ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

(Продолжение).

XVIII.

Сбор войск у Дербента. Силы неприятеля. Влияние кадия акушинского. Усмирение Табасарани. Покорность северного Кайтага. Поражение скопища при сел. Эрпели. Взятие Чир-юрта. Сдача Черкея. Дело при сел. Ачехи. Нападение на Кизляр. Положение дел на левом фланге. Неудача имама в народе. Замыслы на его жизнь. Возрождение и усиление его власти. Дислокация. Третья наша неудача у Чумкескента. Нападение на Эрпели. Взятие штурмом Чумкескента. Смерть Миклашевского. Новая дислокация. Заблуждение г. ад. Панкратьева. Деятельность мюридов в Чечне. Покорность части кумыков и всех ногайцев. Возмездие им со стороны шиха Абдуллы.

Генерал-адъютант Панкратьев, получая ежедневно из Дагестана сведения одно другого неблагоприятнее и тревожнее, решил наконец сократить срок своего выезда из Тифлиса на целый месяц. 4-го сентября он прибыл в старую Шемаху и в тот же день двинул в Кубу отряд полковника Миклашевского, состоявший из двух баталионов 42 егерского полка, одного Эриванского карабинерного, восьми орудий и 1-го и 2-го конно-мусульманских полков, а но следам его, 6-го сентября, и [82] другой отряд полковника князя Дадиани, в составе баталиона вверенного ему Эриванского полка, четырех орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады и 3-го конно-мусульманского полка, сформированного в июле под командою маиора Мещерякова. Рассчитав прибытие этих войск в Кубу к 12-му сентября, Панкратьев приехал туда к этому дню и тотчас же призвал к содействию себе, особыми письмами, Аслан-хана, Ахмет-хана, Нуцал-хана и Сулейман-пашу, с их милициями, а отряду г. м. Каханова велел приблизиться к Дербенту. 13-го сентября он обнародовал прокламацию "вольным мусульманским обществам и разным племенам, обитающим в Дагестане". В ней Панкратьев призывал их к исполнению своих обязанностей и к покорности русскому правительству; выставил им "все ничтожество, все мерзости и обманы Кази-муллы, который безрассудными предприятиями своими приводит весь Дагестан к совершенной погибели", и заключил, что все, кто окажет убежище мятежнику, будут считаться изменниками и подвергнутся строжайшему наказанию, а тот, кто выдаст его правительству, получит 1200 руб. вознаграждения и будет, со всем семейством и своими родственниками, всегда пользоваться покровительством нашего начальства.

Миклашевский прибыл в Кубу 13-го сентября и, по случаю проливных дождей, расположился в окрестных деревнях. Запасшись продовольствием, он 16-го числа выступил к Дербенту. На этот раз в отряд его вошли два баталиона вверенного ему полка, четыре орудия кавказской гренадерской артиллерийской бригады и 2-й конно-мусульманский полк; в Зиахуре же он присоединил к себе выступившие из Кубы 16-го числа две роты Апшеронского полка, два орудия резервной батарейной № 5-го роты 22-й артиллерийской бригады и 1-й [83] конно-мусульманский полк, а оставил там при главной квартире 2-й конно-мусульманский полк. 20-го сентября он прибыл к Дербенту. В Зиахуре видоизменился также и отряд полковника князя Дадиани: выступив оттуда 19-го числа с двумя баталионами карабинер, четырьмя орудиями кавказской гренадерской артиллерийской бригады и двумя горными единорогами, он вступил в Дербент 22-го сентября. По соединении отрядов они были вверены общему командованию г. м. Каханова, который оставил по себе в шамхальстве полковника Басова. Последний, согласно приказанию Панкратьева, выступил 17-го сентября к с. Хан-Мамед-Кала (в нижнем Кайтаге, в магале Терекеме) и невдали от этого селения встретил до 750 человек пеших и конных башлынцев, которые из опушки леса открыли по его войскам сильный огонь. Несколько орудийных выстрелов заставили их замолчать и рассеяться, и Хан-Мамед-Кала было занято без сопротивления. 19-го и 20-го чисел к отряду Басова присоединились отправленные по распоряжению Панкратьева 300 казикумухских всадников и 150 кубинских нукеров.

Едва Басов устроил свой лагерь, как к нему явились старшины селения и заявили, что в непродолжительном времени жители с своими семействами по-прежнему водворятся в своих домах. Но, конечно, ничто не обеспечивало этого обещания: они хотя не присоединялись к полчищу, стоявшему под ружьем, но и нам не выражали явной покорности, а оставались таким образом пока в неопределенном положении, выжидая дальнейших событий. Самое же полчище было немалочисленное; по словам лазутчиков, оно было расположено в десяти верстах от отряда Басова, при речке Дарбах, тремя колоннами, под начальством Омар-Эльдар-бека, Устар-хана и Кичик-хана: одна колонна на урочище Башлы, [84] в составе четырех тысяч пехоты и конницы, другая на ур. Сумси, в числе тысячи кайтагцев, и третья у с. Булах — до трех тысяч табасаранцев. Беки, начальствовавшие колоннами, отправив нарочных к Кази-мулле, чтобы он явился на место сбора, одновременно с этим послали приглашение и Авдурзах-беку табасаранскому, заявляя ему, что они не знают, на что им решиться: просить ли пощады у русских, или защищаться. Кадий, занятый в это время укреплением своей деревни Имейды и отправлением своего и жительского имущества в горы, хотя и объявил им, что 27-го сентября прибудет, но и сам не мало думал о том, как ему поступить. Посланный нами лазутчик Байрам-бек узнал от брата своего, находившегося в услужении у Авдурзах-бека, что последний, действительно, желает подраться с нами, с тем, чтобы, в случае неудачи, бежать в горы; но в то же время и не прочь был бы помириться, если бы заранее его обеспечили нашим милосердием. Словом, кадий находился в том же состоянии, в каком пребывало и все население вообще. Другие же изменники, как например, Заал-бек, Муртузали-бек, Ахмет-паша и Айды-бек даже собирались уже писать к Панкратьеву умилостивительные письма ¹. Словом, по всем этим признакам было ясно, что мятежные толпы и их представители остаются пока без своего головы.

Среди общего хаотического состояния у дагестанцев, сложившегося из разнородных и частью противуположных элементов, главнейшим из которых было, впрочем, все-таки крайнее нерасположение к нам населения, рельефно выдвигалась лишь одна личность, издавна верная своей задаче, на которую мы исключительно могли [85] положиться. Это был Мамед-кадий акушинский, который чистосердечно и единолично ратовал за, нас повсюду. Воззрения этого почтенного человека всегда освещали нам дела партий и самые события настоящим светом, и он очень много мог бы оказать нам существенной пользы, если бы мы умели его направить и употребить в дело надлежащим способом, поставив на втором плане необходимость при первом ненормальном среди населения явлении прибегать непосредственно к оружию. В данный период времени эти воззрения, а затем и самые действия Мамед-кадия, имели для нас весьма важное значение. Высказывая их в письме к Каханову, он выражал повсюду гласно и твердо, и тем весьма много содействовал нашим целям, направленным к умиротворению народа. Письмо его состояло в следующем:

«Кази-мулла человек фальшивый, распутный, сатана и бестии подобный; он, учиняя среди мира мятеж, совратил народ с пути истины и напрасно проливает кровь мусульман, из которых большая часть, не послушав моего совета, уподобилась сему известному глупцу и простерла ему свои шеи — хотя мы были их наставниками.

Вообще жители, оставив своих владетелей, отшатнулись от них к Кази-мулле, будучи увлечены разными хитростями и фальшивыми рассказами известного мятежника — в каковом случае остались в прежнем положении только генерал-маиор Аслан-хан и его подвластные. Я удивляюсь, для чего жители покоряются сему мятежнику. Неужели они не постигают, что в сем мятежнике нет шариата, совести и веры, кроме хитрости, коею проливает невинно кровь мусульман? Да, конечно, они его не знают. А таковых жителей сберечь от хитрости мятежника Кази-муллы и держать их в беспорочности труднее срывания с колючих деревьев листвы.

Когда случается болезнь, то надобно употреблять для излечения или уничтожения ее какое-либо средство, и поэтому я [86] несколько раз собирал всех казиев и почетных лиц Дерке (Акуши) и советовал отправиться со мною в местечко Копдан (Губдень), где, собрав общества Кумух, Мехтули, Хейдах и пр., разными стараниями отвлекать их от хитрости вышесказанного мятежника,— в чем все собранные мною кази и почетные старшины совершенно согласились. После сего совета мы отправили двух посланников к обществу Койсубоюн, дабы оно также для исполнения такового предприятия было с нами единогласно, и надеемся, что оное общество в сем случае нам не откажет, ибо ему пора успокоить своих глупцов и мятежников. Ежели я успею в своем предприятии, то сие будет для меня похвала, а в противном случае, конечно, отнесется к моему стыду. Если же народ не изъявит на то своего согласия, то он останется виновным. Однако, есть надежда кончить это дело».

Мамед акушинский не только не обманул Каханова, но даже почти достиг цели. В двадцатых числах сентября он с казиями и почетными лицами Акуши был в Губдене и Буйнаки, собрал жителей и, наставляя их на путь, в заключение сказал:

— Оставьте мятежника Кази-муллу; не позволяйте ему прийти в ваши деревни и, не покоряясь ему никогда, не слушайте его советов, потому что они причиняют вам великую беду ².

Внушения подействовали — и жители селений Губденя, Карабудахкента, Буйнаки, Гелли, Падара, Параула и Дургели 24-го сентября присягнули в том, что будут служить верно Сулейман-Мирзе, и каждый неприятель его будет их же врагом. "В случае надобности" они обязались даже сражаться против Кази-муллы — но за всем тем не согласились отказаться от обрядов и богослужения им предписанных, т. е. от шариата. Таким образом, к сожалению, едва ли не самый важный пункт [87] остался открытым — хотя среди общего брожения ничего более нельзя было желать ни от кадия, ни от народа.

30-го сентября Панкратьев приехал в Дербент, где сосредоточился отряд из 3500 человек пехоты, 3000 конницы и 20 орудий. К этому времени из мусульманских провинций явилось так много беков и простых лиц для участия в предстоящей громкой экспедиции, что их положительно некуда было девать. Чтобы не обременять ими конно-мусульманский полк, Панкратьев приказал тотчас же сформировать из них отдельный "волонтерный полк", начальство над которым вверил своему адъютанту лейб-гвардии Гренадерского полка штабс-капитану Юферову. Полк составлен был из трех сотен: первая из шекинцев, вторая из шестой сотни 2-го конно-мусульманского полка, третья из армянской конницы, с дополнением во всех трех сотнях ширванских беков с их нукерами. По сформировании этого полка войска получили следующее назначение: шесть рот карабинерного полка, 3-й мусульманский и волонтерный полки, два орудия кавк. гр. арт. бригады и два горных единорога, под командою флигель-адъютанта полковника князя Дадиани, должны были следовать в деревню Хушни (северной Табасарани); другой отряд, под командою полковника Миклашевского, из двух баталионов 42 егерского полка, баталиона куринцев, 1-го и 2-го конно-мусульманских полков, четырех орудий кавк. гр. артил. бригады и двух горных единорогов 5-й рез. батарейной роты 22-й арт. бригады, с саперною командою, направлен в с. Дювек (тоже северной Табасарани); для прикрытия этого последнего движения со стороны Каракайтага приказано полковнику Басову, со вверенным ему отрядом, выдвинуться из Хан-Мамед-Кала к Маджалису (в верхнем Кайтаге) и содействовать Миклашевскому по его требованию. [88]

Согласно этому последнему приказанию, Басов выступил 3-го октября и, пройдя благополучно большую часть пути, в семи верстах от Маджалиса, при ур. Сумси, был встречен выстрелами засевшей в лесу партии из тысячи человек. После двухчасовой перестрелки, сопровождавшейся с нашей стороны и орудийным огнем, неприятель не обнаружил никакого намерения оставить свое убежище, вследствие чего полковник Басов, обстреляв лес картечью, должен был прибегнуть к всеразрешающему штыку. Только тогда он освободился от горцев, которые спаслись от преследования в глубине леса и в ущельях; у нас было два раненых. Селение Маджалис было занято без сопротивления, и все жители оказались налицо. Оставив их нетронутыми, Басов повернул обратно на ур. Сумси, сопровождаемый безвредною перестрелкою горцев, скрывавшихся в лесу но обеим сторонам дороги, и остановился на ночлег, с намерением на утро, согласно просьбе Миклашевского, двинуться ему на помощь к сел. Дювек.

Князь Дадиани, направившись на сел. Марагу, 4-го октября подступил к Хушни. Медленность движения произошла от крайне затруднительной и дурной дороги, пролегавшей через пять высоких лесистых хребтов, ширина которой едва позволяла трем человекам идти в ряд. Хорошо еще, что, предвидя все неблагоприятные обстоятельства, Дадиани оставил в Мараге весь обоз, кроме зарядных и патронных ящиков и двух лазаретных фур,— в противном случае ему пришлось бы испытать много горя. В четырех с половиною верстах от Хушни он увидел на горе до 700 человек пехоты и кавалерии, которыми руководил Авдурзах-бек табасаранский. Построив войска в боевой порядок, Дадиани открыл огонь из четырех орудий и, [89] под прикрытием его, двинул в атаку оба мусульманские полки, поддержав их пехотою. Неприятель мгновенно был опрокинут и бросился в селение, но кавалерия выбила его и оттуда, а затем преследовала до высот, на которых он думал дать ей отпор. Но на этот раз кавалерия уступила дело пехоте, и последняя расчистила эти высоты штыками. Неприятель, по словам Дадиани, потерял убитыми и ранеными до 200 человек и оставил в наших руках 5 пленных, среди которых был и местный старшина, пользовавшийся большим уважением среди табасаранцев. Наша потеря состояла из одного убитого и семи раненых нижних чинов. Селение отдано было на жертву отряда.

5-го октября войска, выступив из Хушни по дороге, которою шли накануне, были атакованы четырьмя тысячами табасаранцев, под личным предводительством озлобленного Авдурзах-бек-кадия. Неприятель выказал столько энергии и стойкости, что в течение жаркого боя, продолжавшегося с шести часов утра до одиннадцати вечера, наш маленький отряд никоим образом не мог одолеть его и прекращением боя скорее обязан глубокой ночи, чем успеху его. Артиллерия поддерживала неумолкаемый огонь в то время, как пехота отбивала атаку за атакой; мусульманские полки показали себя также вполне молодцами,— и эти три условия, вместе взятые, доставили неприятелю громадную потерю в шестьсот человек убитых и раненых. Нападения на отвратительной дороге при следовании отряда происходили преимущественно на арриергард, где был убит капитан Бржезинский и контужен еще один обер-офицер: из числа нижних чинов, всадников и волонтеров убито 6, ранено 57 и контужено 6. Эту большую потерю, равно и упорство боя, Панкратьев относил к медленности движения Дадиани, при которой он [90] дал возможность собраться столь сильному скопищу: но Дадиани, оправдывая себя, донес ему, что перешагнуть через пять хребтов скорее, чем он это сделал, было нельзя. Тем не менее командующий войсками, признавая его затруднительное и "неприятное" положение, приказал полковнику Басову двинуться ему на встречу как можно поспешнее, с двумя орудиями и без ранцев. 6-го октября отряд кн. Дадиани прибыл в Марагу без всяких приключений и на другой день направился к резиденций Авдурзах-бека Имейде (Химеди), чтобы снести ее с лица земли. Толпы неприятеля ожидали наши войска на прямой дороге, которая на протяжении восьми верст проходила густым лесом, загромождена была срубленными деревьями и в трех местах перегорожена громадными завалами. К счастью, Дадиани вовремя узнал об этих страшных затруднениях, угрожавших ему, быть может, поражением, и направился обходною дорогою через селения Мугарты и Митага, где его пока не ожидал ни один табасаранец. Дорога эта вела сначала к Дербенту, и движение по ней во всяком случае было бы неприятелю загадкою — куда именно следуют войска; с того же пункта, где она поворачивала к резиденции кадия, дальнейшее нападение на отряд становилось запоздалым и бесполезным. О направлении своем князь Дадиани сообщил полковнику Басову. Последний выступил ему на встречу 6-го числа, в три часа пополудни, с баталионом апшеронцев, казачьим своего имени полком и частью милиции при двух орудиях, и в тот же день, в 8 часов вечера, прибыл к Имейде и остановился в виду ее. Князь Дадиани явился на следующий день и тотчас произвел рекогносцировку селения. Оказалось, что жители большею частью оставили его, вывезя имущество и угнав скот, и только небольшая часть фанатиков засела в [91] саклях на верхней террасе и решилась сопротивляться. Это безумное предприятие было в самом непродолжительном времени порешено артиллерийским огнем и штыками апшеронцев, которые потеряли при этом трех раненых нижних чинов; кубинские всадники лишились также двух раненых. Овладев селением и предав его огню, князь Дадиани послал кавалерию для розыска скота, отбил часть его и роздал на порции войскам. Присоединив к себе отряд полковника Басова, он 8-го октября прибыл в с. Хан-Мамед-Кала.

