердятся в горах и эта позиция увеличит их силу? Разве Дагестан не изобилует на каждом шагу твердынями, где горсть решительных людей может останавливать целые русские отряды? Народная война в еле доступных горах имеет свои законы, которые лучше нас понимал Кази-мулла. Он знал, что успех, не сопровождаемый прочным занятием той или другой части края, остается бесплодным, ничего не дает победителю, кроме чести победы, и потому с непонятным для нас равнодушием переносил наносимые ему удары, наперед уверенный в нашем бессилии окончательно овладеть страною. С другой стороны, как истинный горец, он придавал особенно важное значение потерям. Солдата, даже такому большому государству как Россия, нужно создать, обучить и содержать, он на счету у русского падишаха, его не скоро заменишь; а горцев — бесчисленное множество, как песку в море, и каждый из них природный воин, одушевлен фанатизмом, дерется отчаянно и ничего не стоит своему повелителю. Отсюда вытекал естественный вывод: та сторона проигрывала, которая, не достигая никакого результата, кроме победы, имела больше потерь.

Кавказское начальство иначе понимало дело. Для него на первом плане стояла личность имама и то обаяние, которым окружено было его имя в горах. Стоило только рассеять это обаяние, разбить где-нибудь Кази-муллу, наконец убить его — и все поколеблется, расшатается, станет преклоняться перед победителем, благо он такой щедрый и милосердный. Успехи нашего оружия не заставили себя долго ждать. Даже в самый счастливый для Кази-муллы 1831 год мы нанесли ему несколько ударов, но они прошли как-то мимо, и нередко после поражения имам выступал против нас с большими силами, увлекая в свои скопища наших [408] вчерашних подданных и друзей, словно наши удары рассекали воздух и только обессиливали нас самих. И точно, мы били в пустое пространство. Мы видели перед собою бунтовщиков, предводимых талантливым “мошенником," и не замечали как против нас грозно поднималась настоящая народная война и на наших глазах грубо, первобытно, но прочно и цепко сколачивался в горах государственный организм. Для борьбы с этими новыми явлениями требовались новые силы, а их не давали, и этим естественно играли в руку горцам, до бесконечности затягивая войну. А тут еще скудность наших географических сведений и слабая оценка лиц, которых мы имели основание считать своими сторонниками.

Обрадованный чукмескентской победой, барон Розен, по представлению генерала Панкратьева, нашел возможным и необходимым вознаградить лиц последней категории, как бы в доказательство того, что победа осталась за нами, а не за горцами. Прежде всего главнокомандующий вспомнил о действительных заслугах своекорыстно, но нелицемерно преданного нам эрпелинского Улубея. Посылая ему ценный подарок, он коснулся трагической смерти его матери, убитой мюридами Кази-муллы в предшествовавшем году, и в письме своем собственноручно приписал следующие строки:

“Не могу не присовокупить и того, что славная смерть почтенной из женщин, матери вашей, есть мне полным удостоверением, что храбрый сын и все потомство ее навсегда будут верными и преданными великому Государю нашему."

Аварское ханство по-прежнему приковывало к себе исключительное внимание главнокомандующего, вследствие чего щедро были осыпаны милостями лица аварского владетельного дома: Абу-Муселим возвращался из ссылки, Нуцал-хан получил богатые подарки; особенное внимание, подкрепленное подарками, оказано было матери последнего, знаменитой [409] ханше Паху-Беке, участвовавшей во всех политических интригах Дагестана и обыкновенно игравшей в них видную и коварную роль. Любопытно то место письма барона Розена к ханше, в котором упоминается о Гамзат-беке, будущем убийце Паху-Беке и безжалостном истребителе ее рода:

“При сем считаю нужным присовокупить, что до меня дошли слухи о неблагонамеренном поведении Гамзат-бека, сына Алексендерова, который, будучи обласкан здесь, в Тифлисе, и отпущен единственно во уважение ходатайства сына вашего, ныне преступил долг свой и, набрав шайку легкомысленных людей, старается нарушать спокойствие между мирными жителями. Вместе с богопротивным изменником Кази-муллою он уже испытал безрассудность таковых замыслов при Чумкисене, где сообщники его совершенно были разбиты и сам он спасся постыдным бегством; но, несмотря на сие, он продолжает свои злонамеренные действия.

Столь предосудительные поступки Гамзат-бека я поставляю вам на вид единственно для того, что уверен, по благородным мыслям вашим, что вы примете с своей стороны всевозможные меры к обузданию сего изменника, который, воспользовавшись ходатайством вашего сына, ведет себя так постыдно и тем поставляет вашего сына в неприятное положение пред правительством.

Я совершенно уверен, что от вас и сына вашего зависит опять обратить Гамзат-бека на путь истины; в случае же непослушания — наказать его достойным образом. Вот для вас случай показать, сколь вы чувствуете оказываемые вам правительством милости и сколь готовы служить великому и всемилостивейшему Государю Императору нашему."

Насколько свойственно было такой женщине руководствоваться благородным образом мыслей и принимать советы русского главнокомандующего — покажет последующий рассказ; здесь же можно заметить, что на Востоке люди живут, думают и действуют по-своему, что приемы их не изменяются из века в век и что, несмотря на [410] бесчисленное множество горьких опытов, они с каким-то роковым отупением продолжают держаться в своих поступках системы лжи, низости, измены и лукавства. В том же духе было написано письмо Нуцал-хану, которому рекомендовалось, к сожалению, слушаться советов его матери в отношении Гамзат-бека. Оба письма показывают, что в Тифлисе достаточно познакомились с Гамзат-беком, и если не предвидели той роли, которая ожидала его в недалеком будущем, то во всяком случае придавали ему не малое значение, всемерно стараясь вернуть его “на путь истины", т. е. отклонить от участия в смутах, распространяемых Кази-муллою. Не забыты были и другие приверженцы наши в Дагестане. В феврале месяце произведены полковник Сулейман-мирза тарковский в генерал-маиоры и Джамов-бек каракайтагский в поручики, с производством содержания обоим по грузинскому положению. Ежегодное жалованье в 150 червонцев назначалось Мамед-кадию акушинскому, Джамалу старшине черкейскому, Осман-кадию унцукульскому и Сеид-эфенди кадию араканскому. Гимринский старшина Доудил-Магома получил пенсию в 100 червонцев ¹. Все эти лица, отчасти из чувства самохранения, отчасти из ненависти, старались следить за деятельностью Кази-муллы и Гамзат-бека, то пользуясь слухами, то подсылая к ним своих доверенных людей. Сведения, получаемые таким образом, сосредоточивались у разных начальствующих лиц, преимущественно у генерала Каханова в самом Дагестане, у генерала Вельяминова на левом фланге кавказской линии, у генерала Реутта в Закаталах, у дербентского коменданта маиора Шнитникова и у маиора Циклаурова, стоявшего с отрядом северного Дагестана в Карабудахкенте, ближе всего к Гимрам, излюбленной резиденции имама. Удалившись [411] сюда после чукмескентского поражения, Кази-мулла не столько предавался молитвам и чтению душеспасительного корана, сколько заботился о закреплении своей власти и духовного авторитета, рассылая своих мюридов с воззваниями и письмами по разным углам Чечни и Дагестана. Ревностным сотрудником его по-прежнему являлся Гамзат-бек, посетивший Аварию, свою родину, в то время, когда мюршид предавался своему уединению в Гимрах. Отсюда с 5-ю или 6-ю товарищами он отправился в Араканы к Сеид-кадию, которого приглашал участвовать в набеге на мехтулинское владение. Осторожный кадий, имевший кроме того личные счеты с Гамзатом, наотрез отказался и тотчас сообщил о затеях его маиору Циклаурову, поясняя, что только строгие наставления удержали араканцев от мятежа. Тут же он доносил, что аварские, андаляльские, каргильские (гергебильские?) и гидские жители решили предпринять с Кази-муллою поход по окончании зимы, и делал веское предостережение по нашему адресу: “Не будьте беспечными и слабыми." 6-го или 8-го января Кази-мулла с Гамзат-беком, перейдя тавлинскую гору, отделявшую койсубулинские земли от шамхальских владений, несколько дней находились в Чолпу-тале, между Чукмескентом, Топою и Эрпели, и 11-го или 13-го перешли в Чечню, в с. Зубут, что вполне соответствовало донесениям Вельяминова, действовавшего в это время против Ауха. В одном из донесений генерала Каханова, основанного на сведениях шамхала тарковского, говорилось, что имам вел за собою партию в 700 человек, чему, конечно, нельзя поверить, имея в виду ту слабую поддержку, которую он оказал чеченцам. Но не это обстоятельство обращает на себя главное внимание военного историка. Кроме разницы в числах и цифрах, сведения, добываемые всеми этими Сулейманами, Ахметами, Асланами и их агентами, всегда почти несвоевременно приходили по назначению, сильно [412] опаздывали, точно каждый из них выгадывал себе время для размышления. Появление мюршида на границах Койсубу и шамхальства расшевелило Сулейман-мирзу и он, выставив три значка, “пошел с ним сражаться," а потом отправился с победными лаврами в Параул, где принял присягу на русское и свое собственное подданство от шамхальских кумыков. Как происходило “сражение" с Кази-муллою, у которого, вероятно, не имелось под рукою и 7-ми нукеров, и кому присягали кумыкские жители шамхальства, лучше всего видно из донесения самого Сулейман-мирзы генералу Каханову:

