ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

XIV.

Выгоды неприятеля. Сомнительное поведение тальцев и белаканцев. Нападение на Алиабат. Прибытие подкреплений. Рекогносцировка. Обуздание белаканцев. Ряд фуражировок. Состав отряда. Дело 5-го ноября. Заложение редута. Сдача шиха Шабана. Диспозиция. Сдача Гамзат-бека. Взятие с боя 14-го ноября старых Закатал. Покорность мятежников. Роспуск отряда. Аресты. Гамзат и Шабан в Тифлисе. Заступничество Аслан-хана. Экспедиция Сергеева в Белаканы. Вторжение скопища Аличулы-Магомы и занятие Белаканы. Назначение г. л. барона Розена начальником линии. Поражение скопища Аличулы. Прокламация графа Паскевича и освобождение от рабства энгилойцев и енисельцев.

Несчастное для нас событие у старых Закатал не могло не иметь благоприятного влияния на положение противника. Его самонадеянность и уверенность в своих силах, а также в возможности успешного достижения цели, возросли до невероятности; толпы его, и без того громадные, с часа на час увеличивались фантастически; энгилойцы и енисельцы окончательно приуныли и на требования джарцев не смели отказывать им в продовольствии; тальское общество [161] видимо начинало склоняться на сторону своих соплеменников, а среди белаканцев началось какое-то подозрительное движение, смысл которого, впрочем, нока определить было довольно трудно.

Теперь более чем когда-либо Стрекалов не мог и не должен был отказаться от главной своей цели — взять старые Закаталы. Так как он на опыте убедился, что для этого предприятия средства его недостаточны, то на другой же день после битвы 15-го октября послал приказание поскорее явиться в отряд: шести ротам Грузинского гренадерского полка, бывшим в Тифлисе и в Мухровани, а также донскому казачьему Карпова полку и двум баталионам 4-егерского полка, расположенного в мусульманских провинциях. Подкрепления эти были тем необходимее, что холера чрезвычайно ослабила войска, и в четырех баталионах — двух карабинерных и двух графских — едва набиралось две тысячи двести человек; в двух ротах Грузинского полка было 240 нижних чинов, а в баталионе 41-го егерского до семисот пятидесяти. К счастью, эта страшная эпидемия в то время почти прекратилась, иначе бы положительно пришлось нам сидеть сложа руки.

В ожидании подкреплений Стрекалов обратил особенное внимание на охранение наших сообщений с Грузиею и на предотвращение разорения преданных нам жителей алазанской равнины. Для этого он занял муганлинскую переправу одною ротою Грузинского полка, с орудием, а в Алиабате поставил сильный наблюдательный пост под командою подполковника Платонова: для успокоения же жителей он посылал время от времени особые колонны, которые также и охраняли транспорты наши с провиантом, доставляемым из Пиразов. Урдовскую и ковалевскую переправы продолжали занимать драгуны, под командою шт. кап. Завалишина и под общим начальством маиора [162] Казаси, а также милиционеры, и первые из них с тем вместе рубили лес для устройства своей штаб-квартиры в Кара-Агаче.

Лезгины, усмотрев наше намерение преградить им дороги для получения продовольствия, поспешили предупредить нас и послали за ним в разные селения на долину отдельные партии, а также и письменные приказания своим подвластным, чтобы те беспрекословно исполняли требования этих партий. Но в то же время немногие преданные нам джарцы: старшины Гаджи-Махмуд, мулла Цетов, Опо-оглы, почетные лица Юзбаши-оглы, Кази и мулла Магомет, отправили к енисельцам контр-воззвание такого рода;

"Извещая вас о переменах и о возмущении, предваряем: сохраните спокойствие наше, не склоняйтесь ни на какие предложения возмутившихся дураков, лишившихся рассудка; преимущественно, отвергайте предложение к вспомоществованию им жизненным продовольствием, и все требования помещиков ваших мимо нас не исполняйте и не давайте хлеба".

Наставление старшин подействовало, и большая часть джарских прокламаций переходила в наши руки от тех же жителей. Только одни тальцы не считали нужным выдавать их нам и беспрестанно сносились с закатальцами, чем ежеминутно усиливали сложившееся у нас на их счет подозрение. Для острастки им Стрекалов поставил еще один сильный казачий пост между сс. Талы и Закаталы, который во всякое время можно было подкрепить из нашего лагеря: но это не помешало партиям разгуливать по долине, и одна из них 18-го октября явилась в с. Лаич, с намерением пробраться оттуда даже в Алиабат, где у нас был продовольственный склад. По сообщению об этом подполковника Платонова, Стрекалов немедленно командировал туда роту графа Паскевича-Эриванского полка, которая расположилась на алиабатском укрепленном посту. [163] С тем вместе он вызвал тальских старшин и потребовал у них объяснения насчет их поведения. Они объявили, что сношение о старыми Закаталами поддерживают потому, что там живут некоторые из тальцев; но что все их население предано России и не намерено восставать против нее, хотя в то же время находит неудобным поднимать оружие против своих соплеменников. Таким образом, тальцы ясно дали нам понять, что на сомнительную преданность их мы рассчитывать не должны. Вскоре они подтвердили это гораздо осязательнее.

Когда партия, прибывшая в Лаич, узнала, что к алиабатскому посту направлена рота пехоты, она с своей стороны живо потребовала подкреплений. Гамзат и Шабан не заставили себя долго упрашивать и тотчас же распорядились о высылке ей в подмогу двух тысяч человек. Но нашлись благодетельные для нас лазутчики, которые, зная цену русскому золоту, в ту же минуту сообщили о распоряжении предводителей в новые Закаталы, вследствие чего Стрекалов также не поскупился: 20-го октября он отправил в Алиабат еще две роты графцев с двумя орудиями, и команду драгун, под общим начальством капитана Луневского. Обе стороны выслали свои подкрепления почти одновременно, так что из нашего лагеря было видно простым глазом, как лезгины потянулись из старых Закатал по направлению к Талы. Однако капитан Луневский опередил их и, подойдя к этому селению за полчаса до них, остановился и построился в боевой порядок, а Стрекалову дал знать, что готовится принять бой. Чтобы отрезать двухтысячной толпе путь отступления, была выслана на промежуточный пост между Закаталами и Талами еще одна рота карабинер с одним орудием, которая таким образом и обеспечила дальнейшее движение Луневского к селению Алиабату. Лезгины же, увидев, что попали [164] между двух огней и не могут двинуться ни вперед, ни назад, повернули вверх по тальскому ущелью. Карабинеры послали им в догонку несколько снарядов, и сами тронулись вслед за колонною Луневского, давая этим знать, что намерены прикрывать ее тыл. Скопище, втянувшись в ущелье, пришло к заключению, что для него дорога в Алиабат окончательно закрыта, поэтому, переночевав на прохладе, на другой день вразброд, почти поодиночке, возвратилось в старые Закаталы.

Между тем партия, прибывшая в Лаич, была случайно усилена другими партиями, рыскавшими на плоскости, и вследствие этого, не ожидая секурса от Гамзата, поспешила в Алиабат, где была для нее соблазнительная приманка в образе нашего склада. Она приблизилась к нашему посту через полчаса после того, как вступила туда рота графцев, и тотчас же атаковала его. Первая атака была отбита; за нею последовала вторая — и опять отбита, Что было бы далее — неизвестно, так как подоспел с колонною Луневский и партия, под молодецким ударом драгун, бежала в окрестные леса, едва подхватив своих убитых и раненых — да и то не всех. У нас же ранено два рядовых и контужен хорунжий Малахов, а два казака Леонова полка, по донесению Платонова, "неизвестно где поделись".

После этого случая, генерал адъютант Стрекалов, по причинам, которые он, впрочем, не объясняет, счел излишним держать войска в Алиабате, поэтому велел Платонову возвратиться с ними в крепость и взять с собою все продовольственные запасы. На встречу ему он выслал маиора Бучкиева, с двумя ротами графцев и двумя орудиями, и приказал ему — пройдя скрытно от неприятельских наблюдательных постов, остановиться в десяти верстах и выжидать транспорт: если же какая-нибудь [165] партия осмелилась бы сделать на этот транспорт нападение, то стараться ударить ей во фланг. Однако все обернулось благополучно, и никаких покушений не последовало. Транспорт прибил 21-го октября: с ним вместе жители долины, желая показать свое расположение к нам, доставили до трехсот арб сена, ячменя и камыша, добывание которых стоило нам много хлопот и нередко крови. Утром явилась и депутация от тальцев. Заявив о преданности к нам общества, она принесла извинение в том, что население не могло противодействовать нападению лезгин, так как было на полевых работах, но что на будущее время постарается отклонить всякое посещение какой бы то ни было партии и даже выставит для предосторожности свои пикеты. Стрекалов сделал вид, что удовлетворился этою любезностью старшин и, обласкав их, отпустил домой. Наконец, начали подходить подкрепления. 23-го октября командир Грузинского гренадерского полка полковник Юдин привел в Кара-Агач четыре роты из числа тех шести, которые были вызваны из Тифлиса и Мухровани; остальные две роты должны были прибыть с артиллерийским парком. Вечером явился в новые Закаталы и г. м. граф Симонич с другим баталионом и с донским г. м. Карпова полком. Он сейчас же был назначен начальником всей пехоты отряда, а г. м. Карпов — начальником кавалерии. На другой день штабс-ротмистр кн. Андроников привел на муганлинскую переправу 1107 милиционеров, которые, по приказанию Стрекалова, были собраны в Сигнахском уезде. Лезгины не только видели все эти подкрепления, но даже получили чересчур преувеличенные о них сведения, и, не взирая на это, все-таки не помышляли о каких-либо уступках, а тем более о смирении. 26-го числа выступил из мусульманских провинций, с двумя баталионами 42 егерского полка, и полковник Миклашевский, который захватил [166] с собою из каждой провинции по десяти и более бекских сыновей, как бы для того, чтобы дать им случай отличиться и доказать нам свою преданность, а в сущности для того, чтобы отвлечь их от края и от населения и иметь заложниками в верности их отцов и других родственников, оставшихся в домах. Эта мера была предпринята вследствие распространившегося в Карабахе весьма тревожного и близкого к сердцу народа слуха о предстоящей междоусобице между персидскими принцами Гасан-Али-Мирзою и Абас-Мирзою, первый из которых даже собрал шестьдесят тысяч войска. В виду всех усилений действующего отряда, свершившихся уже и предстоявших, Стрекалов счел возможным спустить на Царские Колодцы драгун, эскадроны которых были в значительном расстройстве, и из них оставил на алиабатском посту только сто конных и 150 пеших. Находившаяся там рота также была возвращена к своему полку.