Первый прием наказания табасаранцев и их предводителя был исполнен. В течение нескольких дней у них истреблено до двадцати селений, нанесена огромная потеря в людях, взято в плен до ста человек, отбито достаточное количество скота и уничтожено много разного имущества. Войска в продолжение семи дней совершили 150 верст по недоступным горам и трущобам, и хотя заплатили за успех экспедиции несколькими десятками людей, но за то и парализовали всякую уверенность мятежников в их силах и в их предводителях ³.

Второй прием экспедиции, честь осуществления которого принадлежит отважному Миклашевскому, обещал заранее много трудностей, тем более, что предстояло иметь дело с "неприступною твердынею Табасарани", в безопасности и необоримости которой все население было уверено еще со времен Надир-шаха. Но, не смотря на все это, он был выполнен так блестяще, как этого только можно было ожидать от такого вождя, каким был в то время всем известный в горах и популярный в южном Дагестане Александр Михайлович. И свои, и чужие офицеры никогда не называли его иначе, [92] как обыкновенно называли других по чину и по фамилии, и достаточно было этих двух слов, чтобы каждый знал, о ком идет речь. С радостью и уверенностью все следовали за ним в самые опасные предприятия, и с торжеством он выводил всех из этих предприятий, начиная с 1826 года. С такими же чувствами двинулся за ним отряд из лагеря вблизи Хан-Мамед-Кала в ночь со 2-го на 3-е октября. Дорога лежала на Великент, урочища Гяур-тапу, Казыбек-Керпи, Алмалы-Улам и в сел. Дювек — всего тридцать пять верст. Ночь была до крайности темная, и войска безмолвно, неслышно брели по глубокой грязи, цепляясь за терновники, опутывавшие лес по крутому берегу Дарбаха. Изредка только раздавалось в чаще леса бряцанье пушечной цепи. Так все продолжалось до Алмалы-Улама, но от этого урочища пошло еще хуже: дорога сузилась и представляла едва вылазную топь; артиллерийские лошади окончательно выбились из сил, и орудия во многих местах приходилось вывозить на плечах солдат; наконец, под артельными повозками лошади совсем пристали, и вследствие этого арриергард сильно оттянулся. Налетел Миклашевский — и часть повозок исчезла под топорами солдат, и довольствие и разные другие предметы были разобраны по рукам или переложены на другие фуры; свободных лошадей пристегнули под орудия и под оставшиеся повозки прибавили к ним верховых офицерских — и пошли свободно. Однако все эти затруднения дали возможность приблизиться к цели путешествия едва лишь около часа по полудни 3-го октября.

Дювек стоит в развале ущелья, на скате большой горы. Над ним, на полтора пушечных выстрела, лепится деревня Хустиль. Речка Дарбах, извиваясь в крутом и широком русле, образует перед Дювеком [93] колено. Правый ее берег против селения, от множества ключей, не имеющих истока, затянут вязким болотом, а дремучий лес обнимает всю окрестность. Это селение было складом и хранилищем всего имущества возмутившихся деревень, и понятно, что его свезли сюда не даром. В семи верстах от Дювека раздался где-то в трущобах глухой неприятельский выстрел — и отряд был открыт. Это было сигналом и для Миклашевского, который немедленно пустил вперед ускоренным маршем оба конно-мусульманские полка как для открытия неприятеля, так и для овладения селением — если это окажется возможным. Не доходя полуторы версты до Дювека, всадники наши были встречены сильным ружейным огнем; но, не придавая ему значения и не взирая на все затруднения местности, продолжали наступление. На нашем правом фланге неприятель отодвинулся и сосредоточился на господствующих высотах, а другая часть его удерживала наступление кавалерии с фронта и левого фланга, везде пользуясь с искусством всеми выгодами, предоставляемыми ей местностью. Однако конница наша, наконец, решительно двинулась в атаку. 2-й конно-мусульманский полк, под командою маиора Эссена, бросился в обхват селения с левого фланга, но, встреченный сильнейшим огнем и потеряв помощника командира полка Мамад-Ага-Омер-Али-оглы и достаточное число других убитых и раненых, отступил; Карабахский полк (1-й конно-мусульманский) в то же время отброшен был сильным неприятелем, засевшим по гребню лесистого хребта. Видя невозможность овладеть крепким селением посредством одной мусульманской конницы, Миклашевский ограничился тем, что приказал ей удерживать за собою, до прибытия пехоты, прежде занятую позицию при спуске к аулу. Лишь только показались [94] три роты куринцев, он велел маиору Цыклаурову — с подкреплением ширванской конницы теснить неприятеля по дороге, идущей к Дювеку влево, а второму баталиону 42-го егерского полка, тянувшему на себе артиллерию. лошади которой пристали вновь — сколь возможно поспешить прибытием по дороге вправо.

Между тем неприятель, стараясь развлечь наши силы, группировался против правого фланга и тыла позиции, на которой Миклашевский предрешил устроить батарею. Карабахский полк не в состоянии уже был удерживать этого пункта, а потому, лишь только показалась голова колонны, где был 2-й баталион, начальник отряда выслал вперед стрелков, подкрепив их двумя ротами, и велел непременно овладеть лесистым гребнем; спустя немного, он усилил атакующих еще одною ротою Куринского полка. Неприятель, понимая всю важность этой позиции, несколько раз бросался на стрелков в шашки, но всегда был предупреждаем и опрокидываем штыками. Наконец, "утопавшая в грязи" артиллерия приползла к остальным войскам, заняла указанную ей позицию и открыла огонь по садам и селению из четырех орудий. В это время Миклашевский приказал маиору Кандаурову с двумя ротами 2-го баталиона 42-го егерского полка двинуться на штурм селения по дороге вправо, а маиору Цыклаурову, встретившему неодолимое препятствие у оврага, облегающего Дювек с левой стороны — спуститься с тремя ротами по окраине этого оврага и, не переходя его, где возможно будет, сосредоточить свое наступление с Кандауровым; кроме того, маиору Эссену с его ширванцами, велено содействовать обеим пехотным колоннам, поднимаясь вверх по оврагу рассыпным строем и обходя селение с левой стороны.

Распоряжение это увенчалось полным успехом. [95] Цыклауров, с тремя ротами, успел наконец обойти овраг и, сблизившись с Кандауровым, ударил в штыки. Атака на этот раз была неотразимая, и под стремительным натиском куринцев и егерей неприятель отлетел в селение и укрылся в домах. Несясь на его плечах, войска штыками выбивали его из каждого закрытия и преследовали до самого леса, густо покрывавшего окрестные горы. Лишь только селение было таким образом очищено — солдаты и всадники, с разрешении начальника отряда, очистили его также догола и от всех таившихся в нем избытков, а затем зловещие огненные языки, вознесшиеся к облакам во мраке наступившей ночи, доказали табасаранцам и их семействам, любовавшимся на эту картину из Хустиля, что твердыня их не недоступна. По словам Миклашевского, "богатство, найденное в селении, превзошло ожидания. Оба мусульманские полка обовьючились добычею совершенно". Кроме того, были найдены также и значительные запасы хлеба, который истреблен по невозможности доставить его в Дербент. Ожесточенный неприятель все-таки не прекращал перестрелки, и она поддерживалась им против нашего правого фланга до наступления полной темноты. В десятом часу ночи войска отступили от Дювека, разложили повсюду огромные костры, имевшие целью убедить табасаранцев, что они располагаются на ночлег — и в десять часов ночи тихо двинулись обратно. Так как Миклашевский предвидел, что истощенные донельзя артиллерийские лошади не в состоянии будут тянуть орудия и ящики, то он приказал уничтожить еще две повозки своего полка и двое артиллерийских дрог, и лошадей их предоставил в распоряжение артиллеристов. Неприятель, вполне уверенный в нашем отдыхе после продолжительного и жестокого боя, и дважды уверенный, что на утро мы [96] будем атаковать Хустиль, занялся приготовлениями к новому бою и дал нам возможность отступить без малейшего преследования. Перед рассветом отряд достиг урочища Алмалы-Улам и 4-го октября, в пятом часу пополудни, стал лагерем на прежнем месте при селении Хан-Мамед-Кала.

В бою 3-го октября против нас ратовало до двух тысяч горцев: потеря их в точности неизвестна, но, судя по сто пятидесяти трупам, оставленным на месте, должна быть очень чувствительна. Мы лишились убитыми: Куринского полка поручика Рыбакопова, помощника командира 2-го конно-мусульманского полка, шести нижних чинов и одного всадника; ранеными: и. д. полкового адъютанта в 1-м конно-мусульманском полку хорунжего Каменьщикова, девять нижних чинов, одного наиба, 3-х векилей и 31-го всадника; лошадей убито и ранено 63 ⁴.

Показав на табасаранцах пример быстрого и решительного наказания виновных, Панкратьев 6-го октября распространил по Дагестану следующую прокламацию:

«Лезгины! Вы видите, что российское непобедимое войско проникает везде, и что ему нет никаких препон; неприятели наши нигде не могут от нас скрыться — ни на вершинах снеговых гор, ни в самых глубоких долинах. Вы полагали, что Дювек есть неприступное место, и скрыли там все имущество ваше. Я приказал уничтожить сие гнездо разбойников, оно уже не существует. Лезгины, просите Бога и великого Государя нашего о помиловании; придите ко мне с раскаянием покорности — и вы будете прощены. Русское правительство не желает вашего несчастья; напротив, великий Государь наш хочет, чтобы вы жили покойны и счастливы. Перестаньте верить [97] ложным обещаниям изменника Кази-муллы, которого не Бог, а черт возбудил проливать мусульманскую кровь и наносить несчастье всему Дагестану. Каждое селение, которое пришлет депутатов с покорностью, будет великодушно прощено; но горе тем, кои осмелятся противиться приказаниям русского начальства и в безумии своем поднимут оружие против непобедимого русского воинства».

Разослав эту прокламацию, Панкратьев приступил к приготовлениям и распоряжениям для уничтожения другого гнезда, подобного Дювеку — селения Башлы, возле которого, как носились слухи, сосредоточивалось пятитысячное скопище. Для предстоящего движения войска главного действующего отряда были разделены 7-го октября на следующие части: первая колонна, под начальством г. м. Каханова, из шести рот Куринского, двух баталионов Апшеронского полков, донского казачьего Басова полка, 6-ти орудий 21-й артиллерийской бригады, двух орудий 22-й бригады и двух горных единорогов; вторая колонна, полковника Миклашевского, из двух баталионов Эриванского карабинерного и двух 42-го егерского полков, 1-го конно-мусульманского полка, 6-ти орудий кавказской гренадерской, 4-х орудий 22-й артиллерийских бригад и двух горных единорогов; резерв — кавалерия, под командою генерал-маиора Келбали-хана, из 2-го, 3-го и волонтерного мусульманских полков. Подполковник Влахопуло был назначен начальником артиллерии отряда. Двум ротам эриванцев, двум орудиям кавказской гренадерской и двум 22-й артиллерийских бригад, находившимся у Дербента, велено выступить 8-го октября к сел. Хан-Мамед-Кала для присоединения к своим частям. При предстоящем выступлении для прикрытия вагенбурга были назначены: из второй колонны рота карабинер, рота егерей и два орудия 22-й [98] артиллерийской бригады, а из резервной кавалерии — две сотни 3-го мусульманского полка, под общим начальством 42-го егерского полка маиора Снаксарева. Командиру Куринского полка полковнику Гофману приказано находиться при шести ротах его полка, состоявших в 1-й колонне. Больные и раненые были отправлены в Дербент, в лазарет линейного № 10-го баталиона.

Едва отдано было по отряду это приказание, как в тот же день, 7-го октября, в лагерь явились депутаты от селения Башлы, заявив о желании своего общества принести покорность. Панкратьева это не могло не порадовать, так как новый Дювек, возле которого по слухам сосредоточивалось до пяти тысяч лезгин, стоил бы нам огромных жертв — и он снизошел на просьбу парламентеров, для чего имел еще и многие другие доводы. Пользуясь этим случаем, чтобы привлечь к покорности еще и другие общества, он, отпустив депутатов, сейчас издал вторую прокламацию такого рода:

«Жители Дагестана! Извещаю вас, что многочисленное башлынское общество, вняв гласу рассудка и раскаиваясь в своих преступлениях и вероломстве против российского правительства, прислало ко мне депутатов своих просить пощады. Руководясь неизмеримым милосердием великого Государя нашего, я дал им прощение, с условием, что если когда-нибудь явится к пим богопротивный изменник Кази-мулла, то чтобы они его схватили и представили русскому начальству, или если в сем не успеют, то убили бы его. Сей подлец послан самим дьяволом для несчастья и разорения Дагестана. Легко поверите вы сему, когда узнаете, что сей изверг убил родного отца своего самым ужасным образом, влив ему в рот кипящее масло, и что сей изменник прежде сего торговал водкою и вином. Дагестанцы, образумьтесь! Стыдно и грешно верить изменнику, посланному дьяволом».

Вместе с тем, чтобы ускорить принесение [99] покорности башлынцами, Панкратьев 11-го октября двинул весь отряд по дороге в Башлы и первую половину остановил в Джемикенте, а вторую в Уллу-Терекеме; резерв оставил же пока на месте. Башлынцы, действительно, не замедлили явиться и принести присягу, приняв и начертанные им условия, а примеру их, побуждаемые прокламациями, последовали и жители северного Кайтага, депутаты которых обещались пригласить к покорности и прочих дагестанцев. Решив придержать отряд на короткое время в Джемикенте и Уллу-Терекеме, пока башлынцы исполнят условия по исправлению дорог, поставке для войск продовольствия и пр., Панкратьев после этого намеревался направиться в северный Дагестан и действовать одновременно с двух сторон при помощи г. л. Вельяминова 3-го, который приблизился к Внезапной и расположил свой отряд лагерем при с. Таш-Кичу. Повлияли ли, действительно, каракайтагцы на другие общества, или же последние действовали по собственному убеждению — неизвестно; но довольно того, что вслед за ними прибыли с испрошением прощения табасаранцы и большая часть их беков. Они также были помилованы — за исключением тех, которые или взяты на поле битвы с оружием в руках, или оказались руководителями мятежа — с условием, не принимать к себе Кази-муллу и преследовать его так же, как и Авдурзах-бека. Взамен сего последнего приказано было табасаранцам избрать себе другого кадия и представить на утверждение Панкратьева, с передачею вновь избранному всего достояния Авдурзаха.

Не смотря однако на примирение с нами главного мятежного контингента, из которого Кази-мулла черпал свои силы, у него оставалось еще слишком достаточно приверженцев и сподвижников, чтобы продолжать с [100] нами борьбу. Партии его, утвердив главное свое местопребывание в Агач-ауле (возле Тарки) и Кум-Таркали, рыскали в районе действий наших войск и не упускали случая для внезапных нападений, в особенности там, где предвиделась какая-нибудь пожива. 4-го октября одна из них в пятьсот человек, пользуясь густым туманом, приблизилась к крепости Бурной, и выждав, когда этот туман поднялся кверху, без выстрела, с одним холодным оружием, бросилась на казенный табун. Конвойная команда ответила ей учащенною пальбою, на которую выбежала из гарнизона сводная рота куринцев и линейного баталиона из 150 человек. После жаркой перестрелки неприятель оставил на месте 8 тел и был прогнан, не воспользовавшись добычею; у нас убито три и ранено семь нижних чинов. 10-го октября партия, численностью в 600 человек пеших и конных, неожиданно появилась от деревни Таркали и бросилась на табун, принадлежавший гарнизону кр. Бурной и пасшийся возле Алакай-аула. Прикрытие, впрочем, не допустило отбить скот, и только неприятелю досталось не более шести штук. По тревоге маиор Федосеев выслал в подкрепление команде еще 50 человек при офицере, которые подоспели как раз в то время, когда горцы повторили свое нападение. Произошла оживленная перестрелка, которая продолжалась около трех часов. Наконец, партия отступила и заняла другие удобный места, подкарауливая транспорт, следовавший с берега моря; но пушечными выстрелами из крепости была рассеяна, оставив на обоих пунктах боя тринадцать тел; у нас же убит один рядовой. Из орудия было выпущено 10 снарядов, а ружейных патронов 3512 — чем и определяется продолжительность боя и устойчивость нападающих. Интереснее всего, что это происшествие [101] показало нам достоинство нашего тогдашнего оружия, с которым мы покоряли край: два ружейных ствола были измяты неприятельскими ружейными пулями и четыре разорвались ⁵. Независимо от этих случаев в шамхальстве, Панкратьев получил известие, что неприятель вновь стал показываться между Кубою и Дербентом. Для охранения сообщения между этими городами он вызвал из 1-й колонны действующего отряда кубинских всадников и расположил их, под начальством поручика Мамет-хан-бека и подпоручика Джеват-бек Казарова, на промежуточных пунктах. Хотя это последнее обстоятельство доказывало, что разгоряченная долгим волнением почва, не взирая на снисходительность Панкратьева, далеко еще не остыла настолько, чтобы спокойствие в примирившемся будто бы с нами районе можно было считать обеспеченным, тем не менее войска нельзя было долее задерживать на месте, так как на другом горизонте, именно в северном Дагестане, с каждым днем становилось все сумрачнее и тревожнее.

