ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

XVII.

Дагестан. Рекогносцировка. Измена с. Параула. Занятие Кази-муллою г. Тарки. Осада кр. Бурной. Поражение скопищ и освобождение крепости. Усмирение Талыши. Новый призыв имама. Волнение в южном Дагестане. Ряд нападений. Отложение мехтулинцев. Усиление отряда. Возвращение к покорности мехтулинцев и части шамхальцев. Меры к усмирению остальных шамхальцев. Пассивное положение нашего отряда. Возмущение в Табасарани. Приведение жителей ее в прежнее повиновение. Восстание Кайтага и вновь Табасарани. Письма Кази-муллы. Осада Дербента. Вылазки. Освобождение. Ослабление сил Кази-муллы. Его мероприятия к новому округлению дел. Быстрое возрастание сил.

По выступлении отряда Таубе из Дагестана, в ведении г. м. Каханова остались два батальона куринцев, 6 орудий легкой № 3 роты 21 арт. бр., сотня казаков и 700 всадников, которые он расположил лагерем близ Тарки. На другой день, по представлению воинского начальника кр. Бурной, он командировал две роты для сопровождения к берегу моря Абу-Муселима, который был посажен на военный бриг и отправлен в Астрахань. По исполнении этого поручения, роты возвратились в лагерь. Вслед за тем Каханов, получив сведение от и. д. дербентского коменданта, что кайтагцы приглашают вольных табасаранцев для нападения на наши сообщения между Дербентом и Тарки, а также лично убедившись в самом неблагоприятном для нас положении дел, настоятельно просил Панкратьева поскорее усилить его войска, так как «только одними наступательными действиями мог убедить непокорный народ в ничтожестве его скопища». Панкратьев, вполне разделяя его взгляд, и указывая ему на предстоящее прибытие Апшеронского и казачьего Басова [264] полков, как бы ободрял его тем, что он к 1-му июля сосредоточит сильный отряд близ старой Шемахи, и если обстоятельства не изменятся — сам прибудет с ним в Дагестан. Г. м. Каханов, видя, что всего этого придется ждать довольно долго, а дела между тем требовали безотлагательного разрешения, заключил пока обойтись своими наличными средствами, «полагаясь на помощь божию». 20-го мая он взял с собою две роты, два орудия, 25 казаков и 400 человек мусульманской конницы и отправился с ними «осмотреть место при селении Атлы-Боюн, где так сильно заперлись мятежники». Подойдя к роковому для нас ущелью, ознаменованному боем 8-го мая, он послал охотников обозреть завалы. Они оказались пусты. Тогда он двинул свою колонну и приблизился к самому селению. Но и здесь никого не было, даже жителей, а следы свежего еще опустошения удостоверяли, что скопище исчезло отсюда час или два назад. Испепелив деревню, Каханов возвратился в лагерь.

Кази-Мулла оставил позицию у Атлы-Боюна не потому, что устрашился нашего отряда, а вследствие приглашения жителей селения Параула и их кадия Гасан-Гусейна. Прибыв к ним беспрепятственно, он, первым делом, учинил кровавую расправу над начальником караулов, гелинским беком Султан-Мута; потом сжег шамхальский дом, разграбил имение Абу-Муселима и приближенных к нему людей и 22-го числа, со всеми жителями, удалился в Казанище. Частью по убедительной просьбе шамхала спасти от погрома мятежников жителей Карабудах-кента и Гели, а более для того, чтобы предотвратить их измену и присоединение к скопищу, г. м. Каханов 23-го мая выступил из Тарки в Параул, запросив предварительно Сулеймана, может ли он удержать прямую дорогу через горы в свою резиденцию, и получив от него на [265] это твердый и уверенный ответ, 25-го мая отряд прибыл в Параул, но и здесь не нашел никого: часть скопища Кази-муллы уже перенеслась в Буглень, к Муселим-аулу и Казанище, а он сам, с другою частью, направился прямою дорогою в Тарки. Сулейман-паша, вместо того, чтобы преградить ему путь, поспешно бежал в крепость Бурную со всем своим семейством и с пятидесятью нукерами; значительная часть населения, в числе до тысячи человек, также искала спасения в стенах крепости, но воинский начальник майор Федосеев, не рассчитывая на ее преданность нам, не впустил никого; он расположил ее на высотах с правой стороны, под нашими пушечными выстрелами, и велел защищать город. На глазах шамхала Кази-мулла, пустив разъезды по шамхальской равнине, безнаказанно разграбил аулы Теркале, Альборю-кент и другие предместья, угнал их скот и предал огню на берегу моря наш карантин, с имуществом и складами, находившимися на пристани. К счастью, караул успел спастись на лодках и отплыть в море на рыболовные суда. Через час после того Кази-мулла обложил Тарки с левой стороны и вступил в слабую перестрелку с жителями, которые, будто бы повинуясь приказание воинского начальника, засели в домах, оставив на горе свои семейства и имущество. Таким образом, имам сдержал свое слово, данное Абу-Муселиму.

Майор Федосеев, усмотрев явную опасность для крепости Бурной, хотя и имевшей 25 орудий (24 шестифунтовых чугунных пушки № 4 роты 12-й гарнизонной артиллерийской бригады и одна 6-ти-фунтовая медная легкой № 3 роты 21-й артиллерийской бригады.), но предоставленной сравнительно слабой живой силе, в числе всего 516-ти защитников, включая офицеров и торговцев, распределил оборону следующим образом; за [266] пороховым погребом — грузинского линейного № 11 батальона 10 рядовых, при одном унтер-офицере; для прикрытия нижних ворот и двух башен — Куринского п. полка обер-офицер 1, унтер-офицер 1, рядовых 19 и грузинского линейного № 11 батальона унтер-офицер 1, барабанщик 1, рядовых 15, с одним дербентским жителем; при главных воротах — Куринского пехотного полка обер-офицеров 2, унтер-офицеров 7, музыкантов 2, рядовых 80 и армян 12, при одном орудии легкой № 3 роты 21 артиллерийской бригады; на первом бастионе и по куртине к воротам, для обороны и в помощь артиллеристам — Куринского пехотного полка обер-офицер 1, грузинского линейного №11 батальона унтер-офицеров 9, музыкант 1, рядовых 82 и при орудиях — гарнизонной артиллерии офицер 1; по стенам крепости до второго бастиона, в помощь к орудиям и по бойницам — Куринского пехотного полка обер-офицер 1, грузинского линейного №11 батальона унтер-офицеров 10, барабанщиков 3, рядовых 90; в резерве ко вторым воротам — унтер-офицер 1, рядовых 10; на втором бастионе, по неимению фронтовых — провиантский офицер 1, а в помощь к орудиям и для обороны — Куринского пехотного полка унтер-офицер 1, рядовых 30, донских казаков Шурупова полка 10 и дербентских персиян 4; по стене и до последней батареи, в помощь к орудиям и для обороны — за артиллерийского офицера из разжалованных Куринского пехотного полка, рядовой, для действия пушечными выстрелами, и команда того же полка — офицер 1, больничный надзиратель и 6 его служителей, а также грузинского линейного № 11 батальона — тоже больничный надзиратель с тремя служителями и 5 рядовых; на главной гауптвахте, в карауле, для присмотра за арестантами — Куринского пехотного полка унтер-офицер 1, рядовых 15; [267] на отводной батарее за крепостью из разных рот Куринского полка унтер-офицеров 5, рядовых 16 и линейного № 11 батальона рядовых 5. Так как при наличных силах гарнизона нельзя было занять людьми всех бойниц, которых насчитывалось свыше 800, то остальные нижние чины, свободные от караульного распределения, стянуты были в резерв для оказания пособия тем пунктам, где надобность укажет.

Ночь прошла спокойно. В полдень, 26-го мая, Кази-мулла отрядил до пятисот человек и направил их к вольной ватаге, лежавшей у моря по дороге к Дербенту. По сигнальному выстрелу из крепости, люди успели спастись на лодке, но ватага была истреблена. В четыре часа пополудни для осмотра неприятельского расположения был послан поручик Куринского пехотного полка Гашбан, с вверенною ему ротою и одним полевым орудием. Он принес известие, что шамхальцы продолжают изредка перестреливаться с неприятелем, и последний пока ничего решительного не предпринимает. Вечером перестрелка прекратилась, жители куда-то исчезли и в одиннадцать часов ночи город окончательно был занят Кази-муллою. 27-го числа на рассвете скопище начало обходить Тарки с правой стороны, а затем полезло на гору, где находился обоз жителей. При доносившейся издали слабой перестрелке, из крепости видно было, как половина этого обоза отделилась и потянулась в горы, а другая быстро направилась к крепости. Большая толпа, сопровождавшая ее, была допущена к самым стенам, в уверенности, что она состоит из одних тарковцев, ищущих нашей защиты, — как вдруг часть этой толпы вскочила на плечи остальных, перепрыгнула за погребом стену и положила на месте караул из одного унтер-офицера, и трех рядовых; одновременно с этим другая [268] часть заняла извне все бойницы до первого бастиона и открыла по гарнизону сильный ружейный огонь. Среди атакующих оказались даже женщины, стрелявшие по гарнизону из пистолетов. Тогда стало ясно, что мы сделались жертвою самой гнусной измены.

Желая спасти погреб, Федосеев быстро призвал с других постов, где не было перестрелки, двух унтер-офицеров и тридцать рядовых линейного батальона, присоединил их к резерву и бросил за крепость на неприятеля в штыки. Короткий бой был молодецкий и жестокий; но сила превозмогла, и наши солдаты, будучи опрокинуты, отступили к воротам. На фасе и на бастионе также грохотал неумолкаемый ружейный и пушечный огонь; но здесь картина являлась отраднее, потому что продольная стена за пороховым погребом была, наконец, очищена. Зато неприятель успел проломать заднюю стену и кинулся внутрь погреба, обольщенный заранее лакомою для него и крайне необходимою добычею. Воспламененный своим успехом также и у ворот, он ожесточенно стал наседать на отступавший резерв. Уже был близок момент, когда, усилившись быстро свежим подкреплением, горцы готовы были порешить участь резерва холодным оружием, — как вдруг раздался потрясающий гул, над погребом взлетело черное облако с десятками человеческих силуэтов, здания в крепости зашатались, повсюду пронеслись треск, бряцанье, дребезжанье — и затем на мгновение все притихло. Когда первое общее оцепенение миновало, Федосеев увидел, что в главных крепостных воротах сорвано несколько досок, и образовалась удобопроходимая брешь, а в стене также произошло два пролома; горцы же, приготовившиеся броситься в шашки на резерв, пришли в видимое замешательство и оставались пока, почти неподвижными. [269] Подхватив эту минуту, и видя, что запирать ворота бесполезно, воинский начальник успел добавить к резерву еще одного офицера, трех унтер-офицеров и сорок рядовых и вновь, с единодушным «ура» двинул их в штыки, поддержав картечью из орудия. На этот раз удар был меткий, неотразимый, а храбрость сломила силу: неприятель, приготовившийся ворваться в крепость по трупам резерва, был смят, отброшен и оставил ему в трофей шесть значков; на левом фасе другая атака также была отбита орудийным огнем. Наступило новое затишье, которое дало возможность майору Федосееву бросить взгляд на внешнюю сторону крепости: он был поражен невольным удивлением, когда увидел, что почти вокруг всей линии огня горцы, так сказать, сидели друг на друге. Когда и откуда их столько явилось — конечно, некогда было рассуждать.

При таких громадных силах противника и при малочисленности гарнизона нечего было и думать об охране проломов в стене. Исправив наскоро лишь ворота и все время, не прекращая орудийного огня, Федосеев отозвал резерв в крепость. По следам его горцы поспешили занять все прежние места, но ворота сейчас же захлопнулись и были завалены камнями и брусьями. Затем Федосеев приказал живо прорезать в них амбразуру для пальбы из орудия — и через четверть часа картечь готова была беспощадно встретить всякое новое дерзкое покушение сподвижников имама; на крышах же строений, прилегавших к воротам, были проворно набросаны завалы, которыми прикрылась часть резерва. Необыкновенная распорядительность Федосеева и быстрота, с которою приводились в исполнение его приказания, спасли в этот день крепость от явной погибели, потому что едва были окончательно устроены завалы, как снова повторились смелые подступы [270] громадного скопища. Но куринцы и линейцы, видимо, уже обошлись, и каждый раз на исступленные выходки неприятеля отвечали спокойною, рассчитанною пальбою, среди которой не пропадала ни одна пуля; картечь также хладнокровно сеяла смерть через свою импровизированную амбразуру, а редкая, но верная пальба из двух башен, прикрывавших путь к воде, дополняла общность и дружность действий гарнизона. При таких условиях все новые атаки озлобленного неприятеля обратились на его же голову. Сделав все распоряжения по обороне крепости, Федосеев вызвал охотника для доставления сведений генералу Каханову, и на это рискованное дело с самоотвержением выступил акушинский житель «лезгин Магомет». Сильный огонь не умолкал с обеих сторон всю ночь, но он лишь давал повод к одушевлению гарнизона, который отразил еще несколько атак упрямого и обиженного неудачею Кази-муллы. На другой день через лазутчика выяснилось, что потеря неприятеля была почти невероятная: он лишился до девятисот убитых и раненых — и в этом можно было не сомневаться, так как тела его были не убраны и валялись вокруг крепости на значительном пространстве. Ближе всех других к стене красовался труп дворецкого шамхала Уруз-бека. Мы же, сравнительно, отделались довольно счастливо: убиты в Куринском полку — прапорщик Лифантьев, 2 унтер-офицера, барабанщик, 20 рядовых и нестроевой, а ранены — 3 обер-офицера, 4 унтер-офицера и 33 рядовых; в грузинском линейном № 11-го батальоне убиты — 2 унтер-офицера и 11 рядовых, и ранены — 2 унтер-офицера, 17 рядовых и 1 нестроевой; легкой № 3-го роты убит 1 фейерверкер и ранен 1 бомбардир; № 4-го роты 12-й гарнизонной артиллерийской бригады убиты 2 и ранен 1. Всего выбыло из строя 103 человека и, кроме того, контужены четверо. [271]

28-го мая огонь не умолкал в течение целого дня все на тех же пунктах, а с левой стороны был еще сильнее. Неприятель, раздраженный своею потерею, «с остервенением», как выразился Федосеев, повторял свои натиски, но всегда был отражаем картечью и ружейным огнем. В бою принял, наконец, участие и Сулейман-паша, который со своими людьми занимал второй бастион. Горцы в особенности энергично атаковали несколько раз верхнюю башню на водном пути, но каждый раз получали молодецкий отпор. Видя невозможность одолеть ее открытою силою, они, наконец, пытались обкладывать ее дровами, чтобы поджечь и тем принудить защитников к сдаче; но спокойная и удачная пальба не допустила их привести в исполнение свой замысел. В семь часов вечера покушения Кази-муллы ослабели, и толпы его потянулись вниз, к Тарки. Вскоре загрохотавшие вдали два сигнальных пушечных выстрела вполне объяснили загадку — и гарнизон, ответив на них своими двумя, приободрился как нельзя более. От семи до десяти с половиною часов ночи покушения на крепость были незначительны, но зато ружейный треск, гик и крики не прерывались. Ночью атаки возобновились с удвоенною силою — и опять бесследно для горцев, потому что гарнизон, зная о прибытии отряда, с особенным мужеством отражал их. Убыль наша в течение суток состояла из 9-ти раненых нижних чинов (Донесение майора Федосеева генерал-майору Каханову 5 июня № 396.).

