Пристальное — на документальном и аналитическом уровне — внимание общественности к проблемам истории Чечни во многом связано с тем, что «мятежный этнос», герой нашей публикации, на протяжении столетий то исчезал с геополитической карты мира, окутанный облаками своих величавых гор, то появлялся вновь. Чаще всего его появления на общем историческом полотне: Кавказ, Ближний Восток, Юг России — сопровождались громом сражений и суетой политических хитросплетений.

Историки ХIХ-ХХ вв. плотно укрывали «неудобную» конфигурацию отношений «мятежного этноса» и российских властных структур. Независимо от того, был ли это царский имперский Петербург или большевистская Москва. Понадобится работа двух или трех поколений историков, чтобы ввести в научный оборот тщательно сопоставленные и выверенные документальные источники, которые позволят скорректировать ряд расхожих, но шатких мнений.

Источниковая база истории вайнахских сообществ либо крайне ограничена из-за отсутствия устойчивой письменной традиции, либо содержит противоречивые материалы, в лучшем случае исходящие даже не из среды соседних этносов, которые шли по своему пути развития и, разумеется, имели собственный взгляд на события в среде чеченцев и ингушей. Архивы Турции и Ирана, по сути, недоступны в разделах, касающихся политики Стамбула и Тегерана на Северном Кавказе в XVIII — начале XX в. Документы российских архивов только в последнее время стали обретать ожидаемую полноту и корректность, без изъятий и подчисток, чем в равной мере грешили фондообразующие учреждения царской и советской России (Документальная история образования многонационального государства Российского. М., 1998. Книга первая. Россия и Северный Кавказ в ХVI-ХIХ веках).

Известно, что на территории Чечни, Ингушетии, Дагестана многочисленные поселения людей существовали, по археологическим данным, уже более 30 тыс. лет назад. Вся горная часть нынешней Чечни и Ингушетии была освоена человеком. К началу I тысячелетия до н. э. местное население [22] овладело культурой не только бронзы, но и железа. Этапы хозяйственного развития в регионе вполне соответствовали общим цивилизационным процессам на Кавказе и в Передней Азии.

Несколько сложнее обстоит дело с антропологическим и языковым типом племен — обитателей умопомрачительных по красоте и трудности для передвижения перемежающихся горных и равнинных земель от р. Кубань до Дагестана. Принято считать установленным автохтонность чеченцев, ингушей, аккинцев (Республика Дагестан) и кистинцев (Республика Грузия), а также родственных им бацбийцев (Республика Грузия). Вместе они (общий этноним — вайнахи) составили союзы вайнахских племен (См.: Волкова Н. Г. Этнонимы и племенные названия Северного Кавказа. М., 1973; Чеченцы: История и современность / Сост. и общ. ред. Ю. А. Айдаев. М., 1996. С. 139-150,185-209 (далее — Чеченцы)). В языковом отношении вайнахи принадлежат к особой кавказской языковой семье, отличающейся от всех языковых систем древних и последующих цивилизаций.

Постепенно наиболее распространенный среди нахской (вайнахской) языковой группы чеченский язык разделился на ряд говоров и диалектов. Это нашло отражение в тексте ряда публикуемых ниже документов. Когда в тексте упоминаются, например, шатойцы, аккинцы (ауховцы) и т. д., то речь идет в первую очередь о диалектах: чеченском плоскостном (равнинном), чеберлоевском, майскинском, аккинском, мялхстинском, а также нескольких говорах: шаройском, шатойском, надтеречном, ичкеринском и др. За исключением аккинцев (ауховцев), носители этих диалектов и говоров проживали и живут на территории Чечни и дали названия соответствующим «обществам» (сообществам).

Обращаясь к седой древности Северного Кавказа, отметим, что географы и историки Древней Греции и Рима оставили нам ряд любопытных наблюдений за тем, как формировался особый уклад жизни и мировосприятия племен Северного Кавказа, оказавшихся в центре, говоря современными терминами, цивилизационной контактной зоны Центральная Азия — Европа.