”Пишу сие к вашему превосходительству, дабы изъявить вам причину замедления моего письма к вам. Получив известие о прибытии известного возмутителя Кази-муллы в окрестности Эрпели, мы, с тремя знаменами, пошли с ним сражаться; но как скоро мы приблизились, то он, боясь нас, убежал явным или бесстыдным образом. Потом и мы, возвратившись в Параул, посоветовались и переговорили со всеми кумыкскими жителями (шамхалова владения) о соединении и согласии их между собою, которые и согласились на все, что я им предложил, и дали присягу о верности Государю Императору, военноокружному в Дагестане начальнику и мне, а я совершенно раскаялся во всем, что там доселе сделал — я был обманут. Также они обязались для меня дать из каждой деревни по 100 человек для караулов в Эрпели, Каранае и Казанище, каковые уже я поставил в упомянутых деревнях. По окончании всех дел с желаемым успехом, я возвратился на место своего пребывания (Тарки), а Кази-мулла поехал в Зубут” ².

Приведенное послание как нельзя более определяет личность Сулейман-мирзы, человека ничтожного и никуда не годного. И совсем не он выставил караулы в указанных трех пунктах, а этого потребовал от него генерал [413] Каханов ³. Это один союзник, притом такой, от которого нечего было требовать, благодаря его личным качествам. Другому нашему союзнику, Абу-Султану-Нуцал-хану аварскому мы могли предъявлять требования с большей надеждой на их исполнение, но корпусный командир почему-то очень деликатно обходился с этой особой, иногда ставил ему то или другое “на вид", подавал странные советы слушаться матери и никогда не прибегал к действительным мерам. Вельяминов не понимал таких отношений. Когда ему дали знать, что Гамзат-бек вербует себе людей в аварском ханстве, он просил барона Розена предупредить Нуцал-хана, что если последний не в силах воспретить всякое вооруженное сборище “в земле, вверенной его управлению", не будет удерживать народ в повиновении и не смирит Гамзат-бека и его сообщников, то лишится своего жалованья и по билетам его никого не будут принимать в других частях кавказского края. Против акушинцев, вступивших в сношения с Кази-муллою после чукмескентского дела, Вельяминов рекомендовал крутые меры. Он вспомнил, что 500 цудахарцев с небольшим числом людей из самой Акуши участвовали в осаде Внезапной, а потому советовал корпусному командиру, не прибегая против них зимою к силе оружия, воспретить им в это время года пасти стада на землях шамхальских, мехтулинских и во владениях Аслан-хана кюринского и казикумухского. Не довольствуясь этим, Вельяминов предлагал запретить акушинцам въезд и торговлю во всех местах, где действовали наши власти.

“Сии меры строгости — заканчивал свое донесение барону Розену Вельяминов — значительно уменьшат средства Кази-муллы, и предпринятый им мятеж тем скорее прекращен будет" ⁴. [414]

Корпусный командир со свойственным ему великодушием взял под свою защиту и Нуцал-хана, и акушинцев. По его мнению, верность Абу-Муселима достаточно оправдалась в 1830 году, когда он вступил в бой с Гамзат-беком под Хунзахом, затем всегда удалялся от всяких сношений с ним в бытность генерала Панкратьева в Дагестане и принимал меры к ограждению своих владений от мятежников; если же некоторые из его подвластных и находились при Кази-мулле, то это было неотвратимо, ускользало от всякой власти и не могло быть поставлено в вину аварскому владетелю. Что же касается Акуши, то число мятежников в ней так невелико, что все общество ни в каком случае нельзя подозревать в измене и применять к нему столь строгие меры. Кроме того, барон Розен не желал ссориться с единственной общиной, которая не склонялась перед духовною властью имама, твердо отстаивая свои адаты и не желая знать постоянно навязываемого ей шариата. Ко всему этому присоединялась уверенность, что Кази-мулла не имеет уже прежнего значения в Дагестане.

Такую уверенность внушило барону Розену отчасти поведение койсубулинцев. Постоянно участвуя в предприятиях Кази-муллы, они вдруг почувствовали влечение к мирным занятиям и стали жаловаться, что, благодаря своей необдуманности, лишились торговых сношений с русскими и с шамхальством, чем привели себя в бедственное положение. Что койсубулинцы терпели сильную нужду — не подлежало сомнению, но чтобы причина такой нужды заключалась в прекращении торговли с русскими и шамхальцами,— в этом позволительно было сильно сомневаться. К тому же дело велось ими как-то келейно, неопределенно и мы некоторое время не понимали, чего собственно они желают и какие могут нам дать обязательства. Так по крайней мере доносил Циклауров Каханову, а этот последний барону Розену. [415] Вельяминов, не стараясь проникнуть в истинные намерения койсубулинцев, прямо и просто определил главнейшую их обязанность:

“Если генерал-маиор Каханов думает, что народ койсубулинский в самом деле затрудняется изыскать средство, каким образом выйти из стесненного положения, в которое он приведен участием и замыслах Кази-муллы, то предположение это весьма ошибочно. Койсубулинцы весьма знают, что, изгнав от себя Кази-муллу, они выйдут из своего стесненного положения. Кази-мулла ни по знатности своего происхождения, ни по родственным связям с койсубулинцами не может иметь между ними никакого влияния, следовательно легко мог бы ими быть изгнан, если бы они того захотели. Но гимрынцы, надеясь на неприступность своего местоположения, которое, как говорят, непроходимо для артиллерии, держат его у себя совершенно по своей доброй воле. Последние происшествия в салатавских деревнях могут служить тому доказательством: по приказанию моему, сначала селение Гуни, а потом и селение Зубут выгнали от себя Кази-муллу как скоро увидели приближение нашего отряда и возможность лишиться своих домов" ⁵.