Постоянное и давнее вероломство лезгин Джаро-белаканской области могло бы уже войти в поговорку, и о нем не знал в то время разве только человек, никогда не интересовавшийся событиями нашего тридцатилетнего господства в крае. Поэтому, не смотря на уверения тальцев и на сомнительную сдержанность белаканцев, ген. ад. Стрекалов не доверял ни тем, ни другим, и если до сих пор снисходил к ним и при удобном случае ласкал, а также отворачивался от мелких происшествий в этих двух обществах, то для того только, чтобы усыпить их, не возбуждать без надобности и ради их не отвлекать войска от крепости, где они были нужны, и где доселе их было надо. С усилением же их теперь, он счел необходимым изменить свою тактику, взять эти два общества как бы на привязь, и держать их под страхом нашего наказания. Для этого прежде всего нужно было прекратить их сношения с [167] закатальцами, чего возможно было достигнуть только возведением укрепления в том месте, где разветвлялась дорога, проходившая из старых Закатал к селениям Катехи и Мацехи. Укрепление это должно было прикрывать также наши работы во всей окрестности. Удобнейшим для него пунктом была та высота против восточного фаса крепости, у которой 15-го октября мы потерпели неудачу, поэтому Стрекалов 28-го числа предпринял к ней рекогносцировку с баталионом Грузинского гренадерского полка, двумя орудиями и двумя сотнями казаков. Лишь только отряд вступил на высоту, лезгины встретили его ружейным огнем и поддерживали его весьма долго, не предпринимая, впрочем, ничего решительного. Когда пункт окончательно был избран, и окрестность исследована, войска возвратились в крепость, имея трех убитых казаков. Потеря неприятеля была несколько чувствительнее и имела для нас тот интерес, что в числе убитых, оставленных им на месте, оказались и жители селения Талы. Таким образом, с этой минуты не подлежало более сомнению, что преданность к нам тальцев весьма призрачна.

Теперь оставалось обратиться к белаканцам, неблагоприятные сведения о которых стали доходить до нас тотчас после 25-го октября. Оне заключались в донесениях войскового старшины Мещерякова и маиора Лашкевича, а также в известиях местного старшины Мамеда Муртузали. Последний, по отзыву генерал-адъютанта Стрекалова:

"При нападении Шабана на Белаканы первый был возмутителем сего селения, но потом поведением своим заставил просить о награждении его и ныне один из тех старшин, кои заслуживают внимания начальства".

Сведения Мещерякова и Лашкевича сводились к тому, что белаканцы ведут деятельные сношения с дагестанцами, преимущественно чрез посредство брата старшины и [168] некоего жителя Мамад-Кара-Али-оглы, который в этом уличен и посажен в тюрьму; Муртузали же сообщал, что скопище Гамзата и входящие в него толпы джарцев, мацехцев, катехцев и других, терпят сильный недостаток в продовольствии, и что, вследствие этого, закатальский джамат решил потребовать его от белаканцев, а последние прекословить не намерены. Это известие было едва ли не важнее предыдущего, поэтому Стрекалов отправил в Белаканы ночью на 29-е октября две сотни казаков, как для разведок, так и для удержания жителей от сообщения с закатальцами, а сам на утро предпринял туда обширную фуражировку под прикрытием двух рот графа Паскевича и двух 41-го егерского полков, равно и всей прибывшей с князем Андрониковым милиции. Неприятель выступил из своего лагеря на встречу нашим войскам в весьма значительных силах и думал, вероятно, разыграть второй акт драмы 15-го октября, так как сразу приступил к действиям весьма энергичным; но в этот день он ошибся и получил жестокий отпор, при чем в рукопашной схватке милиционеры отбили у него один значок. После этого колонна прибыла и Белаканы, и тут жители селения, подобно тальцам, подтвердили все наши относительно их подозрения и сведения, так как решились противустать нашему движению открытою силою. При такой явной враждебности милиционеры получили приказание зажечь селение и исполнили это без труда и замедления. Неожиданная расправа видимо произвела удручающее влияние на белаканцев, а успешное исполнение ее подало мысль Стрекалову повторить ее и относительно с. Джары. Это новое поручение он возложил на охотников, вызванных из среды милиционеров, и они в ту же ночь вполне оправдали его ожидание. Хотя при отступлении они и были атакованы джарцами, но, будучи поддержаны вышедшими на помощь [169] к ним нашими войсками, отделались благополучно, а джарцы оставили на месте четырех убитых. На первый раз Стрекалову не нужно было других данных для убеждения в действительном настроении белаканцев, и не понадобилось для них другого внушения, вследствие чего он отступил с колонною в Закаталы. Но когда вслед затем маиор Лашкевич, а также возвратившиеся с разведок казаки донесли о их новых проделках и преимущественно о захвате в плен одного нашего солдата, неосторожно удалившегося от редута, то он нашел нужным отправить для обуздания их, в виде экзекуции, три роты карабинер, следовавшие из штаб-квартиры на пополнение их баталионов, а также и телавских милиционеров; кроме того, он преднамерился навестить их лично еще один раз.

Следующий день доставил отряду новые и весьма существенные подкрепления: в десять часов утра прибыли из Тифлиса две роты грузинцев с артиллерийским парком, а вскоре за ними почти ворвались в лагерь, с песнями, зурною и литаврами, две сотни тушин в числе 268 человек. По заповедной храбрости этих милиционеров и по крайнему недружелюбию их к лезгинам вообще и к джарцам в особенности, они были для нас приобретением очень ценным. Ненависть их к джарцам происходила вследствие давних и постоянных столкновений, по поводу которых тушины считали за ними в долгу сорок тысяч рублей за разновременные их хищничества. При нашем вмешательстве и посредстве, половина этих денег была уже уплачена, но другая половина оставалась еще за ними и свидетельствовалась выданным ими тушинам векселем, Не смотря на все требования и наше содействие, тушины никак не могли получить этих остальных денег и теперь очень обрадовались случаю окончательно рассчитаться [170] с своими врагами хоть по крайней мере натурою. Едва только тушины стали на бивак, как в лагерь явилась новая милиция в образе пятисот шекинцев, под командою Бала-бека, Агарза-бека и Ноби-бека и под общим начальством капитана князя Вачнадзе, собранная, с разрешения ген. ад. Стрекалова, комендантом шекинской провинции капитаном Скаржинским. И этот дар случая был для нас приятен не менее предыдущего, во-первых, потому, что джарцы имели у себя перед глазами тех единоверцев, которых считали своими приятелями, устраняя возможность всякой с их стороны к ним неприязни, а во-вторых потому, что отвлечение такого большого числа шекинцев из мусульманских провинций, в дополнение к подобному же мероприятию Миклашевского, было крайне необходимо. Перевороты в Персии всегда производили влияние на пограничные наши мусульманские провинции, а теперь, сверх того, могли даже возбудить и волнение, так как, в дополнение к слухам о междоусобии двух принцев, прибавилось еще известие и о том, будто шах умер, и Абас-Мирза, с войсками, двинулся к Тегерану. Удалением шекинцев и в особенности многих беков из мусульманских провинций, которых вед с собою Миклашевский, мы почти вполне обеспечивали спокойствие ненадежного для вас пограничного с Персиею края и могли быть уверены, что событий в нем не произойдет, а следовательно и предприятия наши у старых Закатал парализованы не будут. Прибытие же в отряд значительного числа милиции, в особенности мусульманской, не могло не повлиять на всех вообще лезгин, проживающих в области, и это сказалось прежде всего на тальцах, которые, ублажая нас доселе только одними обещаниями, и уклоняясь под разными предлогами от исполнения наших требований, теперь сдались моментально: прежде всего они тотчас доставили в лагерь [171] массу топоров для рубки леса, которых мы до сих пор у них добиться не могли, а затем и сами явились большою толпою к услугам нашим. Это фактическое, хотя и не искреннее, конечно, выражение нам покорности со стороны тальцев дало возможность тотчас же приступить к рубке садов и леса вокруг крепости, которая назойливо и усердно продолжалась с той минуты каждый день.

