ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ВОЙНА НА ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ

С 1824 ПО 1834 г.

В СВЯЗИ С МЮРИДИЗМОМ

I.

Связь мюридизма с военными действиями на восточном Кавказе. Тарикат и его представители. Появление нового вероучения в Дагестане. Положение Дагестана. Ермолов. Влияние нового вероучения на умы дагестанцев. Умалат-бек. Возмущение в Мехтули. Каид Сеид-эфенди. Мулла Магомет ярагский. Чечня и чеченцы в двадцатых годах. Генерал-маиор Греков 1-й. Бейбулат Таймазов. Состояние Чечни до появления в ней нового вероучения.

История десятилетия восточного Кавказа со второй половины 1824-го и до 1834-го года полна теми особенностями, которые, делая ее во многом оригинальною и часто исключительною, резко отличают в этих случаях от истории последующих годов до 1859-го. Борьба и война — так можно очертить эти две интересные эпохи. Сущность первой из них — противодействие вредному для нас стремлению горцев, порожденному их религиозным возбуждением и направленному к нарушению нашего спокойствия и политических прав, а с тем вместе состязание за идею и за условия народного быта; сущность второй — безусловная борьба за [2] политическую независимость с одной стороны, а с другой — за порядок, подчинение ему дикой свободы и за территориальные приобретения и господство. Вследствие этого, период с 1824-го по 1834-й год включительно является историей внутренней жизни народов восточного Кавказа, тогда как последующий двадцатипятилетний период представляет собою политическую и военную историю края.

В течение первого периода мы не только сами не затеивали с горцами войны, но и не могли желать ее, потому что, во-первых, не имели для этого достаточно сил и средств, а во-вторых — рисковали бы потерять то, над чем господствовали мирно и спокойно. Но горцы сами объявили нам войну, даже одновременно в двух видах: на поприще развития и господства идеи, т. е. борьбу отвлеченную, но упорную и безуступочную, и на поприще боевом, т. е. кровавую и истребительную. Мы не могли не принять и той, и другой, потому что того требовала не честь нашего оружия — как впоследствии; а наше благосостояние.

То, что названо идеею, были новые для населения восточного Кавказа религиозные верования, которые они вздумали развивать и отстаивать оружием решительно без всякой надобности, потому что мы им не только не мешали веровать, но даже и жить у себя дома как им хотелось. Без всякой нужды связав эту идею с своею и нашею кровью, и без всякого разумного основания поддерживая из-за нее кровопролитие в течение первых десяти лет, они с самого начала поставили вопрос таким образом, что вооруженная борьба с нами есть не только необходимое последствие, но даже прямое требование нового вероучения. Это вероучение, известное впоследствии среди горцев под именем [3] мюридизма, было на самом деле ничто иное, как проповедывание народу незнакомой ему дотоле части корана. Последний, как известно, состоит из трех таких частей: шариата, т. е. изречений Магомета, имеющих для его последователей силу обязательного закона, тариката — изложения действий и поступков пророка, исповедание которого предоставляется доброй воле правоверных, желающих усовершенствоваться и приблизиться, посредством своих деяний, к святости их представителя, и хяхиката — видений и верований пророка. Эта последняя часть корана доступна даже не всем мусульманским ученым, не говоря о богословах. Таким образом, шариат есть слово, тарикат — дело, а хяхикат — мысль, идея. Тарикатских путей есть много, но главных считается четыре, и тот, который был введен в дело у кавказских горцев, называется "накшубандийским", от имени Магомета увайско-бухарского, шейха накшубандийского, "тарикатского имама и убежища людей, обладателя высшего вдохновения и светоносца". Это первый из всех четырех путей, который начинается от старшего халифа Абубекра, принявшего его от самого Магомета, и сим последним полученного непосредственно от Бога. Абубекр передал его страннику из семейства пророка — Салману персидскому, от которого он переходил наследственно и последовательно к тридцати одному избраннику божию, ученейшим шейхам и имамам, среди которых Магомет увайско-бухарский накшубандийский является шестнадцатым от Магомета пророка. Последние три имама, получившие от своих предместников тарикат, и известные в первой четверти нынешнего столетия, были: шейх Измаил кюрдомирский — ,,убежище народа и ключ от сокровищ истины", [4] Хас-Магомет ширванский — "доводивший учеников своих до безопасности", Магомет-эфенди ярагларский (или ярагский) — "собор похвал и величия, царь и господин" кавказских тарикатистов. Всю эту цепь заключает собою тридцать четвертый учитель тариката, сеид Джемалэддин казикумухский, ближайший руководитель Шамиля в течение всей его политической деятельности, смиренно именующий себя "нуждающимся в Боге слабым и грешным рабом". Последние четыре представителя тарикатского учения были друг другу современны, взаимно близки и деятельно участливы в поддержании и распространении мюридической пропаганды.

Сущность накшубандийского тариката, по словам Джемалэддина, состоит в следующем ¹:

«Накшубандийский тарикат означает постоянное занятие лучшими молитвами, т. е. воспоминанием Бога. Первые условия этого пути суть следующие: вступающий на него обязан прежде всего вполне повиноваться ниспосланной книге и последовать пророку, укрепить свои убеждения согласно с мнением последователей пророка, искренно раскаяться в грехах, потом удовлетворить все обиды, просить прощения у обиженных, служить неуклонно на пути Магомета, строго исполнять шариатские постановления, стараться удалять себя от всего противного Богу и от всех дурных и низких поступков, происходящих от искушений эгоизма; считать все, что делает, для себя обязательным и не оставлять ничего без важной к тому причины, смотреть на дозволение отступиться от обязанности как на запрещенное, и не делать этого без особенной нужды, придерживаться во всех делах самого основательного, украшаться хорошими и похвальными нравами, отказываться от лишней еды, от лишнего сна и разговора, не есть ничего [5] непозволительного, постоянно нуждаться в Боге, с полным самоуничижением прибегать к нему во всех делах и обстоятельствах, извергнуть из себя страсть к сему обманчивому дому (вещественному миру) и быть довольным судьбою» ².

Эти обязанности и качества, делавшие человека существом как бы не от мира сего, естественно несовместимы с враждою и злобою к кому бы то ни было, а следовательно и не должны бы допускать пролития крови, хотя бы даже и иноверческой; но если взять во внимание, что в этом последнем случае с ними расходится в побуждениях сам пророк Магомет, основывавший свою проповедь на вражде к неверным, то отсюда вытекают два очевидных заключения: во-первых, учение о тарикате никак нельзя возводить, согласно воззрению мусульманских имамов, непосредственно к самому пророку, хотя оно и имеет предметом своим сказание о его личных действиях и поступках, а гораздо правильнее отнести толкование и распространение в народе этой части корана, в духе сообразном времени и обстоятельствам, к магометанским ученым, окружавшим багдадских халифов. При поддержке и поощрении сих последних, эти "светила науки" и проводники богословия перенесли свою ученость в места их пребывания — в Мерв, Самарканд и наконец по всем радиусам исламского движения до Кавказа включительно. Если же последующие алимы и направляют исповедание тариката прежде всего к самому Магомету, показывавшему в этом случае будто бы первый на себе пример, то это следует приписать обычаю истинно-правоверных [5] мусульман, следуя которому они все действия свои связывают с именем пророка, приписывая ему начало всякого влияния на все их побуждения. Во-вторых, тарикат кавказский, допустивший, в противоречие своим коренным основам и "довольству человека своею судьбою" кровавую долголетнюю войну, не есть уже тот чистый тарикат, который создан первыми мусульманскими богословами. Последнее обстоятельство лучше всего подтверждается тем, что до появления тариката на кавказской почве он долгие века был исповедываем немногими избранными в совершенной тишине, условливая собою вполне монашескую жизнь его адептов. В таком же точно духе исполнение тарикатского учения следует приписать и шейху эфендию Гаджи-Измаилу, проживавшему в ширванском ханстве, в с. Кюрдомире, известному в начале нынешнего столетия (1812-1815 г.) своею ученостью и святостью — но лишь до тех пор, пока он не столкнулся с закавказскими последователями тариката, главным представителем которых является мулла Магомет ярагский. С минуты этой стачки. воззрения Измаила кюрдомирского, как видно, получили особое направление; а самый тарикат, взывавший к войне с иноверцами, был предвзято и предумышленно извращен его последователями.