Щекотливая сторона дела заключалась в том, что койсубулинцы желали получить от нас деньги, за которые готовы были продать даже своего имама. Первый намек, к сожалению оставленный нами без должного внимания, проскользнул об этом в одном из писем шамхала к Каханову, в котором Сулейман-мирза, жалуясь на свое безденежье, говорил:

“Я наверно знаю, что ежели бы были у меня деньги, то все койсубулинское и заримское общества собрались бы ко мне, и тогда дела шли день ото дня лучше."

Позднее о том же сообщил нам Улубей в следующих немногих, но характерных выражениях:

“Койсубулинцы приходили ко мне заключить мир на таком [416] основании, на каком мы желаем. Если бы я мог согласить их деньгами, то, надеюсь, что они поймают Кази-муллу с семейством и с завязанными руками нам отдадут его" ⁶.

Покуда мы вели бесплодную переписку, шамхал приступил к делу. 9-го февраля он приехал в Эрпели и объявил сбор, на который собралось: из Гимр 120 человек, из Унцукуля 500, все араканцы и часть жителей Балакана, Аргуна и Ирганая — всех вообще 1100 человек; сюда же почему-то явились 105 акушинских и цудахарских кадиев и почетных людей. Сборище присягнуло на верность и подданство Государю Императору, условилось действовать общими силами против Кази-муллы и решило пойти в Гимры и разорить его дом при первом покушении мюршида на их землях ⁷. В благодарность и в залог ненарушимости принятой присяги каждый получил от шамхала по рублю серебром и с миром отправился восвояси. Сам шамхал так описывал генералу Каханову свой дипломатический подвиг:

”18-го рамазана или 9-го февраля я поехал в Эрпели и собрал все койсубулинские общества, как-то: Аракан, Унцукуль и Гимры, которые вообще дали присягу никогда с извергом Кази-Магометом не соединяться и не идти в поход, даже выгнать сего проклятого от себя. Я уверен, что из сих обществ никто не последует за Кази-Магометом и не даст ему никакой помощи, кроме людей Гамзата, которые, может быть, помогут ему. Я взял от сих обществ аманатов и раздал им сто пятьдесят туманов серебром (1500 рублей). Если на сих днях (Кази-мулла?) не убежит куда-нибудь, то они учинят ему какую-нибудь беду" ⁸.

Дипломатическое искусство Сулеймана, как и следовало ожидать, дало блистательные результаты: койсубулинцы без [417] особенного труда получили все, чего так страстно домогались, скудная казна шамхала уменьшилась на 1500 рублей, мы остались с присягою и аманатами, т. е. с пустыми руками, а Кази-мулла спокойно продолжал пребывать в Гимрах, занимаясь не только чтением корана, но и раздачею наград находившимся при его особе лезгинам.

В таком же розовом свете обрисовал дела наши в Койсубу и генерал Каханов в одном из донесений своих барону Розену в конце февраля ⁹:

“Ахмет-хан мехтулинский в письме своем изъясняет, что койсубулинцы, собравшиеся в селении Казанищах ¹⁰, приняли присягу и обещались шамхалу тарковскому непременно или убить Кази-муллу, или, захватя в плен, представить к нему, и в доказательство, что они после данной ими присяги будут служить всегда верно, добровольно выдали шамхалу аманатов. Кази-мулла с немногими приверженцами своими находится ныне в с. Гимрах и не иначе намерен действовать против нас, как с наступлением весны.

Сеид-кадий араканский в письме своем прописывает, что он неусыпно старается удержать народ свой в спокойствии и употребляет всевозможные средства вооружить оный против Кази-муллы, и что жители араканские обещались истребить возмутителя; он в этом имеет несомненную надежду. Сеид-кадий, после получения уведомления о пожалованной ему от правительства нашего пенсии, еще более усугубил старание поселить в народе своем всегдашнюю преданность в правительству и, напротив, ненависть к Кази-мулле.

Наконец, гимрынский старшина Магомет уверяет, что он, по известной с давнего времени ненависти своей к Кази-мулле, всеми мерами старается вместе с преданными ему койсубулинцами истребить Кази-муллу. Для сего он намерен собрать войско и вместе с шамхалом тарковским, Ахмет-ханом мехтулинским и Сеид-кадием араканским, разоря сего мошенника дом, хочет семейство его взять [418] в плен. Об успехах в сем предприятии он нисколько не сомневается со стороны койсубулинцев, ибо они явно видят из всех поступков Кази-муллы одни лишь нелепые и несбыточные его обольщения, влекущие за собою для последователей неминуемую гибель."

Если в северном и нагорном Дагестане в течение зимних месяцев страсти несколько поулеглись и даже койсубулинцы почувствовали некоторую склонность к мирным переговорам с нами, то в южном Дагестане, в селении, которому суждено было впоследствии играть весьма бойкую роль в войне, обнаружилось явное неповиновение нашим властям. Еще в январе генерал Каханов получил сведение, что Кази-мулла, имея в виду возвратить дювекским жителям утраченное ими имущество, намерен двинуться после праздника оруча к владениям Аслан-хана казикумухского, а если этот последний не примет его и не соединится с ним, то, по усилении своего сборища, возьмет направление на Кубу, Ширвань и Карабах, где рассчитывает отыскать взятое у дювекцев добро. Умный имам отлично понимал всю трудность проникнуть в южный Дагестан через кумухские владения при малейшем сопротивлении Аслан-хана, но он знал также, что русские, имея весьма смутные представления о крае, найдут это предприятие весьма вероятным, и в то время, когда они отвлекут свое внимание к южному и западному Дагестану, он бросится в другую, противоположную сторону и там захватит их более или менее врасплох. Но этого мало. Замешивая имя Аслан-хана в свои затеи, Кази-мулла мог думать, что наше естественное неудовольствие на этого хитрого и далеко не преданного нам человека поведет к взаимному охлаждению и, конечно, облегчит ему доступ в южный Дагестан, когда представится удобный случай прибегнуть к такого рода маневру. А чтобы придать своей демонстрации более веский вид, поднять свое значение и вместе с тем [419] создать опорный пункт в южном Дагестане, он решил посеять смуту в недрах кюринского ханства, во владениях самого Аслан-хана. В начале февраля наиб докуз, алты и ахты-паринских магалов Хамбутай-бек, осведомившись, что жители с. Ахты вступили в деятельные сношения с Кази-муллою, распускают слухи о скором прибытии к ним имама и призывают соседние магалы к неповиновению русским, отправился в это селение, чтобы на месте удостовериться в настроении ахтынцев и, кстати, собрать с них следуемые нам подати. Возбуждение было настолько велико, что наиб, опасаясь за свою особу, благоразумно остановился в селении Джеби, а вместо себя отправил в Ахты доверенное лицо. Ахтынцы встретили посланного камнями и прогнали вон с угрозою выпроводить и самого наиба из пределов магала. На обратном пути Хамбутай неоднократно слышал, что ахты-паринские жители разъезжают по мирным деревням прочих магалов, советуя им, в виду ожидаемого прибытия Кази-муллы после праздника уруш-дага (в феврале), со взносом податей и вообще с выражением повиновения русским властям пообождать.