27-го мая, генерал-майор Каханов, ничего пока не зная о проделках Кази-муллы, с благородною решимостью преследовал его по направлению к Муселим-аулу. Подойдя к этой деревне, он занял ее при незначительной перестрелке и остановился ночевать. Был [272] третий час утра, когда к нему прискакал молодец «лезгин Магомет» и сообщил роковую весть, присовокупив, что скопище имама состоит из шести тысяч пехоты и двух тысяч кавалерии. Нимало не задумываясь о том, что имел у себя всего лишь седьмую долю сил неприятеля (Подлинное заявление Каханова о его боевых силах в донесении г. л. Панкратьеву 31-го мая № 217.), Каханов, уверенный в могуществе русского штыка и в беззаветной храбрости кавказского солдата, в особенности куринцев, с рассветом смело двинулся выручать осажденных. Путь предстоял в сорок пять верст, но он и этим не смущался, зная хорошо, что всегда поспеет вовремя, так как и в Бурной сидели те же куринцы, у которых не легко было вырвать крепость, а с нею и старую славу, хотя бы в шестнадцать раз сильнейшему неприятелю. Кази-мулла, следуя в Тарки, предвидел, конечно, с кем будет иметь решительную развязку, и принял все меры, чтобы замедлить движение нашего отряда или даже и вовсе приостановить его. Лишь только последний вытянулся на Кафыр-Кумык, как пешие и конные толпы, в числе 1500 человек, посланные им при наступлении в Тарки к Бугленю и Казанище, показались на высотах в тылу отряда. Они, впрочем, не устрашили Каханова, который, будучи занят своею задачею, даже и не думал их тревожить, а следовал все вперед. Когда же это скопище пропустило мимо себя войска и насело на арьергард, где был батальон с четырьмя орудиями и 300 человек мусульманской конницы, Каханов поневоле обратил на него внимание и должен был открыть ружейный и даже артиллерийский огонь. Двадцать пять верст горцы не переставали упрямо, назойливо преследовать наш небольшой отряд, в особенности в узком, [273] частью лесистом, ущелье, и двадцать пять раз заставляли его приостанавливаться, чтобы дать им столько же отпоров. Понятно, что при таких условиях движение отряда сделалось медленное, трудное и крайне утомительное. Видя, наконец, что натискам неприятеля нет предела, и они, пожалуй, в самом деле, отнимут у нас золотые минуты и не допустят засветло прибыть в Тарки, Каханов бросил ему на усмотрение большую часть отряда, а сам, с двумя взводами пехоты, двумя орудиями и четырьмя сотнями доброконных мусульман, двинулся вперед. Задача этого лихого движения состояла в том, чтобы, прибыв к цели как можно скорее, ободрить гарнизон и отвлечь от крепости неприятеля, который, по словам лазутчика, назначил в предстоящую ночь решительный штурм. Командование оставленною частью отряда было поручено командиру Куринского полка подполковнику фон-Дистерло, которому дано лишь одно приказание: пройдя ущелье, послать вперед на подкрепление колонны еще три роты. Дистерло твердо исполнил эту несложную диспозицию, и роты явились как раз в то время, когда два сигнальных выстрела возвестили гарнизону, что он имеет полную надежду на свое спасение. Приближаясь к городу, Каханов открыл артиллерийский огонь по домам, занятым неприятелем, который, спустившись от крепости в ближайшие сады, завел сильную перестрелку с бывшею впереди мусульманскою конницею. Пехота, орудия и спешенные кубинцы угомонили горцев очень скоро, и ровно в десять часов ночи Каханов успокоился на биваке против Тарки после своего дневного орлиного полета. Вслед затем явился и Дистерло. Во время перестрелки на марше и у города ранено семь всадников и контужен один обер-офицер.

Ночью Каханов получил известие от лазутчиков, [274] что крепость находится в крайнем положении, и гарнизон уже двое суток лишен воды, а также истощил и артиллерийские снаряды. Сгорая нетерпением поскорее спасти злополучных защитников, а с ними вместе и провиантский магазин, без которого отряд мог быть поставлен в чрезвычайное затруднение, потому что имел продовольствия только на двенадцать дней, Каханов, оставив в стороне вопрос о чрезмерном превосходстве противника, решил атаковать его. Он знал, что бой предстоит жестокий и неравный, так как все тысячи Кази-муллы сидели в укрепленных и закрытых пунктах на утесистой горе, стлавшейся уступами на протяжении полторы версты, и обрекли себя на смерть за своего предводителя; что каждый дом, каждое возвышение придется брать силою штыка (Подлинные выражения Каханова.), — тем не менее он положил завладеть городом во что бы ни стало.

С рассветом, устроив вагенбург под прикрытием двух рот пехоты и одного орудия, Каханов построил войска в боевой порядок и двинул вперед цепь стрелков, с штабс-капитаном Корсаковым, прямо на завалы, красовавшиеся перед городом. Бодро, одушевленно подошли куринцы к этим смертоносным сооружениям, бросились в штыки, выбили фанатиков и привели их в расстройство; артиллерия еще более увеличила их смятение — и они обратились в бегство по направлению к с. Теркале. Уловив этот момент, начальник отряда приказал подполковнику фон-Дистерло, с двумя орудиями, под прикрытием двух рот и трехсот мусульман, занять высоту, разделяющую часть города Алакай-аул от другой, называемой Истису-аул, и стараться очистить правый фланг позиции горцев; майору [275] Ивченко, с одним орудием, под прикрытием двух рот пехоты и 200 мусульман, велено занять выгодный пункт на левой стороне деревни, стараясь войти в связь с крепостью; центр поручен был майору Цыклаурову, с одним орудием, одною ротою пехоты и ста человеками всадников; наконец, в резерве оставлены два орудия, под прикрытием сборной команды из 120 человек пехоты, сотни донских казаков и ста мусульман.

Начался знаменитый штурм грозной позиции. Ивченко, заняв назначенное ему место, тотчас открыл пальбу из орудия по домам, где сидели мятежники, и беглым огнем двух рот принудил расположившихся за оврагом, на горе, скрыться в домах на левой стороне города. Атаке этой содействовала и вылазка гарнизона, произведенная с левой стороны крепости командою из 43 нижних чинов, при одном обер-офицере. 3-я мушкетерская рота, с поручиком Робаконовым, штыками проложила себе путь на самую вершину горы, выбивая горцев из домов и завалов, и, наконец, очистив от них стены крепости и поставив возле нее цепь, возвратила гарнизону воду. В это самое время наши застрельщики, рассыпавшиеся по оконечности Истису-аула, неожиданно окунулись в ужасном огне из сакль и завалов. Видя их критическое положение, Ивченко кинулся к ним с 1-ю гренадерскою ротою, при дружном, отрывистом «ура» ударил в штыки, очистил дома и завалы и дал свободно вздохнуть атакованным. Но в эту решительную минуту он получил сильную рану в ногу, а командир 1-й гренадерской роты капитан Бруевич — три пули и две контузии. Несмотря, однако, на свои смертельные, но славные украшения, и на крайнее ослабление сил, Бруевич не оставил строя и «находился в рядах до окончания атаки». Видя себя обескураженным [276] и пораженным на обоих флангах, неприятель устремил все силы на застрельщиков, бывших в центре под командою шт. к. Корсакова; но Каханов, зорко следивший за всеми изворотами боя, тотчас подкрепил их ротою, бывшею в распоряжении Цыклаурова. Как ни велики были натиски неприятеля, но стрелки не уступили ему и шага земли; напротив, орудие, подкрепляя их удачною и частою картечью, дало им возможность все подвигаться вперед и постепенно очищать нижнюю часть города. Несколько брандскугелей зажгли ряд строений, занятых сподвижниками Кази-муллы, которые погибли в пламени, не пожелав сдаться русскому солдату. Орудие, действовавшее здесь под командою штабс-капитана Харламова, было сильно повреждено пулями, и он сам был контужен.

Ивченко, бесспорно, стяжал себе в этот день свежий и завидный лавр, но и Дистерло нимало не уступил ему. Руководя боем на правом фланге неприятельского расположения, он разделил надвое 6-ю мушкетерскую роту (шт. к. Козловского), и одну часть направил вправо по нижней дороге, а другой велел очистить верхнюю, еще занятую неприятелем, препятствовавшим свободному сообщению отряда с крепостью. Под страшным огнем и при сильнейшем сопротивлении горцев, рота, наконец, овладела высотами, прилегающими к скату горы, на которой была расположена крепость; но в это время пятисотенная партия, обращенная в бегство к селению Теркале, одумалась, вернулась назад и хотела прорваться в город. Рота встретила ее залпом и штыками, опрокинула — и она вновь бежала, оставив на месте груду тел. Таким образом, правый фланг был очищен. После этого подполковник фон-Дистерло, оставив за себя при колонне артиллерии капитана Греченевского, поехал к Каханову за приказаниями. Последний велел ему свезти на [277] курган орудия, находившиеся на левом фланге, и действовать преимущественно на ту часть города, где укрепился сам Кази-мулла с отборнейшими своими приверженцами, в числе которых было несколько сот чеченцев. Увлеченные фанатизмом и желая вполне отличиться перед своим повелителем, они решились умереть, но не оставлять занятых ими мест — и с честью выполнили это решение. Каханов, в своем донесении, говорит: «зверство и остервенение, с коими защищались они, превосходят всякое описание». Подполковник фон-Дистерло, видя, что в одном доме засело их значительное число, и, желая примером своим одушевить и ободрить стрелков, уже значительно ослабленных боем, сам бросился с ними в штыки. Но лишь только раздалось громкое «ура» — роковая пуля в грудь сразила наповал неустрашимого командира Куринского полка. Начальство вместо него принял майор Цыклауров.

Сражение продолжалось уже десять часов; улицы города были буквально усеяны трупами, и солдаты видимо теряли силы. Не желая вдаваться в излишние потери, Каханов приказал взводу 6-й мушкетерской роты и части казаков, находившихся в резерве, зажигать ту часть города, где упорная защита фанатиков, независимо от удобств местности, была поддерживаема еще более присутствием их главы. Большая партия тотчас же бросилась против куринцев и казаков, чтобы не допустить их до сожжения домов; но прапорщик Евдокимов, не потеряв присутствия духа и вполне игнорируя сильнейшее противодействие горцев, в точности исполнил возложенное на него поручение — за что получил сильную рану в левую руку навылет.

В седьмом часу вечера приказано было отступить из города. Отступление произошло благополучно под [278] прикрытием части кавалерии. Победители вышли из кровавого двенадцатичасового побоища ликующие, торжествующие, осеняемые двумя отбитыми ими почетными знаменами Кази-муллы и четырнадцатью значками, при сравнительно незначительных потерях: убиты — один штаб-офицер, 2 унтер-офицера, 25 рядовых и 5 всадников; ранены — 1 шт. офицер, 2 обер-офицера, 57 нижних чинов и 15 всадников; контужены — два обер-офицера. Гарнизон же крепости во время блокады, происходившей после первого штурма, прибавил к своим потерям всего лишь девять человек убитых и раненых. Урон наш в день освобождения крепости от осады был, в сущности, незначителен, если взять во внимание, что, по словам Каханова, «солдаты, возбужденные примером храбрых офицеров, грудью и штыками пробивали себе дорогу». Между прочим начальник отряда не оставил втуне и заслуги лекаря Потехина, который «с хладнокровием и примерным присутствием духа перевязывал раненых под градом неприятельских пуль». Из чинов мусульманской конницы обратили на себя внимание своею отвагою и преданностью нашему оружию: начальник ее капитан Нурцал-ага, подпоручики Ибрагим-бек карчагский, Джеват-бек Казаров и табасаранский владетель Бала-хан Муртазалиев. В это тревожное и сомнительное время верность нашему престолу этих беков имела важное значение и не могла не быть поставлена им в особенную заслугу.