Мулла Магомет жил в пункте не весьма отдаленном от ширванского ханства, именно в ханстве кюринском, в селении Яраге или Ярагларе. Все досуги его были посвящены изучению тариката. Хотя ему было далеко до учености Измаила, однако он слыл среди соплеменников, на значительном расстоянии, алимом в полном смысле этого слова, был всеми уважаем и носил звание кадия. Качества и познания его [7] привлекали к нему время от времени некоторых лиц, интересовавшихся тайнами мусульманской богословии и философии; они также доставили ему в ученики некоего Хас-Магомета, уроженца ширванского ханства, неизвестно по какому случаю очутившегося в Дагестане. Целых семь дет, приблизительно между 1813/14 и и 1820/21 годами, этот ученик черпал у кадия мудрости корана. Будучи умом и смышлен, и увидев, по истечении этого времени, что учитель не может удовлетворить всей его обширной пытливости, он отправился доканчивать свое богословское образование к Измаилу кюрдомирскому, который, должно полагать, именно в это время благословил его своим преемником по тарикату. Через год Хас-Магомет возвратился в Яраг и, к удивлению своего бывшего наставника, объявил ему, что, поучаясь во время своей отлучки у знаменитого шейха Измаила, достиг познания тех великих тайн ислама, о которых кадий ярагский и понятия не имеет. Это соблазнило почтенного богослова настолько, что он, вместе с Хас-Магометом и многими муллами, отправился в Кюрдомир. Там все были поражены и действительно убедились в учености, прозорливости и святости шейха. Последний, в свою очередь, оценил познания муллы Магомета, окончательно просветил в короткое время его мозги и имел с ним обильные совещания о положении дел внутри Дагестана и о необходимости направить на путь истинный совратившихся с него мусульман. Картина тогдашнего быта дагестанцев, которая нимало не грешила против истины, была нарисована муллою Магометом в следующих ярких красках: смутное и сбивчивое понятие о религии, хотя и соблюдение некоторых обрядов; неправильное отправление богослужения; совершенное неведение [8] шариата. Отсюда истекали все заблуждения и все проступки: бесстыдство у мужчин и женщин, разврат, пьянство, воровство, вечная праздность. Гражданской общности и единства не было, политической связи — никакой. Хотя во главе народа стояли власти — старшины и кадии, избираемые на год, на два и на три, и хотя они решали дела по адату (обычаю), но сами были невежественны, бессильны и не имели никакого нравственного влияния на народ, потому что оказывались не чужды общих пороков. Убийства и кровомщения были в большом ходу; кровь убитого нередко оплачивалась виновным его родственникам одною или двумя шкурами молодого барашка, и мировая запивалась бузою: словом, в народе господствовал тот безобразный нравственный хаос, который нельзя было назвать иначе, как полным духовным растлением. Гаджи-Измаил ужаснулся и не мог не согласиться, что такого рода порядок требует радикальной ломки. Благословив муллу Магомета повернуть дела на надлежащую дорогу, он возвел своего почетного гостя в звание старшого мюршида (учителя) и приказал ему, по возвращении домой, приступить к открытому проповедыванию тариката.

Это было в 1823-м году. именно в то время, когда, после семилетнего управления Ермоловым кавказским краем, главнейшая часть восточного Кавказа, т. е. Дагестан, и прилежащие к нему провинции были приведены в следующее состояние: шамхальство, во главе с своим представителем генерал-лейтенантом Мехти ³, не только было вполне нам предано, но даже. вследствие постоянной к [9] нам верности и событий 1819 года ⁴, находилось в неприязненных отношениях к другим дагестанским владетелям и обществам ⁵. На шамхальцев, а в особенности на их правителя, мы могли вполне положиться. Дикая и крамольная Авария, бывшая в свое время грозою Закавказья, в особенности при своем владетеле Умай-хане, но окончательно усмиренная Ермоловым в 1819 году, после измены и побега генерал-маиора Султан-Ахмет-хана, и отданная временно в управление Сурхаю ⁶, до совершеннолетия законного владетеля Абу-Нуцал-хана ⁷, вступившего на престол предков в 1828 году, была тиха и покорна, не смея поднимать разбитой головы, из опасения лишиться ее окончательно.

Злейшего и опаснейшего нашего врага Сурхай-хана казикумухского кун-бутайского в Дагестане более не существовало. После жестокого поражения его генерал-маиором Князем Мадатовым при Хозреке 12-го июня 1820-го года, он бежал в Персию; ханство его причислено к кюринскому и отдано в управление владетелю сего последнего Аслан-хану ⁸. Генерал Ермолов считал Аслан-хана "приверженным [10] нашему правительству, непоколебимо верным и усердным Государю" и был к нему особенно доверчив и благосклонен; но такое расположение было последствием прямого заблуждения, потому что Аслан-хан оставил за собою в истории факты, противоречащие убеждениям Ермолова. Как для подтверждения этого замечания, так равно и потому, что он играл в свое время немаловажную роль в первоначальном распространении мюридизма муллою Магометом, а затем покровительствовал пропаганде Кази-муллы, был другом его преемника Гамзат-бека, и следовательно нашим врагом, нельзя не посвятить его памяти несколько слов. Бывший окружной начальник в Дагестане генерал-маиор Пестель несколько раз указывал Ермолову на вероломство и неблагонадежность Аслан-хана ⁹, но Ермолов продолжал обольщаться этою личностью, несмотря даже на такого рода донесение Пестеля:

"Он (Аслан-хан), по прибытии отряда нашего в с. Башлы, имел тайное свидание с Султан-Ахмет-ханом аварским, и во время сражения приказывал своей милиции песнями давать знать неприятелю о малочисленности наших войск, и чтобы смелее нападали. Он налагает на кюринцев чрезвычайные подати и часть денег передает в горы, отбирает у своих подвластных силою дочерей, продает их и меняет чеченцам на лошадей; многих казнит смертью".

Относительно зверства и злодеяний Аслан-хана, читая о которых чувствуешь дрожь по всему телу, сохранилось достаточно горских рассказов (см. "Сб. св. о [11] кавказских горцах"). Не распространяясь здесь о его неблаговидных для нас отношениях к мулле Магомету ярагскому, Кази-мулле и Гамзат-Беку — описание которых последует в своем месте — нельзя умолчать о том, что аварский ханский дом обязан своим истреблением его мстительному и жестокому характеру и его удачному избранию орудием своих целей Гамзат-бека, вполне родственного ему по всем душевным качествам, по нравственному направлению и по политическим тенденциям ¹⁰. Понятно, что казикумухское и кюринское ханства, имея своим владетелем такое сокровище и не будучи пока поджигаемы никем к вражде с русскими, в 1823 году более тяготели к нам и более симпатизировали нашим порядкам и нашему правительству, чем своему хану. Это обстоятельство было, между прочим, одним из главных для нас залогов их спокойствия.

Акуша, имевшая до 15 т. семейств и служившая, по словам Ермолова, "твердою опорою всем прочим народам и могущественным своим влиянием их против нас вооружавшая", будучи жестоко наказана, в декабре 1819-го года, поражением ее союзных скопищ и разорением с. Лаваши, прекраснейшего городка [12] Уллу-Айя, имевшего до 800 дворов, и других деревень, была вполне послушна нашей воле. Главный кадий ее, назначенный Ермоловым, весьма почтенный и всеми уважаемый, был в полном смысле слова нашим другом, а 24 аманата из знатнейших фамилий, содержавшиеся в Дербенте, были надежным залогом ее спокойствия. Один из главных виновников всех беспорядков в Дагестане, вызвавших (в первый раз) в 1819 г. движение наших войск в глубь этой страны, Гасан-хан мехтулинский, брат изменника Султана-Ахмета аварского, к нашему благополучию, был отравлен красавицею женою, которую он стал замечать в измене и развратном поведении: некоторые же из крамольных старшин и владельцев Кафыр-Кумыка погибли на виселице. Из принадлежавшего Гасану ханства, 2500 семейств (до 10 т. душ обоего пола) были отданы в потомственное владение шамхалу, а остальные десять деревень взяты в русское управление до совершеннолетия двух малолетних детей его, которые были отправлены в Россию с их бабкою, желавшею упиться кровью шамхала.

Немаловажную роль играли в Дагестане Кайтаг и Табасарань. Уцмий каракайтагский казался нам приверженным только до тех пор, пока сын его был нашим заложником в Дербенте; когда же Ермолов его освободил, то неблагонадежность и неприязненность к нам уцмия выразились во всей своей силе. Вследствие возмущения в Кайтаге и Табасарани в 1819 году, генерал-маиор князь Мадатов, сделав смелый марш в самые твердые места последней из этих провинций, разбил мятежников и заставил бежать в горы главного бунтовщика, влиявшего на всю Табасарань, изменника Абдул-бека эрсойского, зятя беглого [13] Ших-Али-хана дербентского. С этой минуты политическое существование Табасарани окончилось, и остался лишь на прежних началах небольшой угол, известный под названием вольной или независимой Табасарани. Резиденция уцмия каракайтагского, город Башлы, как гнездо кайтагских мятежников, была разрушена до основания. Вскоре затем, когда явно обнаружились злобные против нас проделки уцмия, он был лишен всех доходов, объявлен изменником, и достоинство его, существовавшее несколько веков, было уничтожено. Селения терекемейские, бывшие на плоскости, приняли в 1819 году присягу на подданство и, кроме того, удерживались в повиновении шамхалом. Небольшой округ Гамри-Эзень навсегда исчез с географической карты. Одно из главных вольных обществ в Дагестане — кубачинское, в 1820 году также приведено к присяге и было обложено податью; другие же, как например: койсубулинское, рутульское, сюрьгинское и пр., частью проученные горьким опытом, сказавшимся на их соседях, а частью потому, что не имели между собою общности, были вполне спокойны.

