ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

XII.

Положение в Дагестане сторон, заинтересованных текущими событиями. Подступ отряда к селению Гимры и действия его. Покорность койсубулинцев. Фанатические происки сподвижников имама в Чечне. Военные предположения на 1830 год и общий план покорения на Кавказе горских племен. Деятельность Кази-муллы среди чеченцев. Всенародный скандал в Дагестане по случаю арестования, по проискам маиора Корганова, сына шамхала тарковского Абу-Муселима. Последствия этого события. Распоряжение гр. Паскевича. Раскрытие преступных деяний маиора Корганова. Положение Кази-муллы. Действия прапорщика Корганова. Поступок барона Розена 4-го. Перемены в личном составе главных начальников. Награды представителям аварцев. Состав отряда в северном Дагестане к концу года и роспуск его на зимние квартиры.

Лишь только соединение отрядов обнаружило наши цели, т. е., другими словами, показало, что пора любезностей миновала, и дело доходит до серьезных расчетов, общества и отдельные лица, заинтересованные событиями, напрягли все свое внимание и приступили к разного рода мероприятиям и ухищрениям, кто какие считал для себя более выгодными. Кази-мулла, с гимрынцами, унцукульцами и вообще койсубулинцами из других деревень, которых набралось до 600 человек, приступил к поспешному укреплению селения Гимры и приведению его в возможно сильное оборонительное положение. Затем, он устремил свои [47] взоры на Аварию. Зная все нерасположение к нам аварского ханского дома и тяготение к себе населения, он забывал на этот раз свою хунзахскую неудачу и распрю с Паху-бике и, во имя святого дела, т. е. противодействия завоеваниям неверных, приглашал ее к оружию. По указанию его руки, туда же, к ханше, направились и предложения некоторых отдельных обществ, в особенности тех, на которые успел повлиять преданный имаму ших Шабан. Письма эти получены ею и ее сыном "от унцукульского кадия, от старшин, духовенства и всего народа джунд-калалальского" (Карата), от общества андалальского и от Нур-Махмеда "гараханского, управляющего обществом кавадинским" (Куяда). Эти письма как нельзя более проливают свет на тогдашнее отношение к нам дагестанских обществ и на интриги против нас в Аварии, которая, с усердным тогда приверженцем имама Гамзат-беком и многочисленными сподвижниками сего последнего, наделала нам бездну хлопот, преимущественно в Джаро-белаканской области. Унцукульский кадий писал:

"Мы наверное узнали, что нарочный, отправленный неблагонамеренным русским сардарем, старается завладеть нашими сторонами и горами. Вам известно, что настоящая их цель состоит в вас, в доме вашем и во всех тех, кои вам подчинены. Часть их войск вошла уже в наши земли, где произошло столкновение между нами и ими. Если это делается без вашей хитрости, то нужно вам принять меры, обнажить саблю, выставить ваши победоносные шатры, дать знать поспешно всем мусульманам и доказать вашу помощь как можно скорее".

Второе письмо, заключая в себе почти то же самое, разнообразится лишь следующими заявлениями:

"Вам нужно прислать к нам нарочного, чтобы все до единого выступили для прославления нашей веры. Хотя мы имеем аманатов в руках сих проклятых русских, но мы не будем на это [48] смотреть, ибо тот, кто поступает неприятельски с мусульманами, делается противником Богу".

В третьем письме было сказано:

... "Просим вас приготовиться и выступить к нам на помощь, когда будет сражение; Бог даст нам успех в обуздании неприятеля и попрании его ногами. Сии проклятые явились в окрестностях наших деревень. Мичиковцы и чеченцы пришли к нам и обещали, что число их войск простирается до нескольких тысяч человек храбрых и знающих. По получении сего письма немедленно выступите, ибо мы имеем всякое право сражаться и помогать. Непременно поспешите, так как уже время выступить и начать войну. Медленность в выступлении не принесет никакой пользы".

Кадий же Нур-Махмед, свидетельствуя ханше свое почтение, извещал ее, что еще пока не выступил против русских, но выступит не иначе, как с Нуцал-ханом, когда ей угодно будет его прислать к нему — для чего предварительно дать знать ему с нарочным. Письмо заключалось словами: "мы будешь жертвовать нашею головою ради вашего сына". Но мудрая и лукавая правительница не отвечала на эти письма никому, таила про себя свои замыслы и считала за лучшее выжидать, чем все это кончится, и на чьей стороне останется преимущество и победа. Однако в то же время она не прочь была, оставаясь в стороне от всякого влияния, допустить еще раз своих подвластных к гласному выражению их настроения и желания, которые были столь необходимы для ее соображений в случае какого-нибудь кризиса. Большинство койсубулинцев выражало видимую наклонность к примирению, тем более, что главному их достоянию, т. е. стадам, грозила явная опасность и, в случае их потери, материальная и имущественная сторона их быта являлась непоправимою. Но они, так сказать, о честью желали выйти из своего затруднения, т. е. остаться все-таки самостоятельными и [49] независимыми и даже отвоевать себе особого правителя, подобно шамхальцам, аварцам и проч.— в лице Абу-Муселима. Кази-мулла в этом случае, т. е. в наклонности их к примирению с нами, не мешал и не препятствовал им, понимая все свои личные выгоды, если койсубулинцы достигнут своей цели; он только наблюдал, чтобы они не перешли границ своей уступчивости. Что касается Абу-Муселима, то, нет сомнения, что он, в виду тех же целей, даже готов был оказать нам всякие услуги, тем более, что это его примиряло с нами и побуждало нас простить ему и забыть все его недавние козни и вредные против нас деяния. Аварское население видимо готово было поддержать своих соседей койсубулинцев, а чеченцы оставались пока спокойны, в ожидании, подобно ханше, "какое следствие будет иметь возмущение гимрынцев".

Вот на какой ночве главные лица драмы стояли с нами лицом к лицу.

19-го мая командующий войсками левого крыла кавказской линии генерал-лейтенант барон Розен 4-й произвел рекогносцировку трех дорог к деревне Гимры: правой через Каранай, средней, ближайшей — через высоту Тау-юль и левой, проходившей сперва на Ирганай, и потом сворачивавшей к Гимры по тесному ущелью. Рекогносцировка показала, что убежище Кази-муллы, которое он в эти минуты решился защищать сам, представляло слишком мало данных для быстрого и успешного овладения им. Селение лежало между утесистых скал, и хотя движение артиллерии на хребет по правой и средней дорогам до самой вершины казалось возможным, но во-первых, с чрезвычайными затруднениями, а во-вторых, при двойной запряжке; левая дорога была недоступна. Спуск же с каменистого хребта представлял все крайние неудобства: справа, над Койсу, пролегала только тропа для [50] одного пешего человека; посередине была необыкновенная крутизна, которая допускала движение лишь горных орудий — и то после тщательной ее разработки, а левый спуск, ниспадавший зигзагами, хотя и имел некоторую отлогость, но был доступен для артиллерии только при содействии людей и воротов и опять-таки после усиленной и усердной разработки. Словом, чтобы достигнуть имамского гнезда, необходимо было преодолеть все те природные преграды, борьба с которыми была тяжелее самого штурма. Два последние спуска сходились в ущельи, ведущем в Гимры, перегороженном громадным каменным завалом, осмотреть который подробно было нельзя, потому что с нашей стороны он был прикрыт особою возвышенностью, отделявшеюся от главного хребта. Во время рекогносцировки произошла небольшая перестрелка, ясно доказывавшая, что защитники Гимры пока не думали оставаться в долгу у нас. С нашей стороны ранен один шамхальский милиционер.

Вслед затем койсубулинцы неожиданно прислали письмо на имя Сурхай-хана, в котором предлагали свою готовность вступить с нами в переговоры. Сурхай был тотчас отправлен к ним и вскоре возвратился, доставив барону Розену письменные условия, которые ему вручили койсубулинские депутаты. Хотя на этот раз условия оказались более сообразными с нашею целью чем прежде и давали надежду на взаимное соглашение, но командующий войсками, внимательно вникнув в них, все-таки нашел, что они для нас не вполне выгодны. Из них он вывел заключение, что они не могли быть писаны иначе, как под влиянием наставлений Кази-муллы, и что в случае наступления отряда к Гимры, все койсубулинцы не откажут ему в содействии. "Желая сколь возможно воспрепятствовать соединению койсубулинских деревень с гимрынцами, барон Розен тотчас вручил их маиору Корганову и [51] поручил ему вести переговоры на основании указаний, преподанных ему фельдмаршалом, и предложений, сделанных койсубулинцам месяц назад. В то же время он приказал подполковнику Скалону приступить к разработке дорог в убежище Кази-муллы и отправил письмо к койсубулинским депутатам, а также воззвание к народу и ко веем остальным горским обществам, в том числе и к аварцам, от которых у нас были аманаты, но солидарность которых с койсубулинцами всегда была возможна. Корганов же, с своей стороны, послал письмо к Кази-мулле с эрпелинским жителем Муртузали, который был в его скопище во время похода в Аварию. Но, как видно, письмо не подействовало, и имам дал на него бессодержательный и уклончивый ответ — хотя, по словам Корганова, смутился при чтении его и заявил посланному, что "не знает, что ему делать, а отдаться русским боится" ¹. В ожидании результата от разосланных воззваний и писем, барон Розен решил продолжать рекогносцировки по всем направлениям, чтобы, утомляя бдительность возмутителей и заставляя их быть в сборе, затруднить их продовольствие. Наконец, согласно с волею графа Паскевича, он поставил своею обязанностью ждать терпеливо результатов этих мероприятий и прибегнуть к оружию в самом крайнем случае — хотя, по ого убеждению, следовало бы без замедления уничтожить селение Гимры, "служившее гнездилищем смут" ².

В воззвании койсубулинцам требовалось то, что уже предложено им было в апреле: принести присягу на верноподданство, не давать убежища возмутителям (т. е. Кази-мулле и его сообщникам) и выдать аманатов из [52] хороших фамилий. В особом же письме на имя койсубулинских депутатов, в ответ на представленные ими через Сурхай-хана условия, командующий войсками разрешил им вести переговоры при посредстве Абу-Муселима, согласился не брать аманатов от всех селений вообще, а только от Гимры, Унцукуля, Араканы и Ирганая и склонялся к принятию тех обязательств, какие были даны некогда койсубулинцами шамхалу Мехти-хану. Письмо это он заключил так:

"Ежели вы желаете получить отбитый ваш скот, который по нынешнему времени года может быть истреблен, поспешайте повиновением вашим великому Государю всероссийскому. Положение ваше вам самим известно, что вы, лишась плоскостей, где стада ваши ходят зимою, и свободного сношения с соседними вам местами, придете в крайнее разорение и ничтожество".

В воззвании к прочим горским народам, в том числе и к аварцам, было сказано:

..."Да известно будет вам, что правительство российское, приняв от вас аманатов в залог пребывания вашего мирными, ручается всегда за спокойствие и безопасность вашу. Полчище Кази-муллы-Магомы, под предлогом учения веры, хитростью его для принятия в руки браздов правления составленное, потрясло спокойствие многих и совратило мирных жителей с пути истины. Правительству нашему нельзя было быть равнодушным насчет обще-вредного того поступка, и великому Государю, принявшему Аварию под сильную свою защиту, невозможно оставить без внимания событие сие. Великодушные правила убедили главнокомандующего, простив народу, последовавшему по неведению за Кази-муллой, объявить чрез посланного его сиятельством маиора Корганова и самому Кази-Магоме, что если он явится к его сиятельству — поступок его будет предан забвению, и безопасность его, при хорошем содержании, будет обеспечена. Нарушитель общественного спокойствия, отвергая предложения сии разными отговорками, с одной стороны уверен, что он против правительства нашего ничего не [53] предпринимал, а с другой — возмутительные его письма, перехваченные нами, изобличали его во лжи. Вот святой нынешнего времени! Поступки сии заставили человеколюбивое правительство наше обратиться к справедливому мщению, предписанному и священным писанием. Я уверяю вас, горские жители, что отряд сей не имеет другой цели, как наказать нарушителя порядка и место, где он имеет пребывание. Вы же оставайтесь спокойными. Каменистые и бесплодные жилища ваши нас не обольщают, и в верности нашей удостоверяют нас несколько сот человек аманатов ваших. Победоносные войска наши не потревожат мирное жительство ваше".

Воззвание это к аварцам было отправлено с владельцем полковником Сурхай-ханом, которого барон Розен снабдил между прочим письмом к Паху-бике, прося ее возвратить Сурхаю его холопов. Последнему было поручено узнать также о настроении и намерениях аварского народа. Вместе о ним отправлен был "испытанный в верности к нашему правительству и многоуважаемый горцами приверженец наш Гусейн-хан, с тем, чтобы доставил нам вернейшие сведения о всем происходящем в Аварии". Посланные прибыли в Хунзах как раз в то самое время, когда там происходило народное собрание, "и ханша Паху-бике секретно сама принадлежала к сему сборищу". Когда она узнала, что приехали Сурхай и Гасан, "то тотчас отдала секретное приказание, чтобы до отъезда их собрание отменить". Но приказание ее, по несвоевременности ли его, или по другим причинам, не достигло цели, и собрание все-таки состоялось. Гусейн-хану удалось быть его личным свидетелем, и услышать решение народа, заключавшееся в том, чтобы наконец подать помощь койсубулинцам. Тогда Гусейн обратился к находившимся там сыновьям "первостатейных аварских узденей Али-бека и Аджиева" и спросил у них: [54]

— Каким образом аварцы, будучи облагодетельствованы русским правительством, отправив в Петербург депутатов и дав в залог верности своей аманатов, решаются восстать против русских?