Значительное пополнение наших войск вызвало необходимость и усиленных фуражировок, к которым приступлено с 31-го октября. В этот день фуражировала к стороне Мацехи почти вся милиция и казаки, под прикрытием сводного баталиона из двух рот гренадер и двух рот карабинер. День прошел без приключений и без потерь, так как жители удалились и оставили свои поля на наше усмотрение. На другой день фуражировка повторилась, и в слабой при этом перестрелке у нас ранен один рядовой графа Паскевича-Эриванского полка; милиционеры опять успели зажечь несколько домов в селении Джары и отбили немного скота, который предоставлен в их пользу. 2-го, 3-го и 4-го ноября войска фуражировали по направлению к сед. Катехи и никаких особых затруднений не встретили. Это благонравное отношение к нам неприятеля происходило, по словам Стрекалова, будто бы вследствие того, что жители разных деревень, пришедшие к нему на помощь, будучи крайне стеснены недостатком продовольствия, понемногу оставляли его и уходили в свои дома. В этом не было ничего мудреного, так как Гамзат-бек не мог послать на равнину за хлебом даже самой малой партии без того, чтобы она не наткнулась на наши пикеты и не подвергалась бы опасности быть истребленною. Единственный способ, который представлял неприятелю кое-какие слабые виды на успешное добывание продовольствия, заключался в том, чтобы отправлять на [172] равнину одиночных людей; но, понятно, что они многого доставить не могли и едва прокармливали в течение дня скудным образом самое ограниченное число товарищей; а остальным приходилось дежурить в нужде и в голоде. Вследствие этого лезгины кормились посменно, и если только удовлетворялись таким положением, то единственно по привычке в умеренности и к терпению, с которым преследовали свою цель, а также в надежде на счастливый случай и лучшее будущее — что доказывало, впрочем, отсутствие среди них пока всякого разочарования и деморализации. Менее всего они получали содействие из Белакан, так как мы зорко следили за этим селением и, наконец, поймали и арестовали главного виновника всех тамошних неурядиц — брата старшины. С упрятанием его в тюрьму спокойствие среди жителей установилось, и Стрекалов поэтому отозвал оттуда в лагерь к новым Закаталам три роты карабинер, думая, что этим, между прочим "произведет также большое влияние на жителей по всей дороге обитающих''.

Наконец, 4-го ноября прибыли из Карабаха, с полковником Миклашевским, шесть рот 42 егерского полка ¹; остальные две роты следовали при транспорте, отправленном из Пиразов, и должны были явиться на место [173] только к 12-му числу. С этого дня состав отряда, за неприбытием пока трех рот, отозванных из Белакан, а также и сверх гарнизона крепости, был следующий: два баталиона графа Паскевича-Эриванского полка, два баталиона Эриванского карабинерного, два баталиона Грузинского гренадерского и полтора баталиона 42 егерского полков; донских казачьих Леонова и Карпова полков 400 человек; сигнахской, тушинской и шекинской милиций две тысячи человек. Что касается неприятеля, то силы его в точности определить довольно трудно, потому что сам Стрекалов подает в этом случае повод к недоразумению: он говорит, что оне значительно уменьшились по случаю ухода жителей разных деревень, вследствие чего горцы в начале ноября не оказывали нам большого сопротивления; но почти в то же время, в другом донесении 4-го ноября, упоминает, что толпы Гамзата простирались до десяти тысяч человек. Если эта цифра хоть сколько-нибудь правдоподобна, то нельзя отнести поведение скопища в первых числах ноября к ослаблению его, даже если бы его и оставили жители многих деревень, а должно искать в этом другой причины или просто приписать случаю и обстоятельствам. Но так или иначе, а лезгины, наконец, проснулись после нескольких тихих дней, в особенности, когда крепко восчувствовали влияние голода.

"Ожесточенные сим (т. о. голодом) и нашими мероприятиями, джарцы и пришедшие в ним на помощь дагестанцы, поняв естественную причину такового хода дел, решились и с своей стороны употребить меры для приведения нас в затруднение доставать для всех находящихся в отряде лошадей фураж".

Затруднение это они поставили нам без замедления — хотя и не с особенною для себя выгодою.

5-го ноября утром была предпринята фуражировка к стороне селения Катехи, под прикрытием двух рот [174] графа Паскевича-Эриванского полка и двух орудий, вверенных общему командованию маиора Бучкиева. Едва фуражиры принялись за свое дело, как были атакованы высланною из неприятельского лагеря партиею глуходар, которая успела пробраться незамеченною. Пока Бучкиев отражал ее довольно успешно, белаканский старшина Мамед Муртузали в десять часов утра дал знать генералу Стрекалову, что вслед за сим должно выступить все скопище, с намерением истребить фуражиров и их прикрытие. Отправив тотчас на подкрепление Бучкиева две роты 42 егерского полка, и приказав ему принять всевозможные предосторожности, Стрекалов, для преграждения дороги скопищу, послал на высоту, противулежащую северо-восточному фасу крепости, сигнахскую и тушинскую милиции, а вслед затем и баталион Эриванского карабинерного полка, с двумя орудиями донской казачьей ,№ 3 роты, под командою полковника князя Дадиани. Главное распоряжение этими войсками он поручил генерал-маиору графу Симоничу. Не успел еще последний прочно занять позицию и выставить "застрельщиков", как из леса открылся ожесточенный огонь и последовала атака за атакой на наш левый фланг, который неприятель видимо старался обойти. Не будучи в состоянии, по малому числу людей, отделить часть карабинер в подкрепление левого фланга, генерал Симонич послал туда сигнахскую милицию и с тем вместе потребовал из лагеря баталион 42 егерского полка. По прибытии его он подкрепил застрельщиков Эриванского полка одною ротою, которую скрыл позади строений, чтобы в случае нападения лезгин на цепь ударить им во фланг, а остальные роты расположил позади карабинерного баталиона. Нападения на сигнахскую милицию были до того сильны и ожесточенны, что она, наконец, не могла удерживать за собою позицию и начала понемногу ее очищать. Получив [175] об этом известие от командовавшего ею штабс-ротмистра князя Яссе Андроникова, граф Симонич быстро двинул вперед на помощь сигнахцам три роты 42 егерского полка; но милиционеры в это время уже почти бежали и так потеснили эти роты, что им нельзя было шага двинуться вперед. В эту весьма опасную минуту выручили всех распорядительность и хладнокровие генерала Симонича. Он скомандовал 3-й егерской роте "налево", вырвал ее таким образом из среды остальных рот и бросил неприятелю в лицо в виде заслона — чем и задержал его, а вместе с тем дал возможность сигнахцам рассеяться по сторонам и отступить благополучно. Когда же они очистили дорогу, неустрашимый Миклашевский бросился с другими двумя ротами в штыки, отбросил горцев и занял на плечах у них довольно выгодную позицию, на которой и остановился. Между тем прибыл и генерал Стрекалов с баталионом Грузинского гренадерского полка. Так как движение наше не имело другой цели кроме обеспечения фуражиров, то этот баталион, примкнув к колонне графа Симонича, стал вместе с прочими ожидать их возвращения. Но через четверть часа неприятель появился вновь еще в больших против прежнего силах и "с яростью" напал на цепь стрелков, стараясь на этот раз охватить колонну уже со всех сторон. Увидя, что атаки его слишком решительны, Стрекалов послал в лагерь еще и за 2-м баталионом грузинцев, а до прибытия его велел Миклашевскому употребить все меры для недопущения горцев к обходу нам в тыл. Миклашевский, признавая лучшею для этого мерою действие русского штыка, стал во главе трех своих рот и, поддержанный баталионом гренадер, под командою их командира полковника Юдина, на целый ряд нападений неприятеля ответил ему одною только атакою, но такою, что тот, устлав место [176] боя изрядною кучею своих жертв, вынужден был оставить позицию на большой дороге и совсем стушеваться. Назидание было до того внушительное, что целых два часа после этой молодецкой атаки лезгины не сделали ни одного выстрела, и войска наши, дождавшись фуражиров, благополучно возвратились в лагерь, прикрытые явившимся к ним в помощь вторым баталионом гренадер. Неприятель оставил на месте 65 тел, преимущественно исколотых штыками; общая же потеря его доходила до 200 человек. Наш урон был следующий: на фуражировке убито 6, ранено 2 и без вести пропало 14 нижних чинов; в сражении убито 16 рядовых; ранены: один обер-офицер, один милиционер из князей — Георгий Андроников, один чиновник и 77 нижних чинов; контужено князей и дворян 8, рядовых 10; без вести пропало 6 милиционеров. Лошадей убито 4, ранено 6, без вести пропало 31. Выпущено артиллерийских зарядов 42 и патронов 2072. В этом бою особенно отличились тушины, которые, во время нападения, произведенного неприятелем на колонну Бучкиева, бросились к нему на помощь, без выстрела ударили в шашки на толпу, атаковавшую цепь, и этим первым удачным отпором значительно парализовали энергию лезгин.

Дав двухдневный отдых войскам, Стрекалов решил приступить к постройке предположенного им укрепления на той местности, которую рекогносцировал 28-го октября. 8-го ноября он выступил из лагеря с десятью ротами Эриванского карабинерного полка, включая сюда три роты, прибывшие из Белакан 6-го числа, с двумя баталионами графа Паскевича-Эриванского полка и четырьмя орудиями донской казачьей № 3 роты. Движение к высоте и занятие ее были произведены беспрепятственно. Только после этого уже неприятель показался в разных местах небольшими партиями, но тотчас же был отбит и рассеян [177] орудийным огнем. Он, впрочем, успел сделать четыре ружейных выстрела, но таких метких, что ранил у нас четырех человек: трех рядовых и смертельно Эриванского карабинерного полка штабс-капитана Толмачева. Это были единственные жертвы, окупившие своей кровью постройку редута. Начались затем работы, которые продолжались беспрепятственно также и на другой день; преимущественно вырубались сады — что, впрочем, не мешало в то же время быстро подниматься и укреплению. Неприятель увидел, что теперь помешать нам не может, и так как возникавший редут предвещал ему безусловный голод и прекращение всяких поддержек со стороны наиболее важных для него пунктов, то эмиграция тотчас же закралась на этот раз даже в среду дагестанцев, и они тихонько и понемногу начали оставлять своих предводителей и уходили в горы.