Поражение Кази-муллы было полное и решительное. Мало того, что он лишился 29-го мая до полторы тысячи своих отчаянных сообщников (Только под стенами крепости подобрано гарнизоном 684 тела, которые им же преданы земле.), он, к душевному своему прискорбию, потерял убитыми лучших и главных [279] сотрудников и товарищей своих — Али-Султана унцукульского и Рази-бека казанищенского, имевших столь сильное влияние на умы народа. В плен было взято всего лишь 11 человек — и то случайно, так как фанатизированные толпы имама предпочитали геройскую смерть постыдной неволе. В течение всей блокады гарнизон выпустил 1969 снарядов, ружейных патронов 28460, сжег фитиля 500 сажень и скорострельных трубок 3600.

На другой день в Тарках не осталось ни одного последователя Кази-муллы (Донесение генерал-майора Каханова 31 мая № 217.).

Одновременно с этим предприимчивый имам понес и другое поражение — хотя не своих скопищ, но своих широких замыслов. Тогда никто не ведал, с каким размахом действовал и какой грандиозный план лелеял этот замечательный в своем роде человек, которого все считали не более как возмутителем, разбойником. Немного спустя, перед осадой им Дербента, обнаружилось, что цели его состояли в том, чтобы не только свергнуть русскую власть и сделать независимым, под своим теократическим господством, весь Дагестан; но, овладев Дербентом, соединиться вслед затем с Аслан-ханом казикумухским, изгнать нас из мусульманских провинций, захватить бывшие ханства Ширванское, Кубинское, Талышинское и создать одно общее царство ислама, возвратив ханов или их наследников, в особенности сына Ших-Али-хана, к прежнему владычеству. Сведения эти были собраны и представлены генерал-майору Каханову и. д. дербентского коменданта (Донесение 19-го августа № 53.); но им, конечно, трудно верилось тогда, и только немного спустя мы имели в наших руках уже осязательные данные, что, [280] действительно, Кази-мулла вел непрерывную переписку не только с изгнанными нами ханами, но даже и с персидским правительством. От этого и происходили в то время вновь напряженные наши отношения к Персии, доказывавшие, что мы стоим у разгорающегося очага, который усердно раздували из Тавриза и Тегерана. Граф Паскевич чувствовал это неблагоприятное веяние, но сообщал гр. Чернышеву, что нет основания ожидать разрыва, потому что к нему не существует никаких поводов, и в сношениях наших с персидским двором не встречается недоразумений; но в то же время и сам сомневался в твердости своего убеждения по случаю уже испытанного вероломства тегеранского двора. Затем Паскевич, а после его отъезда Панкратьев, вовсе и не подозревали, что они совершенно нечаянно предотвратили эти поводы или, лучше сказать, не допустили персидское правительство до нового возможного вероломства успехами нашего оружия в Талышинском ханстве, и в зародыше подавили его возмущение, которым преимущественно мы были обязаны затеям Кази-муллы и его заговору против нас с Мир-Гасан-ханом. Последний совершенно неожиданно явился в наших границах в половине марта, именно тогда, когда имам деятельно, при помощи Али-Султана, вербовал себе последователей, не открывая пока настоящих своих замыслов, а лишь обещая нечто очень важное, и когда Доудил-Магома уверял нас, что предприятие его «между умными людьми есть самое ничтожное и, просто сказать, шуточное дело».

Проникая постепенно от Астары в глубину своих недавних владений, талышинский экс-хан распускал, по словам и. д. обер-квартирмейстера отдельного кавказского корпуса подполковника Гене, «нелепые», но, в сущности, весьма основательные, слухи о новом вторжении [281] персиян и призывал к оружию свое прежнее население, равно и «другие мусульманские провинции».

«Увлеченные обманом, жители Талыши пристали к нему, и возмущение там сделалось к исходу марта уже явным».

Это побудило гр. Паскевича сделать распоряжение о сосредоточении войск в следующих пунктах: в Зардобе, к 8-му апреля, восьми рот 42-го егерского полка, всего донского № 30 генерал-майора Карпова полка, восьми орудий бат. № 1 роты кавказской гренадерской артиллерийской бригады и двух горных единорогов; в Елисаветполе — двух рот 41-го егерского полка, находившихся в Тифлисе для содержания караулов; в Сальянах — одной роты Апшеронского и двух рот 42-го егерского полков, при одном орудии резервной батарейной № 5 роты 22-й артиллерийской бригады. Вслед затем должны были прибыть в Сальяны еще шесть рот Апшеронского полка, шесть орудий резервной батарейной № 5 роты 22-й артиллер. бригады и донской казачий Басова № 11 полк, которые вверялись исправлявшему должность начальника штаба корпуса генерал-майору Жуковскому, с разрешением ему, в случае надобности, притянуть из сел. Зардоба еще четыре роты 42-го егерского полка.

Между тем из Талышинской провинции получены были сведения, что хотя Мир-Гасан-хан успел склонить на свою сторону большую часть жителей, но они неохотно сражаются с нашими войсками, и после небольших перестрелок 5-го и 6-го апреля у сс. Балабур и Селали, происшедших с небольшими отрядами, бывшими под командою войска черноморского полковника Матяшевского, часть из них отделилась и разошлась по домам; в прочих же мусульманских провинциях хотя и носились слухи о предстоящем у нас разрыве с персиянами, но население оставалось совершенно покойным. На основании [282] этих донесений главнокомандующий остановил в Елисаветполе назначенные к Зардобу две роты 41-го егерского полка, шесть орудий и донской Карпова полк; в Зардобе же остался только 1-й батальон 42-го егерского полка, так как другой батальон был взят Жуковским в Сальяны, в талышинский отряд, как равно и из Елисаветполя были вытребованы туда же и два горных единорога. Кроме того, на усиление отрядов зардобского и талышинского приказано было графом Паскевичем сформировать из жителей Карабахской, Ширванской и Шекинской провинций два конно-мусульманских полка, по примеру, как они были сформированы в турецкую войну ³, и из них первый присоединить к батальону 42-го егерского полка в Зардобе, а второй отправить в распоряжение генерал-майора Жуковского.

Талышинский отряд собрался в Сальянах к 14-му апреля. Мир-Гасан-хан, узнав о движении наших войск, и понимая, при видимом нерасположении населения к войне, что упрочиться в бывшем своем ханстве он не может, вошел первоначально с нами в сношения, предлагая явиться к нашему правительству на известных условиях; но оказалось, что этим он только желал [283] выиграть время до разрешения событий в Дагестане и до наступления жаров, когда наши действия в Талыши были бы сопряжены с большими затруднениями. Уразумев это, Жуковский решил открыть экспедицию тотчас же и 22-го апреля двинул отряд к Амборани и Миану, где находились главные сообщники Мир-Гасана. Войска выступили тремя колоннами: первая через селения Балабур и Хазавуа, вторая через Варевул и третья из Кизил-Агача через Аркевань. Все три колонны 23-го числа соединились в Амборани. Мятежники решились остановить движение наших войск в сс. Хазавуа и Варевуле, но были прогнаны и рассеяны. В перестрелке с ними у нас убит один офицер грузинского линейного № 8 батальона и три рядовых Апшеронского пехотного полка. Неприятель удалился в дрыхский магал, к селению Улум, и утвердился в горах.

По прибытии в Амборани генерал-майор Жуковский издал прокламацию, в которой приглашал жителей в свои дома, под опасением, в противном случае, лишить их имущества и подвергнуть жестокому наказанию. Мера эта произвела некоторое действие, и часть мятежников вернулась в свои места; в ожидании же остальных отряд оставался в Амборани еще несколько дней и только 29-го апреля двинулся в дрыхский магал, через селения Улум, Гейрак и Курдасар. По мере его наступления Мир-Гасан, с своим скопищем, все углублялся в горы, оставляя по пути тела своих воинов, пораженных холерою, которая в это время сильно свирепствовала в Талыши. Она, наконец, закралась и в наши войска, так что к четвертому мая мы имели больных: одного штаб-офицера, двух обер-офицеров и сто человек нижних чинов, кроме мусульман. Жуковский, для сбережения людей от эпидемии, остановился на [284] некоторое время у селения Алиабата, где, по сведениям, в минувшем году холеры не было, и можно было воспользоваться хорошею лагерною стоянкою. Болезненность, действительно, начала быстро уменьшаться и к восьмому числу мая цифра больных понизилась до 53-х, а из всех, пораженных эпидемиею, умерло только восемнадцать человек; новых же жертв не было. Не оставаясь праздным у Алиабата, Жуковский старался всеми мерами возвратить жителей, выселенных в горы, в свои дома, а для разыскания Мир-Гасана, который скитался в лесах ленкоранского магала, имея при себе не более двадцати всадников, отрядил кавалерию, под начальством полковника Басова, на селения Балабур и Селали. Мир-Гасан-хан, узнав о направлении наших войск, бежал 5-го мая из ленкоранского магала в с. Астару. Басов преследовал его форсированным маршем почти по пятам и вытеснил за персидскую границу, где бунтовщик взял направление на с. Гиляны. Тогда Басов немедленно известил о побеге его ближайшего военно-пограничного начальника Сафар-Али-хана, а Жуковский написал о том же к Баграм-Мирзе, прося его сделать распоряжение о поимке беглеца и доставлении в Тифлис.

Жители, наконец, образумились и целыми партиями спешили водвориться вновь в своих жилищах, предоставляя себя милосердию нашего правительства. Заблуждение их было, конечно, прощено. Спокойствие начало быстро установляться, и Жуковский счел возможным отпустить из отряда роты Апшеронского полка, четыре орудия резервной батарейной роты 22-й арт. бригады, донской казачий полк, бакинскую и кубинскую конницу; до совершенного же водворения порядка он оставил на некоторое время в Талыши батальон 42 егерского полка, 2-й конно-мусульманский полк, два легких и два горных [285] орудия. Вслед затем генерал-лейтенант Панкратьев приказал ему отправить в Шемаху и большую часть остальных войск где, по случаю дагестанских событий, он назначил сбор особого отряда. Басова полк, с кубинскою и бакинскою конницею, выступил 21-го мая; апшеронцы и артиллерия 24-го числа; батальон 42-го егерского полка, с двумя орудиями 5-й резервной батарейной роты 22-й арт. бригады, с двумя горными единорогами и конно-мусульманский полк — 14-го июня. В Талыши же остались: грузинский линейный № 8 батальон, два орудия резервной батарейной № 5 роты 22-й бригады и команды казаков Шурупова, Александрова и астраханского войска полков, в числе 150 человек. Отряды в Зардобе и Елисаветполе распущены — первый еще 28-го апреля, а второй 14-го мая.

Таков был исход одного из частных предприятий Кази-муллы, которое, в числе многих других подобных, должно было привести к осуществлению им обширного плана о мусульманском царстве на Кавказе. Но смотря, однако, на эту неудачу, он не прекращал своих сношений с персиянами, и они до конца года отвечали ему своею нравственною поддержкою и разными происками в наших мусульманских провинциях. Мало того, он вошел в сношение даже с турецкими властями, и, как удостоверял г. л. барон Розен 4-й (Донесение Панкратьеву 2-го сентября № 149. Д. арх. окр. шт., 2 отд. г. шт., 1831 г., № 11, ч. 2.), в сентябре месяце получил письмо от эрзерумского паши. Но все это не подорвало отношений наших к двум державам, у которых недавние уроки были еще в свежей памяти, а Кази-мулле не принесло никакой существенной пользы.

Генерал-лейтенант Панкратьев смотрел на мусульманские провинции и на сношения Кази-муллы, при их [286] содействии, с персиянами более подозрительно, чем граф Паскевич, поэтому и не видел возможности сейчас после талышинского усмирения отозвать из провинции в дагестанский отряд все находившиеся там войска. Вследствие этого затруднения он писал генералу Каханову:

«Поставить себе непременным правилом не иначе сражаться с полудикими народами, как будучи совершенно увереным в победе; даже по прибытии войск из Талыши ограничиться оборонительными действиями, наблюдая только по возможности, дабы Тарки и Бурная не были стесняемы мятежниками» (Предписание 5-го июня № 642.).

Хорошо, что Каханов получил это предписание уже после своей блистательной победы — иначе бы, конечно, оно его весьма стеснило, лишило бы возможности разгромить Кази-муллу и дало бы последнему новые способы к усилению, а, следовательно, к дальнейшим быстрым успехам. Если таркинское поражение не предотвратило вполне этих успехов, то, по крайней мере, несколько задержало их, вместе с тем значительно деморализовало мятежников, а главное — спасло кр. Бурную, случайное овладение которою неприятелем повело бы, Бог знает, к каким неприятным для нас последствиям. Когда Панкратьев получил донесение Каханова о победе, одержанной нашим незначительным отрядом над громадным скопищем, и притом без содействия талышинских войск, он пришел в необычайное удивление и, естественно, приписывая ее распорядительности Каханова и заповедной храбрости русского солдата, в то же время не мог не отнести ее и к особенной для нас случайности. Может быть, с последним соглашался отчасти и сам Каханов, потому что не хотел более пытать счастья: ограничиваясь своею славною победою, он сознавал невозможность [287] дальнейших наступательных действий, по крайней мере, до прибытия Апшеронского полка — о чем поспешил донести Панкратьеву. Но, тем не менее, не желая упускать случая воспользоваться влиянием своей победы на мятежное население, он разослал прокламации, убеждая его возвратиться к покорности, «так как оно должно было почувствовать, сколь много обмануто зловредными обещаниями Кази-мул-лы». Одни из первых начали водворяться на прежнем месте жители с. Тарки, и все дело пошло бы хорошо, потому что и другие шамхальские деревни, смотря на них, готовились последовать их примеру; как вдруг, шамхалу почему-то вздумалось ни с того, ни с сего оставить свою резиденцию и вывезти оттуда мать и семейство. К сожалению, брат его майор Зубаир, который мог бы повлиять на народ гораздо лучше самого владетеля, 31-го мая умер, и не осталось никого, кто бы мог руководить тарковцами. Вследствие этого они опять направились, даже «со знаменами», к Кази-мулле и приостановились только в Карабудахкенте потому, что один из приверженных нам кадиев, встретив их на дороге, уверил, что имам куда-то сбежал. Несмотря на все увещания г. м. Каханова, Сулейман-паша и близко не хотел подъехать к своей столице. По словам начальника отряда (Донесение Панкратьеву 9-го июня № 245.),

... «он, кажется, и вовсе готов был от всего отказаться, чтобы быть в бездействии и иметь свободу предаваться закоренелому уже в нем дебоширству».

