ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

II.

Мулла Магомет маюртупский. Перенесение нового вероучения в Чечню. Появление лжепророка Авко. Ингуши. Зимняя экспедиция генерала Грекова в начале 1825 года. Начало волнений в Чечне. Собрание мятежников 24-го мая. Лжепророк мулла Магомет. Джемболат Дчечоев. Народное собрание 29-го мая. Жестокая расправа с тремя возмутителями. Начало возмущения. Сбор мятежного скопища и движение его в малую Чечню. Рекогносцировка Грекова 30-го июня. Открытие Бейбулатом военных действий. Выступление колонны, под начальством генерал-маиора Грекова, из Грозной в Герзель-аул. События на закавказской окраине восточного Кавказа.

Весною 1824 года неожиданно явился в Чечню из Дагестана какой-то мулла Магомет и поселился в Маюртупе. Он сразу уселся так прочно, что как будто возвратился после долгой отлучки в свой собственный дом; видимо было по всем признакам, что он расположился на новом месте если не навсегда, то по крайней мере на долгое время. С первого же дня своего прибытия он оказался не только знакомым, но довольно близким к Бейбулату — и между ними начались какие-то странные и подозрительные сношения. Никому тогда и в голову не приходило, что этот пришелец мог быть легко приглашен Бейбулатом во время последней поездки его в Дагестан. Мулла вел себя чинно, важно, постоянно молился Богу и вскоре заслужил внимание всех жителей аула, которые частью из любопытства, а частью от безделья, начали посещать его неотступно. Скоро мулла сделался своим человеком и стал являться в мечеть. Потихоньку, понемножку народ услышал такие истины корана, такие поучительные и складные тирады, о которых ему никогда и не снилось. Мулла возбудил к себе благоговейное почтение. Тем временем, Бейбулат разгласил повсюду, что явился святой, Богом ниспосланный [48] человек, которому определено просветить и наставить правоверных на путь истины. Известность муллы разлетелась по окрестностям, и в ближайшую после того пятницу стеклись в Маюртуп жители многих селений. Мулла в этот день говорил горячо, и хотя почти никто не уразумел, что именно он говорил, но все были увлечены и возглашали то и дело: ..алла, алла"! Длинную свою проповедь он заключил заявлением, что, по словам корана, настало время явиться пророку, именуемому "имам Хариса" ²⁵, который должен отвоевать у русских все страны, принадлежавшие некогда мусульманам, и сбросить ненавистное иго гяуров; что правоверные должны молиться, ожидать этого пророка с минуты на минуту и затем восстать по первому его зову. Стрела попала в цель: слушатели заволновались, единодушно провозгласили смерть и погибель всему русскому и, под обаянием воспламененных чувств, на другой день разнесли слова проповедника по всем окрестным аулам.

Так началось проповедывание ложного тариката в Чечне. Усилие Бейбулата ухватиться за него для своих целей на первый раз увенчалось полным успехом; он торжествовал, и в перспективе уже видел ручьи русской крови, свое собственное величие и вполне удовлетворенную жажду мести. С этой минуты он открыто стал возле муллы Магомета маюртупского и начал ту крамолу, которая причинила нам столько жестоких и кровавых катастроф. Пять лет, с некоторыми перерывами, мучил нас этот отважный бунтовщик, всегда избегая нашей кары и не давая возможности угомонить его никакими способами. Испытав во вражде с [49] нами первые успехи, он сделался для нас тем опаснее, что не ограничивался уже одною местью к нам, но стал лелеять и другие честолюбивые цели. Если бы, при его удали и решимости, он был умнее, владел бы познаниями по меньшей мере порядочного муллы, то в лице его явился бы в Чечне своего рода Шамиль гораздо прежде, чем он в действительности выступил в Дагестане.

Бейбулат недурно скомбинировал свою программу: орудием для достижения своих кровавых замыслов он избрал не одного муллу Магомета маюртупского, но, при помощи его, и все духовенство большой Чечни, посредством которого безошибочно рассчитал повлиять на массу; пособников же и помощников он уже имел достаточно в своих руках, и все они были, откровенно сказать, отпетые пройдохи, которые до сих пор ни перед чем не останавливались и служили ему с полным усердием.

Таким образом, опасная и довольно грозная для нас шайка выросла, так сказать, у порога нашего дома в те минуты, когда мы о ней нимало не подозревали.

Под эгидою нового вероучения, провозглашенного Магометом маюртупским и разносимого повсюду приобретенными им, в лице чеченских мулл, приверженцами, Бейбулат открыл свою крамольную деятельность в начале лета 1824 года. Спустя немного, Греков стал получать об этом сведения отрывочные и непоследовательные, но в конце августа имел уже и довольно подробные. Он не обратил на них надлежащего внимания, так как эти авантюрьерские проделки пока нам не вредили, а малоразвитую массу, по его [50] убеждению, оне могли лишь занимать, развлекать, но не волновать, а тем более поднять на ноги. Пожалуй, оно так бы и было, если бы действовал один Бейбулат, и притом на почве своих прежних похождений, но при новых и весьма невыгодных условиях, которые сразу поставил для нас мулла Магомет, и которые отчасти уже стали известны Грекову, такой взгляд на дело и невнимание к нему со стороны опытного генерала ничем оправдать нельзя.

До сих пор на чеченских муллах вполне сказывалась известная поговорка, что "никто не пророк в своем отечестве"; для нового же человека, каким явился мулла маюртупский, она не только потеряла свой смысл, но даже, благодаря разъездам Бейбулата по Аксаю и Мичику и разглашениям о пророке Хариса, имела совершенно обратное значение: свободный в осеннее время от полевых работ, народ начал стекаться в Маюртуп даже из мест отдаленных, точно также, как в Дагестане стекался к Магомету ярагскому. Конечно, в Чечне он услышал совсем не то, что говорил в Яраге завзятый тарикатист. Мулла маюртупский не стеснялся никакими бреднями и фантастическими росказнями о новом учении, лишь бы удачнее морочить чеченцев и идти прямо к цели, указанной ему Бейбулатом. Когда проповедник убедился в грубом невежестве своих слушателей и увидел, что дело поставлено выгодно, тогда оба приятеля решили, что можно идти далее, и в один прекрасный день мулла Магомет, при собрании большого числа своих посетителей, провозгласил, что Бог, наконец, ниспослал на землю пророка и призывает правоверных к войне за независимость, о которой, впрочем, в свое время объявит сам пророк. Это всем [51] понравилось, и мало по малу слово "джихад" ²⁶ начало проникать в массу.

Однако, как ни податливы были чеченцы на все нелепости, которыми дурачил их мулла, они все-таки захотели видеть пророка воочию и стали приставать о том к проповеднику. Последний, сознавая всю законность такого требования, обратился за разрешением столь важной задачи к своему руководителю; Бейбулат же, долго не затрудняясь, отправился в Герменчук к проживавшему там юродивому, некоему Авко, дал ему надлежащие наставления, привез в Маюртуп и припрятал у муллы. После этого проповедник возвестил народу, что пророк налицо, но явился пока ему во сне, приказал собрать сорок пять правоверных, взять одного красного быка и идти за селение, к большому дереву, куда прибудет и сам. Собрались, пришли и стали молиться. Когда, после усердных воззваний к аллаху, молящиеся подняли от земли свои приклоненные головы — импровизованный пророк стал перед ними полунагой, вытянутый во весь свой длинный рост, с тупым и бессмысленным выражением в лице. Многие знали лично Авко, прослывшего давно полоумным, и были поражены удивлением до онемения, но мулла Магомет не сконфузился и нашелся очень быстро: он поспешил заявить, что Бог обыкновенно осеняет вдохновением убогих и сирых, вразумляет и делает своими избранниками людей гонимых, преследуемых, ими непонятых, и что в данном случае он излил свои милости на предстоящего здесь Авко. То же самое подтвердил помощник и ученик муллы, какой-то мичиковец, уверявший, что он лично видел чудеса этого человека. К заметному [52] удовольствию шарлатанов, лишь весьма немногие отвернулись от них с недоверием; большинство же из числа сорока пяти заявило, что оно в божьем промысле нимало не сомневается. Тогда уверовавшие помолились с небольшими промежутками еще семь раз, а тем временем Авко исчез. Потом зарезали быка, присоединили к нему еще двух баранов и таким образом пировали два дня. В это время мулла успел их вполне убедить, что пророк. явившийся теперь только напоказ, по его особенному молитвенному настоянию у Бога, окончательно прибудет в среду народа весною будущего года, откроет свои действия и прогонит русских. Комбинация эта была составлена не глупо, так как нужно было время, в течение которого уверовавшие, при помощи шарлатанов, должны были распространить в населении, что пророк, действительно, есть, и что они его видели сами.

Все это можно было бы принять за сказку из "Тысячи и одной ночи", если бы вышеизложенное не было почерпнуто из наших официальных архивных документов.

В это время старшим аксаевским князем был маиор князь Муса Хосаев — человек развитой и нам преданный. В интересах своих и наших он зорко следил за поведением народа и всегда сообщал нашему начальству обо всех сколько-нибудь выдающихся проявлениях его быта и деятельности. Когда он вновь удостоверился, что брожение в Чечне не обещает ничего хорошего, то донес о нем подробно генерал-маиору Грекову и при этом заявил, что обстоятельства не так ничтожны, чтобы смотреть на них снисходительно. Греков приказал ему доставить в Грозную товарища муллы Магомета, мичиковца; с [53] самим же муллою он пока деликатничал — как потому, что не разделял взгляда Хосаева на важность событий, так и потому, что не желал еще более возбуждать против нас население. Хосаев живо поймал сообщника Магомета и отправил его по назначению; но, к сожалению, тот не дошел до Грозной и умер в пути совершенно неожиданно. Тогда, нечего делать, продолжая все еще церемониться с муллою, и не посягая пока на его личность, Греков послал к нему двух преданных нам чеченцев, чтобы разведать о новом вероучении и о пророке. Но на все расспросы посланных мулла отвечал одно и тоже:

— Сами увидите явление и действия. Верьте мне и корану.