Гамзат-бек и ших Шабан не могли не думать точно также, как и их войска, и вследствие этого не могли не почувствовать, что вера их в свои золотые замыслы сильно колеблется. Понимая, что может придти тот час, когда им суждено будет остаться с одними джарцами и с немногими глуходарами, они сочли благоразумным не допустить себя до такого положения: а так как при этом отступление их с пустыми руками являлось также неудобным, милосердию же русского правительства нет меры, то и решили они избрать наиболее благую часть и последовательно предложили себя нам в подарок. Первый шаг сделал к этому Шабан на другой же день после понесенного им последнего поражения. Посредником для переговоров он избрал ловкого белаканского старшину Мамеда Муртузали. Последний заявил, что Шабан, независимо от принесения нам своей покорности, обещает даже вывести из старых Закатал свои войска. Генерал Стрекалов, имея в виду, что решение Шабана сильно [178] повлияет на дагестанцев, которые должны будут значительно рассеяться и лишить джарцев средств к дальнейшей обороне, принял его предложения, но при этом объявил, что дает ему право ходатайствовать только за себя лично, но никак не за мятежников джарцев. Шабан согласился на все наши требования — настоящие и будущие, и просил выслать к селению Талы "чиновника" для переговоров с ним, т. е. другими словами, для бесплодных разговоров. Для этого был назначен генерал-маиор Сергеев, который совершенно успокоил шиха насчет его дальнейшей участи, вследствие чего Шабан вывел из старых Закатал тех дагестанцев, которых привел под своим непосредственным начальством, а 10-го ноября явился и сам к нам в лагерь. Согласно его просьбе, выведенным им лезгинам открыт вполне свободный проход в горы, чем они не замедлили и воспользоваться тотчас же. Что касается Гамзат-бека, то он, вероятно, оценивая себя и по заслугам, и по происхождению гораздо дороже Шабана, обставил желание свое о покорности тем необходимым условием, чтобы вместе с ним получили пощаду и прощение все джарцы. Естественно, ему послан на это безусловный отказ — и он призадумался на целых три дня.

Тем временем Стрекалов получил весьма тревожные сведения о событиях в Персии, которыми не мог не интересоваться, так как множество ханов наших мусульманских провинций, по его словам, всегда готовы были явиться соучастниками персидских передряг и "первыми возмутителями против нашего правительства" — а это, без сомнения, могло бы неблагоприятно повлиять и на наши дела в Джаро-белаканской области. Исходя из этого заключения, он признал необходимым поспешить окончанием своих предприятий и поскорее уничтожить старые Закаталы. Это казалось теперь тем удобнее, что неприятель, [179] а с ним и мятежники, более или менее обессилели; мы же, наоборот, еще подкрепились прибытием 12-го числа двух рот 42-го егерского полка, которые, между прочим, доставили нам из Пиразов и транспорт с продовольствием.

Занятие старых Закатал было назначено на 18-е ноября. Так как теснота дорог между высокими извилистыми оградами и беспрерывное продолжение садов не позволяли развернуть в одном месте более двух баталионов, то все войска были разделены на три колонны: левый фланг, под начальством г. м. графа Симонича, составили два баталиона Грузинского гренадерского, два графа Паскевича-Эриванского полков, грузинская милиция, шесть орудий донской казачьей № 3 роты и две кегорновых мортирки; центр, под начальством полковника князя Дадиани — десять рот Эриванского карабинерного полка, с тушинскою милициею и четырьмя орудиями той же донской роты; правый фланг, полковника Миклашевского — шесть рот 42-го егерского полка, с шекинскою милициею и двумя горными единорогами. Общее командование всеми этими войсками вверялось генерал-маиору Сергееву, под наблюдением и главным руководством самого Стрекалова.

Едва были сделаны эти распоряжения, как в крепость неожиданно явился надумавшийся Гамзат-бек, да не один, а еще и с братом своим Мурат-беком; оба они, засвидетельствовав нам свое почтение и преданность, обещали, так же как и Шабан, вывести свои партии из старых Закатал на долину в полдень следующего дня — и не только для принесения покорности, но даже для принятия присяги на верноподданство. По словам Гамзата, общая числительность этих партий, не смотря на все побеги, а также и на удаление скопища Шабана, все еще простиралась до трех тысяч человек. Оба брата были [180] приняты весьма любезно, и так как они не пожелали более возвратиться к своим сподвижникам, то получили у нас вполне гостеприимный приют. Для вывода же из селения их партий был ими послан один из лезгин их свиты, некто Абдулла Аджиев, житель Согратля, серебряк по ремеслу, давно нам известный своим плутовством и пройдошеством. Одно время он находился при князе Бековиче-Черкаском, когда тот управлял джарскою и белаканскою провинциями, затем был пестуном и посредником между джарцами и дагестанцами, и наконец, участником в последних сношениях Шабана и Гамзата с нашими властями. 18-го ноября, в полдень, он возвратился из старых Закатал и объявил, что партии не иначе оставят селение, как в то время, когда к ним прибудет сам Гамзат. До Стрекалова же дошли слухи, будто все трехтысячное скопище, объявленное Гамзатом, есть не более как миф, потому что партии разбрелись уже, а прибытие к нам их представителя есть уловки и обман с целью выманить у нас подарки. Ко всему этому у Стрекалова явилось и свое собственное соображение, что Гамзат, получив эти подарки и испросив позволение отправиться к своему войску, убежит в Дагестан и там будет разглашать, что русские его подкупили. Для Стрекалова эти подозрения казались вполне основательными, поэтому, чтобы не упустить такое приобретение, как Гамзат, и наказать его за обман, он объявил его, а также и Шабана, военнопленными, и отправил их в Тифлис. Фельдмаршалу же он донес:

"Гамзат-бек есть сын Алисканта (Али-Эскендер-бека), бывшего первым любимцем Омар-хана аварского, и известен по прежним своим разбоям. Действия его в пользу Кази-муллы против Хунзаха, а также участие в мятеже горцев, есть два дела, по которым он, по всей справедливости, может быть отдан под суд".

Неблагоприятели Гамзата, отсутствием которых не [181] страдает никогда ни один выдающийся деятель, были настолько услужливы, что в тот же день доставили Стрекалову целую коллекцию его писем, которые он рассылал дагестанцам, приглашая их к восстанию и сбору против русских. Среди них нашлось одно письмо, писанное после несчастного дела карабинер даже к Абас-Мирзе, из которого было видно, как сильно разгулялось тщеславие этого человека вследствие удачного для него случая.

Слухи относительно препровождения в Тифлис военнопленными двух фанатиков быстро достигли Дагестана в преувеличенном и извращенном виде и подали повод к довольно дерзкому письму братьев Шабана к генералу Сергееву, которое хотя и было напрасным звуком без отголоска, но тем не менее сохраняет за собою некоторый исторический интерес (приложение X).

Отделавшись от Гамзат-бека, шиха Шабана и их ближайших наперсников, Стрекалов счел нужным тотчас же приступить к взятию Закатал, тем более, что упрямству джарцев не было конца, и добровольной покорности от них ожидать было невозможно. Хотя в течение последних дней некоторые из них вовсе не пробовали хлеба и готовы были сдаться, но, подстрекаемые фанатиками, преимущественно муллами, пробовали держаться. Эти муллы, в особенности изменивший недавно Цетов, проповедывали, что до тех пор, пока они будут жить в согласии с русскими, молитва их не будет молитвою и пост постом, и что одно только оружие, поднятое против нас, может избавить их от вечного бесславия и доставить спасение их душам. Понятно, что от такого заблуждения можно было отрезвить также ни чем иным, как только оружием. Деление войск на колонны и диспозиция остались те же, которые были отданы на 13-е число. Действия всех трех колонн направлялись к одной точке — к [182] знаменитой и неприступной закатальской башне. Самую важную часть отряда представлял собою наш левый фланг, так как имелось в виду, что неприятель, из боязни быть отрезанным от дорог, ведущих в Дагестан, употребит против него главные свои силы, вследствие чего в колонну, составлявшую этот фланг, и были включены четыре баталиона. По мере того, как эта колонна будет вести бой, средняя должна была идти по прямой дороге, а правая — обходить хребет высокого кряжа, отделявшего Закаталы от тальского ущелья, и затем, явясь у неприятеля в тылу, ударить на него в то время, когда он будет иметь дело с предыдущими двумя колоннами.

В ночь на 14-е ноября прежде других выступила колонна полковника Миклашевского по ущелью, идущему вверх от селения Талы к снеговому хребту, разделяющему собою ущелья тальское и закатальское. Дойдя до этого пункта, колонна должна была перевалиться через хребет по вьючной дороге и, по расчету времени, явиться у неприятеля в тылу тогда, когда прочие две колонны вступят уже в дело. В семь часов утра двинулась левая колонна, при которой находился и сам Стрекалов. Выйдя на катехскую дорогу и пользуясь чрезвычайно густым туманом, колонна ускорила шаг, а милиция пошла по отлогостям гор, тянувшихся еще левее, чтобы при нападении нашем на неприятеля содействовать баталионам обходом его с правого фланга. Но весь путь до передового неприятельского лагеря был пройден без всяких встреч, и самый лагерь оказался пуст — вероятно потому, что лезгины боялись внезапной атаки среди непроглядного тумана и вследствие этого переменили позицию. Когда левая колонна достигла этого пункта, тогда только выступила двумя эшелонами колонна князя Дадиани. Ей предназначено было занять мечеть, расположиться на позиции и ожидать дальнейших [183] приказаний для следования к дому главного бунтовщика Чанко-оглы, к которому примыкал левый фланг неприятеля; правый же фланг его прикрывал собою вое пути, идущие в Дагестан, и простирался до закатальской башни.