Состояние провинций, перешедших к нам от Персии, было также для нас вполне благоприятное: шекинское ханство, за смертью развратного и кровожадного владетеля генерал-маиора Измаил-хана, в 1819 году причислено к России; талышинское ханство, разоренное персиянами, южная часть которого, по последнему трактату с Персиею, отдана сей последней, было малонаселенное, бессильное и нам приверженное; карабахское ханство, которое в 1805 году покорилось одним из первых, после побега в 1822 году его владетеля генерал-маиора Мехти-хана и удаления в Россию его наследника полковника Джафар-Кули-Ага, [14] приведено к присяге ¹¹; ханство нухинское взято в 1822 году в казенное управление; в следующем году подобная же участь постигла и ханство ширванское, владетель которого генерал-маиор Мустафа-хан, вследствие изменнических сношений с шахом и с беглым грузинским царевичем Александром, был изгнан в Персию; в кубинской провинции, с Дербентом и Баку, господствовало во всей силе наше управление. Жители всех этих владений беспрекословно исполняли наши требования и даже выставляли нам для войны милиции. Хотя они, вместе с дагестанскими народами, были постоянно возбуждаемы против нас, кроме скитавшегося разбойничьим образом царевича Александра, еще и агентами персидского правительства, но попытки их услужить этим двум сторонам не удавались, потому что предупреждались или владетельными лицами, бывшими для нас связующим с народом звеном — правда, иногда не вполне надежными, но терпимыми по необходимости,— или неожиданным появлением какой-либо части наших войск. Царевичу Александру удавалось только влиять на закавказских лезгин — джарцев и белоканцев, которые хотя и считались от нас зависимыми, будто бы верноподданными, и платили нам дань, но ни во что ставили данную ими присягу. Впрочем, и здесь усилия наших врагов нередко парализовались деятельностью и усердием султана элисуйского Ахмед-бека. Владения его, состоявшие из двух магалов — цохурского и элисуйского, с двумя тысячами пятью стами семейств, находились как бы на страже между низменным джаро-белоканским и горными [15] лезгинскими обществами. Хотя Ахмед-бек часто бывал в затруднении и, оберегая прежде всего себя самого и свои владения, так сказать, лавировал между двух берегов, но будучи генералом нашей службы, получая жалованье и сознавая свои выгоды быть нам верным и преданным, никогда не давал повода подозревать его в явной неблагонадежности.

Ермолов — нужно отдать ему справедливость — вел дела по отношению к Ахмед-беку и другим владетельным особам с большим тактом; если он иногда замечал какую-либо шаткость в их действиях и отклонение от правильного пути, то не торопился своим обвинением, признавая неотразимую силу обстоятельств и условий, которые их ставили как бы между двух огней. Так было долгое время с уцмием, с ханами: аварским, мехтулинским, шекинским и другими, которых он не переставал ласкать или по меньшей мере смотреть сквозь пальцы на многие их поступки до тех пор, пока они не выражались в явной измене или открытом к нам недоброжелательстве. Не будучи политиком, Ермолов возмещал это качество благоразумием и опытностью, которые выпрактиковал в течение своей неустанной деятельности на службе. Пережив в свое время тяжелые, мучительные годы незаслуженной опалы и ссылки, он был весьма чуток к чужому затруднительному положению, имел не злое сердце, понимал людей, сочувствовал им и не спешил карать, дока не имел в руках осязательных для этого фактов. Может быть, этим и оправдывается его доверие и расположение к Аслан-хану кюринскому, который их вовсе не заслуживал. Ермолову совершенно напрасно приписывают неограниченную строгость и суровость, делая его в этом случае [16] каким-то страшилищем для каждого мало-мальски провинившегося человека. Личность, как он, с прямым и честным направлением, не могла быть пугалом, но, с другой стороны, поставленный на пост начальника края в смутное и сумбурное время, он не считал возможным безразлично применять везде и во всем напускную гуманность, потому что не искал никакой популярности, а делал дело и от сердца желал услужить Государю. Оттого в крайних и необходимых случаях Ермолов положительно видоизменялся, и засечь виновного розгами, загнать шпицрутенами, повесить — было для него делом возможным. Вероятнее всего, что эти частные действия и послужили поводом считать его человеком с сухим и черствым сердцем, и только из уважения к его высокопоставленной личности слово "изверг" смягчать более деликатным выражением, в роде "суровый, жестокий" и т. п. Вообще, эпоха Ермолова, обстоятельства, при которых он вступил в управление краем, и которые сопровождали дальнейшее его начальствование, и более всего самая личность его, до сих пор мало известны и исследованы, почему и взгляд на этого человека и на его эпоху далеко еще по установился — даже на Кавказе, где люди стояли и стоят ближе к прошлому, чем вне этого края. Это незнание старой истории Кавказа возводит на пьедестал одних деятелей вполне незаслуженно, а других в тоже время если не принижает, то по крайней мере умаляет. Причиною этому также и те неверные предания, которые были порождаемы, может быть, совершенно без умысла, праздным или хвастливым языком какого-нибудь многоречивого служаки и доходили до потомства в виде катящегося с вершины снежного кома. На этом [17] основании, конечно, и Ермолову приписывают изречения, в роде того, что "тот не кавказский офицер, который не сделался пьяницею или не женился" Бог знает на ком, и забывают, что умный человек вообще, а Ермолов в особенности, знавший хорошо дух и направление тогдашних кавказских войск, подобной нелепости не скажет,— и это необходимо заявить в оправдание доброй памяти этого полезного и серьезного деятеля.

Не будучи, как сказано, политиком, а тем более дипломатом, и лично устраняя от себя эти качества, даже тяготясь их обязанностями и самыми названиями — что доказал Ермолов при назначении его одновременно командиром отдельного кавказского корпуса и послом в Персию — этот незабвенный для нашего отечества человек в десять лет своего пребывания на Кавказе сделал поистине чудеса. Вступив в сентябре 1816 года, в управление краем ¹², покорностью которого мы, 10-ть лет назад, были обязаны князю Цицианову ¹³, он застал его в самом печальном виде: повсюду были сильные хищничества со стороны Осетии, Кабарды, Чечни, Дагестана и закубанцев; покорные кумыки страдали от всех невероятно, теряя доверие ж преданность к нам; джарцы и белоканцы были явно непокорны и терзали несчастную Кахетию; в Грузии был полный разлад и явное к нам недружелюбие; ханства и другие сильные общества Дагестана вовсе не признавали нашей власти, шамхал не в состоянии был противостать нашим врагам, и подданные его разбойничали; турки занимали весь берег Черного моря до [18] Кубани; эриванские татары и ахалцыхские турки опустошали край; народы по военно-грузинской дороге были в волнении; междоусобия в Абхазии не допускали ни малейшего нашего влияния на эту страну; Гурия, которую трепали аджарцы и кобулетцы, Имеретия, Мингрелия почти не хотели нас знать и находились в состоянии масла на разгоряченной сковороде; надежных передовых и оборонительных пунктов не было, а если кое-где и существовали, то вовсе не удовлетворяли назначению; число войск во всем грузинском корпусе состояло всего из двух пехотных дивизий — 19-й и 20-й (30,336 чел.), резервной бригады, трех гренадерских полков (7024), гарнизонных полков и баталионов (5920), нижегородского драгунского полка (711), линейных казачьих полков (5302), донских полков (5237), трех полков астраханского войска (1634), 48 батарейных, 60 легких и 24 конно-казачьих орудий, — и с этими войсками приходилось охранять край, строить укрепления и вести открытую войну с двадцатитысячными массами неприятеля, как это было в 1819 году, когда в Дагестан в первый раз вступили войска ¹⁴. Ермолов преодолел все препятствия — и не только в 1823-му, но даже к концу 1820-го года привел восточный Кавказ, со всеми доставшимися нам от Персии ханствами, к полному умиротворению, так что с этой стороны в последующие три года ему нечего было больше делать. Не оружие, но твердость характера, сила воли, уменье, опытность и усердие Ермолова дали нам эти результаты, которых мы после него не видели целые десятки лет. Раз смирив весь край, а в особенности [19] Дагестан, Ермолов поддерживал это положение вещей, нимало не стесняя свободы населения, не производя на него без надобности никакого давления, то лаская и делая всякие уступки, то угрожая и наказывая, но вовремя и кстати. Таким образом, как полководец и военный начальник края, Ермолов в самое короткое время выполнил свое назначение блестяще, неподражаемо — и с этой стороны он непогрешим. Но, к сожалению, нельзя того же сказать о нем, как об административном правителе. В последнем случае он недосмотрел многого и важного; посвятив все свои заботы военному делу в крае и удовлетворившись заманчивою внешностью успеха, он не пошел далее и не заглянул в глубину внутренней жизни и быта умиротворенного населения, в его потребности, а также в народные и преимущественно религиозные стремления, не заметил того, что хотя кратер вулкана очищен, но внутренний огонь далеко не погашен. Может быть, для этого у Ермолова не было ни времени, ни человеческих сил; но нельзя не допустить и то, что, при всех своих достоинствах, он имел и недостатки, в которых обвинял графа Гудовича: неуступчивость, упрямство и самоуверенность. Последнее качество в особенности действовало на Ермолова усыпляюще; он по-видимому не допускал и мысли о том, чтобы под его твердою рукою могла выпрямиться пригнутая и сгорбленная им шея покоренного и покорного населения, и вследствие этого не придавал значения и тому, что на самом деле было и затем оказалось важным. Впрочем, пожалуй, не он один, но и никто не мог бы подумать, чтобы, при тогдашнем положении Дагестана, завет какого-то Измаила кюрдомирского, выраженный им Магомету ярагскому, послужил бы началом продолжительного [20] урагана, обуревавшего восточный Кавказ столь долгое время и поглотившего в себе все успехи, приобретенные для нас Ермоловым. А если это непредвиденное явление действительно случилось, и гидра, мучившая нас так долго, созрела у нас же на глазах, дома, то это только доказывает, что часто симптомы народной жизни бывают столько же неуловимы, сколько и неотразимы.