Выбор Ахтов указывал на необыкновенную дальновидность имама. Для нас это был географический термин, а для него — пункт, удобный для быстрого сбора многочисленных партий и действия по трем направлениям: к Кахетии, к кубинской провинции и к казикумухским владениям, занимающим центральное положение в Дагестане. Последующие события, в эпоху Шамиля и даже в наши дни, во время восстания 1877 года, как нельзя лучше оправдали расчеты прозорливого имама. Но барон Розен иначе понимал дело. Не придавая значения волнению ахты-паринского магала, не способного по своей малочисленности к существенной роли в военных событиях Дагестана, и полагая, что причиною беспорядков могли послужить злоупотребления самого [420] наиба, а также отяготительный размер податей, которые и ранее затрудняли жителей этого магала, он предписал генералу Каханову произвести “дознание," сместить Хамбутай-бека и представить свое мнение относительно податей. Неодобрительно отнесся корпусный командир и к намерению Каханова вызвать в Кубу из отряда северного Дагестана две роты Апшеронского полка и собрать необходимое число местной конницы, если бы донесение Хамбутая подтвердилось. Он не находил нужным без особенной надобности усиливать кубинский гарнизон, состоявший из внушительной силы 4-х рот с 4-мя орудиями, притом войсками из северного Дагестана, где присутствие их могло оказать нам гораздо более пользы. Каханов справился об ахтынцах у Аслан-хана и послал своего лазутчика в Ахты. Оба донесли, что ахтынское общество действительно ведет с Кази-муллою тайные переговоры, вследствие чего Каханов предписал маиору Циклаурову поспешно командировать в Старую Кубу две роты Апшеронского полка со взводом 5-й резервной батареи 22-й артиллерийской бригады, о чем и донес корпусному командиру. Из донесения Каханова не видно, чтобы Аслан-хана беспокоило волнение в Ахтах. Он отнесся к нему с полным равнодушием и даже извлек для себя пользу, покрасовавшись перед нами лишний раз своим значением и верностью. Аслан-хан

“уведомил меня — писал Каханов барону Розену — что упомянутое общество действительно ведет с Кази-муллою тайные переговоры, и ежели Кази-мулла не может прибыть к ним в теперешнее время для приведения в действие вредных своих замыслов против правительства нашего, то потому единственно, что нет никакой другой дороги прибыть к ним с своим скопищем как через владение Аслан-хана кюринского; а как сей последний, по известной с давнего времени преданности своей к правительству нашему, гласно перед всеми горскими народами изъявляющий готовность свою [421] споспешествовать оному противу возмутителей, то Кази-мулла и не надеется, чтобы мог успеть склонить на свою сторону подвластных ему жителей, а потому решился по окончании праздника отправиться в Джарскую область, а потом, прямою дорогою, будто бы намеревается прибыть к ним непременно" ¹¹.

Отчего хан, изъявлявший громогласно “перед всеми горскими народами," о своей готовности споспешествовать нам против возмутителей не принял никаких мер к прекращению волнения в Ахтах и даже своевременно не сообщил о них Каханову — остается неразгаданным. Неизвестно также, по каким причинам он не пренебрегал сношениями с поверенными Кази-муллы и одному из них, на предложение присоединиться к имаму, дал очень уклончивый и двусмысленный ответ: “пусть они возьмут кр. Дербент, тогда сам он отнимет от русских прочие города и отдаст им" ¹².

Не придавая серьезного значения покушениям Кази-муллы в южном Дагестане и продолжая не доверять донесениям Каханова о волнении среди жителей Ахтов, корпусный командир ограничился против них одною лишь административною мерою — приказал задержать их стада, пасшиеся в шекинской провинции, впредь до уплаты следуемых с них податей. Затушевывая, таким образом, участие ахтынцев в замыслах имама и подавая им осязательный предлог к неудовольствию, он вселял в них надежду на безнаказанность всякого мятежного движения и этим широко открывал новому учению двери в южный Дагестан. С совершившимся фактом перемещения апшеронских рот и артиллерии в Дербент барон Розен легко примирился, имея в виду собрать к весне в северном Дагестане [422] значительный отряд, присоединив к нему оба баталиона 42-го егерского полка — один, сводный, временно находившийся на линии в распоряжении генерала Вельяминова, другой, состоявший пока из слабого кадра и расположенный в Шуше. Кроме того, зимнее время, исключавшее действия со стороны Кази-муллы, перемещение одних частей войск по хозяйственным надобностям и удержание на месте других по военным соображениям, вопреки квартирного расписания, приучили корпусного командира снисходительно относиться к нарушению отдельными начальниками его дислокационных распоряжений. Благодаря этим непредвиденным обстоятельствам, к началу марта расположение наше в Дагестане значительно изменилось. 31-го января отряд маиора Циклаурова, состоявший из 5-ти рот Куринского, 4-х рот Апшеронского полков и 5-ти орудий 3-й роты 21-й артиллерийской бригады, за истощением фуража у окрестных жителей, перешел из Карабудахкента в с. Даргали. По той же причине этот отряд принужден был передвинуться 26-го марта из Даргали в Озень. Сводный баталион 42-го егерского полка с 2-мя орудиями 5-й резервной роты 22-й артиллерийской бригады, выступившие 20-го декабря предшествовавшего года на линию и задержанные генералом Вельяминовым в крепости Внезапной на время экспедиции его в Чечне, облегчив операции наши в Салатавии и Аухе, возвратились в Дагестан 22-го февраля. Войдя в состав отряда маиора Циклаурова, они заняли сс. Джемикент и Берикей, но так как и здесь не оказалось достаточного количества фуража, то Каханов приказал перевести их в сс. Отемиш и Мюрага. К 5-му марта состав и расположение войск, находившихся под начальством генерала Каханова, были следующие: в Тарках стояли 1-й баталион Куринского пехотного полка (одна гренадерская и три мушкетерских роты) и одно орудие 3-й легкой роты 21-й артиллерийской бригады; в Дербенте — три [423] роты 3-го баталиона Апшеронского полка и одно орудие 3-й легкой роты 21-й бригады; в с. Нюгедах — две роты 2-го баталиона Апшеронского полка (2-я гренадерская и 4-я мушкетерская); в Старой Шемахе, Ширванской провинции — две роты того же баталиона (5-я и 6-я мушкетерские); в Новой Кубе и в еврейской слободе — 3-й баталион апшеронцев; в Старой Кубе — 5 орудий 3-й легкой роты 21-й бригады и в с. Отемиш и Мюрага, подвуротно, сводный баталион 42-го егерского полка с двумя орудиями 5-й резервной батарейной роты 22-й артиллерийской бригады. 25-го февраля начальнику 1-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту барону Розену 4-му предписано было отправить в Дербент всех чинов, в том числе и рекрут, остававшегося в Шуше баталиона 2-го егерского полка. Туда же корпусный командир пожелал притянуть и сводный баталион этого полка для образования двух полных баталионов и для более успешного их обмундирования.