Прежде всех других была открыта неприятелем наша левая колонна, которая, переправившись через овраг, наткнулась на него чуть не в упор. Гренадеры, предводимые своим командиром полковником Юдиным, стремительным ударом опрокинули его и заняли его позицию. В это время князю Дадиани было приказано быстро двинуться вперед по указанному ему назначению, а грузинской милиции присоединиться к левой колонне. Неприятель однако живо оправился, вновь собрался и, в числе до 2000 человек, атаковал левую колонну с фронта, а другими небольшими партиями силился охватить ее с флангов. Но Симонич предупредил его: он бросил ему с фронта два баталиона гренадер, а 2-й баталион графцев, с полковником Кошкаровым, направил на его левый фланг; подоспевшая же в эту минуту грузинская милиция была противупоставлена партии, обходившей наш левый фланг. Отбитый таким образом вторично, неприятель побежал к закатальской башне; но граф Симонич пустил войска ему вослед и с налета захватил башню, не дав времени лезгинам приготовиться к защите и отрезав их от их левого фланга. Прежде чем известие об этом достигло до скопища, находившегося у дома Чанко-оглы, карабинеры были уже у своей цели. Без выстрела бросились они к змеиному убежищу и в минуту прибрали его к своим рукам; другие пять минут понадобились для того, чтобы захватить неприятельский лагерь, где оказалось и одно орудие из числа отбитых у нас горцами 15-го октября. Подвигаясь все вперед, карабинеры нашли еще два орудия, без лафетов, установленные для стрельбы на арбах; четвертое орудие было взято графцами [184] при следовании к закатальской башне. Лезгины, сбитые с позиции гренадерами и вытесненные из лагеря карабинерами, бросились на хребет, отделяющий Закаталы от тальского ущелья, чтобы пробраться к селению Мухахи, но там встретили колонну Миклашевского, повернули назад и рассеялись в ущельи, ведущем к снеговому хребту, едва успев спасти туда только свои семейства и оставив нам в добычу все остальное. Стрекалов их не преследовал, как по случаю сильнейшего тумана, не допускавшего различать предметы в двадцати шагах, так еще и потому, что суровая погода в высоких ущельях должна была поневоле заставить их сдаться; но все же он приказал милиционерам заглянуть в глубину ущелья и побеспокоить их. Войска же между тем заняли все пространство между башнею и домом Чанко-оглы. Сергеев получил приказание — Джары и Закаталы снести с лица земли.

Так свершилось вторичное занятие недоступной джарской твердыни, убедившее, между прочим, Стрекалова, что Гамзат-бек не солгал, и что трехтысячное скопище не было мифом. Победа этого дня отразилась у нас только чувствительно на ружейных патронах, которых выпущено 43187, и частью на артиллерийских снарядах, которых израсходовано 140; в остальном же она была незначительная: убито три рядовых, ранены два офицера и пятнадцать рядовых, контужено четыре нижних чина.

Не прошло и трех часов после свершившегося события, о котором Стрекалов на другой день донес главнокомандующему в восторженных выражениях, как к генералу Сергееву явились депутации от разных изменивших нам окрестных деревень с поздравлением по случаю победы, с изъявлением покорности и с просьбой о помиловании. Генерал Сергеев им объявил, что оне могут рассчитывать на прощение только при безусловной [185] покорности и беспрекословном выполнении всех наших требований, как бы суровы они ни были; при малейшем подозрении в неблагонадежности, все их селения подвергнутся той участи, которую вслед за сим они увидят на Джарах и Закаталах. На другой день прибыли из глубины ущелья и старшины этих обоих селений, скрывшиеся там от нашего преследования вместе с остальным населением, где оно, при жестоком холоде, ужасно страдало и от голода, и от всех прочих лишений. Им было объявлено, что хотя с изменниками и мятежниками не следовало бы нам иметь сношений, а должно было бы подвергнуть их всех законной и строжайшей каре; но, в виду отчаянного положения их семейств и в расчетах на милосердие Государя, им будет оказано некоторое снисхождение, и они будут выпущены из теснины, если представят главных виновников возмущения - старшин Чанко-оглы, Оден-оглы, муллу Цетова и других. Прибывшие удалились с поникшими головами, а милиционеры отправились по их следам и произвели такой переполох в ущельи, что навели панику на всех приютившихся там изменников, и в особенности на женщин. Это подействовало лучше всяких угроз и увещаний, так как представители мятежа на другой же день прислали сказать, что они готовы явиться, но боятся, что не дойдут благополучно до нашего лагеря, так как будут наверное растерзаны ожесточенными милиционерами или даже солдатами. Чтобы этого и в самом деле не случилось, Сергеев обезопасил их личности особо отданным на этот предмет распоряжением и дал им знать, что их не тронут. На следующий день, 17 ноября, после того, как на отбитой у неприятеля позиции было совершено благодарственное молебствие, у передовой нашей цепи явились два перла возмущения — Чанко-оглы и Оден-оглы, и просили позволения [186] "представиться генералу". Но представления не последовало, а они были отправлены в крепость. В то же время в ущелье дано знать всем скрывавшимся там беглецам. что они могут выйти оттуда, но без предварительного обещания им помилования. Немедленным исполнением всех наших распоряжений они обязывались снискивать себе только надежду на ходатайство у главнокомандующего об улучшении их участи, но никак не о полном прощении тех, которые его не заслужили. Мятежники и их семейства подчинились и этому ограниченному снисхождению, потому что положение было вполне безотрадное, и постепенно стали вылазить из своего добровольного заточения. С ужасом взирала большая часть из них на свои разрушенные жилища и на всеобщее опустошение. Погром был так чувствителен, что многие даже не узнавали своих прежних владений. С проклятием взывали они к тем лицам, которые были причиною их ужасного положения, и едва не закопали живым в землю одного из них — Сулейман-Нур-оглы, но мы его вырвали у них из рук и спрятали в крепость до решения его участи. Муллу же Цетова они никак не могли разыскать, потому что он все время продолжал прохлаждаться на высшей точке снегового хребта и не решался оттуда сделать ни шага. Мы должны были так или иначе исполнить наше обещание, что лишим мятежников их достояния, и продолжали истребление садов и жилищ даже и тогда, когда все успокоилось — чтобы этим на долгое время оставить впечатление в уме и в сердце народа. Для удобного же в будущем движения к заветным пунктам джарцев было приступлено и к проложению дороги от закатальской башни вверх по ущелью и даже по совершенно прямому направлению до самой крепости. Протяжение этой дороги было до четырех с половиною верст, а ширина ее до двенадцати саженей. [187]

Распоряжения относительно самых мятежников были следующие: генералу Сергееву поставлено в обязанность поспешнее арестовать главных возмутителей и всех виновных старшин и предать их суду, а также узнать, какие энгилойцы принимали участие в восстании, чтобы иметь их в виду при освобождении от ига лезгин этого подвластного им народа. Выходящим из ущелья джарцам, катехцам и другим велено селиться с их семействами не на прежних местах, а на равнине у селений Талы, Гогами и Таначи, а названия селений Джары и Закаталы предать забвению. Вместе с тем приказано им уплатить все недоимки, числившиеся до того времени на их обществах, внести контрибуцию для дополнения военных издержек и на выкуп пленных в горах и возвратить тех пленных, которые взяты ими самими; доставить аманатов из главнейших семейств и содержать их в дальнейшем времени на свой счет; являться к нам, равно в Грузию и в другие провинции, без оружия; разработать дороги и устроить своими средствами удобные и безопасные сообщения от с. Джары до Муганло и до Белаканы и от Белаканы к Урдо и до речки Кобаны; не испрашивать вознаграждения за истребление нами их имущества и достояния и иметь в виду, что при малейших новых беспорядках меры строгости относительно всех жителей вообще будут удвоены. Все это было объявлено в особой прокламации. Как ни суровы была эти распоряжения для народа, избалованного своим довольством и милостями нашего правительства, но, делать нечего, нужно было им подчиниться — и джаро-закатальцы, скрепя сердце, постепенно приступили к их выполнению. Первым шагом в этой новой жизни была выдача в аманаты тридцати шести мальчиков из семейств тех старшин, которые участвовали в возмущении,— что для нас было важнее и нужнее всего. [188]

Не считая более необходимым своего присутствия в области, Стрекалов 24-го ноября возвратился в Тифлис, сделав еще ранее последние распоряжения относительно войск, составлявших отряд. На основании этих распоряжений баталионы 42 егерского полка, имея в Дагестане особое назначение, были отправлены обратно в кр. Шушу еще 20-го ноября и того же числа распущена и милиция; 26-го числа выступили в свою штаб-квартиру, а также и в Тифлис, шесть рот Эриванского карабинерного полка, люди, прибывшие на усиление действующих баталионов графа Паскевича-Эриванского полка, и восемь орудий донской казачьей № 3-го роты — последние на урочище Кара-Агач. 30-го ноября должен был двинуться в спою штаб-квартиру и один баталион Грузинского гренадерского полка; другой же баталион и остальные четыре роты Эриванского карабинерного полка оставлены пока в распоряжении генерал-маиора Сергеева. Драгун и милицию, занимавших переправы, приказано было отпустить при первой возможности.

По отъезде Стрекалова генерал Сергеев нашел настоятельным прежде всего арестовать главных виновников мятежа и произвести подготовку для предстоявшего освобождения энгило и енисели от рабства джарцев и закатальцев. Для осуществления последнего мероприятия он поручил советнику областного правления губернскому секретарю князю Андроникову объехать всю алазанскую плоскость и доставить ему сведения о крестьянских дворах, подвластных лезгинам, поднявшим против нас оружие, а также, между прочим, всмотреться в дух и в поведение жителей и в действия старшин. В помощь князю Андроникову он избрал Мамеда Муртузали-оглы и других ему подобных общественных представителей, все время остававшихся нам верными, которые теперь более чем когда-либо [189] стремились показать нам свое усердие. В двадцати семи деревнях, разбросанных на плоскости, оказалось до полуторы тысячи дворов, которые платили джарцам подать. Впрочем, это количество, равно и самое исчисление, были далеко неокончательные. На первый раз были взяты десять главных зачинщиков мятежа, а непосредственно затем арестованы и заключены в тюрьму еще 22 руководителя бунта, оказавшиеся весьма почетными лицами из джарских тухумов Чанарели, Нугли и Чемчели. Но приятнее всего было то, что не миновали наших рук и кандалов два самые первостатейные вожака восстания — катехский старшина Кутур-Сулейман-оглы, который ездил в Дагестан с письмами от жителей для собрания войск и привел оттуда Гамзат-бека и Шабана, и приятель его Ибрагим-Загер-оглы, который соревновал ему во всех самых выдающихся явлениях бывшего мятежа и кроме того был опасный разбойник. В заключение схвачены ближайшие поверенные Гамзат-бека — братья серебряки Абдулла и Сафар Аджиевы, имевшие весьма сильное влияние на мятежную деятельность джарцев; они отправлены в Тифлис в дополнение к Гамзату, Мурату и Шабану.