Первоначальная форма, в которой вылилось новое учение из уст муллы Магомета ярагского, лучше всего характеризуется многочисленными его речами и воззваниями к народу, которые все были тождественны и сходны между собою. Один из их выразительных образчиков показывает нам, как смотрел на дело этот проповедник, и к чему он стремился;

«Народ! вы не магометане, не христиане и не идолопоклонники. Магометане не могут быть под властью неверных... Кто считает себя мусульманином, для того первое дело — газават ¹⁵ и потом исполнение шариата. Для мусульманина исполнение шариата без газавата не есть спасение. Будучи под властью неверных или чьего бы то ни было ¹⁶, все ваши намазы, все урючи, все странствования в Мекку, ваш нынешний брак и все ваши дети — незаконны. Народ! клянись оставить все грехи и впредь их не делать, дни и ночи проводить в мечети. Молитесь Богу с усердием, плачьте и просите его, дабы он нас помиловал, а когда нужно будет вооружиться — о том я узнаю по вдохновению от Бога и тогда объявлю вам; но до той поры плачьте и молитесь»!

Из этого образца видно, что в устах проповедника в первую же минуту зазвучала политическая нота, которую однако он сглаживал и скрашивал истинными обязанностями тариката лишь настолько, чтобы не произвести преждевременной бури, так как [21] поддерживать ее народ был еще далеко неподготовлен. Сказания о мулле Магомете почти единогласно сводятся к тому, что это был человек честный, прямой, добродетельный и исключительною своею задачею поставил желание возвратить народ на путь истинный, а если, вместе с этим, посеял семена дальнейшей кровавой мюридической войны, то в этом малоповинен, потому что будто бы старался угодить Измаилу и Хас-Магомету, от которых на совещании в Кюрдомире получил надлежащие наставления. Оправдание весьма странное и явно противоречащее факту!

Но так или иначе, а народ быстро стал стекаться к проповеднику; скоро толпы слушателей, между которыми было много чеченцев, начали ежедневно осаждать дом мюршида, ища в его изречениях "истины, света и спасения". Весть о новом учении, о чудесном ораторе и о праведном мулле с быстротою электрического тока охватывала собою все углы Дагестана и проносилась оттуда в Чечню. В Яраг стали приходить уже и муллы, с исключительною целью посвятить себя изучению новых неведомых доселе тайн и требований религии, проживали здесь целые недели, томились, постили, голодали, но не уходили до тех пор, пока не получали одобрения алима в том, что достойны быть его последователями. Хотя большинство слушателей смутно понимало сущность пропаганды, а многие и вовсе не понимали, но всем одинаково пришлось по душе слово "газават", и лезгины кюринского и казикумухского ханств стали разгуливать по своим селениям с деревянными шашками, ударяли ими по скалам и саклям и с детскою наивностью кричали: "газават! газават"!

Но среди них этим пока и ограничивалось все [22] возбуждение, потому во-первых, что не было смелого и решительного предводителя, который бы обратил слово в дело, а во-вторых, не зная, как посмотрит на дело жестокий Аслан-хан, они боялись деревянные шашки заменить металлическими, из опасения испытать твердость последних на своей собственной голове. Не то было в других углах Дагестана. Прежде всего на призыв о газавате решительным образом отозвались мехтулинцы, целью которых было попробовать, не удастся ли им освободиться от русского пристава и вообще выбиться из-под русской власти. Рассчитывая, что им последуют и их поддержат соседи, мехтулинцы в мае месяце открыто вышли из повиновения, отказались исполнять свои обязанности и нанесли побои приставу. Окружной начальник в Дагестане, командир 1-й бригады 21-й пехотной дивизии генерал-маиор фон-Краббе, послал командира куринского полка полковника Верховского, с шестью ротами пехоты и татарскою милициею, при шести орудиях, для подавления этой мятежной вспышки в ее зародыше. Но пока Верховский явился на место, дела были улажены, и мехтулинцы, принеся раскаяние, приведены были к покорности управляющим работами при кр. Бурной пионерным подполковником Евреиновым. Тогда Верховский повернул назад и через Карабудахкент двинулся к Дербенту.

Казалось бы, что неудача первой попытки должна была охладить порывы населения, но на деле вышло иное, потому что именно в этот момент на сцену выдвинулась одна из знатных и известных личностей в Дагестане, фигурировавшая потом на арене нового религиозного брожения не только у себя дома, но и в Чечне, где была некоторое время надежным [23] агентом и пособником бунтовщиков и лжепророков. Много беспокойств причинила она нам в связи с этими героями кровавого поля. Эта личность — родной племянник шамхала тарковского Умалат-бек, женатый на его дочери. Спустя некоторое время после этой свадьбы, шамхал, заметив подозрительные сношения Умалата с его врагами и в особенности с аварским ханским домом, который так сильно жаждал его крови, отобрал дочь у ненадежного зятя. Развод, считавшийся крайним бесчестием среди знатных горцев, заставил Умалата искать нашего посредства в примирении его с шамхалом и в восстановлении брака. Он вступил под исключительное покровительство Верховского, в течение трех лет находился при нем безотлучно и был им непрерывно благодетельствуем ¹⁷. Но как ни старался Верховский примирить зятя с тестем, шамхал оставался непреклонен. А тем временем, козни аварского ханского дома продолжались, и изгнанник, Султан-Ахмет, с которым Верховский имел неосторожность допустить свидания Умалата, успел убедить последнего, что благодетель его не помогает ему, а только портит дело. Одураченный таким образом нашим злейшим врагом, Умалат, во время обратного движения Верховского из Мехтули к Дербенту, пользуясь отдалением его от отряда, [24] выстрелом из ружья покончил навсегда его земное существование и тотчас же бежал в те мехтулинские деревни, которые в 1819-м году были подарены шамхалу. Немногого труда стоило, чтобы поднять их на ноги против шамхала; часть из них взбунтовалась в несколько дней. Усилиями Умалата же мгновенно возбуждены были и койсубулинцы, которые к ним тотчас примкнули. Тогда генерал Краббе повернул назад отряд Верховского, уничтожил с. Эрдели, 29/30 июня нанес сильное поражение мятежникам при Каранае, и думая, что наказанием этим образумил их, уехал обратно. Отряд был им поручен подполковнику Евреинову.

Но Краббе разошелся на этот раз в воззрениях с Умалатом. Последний, пользуясь затишным перерывом, и поддерживаемый небольшою шайкою нафанатизированных Магометом ярагским кюринцев и казикумухцев, распустил слух, что войска наши прибыть не могут, потому что их отвлекает война с турками и персиянами, и вновь направил свою деятельность преимущественно на мехтулинские деревни, бывшие в нашем управлении, а также на верхний Каракайтаг и независимую Табасарань. Результат этого нового толчка, данного взбудораженному уже населению, был тот, что мехтулинцы в первых числах августа убили поставленного им от нас пристава и взялись за оружие, а скиталец Абдулла-бек эрсойский, которому помогали родственники его, занимавшие у нас почетные должности, поспешил подвинуть к этому же кайтаго-табасаранцев. Мятежники, в числе шести тысяч, выступили против нашего отряда, расположившегося у сел. Кафыр-Кумыка, но 15-го августа были поражены и рассеяны. Эти обстоятельства, а также [25] сомнительное поведение Акуши заставили Ермолова лично прибыть в Дагестан. Одно появление его придавило всякое волнение, бунтовщики просили прощения — и получили его, за исключением главных сообщников возмутителя, которые были арестованы; в деревнях Кайтага поставлена экзекуция, а Аслан-хан кюринский, по приказанию Ермолова, наказал табасаранцев отнятием у них стад, и все пришло в прежний порядок. Умалат-бек бежал в Аварию. Спустя немного, к Ермолову явился сын умершего Гасан-хана мехтулинского, Ахмет-хан, увезенный своим дядею, изгнанником Султан-Ахмет-ханом аварским, и принес раскаяние в том, что, "по глупости своей", был причиною многих для нас беспокойств. Ермолов снизошел к молодому человеку, положившемуся на великодушие нашего правительства, допустил его к присяге на верноподданство и возвратил ему деревни, принадлежавшие его отцу. Эта мера имела свое благодетельное влияние впоследствии, потому что в руках благодарного Ахмет-хана обеспечила дальнейшее спокойствие Мехтуля, которое оказалось тем надежнее, что в замужестве за ним была Нох-Бике, дочь нашего пособника и друга шамхала тарковского.

По мере того, как с одной стороны являлись для нас враги, в роде Умалата, с другой мы приобретали, в виде противодействия им и противоядия распространявшейся заразе, и друзей, подобных, например, известному в то время в Дагестане своею ученостью араканскому кадию Сеид-эфенди, пользовавшемуся величайшим уважением и доверенностью среди горцев. Ермолов уже давно слыхал о нем от шамхала и давно хотел с ним познакомиться; теперь представлялся этому благоприятный случай. Прибыв в [26] с. Казанище, где тогда находился генерал-лейтенант Мехти, корпусный командир вызвал туда Сеида и имел с ним несколько свиданий в доме шамхала, прикрыв их таинственностью даже от своих приближенных. В нем, по его словам, он нашел человека здравомыслящего, желающего спокойствия, на которого можно было вполне положиться. Заручившись его готовностью служить нашим интересам, Ермолов назначил ему жалованье и потом высылал его ему через шамхала. Сеид-эфенди совершенно оправдал его ожидания. Принадлежа к числу главнейших священных особ и имея сильное влияние на ближайшие к нам народы, и преимущественно на акушинцев, он не только содействовал их миролюбию и покорности, но в течение нескольких лет был громоотводом в Дагестане для разных лжеучителей и вредных нашему господству религиозных пропагандистов. От этого ученого человека Ермолов впервые узнал о происходящем в стране фанатическом брожении и о сущности нового вероучения, и хотя не придал ни тому, ни другому особого значения, однако, приехав в Кубу, вытребовал к себе Аслан-хана и приказал ему принять меры к прекращению беспорядков. Аслан-хан, приехав в Касум-Кент, призвал муллу Магомета, с ближайшими его последователями, и потребовал у пего отчета о его действиях. Мулла изложил ему в главных чертах сущность нового неизвестного дотоле тарикатского учения, а относительно народа сделал весьма интересное заявление, которое как нельзя лучше подтверждает нам всю бессознательность поступков большинства.