Противоречить последнему заявлению Каханова, конечно, невозможно; но, с другой стороны, бегство Сулеймана из Тарки нельзя не приписать также и тому паническому страху, который нагнал на этого слабого [288] человека «решительный и сильный в предприятиях своих», по выражению Каханова, Кази-мулла. Эти, действительно, неотъемлемые качества представителя мюридизма выражались в нем даже и при его неудачах — что он дал почувствовать всем в 1830-м году после хунзахского поражения и теперь во второй раз после погрома его у кр. Бурной. Каханов свидетельствует:

«Хотя бунтовщик Кази-мулла и разбит, но не оставляет вредных своих замыслов против нашего правительства в Дагестане, и все горские народы к Дербенту заражены его злыми поучениями истреблять русских».

В виду этого начальник отряда, сознавая свое бессилие, несмотря даже на то, что 6-го июня к нему прибыл полковник Басов со вверенным ему полком и сотнею бакинской конной милиции, «не только не в состоянии был истреблять пагубные замыслы возмутителя, но и просто что-либо предпринять против него». Кази-мулла, как видно, сам это хорошо понимал, потому что, не смущаясь ни мало нанесенным ему поражением и истекшими из него затруднениями, он не замедлил приняться за расширение своего основного предприятия. Одно из затруднений было то, что большая часть его деморализованного скопища разошлась, и он остался лишь с несколькими сотнями человек; другое — что и эти немногие подняли против него ропот по случаю продажи им отбитых их руками баранов и отказа им в вознаграждении, а третье — что он получил приглашение от акушинцев оставить Дагестан, «ибо довольно подверг его несчастью; в противном случае они сами заставят его это исполнить». На последнее предложение он не обратил никакого внимания, а первые два затруднения преодолел решительным и кратким приказанием — собраться вновь и ожидать его повелений. Из бывших его [289] сподвижников ослушаться никто не посмел, а из числа новых добровольно примкнули к нему 700 человек из цохурского магала и среди них два старых наших знакомца, джарские беглецы и весьма опасные головы, Тунуч-Рамазан-оглы мулла катехский и Шейтан-Рамазан-оглы мулла джарский. Некоторые другие джарские мятежники, счастливо унесшие свои головы от нашей виселицы, собирали скопище в Тленсерухе — но цель и направление последних оставались пока неизвестны (Донесение Панкратьеву г. л. барона Розена 29 июня № 48.). Таким образом, пожар проник в глуходарские общества, на лезгинскую линию, и даже нашел пищу для себя в Джаро-белаканской области. Если бы Кази-мулла, при счастливых обстоятельствах, мог бы действительно заручиться общим содействием дагестанцев, то, по мнению командира Апшеронского полка Остроухова, мы бы имели против себя тридцатитысячную армию.

Но пока еще все ограничивалось предприятиями по дороге между Дербентом и кр. Бурною, которые имам открыл, при помощи муллы Магомета ярагского, незадолго до наступления своего на Тарки. Когда же он потерпел неудачу, то тем более считал необходимым расширить их в этом районе, чтобы в особенности не дать охладеть фанатизированным им умам и занять их какою-нибудь работою. Самые надежные и верные сотрудники его — Магомет ярагский и Джемал-Эддин казикумухский, с самоотвержением приняли на себя содействие ему в южном Дагестане и, по взаимному согласию, начертали такого рода диспозицию: производить беспрестанные нападения на ближайшие к Дербенту деревни, на казачий пост при с. Великенте и на наш дарбахский кордон (Отзыв дербентского коменданта к командиру дербентской инженерной команды 29-го мая № 714.), а [290] 23-го мая, сгруппировавшись возле сел. Машати, положили сделать набег на Великент и терекемейские деревни, чтобы понудить их склониться на свою сторону. Они достигли цели, и в сборище, возросшем в первых числах июня до 1500 человек, участвовали, благодаря усердию Магомета ярагского, почти исключительно кайтаго-табасаранцы, осененные знаменем, присланным им от имама, на котором красовалась надпись: «кто под ним пойдет, тому ни пуля, ни ядро вредить не будут». В особом же письме к этим бунтовщикам Кази-мулла, со своей стороны, приказывал непременно произвести нападение на жителей подвластных Ибрагим-беку карчагскому, а также на дербентскую крепость, на стенах которой поставить это знамя (Рапорт дербентского коменданта г. м. Каханову 10 июня № 26.), и наконец, на наш отряд, продолжавший находиться в Тарки.

Отзывчивая деятельность кайтаго-табасаранцев в начале июня совершенно прекратила сухопутное сообщение между Дербентом и Бурною и заставила мирных жителей ближних к дороге деревень выселяться в более затаенные места. 9-го июня скопище, под начальством прапорщика Навруз-бека, налетело на дарбахский кордон, угнало 178 штук рогатого скота и лошадей, принадлежавших Куринскому полку, убило 24 и ранило 6 человек куринцев. Должно быть, подобные похождения, обильно подслащаемые разными одобрительными прокламациями имама, были вполне по душе дагестанцам, так как, к крайнему нашему удивлению, вслед затем сразу поднялись все без исключения мехтулинцы, не оказывавшие до сих пор никакого видимого сочувствия имаму, и 10-11 июня присоединились к «бунтовщику» —чего только и недоставало, чтобы целому Дагестану, как предсказывал князь [291] Бекович, очутиться в пламени. Владетель мехтулинский лейб-гвардии гусарского полка ротмистр Ахмет-хан бежал в Акушу, ища себе убежища; но акушинцы его не приняли. Тогда, для спасения своей головы, он 12-го июня прибыл в Тарки и нашел пристанище под защитою наших штыков у генерал-майора Каханова (Рапорт Панкратьеву г. м. Каханова 13-го июня № 269.). Можно думать, что на отпадение от нас мехтулинцев имел особенное влияние Джемал-Эддин казикумухский, как вследствие приязни его к Аслан-хану казикумухскому и нерасположения сего последнего к Ахмет-хану, так и потому, что Джемал давно уже стоял гораздо ближе к мехтулинцам, чем сам Кази-мулла.

Округлив так хорошо свои дела в Дагестане, Кази-мулла вверил часть своего скопища Магомету ярагскому и Джемал-Эддину, дав им надлежащую инструкцию, а с другою частью 14-го июня направился к кр. Внезапной. Следуя распоряжениям энергичного имама, сподвижники его поспешили усилить себя еще новыми приверженцами и решили произвести диверсию против отряда Каханова, задержав в то же время следовавших на присоединение к нему апшеронцев. 16-го июня на рассвете они заняли лес к стороне Дербента, в том ущелье, по которому Каханов, когда получил известие об опасности Бурной, из Муселим-аула проходил в Тарки. Каханов выслал тотчас сильную кавалерийскую партию, приказав ей удостовериться в численности неприятеля, но не вступать с ним в бой. Как только горцы увидели наши войска — немедленно по опушке леса раскинули пехоту, а конницу выдвинули двумя большими толпами навстречу нашему разъезду. Каханов, получив об этом донесение, в час пополудни отправил с [292] полковником Басовым всю кавалерию, и сам выступил вскоре за ним с пятью ротами куринцев и пятью орудиями. Приблизившись к ущелью, он получил от Басова известие, что неприятель отступил в лес. Зная, что этот лес тянется на три версты и повсюду наполнен холмами, Каханов, удовлетворившись рекогносцировкою, счел излишним и опасным атаковать неприятеля, почему и отступил в лагерь без выстрела. Но все же он достиг того, что облегчил движение шести рот апшеронцев и дивизиона, легкой № 5 роты 22-й артиллерийской бригады, которые, под командою майора Авраменко, 17-го июня прибыли в с. Буйнаки и расположились там на ночлег. Лишь только они устроились на биваке, Авраменко позвал к себе местного бека и приказал ему доставить несколько арб для облегчения перевозки артиллерийского парка. Бек обещал, ушел и более не явился, а вместо доставки арб жители в течение ночи услали свои семейства, со всем имуществом, в лес, дали знать в Карабудахкент и другие селения о прибытии русских и стали укреплять все входы в деревню завалами. Это обнаружилось ночью же, почему Авраменко, чтобы предупредить ожидаемый буйнакцами сбор их соседей, кое-как устроил свой обоз и до рассвета выступил в поход. Лишь только колонна вытянулась по нижней дороге, как встречена была от подошвы гор сильным ружейным огнем, который постепенно усиливался, так как к буйнакцам быстро подходили подкрепления. Наконец, толпы атаковали колонну с трех сторон. Рассыпав густую цепь и поддерживая ее неумолкаемым артиллерийским огнем, Авраменко в таком положении подвигался вперед шаг за шагом в течение восьми часов. Видя затем чрезмерную усталость людей, он остановился для отдыха у речки Аманас. Во время [293] привала все было тихо; но когда колонна двинулась вперед, неприятель опять показался у подножия гор, следовал равномерно с нею всю дорогу и не оставлял ее в покое до прибытия на ночлег. Утром 19-го июня колонна на полпути к крепости Бурной была опять встречена сильным огнем горцев, засевших толпами в близлежащих балках, но выбила их оттуда стрелками и рассеяла кавалериею, присланною ночью из тарковского отряда. На этот раз неприятель оставил на месте несколько тел.

«Необыкновенная отважность наших стрелков и казаков — доносил Каханову майор Авраменко (20-го июня № 136.) — до того устрашила мятежников, что они не смели нисколько отодвинуться от гор и собрались уже в ущелье против фонтана».

Во время последнего дела у нас убит один казак, а 18-го числа ранен один и контужено два нижних чина.

Генерал-майор Каханов получил донесение от Авраменко о следовании его колонны в ночь с 17-го на 18-е июня из с. Буйнаки. 18-го числа, в пять часов утра, он услышал в той стороне раскаты орудийных выстрелов. Догадавшись в чем дело, Каханов, чтобы не допустить скопище, находившееся в трех верстах от него, присоединиться к тем партиям, которые преследовали апшеронцев, в одиннадцать часов командировал майора Цыклаурова, с тремя ротами и тремястами всадников, при трех орудиях, приказав ему занять позицию против мятежников, но по возможности не вступать с ними в дело. Едва Цыклауров явился на место, как они начали выбегать из ущелья кучками, и заняв у дороги балки, открыли отовсюду огонь — впрочем, на такое [294] расстояние, что пули их не приносили колонне вреда. С нашей стороны им не было никакого ответа, вследствие чего, вероятно, они набрались смелости и попробовали произвести несколько открытых атак. Но выходки их были каждый раз охлаждаемы картечным огнем, а кавалерия весьма удачно довершала окончательное их отражение. В шесть часов пополудни майор Цыклауров был отозван обратно в лагерь, так как г. м. Каханов пришел к заключению, что Авраменко в этот день не придет. В восемь же часов он получил от него донесение, что войска, за усталостью обоза, остановились для ночлега на половине перехода и весьма нуждаются в кавалерии, которой у него нет. Каханов тотчас послал к нему 140 казаков Басова полка и сотню кубинцев, которые прибыли благополучно ровно в полночь.

19-го числа, в шесть часов утра, Каханов, услышав опять орудийные выстрелы, приказал быть наготове трем ротам, трем орудиям и четырем сотням всадников. Как раз в это время мятежники заняли овраги по пути следования апшеронцев и вступили с ними в бой. Когда Каханов увидел издали, с горы, приближение Авраменко, то, поручив лагерь полковнику Басову, с приготовленными им частями выступил на соединение с апшеронцами. Увидев его приближение, мятежники бежали в ущелье и заняли впереди его овраги и завалы, которые успели нагородить, вследствие чего Каханов стал на позиции против них на высоте, параллельно дороге, против ущелья. Вскоре подошли апшеронцы и соединились с ним. Видя, что у них слишком обширный и тяжелый обоз, Каханов велел Авраменко следовать с батальоном в лагерь, а сам продолжал оставаться на позиции. Мятежники довольно долго ничего не предпринимали, но вдруг начали выходить из оврагов и открыли огонь из [295] завалов — хотя пули их и не долетали. Заметив, что они собрались местами в порядочные кучки, и многие из них потянулись влево, генерал Каханов все стоял спокойно; но когда они подошли к нему на верный выстрел, он сделал залп картечью и пустил в атаку всю кавалерию. Последняя, в полном смысле слова, бешено ринулась за ними и «с удивительною смелостью» гнала их по ущелью слишком на три версты. Только лес, в который вскочил неприятель, избавил его от дальнейшего преследования. По пути бегства он оставил до 150-ти тел и семь человек пленных. С нашей стороны ранено одиннадцать нижних чинов и в том числе смертельно два казака, которые, увлекшись желанием отбить у горцев значок, с храбрым своим хорунжим Зубовым несколько раз хватались за древко его, но в то же время получали новые раны.

Этим блестящим эпизодом завершилось давно ожидаемое усиление наших войск в северном Дагестане, которое, наконец, развязывало Каханову руки.