В IX-VIII вв. до н. э. на Северный Кавказ вторглись киммерийцы, а затем из Азии — скифы. К эпохе Великого переселения народов на большей части Северо-Западного Кавказа проживали упоминающиеся в публикуемых документах предки адыгов — адыгейцев, черкесов и кабардинцев, будущих военных соперников и союзников чеченцев. На северо-востоке обосновались ираноязычные племена сарматов и аланов. Под давлением новых пришельцев из Азии — гуннов (IV в. н. э.) аланы отошли в районы Северной и Южной Осетии.

Еще три-четыре столетия потребовалось, чтобы аборигены Северного Кавказа разбились на обособленно развивавшиеся группы: на западе — адыгов, на востоке — чеченцев, ингушей и народов Дагестана. Между ними оказалось ираноязычное осетинское население.

В VII в. н. э. вайнахские племена, часть дагестанских и осетины вошли в Хазарский каганат. Огромное государство простиралось в низовьях Волги, [23] занимало северо-западную часть Прикаспия, Северный Дагестан. Один из административных центров Хазарии находился на территории Чечни.

Именно вайнахи в VIII в. содействовали отражению походов войск Арабского халифата из Дагестана на плоскостную и в нагорную Чечню. Ослабленный борьбой со славянами каганат пал, но изменилась и ситуация в землях вайнахов.

Сравнительная изолированность чеченцев и ингушей суровыми горными хребтами, перманентная борьба за самостоятельность на уровне племени, клана (тейпа) формировали определенные социокультурные константы вайнахов. Это — вошедшая в генотип привязанность к «малой родине», неколебимая уверенность в приоритетах тейповой социальной организации, позднее — столь же полная уверенность в своей миссии среди народов, принявших ислам (См.: Дегоев В. Имам Шамиль: пророк, властитель, воин. М., 2001. С. 15-22; Россия и Северный Кавказ в ХVI-ХIХ веках. Документальная история образования многонационального государства Российского / Ред. Г. Л. Бондаревский, Г. Н. Колбай. М., 1999. С. 12-14 (далее — Россия и Северный Кавказ)).

Термин тейп (тайп) употребляется в ряде приводимых ниже документов. Сложилась оценка тейпа как патриархальной экзогамной группы людей, объединенных общим предком. Члены тейпа веками пользовались одинаковыми личными правами, были связаны кровным родством по отцовской линии. Хозяйственную основу тейпов составляли примитивные и замедленно развивавшиеся (после Великого переселения народов и этнических подвижек IV-IХ вв.) производственные отношения (См.: Чеченцы. С. 185-190; Мамакаев М. Чеченский тайп в период его разложения. Грозный, 1973. С. 15-28).

Отсутствие у вайнахов сложившейся государственности при наличии более многочисленных воинственных и быстро (по историческим меркам) менявшихся — как в этническом, так и в конфессиональном плане — соседей (аланы, гунны, адыги, грузины и т. д.) сильно повлияло на устойчивость тейповой организации. Синдром постоянной внешней угрозы и вторжения врага на «малую родину» придавал внешние (и не только) стимулы соблюдению боевого равенства, беззаветной защите интересов семьи, рода.

В освещаемый в нашем разделе период с относительной точностью можно было насчитать до ста тридцати тейпов. Характерно, что в XIX в. каждый чеченец, претендовавший на принадлежность к коренным тейпам Чечни, был обязан, не сбиваясь, назвать не менее двенадцати своих прямых предков по мужской линии, желательно с указанием мест их захоронения. Последнее вполне объясняет особое отношение чеченцев к нерушимости мест вечного покоя предков.

Старейшины и вожди (условно говоря) чеченских тейпов формально соблюдали принципы тейповой демократичности, что выражалось в их личном труде и показном аскетизме. С приходом ислама вожди часто совмещали авторитет знатоков обычного права — адата и исламского права — шариата (как правило, только основ). [24]

В ряде публикуемых документов можно проследить эволюцию тейповой организации чеченского общества конца XVIII — начала XIX в.

Важно отметить, что на протяжении тысячелетней истории тейпов их экономической основой были скотоводство, земледелие и охота. Столь же важной частью жизни, ее внеэкономической объединяющей силой было военное дело.