17-го октября главный действующий отряд, в составе обеих колонн и резервной кавалерии, находившейся в с. Хан-Мамед-Кала, выступил в Каякент, а 18-го прибыл в с. Отамыш; донской же Басова полк подвинулся еще на пять верст вперед, к отселку Мюрага, для заготовления фуража. Подойдя к нему, Басов увидел громадное сборище жителей, которые вели о чем-то оживленные прения. Когда он к ним приблизился, то был встречен ружейным огнем и, вследствие этого, с своей стороны открыл перестрелку. Вскоре однако часть жителей положила оружие, а большая часть бежала в [102] леса; у нас было убито два казака и один тяжело ранен. На следующий день, направив отряд к селению Губдень, Панкратьев, с частью кавалерии, прибыл в Мюрага, но на этот раз, вместо противодействия, все население припало к нему с покорностью и с испрошением помилования за свой "необдуманный поступок". Командующий войсками простил их "заблуждение", наглядно доказывавшее, что и на мирных нам жителей мы могли положиться очень слабо, и в обеспечение их дальнейшего благонравия задержал при себе их старшин. 21-го числа отряд перешел к с. Параулу, а Басов, с своими и 3-м мусульманским полками, послан к с. Буглень, о подозрительном поведении которого были получены точные сведения. По приближении его к деревне, которая оказалась опустелою, небольшая партия встретила его ружейными выстрелами и бежала по дороге в Казанище. На следующий день Басов атаковал это последнее селение, выгнал засевших там мятежников, с потерей для них до тридцати убитых, и взял в плен семь человек. Остальные, пользуясь густым туманом, успели скрыться в леса без преследования, а Казанище сожжено до тла. Отступив оттуда, Басов в Муселим-ауле присоединился к отряду, и вечером в тот же день все войска расположились у разоренной деревни Темир-Хан-Шуры, вокруг которой рыскали небольшие партии, наблюдавшие за отрядом ⁶. [103]

Здесь Панкратьев получил приказ о назначении 13-го сентября генерал-от-инфантерии, генерал-адъютанта барона Розена 1-го командиром отдельного кавказского корпуса, главноуправляющим в Грузии, на Кавказе и во всех прочих областях и провинциях. Новый представитель края прибыл в Тифлис 8-го октября и в тот же день дал знать о себе Панкратьеву, предписав ему доставить сведения об экспедиции и о дальнейших предположениях его. Вместе с тем он разослал во все горские общества прокламацию, в которой призывал их к верности, указывал им на других мусульман, пользующихся в России благосостоянием, устранял от Кази-муллы и его учения, требовал выдачи "бунтовщика" и наконец, в случае противоречия и противодействия, угрожал строгим наказанием.

В день вступления отряда в Темир-Хан-Шуру силы мятежников, простиравшиеся до десяти тысяч человек, под начальством Умалат-бека, возведенного Кази-муллою в звание шамхала, стояли в селении Эрпели, оберегая свезенное сюда имущество и все стада окружного населения — так как Эрпели считалось в своем роде неприступным пунктом. Оно действительно находилось в самом крепком местоположении, окруженное глубокими оврагами, горами и густым лесом, в котором с давнего времени приготовлены были завалы, шанцы и засеки. Овладение этим селением и рассеяние скопищ Умалата бесспорно должно было иметь решительное влияние на спокойствие Дагестана; но за то, неудача могла повести за собою гибельные последствия. Однако все-таки Панкратьев решил взять Эрпели приступом.

Войска выступили 23-го числа на рассвете в следующем порядке: донской Басова полк, кюринская и бакинская конницы, два баталиона 42-го егерского полка, 6-ть [104] орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады, 7-ми рот Эриванского карабинерного полка и два орудия 22-и артиллерийской бригады, под начальством полковника Миклашевского. Колонна эта назначена была в обход Эрпели по каранайской дороге. За нею следовала другая колонна, под начальством г. м. Каханова, в составе баталиона Куринского и двух баталионов Апшеронского пехотных полков, трех орудий 21-й и четырех 22-й артиллерийских бригад; 1-й, 2-й, 3-й и волонтерный конно-мусульманские полки составляли резерв, под командою генерал-маиора Келбали-хана. Вагенбург был оставлен при селении Темир-Хан-Шуре под прикрытием двух рот Куринского полка, 2-х орудий 21-й артиллерийской бригады, 4-х горных единорогов и 150 конных мусульман. Хотя необыкновенно густой туман препятствовал различать предметы в самом близком расстоянии, но войска не потеряли указанного им направления, чему много способствовал корпуса топографов прапорщик Колоколов, хорошо знакомый с местностью. Доведя войска на пушечный выстрел до позиции неприятеля, Панкратьев приказал полковнику Басову, с кавалериею, двинуться рысью налево, переправиться чрез ручей и овраг; и атаковать селение с левой стороны; сам же, с колонною генерал-маиора Каханова, подвинулся прямо к завалам, находившимся вправо от большой дороги и, выслав вперед цепь стрелков, открыл по ним огонь из орудий сперва ядрами, а потом, постепенно сближаясь, картечью. Действием артиллерии распоряжался подполковник Влахопуло. Когда полковник Миклашевский, следовавший по каранайской дороге, услышал первые раскати наших орудий, то, согласно полученному заранее на этот случай приказанию, двинул с своей стороны на штурм завалов карабинер и егерей 42-го полка. Они без [105] выстрела, с дружным "ура", бросились на шанцы и живо выбили неприятеля штыками. Услышав беглый огонь со стороны каранайской дороги, полковник Гофман, по приказанию Панкратьева, кинулся с баталионом Куринского полка на завалы, находившиеся в центре, и очистил их в несколько минут. Пользуясь смущением оторопевшего неприятеля, командующий войсками, чтобы скорее порешить дело занятием деревни, послал по большой эрпелинской дороге 3-й мусульманский полк, под командою маиора Мещерякова, и один баталион Апшеронского пехотного полка, с двумя орудиями 21-й артиллерийской бригады, под командою маиора Авраменко. Проходя через овраг по узкой плотине, защищаемой неприятелем, колонна сбросила его с этого пункта и ворвалась в селение в то самое время, когда полковник Басов подходил к нему с левой стороны. Одновременно с этим 2-й конно-мусульманский и волонтерный полки были посланы вслед за колонною Миклашевского по каранайской дороге, чтобы отрезать неприятеля, бежавшего от Караная. Не ожидая такой решительной и быстрой повсюду атаки, скопище на всех пунктах обратилось в бегство и спаслось от совершенного истребления только благодаря необыкновенно густому туману, который, застлав окрестность, дал ему возможность скрыться в лесах и кустарниках. Таким образом все дело продолжалось не более двух часов. У нас убито рядовых 4, всадников 4; ранено обер-офицеров 2, нижних чинов 9 и всадников 22; лошадей убито и ранено артиллерийских 8, мусульманских 33. Неприятель оставил на месте сражения и в селении свыше полутораста тел, почетное знамя Умалат-бека и несколько десятков пленных; войскам досталась огромная добыча в вещах и до десяти тысяч штук рогатого скота. [106]

Теперь, по предначертанному Панкратьевым плану об усмирении северного Дагестана, ему предстояло двинуться к Черкею. Сообщая до сих пор о каждом своем деянии командующему войсками на кавказской линии генерал-лейтенанту Вельяминову, он уведомил его также и об этом движении. Вельяминов, не зная до того времени, что оно будет предпринято, но имея в виду свои собственные предприятия и необходимость согласования их с деятельностью наших войск в северном Дагестане, сам просил Панкратьева подвинуться к Сулаку до облегчения его операций против салатавцев, гумбетовцев и кумыков. Таким образом оба командующие войсками одновременно сошлись в своих воззрениях и нечаянно угадали их друг у друга; разница .была только в том, что Вельяминов начал немного ранее. В письме своем к корпусному командиру ⁷ он сообщал, что несколько опоздал в своих предприятиях потому, что "насилу мог соединить до 2500 человек пехоты и до 60 казаков с артиллериею". Так как этот отряд был слишком слаб, чтобы действовать решительно при продолжавшемся на левом фланге возмущении, то он просил прибавить ему еще столько же пехоты и немного артиллерии, единственно на тот случай, если придется оперировать в местах пересеченных и лесистых.

3-го октября близь укрепления Таш-Кичу стянулся маленький чеченский отряд, состоявший из Московского, Бутырского пехотных и 40-го егерского полков; казаков Горского, Моздокского, Семейного, Гребенского и Кизлярского полков, одиннадцати орудий батарейной № 1-го роты 20-й, двух орудий легкой № 2-го роты 22-й артиллерийских бригад и пяти орудий [107] конно-артиллерийской казачьей № 6-го роты. 4-го октября был отправлен в кр. Внезапную отрядный транспорт под прикрытием Бутырского пехотного полка. На р. Ярык-су он подвергся нападению неприятельской партии в тысячу человек, которую однако полковник Пирятинский опрокинул и рассеял. 6-го октября в лагерь у Таш-Кичу прибыл генерал Вельяминов и оставался здесь десять дней, занятый разными предварительными распоряжениями, в особенности по рассылке транспортов. Только 15-го числа он мог двинуться в поход и в этот день прибыл к оставленному жителями селению Хасав-юрту. 16-го октября, ночью, проходя мимо крепости Внезапной, Вельяминов присоединил к себе около 300 человек 43-го егерского полка и перед рассветом 17-го числа подошел к Сулаку. Он приказал немедленно начать переправу, с тем, чтобы без потери времени напасть на деревню Чир-юрт, которая, по трудности местоположения, считалась малодоступною и вследствие этого составляла одно из главнейших убежищ возмутившихся. Казаки, вступившие в реку, были встречены огнем неприятельских караулов, но артиллерия скоро удалила их. Хотя казаки благополучно перебрались на противуположный берег, но переправа для всех других войск оказывалась чрезвычайно опасною вследствие необыкновенного возвышения воды. Как ни печально было это обстоятельство, но останавливаться не приходилось, и пехота пустилась в брод. Не перешла она еще и третьей части реки, как многие солдаты были опрокинуты силою течения и едва спасены от погибели. Увидев, что одолеть стихию трудно, Вельяминов возвратил назад на левый берег реки всех казаков и пехоту, и дав войскам небольшой отдых, направился с ними к Темир-аулу. [108]

Кази-мулла, находившийся в эти минуты в Чир-юрте, увидев, что глубина воды препятствует переправе наших войск, но зная, что они могут найти ее в другом месте, задумал отвлечь генерала Вельяминова. Для этого он переправился на левую сторону Сулака с несколькими сотнями конницы и потянулся к кр. Внезапной. Командующий войсками видел это движение, но, не имея достаточных причин опасаться каких- либо серьезных от того последствий, продолжал пока идти к Темир-аулу, куда и прибыл во втором часу пополудни. По пути он слышал пушечные выстрелы из Внезапной, которые окончательно объяснили ему намерение имама. Соображая, что к партии, с которою он приехал, могла присоединиться и пехота из ауховских деревень, хотя и не особенно в значительном числе Вельяминов счел своевременным подкрепить гарнизон крепости, имевший под ружьем не более двухсот человек. Дав отдохнуть войскам, сделавшим переход в 45 верст, он отправил во Внезапную, под начальством полковника Шумского, девять рот вверенного ему 40-м егерского полка, со всеми егерями 43-го полка и с 150 казаками Моздокского полка, при четырех орудиях. Шумскому приказано было оставить в крепости половинное число егерей 43-го полка и, отдохнув два или три часа, повернуть назад к Темир-аулу. Распоряжение это были исполнено без малейшего затруднения, и Шумский, возвратясь к отряду 18-го числа, доставил известие, что Кази-мулла, действительно, произвел нападение на Внезапную, но был отражен с потерею нескольких человек; у нас же контужен один рядовой.

18-го числа, в десять часов утра, отряд без приключений переправился через Сулак, последовал вверх по правому берегу и в пяти верстах от Чир-юрта [109] остановился на ночлег, устроив вагенбург под прикрытием 1-го баталиона Московского п. полка. На утро он двинулся в следующем порядке: сводная рота 43-го егерского полка составила две стрелковые цепи с двумя по флангам резервами; затем шли 18 орудий, за ними девять рот 40-го егерского полка, 2-й баталион Московского полка, Бутырский полк и все казаки. Подступ к Чир-юрту был затруднен глубокими крутоберегими оврагами, а самый вход в селение прегражден каменною невысокою стеною, местами усиленною палисадами; на этой стене в разных пунктах были наложены бревна как для защиты от ружейных выстрелов, так и для сбрасывания их на войска в случае приступа. В полуверсте от стены сделаны были на высотах два завала, из которых, при приближении цепи, вынесся град пуль. Вельяминов приостановил отряд и открыл по ним огонь из четырех орудий. После нескольких выстрелов он приказал егерям 43-го и баталиону 40-го полков взять эти завалы приступом. Быстро двинулись они вперед, в пять минут взошли на высоту и очистили ее штыками. После этого они были отозваны и поставлены на дальний ружейный выстрел от стены, а все орудия правее их, в расстоянии ста сажень от стены; прочие войска подвинуты немного вперед в прежнем порядке. Открыв орудийную пальбу по укреплению, Вельяминов приказал Бутырскому полку спуститься к Сулаку, потом подняться от реки к деревне и ударить в тыл защитникам, сидевшим за стеною. Когда бутырцы были невдали от деревни, Вельяминов направил в атаку с фронта егерей 40-го и 43-го полков. Неприятель, потерпевший уже чувствительный урон от артиллерии, но с упорством державшийся доселе за стеною, видя нападение с двух сторон, обратился в бегство. Сверх ожидания, [110] он ни на минуту не остановился в своих каменных саклях, в которых мог бы еще защищаться некоторое время. Казаки были отправлены для преследования его.

Мятежники, будучи уверены в неодолимости своего убежища, не вывезли из него, вопреки обыкновению, ни семейств, ни имущества и тогда только стали отправлять их, когда раздались первые пушечные выстрелы. Вследствие этого все их достояние, среди которого было много ценных вещей и даже денег, досталось нашим войскам вместе с 480 пленными, преимущественно женщинами и детьми, с полутора тысячью рогатого скота и четырьмя тысячами овец и коз. На поле битвы осталось более двухсот тел; кроме того, многих при преследовании поглотил Сулак. По словам Вельяминова, пехота в течение всего боя едва ли сделала более ста выстрелов и почти исключительно дралась штыками. Эта отвага, свойственная впрочем старому кавказскому солдату, была причиною нашей незначительной потери: убито 5 рядовых; ранены — генерального штаба полковник Занден, 2 обер-офицера и 17 нижних чинов; лошадей убито 9 и ранено 14. Вельяминов в особенности рекомендовал генерал-маиора князя Бековича-Черкаского, в котором имел "отличнейшего помощника" ⁸. В Чир-юрте отряд простоял два дня, выбирая хлеб для отряда и для пленных, и уничтожая дома, которые, быв построены из дикого неотделанного камня, и имея мало дерева, трудно поддавались огню; оставить же их не уничтоженными — значило бы не в полной мере наказать бунтовщиков. Обремененные добычею и пленными, войска по необходимости 22-го числа повернули обратно к Тереку и в этот день ночевали в Янгиюрте. Вследствие высокой воды в [111] Сулаке переправа у Темир-аула происходила двое суток, и только 25-го числа отряд прибыл в Хасав-юрт, а 26-го вступил в Таш-Кичу.