Пока Кази-мулла пробавлялся на кумыкской плоскости, скопище его, оставленное в шамхальстве и столь значительно усилившееся мехтулинцами, исполнив свою задачу относительно отряда Каханова и колонны майора Авраменко, и получив в конце концов внушительный урок, по-видимому не знало, что ему далее делать. Впрочем, недоумение это продолжалось очень недолго, и уже 21-го июня Каханов получил сведение, что оно большею частью разошлось. Обстоятельство это приобрело достаточное вероятие, когда в тот же день в лагерь к нему явилась депутация от мехтулинцев, составлявших значительную часть скопища, с заявлением, что соплеменники ее раскаиваются в заблуждении и предают себя воле русского правительства. Эта покорность побудила генерал-майора Каханова [296] предложить Ахмет-хану и Сулейман-паше отправиться в их резиденции и возвратить своих подвластных к прежнему положению. Получив надлежащие наставления, оба они выехали по указанию. По следам их Каханов отправил к шамхальцам и мехтулинцам примирительные прокламации, в которых извещал их, что если они примут присягу и выдадут аманатов, то заблуждение их будет прощено. Мехтулинцы, обрадованные такою развязкою, не замедлили склониться перед своим владетелем и 27-го июня были приведены к присяге, обязавшись не уклоняться более от своих обязанностей, а к 1-му июля возвратились к повиновению и жители шамхальских селений Карабудахкента, Буйнаки, Гели, Параула, Дургели и нескольких других, но аманатов все-таки не выдали, а лишь ограничились присягою. Эта ничтожная в глазах горцев формальность, ни к чему их никогда не обязывавшая, была торжественно исполнена в присутствии шамхала, при усердии старца Алиб-Кач-бека. Сулейман донельзя восхищался таким исходом дела, после которого не могло не только произойти измены — как уверяли его подвластные — «но даже весь народ будет при нем неотлучно в выгодах и вредах и не малейшей ослушности не произведет против его и российского великого Императора повелений». Сообщая об этом Каханову, Сулейман-паша уверял его, что он «в полной мере остается уверенным» в твердости и неизменности данной ему присяги.

Выпроводив от себя владетелей и успокоившись наполовину вследствие столь благоприятных перемен, Каханов получил возможность, вследствие просьбы из Чечни генерал-майора князя Бековича-Черкаского, произвести диверсию к Янгиюрту для отвлечения скопищ от кр. Внезапной. 25-го июня он направил к Черкею, под [297] начальством полковника Басова, батальон Апшеронского полка, дивизион резервной батарейной № 5 роты и четыре сотни казаков. Прибыв на ночлег в с. Кум-Теркале, Басов отрядил две сотни и послал их на рекогносцировку по черкеевской дороге. Но они далеко не прошли, потому что, прибыв к Койсу, усмотрели по сию сторону моста сильную партию, преграждавшую всякое сообщение с Салатавиею и Чечнею, вследствие чего и повернули назад. Басов, со своими малыми силами, также не решился пускаться в далекое предприятие и на другой день возвратился в лагерь. Дав колонне отдых и получив в это время последние успокоительные сведения от Сулеймана и Ахмет-Хана, Каханов решил подняться из Тарки и направиться для «совершенного усмирения» остальных мятежников, как то: эрпелинцев, казанищенцев, и других, даже и койсубулинцев. 3-го июля отряд выступил через ущелье Талгин-Елчи, в 7 часов вечера благополучно достиг с. Кафыр-Кумыка и расположился лагерем в полуверсте от него, по дороге в Атлы-Боюн. Жителей в Кафыр-Кумыке не оказалось: они преимущественно скрывались в Чумкескенте и только частью в Эрпели. 4-го числа он послал к ним и ко всем другим, через Айдемир-бека, внушительные письма с приглашением покориться и возвратиться в свои места, но ответа от них не получил. 5-го числа он произвел рекогносцировку до селения Казанище, но оно также было пусто; все жители его, расположившись в версте за рекою, на горе, позади леса, как видно, и не воображали ни о каком примирении с нами или со своим владетелем. Не трогая упрямых казанищенцев и все-таки ожидая влияния на них своих писем, Каханов возвратился в Кафыр-Кумык. Между тем оказалось, что письма его были перехвачены Умалатом, а Айдемир [298] им убит, вследствие чего Каханов отправил к ним дубликаты с одним шестидесятилетним пленным капчугайцем. Не дождавшись в течение суток ответа и на эти вторые письма, и видя неприязненные караулы жителей на горах близ нашего лагеря, он 7-го числа послал кавалерию прогнать их. Приказание, правда, было исполнено; но когда кавалерия, преследуя горцев, перевалила за хребет, то вдруг была встречена около Темир-Хан-Шуры сильным скопищем. По малочисленности своей она отступила. Каханов в ту же ночь решил уничтожить это скопище и за час до рассвета, на 8-е число, направился двумя дорогами к Шуре. Несмотря на тишину в отряде и на все предосторожности, движение его было открыто, и скопище исчезло. Предав пламени, «в пример бунтовщикам», селение Шуру, уничтожив сады и запасы хлеба, Каханов возвратился в лагерь. Вслед затем он осведомился, что между народом идет пререкание, и бедные, которых понуждал сильный голод, заставлявший продавать их свое имущество и дома, желали бы покориться; но их удерживают беки и богатые люди, а в особенности Умалат и некто Мамат, угрожая разграблением. Не взирая на такое выгодное для нас обстоятельство, Каханов однако не решился двинуться на помощь первым из них, так как пришлось бы приблизиться к Чумкескенту, рискуя потерпеть там явное поражение. Он пришел к заключению, что лучше всего оставить в покое и бедных, и богатых и ожидать прибытия обещанных ему Панкратьевым двух батальонов 42-го егерского полка, с полковником Миклашевским. Но Панкратьев, как видно, передумал и решил усмирение мятежников и умиротворение Дагестана предоставить самому себе. Вследствие этого он предписал командующему войсками на лезгинской кордонной линии генерал-лейтенанту [299] барону Розену 4-му выслать из Царских-Колодцев в старую Шемаху два батальона Эриванского карабинерного полка, с шестью полевыми и двумя горными орудиями, под командою флигель-адъютанта полковника Дадиани, которому присоединиться в Шемахе к отряду полковника Миклашевского, прибывшему туда в конце июня, после усмирения Талыши. Каханову же он дал знать, чтобы тот не предпринимал никаких дальнейших и ненадежных экспедиций до его прибытия, к 1-му сентября, с главным отрядом, а ограничивался бы только приведением жителей к повиновению около Тарки и Дербента (Предписание 28-го июля № 860.). Связанный в своих действиях и этим распоряжением, и недостатком войск, Каханов поневоле засел молча и только производил разъезды, не приносившие ему никакой пользы и лишь раздражавшие мятежников.

15-го июля разъезды, посланные по трем дорогам — к стороне Черкея, к Эрпели и к Казанище, открыли в последних двух направлениях сильного неприятеля. Интересуясь узнать, в каком числе горцы находятся возле Эрпели, так как с 8-го июля близ лагеря они не показывались, и можно было думать, что часть из них отправилась к Кази-мулле, Каханов на другой день взял 6 рот апшеронцев, 6 орудий легкой № 3 роты и 600 человек кавалерии и с ними двинулся по эрпелинской дороге. Выйдя на равнину, в пяти верстах от селения, он увидел значительные партии у теснины, через которую пролегал путь, и на высотах вокруг деревни. Они тотчас же заволновались и угнали подальше скот, видимо приготовляясь к бою. Зная хорошо эту теснину, Каханов повернул на каранайскую дорогу, которая также приводила к сел. Эрпели с другой, более [300] доступной стороны, и едва не наткнулся в упор на лагерь мятежников, а также на завалы, устроенные под прикрытием густого леса. Здесь он остановился и построился в боевой порядок, ожидая, что горцы будут его атаковать; но они залегли в завалах, заняли опушку и терпеливо выслеживали, ничего решительного не предпринимая. Наскучив этим взаимным созерцанием, г. м. Каханов повернул назад и дождался небольшой перестрелки лишь тогда, когда удалился на довольно далекое расстояние, при котором для обеих сторон она составила нечто в роде маленького развлечения (Донесение 19-го июля № 412.). Разъезды, производившие свои поиски и в последующие дни, иногда видели издали неприятеля, но столкновений с ним не имели. 27-го июля одна из наших партий была встречена у разоренной дер. Темир-Хан-Шуры новою толпою мятежников и в столкновении с нею потеряла двух раненых. Думая перехватить эту толпу, Каханов тотчас двинулся ей на встречу с тремя ротами пехоты и частью кавалерии, при двух орудиях, но, придя на место, не застал уже никого — что, конечно, и следовало ожидать. Так шли дела у Каханова до 22 августа, и в течение этого периода не произошло ни одного выдающегося приключения.

Все бесцельные движения нашего отряда, естественно, только развивали самоуверенность и дерзость мятежников, которые не могли не понимать, что они составляют последствие нашего бессилия. Кази-мулла, возвратившийся с кумыкской плоскости, пользовался всем этим с большим уменьем. Совершенно довольный тем, что привел нас в пассивное состояние, он, сидя в Чумкескенте, рассылал воззвания, запасался всеми средствами для обеспечения своих дальнейших действий и выжидал той минуты, когда его усердные сподвижники настолько [301] подготовят ему почву в Кайтаго-Табасарани, что он в состоянии будет без малейшего опасения осуществить свою радужную мечту относительно Дербента. Эти сподвижники, согласно его инструкции, данной им перед отъездом на левый фланг линии, открыли свою энергичную деятельность первоначально против владений Ибрагим-бека карчагского. В первых числах июля хорошо организованные и сильные их толпы спустились с гор, под предводительством сына бывшего майсума прапорщика Мамасан-бека и его товарища Аслан-бека (брата Шах-Гирея) и под общим начальством муллы Хан-Мамеда сулакского, которого назначил вместо себя Магомет ярагский, не будучи в состоянии на этот раз, за болезнью и дряхлостью, принять участие в походе. Они низринулись на деревню Хулух, разгромили ее, оттуда перенесли свои удары на отнятия у бывшего майсума и отданные Ибрагим-беку селения Тиниты, Ташлу-Кент, Бергин-Кент и Чаг-дых и, наконец, утвердились в Хюрюхе. Таким образом, они заняли и разорили весь этекский магал. За отсутствием Каханова, исправлявший должность военно-окружного начальника в Дагестане командир Апшеронского полка полковник Остроухов, не имея в своем распоряжении никаких подвижных сил, не мог воспрепятствовать успеху мятежников и ограничился лишь тем, что обратился за пособием к Аслан-хану; вместе с тем он предложил кубинскому и дербентскому комендантам усилить наблюдение на границах управляемых ими провинций и просил полковника Миклашевского поскорее прибыть из Шемахи с двумя батальонами вверенного ему 42-го егерского полка, которых с нетерпением ожидал уже давно и г. м. Каханов. На последнее распоряжение генерал Панкратьев дал ему знать, что Миклашевскому предписано находиться с его отрядом в с. [302] Гилляре, собственно в его, Панкратьева, распоряжении, и «он не отдан в команду г. м. Каханова», к которому в скором времени прибудет с батальонами полковник кн. Дадиани, «а, следовательно, и не должен предпринимать никакого дальнейшего движения — писал Панкратьев — без особенного моего повеления». Таким образом, мы могли пока оказать преданному нам Ибрагим-беку весьма малое содействие, и его владения, в сущности, оставались беззащитными и предоставленными его личному усмотрению и собственной обороне. Последней же не произошло потому, что Ибрагим-бек в это время находился в отряде Каханова. Когда же он получил письмо от матери, извещавшей его и Каханова о постигшем ее ударе и о невозможности удержать деревни в повиновении, по случаю сильного натиска мятежников, тогда только он прискакал со всеми нукерами в свои владения. Хотя в это время ему трудно было соперничать со скопищем, усилившимся, по его словам, до трех тысяч человек; тем не менее он собрал всех, кого мог поставить в ружье, и, усиленный, по распоряжению Каханова, дербентскою милициею, выжидал случая захватить своих врагов врасплох или враздробь. Последние, в отвращение всякого серьезного им противодействия, обратились к подпоручику Авдурзах-бек-кадию, приглашая его пристать на их сторону и тем порешить вопрос об отпадении от Ибрагим-бека его подвластных, на которых кадий имел сильное влияние. Но Авдурзах сказал им на это:

«Я всегда готов быть с вами, но только не начинайте с меня первого. Ибрагим-бек прибыл уже в свое владение; ступайте к нему и старайтесь увлечь его лестью или силою — а тогда и я согласен» (Рапорт Ибрагим-бека Каханову 20-го июля № 37.). [303]

Однако мюриды Кази-муллы не пошли к Ибрагим-беку, а толпою, в числе тысячи человек, напали 17-го июля в полдень на селение Сыртич. Ибрагим-бек вышел к ним навстречу и после перестрелки, продолжавшейся до вечера, заставил их отступить и удалиться в Хулух. Здесь они заняли сильную позицию и ожидали подкреплений из Каракайтага, с намерением произвести тогда нападение на Карчаг, находившийся в расстоянии всего двадцати пяти верст. Бала-хан уверял Каханова, что он отклонил каракайтагцев от всяких злых намерений, и они образумились; но, к сожалению, время было настолько смутное, а народ повсюду настолько ненадежен, что мы, со своей стороны, не давали уже полного вероятия всякого подобного рода заверениям жителей и заявлениям их представителей. Так отнесся к этому вопросу даже и Ибрагим-бек, который ежедневно чуть не два раза посылал мольбы Миклашевскому прибыть скорее к нему на выручку. Он писал, что истощил почти все свои силы к удержанию скопища мятежников, которые, разграбив многие его деревни, приблизились к последнему его убежищу и требуют от него, чтобы он соединился с ними и действовал заодно. Миклашевский отнесся с полным участием к злополучному карчагскому владельцу, всегда нам преданному, и соображая, что «бунтующий табасаранский народ, увлекши и остальных людей, оставшихся ему верными, может, наконец, распространить грабежи свои до самого Дербента» и прекратить сообщение между им и Кубою, направился не к Каханову в Дагестан, а к Ибрагим-беку. Прибыв к ному в последних числах июля, он рассеял скопище, встретившее его при селении Сыртич, оттуда двинулся в горную часть Табасарани, наказал некоторые деревни и привел к повиновению весь дерчинский магал. Старшины [304] некоторых деревень явились к нему с повинною, а жители двух из них, им сожженных, просили позволение возвратиться на свое пепелище. Затем он решил остаться в карчагских владениях еще на несколько дней, чтобы окончательно успокоить этот край; возвратиться же в Гилляр до прибытия туда из Царских-Колодцев Эриванского карабинерного полка он не считал удобным, так как это могло бы вновь возбудить к бунту табасаранцев, всегда имевших возможность выставить в поле до 5000 человек вооруженной силы (Донесение Миклашевского Панкратьеву 29-го июля № 95.).