Когда не существовало прямой внешней угрозы, родовые старейшины укрепляли свою личную и наследственную власть за счет набегов: захватывали пленных (они становились домашними рабами, объектами обмена), угоняли скот, подвергали разграблению многочисленные, но не столь воинственные, оказавшиеся в данный момент ослабленными тейпы.

Обычное право чеченских и ингушских «обществ» (т. е. объединений нескольких кланов или тейпов) поощряло такую практику как некую форму «патроната» «сильных» (воинственных) тейпов над «слабыми». Наряду с кровничеством, черты подобного патроната сохранялись вплоть до прошлого, XX в. Искусственная реанимация или отголоски этого обычая относятся, как правило, к периодам обострения социальной напряженности в чеченских и ингушских социумах.

Письменные источники сопредельных народов (Грузии, Армении и др.) с эпохи Средневековья (ХIV-ХVII вв.) отмечают как специфику чеченских тейпов обычай байтал ваккхар (раскулачивание, лишение большей части имущества и влияния). Он применялся к членам тейпа, склонным к авторитаризму и феодально-аристократическим поползновениям в быту — в духе южно-кавказских, турецких или иранских пашей, беев, мурз и т. д. Исключения делались для особых случаев и особых личностей, о чем говорят приводимые в сборнике документы о шейхе Мансуре, имаме Шамиле и др.

По-видимому, первые устойчивые контакты восточных славян с дагестанскими и вайнахскими воинскими отрядами относятся к 40-60-м гг. X в., когда славянские дружины в походах против Хазарского каганата, претендовавшего на часть Древнерусского государства, сражались совместно с аланами, лезгинами и их соседями — вайнахами. Воссоединение Таманского полуострова (с городом-крепостью Тмутаракань) с основной частью Древней Руси повлекло за собой подчинение древнерусским князьям части земель адыгов, в будущем (ХVII-ХIХ вв.) военных союзников чеченцев. Однако и Тмутаракань стала неоспоримым (даже для некоторых жестко антимосковски настроенных современных чеченских идеологов) фактором процессов культурного и торгового обмена, которые развивались в регионе.

В VI в., т. е. почти на два века раньше проникновения ислама, на Северном Кавказе начало распространяться христианство. Потомки аланов — осетины исповедуют христианство с X в. Множество бережно хранившихся до трагических событий 1990-х гг. памятников христианской культуры было сосредоточено в Ингушетии, в Ассинской котловине, которая известна в мире как очаг средневекового христианства вайнахских племен (Россия и Северный Кавказ. С. 15). [25]

Огромный урон дальнейшему сближению народов Чечни, Ингушетии и Дагестана нанесли вторжения монголо-татарских орд в XIII в. и войск шаха Тимура в конце XIV — начале XV в. (Гасанов М. Р. История Дагестана с древности до конца XVIII в. Махачкала, 1997. С. 83-85; Роль России в исторических судьбах народов Чечено-Ингушетии (XIII — начало XX в.) / Сост. Ш. Б. Ахмадов. Грозный, 1983. С. 6-11)

Знаменитый своим сопротивлением царским войскам чеченский город Кумух (см. док. № 10) восемь раз был взят, разрушен золотоордынскими войсками и вновь возрождался как оплот сопротивления.

В конце 90-х гг. XIV в. первую «комплексную» экспедицию в Горную Чечню предпринял «великий хромец», создатель мощной центрально-азиатской державы шах Тимур (Тамерлан). Вырубая леса, уничтожая все живое, его войска проложили дороги смерти к потаенным горным святыням вайнахов и осквернили память предков. Завоевания тимуровских воинов в землях чеченцев были недолгими, но сокрушительными по экономическим и социально-психологическим последствиям.

Установка уцелевших горных тейпов, что «всякий чужак — враг, убей его или заставь работать на себя», и хозяйственный застой все больше отодвигали ингушей и чеченцев от общего цивилизационного пути народов Северного и Южного Кавказа.