В эти последние два дня влиянию и власти имама в горах был нанесен еще один удар, но уже во всех отношениях серьезнее и существеннее чир-юртовского. 24-го октября дагестанскому отряду был дан отдых в лагере при селении Темир-Хан-Шуре, а 25-го числа он выступил к Черкею в составе 2500 чел. пехоты, 12-ти орудий и 1500 чел. кавалерии. Баталион Апшеронского и две роты Куринского пехотных полков, 5 орудий 21-й, два орудия 22-й артиллерийских бригад, 4 горных единорога и все слабоконные оставлены были в вагенбурге при сел. Кафыр-Кумыке, под командою маиора Лещенко. Осведомясь, что на Койсу находится только один деревянный мост, чрез который можно пройти к Черкею, командующий войсками имел намерение внезапно захватить его, для чего отправился вперед с кавалериею и 4-мя орудиями; но неприятель, заранее извещенный о том своими караулами, встретил его в числе до 500 человек за версту от моста в устроенных им каменных завалах за кладбищенскими памятниками. Мусульманская кавалерия, часть которой спешилась, во главе с сыном Аслан-хана Нуцал-ага, бросившимся вперед со знаменем в руках, молодецки атаковала горцев и принудила их отступить к мосту. Вслед затем для охраны и сбережения этого моста Панкратьев поставил 4 орудия, чтобы открыть огонь, в случае если неприятель захочет сломать его; но оказалось, что он предвидел это и к истреблению моста приготовился заранее, так что нам не удалось спасти его. Панкратьев, заняв прибывшими войсками правый берег Койсу, приказал приготовить материалы для устройства ночью нового моста. [112]

Кази-мулла не упустил из вида нашего движения к Черкею и после чир-юртовского дела не замедлил прибыть туда для распоряжений. Но он не выждал там решения его участи и 24-го числа выехал в Чечню. Кажущийся на вид странный отъезд его в столь важные для Салатавии минуты объясняется тем, что в Черкее, где между прочим было его семейство, находился тесть его мулла Магомет ярагский, на которого он полагался также, как и на себя самого. Но, к сожалению Кази-мулла на этот раз не сообразил, что почтенный старец уже давно выветрился, и бывшее влияние его в народе почти стушевалось перед могучею нравственной силою самого имама, которая только одна была в состоянии располагать волею десятков тысяч людей. Не взирая однако на это, мулла Магомет принял все меры к обороне Черкея, в которой впрочем не отказала ему и сама природа, так как с одной стороны селения протекала в глубоком русле Койсу, над которой возвышались перпендикулярные скалы, а с других сторон находились большие каменистые горы, представлявшие на всяком шагу природные шанцы и завалы. В ущельи этих гор покоился Черкей, окруженный глубокими оврагами. Ко времени прибытия отряда жители его были усилены чеченцами и салатавцами и насчитывали в своих толпах по крайней мере четыре тысячи человек. Скопище заняло самые выгоднейшие места на левом берегу Койсу, в особенности против разрушенного моста, где устроены были шанцы и ложементы в природных скалах и в самых крепких пунктах. По ним был открыт усиленный беспрерывный огонь стрелков и артиллерии, но он оказался ничтожным и не мог удалить мятежников с занятой ими позиции. В таком виде состязание с обеих сторон продолжалось до наступления ночи. [113]

В виду своего решения устроить переправу на левый берег Койсу, генерал Панкратьев послал инженер-штабс-капитана Горбачевского и кавказского саперного баталиона поручика Вильде ⁹ обозреть местность около разрушенного моста, который концентрически обстреливался из всех неприятельских завалов над ним устроенных. Согласно донесению этих офицеров о способах овладения переправою, командующий войсками приказал устроить эполемент над самою рекою против неприятельских шанцев. К рассвету он был совершенно готов и вооружен двумя орудиями кавказской гренадерской артиллерийской бригады, из которых открыт по завалам сильный огонь ядрами и картечью. В то же время Панкратьев сосредоточил десять орудий, под командою подполковника Влахопуло, против самого Черкея, которые картечью и гранатами наносили неприятелю сильный вред. Под покровительством этого огня он приказал отыскивать броды, которые должны были существовать на реке по показанию проводников. Баталион 42-го егерского полка, под командою маиора Кандаурова, бросился в воду, предшествуемый несколькими мусульманскими всадниками и линейными казаками, между тем как полковник Басов, с своим полком и частью мусульманской конницы, отыскивал броды выше Черкея. Неприятель, поражаемый сильным огнем артиллерии, и усматривая принятые нами меры к устройству моста, выслал на берег почетных старшин просить о прекращении кровопролития и о даровании ему пощады. Видя крайнее затруднение совершить переправу без большой [114] потери людей, Панкратьев воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы прекратить сражение и показать жителям великодушие русского правительства.

Таким образом черкеевцы сдались. Нами предложены были следующие условия: 1) Черкей покоряется и обещается исполнить все приказания начальника кавказской линии, к управлению которого он принадлежит по месту положению своему, находясь на левом берегу Койсу; 2) черкеевцы обязуются не принимать к себе ни Кази-муллу, ни его сообщников; 3) они должны возвратить орудие, отбитое Кази-муллою 1-го июля у отряда генерал-от-кавалерии Емануеля и доставить его в лагерь. Эти условия были приняты беспрекословно и завершили собою весьма трудное и важное предприятие, достигнутое с малым числом войск и без особенного кровопролития; но главное — у Кази-муллы вырвано надежное гнездо, служившее рассадником всяких смут и волнений. Семейство имама при приближении отряда бежало в Андию. В течение 25-го и 26-го октября потеря наша состояла из десяти убитых нижних чинов и 73-х раненых; лошадей артиллерийских убито и ранено 10-ть, мусульманских 63. Урони неприятеля, по показанию старшин, простирался до 300 человек убитыми и ранеными.

Панкратьев, уверенный, что последствия черкеевской победы скажутся для него везде, где бы он ни находился не стал задерживать войска в Салатавии и 27-го октября отвел их к вагенбургу, расположенному у Кафыр-Кумыка. Считая затем, что цель достигнута, и в дальнейшей экспедиции надобности не встретится, он отпустил по домам бакинскую и кюринскую конницы и приступил к удовлетворению хозяйственных нужд отряда. Ему, действительно, не очень долго привелось ожидать результатов своих деяний: прежде всех других [115] откликнулась ханша Паху-бике, которая, поздравляя его с победами, и благодаря за присланные ей подарки, положительно распиналась в уверениях о своей дружбе к нам, в покорности и в полном спокойствии ее народа. Вслед за ее письмом 29-го октября явились в лагерь черкеевские старшины и депутаты, возвратили нам орудие, отбитое у генерала Емануеля, и приняли присягу на верноподданство. За ними в тот же день не замедлили прибыть с покорностью старшины и почетные лица всех мятежных селений шамхальства, Койсубу, Салатавии, Гумбета и других соседних обществ. Все они, в присутствии войск, под знаменами, с целованием корана, были также приведены к присяге. Словом, по донесению генерала Панкратьева, жители различных провинций и обществ поспешили наперерыв принести раскаяние в своих поступках и умоляли о пощаде, которую он и даровал им именем Государя Императора. Из помилования он исключал только импровизованного шамхала Умалат-бека, Авдурзах-бека табасаранского и Навруз-бека каракайтагского, а затем оставлял в сильном подозрении хотя и раскаявшихся в своих заблуждениях, но давших повод сомневаться в своей благонадежности: Ахмет-пашу, арестованного в Дербенте, и Айдамир-бека табасаранских, Заал-бека и Муртузали-бека.

Не смотря на то, что после всего этого Панкратьев считал спокойствие в Дагестане водворившимся окончательно, он все-таки сомневался, чтобы Кази-мулла мог отказаться от своих целей, "имея средство скрыться в неприступных ущельях среди очарованных фанатизмом горских мусульман". Поэтому он и не распускал пока войск, а расположил их в первых числах ноября следующим образом: в с. Отамыше — отряд полковника Миклашевского, отправленный из Кафыр-Кумыка [116] 30-го октября, в составе двух баталионов 42-го егерского полка, 1-го конно-мусульманского полка и шести орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады в Карабудахкенте — отряд полковника Гофмана, из шести рот Куринского, двух баталионов Апшеронского полков, семи орудий 21-й, трех орудий 22-й артиллерийских бригад и одной сотни 2-го конно-мусульманского полка; в с. Буйнаки — отряд князя Дадиани, в составе двух баталионов эриванцев, трех орудий 22-й артиллерийской бригады, четырех горных единорогов и четырех сотен 2-го конно-мусульманского полка; казачий Басова полк выступил на Дон, волонтерный полк расформирован, и состоявшая при нем кубинская милиция отправлена по домам. Спустя несколько дней, именно 13-го ноября, был расформирован и 2-й конно-мусульманский полк. Сам генерал Панкратьев, с 3-м конно-мусульманским полком оставался пока в Дербенте до получения сведений о дальнейших действиях генерала Вельяминова и совершенного удостоверения, что Кази-мулла не предпримет больше ничего ¹⁰. Этого удостоверения ни он и никто другой не дождались ранее конца будущего года, когда неугомонный и неутомимый имам сошел с жизненного поприща. А что касается сведений от Вельяминова, то у него было, действительно, о чем ему сообщить.

24-го октября Вельяминов получил известие, что Кази-мулла, крайне стесненный в Дагестане и у кумыков, бросился в Чечню и, явясь на Гудермес, призвал жителей ко всеобщему восстанию. Оттуда он переехал в Герменчук, потом в малую Чечню к аулу Хан-Кале и везде имел громадный успех в своей пропаганде. Даже [117] полуидолопоклонники ингуши, не имея ничего общего с шариатом — и те оказали ему сочувствие и содействие. Собрав таким образом довольно значительное скопище, Кази-мулла перешел Сунжу и хребет гор, отделяющий ее от Терека, и начал орудовать и пропагандировать также и в чеченских деревнях между этими двумя реками. Так как последнее движение его угрожало опасностью станицам Моздокского и Гребенского казачьих полков, то Вельяминов 27-го октября двинул отряд из Таш-Кичу в с. Брагуны с тем, чтобы в тот же день переправиться там через Сунжу. Но дождливая погода и необыкновенная грязь поставили трудно одолимые преграды быстрому и свободному движению войск, не смотря даже на то, что все тяжести и пленных он оставил по дороге в Амир-Аджи-Юрте, так что едва только в восемь часов вечера приблизился к селению Брагуны. А тут, на беду, случилось другое препятствие: Сунжа, удобопроходимая в брод еще поутру, от беспрестанного дождя разлилась и поднялась так высоко, что переправа сделалась невозможною. Весь следующий день был потрачен на розыски другого брода, и едва только к вечеру удалось его найти. Среди этих хлопот Вельяминову 28-го октября дали знать, что скопище Кази-муллы напало на небольшую мирную деревню Новый Юрт, расположенную на Тереке против Червленной станицы, выгнало оттуда жителей и потребовало у населения громадного аула Старого Юрта (Давлет-Гирей), чтобы и оно перешло со всем имуществом за Сунжу. Переправив уже в это время кавалерию, он тотчас отправил ее с тремя конными орудиями, под начальством г. м. князя Бековича-Черкаского, к месту деяний Кази-муллы, а когда переправились пехота и артиллерия — двинулся туда же с остальными войсками и 29-го числа соединился с князем [118] Бековичем. Кази-мулла, тем временем, усилился еще более, преимущественно пешими людьми, и расположился на правой стороне Сунжи, против деревни Чертугая, ожидая новых подкреплений. 30-го и 31-го октября отряд простоял у Старого Юрта без всякого дела, в ожидании обоза из Амир-Аджи-Юрта, движение которого замедлилось отвратительными дорогами. Скопище также ничего не предпринимало, но под вечер 31-го числа вдруг исчезло. По розыскам лазутчиков оказалось, что оно переправилось на левый берег Сунжи: пехота его расположилась в с. Ачехи, а конница потянулась по направлению к Брагунам. Уверенный, что последняя имеет намерение напасть или на это селение, или на станицу Щедринскую, Вельяминов отправил на левую сторону Терека командира гребенского казачьего войска полковника Волжинского, с 160 казаками и тремя конными орудиями, приказав ему присоединить к себе казаков, находившихся близи червленской переправы, следовать к станице Щедринской и действовать сообразно с обстоятельствами.

1-го ноября, в три часа пополуночи, Вельяминов двинулся из Старого Юрта к с. Ачехи, с намерением разогнать засевшую там пехоту. Когда отряд перешел через гору, отделявшую его от Сунжи, и стал подвигаться к Ачехи, то был встречен ружейными выстрелами, на которые впрочем почти не отвечал, поспешая обойти деревню и приблизиться к ней со стороны кр. Грозной. Лишь только движение это начинало достигать цели, трехтысячное скопище чеченцев, имевшее по-видимому сначала намерение сопротивляться, начало отходить к Сунже, боясь потерять с нею сообщение, которому угрожал отряд. Обойдя деревню, Вельяминов тотчас выдвинул на позицию 11 орудий 20-й артиллерийской бригады и открыл беглый огонь вдоль деревни для изгнания засевшего [119] в домах неприятеля: казакам же, подкрепленным баталионом Московского пехотного полка, при четырех орудиях, велел двинуться к Сунже и овладеть мостом, к которому стремились чеченцы. Когда они подошли к крутому обрыву, находившемуся в недалеком расстоянии от берега, на встречу им вынесся неожиданно ружейный залп. Князь Бекович-Черкаский, во главе казаков, бросился на горцев с решимостью и отвагою, обратил их в бегство и преследовал до реки. В это время действие нашей артиллерии заставило чеченцев бежать и из деревни, которая тотчас же была занята двумя баталионами 40-го егерского и Московского полков. Потеря наша состояла из 1-го убитого и 4-х раненых нижних чинов; неприятель оставил в наших руках только трех убитых, но весьма много потерял от нашей картечи при переходе через Сунжу. В ауле был найден обильный запас хлеба и фуража, но никакого имущества не оказалось. Большая часть скопища разошлась по домам, и только жители деревень Сунженской, Ачехи и Чертугая удалились в близлежащие леса ¹¹.

Занятие Кази-муллою селения Ачехи и оставление в нем для развлечения нашего отряда сильного скопища чеченцев было превосходно придуманною демонстрациею, посредством которой умный имам замаскировал настоящий свой план и обманул даже такого опытного и предусмотрительного генерала, обладавшего бесспорно большими военными талантами, каким был г. л. Вельяминов 3-й. В то время, когда он направил все свое внимание на ачехинское скопище, а Волжинский, двинувшись к с. Брагуны и оттуда к ст. Щедринской, собирал по пути побольше казаков, Кази-мулла, с тысячью доброконных [120] и отважных мюридов, быстро и таинственно подвигался к Кизляру. Этот интересный уголок, примкнувший к Тереку и лежащий на одном с ним уровне, окруженный массою своих виноградных садов, совершенно открытый и почти беззащитный, по довольству и богатству своих жителей, преимущественно армян, представлялся самым удобным пунктом для нападения, грабежа и всякой поживы. Патриархальный быт населения, широкое хлебосольство и почти ежедневное ликование интеллигентного люда то в одном, то в другом пункте города были лучшим вспоможением для поддержания той беспечности, которою они отличались всегда. Так было и в день 1-го ноября 1831 года ¹², когда, по случаю именин одного из зажиточных и выдающихся лиц, к нему собралась масса народа, включая всех служащих, и в числе их унтер-цейхвахтера, который, крепко-накрепко заперев в крепости пороховой погреб, спрятал ключи от него подальше. Было около полудня, и подходило уже время для расправы с вкусными пирогами из самой лучшей красной рыбы, которою без конца обилует благословенный дарами природы Кизляр — как вдруг к коменданту, подполковнику Широкову, прискакал с Лащуринского форпоста казак и доложил, что какие-то четыре человека подожгли там некоторые здания. "Для поймания сих людей и вообще для узнания о сем происшествии", Широков командировал кизлярского терского войска штабс-капитана Мещерякова, с командою казаков. Пока они пробирались по невылазному и почти никогда невысыхаемому в Кизляре болоту, не дающему возможности осенью и зимою сообщаться людям иначе как верхом [121] или на арбах, в особенности при поездке на семейные вечера, Кази-мулла, порешивший уже участь Лащуринского поста, был у самого Терека. Лишь только Мещеряков, ничего не предвидя, взошел с своими людьми на паром и отъехал на половину реки, как вдруг был встречен с противуположного берега самым оживленным ружейным огнем; паромный же канат был в это время перерублен кинжалами — и казаки предоставлены течению Терека. Не видя никакой надобности плыть к Каспийскому морю, Мещеряков, раненый между прочим пулею, бросился с командою в воду, возвратился обратно на берег и, с своей стороны, открыл огонь по неприятелю, который в это время переправлялся по его следам. Одновременно с этою партиею другая переходила реку в брод у так называемой топольской рощи, в которой построена часовня с чудотворным в ней образом св. Великомученика Георгия, а третья — против окочинской части города.