«Они в исступлении», сказал он, «и невинны в своих действиях, потому что не понимают, что делают; но эти [27] действия ясно показывают, что должно всем делать».

При этом мулла заметил Аслан-хану, что он сам не исполняет шариата, и т. д. Оскорбленный хан публично дал ему за это пощечину и при собрании народа некоторое время глумился над ним и его приверженцами. Однако на другой день хан успокоился, извинился перед обиженным, одарил его и новую беседу повел тихо и уступчиво. Мулла воспользовался этим, чтобы прельстить его своим красноречиям и, действительно, удачно подействовал на грубую натуру хана: последний увлекся словами оратора и склонился в пользу его учения, даже согласился с ним, что война против неверных (газават) законна и необходима. Однако, все-таки он велел Магомету быть осторожнее и оставить в покое Кюру и Казикумух; генералу же Ермолову донес, что им восстановлен полный порядок.

Но приказание Аслан-хана было уже несвоевременное, тем более, что Магомет ярагский был в то время не единственным проповедником нового учения в его стране; рука об руку действовал с ним и быстро выдвигался на народную арену знаменитый впоследствии представитель тариката, известный под именем сеида, Джемалэддин Гусейн казикумухский ¹⁸. Он был хорошо знаком Аслан-хану, потому что в юности служил у него письмоводителем. Когда же первые семена нового учения были заронены в Дагестан, Джемалэддин оставил его и примкнул к Магомету ярагскому, от которого принял тарикат. Кроме него, в плеяде Магомета насчитывались и другие преданные и многообещающие последователи, в [28] роде Кази-муллы, Гамзат-бека, Шамиля и других. Таким образом, пропаганда пустила корни достаточно глубокие, а разгуливавшие в то время в Чечне и Дагестане персидские и турецкие агенты ловко пользовались для своих целей этим неожиданным брожением в народе: они повсюду поджигали к восстанию и уверяли легкомысленное население, в особенности чеченское, что их державы окажут скорую и решительную помощь горцам. На этом основании мулла Магомет, в проповеди своей черкеевцам, соглашавшимся строго исполнять шариат, но отказывавшимся от газавата, говорил с восточною изворотливостью:

«Вы можете повиноваться и давать русским аманатов до тех пор, пока они сильнее вас; по наступит время, когда кто-либо из сильных владык востока, во славу корана, покорит русских — и вы тогда должны восстать против них и объявить газават. До тех же пор повинуйтесь им».

Не обратив никакого внимания на запрещение Аслан-хана, мулла Магомет деятельно продолжал свою пропаганду, но на политическое поприще он не выступал. В конце 1824 года он посвятил Джемалэддина в звание мюршида и велел ему также распространять новое учение. Аслан-хан, узнав об этом, пригласил к себе своего бывшего письмоводителя и хотел разыграть с ним сцену в роде той, которую устроил Магомету, но, пораженный его святостью и совершенным им чудом, будто бы приник и смирился. В таком положении было дело, когда в 1825 году Ермолов, увидев на чеченских событиях и на внутреннем состоянии Дагестана, что новое учение не безопасно, приказал Аслан-хану арестовать Магомета и доставить в Тифлис. Проповедник хотя и был арестован, но вслед затем, с согласия Аслан-хана, получил возможность бежать из Кураха в вольную [29] Табасарань. Вслед за ним и Джемалэддин бежал из Кумуха в Цудахар. По совпадению обстоятельств, есть повод предполагать, как увидим ниже, что в последовавшем в половине того же года восстании чеченцев, а затем и табасаранцев, Магомет принимал видное и решающее участие. В 1826 году он вновь появился в Яраге, но сколько времени там пробавлялся — неизвестно. Когда же в 1830-м году мюридизм разгорелся окончательно, и граф Паскевич настоятельно потребовал у Аслан-хана выдачи Магомета, то последний, при помощи владетеля, бежал в Аварию. Все подобные действия Аслан-хана остались безнаказанными, вследствие чего он продолжал их и далее в том же духе. После 1830 года имя муллы Магомета ярагского исчезает из истории — может быть, потому, что призвание свое он считал оконченным, так как в лице Кази-муллы, за которого, между прочим, выдал свою дочь, дождался, наконец, осуществителя своего учения ¹⁹. Что касается до Джемалэддина, то он проживал в Цудахаре до смерти Аслан-хана (1836) и затем, передавшись к Шамилю ²⁰, всем населением восточного Кавказа был признан устазом (учителем тариката) и сошел со сцены только по взятии имама в плен и по окончании войны. [30]

Не смотря на быстрое распространение нового учения, горцы усвоили себе значение слов мюршид и мюрид и обязанности этих лиц более или менее сознательно только с 1829-го года, т. е. с появления на политическом поприще Кази-муллы. Этот момент можно по справедливости назвать началом второго периода нового вероучения. Как в первом периоде оно было закрашиваемо и сглаживаемо словом "тарикат", возле которого вращались все проповеди муллы Магомета ярагского, так с 1829-го года оно отрешилось от этого слова и, облекшись вполне ясно для большинства горцев в политическую оболочку, явно приняло название мюридизма. Для нас оно еще года два продолжало существовать под первоначальным именем ,,нового учения", непонятного нам и малоизвестного, и ни в одной из наших официальных бумаг не называлось мюридизмом. В виду этого, период с 1824-го до 1829-го года включительно можно назвать, по отношению к горцам Дагестана, периодом брожения; что же касается чеченцев, то к ним в эти годы и подавно можно во всей полноте применить слова муллы Магомета, что "они не понимали, что делали". Главною причиною их неведения настоящего смысла учения и заблуждений в этом случае большинства было стремление некоторых ловких авантюристов достигнуть, при невежестве и предрассудках народа, своих личных целей, в жертву которым они, не стесняясь, приносили и идею нового учения, и благосостояние массы. Чем более они встречали всякого сумбура в понятиях своих соплеменников, и чем удачнее производили этот сумбур, тем для них казалось выгоднее. Вследствие этого, чеченцы, не имея под ногами твердой почвы, а также проповедников в роде муллы Магомета ярагского, направлявших [31] дело к раз обдуманной серьезной и важной цели, равным образом не имея среди себя противодеятелей, в роде шамхала тарковского, кадия Сеид-эфенди и других, зашевелились очень легко, скоро и поголовно. В то время, когда Дагестан, в лице Магомета ярагского, Кази-муллы и их пособников, строго обдумывал свою важную задачу, нимало не одобряя излишней поспешности Умалат-бека, строил и комбинировал ее на верняк — Чечня зажглась обширным пламенем и даже успела перегореть.