Спрошенные отвечали:

— Аварцы покорились с тем, чтобы русские войска никогда не входили ни в Аварию, ни к койсубулинцам. Но как они готовятся ныне вступить в койсубулинские деревни, то аварцы находят себя обязанными вспомоществовать койсубулинцам, нимало не дорожа ни посланными в Петербург депутатами, ни выданными аманатами.

В действительности оказалось, что нечем было и дорожить, так как предусмотрительная Паху-бике выдала нам в аманаты, под видом почетных аварских беков, таких лиц, которые не имели ни малейшего значения и влияния в народе и принадлежали или к простым холопам, или к числу разбойников, укрывавшихся от кровомщения. Осторожная ханша уклонилась от всякого свидания с Гасаном, и пока никакого ответа барону Розену ни на воззвание его, ни на письмо к ней не послала, придерживаясь в этом случае раз предвзятой ею политики выжидания ³.

Тем временем, разработка дороги к с. Гимры продолжалась и 21-го мая была доведена почти до левого спуска, который предполагалось отделать собственно для артиллерии. В этот же день Абу-Муселим был отправлен для переговоров с койсубулинцами и предложил им, между прочим, выдать в число аманатов: от унцукульцев — старшого сына Али-Султана, а от гимрынцев — главного сподвижника Кази-муллы кадия Доудил-Магому. Взамен их он обязывался дать койсубулинцам в [55] заложники, по примеру своего отца, родного брата своего Махмет-бека, при чем объявил, согласно приказанию Розена, что до выполнения народом всех наших требований вершины гор заняты будут нашими войсками. Последнее условие было для койсубулинцев крайне неприятным, тем более, что у них распространился слух, будто мы намерены построить в Эрпели крепость и, по их мнению, конечно не построим, если им удастся заставить нас удалиться. Может быть, они незадолго перед сим и переварили бы в себе как-нибудь эту неприятность, но на этот раз поступили несколько иначе, потому что к ним вдруг подошли из разных деревень толпы вооруженных жителей в числе до двух тысяч человек, а также услышали они, что аварцы готовятся с своей стороны поддержать их. При таком счастливом обороте для них дел, они сейчас же набрались духу и решимости, ободрились и заиграли назад: они выслали навстречу Абу-Муселиму трех своих депутатов, которые объявили, что народ до тех пор не вступит в переговоры, пока поставленный на высотах наш отряд не сойдет обратно вниз; пока им не возвратят баранов и пленных, и пока Абу-Муселим, в обеспечение всего этого, не выдаст им в аманаты своего брата. При этом депутаты присовокупили, что, сойдя в ущелье, русские не должны наказывать гимрынцев, иначе все койсубулинцы возьмутся за оружие.

Барон Розен увидел, что начинается неожиданный обмен ролей, и что положение его становится затруднительным. Уклоняясь по-прежнему от решительных действий, он опять прибегнул, вместо оружия, к перу и послал койсубулинцам вообще и гимрынцам в частности новые воззвания. Первым он писал:

"Войска на горе нисколько не препятствуют вам представить требуемых от вас аманатов. Действия войск предназначены [56] противу тех, кои отвергнут наши предложения. Представьте аманатов — и войска наши сойдут с горы, а до того времени они останутся на оной. Медленность в исполнении требований моих открывает мне истинное ваше намерение: вы надеетесь на ущелья ваши и на толпу собравшуюся к вам. Безрассудные! Будучи теснимы войсками нашими в ямах ваших, доколе можете продовольствовать себя! Голод и недостаток заставят вас раскаиваться, но страшитесь, чтобы раскаяние не было поздно. Не думайте, чтобы ваши нужды не были нам известны: вы существуете и обогащаетесь продажею продуктов жителям Кизляра и покорных деревень; ваши каменистые ямы не могут достаточно снабжать вас хлебом; ваши бараны, в особенности в зимнее время, не могут обходиться без пастбищ на плоскостях. Спешите исполнить немедленно предложения мои и, еще повторяю вам, не принуждайте принять меры, которые будут для вас тягостны. Повторяю, что войска не сойдут с высот, отряд останется на месте; и что один выстрел со стороны вашей или гимрынцев заставит меня приказать стрелять по вас из пушек. Покорность безусловная и немедленное исполнение требований доставят вам спокойствие".

Гимрынцам последовало воззвание в том же роде, даже почти слово в слово такое же; но в конце его барон Розен обращался непосредственно к Кази-мулле:

"Ты, Кази-мулла, проповедующий, как говоришь народу, исполнение обрядов магометанского закона! Ответствуй: дозволяет ли закон вам восставать против могущества, которому вы не в силах противуборствовать, и от коего зависит ваше существование? Не долг ли твой, если намерения твои чисты и сообразны с законом, проповедуемым тобою, удерживать народ от бедствий, кои его ожидают — когда надолго запрется в своих бесплодных местах и раздражит кроткое правительство"? ⁴.

Отправив эти воззвания, барон Розен принял меры к тому, чтобы прекратить доставку койсубулинцам всякого [57] рода продовольствия и уничтожить сношение с соседями; с тем вместе он усилил и свои действия относительно деревни Гимры. Продолжая быстро разработку дороги до среднего и левого спусков, он поставил на высоте две батареи для прикрытия работ, так как гимрынцы не переставали стрелять из завалов, возведенных под этою высотою, и ранили у нас двух милиционеров; подполковник же Скалон, произведя рекогносцировку хребта вправо, нашел возвышенность, с которой деревня Гимры совершенно открывалась в расстоянии пушечного выстрела. Барон Розен решил воспользоваться этою находкою и возвести здесь также батарею, которая могла иметь значительное влияние на уступчивость и сговорчивость гимрынцев. Наконец, по неимению горной артиллерии, он приказал разобрать несколько полевых орудий и приготовить их для спуска вниз на канатах, с помощью воротов, в деревянных корытах, окованных железом. К этой последней мере он решил приступить на другой же день, если бы не получил от койсубулинцев удовлетворительного ответа на свое воззвание ⁵. Но на утро пошел сильный дождь, который прекратил работы, а к вечеру койсубулинцы надумались и прислали ответ, что согласны дать аманатов. Тогда 25-го мая Абу-Муселим был снова отправлен к ним и, после длинных разговоров, успел получить четырех аманатов от Унцукуля и, к удивлению, даже двух от селения Гимры — но только не кадия Доудил-Магому, которого мы так ревниво желали; им же Абу-Муселим отдал в залог своего младшего брата. С этого дня перестрелки с гимрынцами прекратилась; содействовавшее им скопище разошлось, и партии, спешившие из разных мест на помощь к койсубулинцам, были остановлены и возвращены обратно ими [58] самими. Абу-Муселим, по приказанию барона Розена, успел склонить трех старшин из Унцукуля и двух из Гимры прибыть к нам в лагерь и принести присягу на верноподданство. Это имело решающее влияние и на другие деревни, которые тотчас последовали примеру двух главных представительных и руководящих своих обществ. Мало того, к покорившимся койсубулинцам присоединились жители селений Караная, Эрпели, Ишкарты и даже Гергебиля, которые также были приведены к присяге в присутствии Абу-Муселима и терского кизлярского войска есаула Филатова. Пять гергебильских аманатов были отправлены в кр. Бурную, так как они считались заложниками слишком важными и не могли быть оставлены внутри приведенного в покорность края. Всем, принявшим присягу, было объявлено, что так как с этой минуты они считаются подданными русского Государя, то не должны давать убежища врагу нашего правительства Кази-мулле, во избежание строгого наказания. Старшины обещали исполнить это обязательство. После этого старшины были одарены деньгами и отпущены домой, с приказанием явиться через семь дней за получением своих стад в кр. Внезапную. Срок этот был необходим барону Розену для получения соответственных приказаний гр. Паскевича. Всеми этими успехами мы преимущественно были обязаны Абу-Муселиму, "особенное усердие которого, готовность содействовать нашим целям и энергическое исполнение требований" барона Розена заставили последнего отозваться о нем весьма лестно в донесении графу Паскевичу.

"После этого, писал командующий войсками, можно надеяться, что спокойствие в здешнем крае водворено, если не надолго, так по крайней мере на некоторое время" ⁶. [59]

Против последнего выражения барона Розена фельдмаршалом поставлены на донесении два знака — вопросительный и восклицательный.

Спокойствием и покорностью неожиданно повеяло даже из Хунзаха. Всегда любезная к нам на словах и на бумаге ханша Паху-бике, узнав о совершенном примирении с нами койсубулинцев и в особенности гимрынцев, сочла своевременным и необходимым, вместе с своим сыном, ответить не только барону Розену на его воззвание и письмо, но даже и известить Корганова о своей беспредельной преданности русскому престолу. Мало того, ханша оказалась на этот раз даже чрезмерно миролюбивою и доброжелательною к нам, для чего не пощадила репутации всех лиц и обществ, обращавшихся к ней за помощью, и препроводила на распоряжение Розена письма, полученные ею в половине мая от унцукульского кадия и от других. Эта умная, но дикая женщина, омраченная избытком лукавства и вероломства, вполне была уверена, что барон Розен все уверения ее примет за совершенно чистую монету; но донесение этого генерала не подтверждает такого заключения ⁷. Нуцал-хан писал к Корганову:

... "Не смотря на похищение войсками вашими баранов, лошадей, оружия и пастухов у аварских жителей, мы старались не допустить их подать помощь сообщникам Кази-муллы... Мы просим, чтобы вы возвратили все похищенное; и если полагаете, что без доклада начальству и главнокомандующему не можете возвратить жителям их имущество, то мы чрез своих посланных о том ему доложим. Я ревностный слуга Государю Императору и принудил всех моих подвластных оставаться в домах своих, так что ни один не выходил из оных; я усмирил равномерно многих, которые не были [60] мне подвластны, и полагаю, что это может почесться надлежащею заслугою. Касательно дела Сурхая я хотя и не нашел ничего в письме вашем, но Гусейн-хан объяснил мне оное изустно. Я отвечал ему, чтобы он перешел на родину свою Сивут и не оставался в с. Мушули, поелику оно принадлежит койсубулинцам, кои суть враги мои" (!).

Нуцал-хан, высчитывая количество баранов, взятых нами у подвластных ему обществ, доводит их до 4300 голов, из которых половина, по его словам, находилась в ведении Ахмет-хана мехтулинского. Повторяя в письме к барону Розену то же самое, он начинает его следующими словами;

... "До получения сего письма вашего я не знал о вашем прибытии в сей край".

Требуя настоятельно возвращения стад, он говорит:

"Маиор Корганов, выискивая разные предлоги, каждый день откладывает возвращение их до завтра. Подвластные мне жителя начинают наконец подозревать в сих поступках обман. Посему, не губите имущества их замедлением, не обижайте сердец мне подвластных и не застаньте их соединиться с мятежниками Кази-муллы".

Мать владетеля, в своем письме, ко всему этому присовокупляет:

"Из содержания письма в. пр. было видно, что дошло до сведения вашего, будто войско аварское, по убеждению возмутителя Кази-муллы и с его помощью, выступает из аварского владения. Но сие совеем несправедливо, ибо аварский народ, оставя нас, никогда не послушает другого, и сын мое Нуцал-хан, с своим войском, до сего времени и после сего есть и будет в непоколебимой верности к Государю Императору. В этом случае вы должны не сомневаться и предотвратить всякие неприятности, могущие произойти от невозвращения народу ограбленных у него баранов с пастухами, лошадей и других вещей — в чем я уверена, не оскорбите моего сына, [61] преданность коего не безызвестна великому Монарху, и вы узнаете ее из содержания при сем прилагаемых писем, кои написаны некоторыми дагестанскими обществами. Однако мы слышали от народа, что российское войско идет против нас, тогда как мы, кроме усердия и верности к российскому правительству, никакого преступления и измены не сделали. Если же это известие, распространенное неблагонамеренными людьми, окажется справедливым, то мы увидим то, что нам Всевышним определено".

По поводу этих настояний, барон Розен тотчас предписал воинскому начальнику кр. Бурной возвратить стада аварцам, а самые письма поспешил представить на усмотрение главнокомандующего.