После этого Греков пришел к заключению, что ему нужно выжидать и, донеся о событиях временно начальствовавшему линиею генерал-маиору Вельяминову 2-му ²⁷, выразил о них следующее заключение:

«Хотя я не ожидаю, чтобы явление сие имело важные последствия, ибо оно вымышлено слишком глупо; не менее того, многие совершенно уверены в событии всего возвещенного. Я обязываюсь о сем донести вашему превосходительству для того только, дабы показать, какие средства употребляют мошенники для возмущения народа, довольно глупого и легковерного; они, лишась возможности действовать силою, прибегли еще к религии, всегда ободряющей грабежи и убийства».

Греков оставался невозмутимым еще и потому, что с наступлением зимы 1824 года все притихло, маюртупский проповедник куда-то исчез, а Бейбулат сидел дома и грелся у своего очага. Хотя, вследствие этого, некому ,было по-видимому поджигать народные [54] страсти, но дело мятежников от этого не стояло, потому что приверженцы Бейбулата продолжали сновать то туда, то сюда, и в Маюртуп к нему время от времени приезжали весьма подозрительные люди не только из большой и малой Чечни, но также из Кабарды и даже из земли ингуш — хотя последних всего было два-три человека. Но на первый раз и этого было достаточно, потому что ингуша и чеченца до сих пор весьма редко, даже почти никогда и никому не приходилось видеть вместе.

Если Чечня и чеченцы в то отдаленное время были не те, что впоследствии, то тогдашнее ингушевское племя и подавно во всех отношениях разнилось от современных нам его сыновей и внуков.

Племя это было сильное, мало покорное нам, поэтому весьма опасно было допустить там развитие пропаганды — хотя, с другой стороны, сомнительность успеха ее в этой стороне обеспечивалась тем, что это интересное и весьма мало известное нам в двадцатых годах население исповедывало не мусульманскую, но какую-то неопределенную религию.

Ингушевское племя состояло из следующих обществ: кистинского, джераховского, назрановского, карабулакского (впоследствии назвавшегося галашевским), галгаевского, цоринского, акинского и мереджинского; все эти общества вместе имели свыше тридцати тысяч душ. Хотя некоторые причисляют ингуш к чеченскому племени, но для тех, кто вращался среди них во время кавказской войны, такое определение будет неудовлетворительным. Для ингуша трудно подобрать один начальный, родовой тип, и в нем, при строгом анализе, найдутся всевозможные элементы: чисто горский или лезгинский, осетинский, чеченский и даже [55] грузинский. Эти элементы в нем слились, утратили свою первоначальную форму, и произведя в этом существе национальный винегрет, привели его в состояние полнейшего дикаря. В виду уж этого перерождения нельзя не согласиться с некоторыми исследователями, которые, например, низводят кистин от одного знаменитого сирийского владельца будто бы из дома Комненов, бежавшего в Абхазию во время первых крестовых походов, джераховцев от какого-то выходца из Персии Джерах-Мата, с незапамятных времен утвердившегося в ущельи по берегам речки Арм-хи (Кистинки), впадающей в Терек, и т. д.

Ингуши преимущественно были расположены в ущельях гор главного кавказского хребта, получивших названия от имени речек, в них протекавших: кистинское, акинское, гехинское, фортангское, и частью на плоскости между рр. Сунжею и Камбилеевкою до кабардинских гор. Слово "ингуш", подобно тому как и "чеченец", усвоено им другими кавказскими народами, а также и русским населением, от главного их аула Ингушт или Ангушт, находившегося некогда в Тарской долине (близь Владикавказа, на месте теперешней станицы Тарской); сами же они именовали себя "лам-ор" ("лам" — гора).

Ближайшими к нам были общества джераховское и назрановское, получившее это название с конца прошлого столетия, после основания аула Назрана (Несер), поэтому и отношения их к нам были более миролюбивые; акинское же и мереджинское были постоянно враждебны и вполне усмирились только с окончательный покорением всего Кавказа.

Экономический быт ингуша был чрезвычайно жалок и может быть достаточно очерчен лишь двумя [56] словами: нищета и грязь. Народ был на уровне самого низкого умственного и нравственного развития; если же к этому прибавить сумбур его религиозных верований, то станет вполне ясною та почва, которая могла годиться для нового вероучения лишь чрезвычайно условно. Ингуш, по рождению наклонный преимущественно к воровству, легко мог усвоить себе только то, что льстило и удовлетворяло этому побуждению. Он относился к своей религии или, правильнее сказать, к своим религиям безразлично, и фанатиком никогда быть не мог; но его всегда можно было поднять на ноги и пробудить в нем воинственный жар, а также наклонность к разбоям и грабежам, если от этого он видел какие-либо выгоды или мог отстоять свою дикую вольность. Его верования состояли из смеси некоторых христианских и магометанских обрядов, а также языческого многобожия; глубина корана не была ему известна, хотя ингуши и имели одно время своих имамов. Цоринцы, акинцы и мереджинцы более других обществ тяготели к исламизму; у джераховцев, кистин и галгаевцев даже в шестидесятых годах нашего века можно было найти людей, исполнявших обязанности языческих жрецов. Весь процесс моления ингуша заключался в том, что он, молясь ночью на возвышенном месте близь кладбища, у каменного столба, всовывал свою голову в нишу, проделанную у его подножия. Ингуш, в своих верованиях и религиозном направлении, следовал своему отцу и деду. Хотя всякое отступление в этом случае он считал проступком, но, сам не замечая того, с каждым новым поколением отклонялся от старых религиозных обрядов. Ингуши не ладили с чеченцами; даже более того: те и другие ненавидели друг друга и взаимно [57] сближались — хотя редко — только тогда, когда их почему-либо одинаково связывала какая-нибудь преступная цель. В первый раз эта ненависть начала понемногу охладевать вследствие усилий Бейбулата, который, имея в среде ингуш немногих приятелей, чрез посредство их старался сблизиться с этим народом и сблизить с ним своих соплеменников во имя будто бы общего обеим сторонам дела. Цель Бейбулата была более или менее достигнута, но медленно и не сразу, а до того времени ингуши и служили нам, и разбойничали, и восставали против нас самостоятельно, без всякого постороннего участия. Их зазорное поведение столько же вредило нам, сколько отвлекало наше внимание от других более важных для нас местностей. Чтобы установить над ними возможно строгое наблюдение, корпусный командир подчинил их в 1822 году начальнику передовой линии генерал-маиору Грекову 1-му, строгость которого и всегда добросовестное исполнение своих обязанностей ручались ему за достижение дели. Греков объявил ингушам, что забывает все прежние их поступки против русских, но требует прекратить всякие связи с чеченцами, самим себя охранять от хищников, лично и самостоятельно пресечь у себя всякое воровство и разбои и повиноваться нашей власти беспрекословно. Но этот дикий народ, привыкший к своеволию и вынуждаемый с давних пор силою обстоятельств снискивать себе пропитание всеми ненормальными способами, но мог переродиться в силу одного лишь строгого приказа, и Греков, понимая это, был долгое время благоразумно снисходителен к нему, прощая ему проступки более или менее неважные; но когда убедился, что на дикарей и, по его выражению, "закоренелых мошенников" это [58] исправительно подействовать не может, принял меры к уничтожению зла посредством выслеживанья, строгого и иногда жестокого наказания тех вредных лиц, которые служили для других примером.

В числе этих лиц главнейшее внимание обратили на себя двое: яндырский старшина, житель деревни Чуруч-Арешты, Джантемир Куцуров, и его преемник, житель селения Яндырки — Джемболат Дчечоев. Первый из них преимущественно занимался передержательством и укрывательством абреков, которые, благодаря почти недоступным трущобам, окружавшим Чуруч-Арешты, находили не только у Куцурова, но и у всех жителей самый благонадежный приют. Греков уже целый год наметил себе в жертву знаменитого Джантемира, но обстоятельства складывались так, что он не мог лично уделить для него и для наказания арештовцев достаточного времени, а преследование и поимка старшины иным путем оставались бесплодны, потому что он среди своих таинственных дебрей был неуловим. Но в конце 1824-го года, на который Греков отложил наказание и усмирение некоторых чеченских деревень, оставшихся нам непокорными, и проложение дороги на гехинские поля, выше Злобного Окопа, он решил наведаться и в Арешты.

В последних числах декабря 1824-го года Греков вызвал к себе в Грозную старшин и мулл весьма покорного нам в то время селения Герменчука и объявил им, что имеет в виду наказать их ближайших соседей, жителей селения Автуры, отложившихся в начале года, и для этого не замедлит явиться туда с отрядом. Заявление это было им сделано с тою целью, чтобы склонить герменчуковцев к посредству в принесении решительной покорности [59] автуринцами, так как движение наших войск должно было произойти мимо Герменчука, и жители его подверглись бы невыгоде оказать нам всякое содействие, начиная с устройства мостов и переправ, а также поставки для лошадей всякого продовольствия, и кончая вспомоществованием вооруженною сплою. Герменчуковцы, понятно, согласились на предложение. Возвратясь к себе домой, они собрали более ста человек и отправились в Автуры для переговоров. Но Бейбулат, которому мы были главным образом обязаны отложением этого многолюдного аула, успел, через своих приверженцев, живших в Автурах, настолько повлиять на жителей, что они уклонились от всякого повиновения, выразив уверенность, что Греков далее угрозы не пойдет, и движение его ограничится, по примеру прошлых лет, рубкою леса на ханкальском хребте.