Неблагоприятные климатические условия северного Дагестана, вредно отражавшиеся на здоровьи наших солдат, ютившихся в грязных обывательских саклях, а также постоянный недостаток фуража, заставлявший части перекочевывать с места на место, внушили корпусному командиру мысль поискать более удобный в этих отношениях и, конечно, соответствующий военным требованиям пункт для устройства в нем постоянной штаб-квартиры на один пехотный полк. Выбор его пал на деревушку Темир-Хан-Шуру, населенную горстью бедных и разоренных прошлогодним восстанием туземцев. В начале февраля генерал Панкратьев, по поручению барона Розена, потребовал у шамхала сведений о положении, в котором находилась эта деревня. Шамхал ответил следующим письмом:

“Ваше превосходительство изволили писать ко мне о водворении полка в Шуре. Ныне там находится 50 семейств, а остальные [424] жители сей деревни, из числа прежних 200 семейств, находятся в разных местах по случаю ограбления их имущества, не имея средств собраться на прежнем месте жительства. Ваше превосходительство, деревня Шура имеет большое пространство земли, изобилующей сенокосом, хлебопашеством (?), лесом и водою; и климат в оной весьма отличный. Там можно удобно поместиться полку, и деревня сия, как ключ койсубулинского округа, весьма нужна для нахождения полка. Для 50-ти семейств, ныне там находящихся, я намерен назначить местожительство в Казанищах" ¹³.

Этот нескладный, но ясный по своим данным документ послужил окончательным основанием для образования в Темир-Хан-Шуре твердого опорного пункта и учреждения в нем два года спустя столь известной в летописях кавказской войны штаб-квартиры Апшеронского пехотного полка. 15-го марта барон Розен, известив Сулейман-мирзу о предстоящем сосредоточении в Шуре значительного отряда, предписал ему очистить от жителей эти деревню:

“Для обеспечения спокойствия во владениях ваших — писал оне шамхалу — с наступлением подножного корма имеет собраться значительный отряд войск при Темир-Хан-Шуре. Так как войска наши, сообразно с желанием вашим, изъясненным в письме к господину генерал-адъютанту Панкратьеву, постоянно будут находиться в сем селении до совершенного восстановления спокойствия в Дагестане, то и нахожу нужным, чтобы оные для большего сохранения здоровья людей были помещены в самом селении, почему, сообразно с предложением вашим, прошу оставшихся в Темир-Хан-Шуре жителей перевести в другое удобное для них место" ¹⁴.

В начале того же марта случилось само по себе самое обычное на Кавказе, но тем не менее встревожившее [425] барона Розена происшествие. Из всех наших приверженцев, удостоившихся наград и внимания со стороны высшего начальства в крае, особенное рвение обнаружил пылкий, самоуверенный и недалекий Доудил-Магома. Осведомившись, что это начальство не прочь сбыть с рук каким бы то ни было способом Кази-муллу, гимрынский старшина, руководимый, кроме того, своими личными счетами с имамом, решил избавить нас от опасного и неугомонного врага. О своем намерении он не замедлил сообщить корпусному командиру в благодарственном письме по случаю назначения ему пенсии. Вот этот любопытный, ярко обрисовывающий характер горцев того времени, документ:

“Предписание ваше, в коем изъяснены были милости Государя императора и вашего высокопревосходительства, я имел счастье получить и на оное ответствую, что я оказываю Государю Императору верную службу и вы увидите оную в скором времени. Не только не произойдет от меня ни мало сопротивления и вреда в крае Великого Государя пока я жив, но обязываюсь служить Великому Государю и вооружиться противу Кази-муллы, как изменника, возмутителя и вредного в российской земле человека, который имеет быть убит или изгнан из нашей деревни. Всему дагестанскому народу стали известны моя искренность во всех случаях и вражда ко мне Кази-муллы, также ложный обман сего изменника, отчего уменьшились его товарищи и преданные люди и усилились, при помощи Божией, мои единомышленники. Доказательством же моего усердия служит то, что я постарался ныне собрать ополчение, в коем находится Сулейман-хан шамхал и вали дагестанский, Сеид-эфенди, Ахмет-хан и другие, для разорения дома Кази-муллы и для поимки как самого, так и семейства его. Когда уже приблизилась смерть Кази-муллы, то заключено между шамхалом и койсубулинским народом условие, с представлением от сего народа аманатов и приведением их к присяге. Но я, за всем тем, не оставлю по возможности своей гнать того изменника, и истребление его, при помощи Божией, имеет случиться от меня. Если же [426] вы окажете мне помощь войском и имением, то я несомненно убью его, разорю дом и захвачу семейство его, по милости Бога. Итак, прошу вас вспомоществовать мне в сем случае.

При этом нужным считаю я донести вашему высокопревосходительству, что хотя Кази-мулла пять раз приходил с ополчением своим и желал убить меня, похитить мое имущество и разорить дом мой, но, благодаря Бога, не имел никакого успеха и даже был рассеян с уроном. Теперь он не выходит из своего дома, а я намерен сделать на него нападение, и не буду покоен, пока не лишу его жизни и имущества" ¹⁵.

Из приведенного письма видно, что Доудил-Магома, понимая всю трудность добраться до имама, окруженного немногими, но весьма решительными людьми, собирался против него в настоящий поход, составлял целую коалицию, в которую имел честь попасть даже его высокостепенство вали дагестанский, и отчасти рассчитывал на поддержку со стороны наших войск, следовательно действовал открыто, как на войне, и иритом без всяких своекорыстных видов. С своей стороны, Кази-мулла неоднократно прибегал к тем же мерам, стараясь уничтожить своего врага. Таким образом, было очевидно, что два медведя не могли ужиться в одной берлоге и что вражда этих людей рано или поздно поведет к катастрофе. К несчастью для доброй памяти Доудил-Магомы, которого старались обесславить сторонники Кази-муллы прозвищем подкупленного убийцы, в то же самое время шныряли около имама настоящие, наемные убийцы, вступавшие в торг из-за его головы. Так, генерал Каханов доносил барону Розену ¹⁶, что один из гимрынских жителей добровольно заявил шамхалу тарковскому о своей готовности убить Кази-муллу, за что Сулейман-мирза обещал ему 3000 рублей или 4 пастбищных места, [427] удостоверив это обещание распискою и выдачею в аманаты малолетнего сына каранайского кадия. Другой убийца, мюрагинский житель Алибек Амиров, представляется в несколько ином виде. Этого горца подсылал к Кази-мулле Мир-Абдул-Баги дербентский, полагая, что “ревностное усердие" его, бека, а также издержки, на которые он решил не скупиться, будут зачтены нашими властями. Алибек подкарауливал Кази-муллу три недели, проживая в Гимрах, но, не найдя случая совершить убийство без риска за свою собственную шкуру, благоразумно вернулся к своему благородному патрону, сообщив ему между прочим, что при Кази-мулле находятся только 30 преданных ему нукеров из разных деревень Дагестана, днем и ночью охранявших его особу. Убедившись в невозможности безнаказанного убийства, Алибек отложил свое “предприятие" до похода, который замышлял Кази-мулла на праздник Пасхи, уверенный в приверженности к себе дагестанцев, “коих, несмотря на присягу, данную русским и шамхалу, множество." Имам нередко писал и пишет во “все" дагестанские деревни, возбуждая народ к восстанию. “У русских — говорил он — теперь нет силы. Будьте готовы нанести им решительный удар. Как выйдет трава, я явлюсь между вами." Собрав скопище койсубулинцев в Хирбаке, Кази-мулла намерен ударить через Сюргу на владения Аслан-хана, а потом перерезать ему дорогу и напасть на Кубу.