Когда генерал Розен подступил с войсками к с. Гимры, Кази-мулла, разослав своих приверженцев за помощью койсубулинцам в разные дагестанские общества и преимущественно в аварские деревни, не упустил из вида и чеченцев. Не доверяя безусловно некогда юродивому Авко, так как он своими действиями доказал имаму, что лелеет замыслы, направленные к личным его политическим видам, но не к общим целям проповедника, Кази-мулла командировал в Чечню жителя койсубулинской деревни Ашильты шиха Абдуллу, с десятью товарищами, снабдив его соответственною инструкциею. Однако он все-таки поручил ему иметь в виду также и Авко и призвать его на всякий случай к услугам на пользу общую. Абдулла, прибыв в ичкеринскую деревню Баян во время празднования курбана, воспользовался этим моментом как нельзя лучше. Он явился в мечеть, приступил к торжественному служению при собрании народа, сбежавшегося из ближних деревень и хуторов, и своим красноречием, а также необыкновенно восторженными телодвижениями дервиша, поразил сердца и глаза слушателей. Все подражали его гимнастике кто как мог, и в [62] заключение, надев на себя белые чалмы, единогласно провозгласили его угодником божьим, а себя самих — смиренными его последователями. Выйдя из мечети, Абдулла приказал зарезать преподнесенных ему для жертвоприношения двух быков и пять баранов и мясо роздал своим новым сподвижникам. На другой день он отправился с ними на гору Кечен-Корт, находящуюся близь селения Завантар, еще раз помолился со всеми вчерашними жестикуляциями и прочитал правоверным проповедь, которая воспрещала горячие напитки и курение табаку, как деяния противные воле аллаха, и указывала на сближавшееся знаменательное время. В заключение он требовал, чтобы из десяти человек один был непременно грамотный — для проповедывания шариата, и чтобы из каждого ичкеринского дыма был выслан на Кечен-Корт один человек с чалмою на голове, хорошо вооруженный и снабженный провиантом. Семейство, которое бы этого не исполнило, должно было, по повелению шиха, внести в виде штрафа на первый раз одного быка. Между прочим Абдулла уверил податливых слушателей, что у него с Кази-муллою существует невидимое святое общение, в силу которого имам, через посредство его воли и мысли, будет знать все поступки чеченцев, как равно он, Абдулла, будет знать все хотения и намерения великого имама. Уверенные в возможности такого чуда, чеченцы пришли в неописанный экстаз. Абдулла же, не тратя напрасно времени, в тот же день разослал воззвания по всей Чечне, призывая население к шариату и свидетельствуя ему, что этого через его особу требует сам Бог и его пророк. К авантюристу Авко он послал особого нарочного для передачи личного поручения Кази-муллы. Авко очень обрадовался случаю быть руководителем нового приключения, тотчас собрал свою четырехсотенную партию, которую недавно [63] распустил до востребования, и явился к Абдулле. Отсюда эти оба деятеля имели намерение направиться на помощь койсубулинцам прямо через Гумбет, но гумбетовцы выслали к ним навстречу депутата с объявлением, что не пустят их чрез свою землю. Тогда они направились в Маюртуп и, утвердившись там, начали проповедывать шариат и призывать под свое знамя всех чеченцев.

Генерал Розен, получив эти известия от проживавшего в Чечне сына Мехти-шамхала Шабаза и от и. д. главного кумыкского пристава шт. кап. Арешева, приказал сему последнему усилить на главных пунктах караулы, собрать кумыкскую конницу и держать ее в таком месте, чтобы, в случае надобности, можно было отразить нападение чеченцев. Одновременно с этим он предписал Бородинскому пехотному полку выступить из ст. Наурской, следовать через Щедрин к укреплению Таш-Кичу, присоединить к себе из этих пунктов по одному орудию и расположиться вблизи Таш-Кичу лагерем ⁸.

Все эти события в глазах графа Паскевича по-видимому не имели большого значения, потому что в самый разгар их он не счел нужным не только ожидать их разрешения, но даже находиться поближе к ним. 27-го мая он выехал на линию, поручив общее командование войсками и направление всех дел в закавказском крае тифлисскому военному губернатору генерал-адъютанту Стрекалову, а в Дагестане — начальнику 21-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту князю Эристову. Главный повод к его отъезду заключался в тех требованиях времени, которые с той минуты и далее в течение четырех лет составляют весьма важную страницу и в исторической [64] жизни Кавказа, и в особенности в нашем управлении им. Требования эти вытекали из общего плана военных действий на 1830-й год ⁹, послужившего основанием для многосложной переписки и разносторонних соображений по покорению на Кавказе враждебных нам племен.

В марте месяце 1830 года управляющий главным штабом Его Величества сообщил графу Паскевичу, что Государь Император, "удостоверенный, что и новому внутреннему беспокойству (т. е. мятежной деятельности Кази-муллы) будет положен скорый конец", соизволил пожелать, чтобы нимало не отлагать военных действий против горцев, начатых в феврале покорением джаро-белаканских племен, и в течение лета и осени, привести в исполнение предначертания относительно одновременного поиска в горы и покорения всех враждебных народов. ¹⁰. Главнокомандующий, соображая всю трудность этого предприятия в столь короткий срок, в то же время признавал невозможным приступить к нему ранее сентября, так как войска из Турции могли прибыть на линию только в августе месяце. Что же касается до времени, в которое возможно было окончить задуманный обширный план, то оно представлялось еще более сомнительным и вполне неизвестным, так как на опыте оказалось, что "самые верные расчеты могут быть изменены малейшими неблагоприятными обстоятельствами". В доказательство этого гр. Паскевич приводил перемены, последовавшие в октябре 1829 года, т. е. с того времени, как он сам подал мысль и представил Государю план одновременного и возможно быстрого покорения Кавказа. Перемены эти, по его словам. заключались в следующем: 1) Дагестан находился тогда [65] в покое, но появился Кази-мулла, назвавшийся пророком, и возмутил народы, там обитающие; 2) возмущение Кази-муллы, кажется, писал он, колеблет уже и чеченцев,— и это другое обстоятельство, которое нельзя было предвидеть (!); 3) абхазцы были спокойны, а "теперь до трех тысяч находится их в сборе"; 4) турецкий паша Сеид-Ахмед, находившийся за Кубанью между горскими непокорными племенами, по трактату, заключенному нами с Портою, должен был оттуда удалиться, но он не только продолжал оставаться там, а даже именовал себя "управляющим закубанскими деревнями и аулами" и был главною причиною всех нападений со стороны закубанцев в течение истекшей зимы.

Далее, в отзыве графа Паскевича к графу Чернышеву излагается тот отчасти своеобразный, но в то же время весьма интересный его взгляд на покорение горцев, который, не будучи передан еще до сих пор в историю, тем настоятельнее вызывает на необходимость всецело с ним ознакомиться. Фельдмаршал говорит:

" Известно, сколь трудно вести войну и горах с народами, обладающими оными и решившимися на упорное сопротивление. Предпринимая покорение горцев, незнающих нас, можно еще надеяться успеха: их можно устрашить и привести в изумление неожиданностью, превосходством войск, оружием и даже с пользою употребить политику, деньги и подарки. Потому, я желал бы лучше, чтобы сии горцы вовсе нас не знали, и чтобы прибытие русских для их покорения было еще к первый раз. Но уже более пятидесяти лет, как они имеют дела с нами, и, к сожалению, были случаи, которые достаточно поселили в них мнение не в пользу нашу. Одна мысль лишиться дикой вольности и быть под властью русского коменданта приводит их в отчаяние. С другой стороны, пятидесятилетняя борьба, без успеха проникнуть в горные их убежища, дает им уверенность, что горы их для нас недоступны. Обе сии причины [66] достаточны побудить их к упорнейшему сопротивлению. Нет сомнения, что мелкие владельцы могут быть покорены видами личных своих выгод; но покорение вольных племен, ни от какой власти независимых, представляет более трудностей. Чем больше я делаю наблюдений и вхожу в познание сих народов, тем более удостоверяюсь, что направление политики и отношений наших к ним были ошибочны и не имели ни общего плана, ни постоянных правил. Жестокость в частностях умножала ненависть и возбуждала к мщению ¹¹; недостаток твердости и нерешительность в общем плане обнаруживали слабость и недостаток силы. Опыт четырехлетнего моего управления оправдал политику мою ¹², которая в том единственно состояла, что в частности я был снисходителен, но в общем угрожал твердостью и решимостью, поддерживая притом связи, которые их между собою разделяли. От сего, при всей малости войск наших ¹³, занятых войною против персиян, а потом против турок, горцы удержаны в покое ¹⁴. Исключая набегов частных, ничего важного соединенными силами со стороны Грузии они не предпринимали, не взирая на то, что с 1824 года политика тегеранская и константинопольская не переставала истощать всевозможные средства, дабы возбудить их к всеобщему восстанию и к нападению совокупными силами на границы наши".

Приняв все это в соображение, Паскевич предлагал два плана к покорению горцев. Первый состоял в том, чтобы .,войдя стремительно в горы, пройти оные во всех направлениях". Горцы, по его мнению, не имея ни богатых селений, которые бы стоили того, чтобы защищать их, ни даже прочных жилищ, будут уходить все далее в [67] глубь гор, займут высоты или разбегутся во все стороны, даже сами предадут огню "свои хижины"; но, при удобном случае, не перестанут наносить вред войскам. Этот план, взятый отдельно, фельдмаршал не одобрял, потому что хотя при выполнении его в войсках не могло бы быть большой потери, но, гоняясь, так сказать, за призраком, они бы только утомились и вернулись назад без успеха. Другой план заключался в том, чтобы, войдя в горы, занять выгоднейшие пункты, господствующие над окрестными странами, возвести укрепления для защиты гарнизонов, и, устроив безопасные сообщения, приготовить для будущих кампаний сборные места войскам.

"Таким образом — пишет фельдмаршал — подаваясь вперед с осмотрительностью и покоряя одну область после другой, завоевание горцев будет хотя медленнее, но вернее и благонадежнее. По сему же плану, собрав первые войска, которые были не заняты, я употребил их для покорения джарских лезгин. На будущее же время полагаю пользоваться обоими сими планами в совокупности, смотря по обстоятельствам... и постараюсь подвинуть линию укреплений далее в Чечню. Когда успею построить там укрепление, тогда можно надеяться, что покорение чеченцев так же совершится, как и джарских лезгин".

В этом состояла задача, начертанная для себя графом Паскевичем относительно покорения края. Из нее истекали и частные предположения его о военных действиях, которые состояли в следующем:

1) Малая экспедиция против койсубулинцев отрядом полковника Ефимовича и другая со стороны Дербента до границ Аварии и далее, если обстоятельства того потребуют.

В описываемое время, т. е. в начале мая 1830 года, эти две экспедиции уже производились, и гр. Паскевич считал покорение койсубулинцев совершившимся фактом — чего, впрочем, в действительности еще не было. [68]

2) Третья экспедиция со стороны военно-грузинской дороги против тагаурцев и джераховцев, в наказание за беспрестанные их нападения. 3) Четвертая со стороны Имеретии против осетин, "обнаруживших неприязненность свою похищением нескольких проезжих грузин и укрывательством хищников". 4) Пятая экспедиция в июле месяце в Абхазию.

Все эти экспедиции граф Паскевич предполагал произвести до возвращения на линию 20-й пехотной дивизии; с прибытием же ее он намерен был предпринять главнейшую экспедицию против чеченцев, для которой имел в виду собрать сорок тысяч войск в один отряд. Решение его относительно этой грандиозной экспедиции сложилось еще в начале года, вскоре по взятии Закатал, вследствие чего в конце марта он предложил командующему войсками на кавказской линии и в Черномории генералу от кавалерии Емануелю, чтобы он, "впредь до удобного для совокупных предприятий времени", ограничился по линии одними оборонительными действиями, а наступательных, без предварительного его разрешения, не предпринимал, "разве в таком токмо случае, когда того потребовала бы крайняя необходимость". Одновременно с открытием экспедиции в Чечне он думал послать другой отряд, не столь многочисленный, со стороны Кахетии, который, пройдя через Хевсурию, направился бы в Чечню или в Аварию, смотря по обстоятельствам; еще один отряд — против кабардинцев и смежных с ними народов; еще один — для прохода из Имеретии в Кабарду через Осетию. Когда же успокоятся абхазцы, то произвести большую экспедицию в горы со стороны Абхазии и в то же время со стороны Анапы.

Таковы были гигантские предначертания графа Паскевича, которые, конечно, хотя он и не ожидал выполнить в [69] одно лето, но от которых отступить не намерен был. Но и при осуществлении их он все же полагал невозможным "считать покорение горцев совершенным, пока постоянные укрепления не будут устроены в важнейших пунктах и снабжены достаточным гарнизоном" ¹⁴.

План этот был Высочайше одобрен и главнокомандующему разрешено для выполнения его воспользоваться прикомандированными к корпусу 20-ю и 14-ю пехотными дивизиями ¹⁵.