Панкратьев не выразил никакого неудовольствия Миклашевскому за его самовольные действия. Напротив, подтверждая Каханову еще раз не предпринимать до прибытия его экспедиций, и требуя, чтобы он кроткими мерами внушал жителям доверие к правительству, командующей войсками находил, что северный Дагестан уже почти успокоен, а табасаранская экспедиция Миклашевского, имевшая такой хороший успех, конечно, упрочит это спокойствие. Может быть, в виду этих обстоятельств, а может быть и по другим причинам, Панкратьев отложил свой приезд в Дагестан до 1-го октября и приказал отряду, собиравшемуся в Гилляре, оставить это селение и следовать опять в старую Шемаху (Предписание Каханову 11-го августа № 943.).

Этому ослеплению и новым нашим ошибкам и заблуждению мы обязаны теми успехами Кази-муллы, которые, наконец, упрочили за ним непоколебимый авторитет в населении и дали ему средства не терять на него влияния даже и в тех случаях, когда он терпел самые неудачи. В то время, когда Панкратьев был уверен, что спокойствие, наконец, быстро водворяется, [305] Кази-мулла вел деятельные переговоры с Магометом ярагским через посредство двух своих приближенных мюридов — Сухту-Али-оглы и Аджи-Мамет-оглы, обещаясь скоро прибыть в Табасарань и лично руководить всеми операциями (Рапорт майора Васильева Каханову 19-го июля № 33.). Успехи Миклашевского в Табасарани заставили его не откладывать более своего приезда в Дагестан, и в начале августа он с тысячною партиею, почти исключительно одних чеченцев, прибыл в Эрпели. По словам Каханова (Донесение Панкратьеву 12-го августа № 469.), эрпелинцы «приняли его с торжеством» и, нет сомнения, тотчас примкнули к его толпам. Отсюда он двинулся в Губдень и расправил свои крылья не только над селениями, присягнувшими недавно Сулейман-паше, но даже и над кюринцами и казикумухцами. Аслан-хан и Сулейман-паша одновременно воззвали к Каханову, прося к себе «победоносные русские войска». Первый из них утверждал, что, в противном случае, народ его, «будучи не в силах противостоять мюридам, принужден будет обратиться к ним», а второй — что «проклятый Кази-мулла скоро учинит большое дело через обман народа». Каханов тотчас же отнесся к полковнику Миклашевскому и предложил ему немедленно прибыть к с. Каякент и там ожидать дальнейших приказаний. Но отважный имам предупредил все эти распоряжения и 12-го августа, с двухтысячным скопищем, был уже в селении Башлы. Жители последнего, вместе с остальными терекемейскими деревнями (Два магала (волости, приходы) Терекеме — в нижнем Кайтаге, к которому принадлежит еще и магал Гамри. Терекеме населено выходцами из Ширвани, пришедшими сюда, по преданию, из Трухмении. От последнего слова произошло и их название. Услар.), не замедлили [306] присоединиться к нему «для совместного действия», усилили его скопище до трех тысяч человек, 13-го числа двинулись к Дербенту и уничтожили, в двенадцати верстах от него, часть дарбахского кордона, вследствие чего он был снят, а нижние чины Куринского полка переведены к Дербенту на высоты Кифар. В Табасарань же имам послал письма, уведомляя преданных ему мулл — Хан-Магомета чуйменского и Кирима ханаглинского, с которыми все время не прекращал переписки, что вышлет в помощь населению четыреста мюридов для нападения на селение Карчаг. Табасаранские беки очень рады были этому обещанию и вновь отправили послов к Авдурзах-бек-кадию, прося его присоединиться к ним — на что не встретили теперь никакого противоречия. Опасаясь совершенно основательно за целость Дербента, и. д. коменданта майор Васильев просил Миклашевского прибыть скорее на помощь, но Миклашевский нашел его опасения преувеличенными и, следуя предписанию Панкратьева, 15-го августа вступил в с. Зейхур, чтобы на утро следовать далее в Шемаху. 23-го августа он уже был у караван-сарая Алты-Агач.

Но то, что Миклашевскому казалось издали преувеличенным, в Дербенте находили неизбежным, и поэтому с 14-го августа начались все меры к обороне: гарнизон крепости, носившей название «Рынкалы», был усилен чинами линейного № 10 батальона, под командою шт. к. Ковалевского, которым сделано распределение на случай тревоги; к берегу моря выслана особая команда из чинов того же батальона, в числе 50 человек, под командою прапорщика Сухорукова; у главных городских ворот, против кифарской стороны, поставлен резерв с одною шестифунтовою пушкою; слабейшая часть от моря сильно укреплена турами; быстро производилась [307] достройка стен в крепости и в городе, в которых принимали деятельное участие и сами жители; наконец, произведено «в первый раз» артиллерийское ученье с пробною пальбою. Решительное намерение Кази-муллы завладеть Дербентом и со всех сторон стекавшийся к его скопищу народ окончательно поколебали дух жителей всех провинций, приготовившихся к измене. Главными из них были Табасарань, со своим Авдурзах-кадием, и Кайтаг, население которых, вместе со своими беками, чуть не поголовно вступило под знамена имама; за ним пошли кабодергцы, сюргинцы и даже часть акушинцев. Изменник прапорщик Навруз-бек занял по-прежнему деревню Падар, а управление Кайтагом Кази-мулла вверил Умар-беку, возведя его в сан уцмия и отдав приказание, чтобы жители не повиновались никому иному. Умар тотчас объехал всю провинцию, собрал хлеб с деревень и отправил в стан Кази-муллы; взыскал с откупщика нефтяных колодцев 202 руб., следуемые в суммы распоряжения главнокомандующего, и подтвердил ему строго, чтобы без его приказания за эту статью дохода никому денег не давал; взысканную же сумму он добросовестно также препроводил имаму. Кази-мулла решил немедля извлечь пользу и из остальных передавшихся ему беков. 16-го августа он отправил некоторых из них, в том числе и двух сыновей Навруз-бека, во главе 200 лихих всадников, на рекогносцировку к Дербенту. Они спустились с гор и явились в семи верстах от города, но после трехчасовой перестрелки были рассеяны и прогнаны дербентскими жителями, высланными им на встречу в числе 300 человек, под командою прапорщика Фергат-бека, некоторых других беков и переводчика Лаврилова. На, другой день, выделив своим новым толпам, согласно обещанию, часть мюридов, Кази-мулла снарядил [308] довольно сильный отряд, во главе с Муртузали-беком, Айда-беком, Александер-беком (сыном Ахмет-паши) и сыном Авдурзах-кадия Муртузали-беком, и 17-го августа послал его в Карчаг для доставления ему головы Ибрагим-бека. Но последний, с племянником своим прапорщиком Султан-Ахмет-беком и 50 нукерами, успел бежать в Дербент; Карчаг же был сожжен. Ужас начал распространяться по всем отдаленным местам при одном имени Кази-муллы, так что даже жители Кубинской и Шемахинской провинций прислали к нему своих депутатов с выражением желания принять его к себе беспрекословно. Обнаружил ему свое сочувствие даже и Аслан-хан казикумухский, так как он также «прислал к мятежнику Кази-мулле своих людей», и одновременно с этим, желая, конечно, осуществить при столь удобном случае свои давние стремления относительно захвата карчагских владений, обратился с письмом к и. д. дербентского коменданта и к полковнику Остроухову, упрекая Ибрагим-бека в трусости и прося их отправить его обратно в свою резиденцию т.е. на жертву мюридам. Но Васильев и Остроухов были настолько благоразумны, что этого не сделали (Донесения Панкратьеву полковника Остроухова 24-го и 27-го августа №№ 219 и 225 и майора Васильева Каханову 16-го августа № 52.). Последний из них, между прочим, предписал вверенного ему полка майору Лещенко, чтобы он, с двумя ротами и двумя орудиями, отправился в с. Зейхур, наблюдал бы оттуда за действиями мятежников и препятствовал бы им переправиться по сию сторону Самура, если бы они того захотели.

Кази-мулла, упоенный своими успехами, и считая заранее Дербент своею собственностью, 19-го августа послал через шиха селения Калы два письма — одно к [309] майору Васильеву и другое к дербентскому обществу. Содержание этих интересных писем было такого рода:

I. «От бедного или ничтожного раба божия, признающегося в своем немогуществе, Кази-Мамеда (да подкрепит его всемогущий Бог!) начальнику войск, дербентскому коменданту.

Да будет мир тому, кто последует воле божией. Аминь.

Я приглашаю тебя и тех, которые с тобою, к мусульманской религии. Будете мусульманами — останетесь невредимыми, не отрекайтесь — пойдете в рай. Покайся ты с твоими последователями в своих грехах — и обратитесь к долгу нам и вам равному. Не поклоняйтесь никому, кроме единого Бога, и не полагайте ему товарища. Можно ли сомневаться в Боге, сотворившем небо и землю, или в пророке его, для которого Он создал их? Еще знайте, наверное, что вы получите наказание от Бога, если не послушаетесь и не обратитесь. Дожидайтесь; мы также дожидаемся. 20 рабиль-авель 1247».

II. «От бедного или ничтожного раба божия Кази-Мамеда ко всем дербентским жителям секты сунни и шия.

Да будет вам от Бога мир и помилование. Аминь.

О мусульмане! Есть ли в вашей книге иметь врагов божьих друзьями и поклонников идолов повелителями? Позволено ли мусульманам служить неверным, и позволительно ли оставаться там, где невозможно торжествовать шариату? Если вы скажете, что точно непозволительно, то вам необходимо искать оного. Что сии предметы, которыми вы заняты? Обратитесь — да Бог вас помилует! — к долгу нам и вам равному: не иметь божьих врагов последователями, оставляя Бога; возобновить учет обрядов религии, как то: салатт (молебствие), зякят (духовная подать), урючи (пост) и другие обязанности мусульманства, и быть нам рабами всевышнего Бога, а не идолопоклонников. Еще знайте, наверное, что никому из поклонников Мекки-шии, такой или другой секты, мы не повредим, если только они повинуются нам в повелениях шариата, придерживаясь оного».

Угроза, предъявленная дербентскому коменданту, носила характер решительный, поэтому он тотчас собрал [310] на совет всех штаб и обер-офицеров и, вследствие их общего решения, снял с высоты Кифар воинский пост из куринцев и перевел его в Дербент. Вместе с тем сняты в городе остальные посты, занятые линейным № 10 батальоном, и сданы в ведение командира 3-го батальона Куринского полка майора Черникова-Анучина, который расположил свой батальон в Дербенте по стенам с обеих сторон до берега моря; в помощь к нему присоединена часть жителей, которым розданы порох и свинец. Весь грузинский линейный № 10 батальон, под начальством своего командира майора Пирятинского 1-го, занял крепость Рынкалы следующим образом: 1-й фас, с мусульманской стороны, под начальством подпоручика Соловьева — командою из 64 нижних чинов; 2-й фас, от главной башни и под горскими воротами — 73-мя нижними чинами, под командою подпоручика Максимова; 3-й фас, от горской и кифарской сторон — 67-ю нижними чинами линейного № 10 батальона, и 39-ю куринцами, под командою штабс-капитана Ковалевского; 4-й фас, с кифарской стороны до водяных ворот — 73-мя нижними чинами, под командою поручика Карабакова. В число означенных нижних чинов вошли и все нестроевые, не исключая даже писарей. Часть людей, кроме того, была назначена в помощь артиллеристам, а к гарнизонной артиллерии прапорщику Романову наряжен был и. д. плац-адъютанта Куринского пехотного полка прапорщик Дыньков. Для смены дневных командиров и на случай привлечения их к другим обязанностям был назначен штабс-капитан Жуков.