“Алибек — доносил дербентский комендант маиор Шнитников генералу Каханову ¹⁷ — вполне доверяя обещаниям Мир-Абдул-Багия и желая быть полезным России, хотя бы с потерею собственной жизни, хочет исполнить свое намерение когда Кази-мулла придет в Хирбаки, и для сего, чтобы быть готовым к походу, просит исправное ружье, доброго коня и пару платья. Мир-Абдул-Баги с своей стороны просит на сей счет вашего превосходительства приказания и при [428] том уверяет, как Алибек имеет дело с одним им для истребления Кази-муллы, то он не пожалеет, пока жив и в Дагестане, ни денег, ни стараний, надеясь, что вы не забудете его ревностного усердия."

Как хотел жертвовать своею жизнью Алибек, тщательно избегая опасности и цепко держась за свою шкуру — про то история умалчивает. Всякое убийство вне честного боя омерзительно, ничем и никогда не может быть оправдано, и все эти скорбные страницы могут вызвать в русском повествователе давнопрошедших событий одно лишь чувство досады и крайнего сожаления. Наша власть на Кавказе никогда не нуждалась в подобного рода мерах и фактически ни разу к ним не прибегала: не таковы наши нравы и не таково русское сердце, умеющее даже в самом злейшем враге признавать человека с его правом на жизнь и существование. Очевидно, кавказское начальство не знало, что делать и, приравнивая Кази-муллу к государственным преступникам, лишенным покровительства законов, не считало грехом его “истребление." К счастью, обстоятельства сложились так, что Кази-мулла погиб не от руки убийцы, а в бою с русскими войсками, простым воином, не осененный ореолом мученического венца.

Во второй раз Алибек отправился в Гимры с тем же замыслом 18-го февраля, но что он там делал — нам неизвестно.

Между тем Доудил-Магома, как свидетельствуют донесение генерала Каханова корпусному командиру ¹⁸ и письмо шамхала тарковского Каханову ¹⁹, энергически приступил к осуществлению своего плана. Он уговаривал жителей Эрпели и Караная оставаться верными русским и оказать ему помощь против Кази-муллы. С своей стороны, [429] шамхал отправился склонять к миру койсубулинские общества, имея в виду закрепить соглашение обоюдного присягою и взаимным обменом аманатов. Оба сошлись в Эрпели, откуда вели переговоры с жителями. Среди этих переговоров, далеко не безуспешных, судя по сообщениям Сулеймана, Доудил-Магома получил, 7-го марта, известие, что Кази-мулла сжег дом одного из его родственников. Пылкий горец, не задумываясь, поскакал с несколькими приверженцами в Гимры, отбился на дороге от высланных против него Кази-муллою людей, явился в родной аул, укрепился в нем и, после сильной перестрелки, продолжавшейся несколько часов, пал под ударами мюридов. С самого начала гимрынцы разделились — одни примкнули к Кази-мулле, другие стали за Доудил-Магому. Результат схватки указал им сторону, которой необходимо было держаться: старшина пал, родственники его, а также важнейшие из приверженцев взяты в плен — значит сила осталась за имамом, которому и следовало подчиниться. Не долго размышляя, гимрынцы присоединились к Кази-мулле. Последний не побрезгал принять личное участие в деле вместе с Гамзат-беком, откуда-то явившимся к своему учителю в нужную минуту. Надо полагать, что мюршид имел верные сведения о намерениях Доудил-Магомы и поспешил предупредить его, прибегнув к его же оружию — кровавой расправе.

Покончив с гимрынцами, Кази-мулла широко расправил свои крылья. Он разослал возмутительные воззвания в ближайшие общества, призывая их под свои значки и угрожая в случае отказа силою, а сам с 30-ю мюридами отправился в Гоцатль, рассчитывая на хороший прием у земляков Гамзата. Гоцатлинцы, однако, встретили его недружелюбно, окружили дом в котором он поместился, послали к Сеид-кадию араканскому за помощью и от угроз перешли к выстрелам. Сеид не заставил себя долго ждать, а [430] Сулейман-мирза, извещенный о случившемся, направил в Эрпели 300 вооруженных шамхальцев. Положение Кази-муллы было крайне опасное, почти безвыходное, но судьба на этот раз сохранила ему жизнь: в то время, как одни из его единомышленников вступили в переговоры с противною стороною, “вошли в посредничество," по выражению документа, другие переодели его в женское платье и вывели из аула. В таком наряде он отправился в Шали.

Неудача ничуть не поколебала железной энергии этого неутомимого человека. Убийством Доудил-Магомы он дал предостережение приверженцам нашей власти и, конечно, желал воспользоваться впечатлением своего кровавого подвига в возможно широкой мере. Кроме того, наступала весна — пора для открытия враждебных действий против русских войск — надо было сбить с толку врага и напасть на него там, где его не ожидали. Чтобы приковать наше внимание к Дагестану, а тем временем попытать счастья за его пределами, ему стоило только поселить тревогу своими властолюбивыми домогательствами среди владетелей и влиятельных лиц, от которых мы исключительно почерпали сведения об его замыслах. За этих людей он и принялся, разослав им после гоцатлинской неудачи свои угрожающие послания. Такую крупную личность, как Улубея, нельзя было пройти молчанием. Кази-мулла ему написал:

“От бедного раба Божьего Кази-Магомета к начальнику Эрпели Улубею — да будет вам мир; аминь. Будь мусульманином, ибо ты потеряешь время мусульманства. На тебя, как и на нас, распространяется польза от религии и на тебе, как и на нас, лежат обязанности, возлагаемые ею. Ислам есть правоверие. Оно возьмет верх и не уничтожится — или ты погибнешь наравне с погибшими. Если же примешь ислам, то в пользу твою настоящая и будущая жизнь, и мы услужим тебе, чем только можем. Впрочем, ты скоро увидишь, чем решится твоя участь." [431]

Встревоженный этим посланием, имея, кроме того, сведения о задуманном Кази-муллою “походе" против нас, Улубей отправил письмо имама к Циклаурову с просьбою поспешнее передать его в руки генерала Каханова. В таком же духе, с приправою неизбежных рассуждений о шариате, получил письмо от мюршида и Сеид-кадий араканский. Сеид забил настоящую тревогу. Он сообщил об этом Каханову, Циклаурову, шамхалу, Паху-бике и Ахмет-хану, приказав своим людям, находившимся в Унцукуле и Казанищах, быть настороже. Считая Кази-муллу единственным виновником замешательства в крае, Сеид-кадий выразил Циклаурову свою мысль в весьма энергичных и определенных словах:

“Знайте, что возмущение не утихнет, ибо он (Кази-мулла) еще не умер, как я о сем неоднократно вам сообщал" ²⁰.