Граф Паскевич выехал из Тифлиса не дождавшись Высочайшего утверждения его предположений и сделав необходимые распоряжения на основании соображений, предложенных ему Его Величеством еще в конце минувшего [70] года. Уезжая, он был уверен, как выше замечено, что дагестанские, а в особенности джаро-лезгинские затруднения порешены ¹⁶, а остающийся какой-то пустой бараний вопрос возможно будет покончить барону Розену 4-му без всяких хлопот. Удаление его от места событий на восточном Кавказе повело, конечно, к получению им в Петербурге запоздалых донесений, а также к несоответственным и несвоевременным распоряжениям, которые не могли не отозваться для нас невыгодно не только в Дагестане, но и в Чечне, где он связал руки генералу Емануелю. Последний, в силу наложенных таким образом на него вериг, оставался в совершенном бездействии, и только начальник левого фланга линии барон Розен воспользовался этим периодом. чтобы сделать что-нибудь хоть в пользу наших крепостей и укреплений, которые были в весьма плачевном состоянии.

Из числа шести укреплений ¹⁷, бывших у нас на левом фланге линии, крепость Внезапная играла самую важную роль, и она же была в наихудшем состоянии, в особенности после землетрясения, бывшего 25-го февраля, которое совершенно разрушило все постройки, так что гарнизон пришлось расположить в кибитках. Казиюртовское укрепление только что было начато; Таш-Кичу, с восемнадцатью орудиями, и Амир-Аджи-юрт, также с 18-ю, с водяным рвом и отличною перекрестною обороною, требовали многих частных исправлений и сооружений; Горячеводское, с четырьмя орудиями, было "в чрезвычайно дурном [70] положении", а крепость Грозная, с 34 орудиями, не имела почти ни одного, так сказать, здорового места. Барон Розен с особенным вниманием отнесся к кр. Внезапной, находя крайне необходимым перенести ее даже на другой ближний пункт, и просил графа Паскевича допустить его и дать средства для настоятельных в этих шести крепостях и укреплениях работ; но фельдмаршал приказал ограничиться только самыми необходимыми для обороны поправками, а все остальное отложить до его приезда летом на линию. Весьма неблагоприятные последствия такого распоряжения не замедлили выразиться в следующем году, при осаде шихом Абдуллою ашильтинским крепости Внезапной, которая была освобождена Емануелем только после сильного кровопролитного боя ¹⁸.

Хотя генерал Розен, по снятии осады деревни Гимры и выступлении к Внезапной, и доносил графу Паскевичу, что расположение двух небольших отрядов у крепостей Грозной и Внезапной удержит чеченцев от всяких враждебных покушений, но это оказалось не более, как предположение, потому что чеченцы, увидев, что мы спокойно и стойко держимся своих мест и ни к какому военному предприятию не готовимся, дали полную волю своим хищническим наклонностям, мятежному настроению и вообще безобразному своему поведению. Не проходило дня, чтобы разбойничьи проделки этого народа не нарушали нашего спокойствия на линии. Оне ослабевали только во время полевых работ, но этот промежуток слабого затишья был исключением весьма ничтожным в общей массе всех чеченских деяний. Внимая дагестанским событиям, чеченцы не упускали случая сочувствовать Кази-мулле и, подобно тому, как некоторые дагестанские и преимущественно [72] аварские общества предлагали свои услуги Паху-бике для совместной борьбы против русских, они поступали точно также по отношению к имаму, с которым имели постоянные сношения. Трудно нам было противодействовать этим сношениям, потому что из числа трех дорог, проходивших из Койсубу в Чечню, мы имели в своем распоряжении только две, а третья, пролегавшая через чиркатский мост и Ичкерию, была вполне свободна для наших неприятелей. По ней то и дело летели письма и воззвания Кази-муллы; по ней же явился в Чечню и ших Абдулла, который бросил довольно надежные семена возмущения среди праздного и склонного к авантюризму народа. К счастью, в конце июня он убрался из Маюртупа восвояси, потому что не мог выносить жаров, постоянно от них болея, и считал пока свое пребывание в Чечне излишним по случаю примирения с нами койсубулинцев, которым помощь чеченцев уже оказывалась ненужною. С отъездом его барон Розен приказал Бородинскому полку, выдвинутому на передовую линию для удержания чеченцев в повиновении, возвратиться в ст. Наурскую и там расположиться по-прежнему.

Отъезд Абдуллы, впрочем, не успокоил разгоряченных им чеченских мозгов. Сорок человек, в виде депутации, в начале июля прибыли в с. Ашильту, куда явился к этому времени и Кази-мулла, и настоятельно просили имама пожаловать к ним в гости. Кази-мулла, верный своим всегдашним соображениям, что исключительно одних чеченцев для его целей недостаточно, отклонил на этот раз приглашение депутатов, но объявил им, что непременно прибудет попозже. Затем, оставив при себе семь человек из них, остальных отпустил домой с своим напутственным благословением ¹⁹. [73]

Наконец, в августе месяце начались приготовления к сбору отрядов для действий на кавказской линии. Но пока они происходили, холера развилась в ужасающей степени, охватила собою преимущественно станицы гребенского войска, закралась в полки 14-й пехотной дивизии, проникла в Чечню и вообще немилосердно бичевала и население, и солдат. Даже заболел и барон Розен 4-й. Паника распространилась повсюду. Главнокомандующий убедился, что при таких обстоятельствах никакие военные действия невозможны и отложил их до другого времени. Таким образом, обширная чеченская экспедиция не состоялась.

Эти затруднения и истекавшее из них наше новое бездействие были как нельзя более на руку Кази-мулле, который успел извлечь из них для себя выгоды, подобно тому, как извлек из землетрясения. В конце августа он, согласно своему обещанию. был уже в Ичкерии и в Беное принимал от сбежавшегося отовсюду населения разнообразное и обильное угощение. Тут он в первый раз воочию убедился, насколько его агенты и сподвижники, а также частью и он сам, успели воспламенить и склонить на его сторону чеченцев. Не обошлось, конечно, без речей и воззваний со стороны имама, которые были приняты с полным восторгом. Электризация была так велика, что многие разрывали на себе одежды, немилосердно колотили себя в грудь, царапали до крови свое тело и, обливаясь слезами, с раскаянием припадали к ногам проповедника, испрашивая прощения в своих проступках и заблуждениях. Когда же из Беноя Кази-мулла выехал в Кишень-Аух. масса народа сопровождала его по пути, оглашая воздух неистовым "ля-илляхи". В Кишень-Аухе повторилось то же самое, и единственные лица, которые думали воспрепятствовать торжеству имама, были родственники наших аманатов, содержавшихся в крепости Внезапной. Но они скоро [74] умолкли и смирились перед угрозами всего остального населения, которое за счастье считало видеть у себя святого гостя. Последний, преподав всем правила шариата, вступил, по просьбе жителей, в разбор их разного рода дел, споров и раздоров, определил по каждому вопросу свое решение и снискал общее благоговение за неслыханные дотоле справедливые, снисходительные и разумные приговоры. Из Кишень-Ауха он двинулся в покорную нам деревню Зандак, опять сопровождаемый толпами народа, возгласами и ружейными выстрелами, так что этот переезд представлял собою в полном смысле слова торжественное шествие, напоминавшее вступление победителя в только что покоренный им край. Имам остановился в Зандаке и, к крайнему удовольствию народа, объявил его своим местопребыванием. Никакого противодействия Кази-мулле мы выразить не могли, и единственное, что предприняли для отрезвления местного населения — это арестование аманатов в крепости Внезапной и отобрание там и сям у виновных домашнего скота и лошадей. Но, без сомнения, первая из этих мер, вполне оправдавшая для аманатов поговорку "в чужом пиру похмелье", могла только поселить неудовольствие как среди них, так равно и среди их родственников, которые хотели перед нами отличиться своею преданностью. Генерал Вельяминов 3-й, вступивший уже в командование 14-ю пехотною дивизиею и войсками левого фланга линии, донося Емануелю об этих происшествиях, находил, что "для наказания виновных оружием теперь не время, ибо имеются в виду другие занятия и заботы",— и генерал Емануель совершенно с этим согласился ²⁰. Занятия эти относились преимущественно к хозяйственной части полков, которую не допустила устроить на зиму [75] надлежащим образом все та же холера, а заботы заключались в том, чтобы по возможности оградить войска от этого бича. Для этого генерал Вельяминов полагал скорее расставить полки по зимним квартирам. Главнокомандующий одобрил эту меру, и они были расквартированы следующим образом: Московский — в станицах Стодеревской, Галюгаевской и Ищорской; Бородинский — в Наурской, Мекенской и Калиновской; Тарутинский — в Червленной, Щедринской и в селениях Паробачевском и Шелкозаводском; Бутырский — в станицах Новогладковской, Старогладковской, Каргалинской и Курдюковской, а состоявшие при дивизии артиллерийские роты: легкая № 2 — в станице Ищорской и легкая № 3 — в станице Щедринской. При расквартировании этом имелось в виду главным образом охранить протяжение линии между Науром и станицею Новогладковскою, где происходила большая часть разбоев и хищничества чеченцев. Кроме полков 14-й п. дивизии, с их артилериею, в станице Щедринской была расположена на зиму рота 43-го егерского полка, выведенная из укр. Амир-Аджи-юрта, по недостатку там зимнего помещения, и в Старогладковской семь орудий легкой № 2 роты 22-й артиллерийской бригады ²¹.

В то время, когда войска наши располагались поудобнее для зимовки, Кази-мулла спешил округлить и завершить в Чечне так хорошо удавшееся дело его пропаганды. Ближайшим сподвижником его на этот раз оказался уже известный в горах своею ярою преданностью к мюридизму Хаджи-Ягья, услуги которого имаму были весьма полновесны, а ревностными апостолами его — мулла из селения Ноэн-Берды но имени Кайсун, бейбулатовский пророк Авко и разные другие духовные лица. Кайсун "успел [76] возмутить три четверти жителей своего селения и склонить их к неповиновению правительству", а Авко, не смотря на то, что уже не пользовался в народе прежним доверием, выбивался из сил, чтобы поспевать везде, куда только устремлялся взгляд имама. Кази-мулла и Хаджи-Ягъя очень удачно успевали убеждать народ, что землетрясение и холера ниспосланы ему Богом в наказание за холодность к религии и за отступление от наставлений корана; что желающие избегнуть казни в будущей жизни должны усердно исполнять все обряды магометанской веры и быть между собою единодушны, а затем, для очищения себя от прежних поступков они обязаны претерпеть телесное наказание — довольно, впрочем, легкое, и наконец надеть вокруг шапки повязку, которая послужит к спасению столько же, как и путешествие в Мекку для поклонения гробу Магомета. Хаджи-Ягья проповедывал преимущественно в чеченских деревнях по правую сторону р. Сунжи, а Кази-мулла в глубине большой Чечни, и хотя оба они между Сунжею и Тереком еще не являлись, но жители многих деревень на этом пространстве поспешили облечься в чалмы. Генерал Емануель, доводя об этом до сведения графа Паскевича ²², высказал между прочим следующие замечания:

"Сим ограничиваются внушения, кои муллы делают народу. По-видимому, в них нет ничего возмутительного; но, вникнув в тайный смысл оных и приняв в соображение неприязненное расположение горцев к русскому правительству, нельзя не понять, что единодушие между магометанами, представляемое им как средство к достижению блаженства в будущей жизни, есть главная пружина, коею возмутители надеются возбудить народ к всеобщему вооружению, когда, по соображениям их, нужно будет им это сделать. Если [77] достигнут они сей цели, и если удастся им произвести хоть не всеобщее, но довольно значительное вооружение, то повязка на шапке, без сомнения, будет знаком соединения магометан".

Хотя генерал Емануель не видел ничего предосудительного в поучениях Кази-муллы и его сообщников, но он упустил из вида, что их внушения сильно разжигали в народе ненависть к нам и предрасполагали его к открытой с нами вражде. Это доказывалось беспрерывным и нескончаемым рядом разных нападений, которые часто не имели никаких хищнических целей, а носили характер чисто военных действий. Из числа их наиболее выдающееся произошло 18-го сентября в ханкальском ущельи, при рубке дров нашею командою. В этот день мы лишились в непродолжительной, но жаркой схватке четырнадцати убитых нижних чинов, одиннадцати раненых и двух без вести пропавших ²³. Для предприятий подобного рода чеченцы собирались нередко в довольно значительные партии, и это ясно приводило к заключению, что единодушие, проповедуемое Кази-муллою якобы для скорейшего и вернейшего достижения райского блаженства, обрываясь самым вредным образом прежде всего на нас самих и на спокойствии нашего края, имею свою политическую подкладку.