В XVI-XVII вв. чеченцы и ингуши, ослабленные тремя столетиями непрерывного противостояния тюрко-монгольскому нашествию, так и не обрели ни национально-племенного единства, ни основ государственности. Продолжалась борьба за выживание, за то, чтобы не быть под властью «сильных» правителей. Таковыми для них являлись кабардинские феодалы, державшие Дарьяльский проход «на замке» от чеченцев, стремившихся попасть к родственным тейпам кистинцев в Грузии. Правители Дагестана (например, шамхалы Казикумухские, неоднократно упоминаемые в документах, и аварские ханы) при каждом удобном случае брали «под свою руку» воинственных и верных вайнахов.

Эти обстоятельства в определенной мере объясняют настороженность или, в лучшем случае, враждебную отстраненность, с которой чеченцы и ингуши встречали в XVI-XVII вв. «славянское», российское возвращение на Северный Кавказ.

Присоединение к России Казанского ханства (1552), затем Астраханского (1556) и разгром масштабного крымско-турецкого похода (1569) через Астрахань и Дагестан на Иран принципиально изменили расстановку сил на Северном Кавказе. По инициативе черкесских, в том числе адыгских и кабардинских, князей в 1550-х гг. устанавливается суверенитет московского государя над землями Северного Кавказа. Для чеченцев и ингушей это означало, что теперь Крымское ханство (всегда видевшее в вайнахах потенциальных союзников Стамбула и Бахчисарая в борьбе за влияние в Прикаспии и на Северном Кавказе, в нескончаемой череде войн с Ираном и Россией) утратило возможность оказывать на них прямое или косвенное давление. [26]

Присоединение к Русскому государству Большой Ногайской орды и Большой Кабарды (1556-1558), строительство русской крепости «Терский городок» в устье р. Сунжи, на Нижнем Тереке, т. е. севернее г. Гудермеса, на территории современной Чечни, несмотря на ряд осложнений в ходе борьбы Москвы со Стамбулом и Тегераном, фактически означали, что к началу XVII в. плоскостная Северная Чечня и часть Ингушетии, подвластные кабардинским правителям, вошли в состав России. Это был замедленный (из-за ряда внутренних причин и особенно из-за турецко-иранского соперничества за влияние в регионе), но объективный в своей динамике процесс. Во-первых, он носил добровольный характер для фактических правителей этих земель — кабардинских князей. Во-вторых, был установлен хотя бы относительный барьер межплеменным распрям, набегам и работорговле в этой части Северного Кавказа.

Первое документально зафиксированное посольство в Москву (1588-1589) от чеченских и ингушских тейпов, подвластных Ших-мурзе Окоцкому (Ших-мурза Окоцкий — Ушаромов), било челом «государю царю и великому князю (Федору Иоанновичу. — В. Ш.), чтобы государь [...] Шиха князя [...] пожаловал и держал под своею царскою рукою; а он государю рад служити и со государевыми воеводами с терскими на всякого государева недруга стоять хочет, и где государь велит ему идти на свою государеву службу, и он готов на государеву службу, да и сына своего хочет ко государю послати в службу» (Цит. по: Россия и Северный Кавказ. С. 200; Ахмадов Я. З. Первое вайнахское посольство в Москву (1588-1589 гг.) // Роль России в исторических судьбах. С. 18-30).

Заинтересованность в сотрудничестве проявляли обе стороны — и царь Федор Иоаннович, и посланцы вайнахских земель. Для российской стороны особенное значение имели уверения в том, что «Шевкальской князь, и Черкасские князи, и Горские, и Окутцкие, и Оварский царь [...] и все тамошние государи около Хвалимского (Каспийского. — В. Ш.) моря все государю царю и великому князю добили челом и учинилися все под государя нашего под царскою рукою» (Цит. по: Россия и Северный Кавказ. С. 204). Это было сообщено весной 1589 г. послу Рудольфа II, императора Священной Римской империи, среди основных пунктов русской политики в отношениях с Ираном, странами Кавказа и Средней Азии.