Самое пылкое воображение не могло бы себе представить той картины, которая произошла в злополучном Кизляре. Оторопелое население, потеряв всякое сознание, вместо того, чтобы скрываться в затаенных местах, выбегало из своих жилищ, металось туда и сюда и разносило всюду раздирающие душу вопли; раздавшийся на колокольнях трезвон, изображавший собою набат, вовсе излишний в эти минуты, еще более усиливал переполох и суматоху. В крепости, расположенной на окраине города, возле русской слободки, барабаны наперехват разносили тревогу, и захваченные врасплох нижние чины части линейного № 8-го баталиона и инвалидной команды бегали в разные стороны, ожидая прибытия офицеров и не будучи заранее извещены о своем сборном пункте. По улицам раздавалась ружейная трескотня [122] вломившихся уже в город партий, которые, поражая встречного и поперечного, врывались в дома, преимущественно армянской и татарской частей, в храмы, в магазины и лавки, которых в Кизляре весьма достаточно, опустошали их и с навьюченными лошадьми спешили безнаказанно к другим жилищам, не зная границ своей алчности. Некоторые хищники, пресыщенные уже добычею, бежали к берегу Терека, уводя или угоняя перед собою по несколько пленных и в редких случаях набрасывая на вьюки одних только молодых женщин, которым по необходимости отдавали преимущество, потому что иначе пришлось бы их волочить арканами по непроходимой грязи. В дополнение всего этого невообразимого хаоса из крепости раздались наконец орудийные выстрелы; но, к сожалению, они не могли причинить неприятелю вред, потому что он был прикрыт городскими зданиями. В русской слободке также кипела перестрелка с нашими солдатами линейного баталиона — и опять не совсем для нас удачная, потому что имела характер оборонительный. Неприятель потерпел кое-какой урон только от одних тезиков ¹³, которые, загородив арбами переулок, пролегавший в их маленькую слободку, стойко отбивали все его нападения Эта тяжелая божья кара над несчастным населением города неотразимо и безнаказанно продолжалась три часа. Наконец — по донесению Широкова ¹⁴ — все неприятельские толпы, с добычею и пленными, переправились обратно за Терек и потянулись по дороге к Лащуринскому форпосту; "но преследовать их, по недостатку войск, не было никакой возможности". Так плачевно завершилась [123] ужасная катастрофа, о которой старики без содрогания не могли вспоминать даже тридцать слишком лет спустя.

Потери после этого крушения оказались слишком тяжкие для населения: убитых 126, раненых 38, взятых в плен 168, преимущественно женщин. Кроме того, на Лащуринском форпосте, по донесению, за болезнью командующего терским казачьим войском, зауряд-хорунжего Петанова, "заграничный мошенник Кузу-мулла" также произвел опустошение, и притом поголовное, во время которого в команде казаков убит один офицер и три нижних чина; в команде Мещерякова убито 2 офицера и 5 казаков, и ранены, кроме Мещерякова, три казака. Это число пострадавших лиц могло бы быть еще значительнее, если бы часть жителей не успела по первой тревоге и даже во время самого опустошения города скрыться в крепости. Разграблены до 30-ти домов и три церкви. В особенности пострадала Троицкая церковь, из которой похищены пять полковых знамен, сорваны с икон серебряные оклады и унесена вся утварь. Первоначальная сумма понесенных жителями убытков показана до 25 тысяч рублей, но впоследствии полицейским управлением она исчислена в двести слишком тысяч — чему, впрочем, Вельяминов не придавал вероятия. Паника, произведенная набегом и погромом, была так велика, что после происшествия 1-го ноября большая часть жителей переселилась в крепость, где разместилась как на биваке в казенных зданиях и в соборной церкви, а частью в кибитках и палатках, и провела там всю зиму, не переставая ежедневно служить молебны о предотвращении нового бедствия. Выкуп пленных доставил Кази-мулле и его сподвижникам весьма солидную сумму денег в звонкой монете. [124]

Полковник Волжинский, преследуя Кази-муллу 1-го ноября, узнал на Ключевском посту, находившемся между станицами Червленною и Щедринскою, что он, с конною партиею, потянулся вниз по Тереку и, не предвидя никаких от того особенных последствий, крепко не торопился. Только на другой день, получив сведение о направлении скопища к Кизляру и даже о сожжении Лащуринского карантина, он кинулся за ним форсированным маршем. Одновременно с этим и Вельяминов командировал из отряда подполковника Ускова, с 300 казаков, приказав ему как можно поспешнее идти на Брагуны, переправиться там через Сунжу и стараться встретить неприятеля на возвратном пути, но ни тот, ни другой не настигли Кази-муллу и не видели его партии. Вообще, на этот раз судьба донельзя покровительствовала имаму, на горе кизлярцам, таким несчастным для них совпадением разных обстоятельств, хуже которого и быть не может. В те минуты, когда хищники, разграбив город, быстро удалялись к Лащуринскому форпосту, в Кизляр приехал, с довольно большим конвоем, аксаевский ногайский кадий. Узнав, или лучше увидев несчастие города, он повернул назад и пустился преследовать горцев. Проехав Лащуринский карантин, он встретил невдали от Магометова моста донской казачий № 11-го Басова полк, который, возвращаясь из Дагестана на Дон, должен был в этот день придти в Кизляр не позже полудня и, конечно, накрыть грабителей на месте преступления; но, по случаю ужасной дороги и крайнего утомления и без того давно измученных лошадей, запоздал на несколько часов. Кадий объявил Басову о происшествии и советовал ему преградить дорогу горцам, которые, по его мнению, должны были скоро подойти к мосту; но полковник [125] Басов ему не только не поверил, а счел за подозрительного человека и арестовал со всею его командою. Придя на Лащуринский форпост и увидев там догоравшие здания и тела убитых, Басов мог бы, наконец, увериться в своей ошибке, но, к сожалению, и тут выказал полное упрямство. Только прибыв в Кизляр не более двух часов спустя после того, как ушел Кази-мулла, он не мог не убедиться в горькой истине. Вместо того, чтобы пуститься по следам неприятеля тотчас же, он выступил только на следующий день в девять часов утра, когда получил от коменданта формальный отзыв о постигшем город несчастии. Конечно, такая услуга ни к чему не повела, кроме нового бесконечного утомления людей. Пройдя за Лащуринский форпост, полк возвратился назад без всякого успеха, бросив по дороге пять лошадей, и лишь разведав, что Кази-мулла, отступая проселочною дорогою, перешел через Магометов мост только в три часа пополуночи, а затем принял вправо и исчез в горах. Таким образом, Кази-мулла был бы положительно в наших руках, если бы ему не помогли достойные упрека действия полковника Басова. Вельяминов узнал обо всем этом только в конце декабря, а до того времени крайне недоумевал, как это Басов не встретил скопища Кази-муллы. Если бы в свое время он получил все эти сведения, то загадка тогда же разъяснилась бы для него, и он бы ясно убедился, что Басов мог поправить дело, не не захотел, потому что пожалел лошадей ¹⁵.

Для безопасности Кизляра в дальнейшем времени и для успокоения его жителей Басова полк остановлен был [126] там впредь до особого распоряжения. Для восстановления порядка и упрочения безопасности города был тотчас послан туда г. м. князь Бекович-Черкаский, которому, между прочим, велено Вельяминовым уговорить жителей очистить крепость и возвратиться в свои дома, так как казенные помещения в ней предстояло занять присутственными местами, лазаретом и городскою больницею. Жители не обратили на это внимания, и хотя уступили занятые ими в крепости казенные здания, но продолжали оставаться в своем импровизованном лагере, в церкви и везде, где только не могли быть стеснены распоряжениями власти. Не ожидая, когда им указаны будут меры и способы к охранению себя от возможных в будущем новых нападений горцев, они позаботились о себе сами и решили: 1) огородить город плетнем и колючкою своими собственными руками и выбрать для этого из среды себя рабочих от всех сословий — от дворянского 55 человек, от армян 450, от грузин 48 и от тезиков 50; 2) для содержания в окрестностях города пикетов назначить от тех же сословий 340 человек; 3) составить из среды себя ополчение, третья часть которого должна была постоянно и безотлучно находиться в городе для обороны; 4) для сохранения должного порядка в наряде людей и для разведок о неприятеле выбрать из всех сословий 16 человек и 5) все свои распоряжения и действия в этих случаях подчинить коменданту и городничему.

Эти похвальные мероприятия говорили сами за себя, но взгляды и понятия золотого старого времени, как нельзя лучше характеризующие его, не дали им возможности осуществиться. Из весьма ценных и интересных на этот раз документов оказывается следующее: Вельяминов не согласился или, просто сказать, отказался утвердить [127] все эти меры, так как, по его словам, "хотя в них нет ничего, могущего служить ко вреду, но заключаются общественные сборы". Приостановив эти распоряжения и представляя их на усмотрение корпусного командира, он в то же время высказал такое мнение:

«Зная кизлярских жителей, я не могу быть уверен, чтобы они хотя четвертую часть своего предположения привели в исполнение».

На чем основывалось это "знание" Вельяминова — он не объясняет; из всей же деятельности его до того времени не видно, чтобы он когда-либо посещал Кизляр. Корпусный командир барон Розен 1-й пошел еще далее. Он дал знать командующему войсками, что 1) разрешает огородить город, но с тем, чтобы "отнюдь не допускать дворян" к производству этих работ; 2) допускает коменданту наряд обывателей для содержания пикетов — но лишь "обыкновенным полицейским порядком", т. е., другими словами, принудительным; 3) в случае нападения он может принимать все меры для отражения, "но сие должно производиться по приказанию его, а не по собственному распоряжению различных сословий — что ни в каком случае не должно быть допускаемо"; 4) равномерно запрещает учреждение из жителей какого-либо комитета для обеспечения безопасности города; 5) вообще, все вышеозначенное должно производиться только в крайности и без назначения особенных денежных сборов. В заключение, было предписано Вельяминову принять меры, чтобы под предлогом обеспечения безопасности города не произошло злоупотреблений тягостных для жителей ¹⁶. Конечно, после такого предписания город остался [128] в прежнем положении, и большая часть его населения до окончательного покорения восточного Кавказа держала все свое ценное имущество в замкнутых сундуках. При малейшем слухе о Кази-мулле, Гамзат-беке, Шамиле, Хаджи-Мурате и тому подобных лицах, эти сундуки сейчас спроваживались в крепость, и хозяева их располагались там биваком.

Кизлярцы имели полное основание сомневаться в своей безопасности, потому что редкий день на Тереке обходился без хищнических приключений, весть о которых сейчас же доходила до них в виде катящегося с горы снежного кома, а орудийные выстрелы ближайших постов и соседних станиц, возвещавшие тревогу, еще внушительнее подтверждали им о возможности повторения событии 1-го ноября. И действительно, поощренные и обольщенные успехом этого рокового для кизлярцев дня, чеченцы сами без пособия Кази-муллы, пробовали счастье то там, то сям и собирались для этого даже в весьма значительные и грозные, при нашем бессилии на линии, партии. Далеко не остыло еще впечатление "козьмо-демьянской катастрофы", как в городе было уже известно от заезжих караногайцев, джембулуковцев и других окрестных к Кизляру кочевников, что по Тереку снова рыскает Кази-мулла чуть не с тысячною партиею. Что там не было и не могло быть Кази-муллы — это в действительности не подлежало сомнению; но что было очень опасно и тревожно, и что большая партия — конечно, далеко не тысячная — не расходилась — это также было вполне верно. Эта партия, в числе 150 человек, в ночь с 6-го на 7-е ноября, безнаказанно угнала на левой стороне Терека табун лошадей, принадлежавший караногайцу Тогунчеева аула Ясинбеку, и может быть, подхватила бы еще что-нибудь и в станицах, но была открыта разъездом Растяжного поста, [129] который тотчас дал знать о ней на Ключевский пост полковнику Волжинскому. Последний, с казаками и двумя конными орудиями, настиг ее между Маковским и Роговицким постами и отбил табун; но она, быстро перебравшись за Терек, не только не намерена была уйти подальше, а даже открыла пальбу. Тогда Волжинский на кайках переехал с казаками реку, прогнал ее и преследовал до подножия хребта. В этой схватке у нас был убит один и ранено шесть казаков.

Вельяминов все это время находился с отрядом при сел. Ачехи, обеспечивая захваченным в нем хлебом и фуражом не только свои войска, но и крепость Грозную. Только 8-го ноября он переправился на правый берег Сунжи и расположил отряд у деревни Сунженской. Не предвидя затем крайней необходимости действовать более на кумыкской плоскости, и не имея возможности, если бы встретилась нужда, употребить кавалерию в чеченских лесах, он отправил на линию всех казаков, и к половине ноября образовал в разных местах следующие резервы для охранения ее от вторжения хищников: на Татаринском посту 60 человек с од

ним медным орудием, на Албецком 40 чел., на Сухом 100 чел. с одним орудием, на Ключевском 200 чел. при двух орудиях и на Дубовском 150 человек. Давая корпусному командиру отчет в своих действиях и в неосуществившихся некоторых намерениях, он в то же время знакомил его и с положением вверенного ему района. Из слов его видно, что чир-юртовским успехом он думал достигнуть больших результатов, и должен был сознаться, что ошибся в ожиданиях, так как влияние Кази-мулы на умы народов не вдруг могло быть уничтожено" — до того глубоко он запустил корни в их убеждения. В те минуты, когда, после [130] наших успехов в Дювеке, Эрпели, Черкее и Чир-юрте, казалось нам, что проповедник шариата неизбежно должен затереться и затушеваться — он вдруг нашел возможность соединить под своим знаменем массу чеченцев и, игнорируя существование нашего отряда, угрожавшего населению в его собственных жилищах, произвел отважное нападение на многолюдный сравнительно город. Из этого ясно усматривалась вся сила его влияния на народ, который жертвовал своими очагами, своим семейством и имуществом, лишь бы исполнить его волю, какова бы она ни была, хотя бы истекала из простой фантазии. И кизлярский погром, столь удачный для него, еще более подчинил ему слабые и легковерные умы чеченцев — что немедленно и прежде всего отразилось на жителях Нового Аксая, поселенного возле Таш-Кичу: после чир-юртовского дела они совершенно отклонились от имама, а после кизлярского выразили намерение вновь к нему присоединиться, лишь бы он показался в окрестностях их аула. Того же ожидал Вельяминов и от качкалыковских деревень, лежавших по хребту, отделяющему Чечню от кумыкской плоскости.

«Такое расположение здешних народов — писал командующий войсками — даст сему мятежнику возможность по произволу его собирать вооруженные скопища и повторять набеги за Терек».

Каждый из таких набегов, даже малыми партиями мог остаться безнаказанным, потому что пограничная цепь наша на кавказской линии была крайне слаба, во второй линии резервов не было никаких, а вся огорожа станиц заключалась в обветшалой и запущенной колючке. Единственное сродство, которое находил Вельяминов чтобы положить предел подобным предприятиям с основательною надеждою на успех, состояло в значительном [131] увеличении числа войск на левом фланге линии и в центре: — вечная, неумолкаемая и вполне правдивая песня нашего кавказского начальства до конца пятидесятых годов. На левом фланге линии нужны были одновременно действия и наступательные, и оборонительные — а первых предпринять было нельзя по недостатку войск. Находя необходимым придержать в Кизляре Басова полк до совершенного прекращения мятежа, возженнего Кази-муллою, Вельяминов просил на этот раз прибавить в его отряд от 12-ти до 15-ти тысяч пехоты и по крайней мере десять казачьих полков, а также хотя бы шесть орудий, для замены ими конно-казачьих, лошади которых пришли в безусловную негодность. При таких средствах он надеялся довольно скоро смирить возмутившиеся народы, а в противном случае — не ручался ни за спокойствие края, ни за возможность предупреждения новых набегов неприятеля, подобных кизлярскому. Обрисовывая вместе с тем положение и отношения к нам каждой кавказской народности отдельно и некоторых правителей — чем крайне интересовался барон Розен 1-й, видимо вовсе незнакомый с краем и прибывший словно в неслыханную им дотоле землю — Вельяминов, между прочим, останавливал его внимание на Нуцал-хане аварском, рекомендуя его незаслуживающим ни малейшего доверия ¹⁷.