Оставляя их в этом убеждении и давая время герменчуковцам все-таки продолжать переговоры, Греков собрал отряд, состоявший из части грозненского гарнизона, мирных чеченцев, плоскостных ингуш, осетин, и в полночь с 12-го на 13-е января 1825 года выступил из Грозной, дав знать в Герменчук, что он прибудет туда по возвращении из малой Чечни. За несколько часов до выступления он отправил к гехинцам владельца селения Куллара Мульдара Эльдарова, с кулларскими стариками, и велел ему объявить непокорным, что он идет наказывать только злодеев, но раскаявшиеся и желающие покорности всегда найдут его покровительство.

К рассвету наши войска достигли гойтинского леса. Тут только гехинцы узнали об их прибытии и, не будучи вовсе приготовлены к противодействию, даже [60] не обеспечив себя в лесах кошами, где бы могли укрыть свои семейства, пришли в величайшее смятение. Пройдя беспрепятственно гойтинский лес и принудив к покорности деревню Гойту, лежавшую при выходе из него, Греков в тот же день достиг аула Урус-Мартана и здесь расположился на ночлег. Мартанцы хотя считались приверженными к нам, но и за ними были грешки, поэтому они сильно всполошились, предполагая, что настал их последний час. Но когда увидели, что отряд ничего враждебного для них не предпринимает, то поспешили явиться к Грекову с приветствием и даже доставили войскам в подарок сено.

Между тем, в гехинских деревнях, из которых главная была совсем непокорна, а другая повиновалась нам доселе слабо, жители убирали все свое имущество и, вместе с семействами, отправляли его в лес. На составившемся вслед за сим огромном сборище, десятка два удальцов, напившись пьяными, решили непременно встретить нас с оружием в руках и успели склонить к тому многих других; меньшинство же, преимущественно жители второго аула, осталось в своих домах между страхом и надеждою, отправив на поклон к Грекову своих стариков вместе с Эльдаровым.

14-го января отряд снял лагерь и двинулся к Гехам. Меньшая деревня лежала ему по пути, а главная была на полверсты в стороне. Приблизясь к первой, Греков приказал оставшимся в ней жителям занять караулами пространство, разделявшее оба аула, а в большую деревню послал сказать, что мог бы ее сжечь теперь же, но дает время жителям опомниться и раскаяться. Притаившиеся в лесу конные и пешие толпы не сделали ни одного выстрела, и войска, обойдя [61] беспрепятственно лес, повернули к Сунже, приблизились к Алхан-Юрту и в тот же день прорубились на курчалинскую поляну. Аул Курчали, бывший впереди, не отличался своею к нам приверженностью; жители его бежали в лес, но не сопротивлялись, боясь лишиться своих запасов и жилищ. Здесь пять дней отряд занимался рубкою леса и разработкою дорог, избегая всяких неприязненных столкновений. На другой день появления его прибыл через Алхан-Юрт и присоединился к ним ингушевский пристав маиор Цыклауров, с конными карабулаками, а 16-го января явились герменчукские старики и объявили, что селение Автуры смирилось и выдало им залог в своей покорности. Старики ручались за автуринцев и обязались за них отвечать в будущем, но лишь с условием, чтобы Греков не переходил за Аргун, "так как женщины и дети боятся войск". Он обещал и отпустил стариков, послав с ними муллу для приведения автуринцев к присяге. Окончив дорогу, а также мосты через мелкие речки и через Сунжу, отряд 19 января снялся с бивака, повернул в Гехи и расположился в непокорном большом ауле.

Зима была суровая, морозы постоянно держались между 8°—12°; со времени выступления отряда из Грозной не было ни одного сколько-нибудь порядочного дня; снег везде лежал чрезвычайно глубокий и, наконец, сделалась гололедица. Все деревья и растения покрылись слоем льда, и прекратилась возможность кормить скот в лесах ветвями. Но, не смотря на такую жестокую крайность, которая могла бы поработить кого угодно, чеченцы не смирялись; упорство их было неимоверное.

Расположив отряд по квартирам, Греков еще [62] раз послал к гехинцам предложение о покорности, но получил самый неудовлетворительный ответ. Тогда он приказал вырубить все сады, которыми изобиловала большая деревня. Чеченцы смотрели на это истребление с возмущенным сердцем, но шага не сделали к примирению. Видя такую отчаянную неподатливость, Греков на другой день вывел отряд из деревни и приказал зажечь дома главных зачинщиков и руководителей волнения. Когда столбы дыма, поднявшись высоко над аулом, указали каждому из них его жилище, тогда только чеченцы опомнились, прислали просьбу остановить пожар, обещались подчиниться всякому требованию, выгнали двух находившихся в среде их абреков, обязались жить спокойно и предоставили сжечь дома всех тех, которые к ним не присоединятся. Пожар был остановлен, и Мульдар Эльдаров отправлен к жителям в лес для принятия от них поручительства и возобновления присяги. Из числа всех гехинцев не смирились только пять-шесть человек, и за это дома их и все имущество было уничтожено до тла.

Покончив с гехинцами, отряд потянулся по прорубленной им просеке и по пути сжег две небольшие деревушки, хозяева которых не выдали живущих у них кабардинских абреков. Тут произошла перестрелка, в которой особенно отличились ингуши. Пройдя просеку, отряд расположился ночевать на курчалинской поляне. Греков послал к курчалинцам предупреждение, что деревня их завтра будет сожжена, потому что стоит на проходной дороге, мешает его набегам и содействует враждебным нам людям; желающим и не участвовавшим дотоле в измене предоставлялось сейчас же выбраться на Сунжу или на [63] Терек. К утру большая часть жителей уже готова была к выселению, и только немногие решились воспрепятствовать уничтожению их родного гнезда. Но это было усилие безумия: 21-го января деревня была занята и сожжена. Лишь только отряд двинулся вперед, с разных сторон защелкали ружейные выстрелы, и собравшиеся на тревогу жители истребленных накануне аулов, усилив собою курчалинцев, с ожесточением преследовали, вместе с ними, войска до самой Сунжи. В этом деле снова отличились ингуши и еще раз доказали свою несолидарность с чеченцами. По поводу их, а также и той цели, к которой направлена была экспедиция, Греков выразился следующим образом ²⁸:

«Открытая дорога, всегда угрожая набегами на плоскостях гехинских живущим чеченцам, без сомнения, сделает их более послушными, нежели каковыми они были доныне; сверх того, многие оттоль разойдутся на левый берег Сунжи и на Терек, ибо доведенные нынешним движением моим до крайности, из них о сю пору образумились многие и просят позволения на сии переселения, опасаясь набегов, тем опаснейших для них, что они, наконец, увидели на своих землях знамя ингуш, ими ненавидимых, вместе с русскими и чеченцами, и коих врожденная к последним ненависть опаснее других народов и даже казаков наших, поступающих с чеченцами гораздо человеколюбивее ингуш. Прибытие к отряду ингуш, имевших свое знамя, столь произвело сильное влияние на чеченцев, что даже теречные наши не могли скрыть своей к ним ненависти.»

В двух последних делах отряд понес [64] следующую потерю: убит один ингуш, ранено пять чеченцев, один ингуш, два рядовых, два казака и владелец из чеченцев Кагерман Алхасов; сильно контужен 43-го егерского полка капитан Осипов. У неприятеля было 9 убитых и 18 раненых.

Теперь, согласно предвзятой программе Грекова, оставалось заглянуть в семью тех же ингуш. которые нам помогали, и навестить деревню Чуруч-Арешты и ее представителя Джантемира Куцурова.

Прибыв в Грозную и отпустив ингуш домой, Греков двое суток ничего не предпринимал. На третий день к вечеру он собрал отряд из свежей части гарнизона и с наступлением темноты выступил к Преградному Стану, прикрыв все свои распоряжения и самое движение чрезвычайною таинственностью. В четырех верстах от Преградного Стана он соединился с капитаном Черновым, прикомандированным к моздокскому казачьему полку, который прибыл с казаками и чеченцами из ст. Галюгаевской, и соблюдая такую же скрытность, как и Греков, дневал в лесу, в глубокой балке. Все было сделано так осторожно, что ближние и дальние сунженские чеченцы нимало не подозревали о намерении Грекова и не знали о движении отряда. Казалось бы, что, при всех этих условиях, внезапное нападение на Чуруч-Арешты и захват врасплох преступных жителей, с их старшиною, были вполне обеспечены; но, к сожалению, на этот раз ни то, ни другое не удалось: все предприятие разрушил нечаянный и непредвиденный случай в образе сына Куцурова. Нужно же было этому искателю приключений поехать на Терек, в Хакасуеву деревню, чтобы от скуки навестить своего тестя, какого-то Мисарбия. Едва он явился к нему, как тот сообщил, [65] что с Терека вытребованы Грековым чеченцы, которые, по всей вероятности, пойдут с отрядом в Арешты, так как об этом был слух еще и прежде. Молодой Куцуров, не медля ни минуты, переменил коня и помчался восвояси. Жители Арешты получили роковую для них весть за день до прибытия наших войск и, конечно, разбежались; примеру их последовали еще две соседние деревушки: Берейча и Берешты, которые также считались немножко в долгу у нас. Греков узнал об этом на пути своего движения от двух преданных ему чеченцев, которых тайком посылал проведать, что делается в Арешты. Как ни прискорбна была эта неудача, но повернуть назад не приходилось — и отряд с наступлением ночи пошел далее. Для осмотра дороги были отправлены вперед два чеченца; но едва они стали подъезжать к лесу, как увидели невдали караульных. Чтобы не выдать себя, они повернули влево, в покорную нам карабулакскую деревню Чемулхи, и уже этим кружным путем прискакали навстречу отряду и сообщили, что дорога закрыта. Греков, однако, не остановился. Не доходя до леса около полуверсты, он, действительно, увидел три силуэта, которые сидели у разведенного костра. Рассчитав, что он, с кавалериею, может достигнуть до Арешты прежде, чем они добегут туда пешком, Греков подхватил чеченцев и казаков и пустился вскачь. При его приближении, караульные сделали по выстрелу и скрылись. Греков поехал далее. Но увы! едва он вступил в лес, как чуть-чуть не провалился на первом же мостике, переброшенном через глубокую канаву. Наскоро исправив его усердием казаков, он вскоре достиг такого же второго мостика; но и этот оказался еще хуже [66] предыдущего. Перебравшись кое-как и через него, он наконец совсем втянулся в лес и достиг теснины, составлявшей единственную дорогу в Арешты. Тут уже оказалась положительная беда: теснина эта на расстоянии полуверсты так завалена была срубленными с обеих сторон и сброшенными в нее в разных направлениях деревьями, что нечего было и думать одолеть их — тем более, что при отряде не было ни одного топора. Обозрев этот хаос насколько позволяла темнота ночи, Греков повернул коня и уехал ни с чем. Отряд двинулся назад. Не без огорчения доносил он впоследствии Вельяминову:

«Таким образом, предприятие, могущее полный иметь успех, одним мошенником, живущим на Тереке, разрушено. Я приказал взять его под караул, ежели он не бежал прежде посланных».