В Москве, принимая посланцев с Северного Кавказа, очень надеялись, чтобы «и ты б, Ших-мурза, з братьею с своею, и с племянники, и з детьми, и со всеми своими людьми нам служил и был под нашею царскою рукою [...], и х Турскому, и х Крымскому и к иным нашим недругам не приставал... А будет которые недруги, турская рать и крымская или иной который недруг пойдет к нашему Терскому городу, и ты б, Ших-мурза, сам з братьею своею [...] все за город за Терский стояли с нашими воеводами вместе заодин. А мы к тебе вперед учнем свое царское жалованье держати великое» (Цит. по: Там же. С. 206).

Межклановые столкновения физически сгубили, вероятно, самого перспективного единого лидера среди чеченцев-аккинцев (ауховцев) — [27] упомянутого в документах Шиху Окоцкого (Ушаромова). В среде чеченцев-аккинцев наступает тяжелый разброд на несколько десятилетий. Русские войска пытались (к сожалению, неловко и неудачно) умиротворить чеченские распри, поддерживая сторонников Ших-мурзы Окоцкого. Полыхали аулы между реками Сулак и Акташ. В борьбу вмешались кумыкские владыки. В середине 1650-х гг., в ходе русско-иранского конфликта, дагестанские правители, играя на конфликтах тейпового уровня, столь же безуспешно попытались закрепиться на плодородных и стратегически важных берегах рек Аксай и Сулак. Чеченцы воевали со всеми и против всех — за свободу родных земель.

Все же часть чеченцев-аккинцев, бывших «под рукою Шиха-мурзы Окоцкого» и из числа «давших слово» далекому русскому царю, ушли под защиту «Терского городка». В ХVII-ХVIII вв. они переселились, активно включившись в торгово-политическую жизнь кавказско-каспийского юга России (Чеченцы. С. 198-199). Неоднократные упоминания об их деятельности в XIX в. читатель найдет в приводимых в сборнике документах.

Итак, отчасти завоеваниями, а больше — дипломатически мирным, договорным путем Северная Чечня вошла в состав России.

В течение всего XVII в. и первой трети XVIII в. на этих землях происходило постепенное приближение русских казаков к селениям чеченских и ингушских тейпов. Опубликованные документы русских архивов и исследования современных чеченских авторов дают основание полагать, что русские современники (политики и военные) в XVII — начале XVIII в. отмечали как наиболее устойчивые, «сильные» следующие «общества» (союзы тейпов): Шибутское общество (в верховьях р. Аргун), Окоцкое, или же Окохское, в других материалах — Ауховское (в Северном и Северо-Западном Дагестане), и Мичкисское (собственно горное общество) (Чеченцы. С. 198-201; документы см.: Россия и Северный Кавказ. С. 32, 197-245). К исходу XVII в. аулы Шибутского общества вплотную сблизились с поселениями казаков на правом берегу Терека, в холмистой местности («гребенская земля») между р. Сунжей и Тереком. «Вольные» (не на государевой службе) казачьи поселения на Тереке появились в 1578-1579 гг.

В 1586-1588 гг. Москва, опасаясь вторжения турецких войск в район Северного Кавказа через Каспий, фактически признала в переписке с Тегераном наличие в регионе казачьих отрядов, присланных из Астрахани. Документы подтверждают, что этот терский отряд (более 1500 человек), одно время вообще лишенный, по дипломатическим соображениям, какой-либо официальной поддержки Москвы, взял под свою опеку и покровительство все тот же чеченский правитель Ших-мурза Окоцкий (Потто В. А. Два века Терского казачества. Владикавказ, 1912. Т. 1. С. 37; Краткая хроника казачьих войск и иррегулярных частей. Справочная книжка Императорской главной квартиры. Репринт, изд. М., 1990. С. 171-204).

Вблизи «Терского городка» обустраивались предприимчивые ауховцы (в другой транскрипции — окочане). На равнине, иначе — на плоскости, [28] шел интенсивный мирный хозяйственный обмен земледельческим опытом казаков и чеченцев. Отличие состояло в том, что гребенское казачество было свободным и служилым, а переселившиеся с лесистых гор на плоскость чеченские тейпы при прямой поддержке русских властей попадали в зависимость либо от кабардинских (на плоскости), либо от дагестанских (на северо-востоке Чечни) правителей. При этом фактически царское правительство поощряло косвенное управление лично свободными чеченцами через прошедших проверку царской службой кабардинских и дагестанских князей, шамхалов, ханов и т. д. Кроме того, всячески поощрялось активное вовлечение чеченцев в устоявшиеся и близкие к администрации региона исламские общины (джамааты) (О проникновении ислама в вайнахские сообщества см.: Ислам на территории бывшей Российской империи: Энциклопедический словарь. М., 1998. Вып. 1. С. 105-108 (далее — Ислам); Шамиль: Иллюстрированная энциклопедия. М., 1997. С. 29-50).