Барон Розен 1-й очень быстро отозвался на представление Вельяминова, и в то время, когда Панкратьев, удерживая свой отряд в сборе, ждал вестей с левого фланга и дорожил каждою ротою в виду какого-нибудь крайнего и непредвиденного случая, корпусный командир предписал ему 10-го ноября направить в кр. Внезапную [132] столько пехоты, сколько обстоятельства позволят, примерно до четырех баталионов, с соответствующим числом артиллерии, и до 500 человек мусульманской конницы в составе одного полка. Но так как за спокойствие Дагестана ручаться было также нельзя, то барон Розен приказывал Вельяминову — в случае появления там Кази-муллы оказать с своей стороны содействие дагестанскому отряду; а чтобы не допустить возмущения в Кабарде, он, кроме того, отправил к нему из Закавказья два баталиона и 4 конных орудия донской № 3-го роты. Других усилений из закавказских войск произвести пока было невозможно, так как постоянно доходили известия, что между глуходарами идут оживленные толки о набеге на Кахетию по наущениям сообщников Кази-муллы и по настояниям беглых джаро-белаканцев. Представляя такое положение края на Высочайшее воззрение, и прося возвратить на Кавказ из действующей армии на Дунае сборный линейный, два конных черноморских и один пеший казачий полки, барон Розен вместе с тем выразил и свой план, который полагал себе в руководство для дальнейших действий: скорее восстановить спокойствие, утишить общее раздражение горцев; привести линию в надежное оборонительное положение, а потом уже направить действия к укрощению народов — но не оружием, а путем мирных сношений и торговли, частью только примерным наказанием обществ наиболее нам враждебных, а частью и постепенным утверждением нашим на пунктах, где обстоятельства и силы наши позволят. Таким образом, наступательной войны, с целью покорения края и утверждения в нем нашего полного господства, новый главноуправляющий не допускал, так как находил ее [133] невозможною при шестидесяти тысячах пехоты, бывшей в то время в крае с прикомандированными войсками и линейными баталионами, разбросанной на пространстве от Абас-Абада, Эривани и т. д. до Анапы и Геленджика ¹⁸.

Как ни были благодетельны мирные преднамерения и цели барона Розена относительно горцев, но текущие обстоятельства далеко не соответствовали им, в особенности при жгучей и настойчивой деятельности Кази-муллы, который так же спокойно и характерно относился к своим успехам, вовсе не увлекаясь ими, как мало огорчался и разными неудачами. Последние начались для него в Дагестане, в противуположность тому, как это было в Чечне, сейчас же после кизлярского погрома. Население, уже несколько отрезвленное, выразило ему иные чувства, чем те, которыми он пользовался до настоящей минуты среди чеченцев, и какие оно проявляло ему постоянно. В полдень 2-го ноября он переправился выше Костека на правый берег Сулака, разделил здесь добычу и отпустил чеченцев, а затем с остальными мятежниками намерен был идти в Черкей; но жители этого селения, узнав о его маршруте, и опасаясь с одной стороны, что могут подвергнуться мщению за изъявление нам покорности, а с другой — боясь и нашего возмездия за новую измену, объявили ему, что не впустят к себе ни его, ни находящихся при нем черкеевцев. Имам был настолько благоразумен, что пока не стал препираться с своими отщепенцами и направился в Зубут. Но и здесь для него оказалось не лучше: зубутовцы разделились надвое, и одна половина стала за, а другая против него. Видя в этом подражание Черкею, Кази-мулла повернул обратно к этому аулу и, остановившись в одной версте от него, [134] послал Таймасхан-кадия и муллу Иса Чалова для переговоров с жителями. Лица эти прибыли в селение, и в собрании общества второй из них сделал вопрос: кто посмел отдать русским орудие? На это ему отвечали, что отдал его отец. Дальнейшие переговоры со стороны парламентеров в пользу их владыки были для него вполне неблагоприятны, так что в заключение черкеевцы даже пригрозили ему призывом наших войск, если он позволит себе явиться к ним. Оставив в покое неблагодарных своих недавних последователей, имам направился в шамхальство, надеясь найти здесь для себя почву менее шаткую, и в ночь на 8-е ноября, с партиею в 200 мюридов, прибыл в Каранай. Но, к удивлению его, встреча здесь населения была уж совсем отвратительная: оно вышло к нему с оружием в руках и вступило в перестрелку; в то же время Улубей с эрпелинцами сделал засаду по пути к своему селению, а Сулейман, находясь в Карабудахкенте, послал каранайцам подкрепление, наскоро собрав для того жителей соседних аулов. Но пока последние прибыли в Каранай — Кази-мулла бежал, потеряв несколько убитых, достаточное число лошадей и 7 человек пленных, которые, в назидание всем прочим мятежникам, по приказанию генерала Панкратьева, были тотчас повешены. Эрпелинцы и каранайцы преследовали своего имама до входа в ущелье Бужуна, в котором он, наконец, перевел дух и оттуда прямою дорогою направился в Гимры, "где находилась его старшая жена и часть семейства" ¹⁹. При этом движении он следовал, конечно, заранее [135] составленному им плану, так как в те минуты в Гимрах ратовал за него Гамзат-бек гоцатлинский, с партиею аварцев, склоняя гимрынцев и других койсубулинцев к содействию своему старому приятелю ²⁰. Появление в Дагестане беспокойного и неотвязчивого возмутителя заставило наши войска, немного отдохнувшие в его отсутствие, снова стать в ружье. Колонны получили приказание быть готовыми к выступлению, а Вельяминову послан отказ в подкреплении, не смотря даже на прибытие 10-го ноября донского казачьего № 8-го полка, явившегося на смену № 13-го Шурупова полка. Отказ мотивировался Панкратьевым переменою обстоятельств, ослаблением его отряда вследствие расформирования некоторых частей и предстоявшим в скорости отправлением двух баталионов Эриванского карабинерного полка в их штаб-квартиру. Корпусному же командиру он по поводу этого изложил взгляд, направленный совершенно в разрез с мнением Вельяминова, и некоторым образом разоблачающий изнанку дела:

«По ближайшему усмотрению обстоятельств левого фланга кавказской линии я полагаю, что нет никакой надобности усиливать находящиеся там войска, ибо число оных весьма достаточно, никогда такового прежде там не бывало. Кази-мулла был чрезвычайно опасен для Дагестана, где народ имел к нему большую приверженность, видя в нем пророка; но на линии сего никогда не могло быть, ибо чеченцы весьма мало привязаны к магометанской вере и побуждаются к набегам единственно желанием добычи. Если Кази-мулла ограбил Кизляр, то сие произошло от того, что он успел ложно распространяемыми слухами отвлечь внимание г. л. Вельяминова. Теперь же нельзя [136] предвидеть, чтобы Кази-мулла мог сделать какое-либо важное предприятие» ²¹.

Шамхалу, Ахмет-хану мехтулинскому, Улубею эрпелинскому в особенности, и наконец черкеевцам были разосланы внушительные письма об истреблении Кази-муллы каким бы то ни было образом, так как, при ничтожном числе находившихся при нем приверженцев, это представлялось теперь наиболее удобным и возможным. В этих письмах Панкратьев выразился, что тот, "кто убьет Кази-муллу, будет озолочен и получит другие большие награды". Более всего он рассчитывал на Улубея и просил его, собрав партию удальцов, "отправиться ночью секретным образом для нападения на мятежника". В заключение он предписал Каханову — как можно поспешнее перейти с отрядом к Темир-Хан-Шуре и распустить слух, что сам Панкратьев выступает из Дербента с огромными силами для совершенного и окончательного истребления Кази-муллы. Вслед затем направлена в Шуру и колонна Миклашевского ²².

Только в Гимрах Кази-мулла нашел сочувствие, и то лишь со стороны одной половины населения, которая, не смотря на противоречие другой, все-таки приняла и приютила его. Благодаря этому обстоятельству, а также новым воззваниям преимущественно к койсубулинцам, дела имама опять уладились настолько, что двухсотенная партия его приверженцев быстро усилилась еще четырью стами, и он распустил слух, что намерен предпринять движение для наказания эрпелинцев и каранайцев. Улубей, узнав об этом от старшины Доудил-Магомы, предвидя невозможность устоять против Кази-муллы, так как в Эрпели было только всего 100 человек пехоты [137] просил Каханова придти к нему на помощь. Последний получил это приглашение 12-го ноября, по прибытии с отрядом из Карабудахкента в Шуру, и должен был отложить выступление до утра, с тем, чтобы заодно пройти прямо и непосредственно к убежищу Кази-муллы; но Ахмет-хан явившийся к этому моменту в лагерь, сообщил ему, что он накануне был в Чумкескенте, сжег его, и все укрепления истребил до основания. Тогда Каханов приостановил движение отряда и направил в Эрпели Ахмет-хана с тридцатью состоявшими при нем всадниками, а каранайского бека Юсуфа, находившегося в Шуре, послал в его деревню собрать жителей и также оказать содействие эрпелинцам. Не доверяя однако вполне Ахмет-хану, и решив лично удостовериться в действительности его подвига, он все-таки намерен был посетить Чумкескент — как вдруг получил приказание Панкратьева следовать в Эрпели. В это же время, 13-го ноября, прибыли в Шуру с отрядами полковники Миклашевский и князь Дадиани, направленные Панкратьевым также в Эрпели, но с тем, чтобы первый из них пока расположился на дороге, ведущей в Гимры, а Дадиани — у Караная, оставив по пути при отряде Миклашевского два горных орудия, Каханов выступил 14-го числа, в 6 часов вечера, и стал на бивак в четырех верстах от Караная с двумя баталионами апшеронцев, при шести орудиях, рассчитывая на другой день подвинуться к самому селению, а пять рот куринцев, с четырьмя орудиями, тотчас отправил к Эрпели. При таких обстоятельствах намерение его насчет логовища Кази-муллы осталось неисполненным до удобного случая ²³.

Генерал-адъютант Панкратьев не намерен был [138] предпринимать движения на Гимры, так как “предвидел невозможность выгнать оттуда Кази-муллу силою оружия”. Стянув войска в Эрпели, он ограничился тем, что послал письмо и подарки к почетным лицам койсубулинского общества, чтобы они убеждениями своими отклонили народ от союза с возмутителем, а в самое селение Гимры отправил, при посредстве шамхала, благонадежное лицо, с настоятельным требованием, чтобы Кази-мулла был выгнан оттуда. 16-го ноябри командующий поисками сам прибыл в Эрпели. Сюда явились к нему посланные от Доудил-Магомы с уверением, что гимрынцы не намерены терпеть у себя бунтовщика. Действительно, вследствие ли понуждений гимрынцев. или по иным своим соображениям, имам оставил Гимры и с своею партиею удалился в Ирганай, где уже ожидал ого Гамзат-бек с аварцами и койсубулинцами, а также и другая его жена, выехавшая туда из Черкея. За усердие, выраженное Доудил-Магомою, Панкратьев послал ему подарок и обещал свое покровительство всему гимрынскому обществу, а сам поспешил донести корпусному командиру:

«Кази-мулла совершенно потерял свое прежнее влияние на умы дагестанцев, и он теперь ничто иное, как начальник разбойничьей шайки, скитающейся по ущельям Кавказа» ²⁴.

В виду этого убеждения, а также по случаю большого снега и сильного холода, генерал-адъютант Панкратов распустил по домам все остальные мусульманские милиции, а регулярные войска решил расположить частью на зимних квартирах, а частью отправить в их штаб-квартиры. После целого ряда распоряжений, нередко сбивчивых и одно другое отменявших, а иногда и взаимно противоречивых, между 21-м и 27-м числами [139] ноября войска установились следующим образом: 42-й егерский полк, с четырьмя орудиями 22-й артил. бригады, оставлен в Карабудахкенте и причислен к отряду Каханова, занявшему Мехтули, впредь до приказания корпусного командира об отправлении его в свою штаб-квартиру; два баталиона Эриванского карабинерного полка, команда кавказского саперного баталиона, шесть орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады и два 5-й резервной батарейной роты 22-й бригады, передвинутые в Дербент к 25-му ноября, должны были 27-го числа следовать в свои штаб-квартиры; четыре горных единорога 22-й артиллерийской бригады оставлены в Дербенте, дабы, в случае движения, иметь их ближе к войскам генерал-маиора Каханова. Две роты Апшеронского пехотного полка, с одним полевым орудием, занимавшие посты в селении Зиахуре, отправлены 30-го ноября, для обеспечения сообщения, обратно в Кубу; по присоединении к ним 2-го декабря других двух рот, находившихся в северном Дагестане, расположенный в Кубе грузинский линейный № 5-го баталион должен был выступить 3-го декабря в свою штаб-квартиру, в гор. Эривань.

Не взирая на то, что Панкратьев считал теперь Кази-муллу обездоленным и для нас безвредным, он все-таки не хотел оставить северный Дагестан, не уничтожив его самого и его шайку — что, при текущих обстоятельствах, казалось ему весьма легко. 21-го ноября он поручил г. м. Каханову произвести ночное нападение на возмутителя в ущельи возле Ирганая и предписал о том же Ахмет-хану, предлагая Каханову всевозможными способами поощрить его к тому. Но одновременно с этим Каханов получил известие, что полуотверженный имам в ночь с 22-го на 23-е ноября, с партиею до 600 человек, преимущественно койсубулинцев, спустился к с. [140] Эрпели. Нимало не мешкая, он тотчас же подхватил баталион Апшеронского полка, с двумя орудиями, и выступил с ними из Дженгутая в Муселим-аул. В этом селении он известился, что Кази-мулла прошел в Чумкескент, отхватив по пути у жителей 25 штук рогатого скота. Хотя Ахмет-хан и удостоверял, что он уже уничтожил это убежище, но Каханов, не имея до сих пор никаких других данных в подтверждение этого заявления, не рискнул двинуться туда с одним баталионом, а перешел пока в с. Казанище, приказав полковнику Гофману явиться еще с баталионом куринцев и двумя орудиями. Части эти прибыли ночью 23-го числа. Теперь Каханов получил возможность двинуться в Чумкескенту, но для обеспечения полного успеха в столь серьезном предприятии ему недоставало только надежного резерва, почему он предписал полковнику Миклашевскому поспешить в Казанище с шестью ротами вверенного ему полка и тремя орудиями. Затем, не ожидая его, он с рассветом 24-го ноября двинулся к Чумкескенту с двумя баталионами апшеронцев и куринцев, при четырех орудиях легкой № 3-го роты 21-й артиллерийской бригады, и с несколькими сотнями эрпелинцев, казанищенцев и каранайцев, из коих первые были под начальством Улубея, а остальные — Али-бека.

При приближении отряда к завалам, устроенным впереди чумкескентского леса, неприятель с разных пунктов своего заповедного убежища открыл сильный ружейный огонь. Три орудия выехали на позицию и стали громить картечью и гранатами все пространство, охваченное мюридами вдоль опушки, и самую глубину леса, а баталион апшеронцев с одним орудием, направлен был им во фланг по ту сторону уже знакомого нам рокового оврага; впереди же леса фланги были [141] заняты — справа у Чумкескента, от с. Эрпели, Улубеем, а слева — Али-беком, которые, с своей стороны, поддерживали сильный огонь. Артиллерия, действуя быстро и весьма удачно, видимо ослабила неприятельский огонь и вполне достаточно подготовила атаку завалов и флангов противника, так что оставалось только куринцев двинуть с фронта, а потом жителям преследовать расстроенного неприятеля — и, казалось, дело бы вышло хорошо; но вдруг спустился такой густой туман, и с ним вместе повалил такой обильный снег, что вся местность перед глазами наших войск мгновенно скрылась как под непроницаемым одеялом. Бой невольно прекратился с обеих сторон сам собою — и апшеронцы были отозваны назад, а вскоре затем, в пять часов вечера, началось и отступление отряда. Тут-то Кази-мулла развернул свою энергию и всем скопищем, в составе до тысячи человек, ударил на уходившие войска. Часть его, быстро перебежав по опушке леса на правую сторону дороги, кинулась на пехоту в шашки и кинжалы: назойливость и дерзость ее были так велики, что самые дружные отпоры не могли окончательно ее отбросить, и она все продолжала провожать арриергард по узкой и лесистой дороге на протяжении почти пяти верст. Естественно, что со стороны импровизованной нашей милиции не было сделано никакой попытки поддержать пехоту, и последняя, будучи предоставлена своему штыку, одна вынесла на себе всю тягость боя. Ночь и снег, по словам Каханова, были единственным препятствием остановить отряд и опрокинуть дерзкого неприятеля. Мы лишились одного убитого, 26-ти раненых и восьми без вести пропавших нижних чинов. Теперь только Каханов убедился в полной лживости сообщения Ахмет-хана о разорении Чумкескента. Какая цель была этому гвардейскому ротмистру так нагло обмануть начальника отряда и подвести [142] его и наши войска под крайнюю неприятность — осталось неизвестным, потому что некогда было расследывать. Каханов же ограничился только тем, что сделал ему строгое замечание ²⁵.