Врожденное упрямство давало Грекову чувствовать себя весьма сильно, и самолюбие его было задето за живое; оно не позволяло ему признать себя побежденным. Он повернул отряд — это правда, но не для того, чтобы придти домой и отказаться от предприятия. Напротив, он, по его собственному заявлению, во что бы ни стало хотел доказать чеченцам и карабулакам, что никакие препятствия не могут уничтожить его намерения — и тем поддержать силу и достоинство нашего оружия. Он решил идти в Арешты другою дорогою, более кружною, более трудною и опасною, но все же идти и достигнуть цели. Дорога эта проходила со стороны Мартана, имела на протяжении своем теснину в пять верст, покрытую густым лесом, валежником и прегражденную в нескольких местах неодолимыми завалами, в обход которых верховыми путниками проторена была только одна тропинка. [67]

12-го февраля, в 8 часов утра, он достиг теснины. Оставив здесь пехоту, кроме одной роты, он приказал сей последней и двумстам пешим чеченцам, снабженным топорами, войти в лес и расчистить его сколько возможно в труднейших местах; сам же, с кавалериею, пустился в путь, имея при себе одну пудовую бомбу, несколько гранат и восемь мешков с пятью пудами пороха. Лесная трущоба была прорезана благополучно; за нею оставалось до деревни версты полторы; дорога стлалась сперва поляной по глубокой лощине, а потом всходила на гору, где и расположена была деревушка. Лишь только казаки выровнялись на поляне, Греков опоясал нагайкой своего доброго коня, и все понеслись в галоп. Увидев с горы эту картину, жители деревни бросились в огромную двухэтажную башню, высившуюся среди их жилищ, и заперлись в ней наглухо, уверенные в своей невредимости, так как знали хорошо, что орудия сюда провезти невозможно, а без них взять эту крепость — дело несбыточное. Налет кавалерии был так стремителен, что, вскочив в деревню, она успела захватить в одной из сакль запоздавшего укрыться кабардинского абрека и женщину. Окружив тотчас деревушку, Греков потребовал у защитников безусловной сдачи, обещая им сохранить жизнь, но в ответ на это они отвечали ругательствами и выстрелами. Тогда, спешив сто казаков и чеченцев, он приказал им взять башню штурмом, предупредив, что отступления им не будет, и всякий трус наказан будет по военному уставу; капитану же Чернову велел руководить штурмом.

Атакующие, взяв с собою привезенные ими артиллерийские припасы и, прикрываясь саклями, достигли [68] благополучно расстояния от башни на тридцать шагов. Но здесь уж место было совершенно открытое, и защиты от выстрелов никакой. Помня грозное приказание начальника отряда, казаки и чеченцы с гиком бросились напрямик, и хотя были встречены дружным залпом атакуемых, но в два мига очутились у подножия их убежища, где пули уж более не могли их поражать. Опасаясь, однако, что могут быть перебиты сбрасываемыми сверху камнями, они как можно поспешнее подкатили к дверям пудовую бомбу и разрядили ее. Образовалось отверстие, весьма достаточное для того, чтобы бросить в середину малые мешки пороха. Первоначально пропустили туда полупудовый мешок — и в момент двери в обоих ярусах были выхвачены; но осажденные живо заложили их вновь и сделали два выстрела — что доказывало их полное еще присутствие духа. После этого, разбив нижнюю дверь ломами, бросили пудовый мешок, который, разрядясь, разрушил совершенно один угол башни доверху, оба потолка и земляную крышу, на которой были приготовлены камни и бревна; весь этот материал с громом рухнул вниз и накрыл собою всех защитников, которых, по показанию уцелевших, было четырнадцать человек. Штурм был кончен; надежная башня, в которой арештовцы видели свое верное спасение, сделалась их гробом. Только по невероятному случаю, смерть не коснулась ни одной из восемнадцати женщин, запертых в одной половине верхнего яруса; но за то, не обошла других трех и двенадцатилетней дочери Куцурова, бывших внизу. Из-под развалин вытащено было лишь восемь трупов; других же откопать не могли. При взрыве башни никто из атакующих не [69] пострадал, но при атаке ее убит один казак, ранено два казака и три чеченца.

Урок был славный и вполне удовлетворил Грекова, как потому, что самолюбие его перестало щемить ему сердце, так и потому, что редкий пример взятия твердыни руками не мог не убедить наших врагов в возможности для нас невозможного. Взяв с собою пленных женщин, он возвратился в Грозную. Преследовать было некому. Отдав имущество арештовцев чеченцам и раздарив им часть женщин, Греков обратил остальных на выкуп пленников. Сам Куцуров опять ускользнул, уехав, по счастливому случаю, утром в день штурма в сел. Берешты; старший сын его пас в лесу баранов, и также избегнул смерти, но младший погиб с защитниками; жена была взята в плен, но упущена чеченцами в лесу, и в руках у нас остались только две его невестки.

Немножко досадно было Грекову, что главнейшее и нужнейшее ему лицо, Джантемир Куцуров, опять сбережен судьбою — конечно, для новых злодеяний. Чтобы и здесь не видеть пробела, он поручил одному из чеченцев, имевшему с Куцуровым какие-то счеты, убить его и тем заслужить награду и особенное наше доверие. Чеченец легко согласился — и не прошло двух недель, как голова знаменитого разбойника валялась у ног Грекова.

Успокоившись насчет малочеченцев и карабулаков, и мало помышляя о большой Чечне, потому что там по-видимому было тихо, Греков обратил внимание на проложение, где следовало, и в особенности в кумыкских владениях, удобных сообщений. Наши пристава и старшие владельцы в Аксае, Андрееве и Костеке, вместе с подвластными им кумыками, всецело [70] углубились в эту работу и упустили из вида Бейбулата, который, пользуясь этим выгодным для него невниманием, с наступлением, в конце февраля, теплых дней, сел на коня и с четырьмя своими приверженцами поехал к качкалыковцам, а также и к ауховцам, продолжать прошлогоднюю задачу, Одновременно с этим, в Маюртупе опять появился мулла Магомет — и вскоре шарлатанские бредни обоих приятелей зашевелились с новою силою. Бейбулат разглашал, что теперь пророк явится несомненно: что вся Чечня, Ичкерия, Андия и даже Авария обещали соединиться вместе, чтобы прибегнуть под власть пророка и избавиться от русских. По донесению главного кумыкского пристава капитана Филатова, качкалыковцы и ауховцы, "народ непостоянный и коловратный, с восхищением встречали эти слухи и радовались им непритворно", будучи уверены, со слов Бейбулата, в разных чудесах пророка и в особенности в том, что "русские пушки и ружья тогда стрелять не будут". Генерал Греков хотя и считал качкалыковцев "народом вероломнейшим, способным держаться мошенника", но донесению Филатова, подобно тому, как и прежнему сообщению Мусы Хосаева, не придал большого значения, уверенный, что "всех колеблет один только Бейбулат, который успеха иметь не может". Он и ограничился только увещаниями и вразумлениями тех, "которые способны были понимать различие между возможностью и невозможностью", и донес об этом командующему войсками на кавказской линии генерал-лейтенанту Лисаневичу 1-му, вступившему в эту должность, вместе с званием начальника 22-й пехотной дивизии, 4 марта 1825-го года ²⁹. Это донесение [71] разъясняет нам ³⁰, между прочим, что в Чечне, как и в Дагестане, поводы, содействовавшие пропаганде с политическою целью, были одни и те же.

«Разбойники, употребив все обманы для народа уверениями в помощи дворов турецкого и персидского в продолжение прошедших лет, и видя, что им уже не верят, вздумали прибегнуть к религии».

Единство этих поводов на двух окраинах восточного Кавказа служит новым доказательством, что проповеди Магомета маюртупского и росказни Бейбулата были не более, как повторением поучений Магомета ярагского — но лишь в извращенной форме, которая кладет разницу между умственными способностями обеих сторон.

Не один Греков, но и Ермолов отнесся в это время к брожениям в Чечне, принимавшим уже довольно острый характер, без должного внимания. Это видно из того, что он не представлял о них на Высочайшее воззрение, не делал никаких распоряжений и на донесениях Лисаневича писал лишь "к сведению". Только князь Хосаев был верен первоначальному своему взгляду и настаивал, что, мол, дело опасное; но его усердные донесения не могли склонить упрямого и самоуверенного Грекова, который, как видно из переписки его с Хосаевым, нередко даже раздражался его сообщениями. 9-го апреля и 7-го мая он писал к нему:

«Известие, доставленное вам, якобы герменчуковский мулла Мустафа писал письмо, что он не верит имаму, есть [72] совершенная ложь ³¹. Это выдумывают мошенники, ибо не только Мустафа, но и большая часть чеченцев здесь перестали верить и знают, что их обманывают. Верно, впрочем, что качкалыки и подобные им ожидают имама, потому что им обещали, что имам прогонит русских. А как это вещь невозможная, и как мошенники знают, что ежели бы они выдали пророка, то народ потребовал бы от него чудес и тотчас бы, увидя ложь, бросил имама, то можно быть уверену, что имам никогда не явится, а только все будет откладывать впредь, пока вовсе не перестанут верить.