Фанатическим настроением чеченцев в данный период преимущественно пользовались выдающиеся среди них авантюристы, в роде карабулакского абрека Астемира, которые нигде не упускали случая своею вооруженною рукою содействовать слову и идее проповедников шариата. В первых числах ноября, но призыву Астемира, вокруг него сгруппировалась огромная партия, которая произвела нападение на покорных нам карабулаков и отбила у них много скота и лошадей. "В сем предприятии, доносит [78] генерал Вельяминов ²⁴, участвовали жители почти всех чеченских деревень, как покорных, так и непокорных". Случай этот оставлен нами без внимания, так как Вельяминов и Емануель отнесли его к возмездию чеченцев за провинности относительно их карабулаков. Как ни снисходительно взглянул на него и граф Паскевич, но все же он дал знать Вельяминову ²⁵, что если такое происшествие повторится, то он предоставляет его усмотрению подать помощь карабулакам — "с тем однакоже, чтобы сие не было сопряжено с изнурением войск". Но наконец и сам Паскевич убедился, что брожение, господствующее в Чечне, нельзя признавать невинным и допустительным, так как оно отзывается достаточною для нас опасностью, выражая "необузданность нравов" народа, который "очень часто нарушает обязанности свои против правительства, оказывая оному неповиновение и делая при том набеги в самые границы наши". Поэтому он приказал в конце года генералу Вельяминову ²⁶: "когда потребуют обстоятельства, делать в земли сих народов временные экспедиции и дозволить также мирным чеченцам, кумыкам и казакам время от времени делать набеги на непокорных". В виду же необходимости усилить надзор на кавказской линии вообще, обнимать которую, по ее чрезвычайно большому протяжению, не могли успешно два начальника флангов, граф Паскевич произвел новое деление ее на четыре части, которое продержалось затем целую четверть века.

Вся кавказская линия от берегов Черного моря и крепости Анапы до Каспийского моря была разделена на 1) правый фланг, 2) центр, 3) левый фланг и 4) [79] управление владикавказского коменданта. Правый фланг включил в себя пространство от Анапы и Фанагории вверх по р. Кубани до границы Черномории. Центром наименовано пространство от границы Черномории вверх по Кубани, по сухой границе до р. Малки и до поста Ардонского (в 35-ти верстах от Владикавказа), также вниз по рр. Малке и Тереку до Моздока, со включением и этого города; сюда же вошла и Кабарда. Для левого фланга была отрезана часть линии от Моздока до Каспийского моря по Сулаку. Управление владикавказского коменданта простиралось от р. Ардона и Назрановского укрепления до поста Коби на военно-грузинской дороге ²⁷. Но так как, кроме того, и центр кавказской линии оказался слишком обширен, то для удобнейшего охранения его от набегов горцев он был разделен на три дистанции: 1) от границы Черномории вверх по реке Кубани до устья Джегуты, включая укрепления при Длинном лесе и все прочие на левом берегу Кубани; 2) от Джегуты до каменного моста на Малке (в 5 верстах от ст. Прохладной); 3) от каменного моста на Малке по всей большой Кабарде до военно-грузинской дороги, от Ардонского поста до Екатеринограда и вниз по Тереку до Моздока включительно. Начальниками были назначены: правого фланга — командир 3-й бригады 20-й пехотной дивизии генерал-маиор Берхман, которому подчинены — черноморское войско и анапский комендант; центра — начальник 22-й п. дивизии г. м. Фролов; левого фланга — начальник 14-й п. дивизии г. л. Вельяминов 3-й (Алексеи Александрович); управления владикавказского коменданта — временно г. м. князь Абхазов, впредь до прибытия владикавказского коменданта г. м. Оранского; первой дистанции [80] центра — генерал-маиор Раль, второй — генерал-маиор Энгельгардт, а третьей — подполковник Ушаков. Это деление Государь Император Высочайше утвердить соизволил. Начальнику центра было предоставлено право, без предварительного испрошения разрешения, производить движения войск и действовать по своему усмотрению в тех случаях, а) когда неприятель прорвется через кордонную линию в наши границы, и б) при преследовании хищников, возвращающихся с добычею — и на этот раз даже за кордонною линиею; делать же особые поиски вне кордонной линии дозволено ему было не иначе, как с разрешения начальства ²⁸. Этим пока и завершился 1830-й год в Чечне.

Что же касается Дагестана, то спокойствие, водворившееся там после нашего примирения с койсубулинцами, едва не рухнуло со всеми нашими в пользу его построениями, вследствие совершенно неожиданных обстоятельств и преимущественно преступных деяний маиора Корганова. Во всяком случае эти обстоятельства принесли значительную пользу противодействующей нам силе в образе Кази-муллы и вредно отозвались на нашем влиянии в горах, дав нам себя почувствовать в огромных сборах против нас лезгин и в их обширных нападениях на Джаро-белаканскую область. О событиях в Дагестане, которые, к слову сказать. шли довольно быстро, барон Розен в первый раз донес графу Паскевичу 17-го и затем 21-го мая ²⁹. Главнокомандующий отвечал ему 30-го мая из Коби, и этот ответ барон Розен мог получить только тогда, когда экспедиция была совершенно окончена. Предписание фельдмаршала представляло собою [81] длинное поучение о том, как подступить к селению Гимры, как ого осаждать, когда употребить мантелеты, фашины, туры; даже указание, чтобы туры набить шерстью, а ничем иным, и т. д. Условия, предложенные койсубулинцами, гр. Паскевич нашел для нас невыгодными, но так как барон Розен их утвердил, то он, для устранения в койсубулинцах всякого к нам недоверия, на них все-таки согласился. При этом он выразил желание, чтобы койсубулинцы избрали себе в правители кого-либо другого из сыновой шамхальских, но только не Абу-Муселима; в случае же, если бы они не согласились, то "не противодействовать им и уступить", а к Абу-Муселиму приставить пристава для секретного наблюдения за всеми его действиями и в особенности за сношениями с аварским ханским домом. Маиору Корганову он приказывал возвратиться к нему в главную квартиру в Екатериноград, так как миссию его признавал оконченною. Через два дня после этого, именно 1-го июня, получив от Розена донесение от 23 мая ³⁰, в котором последний извещал об усилении гимрынцев вновь прибывшими к ним койсубулинцами, он предписывал ему отложить решительные действия против Гимры на две недели; но если бы это приказание застало его в готовности бомбардировать Гимры артилериею, то поступить согласно прежнему предписанию. В заключение он писал:

"В случае, если койсубулинцы не дали еще аманатов, и условия с ними не подписаны, нужно стараться отклонить их от избрания в правители себе Абу-Муселима, а вместо него можете предложить меньшего брата его Зубаира или другого из его братьев; самого же Абу-Муселима арестовав, отправить со всем семейством в кр. Бурную, для жительства там под присмотром. Стада, отобранные [82] у койсубулинцев, должны быть им возвращены в целости, когда условие с ними заключено будет. Если вы имеете предписание генерала Емануеля отправить их для пастбища в Кабарду, я разрешаю вам, в отмену тому, оставить стада сии по близости Андреева" ³¹.

Ничего еще не ведая об этом новом распоряжении, и покончив дела в Койсубу, барон Розен 4-го июня отправил отряд командира Апшеронского полка полковника Мищенко в с. Параул, чтобы оттуда наблюдать за спокойствием жителей и за Кази-муллою. Мищенко, придя в Параул, не нашел там удобной лагерной стоянки, поэтому передвинулся к селению Темир-Хан-Шуре и там остановился в десяти верстах ниже Эрпели. По следам Мищенко двинулся в тот же день и сам барон Розен с остальными войсками, имея в виду оставить в кр. Внезапной отряд полковника Дурова, и затем, с последними частями, следовать в кр. Грозную. Удаляясь из примиренных и успокоившихся мест, он искренно обласкал Абу-Муселима, "оказавшего величайшее усердие и готовность в исполнении всех возлагавшихся на него поручений", и, уверив его в особенном покровительстве фельдмаршала, возложил на него новое поручение — уговорить койсубулинцев, с пособием денег, выдать нам Кази-муллу или по крайней мере принудить его к выезду из Койсубу и тем доставить способ предпринять другие средства к поимке его. Абу-Муселим дал слово, что исполнит это приказание и, конечно, не затруднился бы в эти минуты променять своего приятеля, в особенности под влиянием честолюбивой тещи, на титул владетельного хана койсубулинского. Наконец, барон Розен поблагодарил от имени гр. Паскевича всех владельцев и главных лиц, участвовавших в экспедиции, и обещал им в скором времени заслуженные ими награды, Вдруг, 5-го июня, на походе, [83] он получил второе предписание главнокомандующего об арестовании Абу-Муселима. Такой сюрприз поставил его сначала в тупик, но когда он вникнул в смысл предписания, то сейчас же убедился, что приступить к этой мере должен только в том случае, "если койсубулинцы не дали еще аманатов, и условия с ними не подписаны". А так как все это исполнилось, то, значит, арестование Абу-Муселима являлось излишним. Опираясь на это заключение и усматривая, что предписание гр. Паскевича запоздалое, барон Розен оставил его без последствий и ограничился тем, что назначил к Абу-Муселиму, как бы в помощь при исполнении наших требований, особого пристава. Прибыв в крепость Внезапную, он оставил здесь Бутырский полк полковника Дурова, казаков спустил на линию, а Бородинский подполковника Куприянова полк возвратил в Наур. Что касается задержанных у койсубулинцев и гергебильцев стад, сберегавшихся у дер. Андреевой. равно и пастухов, то их он велел отдать по принадлежности, кроме стад, принадлежавших селению Ашильте, которые задержать до тех пор, пока жители отзовут из Чечни мятежного шиха Абдуллу. Но Абдулла, как уже известно, в конце июня явился сам, и таким образом и последнее затруднение устранилось. Прочие койсубулинские (или лучше сказать, аварские) стада он приказал полковнику Мищенко принять от воинского начальника Ивченко и от Ахмет-хана мехтулинского и также немедленно возвратить покорившимся жителям ³². Уладив таким образом все дела, барон Розен, совершенно счастливый их неожиданным и благополучным исходом, выехал в Грозную. Прошла неделя. Все было тихо, и Розен находил, [80] что спокойно может отдаться своему важному делу о приведении кордона в более надежное состояние. Вдруг, он получает предварительное частное сведение, что Абу-Муселим арестован, и что эту вескую услугу оказал нашему правительству никто иной, как маиор Корганов. Можно себе представить положение Розена, так дружески успокоившего Абу-Муселима относительно благоволения фельдмаршала, и так сердечно свидетельствовавшего ему о заслугах этого полезного для нас в последнее время пособника. Барон Розен положительно недоумевал, как все это могло случиться. Наконец, дело постепенно разъяснилось, и сущность его состояла в следующем: маиор Корганов, при исполнении поручений главнокомандующего, не забыл и о своих личных интересах, и для того, чтобы иметь везде глаза и уши, пристроил при себе прежде всего родного брата своего прапорщика Грузинского полиса, а потом двух наперсников в лице нухинских беков Алиджана и Абди, е которыми и делал всякие дела. В случае своего отсутствия он им предоставлял действовать от его имени, и они, посвященные во все его секреты, не нуждались в особой инструкции. К сожалению, в силу данных Корганову графом Паскевичем полномочий и оказанного ему беспредельного доверия, наши власти, даже высшие, исполняли их представления и содействовали предприятиям этой шайки, не имея права критиковать их, а владетельные особы Дагестана поневоле молчали и покорялись, так как в лице "Иван-бека" без преувеличения видели самого графа Паскевича. В непродолжительное время этот Иван-бек, по роду армянин, вышедший в люди из ничтожества, благодаря случайности и своей ловкости, до того успел раздражить их своекорыстными действиями, что они начали доводить слухи о том через посторонних лиц и до барона Розена. Но последний не придавал им особенного значения, так как [85] формальных заявлений не было, а письменные сношения Корганова доказывали, что, напротив, он пользуется даже благорасположением всех владетельных особ. Может быть, услышал что-нибудь и граф Паскевич, так как нельзя иначе объяснить отозвание им Корганова из Дагестана в то время, когда он получил только первые донесения Розена и видел из них, что в нашу пользу пока ничего не сделано. Но Корганов так сумел обойти фельдмаршала, что тот, приняв его в Екатеринограде, взял назад свое распоряжение и разрешил ему вновь ехать в Дагестан "для окончания возложенных на него поручений". После этого граф Паскевич покатил в Петербург, а его агент, вместо того, чтобы поспешить по назначению, очутился в Тифлисе. Здесь он явился в управление штаба отдельного кавказского корпуса и попросил дать ему, для передачи г. л. барону Розену, дубликат предписания фельдмаршала за № 360, в котором было сказано об арестовании Абу-Муселима — на том-де основании, что получение подлинного предписания, вследствие смутного времени, могло замедлиться, или даже оно могло быть перехвачено в пути горцами. В штабе, естественно, знали все доверие гр. Паскевича к Корганову, и так как, кроме того, отправление дубликатов вслед за подлинными предписаниями практиковалось в то время всеми начальниками в самом широком объеме, то канцелярия штаба была даже очень рада вручить важную бумагу столь надежному лицу. И. д. начальника штаба г. м. Жуковский 1-й подписал ее, не подозревая затаенных целей Корганова, тем беспрепятственнее, что вовсе ничего не знал о последних событиях в Дагестане. Таким образом, документ перешел в руки " Ваньки-Каина" — как его впоследствии именовал весь Кавказ, и полетел вместе с ним в шамхальство. [86]