Неудача однако не парализовала настойчивости Каханова, и он, отправив 24-го числа, одну роту в кр. Бурную за провиантом, отступил в Казанище и решил после небольшого отдыха войск, 25-го числа повторить свое движение. Не имея хлеба и фуража ни на людях, ни в вагенбурге, он рассчитывал до возвращения роты найти его в Казанищах, чтобы хоть на один день подкрепить силы голодных людей и лошадей, но не нашел ни зерна, ни клочка сена. А тем временем снег продолжал все плотнее и гуще устилать землю; мороз достиг 15-ти градусов, и рота не прибыла даже в ночь на 26-е число. При таких условиях новое нападение на Чумкескент становилось положительно невозможным, не смотря даже на то, что вовремя явились к отряду шесть рот 42-го егерского полка — и Каханов должен был от него отказаться, тем более, что “не полагался на верность собранной им милиции". Вместо Чумкескента он направился назад — к Дженгутаю, Параулу и Карабудахкенту, для обеспечения себя продовольствием. Кази-мулла как бы предвидел эту развязку и зорко подстерегал наши войска. Чуть только они двинулись из Казанищ в ночь на 26-е число, он тотчас направил по их следам партию в 300 человек и, торжествуя, что может наконец расплатиться с эрпелинцами, а в особенности с Улубеем, приказал ей напасть на Эрпели. Перед рассветом, когда все жители покоились безмятежным [143] сном, мюриды ворвались в соление, вырезали несколько человек и разграбили некоторые дома. Эрпелинцы их отразили, по предусмотрительный Кази-мулла подослал к этому моменту еще сотню мюридов — и нападение повторилось. Улубей, но главе своих нукеров и жителей, дрался как уязвленный лев; даже мать его, пылая мщением и злобою против злодеев, кинулась на них с топором и сразила одного, но за это поплатилась несчастная своею жизнью. Партия опять была отражена, с потерею в оба раза 9-ти убитых и двух взятых в плен, которые тотчас же от руки Улубея погибли жестокою казнью. Эрпелинцы лишились четырех человек. При начале нападения вслед за Кахановым поскакал гонец, прося его возвратиться для подания помощи, но начальник отряда был бессилен оказать свое содействие и только экстренно послал от себя другого нарочного к шамхалу и Ахмет-хану. Но пока они подошли с своими всадниками — толпы укрылись уже в Чумкескенте ²⁶.

Панкратьев, узнав о “неудачном" предприятии Каханова и о “бесполезной потере" людей, не мог не взволноваться до глубины души, так как этот случай значительно подрывал недавние успехи нашего оружия. Он писал ему:

«Я нахожусь в необходимости объяснить в. пр., что подобные безуспешные действия и возвращение войск на квартиры заставляют терять все выгоды успешно совершенной экспедиции и воскрешают Кази-муллу и сообщников его. По слабости здоровья моего не будучи в состоянии скоро прибыть в селение Казанище, я предписываю в. пр., собрав все четыре баталиона с артилериею вверенного вам отряда, как можно поспешнее атаковать Кази-муллу в Чумкескенте и непременно разбить его, чего [144] бы то ни стоило — что и возлагаю на ответственность вашу. Предлагаю вам поручить атаку Чумкескента полковнику Миклашевскому. Если вы не надеетесь на шамхальских людей, то в таком случае лучше не брать их в помощь. Весьма сожалею, что сильный туман препятствовал в. пр. довершить победу, коей последствия могли быть столь блистательны и славны». ²⁷

Это суровое и, в заключении своем, ироническое предписание решило судьбу Чумкескента, но честь славного поражения Кази-муллы досталась не Каханову: обиженный резкостью Панкратьева, он сказался больным и, ”будучи не в состоянии по расстроенному здоровью выполнить волю” командующего войсками, 29-го ноября сдал войска, расположенные при Дженгутае, Парауле и Гелли, полковнику Миклашевскому, препроводив ему к “точному исполнению и копию" данного ему предписания. Между прочим он предупредил его, что “Чумкескент укреплен весьма сильно". Миклашевский решил на другой же день выступить в Казанище, чтобы “1-го декабря, с божьею помощью — так он выразился — атаковать Кази-муллу в его убежище" ²⁸. Для прикрытия вагенбурга в Казанище и для того, чтобы не ослаблять своего отряда, он вызвал из кр. Бурной две роты апшеронцев под начальством маиора Лещенко. Панкратьев, с своей стороны, тотчас несколько изменил дислокацию войск. предписав двум ротам апшеронцев и одному орудию, находившимся в Зиахуре, следовать не в Кубу, а в Дербент, а баталионам Эриванского карабинерного полка повернуть назад и остановиться близь Дербента у селения Куллара.

Вечером 30-го ноября отряд Миклашевского прибыл в Казанище. Готовиться к бою было нечего, поэтому [145] солдаты и частью офицеры предались отдыху. Только Александр Михайлович с немногими приближенными просидел далеко за полночь. Они-то передали в потомство, что время от времени мрачная дума невольно скользила по лицу его, и рассказ его о виденном накануне сне просвечивал явным предчувствием какой-то роковой доли. Однако все это в заключение сгладилось радужными мыслями о непременной победе, в которой он был уверен, безусловно полагаясь на мужество и преданность к нему солдат, а также о разрешенном ему для женитьбы отпуске, предстоявшем через несколько дней.

Отряд поднялся на ноги еще до рассвета и с восходом солнца двинулся на гору. Вагенбург остался под прикрытием двух рот куринцев, вверенных начальству маиора Снаксарева. Подходя к Чумкескенту, Миклашевский усмотрел вдали на левом фланге неприятельской позиции несколько сакль и землянок и, оставив против тропы, ведущей к ним, роту куринцев, распределил милицию следующим образом: шамхала и Ахмет-хана он поставил на дороге от Казанищ, а Улубея с эрпелинцами и каранайцами — по пути от Гимры; сам же с прочими войсками двинулся вперед. Лишь только он удалился от своего резерва на некоторое расстояние, по гимрынской дороге показалась партия приблизительно в двести человек, оказавшихся потом аварцами, которая спешила на поддержку имаму. Улубей смело направился ей на встречу, открыл бойкий огонь, быстро разбросал ее в стороны и обратил в бегство, захватив шесть пленных. В это время Миклашевский, подойдя к оврагу, произвел рекогносцировку подступов к убежищу неприятеля. Он увидел, что провезти орудия через овраг невозможно, а если бы и удалось, то впереди, по словам посланного им для дальнейшего обзора [146] местности маиора князя Бебутова, предстояло с большим трудом расчищать дорогу, которую преграждали два громадных бревенчатых завала. Не желая терять на это дорогое время, так как зимний день и без того короток, Миклашевский решил атаковать неприятеля одною пехотою. Избрав позицию, с которой возможно было удобно действовать по завалам артиллериею, начальник отряда расположил на ней восемь орудий, открыл огонь и затем отправил три баталиона, под командою подполковника Михайлова, через ров по дороге вправо. Апшеронцы и егеря, под сильным беглым огнем, на штыках ворвались в первый завал, мгновенно очистили его, выхватили из-под кинжалов мюридов другой завал и на плечах их понеслись далее. Но тут неожиданно предстало перед ними в лощине, закрытое от орудийных выстрелов, укрепление Агач-Кала. Оно находилось на краю утеса и состояло из высокого трехстенного бревенчатого сруба, обстреливаемого по углам из сакль, сложенных в виде башен, и обнесенного палисадом, а с южной стороны оврагом или, лучше сказать, природным рвом в пятьдесят сажень глубины. Сверху оно было накрыто суковатыми пнями, увенчанными целою системою значков, и между бревнами имело брусочки, образовывавшие во всю длину просветы, которые представляли собою одну непрерывную бойницу. Большая часть бежавших мюридов успела безнаказанно проскочить в это убежище, а те, которые опоздали, были отрезаны и погибли на штыках и под прикладами. За то, дорого достался атакующим этот первый успех: десятки их сразу устлали собою подножие неодолимого укрепления — и ожесточенная атака оборвалась, сменившись беглою пальбою с расстояния трех-четырех десятков шагов. Но это продолжалось лишь несколько мгновений, пока соображение не подсказало всем, [147] что никакого исхода кроме победы быть не должно. Быстро очнувшись от неожиданного отпора со стороны невидимого неприятеля, солдаты, предводимые своими достойными офицерами, кучками бросались к стенам укрепления с разных пунктов, частью успевали вскарабкаться наверх, срывали окровавленные значки — и тут же погибали, пробитые десятками пуль. Суковатая кровля была непроницаема, а ожесточению мюридов не было границ. Увлеченные бешеною отвагою, они, в свою очередь, вылезали из укрепления и с шашками и кинжалами кидались на атакующих, как бы с явною целью умереть героями. К чести их нужно сказать, что они вполне достигали этой цели. Потери было много, а результата никакого, и наши бесплодные атаки начинали принимать отпечаток нерешительности.

Миклашевский в это время находился по ту сторону оврага и с нетерпением ожидал известий. Увидев быстро приближавшегося к нему офицера, он выступил несколько шагов вперед, налету подхватил от него три-четыре слова и крикнул: "коня"! Приказав маиору Бебутову броситься с двумя ротами куринцев в непроходимый овраг и подать помощь апшеронцам и егерям, Миклашевский вслед за ним вскачь спустился с крутизны и вскачь поднялся на противуположный утес по такой тропинке, по которой и пешком взобраться было трудно. Во время этого лихого перескока он был ранен пулею в руку, но не обратил на это никакого внимания. Куринцы почти не отставали от него. Он налетел в тот критический момент колебания боя, когда одна или много две новые наши неудачи могли составить полное торжество неприятеля. Услышав мгновенно над собою только два слова: "вперед, молодцами"! и угадав по этому магическому возгласу своего обожаемого командира, [148] егеря, а за ними и апшеронцы, с воскресшими и освеженными силами, все как один, кинулись в последний раз к неприступной твердыне и охватили ее по всему фасу с дружным, единодушным "ура". Подоспели куринцы — и на этот раз затрещали уже не выстрелы, а самые бревна укрепления, там и сям обнажавшие его внутренность. Миклашевский был в первом ряду увлеченных отвагою солдат, между куринцами и егерями, и в запальчивости "сам рубил палисад и разбрасывал руками бревна" ^29. Но этот пример беззаветного мужества, во всякое другое время совершенно лишний для начальника, а в данный момент приведший солдат в безграничное одушевление, был прощальным актом славной жизненной деятельности Миклашевского. В то время, когда сквозь образовавшееся в срубе отверстие он хотел поразить шашкою искаженное от злобы лицо одного мюрида, из-за плеча последнего вынеслась роковая пуля — и Миклашевского не стало. Единственное слово, которое он громко и отчетливо произнес, падая на груду тел своих сподвижников, было "возьмите", а опустившаяся по направлении к неприятелю шашка пояснила и довершила настоящий смысл его. Понятно, что завещание было исполнено тот час же, хотя, к отягощению общего горя, не без новых и усиленных жертв, которыми были: подполковник Михайлов, маиор Кандауров, пять обер-офицеров и сотни две нижних чинов. Руководимые маиором Цыклауровым, принявшим начальство над отрядом, солдаты, наконец, развернули надвое грозную твердыню и всецело дали почувствовать последним защитникам ее, насколько им близка и дорога потеря незаменимого [149] вождя и виновника их блистательной победы. Побоище прекратилось только тогда, когда некого было больше бить — чему наилучшим доказательством служили сто пятьдесят тел и семьдесят лошадей, устилавших собою внутренность и окраины укрепления. Фанатики предпочитали смерть постыдному плену и поэтому не давались живыми, так что с трудом нам удалось захватить и обезоружить только десять человек. Кази-мулла и Гамзат-бек успели скрыться; в пещере, где первый из них молился во время боя, найдены следы крови и на разостланном ковре несколько духовных книг. Все полагали, что имам по меньшей мере ранен, но впоследствии оказалось, что и на этот раз судьба его сохранила невредимым для дальнейшего злополучия Дагестана.

Было темно, когда ударили отбой. Все стремились к тому месту, где на раскинутом плаще покоился с пробитою грудью Миклашевский. Не только офицеры и солдаты, даже татары плакали над трупом героя, перед высоким мужеством которого они всегда благоговели. Подполковник Михайлов, вступивший в командование полком после Миклашевского, в официальном письме своем к Панкратьеву, называя полк "осиротелым, лишившимся несравненного и всеми обожаемого начальника", просил позволения "тело покойного доставить в кр. Шушу, чтобы покоящийся там прах служил всегда напоминанием каждому из нас примерной добродетели и доблести геройской'' ³⁰. Панкратьев конечно согласился, и драгоценные останки своего представителя офицеры 42-го егерского полка доставили в Шушу 4-го января 1832 г. и там предали земле. На просьбу убитого горем его отца принять деньги для сооружения памятника, общество [150] офицеров отвечало тем прочувствованным письмом, которое, составляя знаменательный исторический документ, лучше всех реляций обрисовывает заслуги покойного, равно высокие и завидные чувства к нему его сослуживцев. Подобное письмо едва ли когда-нибудь воспроизводилось подчиненными относительно своего ближайшего начальника, и поэтому является вполне поучительным и назидательным. Содержание его таково:

«Ваше превосходительство, милостивый государь! Благоговея к памяти покойного сына вашего, несравненного нашего начальника Александра Михайловича, мы, исполненные живейшей признательности к неусыпным его попечениям о нас в счастливейшее время командования его полком нашим, приемлем смелость всепокорнейше просить ваше превосходительство дозволить лишь нам воздвигнуть благодарный памятник над драгоценным прахом незабвенного начальника нашего, покоящегося среди нас, в усладу горестнейшей потери. Ваше превосходительство! Не лишите единственной отрады, оставшейся нам в изъявлении глубоких чувств благодарности тому, который не щадил ни трудов, ни самой жизни для благосостояния своих подчиненных. Как герой, он стяжал неувядаемую славу, совершая подвиги истинно блистательные; как начальник, он преисполнил сердца всех подчиненных любовью чистейшей, как гражданин, он украсил себя наилучшим именем друга человечества. Но можем ли достойно вознести память всяких дел его и вполне излить беспредельную признательность? О да услышит Господь непрестанно воссылаемое сердечное моление наше и воздаст ему по великости его жертв и деяний! Мы же сохраним навеки в сердцах наших чувство умиления к незабвенному его имени.

Примите, ваше превосходительство, благоговейную признательность нашу за лестный отзыв, коим угодно было удостоить нас. Глубоко тронутые сим знаком вашего к нам благорасположения, мы сохраним и за пределами гроба те чувства отличного почтения и совершенной преданности, с коими [151] навсегда имеем честь пребыть вашего превосходительства, милостивый государь, покорнейшие слуги — общество офицеров 42-го егерского полка. Капитан Михайлов, командующий оным полком. Мая 21 дня 1832 года. Крепость Шуша».

Нет сомнения, что отец покойного героя уступил его товарищам и сослужащим, любовь и преданность которых и доныне свидетельствуется памятником, украшающим его могилу.

Не сразу могли быть приведены в известность потери наши под Чумкескентом, потому что оне были велики. Только к 5-му декабря мы успели свести наши счеты, и оказалось: убиты, кроме Миклашевского, 42-го егерского полка штабс-капитан Рагозин и вообще 92 нижних чина (из них 42-го егерского полка 58); ранены: Апшеронского полка капитан Синельников (умерший от раны), прапорщик Тимошевский и 115 нижних чинов; Куринского полка — 24 нижних чина; 42-го егерского полка — подполковник Михайлов, маиор Кандауров (умерший от раны), капитан князь Баратов, поручик Балогов и 153 нижних чина. Всего выбыло из строя офицеров и нижних чинов 392, т. е. целый баталион по тогдашнему походному составу. Утрачено до 120 ружей, большое количество амуниции, шанцевого инструмента и разного другого казенного имущества. Выпущено артиллерийских зарядов 305 и боевых патронов 67438. Эти почтенные цифры весьма ясно и наглядно определяют степень боя, продолжавшегося по меньшей мере 8-9 часов. Главные трофеи наши заключались в трех почетных знаменах, взятых с боя, из которых одно принадлежало Гамзат-беку, в разном вооружении, в богатом имуществе и во множестве лошадей, в числе которых были лошади Кази-муллы и Гамзат-бека, причем первая в чрезвычайно богатом уборе. [152]

По разрушении Агач-Кала отряд 2-го декабря прибыл в Казанище, 4-го выступил в места своего прежнего расположения и затем, в виду решительного окончания экспедиции, к 10-му числу был размещен по следующей дислокации: пять рот Куринского полка, с двумя орудиями 21-й артиллерийской бригады, в Карабудахкенте; баталион Апшеронского полка, с двумя орудиями в с. Джемикенте; две роты того же полка, с одним орудием, в сел. Билиджи; остальные же две роты, с двумя орудиями 21-й артиллерийской бригады, возвращены в Кубу. Два баталиона 42-го егерского полка, пришедши в состав не более одного баталиона, были донельзя расстроены во всех отношениях после восьмимесячного похода, так что их невозможно было удерживать в Дагестане, не рискуя благосостоянием целого полка, и вследствие этого они, с четырьмя орудиями 22-й артиллерийской бригады, были сначала направлены в свои штаб-квартиры, в Шушу и Сагияно, но последующие обстоятельства заставили приостановить их движение и заменить это распоряжение другим: из двух баталионов был составлен один сводный в 600 человек и, с двумя орудиями батарейной № 5 роты 22-й артиллерийской бригады, придержан в шамхальстве, а все остальные люди от двух баталионов и другие два орудия той же роты отпущены в штаб-квартиры. Двум ротам куринцев маиора Лещенко, вытребованным Миклашевским, велено возвратиться в Дербент, а донскому № 8 полку — в Кубу. Затем Панкратьев предписал г. м. Каханову по-прежнему вступить в заведывание всеми военными и политическими делами Дагестана и доносить обо всем, между прочим, также и Вельяминову: командующим же действующим отрядом в северном Дагестане остался маиор Цыклауров, потому что полковник Гофман, по болезни, был [153] отпущен Кахановым в Дербент. Довершение истребления Чумкескента и вырубку леса Каханов возложил на шамхала и Ахмет-хана, подвластные которых, впрочем, не очень усердно отдались этому делу по случаю сильного снега и морозов.