19-го августа неприятельская партия сожгла остальную часть кордона Куринского полка. На тревогу была послана городская конная милиция, которая, после небольшой перестрелки, должна была уступить многочисленности [311] горцев и возвратиться без всяких результатов. С этой минуты сообщение между городами Кубою, Дербентом и Тарки, бывшее и без того крайне затруднительными безусловно прекратилось, и гарнизону крепости, в ожидании неминуемого нападения, естественно, оставалось положиться на себя и на помощь божию — впредь до времени, когда счастливый случай даст возможность снестись с отрядом Каханова. К сожалению, надежда на этот случай еще более отдалилась, когда 20-го августа, около десяти часов утра, конная пятисотенная партия показалась возле кифарских высот, а за нею валили густые толпы пехоты в несколько тысяч человек — и Дербент был сразу атакован с кифарской стороны. Не прошло затем получаса, как кифарские высоты и две башни против Рынкалы были в руках неприятеля. Быстро устроившись на этих господствующих пунктах частью своих сил, Кази-мулла двинул остальных своих сподвижников, под начальством Авдурзах-кадия и других, так недавно будто бы преданных нам беков, к водяным и главным воротам, с явным намерением овладеть городом без всякого замедления. Против этой массы отважно выступила горсть жителей, в числе всего лишь ста человек, под командою поручика Амераслан-бека, с переводчиком Егором Лавриловым, и, поддержанная со стен крепости беглым ружейным и сосредоточенным артиллерийским огнем, вступила с нею в перестрелку. Но, конечно, храбрые дербентцы устоять не могли и скоро, обданные густыми залпами из садов и завалов, отступили в город, увенчав, впрочем, свой подвиг в среде неприятеля двадцатью убитыми и ранеными. По следам их атакующие опять приблизились к водяным воротам, но здесь встретили сильный ружейный огонь жителей, которых ободряли своим примером Куринского полка штабс-капитан [312] Жуков, Ибрагим-бек со своими нукерами, письмоводитель городового суда Тернов, коллежский регистратор Сипайло-Рудницкий, прапорщик Фергат-бек и некоторые другие, имена которых достойны полного уважения. У главных ворот защитою из жителей и таможенной команды руководил губернский секретарь Серебряков, который также с честью отстаивал свой пост. Атаки, сопровождаемые неистовою пальбою с обеих сторон, продолжались до двух часов пополудни. После этого неприятель отступил и, под пушечными выстрелами, потянулся к морю, засел в завалах, а также обложил вокруг крепости остальные господствующие высоты; часть его зашла с мусульманской стороны и заняла сады под самым городом. С этой минуты опять открылась непрерывная перестрелка со всех сторон, которая продолжалась до двух часов пополуночи. В промежутке этого времени мы успели, под руководством начальника инженерной команды подполковника Остроградского, устроить бруствер в тех местах, где его не было, употребив для этого все, что нашлось под рукою, и возвести три батареи, каждую на одно легкое орудие — две с кифарской стороны и одну с мусульманской; кроме того, при усердии городничего Фергат-бека, исправлены на берегу полуразрушенные стены с бойницами по длине до 10-ти сажень и в вышину от 7-8 фут; наконец, подведены под один уровень волчьи ямы перед воротами со съемкою и подсыпкою земли в восемь квадратных сажень. Караул в крепости Рынкалы был также усилен. Неприятель тем временем не развлекался одною лишь перестрелкою, а достиг и других результатов: он сжег все строения на кифарских высотах, возведенные для женатых нижних чинов, истребил часть садов, уничтожил в них все жительские постройки и в заключение отвел воду от крепости и города. В общем, однако, день [313] этот обошелся для нас счастливо: при первой встрече скопища убит один из жителей и на втором фасе ранен аудиторский писарь Басов. События дня дали возможность определить силы неприятеля примерно в восемь тысяч человек.

В течение ночи лезгины опоясали город цепью завалов, устроенных ими возле башен против крепости Рынкалы, на татарском кладбище против главных ворот и возле ханских мечетей. В шесть часов утра они низринулись с высоты Кифар к крепости и к стенам города; часть же скопища, численностью до тысячи человек обоих родов оружия, направилась к берегу моря, намереваясь ворваться в город через главные ворота. Первые толпы, встреченные убийственным огнем из крепости и с городских стен, отхлынули, залегли в своих завалах и открыли сильную перестрелку, под покровительством которой часть полчища пробовала приблизиться к стенам города. Чтобы разом охладить решимость неприятеля и отвадить его от злостных покушений, около семи часов утра была произведена из водяных ворот вылазка небольшою командою линейного батальона и ста человеками жителей, под начальством штабс-капитана Жукова и поручика Ибрагим-бека. Быстро поднявшись на крутизну под прикрытием сильного артиллерийского огня, охотники приблизились к завалам, ограждавшим две занятые неприятелем башни, и ринулись вперед по следам рядового линейного № 10 батальона Александра Бестужева (Марлинского), который, несмотря на обильный свинцовый дождь, первый вскочил в завалы. В одно мгновение последние были очищены, обе башни взяты штурмом, и неприятель бежал, преследуемый нукерами Ибрагим-бека, из которых один, по имени Муртузали, вырвал из толпы значок. В то же [314] время в главных воротах атакующие были встречены пятидесятью дербентцами, под начальством Фергат-бека, остановлены ружейным огнем и, оставив на месте до двадцати человек и трех пленных, удалились при полной неудаче. Однако в одиннадцатом часу горцы вновь заняли завалы и, при неумолкаемой до самой ночи перестрелке, несколько раз подступали к крепости и к стенам города, преимущественно из садов с горной стороны. Подобно тому, как и накануне, все покушения их остались бесследны. Вечером к дому городничего Фергат-бека был вывезен единорог, а другое орудие поставлено на стене у таможни, и открыт был огонь по башням, по завалам и по ближайшей лощине, в которой засела неприятельская кавалерия. Завалы снова были очищены — хотя, конечно, на время, а кавалерия оставила свой приют и удалилась в сады. В течение дня у нас убиты двое и ранены четверо. В крепости при башне № 10 переделана вновь деревянная платформа и исправлена самая башня; от городской угловой башни № 6 до башни № 10 вся западная и северная линии по длине 170 сажень подняты на высоту от четырех до шести фут.

22-го числа, в семь часов утра, с мусульманской (западной) стороны показались большие толпы конницы и пехоты, сожгли часть форштадта, спустились к кладбищам и в сады и засели в завалах с видимою решимостью произвести серьезную атаку города. С кифарской стороны открыта была сильная перестрелка, имевшая, по-видимому, значение демонстрации, которая не умолкала до самой ночи. Крепость действовала преимущественно из батареи, устроенной в жидовской слободе. В девятом часу было выслано 150 человек дербентцев, под командою члена городового суда Авдурзах-бека и при участии некоторых других беков, для выбития неприятеля из [315] завалов и из-за камней, откуда он в особенности беспокоил город. Вылазка достигла цели, и лезгины, оставив свои убежища, скрылись в садах, понеся потерю до 35-ти человек. Ночью неприятель покушался с кифарской стороны поджечь хворостом главные ворота, но попытки его были парализованы таможенною командою, при участии некоторых беков, а также картечным огнем. У нас ранены два нижних чина и один из жителей. В крепости поставлены у пушек щиты для ограждения людей от боковых и тыльных выстрелов; на западной стороне, в первом и втором фасах, сделаны две амбразуры, и поставлены два орудия; под некоторыми орудиями настланы платформы, а под другими положены дощатые настилки.

Непрерывная и энергическая деятельность гарнизона и жителей, сопровождаемая постоянным боем, давала себя чувствовать весьма сильно. Люди быстро изнурялись, надежды на скорую выручку из беды никакой не было, и мощный дух солдат явно требовал уже поддержки, потому что они столько же им пользовались сами, сколько и делились с жителями, которые при малейшем их ослаблении сейчас бы опустили руки. Майор Васильев видел и понимал все это; он находил, что только наши успехи и неожиданный перевес незначительного гарнизона над скопищами, вдесятеро его сильнейшими, могут прибавить осажденным сил и мужества для дальнейшей борьбы. По его мнению, иного средства не было для достижения желаемой цели, как периодические вылазки, если они будут успешны — тем более, что гарнизон их сам желал для лучшего обеспечения своего положения. В последнем случае вылазка была, действительно, необходима, чтобы отнять у неприятеля высоту перед северною частью крепости и башни, за которыми он сидел [316] вполне безнаказанно, а также выгнать его из садов и траншей против города. Васильев объявил свое решение совету офицеров, но встретил сильное противоречие со стороны инженер-подполковника Остроградского, который доказывал невозможность и бесплодность подобной вылазки с фактической стороны. В опровержение его доводов майор Пирятинский представлял всю пользу и необходимость вылазки с практической и потом строго научной точки зрения — и мнения, таким образом, разделились. По обсуждении в совете тех и других представлений, заключение Пирятинского одержало верх и решено было не отказываться от вылазок до тех пор, пока это будет возможно и удобно.

В ночь на 23-е число лезгины усилили завалы и все закрытия, устроенные ими с кифарской стороны возле башни против крепости и главных ворот, а также на татарском кладбище и у мечетей, и с наступлением утра удвоили из них огонь. Непрерывная и неумолкаемая пальба, сопровождаемая попытками к штурму городских стен, ясно доказывала, что действия их направлены к ослаблению и даже обессилению гарнизона. С мусульманской же стороны было тихо. Для разыскания и обнаружения неприятеля в этом последнем направлении майор Черников-Анучин выслал 50 человек, под командою стоявшего на приморской батарее штабс-капитана Юматова. Пройдя форштадт до самых садов, охотники не открыли горцев и возвратились в свои места. Между тем с кифарской стороны перестрелка и подступы к стенам города не прекращались вплоть до четырех часов пополудни. Майор Васильев приготовил вторую вылазку — и около пяти часов выступили из города 200 человек жителей, под командою прапорщика Фергат-бека, при содействии Зейнал-бека, Ага-бека, Мамурзы-бека и дворянина [317] Абрамова; в помощь им майор Черников-Анучин направил от берега моря сто человек куринцев, при одном орудии легкой № 3 роты 21-й артиллерийской бригады, под начальством штабс-капитана Юматова. Едва охотники выступили из города, как пальба неприятеля приняла ужасающие размеры — как будто он стрелял не заряжая. Но это не остановило наших солдат, которые, теряя ежедневно терпение, в то же время сильно жаждали боя. Разрядив два-три раза свои кремневки и не видя от них никакого толку, они дружно и твердо ударили в штыки. Под этим вполне геройским натиском масса горцев, сидевших за закрытиями, заколебалась наподобие волн, сообщающих друг другу последовательные толчки, и вслед затем, охваченная общим замешательством, бросилась вон из всех своих завалов. Восторженное «ура» охотников еще более воодушевило их, и они бросилась за нею в погоню, покровительствуемые орудиями из цитадели и со стен крепости. При овладении мечетью, Куринского полка рядовой Соколов вынесся впереди команды, вскочил на мечеть и, поддержанный в этот момент несколькими своими товарищами, сорвал зеленое знамя, которое в общей панике правоверные уступили без боя. Таким образом, вылазка увенчалась блистательным успехом. Неприятель потерял убитыми и ранеными свыше 70-ти человек; с нашей стороны ранено 5 нижних чинов, убиты два дербентца и ранен Аликпер-бек-Фет-Алибеков. Васильев с особенною похвалою отзывался между прочим о дербентском городничем, который, внушая жителям о строгом исполнении их обязанностей, поспевал всюду. Своим выдающимся подвигом гарнизон отвоевал себе сравнительное спокойствие на целую ночь.

24-го числа до полудня неприятель не предпринимал [318] ничего особенного и ограничивался лишь небольшою перестрелкою из завалов, устроенных в разных местах вокруг крепости и города; во втором же часу он покушался сделать подступ для отвода воды, протекавшей из фонтана в стене крепости, и в то же время произвел большими силами наступление к городу от моря с мусульманской стороны, намереваясь зажженными головнями поджечь третьи и четвертый (дубарские) ворота. На обоих пунктах он был отбит и отступил обратно в сады и завалы без всякого для себя результата и только с потерею людей, которую впрочем определить было довольно трудно. В пятом часу пополудни он потянулся сильными толпами в гору, на Кифар, обходя вокруг крепости под пушечными выстрелами, с целью отнять последний фонтан воды, протекавшей возле стен крепости в город; но и это ему не удалось, хотя он прикрывался сильным огнем из садов и завалов, не прекращавшимся затем до самой ночи. В этот день мы истощили последние наши картечные заряды и приступили к снаряжению новых. К ночи для восемнадцатифунтовой пушки было изготовлено их, вместе со шпиглями, 33, для 6-ти-фунтовой также 33 и для трехфунтовой 44.

Таким образом продолжалось заготовление их и в последующие дни.

В течение пятидневной блокады лезгины истребили много городского имущества и естественно вызвали против себя крайнее неудовольствие жителей, проникнувшихся желанием отомстить им за все эти убытки и не жалевших о них только потому, что рассчитывали на наше вознаграждение. Действуя систематически, Кази-мулла производи л свои опустошения понемногу и последовательно, думая этим победить упрямство дербентцев и заставить их склониться на свою сторону; но они, по словам майора [319] Васильева, продолжали «терпеливо переносить все притеснения неприятеля» и, к чести их, «с отличным усердием и ревностью защищали город». 25-го августа имам изыскал новую пищу для своих сокрушительных замыслов: он выслал из садов с мусульманской стороны многочисленные толпы своих сподвижников для угона баранов, пасшихся у городских стен; с кифарской же стороны тем временем он поддерживал сильную перестрелку. Баранья экскурсия, однако, не удалась Кази-мулле, как и все предшествовавшие его покушения, и хотя мы лишились четырех раненых, но зато лезгины, кроме того, что не достигли цели, потерпели урон, преимущественно от наших орудий, в несколько раз более. На другой день происходило у нас с утра сильное состязание с толпами, занимавшими кифарские высоты, а также сады и завалы возле башен против крепости Рынкалы, и одним удачным орудийным выстрелом сорван значок, поставленный возле башен в завалах, и убито несколько лезгин. Какой смысл был этой пальбы со стороны неприятеля — трудно было отгадать, потому что он сам оставался неподвижен и только в десятом часу выделился несколькими небольшими толпами и сжег в садах еще часть виноградных заводов и жительских строений — что, впрочем, мог сделать и без всякой траты пороха. С мусульманской стороны он опять не показывался, вследствие чего для открытия его был послан Ибрагим-бек карчагский с тридцатью своими нукерами. На этот раз его встретили в садах до двухсот человек, которые и заставили разъезд возвратиться обратно в город — впрочем, без всякой потери. Стрельба с Кифара продолжалась до полуночи, и у нас ранен один унтер-офицер. День этот заключился в гарнизоне маленьким недоразумением, которое однако разрешилось [320] благополучно и не оставило по себе никаких последствий. Мусульманам шиитам почему-то показалось, что сунниты могут, наконец, изменить нам, передаться имаму и впустить его в город, вследствие чего они заявили об этом и. д. коменданта. Последний, по проверке этого подозрения, нашел его не заслуживающим вероятия, а сунниты поспешили вполне сгладить его тем, что добровольно дали от себя в аманаты тридцать почетнейших лиц. Относясь критически к этому обстоятельству, и взяв во внимание, что нет дыма без пламени, можно, действительно, подозревать среди суннитов начало охлаждения к нам и желание, в силу тяжкой необходимости, порожденной безнадежностью в улучшении своего положения, спасти остаток своего достояния и вообще переменить худшее на лучшее; но, к счастью, такое намерение, если оно и в самом деле было, не получило дальнейшего роста, потому что 26-е августа было последним днем тяжкой блокады злополучного города.