В двадцатых годах под именем Чечни (большой и малой) у нас разумелось пространство, границы которого были следующие: на севере река Сунжа от бывшего аула Самашки до аула Умахан-юрта, т. е. до того пункта, где она делает колено и перпендикулярно идет к северу на слияние с Тереком; на юге — линия поперек Черных гор от хребта Кере-лам на западе и верхнего течения р. Фортанги, спускавшаяся сейчас же книзу и перерезывавшая собою верховья р. Нетхоя, хребет Ялхорой-лам, верховья р. Гойты, истоки Энгелика, слияние Шаро-Аргуна и Чанты-Аргуна, реку Басс, реку Хулхулау — при впадении в нее речки Арджи-Ахк, и упиравшаяся в западную границу Ичкерии; на востоке — Ичкерия (горы Кожалик и Башиль-Ирзау-Кварта), р. Мичик и качкалыковский хребет, отделявший от Чечни кумыкские владения; на западе — река Фортанга, протекавшая по границе ингушевских племен, и прямая линия, проходившая от позднейшего Ачхоевского укрепления, перерезывавшая низовья р. Ассы и упиравшаяся в Сунжу у аула Самашки (в 4-5 верстах от аула Казах-Кичу). Восточный угол большой Чечни, имевший вид треугольника и заключавшийся между качкалыковским хребтом, западною [32] границею Ичкерии и р. Гудермесом, был занят мичиковцами, которые, принадлежа всецело к чеченскому племени, составляли однако отдельное общество и отдельную нашу административную единицу. Гористое пространство на севере между Сунжею и Тереком хотя и населено было сунженскими и надтеречными чеченцами, но в состав Чечни не входило. Восточный угол этого пространства — с севера по Тереку от ст. Николаевской до ст. Щедринской, с востока и юга по Сунже и с запада вдоль большой русской дороги от ст. Николаевской до кр. Грозной, занят был в восточной его половине брагунским обществом, с огромным аулом Брагуны, у истоков Сунжи, и в западной — староюртовскими чеченцами, с большим аулом Старым-Юртом, возле которого было выстроено Ермоловым в 1820 г. Горячеводское укрепление, получившее наименование Неотступного Стана и имевшее целью охранять и прикрывать сообщение между кр. Грозною и Тереком. Вся Чечня, с мичиковским обществом, имела вид неправильного прямоугольника и заключала в себе по прямой линии от запада к востоку 90-100 верст, от севера к югу 30-40 верст. Большая и малая Чечня разделялись от севера к югу рекою Аргуном, составлявшеюся из слияния двух упомянутых выше Аргунов — Шаро и Чанты, и впадавшею в Сунжу невдали от аула Тепли-Кичу (Гечю). Обе Чечни были обильно орошены реками. Главнейшие аулы в малой Чечне были: Бумут, Нетхой, Мартан, б. и м. Атага, Чахкери; в большой: Маюртуп на р. Гудермесе и на границе мичиковского общества, Гельдыген и Автуры на Хулхулау, Герменчук на Джалке и Шали. Построенная на Сунже в 1818 году, на окраине плоскости малой Чечни, крепость Грозная, была окружена несколькими [33] мирными аулами: Кули-Юрт или Кулиева деревня — вверх по Сунже, к ханвальскому хребту, версты две от Грозной, с 17 дворами; Сунженская деревня, с 100 слишком дворами; Амир-Хан-Кичу, имевшая до 60 дворов; вниз по Сунже — Ачагинская, с 120 дымами, разбросанными на протяжении двух верст. Все оне были населены мирными и преданными нам чеченцами ²¹. От Грозной на юг, к аулам б. и м. Атаги и Чахкери (у р. Аргуна), по длине тридцати верст, стлалась безлесная равнина, по безводности своей весьма мало населенная. Она в верхней части своей, в десяти верстах от Грозной, суживалась в так называемое ханкальское ущелье, постепенно расширявшееся к югу, имевшее в длину верст пять, и составлявшееся из двух совершенно отдельных хребтов, большого и меньшего, из которых первый, западный, называемый: Хан-Кала, ниспадал постепенно на запад к р. Гойте и на север к р. Сунже, а другой упирался юго-восточным своим выступом в Аргун. В северной части этого ущелья, на первой трети его протяжения, высился одиноко известный "ермоловский" курган; на юг от Хан-Кала, у р. Гойты, были остатки знаменитого аула Алды, состоявшего в начале нынешнего столетия из членов сорока фамилий, издававшего тон и звук населению малой Чечни во всех случаях его быта и дававшего лучших вожаков для вторжения в наши пределы, а против него на самой южной [34] оконечности меньшего хребта, почти над Аргуном — остатки другого знаменитого аула большого Чеченя, первого из всех аулов, основанного чеченцами по выходе их на плоскость в начале прошлого столетия, после того, как русские оставили ее и перебрались за Терек ²². Далее описываемая равнина стлалась на юг между р. Гойтою с запада и р. Аргуном с востока и оканчивалась клином в некотором расстоянии за аулом Чахкери, у подножия Черных гор и близь входа в аргунское ущелье — вполне таинственное и неведомое для нас в описываемое время. В 1824-1825 годах мы имели для движения из Грозной в Чечню только четыре дороги: через Хан-Кале и ханкальский хребет, которая была расчищена; через ханкальскую гору вблизи большого Чеченя, где лес был прорублен в 1821 году; ниже аула Хан-Кале, через Аргун, на поля аула Тепли-Кичу, где дорога была проложена в том же году и, наконец, выше Злобного Окопа, от аула Алхан-Юрта на поляны к аулу Дихи. Эта последняя была прорублена в 1825 году.

Но первым театром действий, порожденных на Кавказе мюридическим учением в его незрелой и нелепой форме, была не одна плоскость Чечни. Зараза быстро охватила собою часть кумыкских владений, качкалыковское и ауховское общества, Ичкерию, ингушевские владения и наконец Кабарду.

Кумыкские владения занимали обширное [35] пространство в следующих границах: с севера — р. Терек, с востока — берег Каспийского моря до устья р. Сулака, с юга — р. Сулак и границы Салатавии, с запада — границы Ауха и качкалыковский хребет. Западный угол этих владений между Тереком, истоками Сунжи, качкалыковским хребтом и рекою Аксаем принадлежал обществу качкалыков. На севере, там, где Терек делает изгиб, почти на половине расстояния между станицами Щедринской и Шелкозаводской, но ближе к первой из них, стояло у нас укрепление Амир-Аджи-Юрт, замечательное своею роковою судьбою в описываемую эпоху; на юге, у северной границы Ичкерии, на р. Аксае, было другое укрепление, получившее не меньшую известность по своей знаменитой обороне — Герзель-аул, возле аула Старого Аксая и недалеко от аула Кошкельды, приютившегося у подножия качкалыковского хребта, на речонке того же имени. Собственно же кумыки, делившиеся в 1820 годах на аксаевских, андреевских и костековских, занимали южный угол кумыкских владений между р. Аксаем с запада, южною границею кумыкских владений и по течению р. Сулака до Казиюрта включительно. В южной части этой территории, на границе с Аухом, на р. Акташе, близь огромного селения Эндери (деревни Андреевой, или, как называл ее Ермолов, города Андрея), недалеко от Воровской балки была выстроена в 1818 году крепость Внезапная, окончательно отстроенная в 1822 году; на севере же, у Сулака, откуда он поворачивает на восток к Каспийскому морю, был не менее важный и большой аул Костек; вся же верхняя часть кумыкских владений от Сулака до Терека была малонаселенная и преимущественно занятая кочующими костековскими и аксаевскими ногайцами. [36]

Кумыки были издавна нашими подданными, но, боясь чеченцев, которые в значительном числе переселились к ним, находились у них если не в совершенной зависимости, то, так сказать, в руках; они могли жить в полной безопасности не иначе, как войдя с своими утеснителями в разные связи, не исключая и родственных. Ни один из князей кумыкских не стал выезжать из дома без сопровождения чеченца. Кумыки, по принуждению. невольно участвовали в проделках чеченцев. Аксаевские, андреевские и костековские кумыки управляемы были, каждые отдельно, старшим по летам беем или князем и, вследствие этого, по большей части случалось, что управлял наименее способный. Народонаселение в этих владениях было незначительное и нравственностью не отличалось.

Ичкерия (ичи-ери — земля внутри, т. е. среди гор ²³) заключала в себе пространство приблизительно в тысячу квадратных верст и граничила к северу — землею качкалыков, к югу — андийским хребтом, к западу — мичиковским обществом, от которого отделялась хребтами Бащиль-Ирзау-Кварта и Кожалик, хребтом гор, составляющим левую сторону ущелья р. Басса и горою Пешхой-Лам, прилегающею к Шаро-Аргуну, к востоку — ауховским обществом. Ичкерия, принадлежавшая некогда аварскому хану, была заселена, начиная (если верить преданию) с 13-14 столетия, 18-ю фамилиями, вышедшими разновременно и почти исключительно из аула Нашахэ (нынешнего аргунского округа). В двадцатых годах в ней насчитывалось почти то же число аулов, что и теперь, т. е. до 40, но жителей тогда было более, чем в последних годах, не смотря на то, что Ведено не было еще резиденциею имама, [37] да и самого имама еще не было. Тогда, при Ермолове, в Ичкерии было до 15-ти тысяч душ обоего пола. К Ичкерии прилегало всею западною частью ауховское общество, которое имело с востока Салатавию и вместе с нею примыкало на севере к южной части кумыкских владений, а на юге граничило с Гумбетом.

Даже и в двадцатых годах чеченцы называли себя нахчой; у кумыков они известны были по имени ближайшей реки Мичика — мичикиш, в горах их называли буртель, а чеченцами они именовались безусловно с давних пор только у нас и у кабардинцев, от имени своего большого аула Чечень.

Чтобы судить о том, какая нравственная и духовная почва готова была в Чечне для нового вероучения, достаточно в немногих строках очертить состояние чеченцев и отношения их к нам до первой минуты появления в их стране пропаганды. Племя это в отдаленное время составилось из 59-ти отдельных фамилий, вышедших постепенно от верховьев Аргуна и подножия снегового хребта, большею частью недружелюбных друг другу, из которых каждое называлось именем своего родоначальника и занимало особую территорию. Это были в своем роде мелкие республики, единство которых заключалось только в языке и религии. Недостаток единодушия между фамилиями был причиною их политического ничтожества и легкости, с которою мы первоначально на них влияли. Хотя впоследствии они нередко соединялись для того, чтобы нам противодействовать, но эти союзы, по миновании надобности, так же быстро распадались — преимущественно в большой Чечне — как и составлялись. Полная и совершенная общность, не прекращавшаяся до конца пятидесятых годов, является в первый [38] раз в Чечне лишь в 1825 году, по случаю нового религиозного учения; а потом, благодаря тому же учению и особым политическим обстоятельствам, она постепенно крепнет в 1830-х годах и, наконец, вследствие влияния и власти Шамиля, окончательно закаляется в сороковых годах, когда происходит политическое перерождение Чечни.