"Я получил рапорт ваш № 94 о намерении мошенников выставить знамя для имама. Чтобы они не делали — из этого ничего не будет, ибо тут никто не верит имаму, и все знают, что это одно мошенничество. За всем тем надобно наблюдать осторожность».

Греков, естественно, основывал свои заключения на сведениях своих лазутчиков, на личном знании народа и его уверениях в преданности, но последствия показали, что агенты доносили ему ложно, народ его обманывал и двуличничал, а он сам уклонился от первоначального своего воззрения на этот народ, доверяя ему теперь, тогда как весьма недавно порицал его глупость, непостоянство, легковерие,

Пожар, тем временем, распространялся быстро, и все то, о чем Хосаев, вследствие своих разведок, сообщал заблаговременно — постепенно осуществлялось. Народ по пятницам стекался в Маюртуп и, согласно обещаниям Магомета и Бейбулата, требовал появления пророка. Видя, что дело принимает серьезный оборот, Бейбулат послал в Герменчук за [73] юродивым Авко, но жители этого селения почему-то его не пустили. Тогда поневоле пришлось переменить род действий, а с тем вместе и приступить к чему-нибудь решительному, так как вокруг стали раздаваться ропот и неудовольствие. Мулла Магомет назначил днем общего народного собрания 24-е мая и объявил, что в этот день пророк явится на глазах у всех. К назначенному сроку масса людей прибыла из разных аулов и осадила мечеть со всех сторон, волнуясь и постепенно возвышая голос. Вдруг, дверь распахнулась — и из мечети выступила процессия; во главе шествовал мулла маюртупский, за ним несколько других мулл, затем Бейбулат, осеняемый тремя значками, и наконец партия его приверженцев. Мгновенно воцарилось мертвое молчание — и толпы хлынули вослед процессии, направлявшейся за селение к заповедному дереву, где в прошлом году принесли в жертву быка. Когда все остановились, вперед выступил, с строгим и хмурым лицом, мичиковский мулла и, обратясь к Магомету маюртупскому, зычным голосом спросил:

— Почему нет до сих пор пророка, которого обещали еще в прошлом году?

Затем, не ожидая ответа, он упрекнул Магомета в обмане, в отвлечении людей от работ, в приведении их в нищету и т. п. Слова. сильно подействовали на присутствующих, и поднялся глухой ропот.

Смиренно и спокойно выслушал мулла маюртупский ряд упреков; он дал время даже развиться негодованию, чтобы тем эффектнее выполнить задуманную роль. Когда же он увидел, что уже недалеко до экстаза, и что этот экстаз он разом может повернуть в свою сторону и в свою пользу — торжественно и [74] горделиво выступил вперед и поднял руку кверху. Все оборвалось — словно ангел смерти пронесся над толпою.

— Я ваш пророк! воскликнул он неожиданно.
Не нужно было в эту минуту удара молнии — так поразили массу эти три слова; она попятилась и замерла.

— Я видел откровение! продолжал, окрестя голову, отважный мулла — и занес всякую небылицу.

Когда он окончил, выступил Бейбулат, взял в руки алкоран и с наглостью. свойственною отчаянному негодяю, присягнул на нем именем Бога и его пророка Магомета (конечно, не нового маюртупского), что он лично видел, как в мечети, во время молитвы муллы, на него слетел с неба ангел в виде огня. Присяга на алкоране — вещь страшная даже и для отъявленных безбожников: почти все в один голос воскликнули, что веруют, и только десяток-другой более благоразумных оставили собрание в раздумьи и сомнении. Но вслед за тем уверовавшая толпа потребовала чуда. Мулла маюртупский, сообразив, что не все же разом, объявил, что чудо будет, но пока для него не настало время. Удовлетворенный народ успокоился и, вслед за процессией, повернул обратно к селению. Подойдя к мечети, Бейбулат водрузил на ней три значка и тотчас же разослал в разные стороны своих приверженцев оповестить правоверных, чтобы все приходили поклониться пророку. Вторым общим собранием было назначено 29-е мая. Начиная с следующего дня, народ стал быстро стекаться в Маюртуп, сменяя толпу толпою и принимая благословение нового пророка; большая часть из гостей уходила домой, но некоторые оставались в ожидании следующего собрания. В аулах же, где появлялись приверженцы Бейбулата, только и говорили о том, "когда бы Бог скорее [75] освободил правоверных от ига русских". Одни лишь жители Герменчука пока отвергли все обольщения и угрозы бейбулатовских агентов и, помня сцену с своим Авко, отнеслись к ним с недоверием и насмешкою. Но это было не надолго.

Мулла Магомет, в промежутках между приемами своих новых поклонников, также не оставался праздным. Помня, что он обещал чудо, и что при предстоящем собрании потребуют его от него, и он, быть может, не увернется, в свободные часы неустанно возился у себя во дворе над вырытием какой-то ямы. Когда любопытные спрашивали у него, что он делает, он отвечал, что это до них не касается. 27-го мая, к вечернему намазу, яма была готова, и узкий рукав от нее, обложенный камнем, был проведен прямо в молельную комнату муллы. Ночью, когда весь аул покоился глубоким сном, Магомет положил в яму порядочный запас пороха, сообщил его по рукаву с своею саклею двумя отдельными серными нитками и тщательно заровнял землю. Чудо было готово.

В назначенный день мечеть ломилась от народа. Таймазов и мулла маюртупский подготовили все, чтобы окончательно решить вопрос, составлявший для них теперь чуть не сущность жизни. Программа их действий была обдумана строго; число приверженцев их значительно усилено среди народа, и они были расставлены таким образом, чтобы все видеть, слышать и, при надобности, поддержать словом и делом своих принципалов; из Дагестана, по приглашению бунтовщиков, прибыло несколько мулл, и среди них, по оказываемому им почету, особенное внимание обращали на себя мулла кодухский и гаджи казикумухский ³². [76] Из сел. Костека были два ярых поборника злодейских замыслов Бейбулата, некто Тотуш и Эльдар Эрежеков, которые уже оказали пропаганде громадные услуги, и после второго собрания должны были завершить их привлечением к восстанию всех своих односельцев. Влияние, которым они пользовались у себя дома, ручалось, по убеждению Бейбулата, за полный успех преднамерения. Было здесь также несколько беглых кабардинцев и даже немного ингуш, резко отличавшихся своим типом и всею внешностью. Они группировались возле одного рослого и видного мужчины, будто составляя его свиту. Этот представитель их был никто иной. как Джемболат Дчечоев, достойный преемник Куцурова, уже заранее угощенный Бейбулатом, как говорится, до зеленого змия, краденым русским спиртом, запас которого был у него всегда готов для нужных людей или больших приятелей.

Личность Джемболата была не из рядовых. Будучи выбран в старшины яндырским населением после того, как оно молча проглотило арештовский сюрприз, Джемболат, весь проникнутый злобою и ненавистью к нам за жестокое наказание его соплеменников и некоторых родичей, бывших в числе погибших, дал себе клятву выискать первый случай для отмщения нам. Нет сомнения, что в данное время лучшим для этого случаем было ожидаемое и обещанное еще [77] в прошлом году явление пророка, слух о котором давно уже достиг ингушевских владений, благодаря знакомству и приязненным отношением Джемболата к Таймазову. Теперь оставалось только им обоим опутать ингуш сетью заблуждения точно также, как опутаны были чеченцы, и затем поднять их против нас. Джемболат Дчечоев, отчаянный негодяй, с давних пор изощрившийся в разбоях и, по удостоверению Грекова, даже превзошедший Куцурова, мог это сделать легче всякого другого, потому что, по своему положению, имел значительное влияние в своем обществе, большие связи и, вследствие неразборчивости средств к удовлетворению своих гнусных побуждений, был также и страшилищем для всех карабулаков. Побывав уже не раз в Маюртупе, он всегда по возвращении оттуда привозил рассказы о виденном им пророке и о его чудесах, и при малейшем сомнении слушателей, не стеснялся подкреплять свои слова присягою. Это не могло не влиять на карабулаков и даже на назрановцев, которые в конце мая, в особенности после общего собрания, бывшего 24-го числа, стояли уже на готовой мине. В роде и духе Дчечоева, Тотуша и им подобных, прибыли в Маюртуп к 29-му мая также и некоторые жители малой Чечни, в памяти которых еще не остыло впечатление последней экспедиции Грекова. Вообще, Бейбулат не пожалел ни хлопот, ни усердия, чтобы сделать собрание как бы всенародным.

Когда спокойствие в мечети установилось, из среды духовенства поднялся Бейбулат и обратился к пароду с толковою, хорошо подготовленною речью. В ней он говорил, что Бог, наконец, сжалился над своими людьми и послал им пророка, который должен их [78] очистить от грехов и заблуждений и освободить от врагов; что все мусульмане обязаны примириться друг с другом, изменить свой образ жизни, следовать шариату, не воровать ничего у своих соплеменников и соединиться дружно и тесно для общего дела — восстания против русских. Воззвание это он заключил заявлением, что скоро из Дагестана прибудет с партиею отважный Умалат — и тогда народ будет призван вновь. После него с горячими проповедями выступили мулла кодухский и гаджи казикумухский. Главного задачею обоих, и в особенности последнего из них, было доказать, что мулла маюртупский, действительно. пророк, и Бог избрал его для освобождения народа от русских. В остальном речи их были более или менее схожи с словами Бейбулата, но дышали полным фанатизмом, были пересыпаны тирадами и ссылками на коран и, в конце концов, так сильно подействовали на слушателей разоблачением общих им недостатков, взывающих о наказании, и поэтически нарисованною картиною их вольности и свободы, когда они не только сбросят с себя иго русских, но и их подчинят себе, что умиление было полное: то и дело слышались в толпе одобрительные возгласы и глубокие вздохи.