Каханову он доносил, что койсубулинцы находятся в беспокойстве, волнуются и не знают к кому примкнуть. О своих намерениях Кази-мулла никому не сообщает. Его же нет в Дагестане, но куда он направился — толкуют различно. Одни думают, что он в Чечне, другие — что намерен напасть на Ахмет-хана и русских, находившихся в Тарках ²¹. Известие о движении Кази-муллы в Чечню, быть может, заимствовано было Сеид-кадием от аварской ханши, имевшей, как оказалось впоследствии, точные сведения о ближайших намерениях имама, несмотря на непроницаемую тайну, в которую облекались все его военные предположения.

“Почтенное письмо ваше — писала Паху-бике Сеиду — через родственника вашего Гасан-хаджия я получила, за что приношу вам чувствительную благодарность. Да будет Бог вами доволен. Если вам угодно узнать о нашем состоянии, то, слава Богу, мы в полной [432] радости, удовольствии и благополучии. Что же касается до Кази-Магомета гимрынского, то он с малочисленным войском, состоящим из разных племен, как-то кувяра (?) и проч., отправился в Чечню со стороны Гигела (Игали?). Народ говорит, что он намерен напасть на крепость Бров (Владикавказ) из числа русских крепостей, а впрочем — Бог знает, как будет впоследствии."

Днем позже Сеид-кадий доносил Циклаурову, что Кази-мулла, находясь в Игали, довольно успешно собирает “войска" из людей прибывающих к нему со всех сторон, и весьма определенно заявил, что потерял доверие к койсубулинскому народу. Араканцы, собравшись, предложили прочим койсубулинским деревням общими силами действовать против Кази-муллы, но унцукульцы и другие, под разными предлогами, уклонились от их намерения.

Если Паху-бике находилась в полной радости, удовольствии и благополучии, то далеко не в таком прекрасном настроении почувствовал себя шамхал тарковский, получив послание от духовного совета, состоявшего при Кази-мулле:

“От уповающего на Всевышнего Бога Магомет-эфендия яраглинского, Кази-мирзы и других помощников Кази-муллы к высокостепенному шамхалу Сулейман-паше — да направит его Всемогущий Бог на путь истины и непоколебимой веры в честь святейшего пророка; аминь.

Слушай с должным вниманием приказания возобновителя закона Кази-Магомета о повиновении твердым правилам шаара, покорности Богом поставленной вере, о молении Создателю и дружбе с нашим Кази-Магометом; тогда ты будешь в числе правоверных и счастлив как в сей, так и в будущей жизни.

Перестань быть дружным с русским народом, беспутным и сбивающим других с пути истины; старайся удалить русских от наших владений и по мере возможности очистить от них мусульманский край. Тогда Всевышний Бог облачит тебя в одежды чести и величия и утвердит твое владычество, доколе не совратишься с пути истины. О, [433] благородный юноша, когда ты предстанешь пред Богом в день страшного суда Его, то Он спросит тебя: отчего ты был в дружбе с врагами Моими и просил их помощи для утверждения своего могущества, между тем как, владычествуя землею и небом, Я даю власть тому, кого нахожу достойным, и унижаю, кого захочу. Весь свет, добро и зло, зависят от произвола Моего. Для чего же ты не вел себя как должно, не помогал поборникам закона и не заставлял своих подданных повиноваться шариату и поддерживать веру, будучи обязан ответственностью за их поведение? Будешь ли ты тогда иметь какое-либо оправдание? Да внушит же Бог тебе желание поддерживать шариат и распространять священную Его веру между твоими подвластными, поставляя правосудных кадиев и верных им помощников.

Если ты сего не сделаешь и не будешь вести себя, как тебе объяснено, то мы непременно пойдем против тебя, разорим деревни и убьем тебя, при помощи Всемогущего. Мы знаем бессилие твое и русских, клянемся Богом, что придем к тебе и сделаем то же самое, что сделали под Тарками. Мы знаем, что у вас нет ни могущества, ни силы, и вы будете унижены, милостью Всевышнего” ²².

В эпохи религиозно-политического возбуждения люди менее чем когда-нибудь справляются с законами Творца. Они беспрестанно всуе призывают Его имя и, ослепленные уверенностью в непогрешимость своих целей и поступков, думают, что Господь участвует во всех их делах, даже преступлениях. При помощи Бога Кази-мулла надеялся уничтожить своих политических врагов; с помощью того же Бога Доудил-Магома рассчитывал покончить с Кази-муллою. Религия в таких случаях сплошь и рядом прикрывает честолюбие и самые реальные политические виды. Руководители движений большею частью хорошо понимают цели, к которым стремятся, и качество средств, к которым прибегают. Тщательно скрывая свои житейские побуждения, они любят указывать своим противникам на будущую жизнь, [434] как на венец стремлений, и, стараясь оторвать их от земли, постоянно сулят им небо. Простосердечные увлекаются заманчивою перспективою загробной жизни и гибнут, оставляя свое наследие на земле более хитрым и пронырливым, но прозорливые и власть имущие имеют прекрасное обыкновение не отказываться от земного, основательно полагая, что оно не мешает небесному и зная, что наследниками их власти и достояния в этой жизни явятся именно те люди, которые с такою убедительностью проповедуют им блаженство царства небесного. В результате такого движения, с религиозными целями для одних и политическими для других, вырабатывались крепкие государственные организмы, светские у культурных народов и теократические у более или менее первобытных племен.

Потомок Магомета, преемственный вали древнейшего калифата, шамхал почувствовал себя глубоко оскорбленным притязаниями какого-то плебея, говорившего с ним языком повелителя и угрожавшего ему наказанием в случае неповиновения его воле. Быть может, в последний раз проснулась в этом ничтожном человеке гордость — и он приказал Улубею убить того, кто отважится привезти ему оскорбительное письмо мюршида. Но злоба дня и бессилие перед “проклятым" Кази-муллою быстро охладили пыл шамхала, и он в том же письме, в котором жаловался на дерзость имама, с деловитостью подчиненного изложил генералу Каханову о своих распоряжениях по обороне шамхальских владений и представил сведения, имевшиеся у него о намерениях Кази-муллы. По его словам, койсубулинцы не решались присоединиться к имаму, но он успел привлечь к себе андийцев и другие племена верхнего Дагестана. В Эрпели и Каранае Сулейман-мирза поставил для содержания караулов 300 человек своих подвластных. В шамхальстве все было спокойно. [435]

Зашевелился и Ахмет-хан мехтулинский. Он донес генералу Каханову, что часть койсубулинцев, желая остаться в повиновении, продолжает обращаться к нему, но остальные “сего не желают." Кази-муллы нет “в здешних горах;" с малым числом товарищей, он куда-то удалился — в Джары или во Владикавказ — неизвестно. Ходили слухи, что он намерен был идти в Аварию, на владельцев, но, узнав о готовящемся сопротивлении, отказался от задуманного предприятия. Очевидно, и Ахмет-хан находился, подобно Паху-бике, в полном благополучии и довольствии. Нельзя, однако, не обратить внимания на последнее его сообщение. Очень возможно, что истребление аварского владетельного дома уже тогда было задумано Кази-муллою, и Гамзат-бек, совершивший два года спустя это злодейское дело, был не инициатором его, а исполнителем заветной мечты своего неразборчивого, но дальновидного предшественника. Покушение 1830 года на Хунзах еще более подтверждает эту догадку. Новому властителю, всюду заявлявшему свои притязания на первенствующую роль в крае, необходимее всего было овладеть аварским плоскогорьем, чтобы господствовать над большею частью малодоступного и грозного нагорного Дагестана. В 1843 году Шамиль, при более трудных обстоятельствах, успешно разрешил эту важную, намеченную Кази-муллою и подготовленную потом Гамзат-беком задачу. Те же твердыни нагорного Дагестана послужили последнею ареною борьбы нашей на восточном Кавказе.