В эти минуты резиденция шамхалов была облечена в глубокий траур, и со всех концов Дагестана спешили стар и млад, чтобы почтить память Мехти-хана, умершего на пути из Петербурга, тело которого было привезено в Тарки. Полковник Мищенко зорко следил из Шуры за народным движением и за течением самого торжества, потому что последнее было тесно связано с вопросом о наследстве власти, за которую доселе пререкались два родные брата. Но все проходило спокойно, и по-видимому не предстояло никаких опасений насчет благополучного вступления во владение шамхальством Сулейман-паши. Вдруг, 11-го июня является к полковнику Мищенко незваный гость в образе прапорщика Корганова и предъявляет, но не выдает ему, роковой дубликат, привезенный его братом, с присовокуплением от имени сего последнего, что главнокомандующий "весьма недоволен за неприведение до сих пор в исполнение подлинного его повеления". Пробудив этим способом, посредством брата, в Мищенко особенную ревность, Ванька-Каин в тот же день вечером прислал ему предъявленный утром документ уже при своем формальном рапорте. Мищенко, все еще находясь под влиянием слов прапорщика Корганова о неудовольствии Паскевича, и усматривая из рапорта обвинение Муселима в том, что койсубулинцы "до прибытия нашего отряда" имели с ним тайные сношения, а теща его Паху-бике поддерживает их и до настоящего времени, проморгал самое важное условие, которым начиналось предписание. Ему вообразилось, что Абу-Муселим, со всем своим семейством, должен быть арестован в предупреждение беспорядков при вступлении во владение шамхальством Сулейман-паши и за свои прежние деяния; но он "никак не думал — по его словам — чтобы предписание относилось к общему делу о койсубулинцах". [87] Вследствие всего этого он приказал воинскому начальнику кр. Бурной маиору Ивченко немедленно арестовать не только Абу-Муселима с его семейством, но и пятерых приближенных ему лиц, на которых указал Корганов, но о которых вовсе не упоминалось в предписании главнокомандующего. Маиор Ивченко явился в Тарки 13-го июня, и в то время, когда Абу-Муселим, обласканный бароном Розеном и вполне уверенный, что за свое усердие получит большую награду, оплакивал, по обычаю, своего родителя, Ивченко объявил ему приговор главнокомандующего, арестовал его и пятерых его друзей и немедля отправил их в Бурную. Что касается жены Абу-Муселима, то маиор Корганов сообщил полковнику Мищенко, что "находит приличным задержать ее в доме Сулейман-паши" и обязать последнего иметь за нею строжайший присмотр. Таким образом свершился, в полном смысле слова, всенародный скандал.

Полковник Мищенко, получив донесение маиора Ивченко о благополучном исходе задуманной Ванькою-Каином постыдной экспедиции, сообщил Сулейману, уже вступившему. по распоряжению графа Паскевича, в управление шамхальством, чтобы тот принял в непосредственное свое ведение селение Казанище и все прилегающие к нему деревни, принадлежащие Абу-Муселиму, а также койсубулинских аманатов, и уведомил бы аварскую ханшу о заарестовании на самое короткое время ее зятя — "для собственной его безопасности".

Устроив всю эту комедию, Корганов поспешил разослать донесения о ней главнокомандующему, начальнику штаба, генералу Розену и с наглою бесцеремонностью уверял их, что он отправил к Мищенко дубликат предписания за № 360 только "для местного его соображения"; генералу же Жуковскому, кроме того, он имел дерзость писать, как бы сваливая на него последствия своего гнусного [88] поступка, что тот ему сам вручил дубликат предписания — тогда как, по заявлению впоследствии Жуковского, никогда ничего подобного не было.

Чтобы умалить значение своего поступка и отвести глаза начальствующих лиц на события будто бы более важные, Корганов послал графу Паскевичу и генералу Жуковскому особые письма, в которых, замазывая свою проделку, извещал, что Паху-бике вновь "секретно согласилась со всеми горскими народами действовать против нас при военных действиях"; что Сулейман-паша, вступив в управление владением, делает некоторые распоряжения, вызывающие на необходимость наблюдать за ним в этом случае; что сборище койсубулинцев не перестает существовать; что Абас-Мирза сменен Гасан-Али-Мирзою, и новость эта имеет не малое влияние на горских жителей; наконец, что бывший в Андрееве главный пристав есаул Филатов интригует против нашего правительства и содействует Кази-мулле, подобно тому, как интриговали Мадатовы в прошлую персидскую войну,— словом, что Филатов изменник, и т. д., и т. д.

Подучив донесение Корганова, а затем и объяснение полковника Мищенко, барон Розен писал генералу Емануелю:

"Арестование Абу-Муселима и пяти его сообщников неминуемо учинит волнение в койсубулинском народе, который покорился через Абу-Муселима, и у коего находились данные ими в залог их верности аманаты. Если надобность востребует снова действовать против койсубулинского народа, то, потеряв ныне между оным доверенность чрез заарестование Абу-Муселима, я не могу ручаться за успех в приведении сего народа к покорность без неприязненных противу сих горцев действий".

В письме же к начальнику штаба генералу Жуковскому он сообщал:

"Предсказания мои сбылись. Маиор Корганов, поехавши в [89] Дагестан, успел воспользоваться дубликатом на имя мое от главнокомандующего писанным и чрез него посланным... 13-го числа июня Абу-Муселим, с пятью его сообщниками, арестованы и отправлены в Бурную. Из письма маиора Корганова видно, что он известен о поданных на него жалобах, а вышеозначенный поступок его доказывает, что он желает непременно в Дагестане возмущения, дабы сим закрыть свои поступки и выставить дагестанских владельцев непреданных нашему правительству. Смерть шамхала и арестование Абу-Муселима и пяти его сообщников (без сомнении,. знатнейших его приближенных) неминуемо произведут в Дагестане, а в особенности между койсубулинцами, возмущение. Какую доверенность теперь может иметь народ койсубулинский к нашему правительству, когда, после заключения с ним условий, дачи аманатов и присяги на подданство Государю, князь Абу-Муселим, чрез коего они покорились, и у коего находятся их аманаты, арестован и посажен в крепость с своими приближенными.... Положение мое слишком затруднительно. Все мое старание состояло в том, чтобы везде было спокойно, и дабы не предпринимать никаких неприязненных действий до возвращения его сиятельства; но ныне полковник Мищенко, не вникнув в повеление главнокомандующего, арестовал Абу-Муселима. Сим проступком правительство наше лишилось доверенности койсубулинского народа, который, будучи возбуждаем, Кази-муллою, неминуемо произведет всеобщее в горах возмущение".

Командующему войсками в Дагестане барон Розен сообщал, что находит Мищенко наиболее виновным в неправильном арестовании Абу-Муселима, и полагал бы его удалить от командования отрядом, дав ему строгий выговор за несоображение с предписанием главнокомандующего, а вместо него назначить г. м. Каханова, которому поручить ласкою снискать вновь доверие горцев. При этом он присовокуплял:

"Маиор Корганов, чтобы оправдать себя во всех своих действиях, имел дерзость обвинять полковника Ефимовича, будто бы он [90] чрез есаула Филатова, находящегося при мне, старался возбудить владельцев к подаче на него просьбы его сиятельству,— в несправедливости чего я совершенно уверен".

Первым последствием проделки Корганова был побег 15-го июня из Казанищ трех аманатов Гимры и Унцукуля. Полковник Мищенко приостановил, вследствие этого, возвращение койсубулинцам стад и пленных; то же самое он просил сделать полковника Дурова относительно стад, находившихся на кумыкской плоскости, а гимрынцам и унцукульцам дал знать, чтобы возвратили бежавших. По поводу этого все койсубулинцы 17-го июня собрались в Унцукуле и решили так: что русские, арестовав Абу-Муселима, не хотят, значит, возвратить стад; что если они не уходят из края, то имеют в виду против народа какую-нибудь вредную цель; что если они не уйдут и не освободят Абу-Муселима, то не выдавать им бежавших аманатов и стараться всячески вредить. Исходя из этого решения, они писали Мищенко:

"Вы должны знать, какие проделываются дела, когда, взяв у нас аманатов и дав нам такового, верили ли вы нам, или нет? В наших книгах пророк Магомет не приказывает, заключив с кем-либо мир, нарушать его — что видно сие от вас. Быть может, в ваших книгах противное написано — того мы не знаем. Мы слышали, что бек наш Абу-Муселим ныне содержится под арестом, и чрез сие наши аманаты убежали от вас из Казанищ. Мы от слез не можем осушить глаз своих по сему случаю. Сего не должен делать храбрый воин. Мы прежде всего, собравшись все и советуясь между собою, дали вам аманатов и принесли присягу великому государству. Подвластные таким образом не должны поступать. Наше главное удовлетворение то, чтобы освободили нашего бека Абу-Муселима с его приверженцами, и мы пошли бы по своим местам, оставя Абу-Муселима по-прежнему в Казанищах. Тогда будем по-прежнему с вами в ладу. Если же вы всего этого не выполните, [91] как сказано в общем условии нашем, тогда увидим то, что предначертано Богом. Мы все вверяем нас Ему, который всегда с нами. Повторяем еще об освобождении Абу-Муселима, и когда его освободите, то тогда вступим в новые переговоры по условию общему. Неприлично вам арестовать Абу-Муселима, и то что не уходите — для вас полезно. Если будете исполнять условие, то вы, как и мы, будем спокойны; если же не будете основываться на заключенных условиях, то и мы не будем прятаться под платьями наших женщин, и нам вторично не быть в утробах наших родительниц".

Независимо того, от унцукульцев он получил особое письмо почти того же содержания, но лишь с следующим добавлением:

"Если вы сие выполните ³³, то мы дадим вам и более аманатов. Неужели вы шутите? Приняв нашу присягу, вы не исполняете условий и по сие время продолжаете высылку караулов на гору Тау-юль. Ужасно смешно! Вы умные люди и сами это хорошо понимаете".

После этого барон Розен предписал Мищенко оставить бесполезные сношения с койсубулинцами и, до разрешения командующего войсками на линии генерала Емануеля, никаких неприязненных действий не предпринимать, а в случае с их стороны нападения — отразить таковое оружием. Койсубулинцы также прекратили с нами всякие сношения и даже перестали являться в лагерь полковника Мищенко, как делали доселе, за получением своих стад. Жители селений Казанищ, предполагая, что возвращение аманатов будет одним из поводов к освобождению их владетеля, просили о том койсубулинцев, но те отвечали, что так как аманаты даны ими чрез посредство Абу-Муселима, то возвратят их не прежде, когда он сам им о том напишет. Независимо от письменного требования, [92] койсубулинцы отправили в Тарки двенадцать своих депутатов, чтобы понудить Сулейман-пашу просить нас об освобождении Абу-Муселима; акушинцы также просили об этом, доказывая, что он столько же полезен для России, сколько и для Дагестана. Однако без разрешения главнокомандующего нельзя было удовлетворить ни тех, ни других.

Нет никакого сомнения, что главные действующие лица противной стороны тем менее оставались спокойными и безответными среди всех этих передряг. Одновременно они отозвались с разных сторон: Абу-Муселим писал Розену, что он недоумевает, за что именно арестован после всех услуг, оказанных русскому правительству, дав в залог одного брата в Дагестане, имея другого в Чечне, а третьего при дворе Государя — и, конечно, просил освободить его, ни в чем неповинного; ханша писала о том же к полковнику Мищенко и, вместе с своим сыном Нуцалом, также к барону Розену и к Емануелю. Говоря сему последнему о том, что к жене Абу-Муселима в Тарках приставлен караул, она замечает, что "никогда еще не слыхала подобных сему поступков".

"Если она виновата — пишет Паху-бике — то уведомьте нас скорее; в противном случае трудно нам перенести сие. Быть может, сие есть воздаяние за многие наши заслуги или за то, что не подали помощь народу Койсубоюна"?

Барону же Розену, между прочим, мать и сын, писали несколько сильнее и резче:

"Клянемся Богом, творцом священной каабы, что мы не понимаем сих гнусных поступков. Такого рода поступки не только не слышны в законе Государя Императора, но даже неприличны Августейшему Его престолу".

Вторым последствием коргановской проделки было отправление ханшею и ее сыном, в Унцукуль и ко всем [93] койсубулинцам заявления, что если дочь ее не будет освобождена "то она, со всеми своими подвластными, присоединится к ним для общего действия против русских". Наконец, откликнулись даже и чеченцы, которые сделали койсубулинцам такое же предложение и с своей стороны ³⁴.