Когда неприятель подступал к Дербенту, и майор Васильев уже убедился, что блокады не миновать, он послал с известием о том к г. м. Каханову двух нарочных — казака и чапара; но первый был убит, а, второй взят в плен, и вследствие этого Каханов остался в неведении об участи Дербента. А так как, кроме того, ему не велено было предпринимать дальних экспедиций, а обстоятельства требовали приведения в порядок дел в шамхальстве, где, как уже известно, эрпелинцы и казанищенцы стояли против нас во всеоружии — то 22-го августа он оставил лагерь в сел. Кафыр-Кумыке, отправил обоз по прямой дороге к Параулу под прикрытием четырех рот куринцев, четырех орудий и казикумухской милиции, а сам с остальными войсками двинулся к с. Казанище. Цель этого движения состояла в том, [321]

... «дабы в день коронации Его Величества разорить до основания сие гнездо мятежников, где собрались со всех окрестных селений жители, по невозможности проживать в домах своих, потому что отряд наш стоял в центре шамхальских владений».

Подойдя к сел. Казанище и увидев на горе толпу мятежников, он одним выстрелом из орудия обратил их в бегство и занял гору кавалериею, а три роты апшеронцев, с одним орудием, под командою майора Авраменко, двинул в самое селение. Лишь только они вступили туда, как были встречены сильным ружейным огнем из всех домов. Но трудно было поколебать храбрых солдат, руководимых отличными офицерами. Дом за домом были взяты ими приступом, и часть мятежников, спасшихся от штыков, бежала на гору; немногие только фанатики остались в саклях и продолжали упорствовать. По бегущим был открыт сильный артиллерийский огонь с противоположной высоты, а селение расчищено одним орудием, поставленным у шамхальского дома, и затем предано пламени. При отступлении отряда к Параулу в арьергарде произошла небольшая перестрелка. Потеря наша заключалась в одном убитом и восьми раненых нижних чинах.

Узнав вслед затем об окончательной и поголовной измене кайтаго-табасаранцев, и получив известие от Миклашевского, что он в Каякент не прибудет, Каханов 24-го августа сосредоточил свой отряд в селении Губдень, чтобы при первой надобности подкрепить Бурную или Дербент. Эта надобность сказалась тотчас же, так как он, наконец, получил частные, но верные сведения, что Дербент в блокаде и в большой опасности. Нимало не медля, он 25-го августа двинулся к нему форсированным маршем через Каякент, потом по береговой дороге через Истису и кордон Куринского [322] полка, через р. Бугам — и 27-го августа, в 6 часов пополудни, был восторженно встречен у кизлярских ворот жителями города и гарнизоном. Кази-мулла, услышав о приближении, бежал в три часа ночи, оставив для развлечения осажденных лишь одни караулы, которые до рассвета маскировали пальбою его бегство. Последнее было настолько поспешно, что лагерь неприятеля остался не убран и целиком поступил в наше распоряжение с несколькими оседланными лошадьми, частью рогатого скота, с двумястами штурмовых лестниц и разными другими предметами для штурма, которыми имам не успел воспользоваться. В семь часов утра для преследования неприятеля были высланы двести человек конных дербентцев, под начальством поручика Гусейн-бека и Ибрагим-бека карчагского, с нукерами сего последнего, которые хотя и настигли скопище в сс. Рукель и Джалган, но, по многочисленности его, не решились вступить с ним в дело и возвратились в город без потери.

По собранным сведениям, в последние три дня блокады у Кази-муллы было до пятнадцати тысяч человек. Потеря в линейном № 10 батальоне состояла в одном убитом и четырех раненых нижних чинах; выпущено батальоном 20460 патронов (Остальных подробностей, касающихся гарнизона и жителей, не имеется. Донесения Панкратьеву г. м. Каханова 23-го и 30-го августа и 1-го октября №№ 499, 521 и 620, с представлением журнала о блокаде Дербента. Д. арх. шт. к. в; окр. № 16, ч. 3, 1831 г., 2 отд. г. шт.).

Несмотря на неудачу, понесенную у Дербента, Кази-мулла не думал распускать своего громадного полчища. 29-го августа он оставил в с. Рукель 300 человек конницы и пехоты, под начальством Муртузали-бека, Алескендер-бека и сына Авдурзах-кадия Муртузали, для [323] пресечения сообщения с Кубою и для грабежа проезжающих, а сам передвинулся с остальными толпами в табасаранское селение Илоди. Основав там свое пребывание, он стал устраивать лагерь у ближайшего к нему пункта Джалган, а также в ущелье при д. Бильгады и у д. Камахи, в 12-ти верстах от Дербента. На рекогносцировку его позиции был послан Авдурзах-бек Дербентский, с командою из двадцати всадников; но мюриды не допустили его до своего бивака даже на несколько верст, прогнали и преследовали до нефтяных колодцев. Имам разослал повсюду своих приближенных набирать еще новых людей, объявив, что намерен напасть на отряд Каханова, разбить его и во что бы ни стало взять Дербент. Даже он наметил ему коменданта в лице Авдурзах-бек-кадия табасаранского. Не так, впрочем, взглянули на это дело жители вольной Табасарани и некоторые их беки: часть первых, не взирая на распоряжение о новом сборе, тотчас же удалилась в свои дома, а из числа последних четверо явились к генералу Каханову 4-го сентября с повинною и с изъявлением покорности. По сведениям, полученным от лазутчика, дербентского жителя из персиян Мамат-Исмаил-оглы, при Кази-мулле остались неотлучно, в виде охраны, двести завзятых табасаранских мюридов, обрекших себя на смерть. Боевая же сила его была пополнена четырьмя сотнями новых пришельцев из кумыкского владения, присланных шихом Абдуллою, которые значительно возместили ему происшедший ущерб. Он их направил в кайтагскую деревню Сумси, и 7-го сентября сам выехал туда же. Имея, кроме того, вблизи своего недоступного убежища в Чумкескенте надежный пока контингент для своего войска в эрпелинцах, каранайцах и казанищенцах, Кази-мулла, вместе с Магометом ярагским и со всем его семейством, направился из Сумси [324] на другой же день в селение Башлы, а затем в Губдень и далее в Тарки. Отъезжая, он приказал бекам Эльдару и Умару уничтожить в тылу у себя все мосты и переселить терекемейцев в горы, а если не пожелают — наказать их разграблением и уничтожением их жилищ. В селении Кала он оставил для наблюдения за движением наших войск сто отборных и преданных ему сподвижников, вверив их начальствованию Эльдар-бека, а жителям Каякента, Утимиша и других деревень велел оказывать всевозможное содействие башлынцам в случае их столкновения с нашими войсками. Через месяц он обещал прибыть вновь в Кайтаго-Табасарань и привести с собою сильные подкрепления (Донесение Каханову м. Васильева 10-го сентября № 2079. Д. 2 отд. г. шт. № 78, ч. 1.).

Вступление Кази-муллы в шамхальские владения и приближение его к Тарки не могли не ознаменоваться некоторыми явлениями, доказавшими, что он, несмотря на то, что занят был очень серьезными задачами, не забывал и о личности своего главнейшего врага — Сулейман-паши. В ночь на 10-е сентября он командировал к нему его ближайшего родственника Умалата, который, с партиею из двухсот человек, приехал в самую резиденцию своего двоюродного брата и угнал у него 2500 баранов. Тарковцы не только не препятствовали ему в этом, но даже о происшествии не известили воинского начальника кр. Бурной. Сделав такой значительный запас продовольствия, имам, не придавая ни малейшего значения присяге буйнакцев, карабудахкентцев и губденцев, 15-го сентября послал к ним приказание — собраться к нему в Чумкескент. Все три населения ни мало этому не противоречили, но просили разрешения лишь убрать предварительно [325] с полей хлеб; в сущности же, они просто хотели выиграть время и выждать событий, так как узнали о сборе нашего отряда для движения в горы и о прибытии генерал-адъютанта Панкратьева (Панкратьев возведен в звание генерал-адъютанта Высочайшим приказом 25-го августа 1831 года.) в Кубу. Знал это, конечно, и Кази-мулла, и в предвидении будущих явлений торопился обеспечить свои толпы всеми необходимыми для борьбы с нами средствами, в особенности продовольствием. Для этого он сам, прежде всего, отправился к эрпелинцам, затем к койсубулинцам и, наконец, в Салатавию. Отъезжая для округления своих дел, он приказал Умалату продолжать в шамхальстве поиски с продовольственными целями — и верный его слуга тотчас вновь отправил в Тарки партию в сто человек. Она подкралась к городу и опять угнала свыше трехсот штук рогатого скота, хотя на этот раз с небольшим затруднением: старик Алиб-Кач-бек, находившийся в резиденции шамхала, поспешно собрал также сто всадников, «догнал мошенников», отбил обратно почти весь скот и возвратил хозяевам, а сам, между тем, поехал в крепость сказать о случившемся. Когда он вернулся назад, то оказалось, что тот же самый скот вновь был угнан неприятелем. По расспросам обнаружилось, что переход добычи обратно в руки похитителей произошел без труда потому, что «мошенники сии» были сами же шамхальские жители из деревень Кум-Теркале, Амир-Хан-Кента, Али-Буракента и Атлы-Боюна. Явление это для нас, а в особенности для шамхала, не обещало в будущем ничего благоприятного.

Кази-мулла, прибыв в Эрпели, по словам Сулейман-паши, «произвел на жителей сильное влияние»; но в [326] чем оно состояло — неизвестно. Отсюда он отправился в Гимры, оставив за себя в шамхальстве Умалат-бека. Последний до того стеснил не только шамхала, но даже и крепость Бурную своими разъездами и пикетами, что гарнизон лишился возможности выпускать на пастьбу скот, добывать себе дрова, перевозить провиант с берега моря и, наконец, показываться непосредственно за стенами крепости (Донесение генерал-майора Каханова 27-го сентября № 704.). Из Гимры Кази-мулла возвратился к эрпелинцам и, между прочим, желая более укрепить за собою этих доселе надежных последователей, предложил им выбраться в горы; но на такое бесцеремонное и весьма неудобное к исполнению приглашение, связанное с окончательным и безусловным разорением жителей, они отвечали ему так:

«Если ты довел нас и прочие деревни до расстройства с русским правительством и до разорения, то защищай и оправдай свои предсказания».

Настаивать было неловко — и имам, внутренне соглашаясь с доводами эрпелинцев, заронивших однако в нем искру сомнения и недоверия, приказал Умалату держаться у Казанище и наблюдать за ними, а костековскому беглецу отставному поручику Хан-Амызову послал приказание, как уже известно (См. назад, гл. XVI, стр. 262.), собрать партию в 500 человек и, независимо от истребования у ногайцев 200 арб хлеба, еще отобрать скот у андреевцев и доставить его к нему «для поощрения дагестанских жителей, которые от него начали отказываться», подразумевая под этими жителями главным образом эрпелинцев. Но мясное поручение Хан-Амызову не удалось, потому что партия его была предупреждена лазутчиками и во Внезапной встречена нашим подвижным резервом, который дал ей отпор и [327] заставил удалиться без всякого успеха (Донесение генерал-майору Каханову майора Федосеева 27-го сентября № 747.). Но эта маленькая неудача не особенно повлияла на имама, потому что, благодаря усердию Умалата, он стяжал успех на другом поле: этот преданный мюрид навербовал ему вновь массу сподвижников в Эрпели, Казанище и в других враждебных — а может быть и не враждебных доселе — нам деревнях шамхальства и намеревался даже проникнуть для этой цели к Ахмет-хану в Дженгутай. Удовлетворенный в своем главном стремлении, Кази-мулла, оставив его действовать и далее по собственному усмотрению, так как был уверен, что он ошибки не сделает, поспешил в свой надежный и излюбленный Черкей, потому что предвидел два удара, которые в это время готовились салатавцам с двух разных сторон. Ему нужно было и подготовить их к этим ударам, и воспользоваться их услугами, пока очередь дойдет до них, в других районах. Вечно мятежный «велик, богат аул Джемат» встретил его, как и всегда доселе, покорно и радостно, но искренно ли — неизвестно.

Н. А. Волконский.

(Продолжение будет).

Комментарии

3. В 1829-м году, на время войны, были сформированы четыре конно-мусульманских полка: 1) из карабахцев и сопредельных куртин, 2) из провинций Ширванской и Шекинской, 3) из татарских дистанций, прилежащих к Грузии и Елисаветпольской губернии, 4) из татар и куртин армянской области. В каждом полку полагались: полковой командир, его помощник, 5 султанов (сотенных командиров), 5 наибов (их помощников), 10 векилей (урядников) и 500 всадников. Оба полка были сформированы 17-го марта, и командирами их назначены: 1-го-подполковник кн. Баратов, а 2-го-майор Эссен.

Между прочим, достойны замечания сведения о том, сколько милиции возможно было набрать во всякое время в 1831-м году как для сформировали полков, так вообще и для образования других иррегулярных частей. (См. приложение X).

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 13. 1889