Наше решительное влияние над чеченцами с первых дней прибытия на Кавказ Ермолова, а затем пропаганда, занесенная сюда из Дагестана от проповедей муллы Магомета, окончательно уничтожили у чеченцев то равенство, которое между ними существовало всегда. С этого времени, когда наша власть, а затем и необходимость общей пользы заставили их избирать, а иногда и невольно признавать среди себя распорядителей или старших, слово "уздень", т. е. вольный, независимый, пропадает у них окончательно; Шамиль же и совсем доконал эту вольность и равенство, хотя природного стремления к ним не мог, в силу естественного родового закона, истребить у них в крови. Но для его целей достаточно было и внешности, т. е. уничтожения узденства. Таким образом, чеченцы, увлекшись новым вероучением и будучи приведены в необходимость втянуться в особые политические потрясения, которые были его последствием, сами себя добровольно и вполне необдуманно поставили между двух давлений — нашим и со стороны Шамиля, и этим решительно убили свое родовое демократическое и патриархальное начало. Малая Чечня боролась против этих двух своих недугов несколько долее большой, но это потому, что политические ее побуждения и религиозные верования были крепче.

Малочеченцы, углубившись в трущобы Черных [39] гор до второй их гряды, называемой Лысыми горами, были сильнее ограждены в своей самобытности и независимости этими самыми природными охранами и имели возможность не только более успешного удержания при себе главного фактора народного быта — религии, но и возможность постепенного саморазвития на этом пути. Благодаря более выгодным условиям своей жизни и своему шейху и имаму Мансуру, они еще в конце прошлого и в начале нынешнего столетия знали шариат и исповедывали все его строгие правила, охраняя его неприкосновенность вместе с своею собственностью. Большечеченцы же, обязанные своим существованием щедрой природе, положившей начало народному безделью и лени, были беспечны в жизни и равнодушны к религии и вследствие этого скоро позабыли ее настолько, что к описываемому времени имели о ней слабые и сбивчивые понятия. Глубокие традиции исчезли; их заменили собою легкомыслие, легковерие и преданность дикой свободе, которую правильнее назвать распущенностью и необузданностью; отсюда явилась страсть и к авантюризму, и Чечня стала гнездом разбойников; все посторонние злодеи принимались здесь весьма дружественно, и ими быстро увеличивалось население. Незнакомые с истинами шариата и преисполненные разными религиозными бреднями, большечеченцы в особенности представляли отличную почву для эксплуатации ее решительными и предприимчивыми шарлатанами. Мы постоянно боролись с этим народом, тратя силы, время и средства; ему же нипочем были все лишения этой борьбы, потому что, благодаря своей праздности, а вследствие этого и нужде, он терпеливо сносил все невзгоды, в надежде их возместить каким-нибудь удачным разбойничьим предприятием. Таким [40] образом, все усилия наши к обузданию его оставались безуспешными. Уразумев, что для нас было их трудно наказывать, чеченцы еще более ободрились, а со времени неудачного похода в их землю в 1810 году начальника кавказской линии генерала Булгакова пришли к окончательному убеждению, что они неодолимы и стали разбойничать не в пример пуще прежнего. Ко времени прибытия Ермолова, грабежи и увлечение в плен жителей Кавказской губернии и пограничных казаков дошли до крайнего предела. Ермолов, сознавая, что наказаниями и силою оружия их укротить нельзя, поспешил в 1818 году осуществить мысль князя Цицианова и построил кр. Грозную. Этим он предположил, так сказать, сесть им на шею и, содержа их в постоянном страхе насчет внезапных набегов, заставить их думать более о собственной защите, чем о нападениях. Что касается деревень, лежавших по правому берега Терека и считавшихся покорными, но в сущности бывших всегда убежищем немирных и разбойников, то относительно их и преимущественно их владельцев были преподаны самые строгие правила послушания и — в первый раз — отбывание, вместо дани, воинской повинности.

Привыкшие к своеволию и безнаказанности, чеченцы, однако, не уверовали в силу мероприятий и в решимость Ермолова и не прекращали своих разбоев. Тогда в 1819 году он собрал отряд и жестоко наказал их, в сентябре и октябре, поражением и разорением их селений: Дадан-юрта, Алдероя и других. Они дрались с отчаянием, но, наконец, сраженные тем ужасом, который порождает неотвратимая и суровая кара, разрушающая всякое очарование и самоуверенность в неуязвимости, они до конца 1821 года жили [41] относительно тихо и спокойно: когда же время сгладило впечатление прошлого, они опять стали нам давать знать о своем зловредном и преступном существовании. Тогда Ермолов, проезжая в это время из Петербурга в Грозную, поручил командиру 43-го егерского полка полковнику Грекову 1-му напомнить им дадан-юртовскую встречу. Произведя экспедицию в лесистую часть Чечни, Греков еще раз кровавым образом внушил нашим беспокойным соседям убеждение в том, что раздолье и безнаказанность для них миновали. Этими наказаниями не исключались и правильные экспедиции в Чечню, которые со дня заложения кр. Грозной повторялись ежегодно и имели целью проложить туда удобные или по меньшей мере безопасные дороги, в особенности через ханкальский хребет, и оттеснить население подальше от наших границ, а следовательно и от всякого соблазна, который им представляло близкое соседство с нашими населенными пунктами. В особенности была чувствительна для чеченцев и сравнительно плодотворна для нас экспедиция Грекова в 1822 году, во время истребления Шали и движения в землю качкалыков.

Наша настойчивость к окончательному укрощению и умиротворению чеченцев, может быть, тогда же привела бы к желанной цели, потому что благоразумная часть населения и избегала, и отказывалась воевать с нами, сберегая свои семейства и свое достояние; но злополучная и гибельная для чеченцев равноправность, в силу которой на сходках при решении общественных вопросов голос одного искателя приключений разрушал миролюбивое решение всего собрания, была постоянным поджигающим средством, не допускавшим нас окончательно затушить пожарище. А если притом такой искатель приключений имел [42] относительно нас свои особые враждебные счеты, виды и намерения, да притом, в силу ли известного удальства или других подобных заслуг и качеств, пользовался более или менее выдающимся положением, то, понятно, что самые благонамеренные побуждения разумной часта собрания оставались бессильны и бесследны. В людях же подобного сорта, всегда почему-либо нам недоброжелательных и, сверх того, таких, которым терять было нечего, недостатка не существовало. Поэтому и не удивительно, что борьба наша с чеченцами, порождаемая и поддерживаемая не взаимными политическими тенденциями и не отстаиванием ими своей независимости, а исключительными и совершенно частными стремлениями, вытекавшими из склада их жизни и условий внутреннего быта, была как бы бесконечною. Лучший образчик этой борьбы представляют нам годы, начиная с 1823-го и до половины 1826-го, а полнейший, всесторонний и законченный тип искателя приключений, орудовавшего этою борьбою — личность некоего Бейбулата Таймазова, жителя с. Маюртупа. Многолетняя, часто весьма пагубная для нас, его деятельность тесно связана с отношениями его к Грекову, который, наконец, и пал роковою жертвою их в разгаре своей жизни и боевой славы.

Этот выдающийся генерал начал свою службу на Кавказе унтер-офицером в кабардинском полку 1-го января 1805 года и через семнадцать лет, вполне по заслугам, достиг чина генерал-маиора. Происходя от небогатых дворян-помещиков Слободско-Украинской губернии, Николай Васильевич Греков 1-й не получил широкого образования, но восполнял его с избытком природными способностями, умственным развитием, самоучением и практикою. Не сходя с [43] боевого поля в течение первых девяти лет, он, за отличие в 1812 году при усмирении Кахетии, возмущенной беглым царевичем Александром, был произведен в штабс-капитаны и зачислен в лейб-гвардии измайловский полк; в декабре 1816 года он назначен был командиром 16-го (переименованного затем в 43-й) егерского полка, а в марте 1822 года произведен в генерал-маиоры, с назначением командиром 2-й бригады 22-й пехотной дивизии. Ермолов был чрезвычайно расположен к нему и безусловно доверял ему, потому что видел в нем честнейшего, беззаветно храброго и весьма распорядительного офицера. Греков и на самом деле соединил в себе все эти прекрасные качества; кроме того, он владел лучшими свойствами души и сердца, но имел недостатки, те именно недостатки, которые были вредны только для него одного. Прежде всего в нем сильно развито было чрезмерное самомнение, которое могло быть, с одной стороны, последствием жизненных удач и быстрого возвышения, а с другой — действительно, обширного знания среды, в которой он стоял, и дела, которым руководил. Последнее условие развило в нем гордость, излишнее самолюбие, упрямство и ту самоуверенность, которая не допускала ни советов, ни возражений. Умев сдерживать эти свойства там, где условия жизни ставили его в соприкосновение с людьми, заслужившими его внимание или уважение, он давал им простор, когда лицом к лицу встречался с обманом, вероломством и всеми подобного рода преступными наклонностями. Греков был совершенно в духе Ермолова, который, с производством его в генералы, вверил ему начальствование на передовой чеченской линии. Вращаясь несколько лет среди [44] чеченцев, зная их быт, малодушие, бесхарактерность и преступные побуждения, Греков смотрел на этот народ с весьма невзрачной для него точки зрения, и не только в разговоре, но и в официальных бумагах называл его не иначе, как "сволочью", а всякого представителя из среды его — "разбойником" или "мошенником". Так отнесся он и к Бейбулату Таймазову, когда тот, по назначении его начальником линии, явился к нему в Грозную засвидетельствовать свое почтение. Греков не только не подал ему руки, не усадил и не угостил его, как это делали многие наши офицеры и даже начальники, куначившиеся с ним и получавшие от него иногда мелкие услуги, но принял его сурово, презрительно и оскорбительно. А между тем, Бейбулат был известен среди чеченцев удалью, бесстрашием, вообще "джигитством", которое они беспредельно уважали в каждом; он имел нередко решающий голос на общественных сходках, и тогда его считали поборником народных интересов. Словом, Бейбулат был одним из видных людей в большой Чечне, и воззрения на него Грекова далеко не сходились с воззрениями тех, кому он принадлежал близко и непосредственно — из чего следует, что не всяк тот разбойник и мошенник, который нам кажется или для нас в действительности служит таким. В этом взгляде Грекова была большая ошибка. Зная себе цену у себя дома, и будучи избалован нами же, Бейбулат вскипел от негодования за незаслуженное, по его мнению. обхождение с ним Грекова и тут же дал клятву отомстить за причиненную ему обиду. Смешно даже и подумать, что этот ничтожный случай был основанием и зародышем нашей войны с чеченцами, которая столь многие [45] годы истощала наши силы и средства. После недружелюбного свидания с Грековым, Бейбулат Таймазов перестал являться в нашем офицерском кругу и весь отдался интересам своих соплеменников, т. е. хищничеству и искательству русских голов. В течение почти всего 1822-го года имя его стало фигурировать в разных нападениях на наши границы и с каждым днем приобретало у чеченцев все более и более веса и значения. Похождения Бейбулата, наконец, сделались для нас настолько чувствительны, а замыслы вообще настолько обширны, что в конце года целые аулы, в роде Мискир-юрта на Джалке и Кавсура, изменили данной ими присяге и явно вышли из повиновения, а другие, как Шали, малая Атага, заволновались глухо, но весьма заметно. Греков вынужден был испросить разрешения корпусного командира приступить к военным предприятиям, которые если бы не укротили, то хоть по крайней мере устрашили бы чеченцев. Преследуя последнюю цель, он избегал продолжительной экспедиции, в которую мог бы ввязаться, будучи к ней вовсе не приготовлен. Ермолов согласился.