Нельзя сказать, чтобы положение этих последних лиц было очень дурное. Они пользовались свободою, имели разрешение письменно сноситься, при известном ограничении и под строгого редакциею, с своими родственниками, и насчет будущего лелеяли даже некоторые розовые надежды, не зная, впрочем, того, что граф Паскевич решил уже отправить их в Казань. Так, например, Гамзат и брат его Мурат писали "в свои дома и к своим обществам":

"Мы находимся в Тифлисе здоровы и благополучны. Между русскими и нами последовал мир, а потому вы не печальтесь и не думайте об нас, ибо с помощию божиею мы скоро к вам прибудем, [190] а именно в течение месяца. Остальные обстоятельства узнаете со слов Мамада-Хиднат-оглы".

Шабан же писал "к своим родственникам":

"Я нахожусь в Тифлисе жив и здоров и весьма доволен от русского начальства, а особливо от господина губернатора, коменданта и прочих. Для нас здесь весьма приятно, ни в чем не нуждаемся и хорошо одеты, а, все это потому, что служим Государю великому. Я весьма доволен поступком моим в подвержении себя покровительству русских, и нашел здесь более того, о чем говорили. Между русских лжи нет; слово их единое и два не бывает; они умны, просты и велики на словах. Если о положении моем спросите — слава Богу от начала и до конца. Я надеюсь на помощь божию, что скоро к вам прибуду, и именно через полмесяца, потому что губернатор обещал нас отпустить. Поклонитесь от меня братьям моим и скажите, что для меня нет никакого убытка, кроме большой пользы от щедрот великого Государя. Угощающий меня офицер Георгий-бек человек весьма хороший, доброжелательный и для меня лучший человек между русскими".

Но очень понятно, что, в виду решения главнокомандующего об отправлении пленников в Казань, ни Шабан, ни Гамзат не могли скоро дождаться позволения на возвращение в горы, и по этому случаю первый из них отнесся к Стрекалову с просьбою поторопиться этим обещанием. Он напомнил ему о "своих услугах" и между прочим писал, что крепко болен, и что "жители его магала, соседи, подвластные, родственники и семейство ожидают его с нетерпением". Его нетерпеливое ожидание тем более заставляло нас опасаться за безвредность в будущем отчаянного шиха и сподвижника Кази-муллы, поэтому и письмо его на время осталось без последствий — не смотря даже на то, что Аслан-хан казикумухский рекомендовал нам Гамзата и Шабана точно также, как некогда муллу Магомета ярагского. Его интересное послание было явно [191] направлено к покровительству первым двум лицам и весьма не согласовалось ни с истиною, ни с действительностью (приложение XI).

Неблагоразумно было бы с нашей стороны в данную минуту делать какие-либо веские уступки, а тем более давать свободу Гамзату и Шабану на горячих следах, потому что, не смотря на уверенность Стрекалова в прочном спокойствии Джаро-белаканской области, там, напротив, не все еще успокоилось окончательно, а из гор опять стали доноситься разные тревожные сведения. Народ в области присмирел — это правда, но странно было бы думать, что он, скованный по заслугам прочными цепями, сразу сделался покорным и не подумывает разорвать эти цепи.

Прежде других обратили на себя наше внимание белаканцы, которые не выдавали нам аманатов и не исполняли наших требований, указанных в прокламации, касавшейся, между прочим, также и их — хотя и не во всех своих частях. Независимо того, до нас дошли слухи, что они содействуют укрывательству в горных местах близь их селения партии глуходар, во главе еще с одним отпрыском тесной фанатической семьи Кази-муллы, по имени Хала-Магомы, который нам стал известен только недавно и получил на нашем языке название "славного дагестанского разбойника". В виду этого обстоятельства, генерал-адъютант Стрекалов разрешил Сергееву предпринять в Белаканы экспедицию с баталионом Грузинского гренадерского полка, назначенным к возвращению в свою штаб-квартиру, и с баталионом графа Паскевича-Эриванского полка — согласуясь с теми распоряжениями, которые были преподаны ему для приведения тамошнего края к повиновению. Сергеев прибавил к этим двум баталионам еще два орудия и часть казаков Карпова полка и 30-го ноября направился на Таначи. Хотя Хала-Магома, узнав о [192] выступлении его из Закатал, поспешил удалиться с своею партиею в глубину гор, но это не изменило предпринятого Сергеевым решения побывать в Белаканах и понудить жителей этого селения к удовлетворению наших требований. Он двинулся далее, облегчив себя отправлением, между прочим, казаков и всех тяжестей Грузинского баталиона, с одною ротою его, в их штаб-квартиры. По прибытии в Белаканы, он был встречен жителями сумрачно и равнодушно, так как они, "зная в полной мере свои подлые и непростительные проступки, полагали, что и дли них настало время наказания, какое потерпели джарцы и закатальцы". Чтобы успокоить их в этом случае, Сергеев расположил отряд близь укрепления, а в селение вошел с одною только ротою. Вечером явились к нему лишь немногие старшины и жители — преимущественно те, которые не чувствовали за собою большой вины, а остальные не показывались, и только на другой день предстал с покорностью весь джамат. "Весьма приметен был в них — доносил Сергеев — дух неблагорасположения к нам". Не обращая, конечно, на этот дух никакого внимания, начальник области объявил им, что они вели себя очень дурно и обязаны теперь представить аманатов, в обеспечение своего будущего благонравия и в доказательство своей верности. Но они даже и здесь не исполнили этого решительного требования и замолкли на целых двое суток. Генералу Сергееву отчасти было это на руку, так как он в. неповиновении их видел повод арестовать тех, которые были у него давно на примете, и тотчас же велел взять под стражу и отправить в Царские Колодцы четырех старшин и трех почетных обывателей, намеченных у него в списке в числе главных возмутителей. После этого аманаты, конечно, были выданы беспрекословно. Установив таким образом порядок, [193] генерал Сергеев 3-го декабря отправил грузинцев и орудия в их штаб-квартиры, а графцев — в новые Закаталы, и сам поехал в Урдо для осмотра переправы и дорог. Во время двухдневного ожидания от белаканцев аманатов, Сергеев имел случай принять депутацию от тебельцев, которые, согласно своему обещанию, данному нам еще и начале августа, представили двух аманатов и просили считать их самыми верными нашими друзьями — конечно, до удобного только случая.

Не прошло после всего этого и несколько дней, как загадка пребывания Хала-Магомы среди белаканцев и их подозрительное поведение не замедлили разрешиться вполне: оказалось, что этот сподвижник Кази-муллы и Гамзат-бека толкался возле белаканцев для того, чтобы подготовить ночву для нового возбуждения. Достигнув этого довольно удачно, он удалился в джурмутское общество и остановился с своею партиею в с. Кашелуге, в ожидании скопища из Дагестана, о призыве которого хлопотали весьма усердно не только беглые джарцы, но и многие их жены, успевшие пробраться для этой цели в Хунзах и одолевавшие своими неотступными просьбами ханшу Паху-бике. К Хала-Магоме присоединился с небольшою партиею своих соплеменников богозцев белад Бегай, и их толпы, под сенью четырех значков, составили ядро нового ополчения. Сергеев опять отнесся недоверчиво ко всем этим затеям, и зная, что в то время зимние сообщения в горах крайне затруднительны и неудобны, не ожидал от этих сборов ничего важного. Между тем в Кашелуг прибыл с большою партиею главный богозский старшина и белад Аличула-Магома, принял формировавшееся скопище под свое начальство и послал к анцухцам и канадальцам прокламации такого рода:

"Выступили мы с бесчисленным множеством войска против [194] неверных русских. Хотя и следовало вам прежде нас выйти против них, но вы единодушно с ними живете и помогаете им во всех случаях. Вы должны раскаяться в этих худых деяниях, не быть с ними единодушными и не помогать им, а напротив, быть таким неприятелем, как мы. Берегите свои имения и места ваши от неверных неприятелей, а то вы будете также им подобны, и потому Бог соберет всех неверных и их подчиненных в ад. Скажите, читатели, всем: его божья воля".

Подействовало ли это воззвание сполна и на всех к кому относилось — неизвестно; но довольно того, что в толпах Аличулы появились анцухцы, и к 10-му декабря скопище увеличилось до двух тысяч человек, с выдающимися в среде его беладами: Еленоуром, анцухским старшиною Паца-Махмат-оглы и священною особою Кази-Хитино (Хутн) Магометом. За богозским же хребтом быстро собирали новое ополчение дети Бегая и белад верховьев чанты-аргунского района Алдам. У нас на плоскости дела также переменились: все селение Цаблуани (за исключением, впрочем, трех семейств), находившееся в пяти верстах от Белаканы и состоявшее из 60 дворов, во главе с старшиною Джан-Вели, ушло в горы — и большею частью примкнуло к скопищу; туда же последовали трое джарских старшин с ватагою своих односельцев и многие жители из Катехи и Белаканы. Положение являлось опять тем более смутным, что заколебалось наиболее преданное нам глуходарское общество, —джурмутское, значительная часть которого наконец отложилась от нас и, распродав за бесценок свое достояние, присоединилась к Аличуле-Магоме. Пристав же князь Вачнадзе получил от него не совсем приятную записку такого содержания:

"Знаешь, неприятель! Я слышу от людей, что ты приятель русских, начальник со стороны их здесь и веришь их словам. Ей [195] Богу, если Бог меня усилит против них, то я тебя и родственников твоих убью и истреблю деревню твою и подчиненных твоих. Словом, не возвращусь в настоящее мое жительство, пока вас не истреблю".