На явную дерзость ханши г. л. барону Розену, выраженную в письме ее, ему приходилось, конечно, молчать, а Емануелю — отвечать даже любезностью, так как ни один, ни другой, за отъездом Паскевича, не были уполномочены ни на какие окончательные действия, и маиор Корганов на самом деле оказался полновластнее и более их покровительствуем фельдмаршалом — что все увидели по возвращении графа Паскевича из Петербурга. Барон Розен и генерал Емануель, конечно, знали и постигали Паскевича очень хорошо, если решились бесследно пережевать и переварить неуместные выражения Паху-бике и ее сына касательно "Августейшего престола" и, вероятно, они не пожалели о том впоследствии. Генерал Емануель понимал, что нельзя дать ханше оружие в руки, сознаваясь, что мы сделали непростительную шалость — чтобы не сказать более — и поэтому писал ей:

"С крайним соболезнованием получил я донесение об арестовании зятя вашего, и для меня весьма было прискорбно узнать. что он навлек на себя неблаговоление фельдмаршала. Я однако же приятным долгом считаю вас уверить, что, при известной справедливости и беспристрастии его сиятельства, без сомнения оказано будет ему полное удовлетворение, если, по рассмотрении дел его, обвинения окажутся несправедливыми, и надеюсь даже, что если бы он действительно имел какие-нибудь неблагонамеренные умыслы против российского [94] правительства, то, по великодушию и милосердию Государя Императора, и из уважения к заслугам сына вашего Нуцал-хана, в недавнем еще времени оказанным, сделано будет Абу-Муселиму всевозможное благоснисхождение. Просьбу вашу я представил главнокомандующему и ожидаю в непродолжительном времени решения его сиятельства. В ожидании сего прошу вас усугубить усердие к пользам службы Государя Императора и тем изгладить неосторожное поведение Абу-Муселима, вовлекшее его в неприятное положение, и поведением вашим доказать на деле неосновательность подозрений, павших на зятя вашего. Что же касается до сестры Нуцал-хана, то я не думаю, чтобы она в чем-либо была виновата, иначе бы не оставалась вероятно в замке Ферджан-Ханум. А если караул поставлен был к ее дому, то сие сделано было для собственной ее безопасности".

Но ханша настаивала и вторично отнеслась к Емануелю, сообщая ему:

"Находящиеся в сем крае частные малые чиновники наносят нам обиды и оскорбления, уверяясь словом ненавидящих врагов наших, через что взяли под арест сына нашего Абу-Муселима и задержали дочь нашу в Тарках. Полагаем, сей непристойный поступок происходит взяткою воспользовавшихся людей".

К кому именно относилось это заявление, оказавшееся впоследствии справедливым — раскрыло только следствие.

Не получая затем никакого удовлетворения, ханша и ее сын обратились к графу Паскевичу, изложив ему в четырех письмах полную безвинность Абу-Муселима, сделавшегося жертвою его врагов и взяточников, и убедительно просили освободить его. К удивлению, главнокомандующий отказал им наотрез, ссылаясь на прежние деяния Абу-Муселима, клонившиеся к нарушению общественного порядка в Дагестане, и на сношение его с Кази-муллою.

"Обнаружив с давнего времени и неоднократно [95] неблагонамеренность в России — писал он,- он двуличными своими поступками заслужил наконец справедливый гнев Государя Императора, и настоящее наказание послужит ему наилучшим уроком для будущих поступков".

Таким образом, Корганов был оправдан, а действия его найдены правильными и отнесены к "гневу Государя". Так же точно граф Паскевич отстаивал законность преступного деяния даже и и отзыве к графу Чернышеву, посланном для всеподданнейшего доклада. Упомянув сперва о своем предписании барону Розену и об условии, поставленном в нем для арестования Абу-Муселима, он затем сообщал то же, что писал ханше, т. е., что прибегнул к аресту в возмездие за прошлые деяния виновного. При таком явном противоречии самому себе, главнокомандующий невольно возбуждал вопрос: почему же это арестование произведено столь несвоевременно? Коснувшись его заслуги по приведению к покорности койсубулинцев, Паскевич затушевал ее выражением, что "Абу-Муселим показывал только вид усердия, надеясь получить от нас звание правителя над койсубулинским народом, на собственный выбор коего, по частным с ним сношениям, он совершенно не мог полагаться" — что, как видно из всего вышеизложенного, совеем неверно. Далее Паскевич говорит:

"Между тем, дела с койсубулинцами приведены были к окончанию (кем?), и Абу-Муселим по-видимому старался усердно содействовать восстановлению спокойствия в той части Дагестана; но открылось вскоре после того, что он снова вошел в тайные сношения с Кази-муллою и обещал сему возмутителю пособие койсубулинского народа, если он успеет только подвинуть чеченцев против России, надеясь, в свою очередь, с помощью Кази-муллы, завладеть шамхальским достоинством. По получении от маиора Корганова достоверного (!) сведения о сей новой измене, я приказал арестовать его с главными сообщниками'' и т. д. [96]

Тут граф Паскевич явно уклонился и от истины, и от справедливости: относительно Абу-Муселима был собственный и непринужденный выбор койсубулинцев; Абу-Муселим в последнее время не имел никаких сношений с Кази-муллою, и в летописях не оставлено о том никаких данных, а тем более донесений Корганова; если бы эти сношения были, то койсубулинцы едва ли примирились бы с нами; не будучи правителем Койсубу, он не мог обещать Кази-мулле помощь этого народа, тем более, что последний сам имел весьма значительное влияние среди койсубулинцев; наконец, Абу-Муселим но мог не понимать, что невозможно ему быть в одно время и правителем Койсубу, и владетелем шамхальства; в заключение же, об аресте сподвижников Кази-муллы никогда нигде не упоминал Паскевич, и сам Корганов об них не знал бы, если бы ему не прислужился в этом случае втихомолку кадий селения Казанищ. Словом, Паскевич, пользуясь своим полновластием, выгородил окончательно Корганова, и все преступление его принял на себя. Главнокомандующий решил содержать Абу-Муселима под арестом, как сообщал гр. Чернышеву, или "до личного удостоверения в поступках и намерениях его во вред правительства нашего", т. е. удостоверившись уже раз и арестовав его, стремился удостовериться еще другой раз,— "или до совершенного покорения горцев со стороны Дагестана". Жена его была освобождена в первых числах октября.

Только отъезд Паскевича с Кавказа развязал впоследствии всем руки и дал возможность восстановить истину посредством расследования, произведенного по Высочайшему повелению, в котором, между прочим, требовалось заменить Корганова другим более благонадежным штаб-офицером. По сведениям, собранным генерал-маиором [97] князем Бековичем-Черкаским и генерал-адъютантом Панкратьевым, оказалось:

"Богатство шамхала убедило Корганова обвинить Абу-Муселима пред начальством. Во время пребывания своего в Дагестане он был дерзкий ругатель не токмо народных прав, но и самого закона их; в особенности озлоблены поведением его в отношении к женскому полу. Он обещал ханше Паху-бике дать тысячу червонцев, будто бы от начальства присланных для вознаграждения ее при разбитии Кази-муллы, и не отдал".

Нуцал-хан аварский, называя Корганова изменником и лжецом, сообщил ряд ужаснейших преступлений, содеянных этим Иван-беком, в которых главную роль играет взяточничество, любодеяние, обман и т. д.; то же самое подтвердили почти все владельцы, а Ахмет-хан доказывал, что Корганов взял с Сулейман-паши тысячу червонцев и карету, чтобы обвинить и арестовать Абу-Муселима, и насильно отнял у последнего невольницу; что данные главнокомандующим Корганову деньги употреблены им на картежную игру, на пьянство и разврат и т. д.

К сожалению, вся эта масса ужасных преступлений Корганова и обвинений против него народа и владельцев не составляет прямой задачи настоящего описания, хотя крайне интересна и представляет собрание таких сведений, от которых буквально волос становится дыбом. Они выставляют Корганова каким-то ненавистным хищником, изменником нашему правительству и вообще экземпляром, которому еще весьма снисходительно дано название Каина. Они открывают нам прямую причину неблаговидного арестования злополучного Абу-Муселима, состоявшую в том. что Сулейман подкупил его, Корганова, чтобы избавиться ему от своего совместника в самую горячую минуту. Тут ясно обнаруживается, кого именно ханша подразумевала во втором письме своем к Емануелю под [98] гнусным именем "взяточников", а также и "ненавидящих". Видно, что она давно и сразу проникла своего "любезного послушного сына", и что дружба ее с ним была вполне фиктивная и основывалась на одних практических расчетах и эгоистических целях. Баран Розен 4-й оказался совершенно прав во взглядах своих на Корганова и на порожденные его действиями злосчастные для края события, вскоре затем последовавшие. Главноуправляющий барон Розен 4-й, сообщая обо всем этом в 1832 году управляющему главным штабом для всеподданнейшего доклада, писал:

"Самые донесения маиора Корганова показывают, что он вышел из границ возможного полномочия и часто приступал к самым непозволительным распоряжениям. Нельзя также не обратить внимания на неприличие письма маиора Корганова к мятежнику Кази-мулле, в котором, между прочим, вызывая его к себе, он предлагает ему в аманаты родного своего брата, прапорщика Грузинского гренадерского полка. Что касается до заарестования сына покойного шамхала, Абу-Муселима, то действия по сему предмету Корганова делаются более нежели непозволительными... Из ответа дагестанских владельцев легко усмотреть, что, не взирая на существующее между ними несогласие, все они выставляют Корганова главною причиною усиления мятежа в Дагестане. Мнение сие разделяется и другими знающими сие дело лицами, да и самые обстоятельства указывают, что сей чиновник употребил во зло доверенность начальника. Он заслуживает примерного взыскания, а потому я полагал бы удалить его вовсе от всякого рода службы и не делать ему впредь никакого доверия и поручения, и притом не дозволять ему никогда возвращаться за Кавказ, где он может быть всегда вреден хитрыми своими происками" ³⁵. [99]

Не смотря на целый ряд неблагоприятных для нас обстоятельств, последовавших в Дагестане по случаю ареста Абу-Муселима, взрыва там пока никакого не произошло, и именно потому, что ханша Паху-бике, уверенная в близком освобождении от ареста своего зятя, гласно выражала полную к нам преданность и покорность. Многие горские общества, в том числе и койсубулинцы, предполагали, что она, будучи обижена этим арестом, тотчас же восстанет против нашего правительства, предлагали ей свой услуги, но она их отвергла и о своем подвиге поспешила довести до нашего сведения. Отказ ли ее повлиял на унцукульцев и гимрынцев, или же просьба казанищенцев, а может быть, и давление самого Абу-Муселима — неизвестно; но как бы там ни было, а 26-го июня первые из них возвратили бежавшего от нас аманата и просили отдать им стада. Но полковник Мищенко объявил им, что так как они представители всего койсубулинского народа, то должны с своей стороны склонить и гимрынцев, а до тех пор стада им возвращены не будут. Унцукульцы согласились, и в начале июля все беглые аманаты были доставлены, и все бараны были возвращены по принадлежности. Но, сдавшись на это решение, унцукульцы и гимрынцы, на происходившем у них собрании, твердо постановили, между прочим, препятствовать силою оружия всякому движению в горы русских войск. Даже акушинцы зашевелились немного — по случаю все того же недоверия, которое было возбуждено у горцев нашими деяниями. Они также имели собрание. на котором поставили вопрос: "в виду пребывания наших отрядов в Дагестане и в Джарской области, и решения нашего двинуться в горы одновременно с разных пунктов, какое положение им следует предпринять?" Но ни к какому результату они пока не пришли. Хотя испытанная преданность нам [100] акушинцев не подлежала сомнению, тем не менее выраженная ими в данном случае искра недоверия к нашему правительству была для нас и неприятною, и даже отчасти подозрительною. Это подозрение получило свою точку опоры 9 июля, когда среди пятерых человек, посланных Кази-муллою из Гимры для того, чтобы убить преданного нам князя Улубея эрпелинского, оказался один акушинец Магома-кади. Хищникам этим не удалось предприятие, но за то удалось убить у нас одного солдата в цепи, охранявшей наш лагерь у Темир-Хан-Шуры. К сожалению, этот случай не был единичный и исключительный, так как Мищенко доносил, что "и прежде делаемы были днем и по ночам вблизи отрядного табуна и в других местах выстрелы". Все это доказывало, что отряд наш стоял не среди благоприятелей, которыми мы доверчиво считали соседние общества ³⁶.