Греков ограничился демонстрациями: 6-го февраля 1823-го года он выступил из ст. Наурской к кр. Грозной, распустив слух, что оттуда потянется к Преградному Стану и, соединясь там с ингушами, двинется в Чечню. Он не торопился приводить в исполнение свои распоряжения и три дня оставался в Грозной под видом особых приготовлений, которыми хотел устрашить чеченцев. В это же время владикавказский комендант полковник Скворцов, составя небольшой отряд, также пришел в Преградный Стан, приказав ингушам собраться сюда для присоединения [46] к остальным войскам. Получив об этом сведения, чеченцы созвали большое сборище, чтобы обсудить, как им действовать. Большинство решило смириться и просить пощады, но немногие, в том числе и Бейбулат, разрушили это намерение. 12-го февраля Греков двинулся к Хан-Кале, на другой день расчистил там лес и 14-го числа возвратился в Грозную. Выступлением к Хан-Кале он достиг цели: отложившиеся аулы, боясь его посещения, прислали старшин с изъявлением покорности и дали аманатов из лучших фамилий; другие смирились и обещали жить тихо. Словом, вся Чечня, кроме трех ичкеринских деревень, части гехинцев и Бейбулата с его партиею, выразила нам совершенное смирение и преданность, в которые, между прочим, Греков верил очень мало ²⁴. Относительно оставшихся непокорными он отложил свою деятельность до будущей зимы, а что касается умиротворенных, то он не ошибся: они только кое-как дотянули в этом состоянии полтора года — и то лишь потому, что не являлось острых поводов к новому возбуждению; по истечении же этого срока все переменилось, благодаря Бейбулату, который посетил Дагестан и уловил там в проповедях муллы Магомета, а равно в общем брожении умов, именно то, что ему ее доставало.

Комментарии

1. "Сборник сведений о кавказских горцах".

2. В Турции насчитывается до 32-х духовных монашествующих орденов, известных под общим именем дервишей (уничиженных или уничижающихся), среди которых весьма известен орден накшубандисов. В последователи его вступают преимущественно самые знатные люди.

3. Нужно иметь в виду, что чины шамхала и всех ханов были ими не выслужены, а Всемилостивейше дарованы.

4. Поход генерала Ермолова в Дагестан и наказание акушинцев.

5. Один из интересных образчиков этих недружелюбных отношений приводит сам Ермолов в своих записках: мать аварского хана, имевшая двух дочерей в замужестве за шамхалом, просила письмом акушинского кадия, чтобы он старался схватить шамхала и доставил бы ей удовольствие напиться его крови. Эта, по словам Ермолова, «гнусная старуха» была в 1820 году отправлена в Россию.

6. Это был незаконный сын низложенного Ахмет-хана и его не нужно смешивать с Сурхай-ханом казикумухским.

7. Законный сын Ахмет-хана.

8. Кюринское ханство составляло прежде часть казикумухского. Эта часть была выделена и отдана во владение Аслан-хана в виде наказания Сурхай-хану за все его злодеяния и за участие против нас в враждебных действиях дагестанцев. Сурхай-хан после этого бежал в Турцию но в командование генерала Ртищева возвратился, изгнал посаженного вместо него владетеля и опять вступил в управление, оставшись безнаказанным. Таким образом, только Ермолов порешил его окончательно. Из этого очевидны те отношения, которые должны были существовать между этими двумя владельцами.

9. Предписание Ермолова генерал-маиору барону Вреде от 4-го марта 1819 года.

10. По истреблении аварского ханского дома в 1834 году, Аслан-хан был назначен главнокомандующим временно управлять и Авариею, и послал туда вместо себя своего племянника Хаджи-ягья, известного своею преданностью мюридизму и передавшегося Шамилю, у которого был наибом. Сближая этот факт с предоставлением в управление Аслан-хана в 1820 году ханства казикумухского, и имея в виду, что он вселил об этом первую мысль Ермолову чрез посредство некоторых казикумухцев, а следовательно при помощи происков, нельзя не прийти к заключению, что Аслан-хан, не останавливаясь ни перед какими, даже злодейскими, средствами, видимо добивался соединения под своею властью главных провинций Дагестана. Уж не думал ли он и в самом деле достигнуть звания владетеля или правителя если не всего Дагестана, то большей части его?

11. Мехти-хан оставил владение и бежал в Персию вследствие наветов, взведенных на него наследником, и опасаясь обвинения в дурном управлении.

12. Ермолов прибыл в Тифлис 10-го октября.

13. Князь Цицианов покорил элисуйские владения, джарскую область, Шурагель, ханства; ганджинское, нухинское, карабахское, ширванское, дербентское, кубинское и талышинское; княжества: Мингрелию, Имеретию, Гурию и Абхазию.

14. В 1819 году, по просьбе Ермолова, грузинский корпус был усилен егерскими полками; 41-м (апшеронским), 42-м (ширванским), 43-м (куринским), 44-м (тенгинским), навагинским и мингрельским.

15. Война за веру.

16. Здесь он разумел Аслан-хана Казикумухского-кюринского.

17. Из записок Ермолова видно, что родной племянник и зять шамхала участвовал в декабре 1819 г. в сражении против нас при с. Лаваши, где мы имели дело с двадцатитысячным союзным скопищем. Конечно, этот племянник и зять был никто иной, как Умалат-бек, потому что другого лица, со всеми этими признаками, в роду шамхала в то время не было. Отношения его к Верховскому объясняются, вероятно, или прощением его вины, или просто добродушием командира куринского полка., принявшему в нем участие и поддавшегося в этом случае существовавшему у нас издавна обычаю куначиться с горцами. Может быть, Умалат был ему даже нужен.

18. Сеид — царь, владетель. Это название принадлежит только потомкам Магомета.

19. Эти данные заимствованы из статьи «Казикумухские и кюринские ханы», напечатанной во II выпуске Сведений о кавказских горцах. Оне несколько расходятся с сказаниями г. Окольничего («В. Сб.» 1859 г .№ II), что «мулла Магомет в 1825 г бежал из-под ареста в с. Маджалис, кончил свою деятельность и более не появлялся на родине». Далее у г. Окольничего читаем: «вовремя похода на Дербент (1831 г) Кази-мулла приглашал Магомета с собою в горы. Последний, не считая пребывание свое в Маджалисе совершенно безопасным, охотно переселился в глубь Дагестана; там он окончил свою жизнь, не принимая ни малейшего участия в кровавой драме мюридизма.»

20. Шамиль женился на дочери Джемалэддина — Загадат и своих двух дочерей выдал за сыновей его.

21. В скором времени одна из ближайших к кр. Грозной деревень получила название Сорочан-Юрт. Нет сомнения, что этим названием она обязана фамилии командира 43-го егерского полка подполковника Сорочана, который постоянно находился в Грозной со штабом и с гарнизоном своего полка и был популярен среди населения. Иначе и предположить нельзя, так как ни на татарском, ни на чеченском языке нет слова «сорочан». Неизвестно только, была ли эта деревня вновь заселена или переселена после событий 1825 и 1826 гг., или же переименована.

22. Впрочем, перебравшись за Терек, мы все-таки считали эту плоскость своею и отдавали пока населявшим ее чеченцам на условиях. Неисполнение ими этих условии породило столкновение и потом перешло в открытую войну.

Аул большой Чечень был чрезвычайно обширен. Есть предание, что один всадник, желавший его объехать, наморил коня. Чечень вел большую торговлю и имел много лавок; в среде населения его было значительное количество торгующих армян и евреев. («Сб. св. о кавк. горцах»).

23. Ичкерия, действительно, находится среди Лысых и Черных гор.

24. Донесение Грекова генерал-маиору Сталю 2-му от 18-го февраля 1823 г. № 17.

Текст воспроизведен по изданию: Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // Кавказский сборник, Том 10. 1886