После этого Сергееву волей-неволей приходилось верить, что неудобство сообщений в горах не мешает делам принимать оборот довольно важный. Хотя в это время явились к нему с покорностью и представили даже аманатов и трех наших пленных солдат жители малого Кусура, всегда враждебные и опасные для нас в минуты фанатического брожения в области и в горах, но во-первых, искренность их теперь подлежала большому сомнению, а во-вторых, среди усложнявшихся быстро наших затруднений кусурское благорасположение не представляло для нас ни особенной выгоды, ни важности. А к тому же, Сергеев поступил относительно кусурцев более чем нерасчетливо: вместо того, чтобы в такие минуты приласкать их, он, в наказание за участие жителей этого селения в джарском возмущении, арестовал пятерых важных лиц из числа двадцати прибывших депутатов и объявил им, что они будут содержаться в крепости Закаталах до совершенного водворения в области спокойствия. Естественно, что этим он озлобил депутатов, ожидавших от своего визита совершенно иных результатов, и фактически уничтожил всякое значение их миссии.

Состав наших войск в это время собственно в области был следующий: в кр. новых Закаталах — 2-й бат. Грузинского гр. полка, 1-й Эриванского карабинерного, 1-й и 2-й графа Паскевича-Эриванского, второй баталион 41-го егерского полков и 1-я пионерная рота кавказского саперного баталиона, 2 горных единорога и 2 мортирки резервной батарейной № 5 роты 21-й артиллерийской бригады, донского казачьего № 28 подполковника Платонова полка [196] две сотни, донского казачьего № 30 г. м. Карпова полка три сотни (получившие, впрочем, предписание выступить на Храмский пост) и в Кара-Агаче четыре орудия донской конно-артиллерийской № 3 роты.

15-го декабря мы имели уже достоверные сведения о том, что скопище Аличулы двинулось к границам области, а 18-го Сергеев известился от маиора Лашкевича через преданных нам людей, что 1200 человек лезгин накануне вечером прибыли в с. Цаблуани и требовали продовольствия от белаканцев, угрожая в противном случае разграбить и сжечь селение; другая часть скопища заняла в это время в лесу дорогу, проходившую из Белаканы в Закаталы, чтобы преградить движение наших войск, если бы они решились выступить к белаканцам на помощь, и намерена была действовать на переправы урдовскую и ковалевскую; особая же партия, под начальством анцухского старшины Адемиула-Махмуда, была направлена к с. Гавазы, где находился пристав князь Вачнадзе. Лазутчики из белаканцев — Арух-Али и Нур-Магома, посланные маиором Лашкевичем узнать о положении дел на плоскости, были перехвачены неприятелем и отпущены только под условием — объявить джамату и старшине Мамеду Муртузали-оглы, чтобы они присоединились к Аличуле и действовали сообща против русских, и чтобы первый, в знак своей преданности, выдал бы аманатами двух своих сыновей. Все сомнения Сергеева относительно намерений неприятеля рассеялись теперь окончательно, и он, приготовив два баталиона пехоты и два горных единорога для выступления с ними в Белаканы, предписал полковнику Кошкарову и подполковнику Доброву, находившимся в своих штаб-квартирах, принять все меры предосторожности, и первому из них, кроме того, составить отряд из 400 человек пеших и 100 конных [197] драгун, 200 человек пехоты 3-го баталиона командуемого им полка и четырех орудий донской конно-артиллерийской № 3 роты и стать на урдовской переправе по правой стороне Алазани, а в случае надобности подать помощь белаканскому укреплению. Одновременно с этим он послал из Закатал две роты для препровождения на муганлинскую переправу взвода конных орудий донской № 3 роты, чтобы присоединить их к себе при движении в Белаканы и, до получения других достоверных сведений о неприятеле, "всматривался, по его словам, в мысли жителей, на верность которых нельзя было положиться, так как они все напитаны были одним духом мщения к нам при первом удобном случае".

Очень понятно, что Мамед Муртузали-оглы и затруднился, и не пожелал исполнить требований Аличулы, а счел более выгодным и благоразумным собрать до шести сот человек вооруженных жителей и расположить их возле своего дома. Но и суровый Аличула также не медлил. Узнав, что ему встреча уже приготовлена, он в ночи, на 19-е декабря подступил к Белаканам с скопищем из трех тысяч человек. Вся партия, на сопротивление которой неприятелю Мамед Муртузали полагался вполне, сейчас же разбежалась, и старшина остался почти беззащитным. Увидя свою беспомощность, он быстро собрал семейство и заключился вместе с ним и с немногими из своих приближенных в крепкой башне, находившейся в его дворе, намереваясь защищаться до последней возможности. Но Аличула вовсе и не думал об атаке этой твердыни. Сообразив, что не для чего даром проливать кровь своих сподвижников, он поджог башню, и она под развалинами своими погребла все приютившиеся в ней жертвы. Так кончилась судьба бедного Муртузали, оказавшего нам в последнее время много важных услуг. [198] Толпы лезгин пустились грабить селение, выживая из него всех тех, которые не успели спастись бегством. На утро часть скопища потянулась к селению Катехи. Лашкевич слышал из укрепления выстрелы в течение всей ночи и видел широкое зарево над селением, но "по случаю ночного времени и неизвестности о числе неприятеля, движения никакого не сделал". Сергеев, получив об этом на другой день донесение Лашкевича, предписал Кошкарову, с отрядом, который приказал собрать на урдовской переправе, тотчас двинуться на помощь к белаканскому укреплению, а сам все-таки не трогался, поджидая конные орудия с муганлинской переправы.

Аличула-Магома распоряжался в Белаканах как у себя дома. Ежечасно подходили к нему дагестанские лезгины небольшими партиями, а 20-го декабря в полдень явилась толпа в шестьсот человек, с шестнадцатью значками, которая дерзко прошла к нему под орудийными выстрелами из белаканского укрепления, с неистовою песнью "ля-иллахи". По сведениям, полученным маиором Лашкевичем от цаблуанского старшины Кураба-Магмада, оставшегося нам верным в числе трех семейств, отважный Аличула решил подождать остальные подкрепления и тогда атаковать белаканский форт со всех сторон. Для этого он быстро готовил туры, фашины, лестницы, бревна, массы камня и т. п. Хотя джарцы и закатальцы, находившиеся на плоскости, не выражали явного возмущения, но содействовали ему продовольственными и в особенности перевозочными средствами, доставляя на многочисленных арбах саман, сено и разные продукты. Таким образом у Аличулы оказалось до двухсот арб, которые он поспешно нагружал всевозможными заготовляемыми им осадными принадлежностями.

Подробности об этих событиях граф Паскевич [199] получил 21 декабря, и насколько он был недоволен Сергеевым, видно из всех его распоряжений, последовавших в тот же день. Первым делом его было предписать полковнику Кошкарову, чтобы он не оставлял урдовской переправы и ожидал бы там особых распоряжений; затем он дал знать генерал-лейтенанту барону Розену 4-му, чтобы тот поспешнее прибыл в Закавказье и вступил вместо Сергеева в управление Джаро-белаканскою областью, подчинив себе последнего в качестве начальника кавалерии отряда, подобно тому, как графа Симонича в звании начальника пехоты. Назначение Розена не исключало командования им 21-ю пехотною дивизиею, равно как Симонича кавказскою гренадерскою бригадою. Розен должен был по прибытии установить порядок и деятельно поддержать и привести в исполнение все предыдущие распоряжения фельдмаршала. Между прочим еще было велено: в случае занятия неприятелем селений Катехи и Мацехи, не идти с отрядом из Закатал прямо и непосредственно в Белаканы, а подать помощь форту по присоединении к себе колонны Кошкарова, находящейся на урдовской переправе; не давать пощады бунтовщикам; в деле с неприятелем поменьше прибегать к ружейному огню, употребляя преимущественно картечь и затем удар в штыки, с барабанным боем — и т. д., в этом роде. К сожалению, не упущен был из вида и маиор Корганов, который все еще продолжал благодушествовать под крылом барона Розена, и ему было приказано следовать неотлучно при своем принципале. Для подкрепления же войск в области предписано было собрать на Царских Колодцах отряд из баталиона Грузинского гренадерского полка, спущенного из Закатал, двух рот Эриванского карабинерного полка и четырех легких орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады, а на урочище [200] Кара-Агаче до 1500 человек сигнахской и телавской милиции.