В краткий период всех происшедших в Дагестане недоразумений Кази-мулла проживал у себя в сакле почти затворником, только прислушиваясь и присматриваясь ко всем текущим событиям, а также выжидая их последствий. Он даже очень редко ходил в мечеть, так как и среди койсубулинцев имел врагов, готовых посягнуть на его жизнь за потерю родственников под Хунзахом, а также вообще за его жесткость — что нам было известно в свое время от разных лиц и преимущественно от ханши, предлагавшей Корганову убить имама при помощи десяти приверженных к ней унцукульцев. В поведении его усумнился даже и преданный ему ших "Абдулла, который в письме к нему упрекал его за то, что он будто бы помирился с русскими". Кази-мулла [101] решительно отверг это обвинение и отвечал ему, что минутная неподвижность его происходит оттого, что унцукульцы и даже частью гимрынцы ого не слушают, и чтобы вследствие этого Абдулла послал бы им воззвание и пристыдил их,— что, конечно, было исполнено без замедления ³⁷. Через несколько дней Кази-мулла сам поехал в с. Ашильту и на обратном пути убедился, что имеет в Унцукуле порядочное число врагов, так как его едва не убили. Но это не помешало ему, по возвращении в Гимры, исподволь, продолжать прежнюю работу и рассылать свои воззвания. Они принесли ему пользу,— и к началу августа он уже успел повлиять на многих отшатнувшихся гимрынцев и на некоторых бывших своих учеников в Унцукуле, проповедуя им о бессилии русских при осаде Гимры и о необходимости вследствие этого воспользоваться благоприятною минутою ³⁸. Впрочем, это были только пока крупицы его успехов, так как последним значительно препятствовала распространившаяся повсюду в то время холера. Она навела такую панику на койсубулинцев, что большая часть их удалилась с семействами в глубину горных трущоб, прекратила всякое сообщение с плоскостью и никого из посторонних не допускала к себе ³⁹. 28-го июля прибыл к отряду, расположенному в северном Дагестане, начальник 21-й п. дивизии г. л. князь Эристов и принял его под свою команду. Ненормальное положение дел вообще и наших порядков в частности не могло тотчас же не броситься ему в глаза, в особенности когда на другой день он неожиданно получил донесение от какого-то прапорщика Корганова, что тот уполномочен рассылать повсюду лазутчиков, сноситься [102] непосредственно с Мищенко и с бароном Розеном, вникать во все дела шамхальства, держать владетельных особ в той готовности к службе Государю, в какой оне были доселе. и т. п. Князь Эристов ужаснулся этому полномочию и дал знать Корганову, что, по молодости его, никак не может его допустить чем-либо распоряжаться.

"Странно — писал он ему — что вам поручено о происшествиях здешнего края доносить г. л. барону Розену 4-му для местного соображения, тогда как войска, находящиеся в Дагестане, не подчинены его превосходительству, да и соображений вы никаких ему не в силах делать: в сем состояла обязанность командовавшего отрядом г. полковника Мищенко. Порученность, сделанная вам, превышает силы ваши, и ни место, ни чин ваш не позволяют делать вам подобные доверенности" и т. д.

Остановив таким образом сотрудничество прапорщика Корганова его преступному братцу, князь Эристов уведомил о том генерала Жуковского. Но запрещение Эристова продолжалось недолго: 11-го августа он выехал в Тифлис, поручив отряд подполковнику фон Дистерло, а последний в тот же день восстановил все права и полномочия прапорщика Корганова, и таким образом два брата продолжали орудовать в Дагестане еще целый месяц, пока граф Паскевич дал наконец знать старшему из них ⁴⁰, "что данное ему поручение уже кончилось", и чтобы он отправился на левый фланг линии в распоряжение ген. лейтенанта барона Розена. На этот раз фельдмаршал был поставлен в необходимость отозвать Корганова, так как злоупотребления его наконец вывели из терпения дагестанских владельцев, и двое из них — Ахмет-хан мехтулинский и Ибрагим-бек карчагский рискнули даже подать письменную жалобу о ого [103] мошенничествах. Что же сделал барон Розен? Оправдал Корганова и бросил тень неблаговидного подозрения на обоих жалобщиков ⁴¹. Такова была сила временщика, известное всем пристрастие к нему графа Паскевича и боязнь даже высокопоставленных лиц, каким был барон Розен 4-й, обнаружить преступления Ваньки-Каина.

Граф Паскевич лично и непосредственно действовал на Кавказе уже целый месяц. Он возвратился из Петербурга к первому августа, и 2-го числа, в Пятигорске, вступил в командование корпусом. Он привез с собою целый ряд разного рода перемен в личном составе, о которых объявил на третий же день ⁴². Перемены эти были очень важны: на основании Высочайшего приказа в 18-й день июня, командир 2-й бригады 14-й пехотной дивизии генерал-маиор Каханов 2-й назначен командиром 1-й бригады 21-й пехотной дивизии на место генерал-маиора фон-Краббе, который, после долголетней своей полезной деятельности в Дагестане, окончательно сошел с поприща и уехал с Кавказа в Полтавскую губернию. 42-го егерского полка полковник Остроухов назначен командиром Апшеронского пехотного полка на место полковника Мищенко 1-го ⁴³. На основании же Высочайшего [104] приказа в 1-й день июля, начальник 21-й пехотной дивизии генерал-лейтенант князь Эристов назначен присутствовать в сенате — чем и объясняется его поспешный выезд из Дагестана и возвращение дел к старому порядку. Начальник 22-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Мерлини 1-й назначен состоять по армии; состоящий по армии генерал-лейтенант Вельяминов 3-й — начальником 14-й пехотной дивизии, а генерал-лейтенант барон Розен 4-й — начальником 21-й пехотной дивизии. До прибытия Вельяминова, Розен сдал дивизию старшему по себе генерал-маиору барону Таубе. Командиром 2-й бригады 14-й пехотной дивизии 16-го июля Высочайше назначен генерал-маиор Фези. Полковник Дуров умер.

Не были забыты, между прочим, и наши "высокостепенные благоприятели": Сурхай-хану аварскому и Ахмет-хану мехтулинскому. "за преданность российскому престолу и оказанные оному услуги", пожалованы ордена св. Анны 2-й степени, а Мехмет-хану каракайтагскому — чин поручика. Депутаты, находившиеся в Петербурге — Нур-Магомет кадий аварский и родственник ханский Магомет-бек произведены в маиоры, с жалованьем по 780 рублей ассигнациями в год каждому, а состоявший в свите их кумыкский уздень Девлет-Мурза награжден чином прапорщика ⁴⁴. [105]

Каханов 2-й прибыл в Дагестан к отряду 20-го сентября и оттуда донес, что "все обстоит благополучно, и горцы никаких движений и сборов не предпринимают". Он принял отряд в следующем составе: Апшеронского полка 1198 штыков, Куринского полка 1326 шт., донского казачьего подполковника Шурупова полка 84 строевых н. чинов, легкой № 3 роты 21-й артиллерийской бригады семь орудий, мусульманской конницы 957 всадников. Из числа этих войск, шесть рот Куринского полка, с четырьмя орудиями и казаками, 27-то октября отправлены на зимние квартиры в селение Казанище, а шесть рот Апшеронского полка и 3 орудия — в старую Кубу. Отряд в сел. Казанище поручен Куринского полка маиору Ивченко, а вместо него в кр. Бурную назначен воинским начальником того же полка маиор Цыклауров ⁴⁵.

Комментарии

1. Из донесения Корганова главнокомандующему 26 мая 1830 г. № 100.

2. Донесение графу Паскевичу 20 мая № 232.

3. Донесение г. л. барона Розена главнокомандующему 30 мая 1830 г. № 263.

4. Донесение бар. Розена гр. Паскевичу 24 мая 1830 г. № 239.

5. Донесение барона Розена гр. Паскевичу 23-го мая 1830 г. № 236.

6. Донесения барона Розена главнокомандующему 28-го и 29-го мая и 3-го июня 1830-го г. №№ 258, 259 и 272.

7. 3-го июня № 271.

8. Донесения барона Розена гр. Паскевичу 26-го, 28-го и 29-го мая №№ 250, 255 и 259.

9. См. "Кавказский Сборник", т. XI, стр. 150.

10. Отзыв 21-го марта № 9.

11. Нельзя не быть уверену, что под этими замечаниями таится воспоминание преимущественно о Ермолове.

12. К сожалению, граф Паскевич не предусмотрел скорых последствий этой политики.

13. Эта "малость войск", а никак ни что иное, вызывали иногда на необходимость такой политики даже и при Ермолове.

14. Записка гр. Паскевича, представленная при всеподданнейшем донесении 6 мая 1830 года.

Вообще же, этот обширный план совсем не удалось выполнить фельдмаршалу, и пока он разрешился хоть в некоторых своих частях — прошло слишком четыре года. В течение их происходила лишь одна переписка, в которой приняли участие своими проектами: барон Розен 1-й, подполковник Бюрно, адмирал Мордвинов и наконец г. л. Вельяминов 3-й. Когда препровождена была фельдмаршалу на заключение мемория Бюрно, то он на этот раз сделал возражение против нее и против себя самого о постройке укреплений в земле горцев, находя их бесполезными и даже вредными, так как они заставили бы нас раздроблять войска. Вельяминов, с своей стороны, возражал фельдмаршалу, ссылаясь на свою меморию 1828 года, и проект его был, как известно, одобрен. Но дело не в этом, а в том, что Вельяминов сделал весьма верное и меткое замечание о Паскевиче такого рода: "несогласие мое в мнении с г. фельдмаршалом может происходить от того, что его сиятельство, будучи почти во все время начальства своего на Кавказе занят сперва войною персидскою, а потом турецкою, не имел довольно свободы, чтобы коротко ознакомиться с кавказскою линиею и, можно сказать, мимоходом только видел войну горцев". (Арх. окр. шт., секр. дело 1834 г., ч. 1, 2 отд. ген. шт. "О предположениях к прочному утверждению в кавказском крае").

Обстоятельства 1830 года и некоторые распоряжения гр. Паскевича показали действительно, что он не только мимоходом видел войну горцев, но даже иногда мимоходом вникал и в управление кавказским краем.

15. Рапорт г. ад. Адлерберга 1-го фельдмаршалу 30 мая 1830 г. № 156.

16. Это видно из предписания его генерал-адъютанту Стрекалову в конце года.

17. Седьмое укрепление Казах-Кичу, между кр. Грозною и бывшим Преградным Станом, было предположено к постройке во второй половине описываемого 1830-го года, но, по случаю холеры, а затем, позднего времени годя, отложено до лучших обстоятельств.

18. Донесение барона Розена 15 марта 1830 г. и предписание ему графа Паскевича 9 апреля № 200,

19. Донесение барона Розена Емануелю 6 июля 1830 года № 314.

20. Донесение Емануеля графу Паскевичу 15-го сентября 1830 г. № 844.

21. Отзыв генерала Вельяминова 3-го и. д. начальника штаба г. м. Жуковскому 1-му 24-го сентября 1830 г. № 1133.

22. Донесение 6-го октября 1830 г. № 352.

23. Донесение генерала Емануеля гр. Паскевичу 5-го октября № 339.

24. 5-го ноября № 395.

25. 20-го ноября № 722.

26. Предписание 29-го ноября № 743.

27. Приказ по отдельному Кавказскому корпусу 20-го декабря 1830 года.

28. Д. арх. окр. шт., 2 отд. ген. шт., 1830 г. № 82.

29. № 227.

30. № 232.

31. 1-го июня № 360.

32. Донесения барона Розена главнокомандующему 3-го и 12-го июня №№ 272 и 278.

33. Т. е. освободите Абу-Муселима и сами уйдете.

34. Донесение г. л. барона Розена генералу Емануелю 2-го июля 1830 г. № 308.

35. Дело архива штаба отд. кавк. корп. 1830 г.. 2 от. ген. штаба, секр., № 31 и общ. № 61.

36. Рапорты полковника Мищенко 1-го г. л. барону Розену 10-го июля 1830 г. №№ 176 в 178.

37. Донесение Мищенко барону Розену 8-го июля № 158.

38. Донесение бар. Розена гр. Паскевичу 6-го августа № 331.

39. Донесение прапорщика Корганова маиору Корганову 12-го августа № 34.

40. Предписание 28-го августа № 535.

41. Донесение барона Розена 4-го графу Паскевичу 11-го сентября 1830 т. № 1 (Дело 1830 г., арх. шт. отд. кавк. корп. по дежурству. особ. отд., № 31

42. Приказ по корпусу 4-го августа 1830 г № 112.

43. Фон Краббе и Мищенко пострадали конечно не вследствие последних событий в Дагестане, а по случаю прежних беспорядков, о которых дознание производил г. м. Завадовский. О "поступках" этих двух лиц граф Паскевич сообщил управляющему главным штабом для всеподданнейшего доклада еще 1-го мая 1830 года и просил об удалении их. Жаль, что нет сведений о том, были ли эти "поступки" доведены до главнокомандующим маиором Коргановым в бытность его в Дагестане, или же были причиною командирования его в Дагестан — "для поправления наших дел".

44. Не смотря на все эти милости и поощрения аварскому народу в лице его представителей, о Высочайше пожалованном Аварии знамени, как видно, все позабыли. Только в 1851 г. оно было найдено в штабе командующего войсками в Прикаспийском крае, и князь Аргутинский возбудил вопрос о нем, так как в старых делах никаких сведения об этом знамени не оказалось, и грамота на него, вероятно, утрачена была при истреблении аварских ханов в 1833 году и разграблении их дома. Только в декабре 1851 года канцелярия военного министерства уведомила что инвеститурными грамотами на имена Сурхай-хана и Абу-Султан-Нуцал-хана, от 25 и 26 февраля 1829 года, знамена пожалованы им для хранения наследственно в их доме. (Дело канцелярии начальника главного штаба кавказской армии 1851 года № 5, лит. Б., по наград. отд.).

45. Донесение г. м. Каханова 2-го 27-го сентября 1830 г. № 12.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 12. 1888