Бейбулат и мулла маюртупский вполне торжествовали; они не смели прежде и думать о таком громадном успехе, за пределами которого оставалось только объявить газават. Но они пока воздержались от этого в присутствии массы, среди которой не все еще были одинаково к тому подготовлены: у них решено было заранее провести эту мысль только в заключение спектакля и лишь среди избранных и знатных людей, для того, что если она получит сочувствие со стороны [79] старших, то младшие и сами отзовутся на нее. Они поступили очень расчетливо, сообразительно, как оказалось, еще и потому, что, не взирая на общий экстаз, в толпе слушателей все же нашлись головы несколько холодные и практичные, которые опять заговорили о чуде. Но этот запрос уже не был столько рьян, как прежде, и теперь о чуде они просили не столько для доказательства, что новый пророк действительно ниспослан Богом, сколько для того, чтобы поразвлечься каким-нибудь театральным зрелищем. Сообразив все это, и имея, между прочим, в виду, что могут найтись опытные люди, которые поймут всю суть этого чуда и, пожалуй, обличат муллу в шарлатанстве, последний быстро решил, что весьма полезно было бы и в этот раз обойтись без чуда. Он шепнул два слова стоявшему с ним рядом Бейбулату, и тот, видя, что требование немногих, при их слабом и нерешительном запросе, устранить не трудно, объявил во всеуслышание, что чудо непременно последует, но не прежде, как по прибытии из Дагестана Умалата и его важного товарища, которым также нужно его видеть. Такому резонному доводу любопытные уступили беспрекословно, и мулла Магомет вздохнул свободно, избавившись от лишнего тяжелого испытания.

После этого, слушатели, по требованию Бейбулата и духовной шайки, дали клятву изменить и исправить свою беспорядочную жизнь, установили штраф в 50 р. за кражи друг у друга и за передачу русским каких бы то ни было сведений и избрали в Маюртупе и у соседей мичиковцев десятских. Последние обязаны были исполнять не только разные военные требования, которые будут предъявлены им пророком и ближайшими его сотрудниками (т. е., другими словами, [80] Бейбулатом), но также наблюдать за нравственностью народа, преследовать кражи и умиротворять враждующих — потому что раздор и несогласия отдельных лиц могли бы влиять на общее дело. Уже после всего этого заговорщики принялись за главное. Отпустив толпу, они оставили мулл, стариков и подобных представителей от разных аулов и подняли на очередь вопрос об открытом восстании. Он был решен в утвердительном смысле единодушно и вполне единогласно. Представители, а в особенности муллы, дали клятву с того же дня подготовить в своих обществах население к борьбе с нами и выдвинуть его под сень трех значков по первому зову, а до того времени немедленно выставить караулы в тех местах, откуда можно было ожидать появления русских.

Князь Муса Хосаев тотчас же, в ночь на 30 мая, сообщил генералу Грекову не только о подробностях вышеизложенных событий, но и о главных участниках заговора. Имена Дчечоева, Тотуша и Эрежекова, а в особенности имя первого из них, давно уже ускоряли биение сердца Грекова. Тут он ухватился за них не только как за возмутителей и бунтовщиков, а как за лиц вообще крайне опасных для народного благосостояния и нашего спокойствия. Донеся о последних двух Лисаневичу, он о поимке первого предписал ингушевскому приставу маиору Цыклаурову, известному, по выражению генерала Ермолова, "своею расторопностью и благоразумным поведением". Цыклауров не заставил себя долго ждать и первого июня, когда Джемболат, напившись пьян, проповедовал в Назрани среди собравшегося народа, схватил его на месте преступления и в колодках отправил чрез Владикавказ и Моздок в кр. Грозную; спустя немного, были [81] пойманы Тотуш и Эрежеков. Судьба этих лиц разрешилась очень скоро: Тотуш и Эрежеков наделены в Костеке, при собрании народа, каждый двумя тысячами шпицрутенов, а надежда и опора Бейбулата среди ингуш, гроза проезжих дорог и разбойник без подражания, Джемболат Дчечоев, прошел шесть раз сквозь тысячу без медицинского пособия, и когда с последними ударами пал мертвым — вздернут на виселицу для примера и назидания себе подобных. Ужас потряс ингуш вообще, а карабулаков, кроме того, охватила отчасти и радость. Спокойствие среди них пока восстановилось.

По поводу происшествия в Маюртупе, бывшего 29-го мая, Греков доносил Ермолову, от 6-го июня, между прочим, следующее:

«Цель и действия мошенников казались бы довольно смешны и нелепы, но для чеченцев умнее ничего не нужно. Я не ожидаю ничего особенно важного от сих затей злодеев, но уверен, что они, произведя возмущение, покусятся на какое-нибудь злодеяние, и что их надобно побить порядочно, чтобы рассыпать шайку и заставить опамятоваться тех, кои влекутся более глупостью, нежели каким-либо намерением».

В виду этого он просил разрешения корпусного командира приостановить на некоторое время в Грозной баталион 41-го егерского полка, который должен был пройти в Кабарду — чтобы произвести движение за ханкальский хребет, в большую Чечню, и отбить у жителей, "если удастся", окот. Тогда, по его мнению, народ, увидя угрожающую опасность, конечно, бросит мятежников. Лисаневичу он писал тоже самое, говоря, что не только пришел к окончательному убеждению о неблагонадежности мичиковцев и качкалыков, [82] но опасается даже за благополучие и целость Герзель-аула и Внезапной.

Таким образом, у Грекова в первый раз зародилось сомнение в безвредности покушений мятежной партии. Но последующие обстоятельства показали, что оно так же быстро и рассеялось. 12-го июня Хосаев донес ему, что Бейбулат, через своих агентов, собрал в горах партию в 50-60 человек, прибывшую уже в Маюртуп; что сам он выехал, чтобы навербовать еще более людей и скоро с ними возвратится. При этом Хосаев присовокуплял:

«Хотя в. п. здешний народ и знаете хорошо, но я осмеливаюсь сим почтеннейше донести, что народ сей точно как овцы: как один выскочит вперед, так и прочие за ним последуют. Так сей народ. И потому опасаюсь, что сей народ, увидя прибытие партии на помощь ему, чтоб не взбунтовался».

На это Греков отвечал ему 13-го июня весьма характеристичным предписанием такого рода:

«По содержанию рапорта в. в. почитаю нужным уведомить вас, что чеченцы, самые усердные к почитанию пророка, наконец одумались и совершенно перестали верить. Я посылал везде нарочных и удостоверился в том. Шалинцы и оба Атаги больше всех прилеплялись к мошенникам и верили имаму, теперь раскаялись и сознались, что их обманывали, и что они теперь сами увидели и не поверят ничему. Мошенники распущают разные ложные слухи, ибо видят, что дело их разрушается. Разбойник Бейбулат поехал в горы, но там никто его не слушает и не верит, а особенно в Андии смеялись приглашению и сказали, что они давно знают мошенника муллу маюртупского и даже его отца, и что Бог таких имамов не слушает. Может быть, Бейбулат соберет человек 10, и тогда скажут, что войска пришли. Вот все, что мошенники успели с своими глупейшими затеями». [83]

«Сведения, вами доставленные, о прибытии 50 человек в Маюртуп и собрании в горах совершенно ложные. Мои посланные сейчас только приехали из Маюртупа и оттоль вчера, выехали вечером. Точно, приехало горцев 9 человек, и больше ни чеченцев, ни других никого нет. Между тем, пропустили слухи, что с Бейбулатом приедет 300 человек. Когда посланные возвращались, то на дороге их один заверил, что мимо Кременчуков проехал Бейбулат с большою партиею. Они вернулись назад и не нашли ни одного человека вновь прибывшего. Мошенники делают последнее усилие ложными слухами обманывать народ, ибо видят, что все оставляют их. Вот настоящее положение их».

На просьбу о приостановлении баталиона Ермолов писал Грекову ³³:

«Прибывший в подкрепление баталион 41-го егерского полка ³⁴, надеюсь, даст вам возможность уничтожить замыслы мошенников и отвратить буде бы что вредное предприняли. Едва ли ожидать возможно, чтобы покусились они на Герзель-аул, не только на кр. Внезапную, а потому я могу думать, что в. п. достаточно имеете сил без умножения еще войск. Из кр. Бурной невозможно отделить оных, ибо худое произведет действие на Дагестан, которого гораздо более надлежит остерегаться. Впрочем, на короткое время предписал я баталиону ширванского п. полка ³⁵, находящемуся теперь при урухской крепости, идти немедленно к вам. С сожалением я отвращаю его от другого немаловажного назначения, а потому и предваряю в. п. взять меры, чтобы он вскоре мог быть отправлен обратно».

Из этого предписания видно, что и корпусный командир продолжал оставаться в нерешимости о том, [84] верить или не верить возможности чего-либо серьезного в будущем со стороны чеченцев. Один только осторожный Хосаев, нимало не разочаровываясь в своих воззрениях на дело и не обескураживаясь резкими опровержениями Грекова, настойчиво продолжал ему доказывать, что возмущение подходит к нам быстрыми шагами; об этом он поспешил уведомить также и воинских начальников: Амир-Аджи-Юрта — 43-го егерского полка напитана Осипова и Герзель-аула — того же полка маиора Пантелеева, равно главного кумыкского пристава капитана Филатова, советуя им принять заблаговременно все предосторожности. Наконец, он вновь слегка поколебал Грекова, приведя ему факт явно сомнительного поведения жителей селений Онсунгура, Голбуина и Старого Юрта, вследствие чего Греков сделал распоряжение о заключении под стражу аманатов этих селений, бывших у нас в залоге; затем, упрямый и недоверчивый генерал опять отдался своему непонятному и несвойственному его характеру усыплению.