В то время, как свершались в Тифлисе все эти поспешные распоряжения, в Джаро-белаканской области готовился последний акт длинной и кровавой драмы текущего года. 21-го декабря генерал-маиор Сергеев выступил из Закатал с баталионом Грузинского гренадерского, двумя ротами Эриванского карабинерного, баталионом графа Паскевича-Эриванского полков, сборною командою, в числе 40 человек, донских казаков, двумя орудиями донской конно-артиллерийской № 3 роты и с одним горным единорогом резервной № 5 роты 21-й артиллерийской бригады. Следуя по прямой дороге, Сергеев вскоре увидел, что она сильно преграждена неприятелем, вследствие чего он свернул влево и пошел лесом. Здесь не было никаких препятствий, и отряд к вечеру благополучно сделал переход и остановился биваком на ночлег в семи верстах от Белаканы. Полковник Кошкаров, не получив еще, конечно, предписания фельдмаршала, в свою очередь, в тот же день двинулся с урдовской переправы с двумя ротами графа Паскевича-Эриванского полка, пятью стами пеших драгун, составлявших два полубаталиона пятидесятью конными драгунами и четырьмя орудиями донской конно-артиллерийской № 3 роты. 22-го декабря на рассвете, когда войска Сергеева вступили на белаканскую долину, с противуположной стороны показался и отряд Кошкарова. Подойдя к селению и осмотрев его насколько было возможно, Сергеев увидел, что скопище, которое, по сведениям, состояло из трех тысяч человек, занимало преимущественно окраины его и успело довольно сильно укрепиться в трех пунктах. Наивыгоднейшая для нас атака представлялась с северо-запада, откуда пришел Кошкаров, и хотя расстояние между двумя отрядами было не [201] более полуторы версты, но овраги и глубокие канавы не давали возможности провезти артиллерию и таким образом препятствовали соединению отрядов. Сергееву оставалось одно — провести войска под крепкими заборами, за которыми сидели горцы, и он поневоле решился на это рискованное средство; но чтобы скрыть свои намерения, он направил отряд к центру селения, и когда подошел к нему на картечный выстрел, то выставил батарею, открыл огонь и, под прикрытием его, повернул в обход ограды. Присоединившись к Кошкарову, он приказал ему атаковать ближайший к нам первый укрепленный бивак неприятеля. Обстреляв его сильным артиллерийским огнем, Кошкаров бросился в штыки и молодецки выбил горцев из их закрытий; но, отступив к своему второму укрепленному биваку, они открыли такую жестокую пальбу, что нашей колонне по необходимости пришлось и с своей стороны прибегнуть к отнятым у них закрытиям и пока ограничиться одною обороною. Сергеев, убедясь, что атака на неприятеля с фронта была бы нам не по силам, приказал Кошкарову с тремя полубаталионами обойти его с левого фланга, взяв направление на мечеть, где был третий бивак; подполковнику Нечволодову, с полубаталионом драгун (250 человек), поддерживать его атаку; подполковнику князю Аргутинскому, с двумя полубаталионами Грузинского гренадерского полка, тремя орудиями и другим полубаталионом драгун — действовать внутрь селения и, наконец, подполковнику Хамутскому с полубаталионом карабинер и одним орудием, следовать между колоннами Кошкарова и Аргутинского на третий укрепленный пункт и, в случае надобности, поддержать того или другого. Бой разгорелся в полном смысле слова на славу, и неприятель, не смотря на ужасные потери, отстаивал себя с неимоверным мужеством, так что мы подвигались к цели [202] поистине черепашьим шагом, не взирая на то, что маиор Лашкевич сделал вылазку из укрепления и много содействовал общей атаке войск. Уже время близилось к вечеру, а мы все продолжали бороться почти безуспешно. Аличула, вероятно выводя из этого свои заключения о нашей слабости и о недостатке мужества, двинул наконец вперед все толпы, занимавшие второй укрепленный пункт селения, и, с дикими воплями, бросил их в рукопашный бой на ближайшие к ним три роты графа Паскевича-Эриванского полка, которыми распоряжался подполковник Овечкин. Но последние лихо встретили горцев штыками; поддержанные нашею картечью, оне отшвырнули их назад и на плечах у них ворвались во второй бивак, заняли его и стали здесь твердою ногою. Таким образом половина селения перешла в наши руки; в другой же половине продолжал еще господствовать Аличула. Настала темная ночь, и бой прекратился сам собою.

Густой и холодный туман окутал все окрестности и темною пеленою прикрыл обе враждебные стороны. Нигде ни огонька. После громового треска и грохота наступила необыкновенная тишина, как будто все без исключения погрузились в глубокий сон — хотя, конечно, противникам было не до сна, потому что каждый из них ежеминутно мог ожидать нечаянного нападения, а к утру должен был приготовиться для нового состязания. Но, вероятно, Аличула сообразил, что это состязание не пойдет ему впрок, и лишь только наступила полночь, он тихо стал сниматься с позиции, еще тише выбирался из селения и к рассвету совсем исчез. Сергеев узнал о его отступлении только тогда, когда уже рассвело, и раздались орудийные выстрелы, которыми маиор Лашкевич дал ясно понять, что сделал вылазку и преследует неприятеля. Вмиг войска стали в ружье и пустились по направлению [203] этих выстрелов — полковник Кошкаров по ближайшему ущелью к горе Губах, а подполковник князь Аргутинский по цаблуанскому ущелью. Но догнать горцев было трудно, потому что они бежали без оглядки и были уже далеко от нас, вне опасности. Грузинцы и карабинеры дошли до самых неприступных мест, и только вечером возвратились назад в Белаканы. К этому времени мы получили возможность безошибочно заключить о причинах, заставивших Аличулу отказаться от продолжения боя: считая и подбирая целый день оставленные неприятелем тела, мы едва к четырем часам окончили эту операцию и записали в свой походный дневник до восьмисот лезгинских покойников. Наша же потеря сравнительно была весьма ничтожная: убит Нижегородского драгунского полка прапорщик Казаков и разных частей войск шесть рядовых, ранено же сорок пять нижних чинов. Сильная и весьма опасная гроза пронеслась на этот раз довольно счастливо.

Через три дня, 24-го декабря, г. л. барон Розен прибыл на Царские Колодцы и вступил в командование войсками и в управление областью. В числе убитых у неприятеля в сражении 22-го числа оказалось, как бывало и прежде, довольно много джарцев и закатальцев. Это давало нам возможность опять вывести заключение о степени участия их в предприятии Аличулы. Генерал Сергеев готов был не обратить на это внимания и вновь проявить милость, которая нами так долго руководила, но граф Паскевич, получив о том посторонние сведения, предписанием барону Розену 25-го декабря, помимо генерал-адъютанта Стрекалова, предупредил эту неуместную гуманность. Он велел ему "без снисхождения отнестись к бунтовщикам", забирать их в плен с семействами и отправлять в Тифлис, оставляя на Царских Колодцах для [204] предания военному суду тех из них, кои показали наиболее ожесточения и дерзости, "и отменить распоряжение Сергеева о прощении виновных, если он сделал таковое". Вместе с этим главнокомандующий, убедившись продолжительным опытом, что угрозы и предупреждения, которые нами были постоянно делаемы джаро-белаканцам, не произвели на них никакого благодетельного влияния, признал необходимым раз навсегда порешить судьбу этого беспокойного народа — и исполнил это в собственной знаменательной прокламации того же 25-го декабря, составляющей весьма важный исторический документ. В ней, между прочим, было выражено:

"Российское правительство, употребив многие способы и великодушия, и самого страха к утверждению между жителями Чарской и Белаканской области повиновения и спокойствия, согласно неоднократным торжественным клятвам, изъявленным ими начальству нашему, к сожалению испытало, наконец, что прощение вины и оставление их при прежних правах и преимуществах нимало не удерживает народ сей от новых измен и возмущений, и что дальнейшее снисхождение нисколько не может способствовать к укоренению в сих землях тишины и порядка, а потому считает ныне необходимым привести в исполнение нижеследующие меры:

1) Каждый из лезгин, имевший доселе какую-либо власть над энгилоями и ениселями, лишается отныне таковой, и племена сии должны уже будут впредь вносить в казну все подати, кои платились ими до сего времени лезгинам.

2) Главнейшие возмутители и зачинщики бунта, обнаруженные областным правлением, предаются военному суду, как нарушители общественного спокойствия, изменившие присяге, неоднократно данной Государю Императору, и виновники происходившего с обеих сторон кровопролития.

3) Все содействовавшие им или поднявшие оружие противу войск наших, лишаются своего движимого и недвижимого имения и отсылаются в Тифлис для дальнейшего решения их участи. [205]

4) Всем вообще как лезгинам, так и энгилоям, которые не участвовали в возмущении, воспрещается впредь носить оружие без позволения областного правления, кроме кинжалов; кто же, отправляясь в дорогу, найдет нужным для предосторожности иметь вооружение, тот обязан испросить от областного правления билет, в котором будет объяснено: куда, по какой надобности и с каким именно оружием дозволено кому отправиться. Засим, все пойманные вооруженными, но без билетов, будут предаваемы суду, как ослушники, изыскивающие случая к нарушению общественного спокойствия. Та же самая строгость распространится впоследствии и на тех, кои осмелятся вступить в злоумышленные сношения с неприязненными к нам горскими и другими народами. Да знает и помнит каждый, что от бдительности областного правления не скроется ныне никакой вредный умысел против России. Награждая и благодетельствуя мирных, добрых подданных, правительство российское имеет средство наказывать во всякое время непокорствующих".

Прокламация эта была распубликована в последних числах декабря, и с нею воспрянула наконец от глубокой трехвековой летаргии часть Грузии, томившаяся в непробудном рабстве. За то, для джаро-белаканцев она была далеко не отрадным поздравлением с наступившим новым, годом. Да и поделом: значить, доигрались.

Н. А. Волконский.

(Продолжение будет)

Комментарии

1. И. д. окружного начальника мусульманских провинций и командир 42 го егерского полка полковник Александр Михайлович Миклашевский был личностью выдающеюся и многообещающею, погибшею к несчастью прежде времени. Сын известного под Рымником полковника Стародубского карабинерного полка он родился в 1796 г., воспитывался в кадетском корпусе и на тридцать втором году своей жизни был уже полковником. Персидская и турецкая кампании дали возможность Миклашевскому стяжать себе славу вескими заслугами, выказавшими все его обширные военные способности и в особенности беспредельное мужество и вполне достойную удивления храбрость. Нет сомнения, что Кавказ был бы весьма многим обязан этой светлой личности, и Россия видела бы ее на высшей ступени нашей военной иерархии, если бы чрезмерная отвага не сгубила его в полном рассвете его возраста, на тридцать пятом году его славной и полезной жизни.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 12. 1888