Спокойнее всех отнесся к новым затеям Кази-муллы Аслан-хан. Ему удалось придумать бесподобную комбинацию, по которой и волки могли быть сыты, и овцы целы. Письмом от 11-го марта ²³ он уведомлял генерала Каханова, что не может препятствовать покушениям [436] Кази-муллы на Кубу, но встретит его вооруженною рукою, если он нападет на его владении. В следующем письме своем, представленном Кахановым корпусному командиру 6-го апреля, он сообщал, что Кази-мулла отправился в Чечню и, после остановки в с. Алды, двинулся с своими “бродягами" в Назран и к ингушам. Сведения эти были верны, соответствуя уже совершившимся фактам, но слишком поздние и потому ненужные ни Каханову, ни барону Розену, никому. Далее сообщалось, что ингуши и назрановцы пригласили имама, чтобы производить беспокойства на дороге из Гори к Тифлису и что Кази-мулла намерен пробраться через Гори в Константинополь ²⁴.

Таковы были наши союзники и друзья — в лучшем случае не по разуму усердные, вообще же бестолковые и двоедушные, отчасти коварные и жестокие, всегда плохо осведомленные о противной стороне и пребывавшие, когда не угрожала им опасность за стеною русских штыков или за спиною мюршида, в полной радости, удовольствии, благополучии и, надо прибавить — близорукой простоте.

В убийстве Доудил-Магомы барон Розен не мог не видеть удара, направленного против нашей власти, а из получаемых донесений, нельзя было не заключить, что ближайшая опасность угрожала Дагестану. Озабоченный и встревоженный неблагоприятно слагавшимися для нас обстоятельствами, он писал в конце марта Каханову:

“Вашему превосходительству известно, что непринятие в самом начале возмущения Кази-муллы довольно деятельных против него мер наиболее способствовало его успехам; почему должен заметить вам, что, по получении известий, сообщенных в рапорте вашем, от 11-го сего марта за № 79, вам бы следовало самим отправиться в [437] Тарки, дабы, находясь вблизи места происшествий, иметь возможность действовать по обстоятельствам. Ваше прибытие ободрило бы преданных нам людей, коих смерть Давид-Магомета ²⁵, как видно, привела в большое беспокойство. Почему предлагаю вашему превосходительству с получением сего отправиться в северный Дагестан и принять там нужные, по обстоятельствам, меры. Усердие шамхала тарковского полковника Сулейман-мирзы и капитана Ахмет-хана мехтулинского вам известно; ободряйте и поддерживайте их сколько возможно; с Сеид-кадием араканским и другими преданными нам лицами будьте в частых сношениях. Они испытали уже, какое внимание правительство обратило на заслуги их; теперь должны они оправдать оказанные им милости и усердием и постоянством сделаться достойными новых наград" ²⁶.

Для сохранения спокойствия в северном Дагестане в течение лета, а также для обеспечения этой части края и на будущее время он приказал генералу Каханову привести в исполнение следующие распоряжения:

1) С появлением подножного корма отряд, находившийся в Даргали, перевести в Темир-Хан-Шуру.

2) Все войска в северном Дагестане поручить командованию полковника Мищенко, которому состоять под общим начальством Каханова.

3) Два действующих баталиона 42-го егерского полка, под командою Эриванского карабинерного полка полковника Майбороды, назначить в отряд северного Дагестана.

4) Полковнику Гофману выступить со всеми частями Куринского пехотного полка в Темир-Хан-Шуру, оставив в Дербенте две роты, все лишние тяжести и лазарет этого полка.

5) Отряд северного Дагестана расположить отчасти в [438] Темир-Хан-Шуре, частью же в лагере вблизи этого селения.

6) Немедленно приступить к исправлению строений, необходимых для долговременного пребывания полка в Шуре, ибо “оный во всяком случае не будет выведен из сего места до совершенного восстановления спокойствия в северном Дагестане" ²⁷.

Покуда велась вся эта переписка, из которой мы вышли с пустыми руками, и покуда собирались войска в отряд, Кази-мулла успел спуститься в Чечню, побывать у Владикавказа, Назрана и Грозной и вернуться обратно в Дагестан.

Комментарии

1. Журнал подробный исходящий генерального штаба 2-го отделения 1832 г. № 66. №№ документов 13, 14, 15, 16 и 17.

2. Дело архива окружного штаба 1832 года № 3, ч. I, стр. 124.

3. Письмо барона Розена 1-го военному министру, 14 января 1832 года № 28. Дело архива окружного штаба № 3, ч. I.

4. Там же. Рапорт генерала Вельяминова № 1205, 31 декабря 1831 года.

5. Там же. Рапорт генерала Вельяминова барону Розену, 7 февраля 1832 года № 31.

6. Дело тоже, стр. 161. Письмо Улубея к генералу Каханову, 18 января 1832 года.

7. Рапорт генерала Вельяминова корпусному командиру, 2 марта 1832 года № 75. Дело тоже.

8. Письмо от 21 февраля 1832 года.

9. Рапорт от 29 февраля № 64. Там же.

10. Очевидно, ошибка — в Эрпели.

11. Рапорт генерал-маиора Каханова барону Розену, 16-го февраля 1832 года № 51. Дело то же.

12. Донесение нухинского полицеймейстера, представленное при рапорте и. д. шекинского коменданта 27-го марта 1832 г. № 6.

13. Письмо от 22-го февраля 1832 г. Дело штаба отдельного кавказского корпуса по ген. шт. 2-го отд. № 3, ч. I. 1832 года.

14. Там же. Предписание Сулейман-мирзе № 184.

15. Письмо помечено 25-м февраля 1832 года. Дело то же.

16. Рапорт от 8-го января 1832 г. № 12. Там же.

17. Рапорт его от 22-го февраля 1832 г. № 6. Дело то же.

18. От 9-го марта № 74. Дело то же.

19. От 10-го марта, без №. Дело то же.

20. Там же.

21. Дело то же. Письмо помечено 10-м марта.

22. Дело то же; числа не имеется.

23. Рапорт генерала Каханова корпусному командиру, 19-го марта 1832 г. № 90. Дело то же.

24. Не имеет ли это сведение прямую связь с известными словами Кази-муллы: “Пойду на Константинополь, свергну султана и восстановлю там истинную веру." Аслан-хан нередко лукавил, но нелепостей никогда не доносил.

25. Доудил-Магомы.

26. Предписание корпусного командира генералу Каханову, 22-го марта № 108. Журнал подробный исходящий ген. шт. 2-го отд. № 66, 1832 г.

27. Предписание корпусного командира генералу Каханову, 15-го марта № 185. Журнал подробный исходящий ген. шт. 2-го от. 1832 г. № 66.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 16. 1895