Все донесения Хосаева были как нельзя более верны и точны. Действительно, к Бейбулату прибыло из гор до 50-ти человек лезгин: к ним тотчас же присоединилась довольно значительная партия пеших и конных мичиковцев, которые для этого только и ожидали их. Положив этим начало боевому кадру, Бейбулат послал вербовать для него усиления в Ичкерии и в малой Чечне; сам же выехал на встречу Умалату и новой партии дагестанцев, которая должна была его сопровождать. Намерения его относительно нас были смелые: прежде всего напасть на грозненские пастбища и отбить скот, а если бы это удалось. то вслед затем атаковать крепость Грозную и прогнать нас с Сунжи. Хосаев поторопился донести об этом [85] Грекову, и хотя последний принял меры охраны и противодействия, но опять-таки не хотел показать вид, что сведения князя вернее и положительнее его собственных. Он писал ему 30-го июня:

«Чеченцы со всех деревень приходят и кланяются. Скопище мошенников совсем не так многочисленно, как вас уверяют. Правда, что из многих деревень чеченских есть в нем бродяги, но не более, как человека по три, по пяти или по шести, и без соучастия деревень, а сами собою пристали и таскаются с канальями. Вот положение разбойников; они, кажется, сами видят, что злодейство их скоро кончится».

Но чеченцы, "кланяясь" генералу и уверяя, что деревни "непричастны волнению и мятежу", все более и более вероломничали, а Бейбулат не думал так легко и скоро отказаться от своих замыслов. Отъезжая в Дагестан на встречу Умалату, он вверил дальнейший ход дела мулле маюртупскому. Этот последний тотчас же доказал, что с успехом может заменить своего отважного собрата. Партия, сплоченная Бейбулатом, вследствие энергических усилий и распорядительности неутомимого Магомета, увеличивалась ежечасно качкалыками и чеченцами разных ближайших деревень; к довершению его крайнего удовольствия, 22-го июня прибыли в Ичкерию и вслед затем присоединились к нему 300 человек лезгин, во главе с гумбетовским кадием Дибир-Али и аварским чанкою Андаловым ³⁶; посланные во все концы Бейбулатом агенты также исполняли свою обязанность весьма усердно. Таким образом быстро составилось скопище очень солидное. Когда мулла увидел, что оно достаточно для [86] начала предприятия, то двинулся с ним на Гельдыген и Автуры, там еще усилил его новыми приверженцами, и оттуда, через аул Шали. направился в малую Чечню. Появление мятежников в центре большой Чечни, горячие воззвания муллы об избавлении от русских, а также соблазн всех тех выгод, которые ярко разрисовал лжепророк, до такой степени произвели потрясение в народе, что заколебались даже деревни, лежавшие тотчас за ханкальским хребтом, не смотря на то, что были под постоянным нашим наблюдением из кр. Грозной и знали хорошо, что могут быть накрыты нами в любой час. Этому успеху муллы Магомета много содействовала следовавшая об руку с ним молва, распространяемая его приверженцами в виде уже знакомой нам старой песни, что новый пророк, "ниспосланный Богом, восстановит веру мусульман, сделает оружие русских бессильным и изгонит их одними молитвами, не приступая к драке, так что все, которые пристанут к нему, будут не более как свидетелями этого изгнания, не рискуя ни одним волосом на своей голове".

Греков, наконец, стал прозревать: он убедился, что до сих пор невольно содействовал развитию свободы действий мятежников и дал им возможность думать о нашем бессилии и о их непобедимости. Чтобы хоть теперь разрушить в них эту роковую для нас уверенность, он, даже не ожидая баталиона -41-го егерского полка, решился немедленно, с своими слабыми наличными средствами, сделать движение за Хан-Кале, и тотчас же оповестил предварительно о том чеченцев, "дабы мошенники не имели предлога снова говорить народу, что они не знали о его посещении". При этом он послал им весьма оригинальную, на словах, повестку такого рода: [87]

«Ежели вся ваша сволочь удержит меня в Хан-Кале, тогда я позволю всем верить пророку и соединиться с ним».

Одновременно с этим он предписал Хосаеву, что если представится возможность повредить где-либо качкалыкам угоном их скота или захватить людей на пашне, то чтобы он употребил все к тому способы, и тем образумил бы бунтующих, но "не заходил бы в дурные места, а изыскивал случай нападать на плоскости". Маиору Пантелееву и приставу Филатову он велел подкреплять и поддерживать Хосаева по первому требованию.

30-го июня, под проливным дождем, Греков выступил из Грозной с небольшою колонною и явился в ауле Хан-Кале. Но здесь он мятежников не застал; они удалились в гойтинские леса. Пройдя отсюда к селениям б. и м. Атаге, и также не встретив ни одного человека из партии Магомета, он к ночи возвратился в крепость. Эта рекогносцировка имела лишь то последствие, что из деревень, расположенных за ханкальским хребтом и вокруг атагинской поляны, на другой день явились некоторые из жителей, в качестве будто бы представителей, с разными извинениями, а также уверениями в своей благонадежности. В ответ на это Греков произнес речь, в которой выразил, что "мулла, называющий себя пророком — злодей и мошенник, а Бейбулат, завидуя их теперешнему благосостоянию под властью русских, ищет лишь случая и предлога повергнуть их снова в нищету, из которой они вышли так недавно". В заключение он сказал, что ему "необходимо знать, желают ли они сохранять присягу, данную Государю Императору, или же соединятся с разбойниками, которых он бил всегда и везде, надеясь, что в правом деле Бог и [88] теперь поможет ему наказать вероломных". Нет сомнения, что депутаты — под влиянием ли угрозы, или под сомнением в надежности сил лжепророка — отреклись от мятежников, божились, что не верят пророку, и обещали за себя и за свои селения более к нему не присоединяться. Греков удовлетворился и вслед затем послал к ауховцам и качкалыкам за решительным объяснением их поведения. Те, в свою очередь, под влиянием неостывшего еще впечатления от расправы над жителями Костека, прислали массу уверений в своей преданности русскому Престолу и в полном неверии пророку. Тогда Греков, значительно успокоившись, доносил Лисаневичу ³⁷:

«Хотя никогда нельзя полагаться на подобные уверения, но они показывают, что угрожаемый страх от нас начал разрушать то очарование, каким, действительно, ослеплен был народ при первом появлении шайки, собранной в горах Бейбулатом, и уверенностью, что настало время опять их вольности...

«По неимоверному непостоянству чеченцев об них ничего нельзя сказать утвердительно, и только время покажет, чем кончится выдумка пророка и усилие разбойников содействовать ему».

Роковая и непростительная самоуверенность Грекова, которую он выразил уже несколько раз, только ему одному рисовала те миражные картины, которыми он обольщал себя и успокаивал Лисаневича, не зная, конечно, и даже не предугадывая, что в этих, на его взгляд, разбойничьих и ничего не значащих движениях и действиях народа каждый день все более и более слоились задатки будущей многолетней нашей войны на восточном Кавказе. Никакого страха в [89] действительности народ не испытывал, и очарование его вовсе не остывало; он, как и прежде, обманывал храброго, честного и прямодушного генерала, которому недоступны были понятия о быстром переходе от клятв в верности и преданности к вероломству и измене. Доверяя мнимой искренности чеченцев, Греков невольно убаюкивал и ослеплял даже корпусного командира, и из всех его заявлений лишь одно сорвалось у него с пера с каким-то нечаянным предвидением, что "время покажет, чем кончится выдумка пророка". И время показало...

Нет сомнения, что Грекову можно в некоторой степени извинить его заблуждение, потому что он имел перед глазами лишь один свой район, с "разбойником" Бейбулатом и "мошенником" муллою, как он их называл, орудовавшими, по его же изречению, какою-то "сволочью", и не имел, как видно из всех данных прошлого времени, никаких положительных известий о таком же движении в Дагестане, где в глубине гор дымился совершенно однородный вулкан. Но что сказать в этом случае о Ермолове, человеке вполне разумном, просвещенном и опытном, который имел полную возможность разом обнимать положение дел на всем восточном Кавказе, и не мог не видеть связи и общности тревог в Чечне и Дагестане, а равно одного и того же источника, из которого оне исходили?

В то время, как Греков был убежден, что народ устрашен и притих, и что мулла маюртупский, с толпами бунтовщиков, бежал от него и, по всей вероятности, посеял их до дорогам и в гойтинских лесах — гидра мужала и крепла с неимоверною быстротою. Неглупый мулла не без расчетов [90] ударился в малую Чечню; зная и видя, что жители ее, вследствие своего быта, характера и направления, туго поддаются призыву, направленному к ним издалека, он решился отправиться туда лично, повлиять на них непосредственно, и, при помощи окружавшего его скопища, в него вполне уверовавшего и им сильно возбужденного, показать им с глаза на глаз, что и он сам, и его дело не имеют ничего мифического, воздушного, ненадежного, а, напротив, поставлены основательно, крепко и идут к цели определенной для всего мусульманского населения, живой, интересной и близкой к сердцу. Другое, не менее важное, соображение руководило им при движении в малую Чечню: на себя он взял обязанность лишь подготовить население указанным выше путем до прибытия Бейбулата — остальное же предоставлял ему и тем лихим его сотоварищам, с которыми он должен был явиться из Дагестана. Мулла был почти убежден, что появление всех этих лиц доконает малочеченцев. Так оно и случилось. День-два были совершенно достаточны для лжепророка, чтобы подготовить желанную почву в народе, мгновенно сбежавшемся к нему со всех сторон. Когда же 3-го июля явился между Гойтою и Мартаном Бейбулат, с своими гостями — Умалатом и с сыном изгнанного аварского хана Султан-Ахмета ³⁸, то мгновенно вспыхнуло общее одушевление: чеченцы, проживавшие между этими реками и в аргунском ущельи, единогласно признали пророка, снабдили мятежников в избытке всякого рода провизиею и обещали присоединиться к ним по первому зову. Греков, узнавший об этом в тот же день, должен был на этот раз признать себя [91] побежденным, и донесение свое к Лисаневичу по поводу мало-чеченских событий он сразу спустил на два тона ниже — так что оно отзывалось не то оправданием, не то извинением:

«Многие сами говорят, что пророк мошенник, руководимый Бейбулатом, по всеобщим стремлением и желанием вольности, хотя мнимой, увлекаются, и одни верят от души, другие притворно, но не смеют противиться многочисленной партии верующих».