Опять, как и прежде, Панкратьев пришел к заключению, на основании своих выводов и вследствие ложных известий услужливых ради денег лазутчиков, что Кази-мулла обессилен навсегда, окончательно утратил свою власть и влияние и приподнять разбитой головы более не может, а равно, что в Дагестане водворилось полное и безусловное спокойствие. Так он и донес барону Розену, присовокупив, что этот жалкий предводитель разбойничьей шайки скитается после чумкескентского дела, покинутый всеми и только с своими двумя нукерами, в глубине гимрынского ущелья, где заранее приготовил себе убежище. Но в несколько дней обнаружилось, что убеждения и заключения Панкратьева были не более как приятною — и притом только для него одного — иллюзиею, а разосланные им по всему Дагестану прокламации о славном поражении "богопротивного мошенника" и приглашение всех жителей принести сообща с нами благодарение Богу за спасение семейств "от разбойников", не произвели ни малейшего эффекта. Не только последователи Кази-муллы, остававшиеся доселе ему верными, но и те, которые отшатнулись от него, взглянули совсем иначе на чумкескентское дело. Они, сообразно свойственным всем горцам понятию и взгляду на мужество и храбрость каждого воина, видели в чумкескентском побоище новую славу, которою покрыл себя имам, а в жестокой нашей потере далеко не радужный успех для нас, даже неудачу. В силу этого приверженцы имама не только не оставили своего учителя и владыку, но проникнулись к нему еще [154] большим обаянием и в чумкескентском деле нашли предлог сильнее чем прежде ратовать в его пользу и скликать ему новых бойцов. Кази-мулла, действительно, после поражения удалился в гимрынское ущелье, но не дли того, чтобы скитаться там на бездольи, а чтобы оправиться, собраться с новыми силами и пуститься на новые предприятия. Улубей, более всех других не спускавший с него глаз, а за ним и шамхал, сообщали 6-го и 7-го декабря Каханову, Цыклаурову и Авраменко, что Кази-мулла тотчас после дела при Чумкескенте привлек к себе не только гимрынцев, но и каранайцев, даже частью эрпелинцев, и намерен напасть на Эрпели, а "его племянник Гамзат-бек" отправился в Аварию собирать новую дружину. Улубей, отлично и лучше самого Сулеймана знавший шамхальцев, удостоверял, что, в случае нападения, он не надеется не только на остальных каранайцев и казанищенцев, но даже и на всех эрпелинцев, за исключением каких-нибудь тридцати человек ему вполне преданных. Последующие сведения, доставляемые теми же лицами, шли, так сказать, crescendo, и к половине декабря полковник Сулейман-Мирза дал нам знать о таких вещах, которые, конечно, Панкратьеву никогда и в голову не могли придти — что в тайные сношения и в переговоры "с богопротивным разбойником" вступили даже акушинцы.

«А тавлинский и койсубулинский народ весь взбунтовался и послали дать знать Кази-мулле, что они готовы составить ему партию в три тысячи человек. Гамзат-бек аварский тоже с партиею около тысячи человек расположился между Чумкескентом и Эрпели».

Но направление этих скопищ пока было неизвестно ³¹. [155] В заключение же всех неутешительных для нас известий Вельяминов доносил корпусному командиру в конце декабря ³², что салатавцы совершенно не исполняют своих обязательств, данных Панкратьеву. Исключая Черкея и Чир-юрта, жители которых пока явно не противодействовали нам, все прочие салатавские деревни имели беспрерывные сношения с Кази-муллою и участвовали в его сборищах и во всех его действиях. Таким образом, в результате оказывалось, что никакого обеспечения желаемого спокойствия в Дагестане мы в руках наших не имели; напротив, ежеминутно мы должны были ожидать нового взрыва и не могли вполне опереться даже на преданные нам общества, в роде акушинского. Тем не менее все это и даже явное содействие Кази-мулле значительного числа аварцев, с Гамзат-беком во главе, не помешали корпусному командиру написать в конце декабря весьма лестное послание к Нуцал-хану аварскому, в котором он, на основании донесений Панкратьева, благодарил его и Паху-бике за преданность и благонамеренные относительно нас поступки, а также "за отвлечение их подвластных от сообщества с мятежниками", и препровождал им довольно ценные подарки. Независимо того, по представлению корпусного командира, Сулейман-паша, за понесенные им бедствия и особенное усердие к службе, произведен в генерал-маиоры (7-го февраля 1832 г.), а сын последнего каракайтагского уцмия прапорщик Джамов-бек — в поручики (14-го февраля 1832 г.), с назначением состоять по кавалерии и с производством ему жалованья по грузинскому положению (1345 р. 50 к. ас). Но важнее всего было то, что наконец вполне были доказаны все неблаговидные поступки [156] маиора Корганова и несправедливое удаление злополучного Абу-Муселима от управления принадлежащим ему уделом, принесшее, по словам Панкратьева, "столь вредные последствия в Дагестане". По этому случаю Высочайше повелено: "Абу-Муселима, по удостоверении приверженности его к нашему правительству и несправедливости сделанных на него маиором Коргановым доносов", возвратить из Саратова на его родину ³³. Этот сюрприз был для Паху-бике лучше и дороже всех преподнесенных ей подарков и не мог не быть весьма неприятным толчком для самолюбия и затаенных своекорыстных и властолюбивых целей Аслан-хана казикумухского.

Все вполне неожиданные тревоги в Дагестане, происшедшие в особенности в течение последнего месяца, а отчасти упрямство генерал-адъютанта Панкратьева, лишили возможности усилить войска левого фланга частью дагестанского отряда, не взирая даже на то, что корпусный командир, во время затишных перерывов, сделал к тому несколько решительных попыток. Подкрепление же из Закавказья подвигалось на линию очень медленно потому что переход через горы, по случаю постоянных снежных заносов и обвалов, представлял невероятны затруднения. 2-й баталион Херсонского гренад. полка, под командою капитана Завойки, прибыл во Владикавказ только 5-го декабря, а 3-й баталион Эриванского карабинерного полка (подполковника Хамутского), с четырьмя орудиями донской конно-артиллерийской № 3 роты — 7-го декабря. Таким образом, Вельяминов все время обходился своими наличными силами, держась на самом деле оборонительного положения, и даже иногда не будучи в состоянии [157] оказать должную защиту мирным жителям, которых сподвижники Кази-муллы не оставляли в покое. Заседая в Чечне, Аухе и на кумыкской плоскости, они, как злые духи, без умолку нашептывали населению борьбу с неверными, преданность шариату и послушание его проповеднику. И действительно, своими неустанными порождениями они оказывали неоцененные услуги Кази-мулле, не забывая в то же время отвлекать внимание Вельяминова от ближайших к Дагестану провинций, в роде Салатавии, и от самого Дагестана, и наконец, развлекая чеченцев постоянным грабежом и подвигая их все к новым вредным для нас предприятиям. Деятельность их закипела с удвоенною силою в особенности с той минуты, когда Абдулла возвратился из Дагестана и стал опять во главе их, за отсутствием и по поручению Кази-муллы. Она проявлялась, по словам Вельяминова, преимущественно к стороне Кизляра, и сообщение с последним вооруженных путников даже такими партиями, как 20, 30 и более человек, никогда не было безопасным. Для Абдуллы племенность была безразлична, и все одинаково подвергались его грабежу и разбою — и ногайцы, и кумыки, и казикумухцы, и мехтулинцы, и салатавцы, и даже сами чеченцы, если только они были мирные. Когда нельзя было придержать словом и внушением население какого-либо непокорного аула от преданности к Кази-мулле и от послушания ему, то ших не стеснялся, по мере возможности, прибегать к силе и к разного рода наказаниям, в роде нечаянных нападений, убийств, разграбления имущества, сожжения домов и пр. Понятно, что большинство вовсе не желало подпасть этому террору и продолжало стоять на стороне имама. Из-под его ферулы удалось ускользнуть только немногим кумыкам и ногайцам — первым по случаю отсутствия Абдуллы и под [158] шумок всевозможных тревог, опережавших одна другую, а последним потому, что, раз завладевши ими, мы их берегли и охраняли со всею бдительностью. Много влияния на кумыков и на остальных ногайцев, доселе нам упорствовавших, имело также разгромление Чир-юрта и провозглашение нашего всепрощения совратившимся с пути истинного. В силу всех этих обстоятельств, а также необходимости прокормить зимою на плоскости свои стада, с ноября месяца отложившиеся кумыки и ногайцы стали постепенно водворяться на прежних местах. Казиюрт начал населяться прежде других, и к 10-му ноября туда возвратились до 145 семейств, затем в Чонт-аул до 70 семейств, а в Костек до 30. Нет сомнения, что и все кумыки поголовно возвратились бы на свои места, если бы Абдулла не сторожил их зорко и энергично. Партии его рыскали повсюду, перехватывая на пути следования их семейства, стада и имущество, а если почему либо не успевали в этом, то низвергались на их жилища и там рассчитывались с ними за измену имаму. Тут в особенности кровожадный Абдулла не щадил уж никого и ничего. К началу декабря кн. Бекович представил клятвенное обещание, данное на верноподданство нашему правительству ногайцами аксаевскими, костековскими и тарковскими; но до подобного документа со стороны всех кумыков было для нас еще далеко.

Кази-мулла, после принесения нам покорности дагестанцами в ноябре, увидев свое несколько затруднительное положение в Дагестане, имел решительное намерение перебраться в Чечню с оставшеюся при нем небольшою толпою его последователей, и Абдулла крепко хлопотал в это время о снаряжении и сборе для него сильных партий. Что нового думал предпринять в Чечне имам — неизвестно; но тем не менее ших, [159] имевший свою резиденцию в Аухе, объявил всем о предстоящем его прибытии и группировал вокруг себя ауховцев, мичиковцев, ичкеринцев, беглых андреевцев, костековцев и салатавцев, на которых по поводу этого жаловался генерал Вельяминов, находя их вновь отлагающимися от нас. Все они, в ожидании Кази-муллы, перебивались пока мелкими грабежами и хищничеством. Но во второй половине ноября, когда, в особенности благодаря Гамзат-беку, дела имама начали быстро поправляться, он оставил мысль о своей поездке в Чечню, потому что находил возможным безопасно проживать в Дагестане, поддерживать, развивать и улучшать благоприятно слагавшиеся для него обстоятельства. В конце же ноября ему и вовсе нельзя было отлучиться, потому что наш отряд начал свои посягательства на его главное убежище. Абдулла же тем временем все держал партии в сборе, поощряя их к разным злодеяниям. Когда же свершился 1-го декабря погром Чумкескента, ловкий и разумный ших тем более не счел возможным распустить собранные им толпы, чтобы иметь, с одной стороны, надежную точку опоры для своего представителя на случай, если бы дагестанцы приняли это событие в неблагоприятном для него смысле, а с другой — чтобы сосредоточеннее и успешнее повлиять на население плоскости росказнями о поражении имамом наших войск под Чумкескентом. Словом, он воспользовался этим делом для интересов Кази-муллы в Чечне точно также, как им воспользовались приближенные имама в Дагестане. Таким образом, благодаря политическим дарованиям Абдуллы, поражение Кази-муллы 1-го декабря обратилось ему в пользу и среди чеченцев.

Но так как неудобно и невозможно было шиху держать долго в сборе партии в суровое время года, [160] потому что, сидя без дела, оне бы могли разбежаться от недостатка продовольствия, то он, чтобы с выгодою и избытком заменить им хорошею поживою скудное домашнее продовольствие, объявил систематические набеги на возвратившихся в свои деревни кумыков и ногайцев. Он открыл их 3-го декабря, с партиею в 400 человек, нападением на четыре ногайских аула, у которых отбил скот. Ногайцы пустились его преследовать, но конечно издали, а тем временем дали знать об этом в Казиюрт, откуда, в помощь им, тотчас выступил воинский начальник с полуротою (в сто человек) пехоты, при одном орудии, и с 50-ю пешими и конными жителями. Когда ногайцы увидели вдали русских солдат, то набрались смелости и решились приблизиться к партии, чтобы задержать ее; но Абдулла дал им такой отпор, что они сразу всем сонмищем своим обратились и спасительное бегство. Приказав быстро угонять отбитый скот, Абдулла прикрыл его всею своею партиею и не выразил ни малейшего намерения уступить нам без серьезного боя хотя бы одного барана. Воинский начальник, находя, "что он держится в таком расстояния от нашей пехоты, что его достигнуть невозможно", возвратился обратно в укрепление. Польщенный этим успехом и легкостью поживы, Абдулла, с своею партиею, 8-го декабря накинулся на Костек. Но на этот раз счастье ему изменило: жители встретили его сильным ружейным огнем и заставили отступить. Тогда он поклялся что соберет партию побольше и непременно истребит костековцев ³⁴. В этом роде шли дела на кумыкской плоскости до наступления нового года.

Комментарии

1. Донесения Каханова 27-го сентября и 1-го октября №№ 608 и 618.

2. Рапорт Каханова 1-го октября № 619. Д. арх. окр. шт. 2 отд. г шт. 1831 г. № 78, ч. 1.

3. Донесения кн. Дадиани №№ 1130, 1137, 1138, 1140, 1145, 1146 и 1147. Д. арх. окр. шт. 1831 г., 2 отд. г. шт. № 78, ч. 1.

4. Донесение п. Миклашевского 4-го октября 1831 г. № 217.

5. Донесение Панкратьеву г. м. Каханова 14-го декабря № 638.

6. К 23-му октября состав действующего отряда был такой: 6 рот Куринского, 2 баталиона Апшеронского, 2 бат. Эриванского, 2 бат. 42 егерского полков, донской казачий Басова полк, сотня д. каз. № 13 Шурупова полка, 1-й, 2-й, 3-й и волонтерный конно-мусульманские полки, кюринской и бакинской конницы 400 всадников, 19 легких и 4 горных орудий батар. № 1 роты кавк. гренадерской, легкой № 3 роты 21-й и батар. № 5 роты 22-й артил. бригад.

7. 16-го октября, из лагеря на Ярык-су.

8. Донесение барону Розену 21-го октября № 1002.

9. Егор Егорович Вильде с 1827-го по 1846-й год не сходил с боевого поля на Кавказе и был выдающийся саперный офицер. Война была его стихиею; солдаты его любили как отца. Оп умер в 1847 г. в Тифлисе от холеры, в чине полковника.

10 Донесение Панкратьева корпусному командиру 6-го ноября № 1141 Д. № 73, 2 отд. г. шт.

11. Из донесения Вельяминова 5-го ноября № 1034.

12. Подробности об этом происшествии почерпнуты, между прочим, также и из рассказа одного лица, проживавшего в то время в Кизляре и благополучно доживающего свой век в Тифлисе.

13. Эта незначительная племенная отрасль проживает только в Кизляре, и происхождение ее относят к кумыкам.

14. Рапорт Вельяминова барону Розену 5-го октября № 1035.

15. Донесение полковника Басова Панкратьеву 3-го ноября № 952 и донесение Вельяминова корпусному командиру 22-го декабря 1831 года № 33. Д. № 4, ч. 1, 2 отд. г. шт.

16. Донесение Вельяминова 26-го октября № 532 и предписание Розена 8-го декабря № 226.

17. Донесения 5-го ноября №№ 1041 и 1048.

18. Отзыв к графу Чернышеву 12-го ноября № 137.

19. Донесение Панкратьева корпусному командиру 17-го ноября № 1170. Последнее сведение, исходящее от командующего войсками, о старшей жене семействе Кази-муллы, конечно, бесспорное, но оно, между прочим, противоречит напечатанным в начале этой статьи известиям о семействе имама.

20. Донесение Панкратьеву полковника Гофмана 2-го от 9-го ноября № 1274.

21. Донесение 20-го ноября № 1176.

22. Предписание Каханову 10-го ноября № 1145.