Сделав свое дело в малой Чечне, Бейбулат и Магомет, с своими толпами, 4-го июля направились обратно е Мичику. Тут Греков стряхнул с себя окончательно все одолевавшие его сомнения и, так сказать, просветился вполне. Оп предугадывал, что, с появлением на Мичике этого нафанатизированного и счастливого своею удачею скопища, которое он считал рассеявшимся, все уверения качкалыков и ауховцев разлетятся в пух и прах, и поэтому на другой же день, 5-го июля, сам выступил из Грозной с колонною, состоявшею из двух рот, орудия и части казаков, и двинулся по следам мятежников, чтобы ближе находиться к опасному месту и угрожать качкалыкам. Теперь и взгляд его на аксаевского князя сразу изменился, выровнялся: он вызвал его туда же, чтобы "подумать о мерах против этого ненадежного населения".

«Объявите везде — писал он ему — что я иду туда с войсками, дабы канальи сколько-нибудь одумались».

Не поздно ли?

Князь Хосаев, зная уже все то, что знал и Греков, а кроме того имея и запас местных сведений, еще раз поспешил сообщить капитану Осипову и маиору Пантелееву, что опасность висит над головою. [92] И он нимало не преувеличивал: мятежники теперь не считали нужным усыплять нашу бдительность и открыто появлялись отдельными конными партиями в разных пунктах, ближайших к месту расположения наших войск и укреплений, водружали свои значки на мечетях и собирали вокруг них вооруженные толпы. Что же касается до муллы Магомета, то, вполне довольный, что народ теперь вовсе забыл о чуде, будучи увлечен более серьезным делом, именно — изгнанием русских, он имел дерзость торжественно провозгласить себя имамом Хариса, и начал действовать более или менее диктаторски. Что Греков ожидал, то вполне осуществилось: .,качкалыки все признали мошенника пророка" ³⁹. Благодаря их восстанию, скопище Бейбулата разом возросло до двух тысяч слишком. Оно заняло крепкую позицию выше старого Аксая, у аула Аллероя, на полугоре, окруженной лесом, и беспрестанно увеличивалось еще и еще прибывавшими сообщниками. Аксаевцы пока стояли твердо, но за то и платили не совсем дешево за свою преданность к нам: каждый день Бейбулат, стреляя по аулу, вырывал у них жертву за жертвою и каждый день посылал к ним требование — примкнуть к общему делу, под опасением, при несогласии, сильного наказания.

Греков увидел, что прозевал наиболее выгодный момент для подавления восстания в его зародыше; что ему придется теперь иметь дело не с "сволочью", а с вооруженным и сильным неприятелем; что новое вероучение, начавшееся религиозными бреднями, перешло в политический стимул, который единодушно и в высшей степени сочувственно подхвачен всем населением большой и малой Чечни. Форсированным [93] маршем, почти без привалов, следовал он с своею колонною в центр мятежа и 7-го июля прибыл в Герзель-аул. Отсюда он немедленно послал в Аксай, для ободрения жителей, одну роту и одно орудие, но тут же убедился, что его средства недостаточны для водворения спокойствия, тем более, что заволновались, наконец, кумыки, и явная опасность угрожала Герзель-аулу и Внезапной. Для усиления этих двух пунктов он вызвал из Грозной еще две роты прибывшего туда баталиона 41-го егерского полка, а две другие роты того же баталиона оставил в крепости для непредвиденных движений и поддержания сообщений с нашими передовыми пунктами. В резерве оставалось на всей кавказской линии только два баталиона ширванского полка, расположенных в Кабарде, около Уруха. Генерал-лейтенант Лисаневич потребовал один ив них в Грозную, для усиления отряда Грекова, и просил корпусного командира выслать из Грузии два или по крайней мере один баталион; с тем вместе он и сам выехал в Чечню.

Просьба Лисаневича составляла для Ермолова, к сожалению, задачу довольно трудную, потому что и на другой окраине восточного Кавказа, т. е. в Закавказьи, войск было мало, а дела находились также не совсем в порядке. Положим, новое вероучение не мутило пока джаро-белоканское и прилегавшие к Кахетии лезгинские общества, но последние, частью подстрекаемые и всегда поддерживаемые своими дагестанскими соплеменниками, постоянно держали нас в ожидании своих нападений и не скупились на них, когда к тому представлялась хоть какая-нибудь возможность. Выдающиеся случаи наиболее происходили, по заведенному порядку, среди лета, и образцы их в 1825-м году были [94] следующие: 10 июня, в третьем часу пополуночи, партия горных лезгин, в числе четырехсот человек, напала на сел. Греми, часть его ограбила. убила 9 человек и взяла в плен троих. Она была прогнана и обращена в бегство, с значительною потерею, нашею командою, расположенною в селении, которая, между прочим, при этом потеряла двух убитых и одного раненого. Этот случай был как бы преддверием другого более крупного явления, к которому вслед за тем приготовились наши хищные соседи. К 22-му июня они собрали громадное скопище в шесть тысяч человек, и уже намерены были низвергнуться на Кахетию, и опять прежде всего на сел. Греми, но командир грузинского гренадерского полка граф Симонич предупредил их. Взяв из баталиона, находившегося в Кахетии, четыреста человек, он выступил из с. Сабуи 23-го июня и к полудню занял позицию на горе Кодоре, в ожидании прибытия вооруженных жителей. Впереди, на горе Гиргалис-цвери, группировался весь неприятель, не замедливший вступить с ним в перестрелку. Не видя прибытия жителей и не желая бесполезно терять людей, Симонич снялся с позиции. Свернув на шильдинскую дорогу, он выслал вперед 2-ю гренадерскую роту занять по пути господствовавшую высоту, на которую и неприятель имел свои виды; рота быстро взошла туда и прогнала небольшую партию лезгин, уже успевшую утвердиться на высоте. После этого Симонич двинулся вперед. Лезгины, вообразив, что колонна уходит из страха, массою бросились с горы и хотели преградить ей дорогу, но в эту минуту стрелки, бывшие в цепи, ударили в штыки, а остальные роты, под личным начальством Симонича, поддержали их — и неприятель, [95] устрашенный такою решимостью небольшого отряда, отступил. В течение десятиминутного боя у нас тяжело ранены 6 нижних чинов, два ранены легко и контужен один. Вслед затем явился с жителями телавский окружной начальник. Увидев это довольно сильное подкрепление, лезгины тотчас очистили высоты и совершенно удалились. Не взирая и на эту вторую неудачу, они, вместе с дагестанцами, 3-го июля, в числе 400 человек, вторгнулись в селение Напареул, но были опять отбиты — уже самими жителями, получившими заблаговременно известие об их намерении, и затем преследуемы в горах графом Симоничем, выступившим по тревоге из лагеря у с. Сабуи с баталионом гренадер и одним гарнизонным орудием, которое было разобрано и несено грузинами на руках. Напареульцы не пострадали, но неприятель оставил на плоскости и в горах двадцать тел. Непосредственно за сим, дагестанцы и надплоскостные лезгины еще раз соединились, для крупного предприятия, под начальством четырех беладов: двух наратынских — Турача-Аджи и Адо, аварского Алибека и дидойского Бегая, но так и остались в сборе без дела довольно продолжительное время, потому что мы их стерегли и караулили более, чем они нашу Кахетию.

Комментарии

25. По некоторым спискам "имам Гарис".

26. Борьба против неверных.

27. 2 января 1825 года № 8.

28.. Рапорт временно командующему войсками на кавказской линия генерал-маиору Вельяминову 3-му (начальнику штаба корпуса) от 26-го января 1825 г. № 28.

29. Генерал-лейтенант Дмитрий Тихонович Лисаневич 1-й был начальником 7-й пехотной дивизии и назначен на новую должность Высочайшим приказом 13-го сентября 1824 года.

30. 28 марта 1825 г. № 41.

31. Эти строки трудно понять, а по официальным источникам нельзя добиться не только разъяснения их, но и повода к ним, как как предыдущих документов не сохранилось.

32. Не будет вовсе смело, если скажем с полною уверенностью, что этот гаджи был никто иной, как Магомет ярагский, приглашенный муллою маюртупским во время его зимней отлучки. Это, во-первых, тем вероятнее, что исчезновение Магомета ярагского после ареста его Аслан-ханом как раз совпадает с этим временем, а во-вторых, что речь, которую он произнес 29 мая, совершенно тождественна со всеми его проповедями в Дагестане. Остается сожалеть, что в официальных источниках имя этого гаджи закрыто.

33. 12-го июня за №-14.

34. Апшеронский полк.

35. 42-й егерский.

36. Чанка — рожденный от неравного брака: от знатного отца и простой матери.— Донесение г.-л. Лисаневича Ермолову от 3-го июля 1825 года № 1047.

37. 2-го июля 1825 года № 25.

38. Кто такой был этот сын — официальные источники не объясняют.

39. Рапорт Грекова генералу Ермолову от 7-го июля № 60.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 10. 1886