С конца XVII в. Крымское ханство серьезно вовлекалось в бесконечные столкновения с Россией и в поиски партнеров в Центральной и Юго- Восточной Европе. В итоге его давление на Предгорный Кавказ и Прикубанье постепенно ослабевало, пока не опустилось до уровня опустошительных набегов крымчаков на Кабарду и эпизодических контактов на религиозной (исламской) основе. Это обстоятельство использовала Османская империя, как бы возвратившая под руку султана-халифа право покровительствовать и защищать исламские земли Северного Кавказа без крымского посредничества.

Турки-османы руководствовались в этом регионе двумя обстоятельствами. Под ударами России к исходу XVIII в. фактически исчезли «посредники» между Стамбулом и суннитами Северного Кавказа — крымские ханы. Чингизиды по крови, они мнили себя наследниками Золотой Орды, в том числе всех ее кавказских и южнорусских земель. Русско-турецкая война 1735-1739 гг. была последней, когда крымский хан Каплан-Гирей еще пытался совершить масштабный поход на Кабарду и Дагестан. Стамбул не оказал ему реальной помощи.

Кабардинские войска (достоверно известно, что в них входили ингушские формирования; предположительно — один-два чеченских отряда) перекрыли тогда туркам и крымчакам дороги на Кизляр и Астрахань.

Мирный договор 1739 г. между Россией и Турцией предусматривал выведение российских войск из Большой и Малой Кабарды, ставшей нейтральной зоной между Россией и Османской империей.

Однако аулы равнин и предгорий Северного Кавказа уже привыкли к русскому военному присутствию как фактору сдерживания набегов персов (иранцев), крымчаков и турок. Этот вынужденный со стороны России акт они расценили как полный отказ от покровительства, скрепленного совместно пролитой кровью.

Кстати, столь же прямолинейно негативно на Северном Кавказе был в свое время воспринят поход Петра I против Ирана (1722), а позже — вывод русских войск из Дербента, Баку и Дагестана (1735). Ведь после тягот войны и военного присутствия русских войск Москва оставила своих кавказских сторонников один на один с агрессивными притязаниями иранских шахов. [29]

Заметим здесь, что нынешний этноним «чеченцы» (самоназвание «нохчий») сложился от названия селения Чечен, где солдаты Петра I столкнулись с воинственными горцами. Тогда же, в 1720-е гг., по селению Онгушт (Ингуш) в Тарской долине получили свое название ингуши (самоназвание «г’алг’ай»),

В 1740-х гг. Иран и Турция не раз пытались (особенно Надир-шах в 1742 г.) покорить горцев или поставить их под свой прямой контроль. Все происки оканчивались неудачами.

Не раз чеченцы решительно восставали и против «своих», т. е. кабардинских, правителей. Дважды, в 1754 и 1774 гг., на помощь кабардинским князьям были присланы русские войска. Восстания чеченцев были подавлены. Это не способствовало мирным взаимоотношениям между чеченскими аулами и казачьими станицами и селениями, ставшими частью гигантских поместий тех горских князей, что служили русским властям.

С середины XVIII в. Северный Кавказ выдвигается на первый план в дальних стратегических планах Петербурга. Цель состояла в том, чтобы сначала укрепиться на берегах Черного моря. Затем через государства Южного Кавказа, искавшие покровительства России, можно было выйти к наиболее уязвимым районам Восточной Анатолии в Османской империи и к западным районам (включая Прикаспий) державы персидских шахов.

Одновременно шло широкое торгово-экономическое и экономическое обследование и изучение Кавказа и его обитателей. С 1735 г. неоднократно упоминаемый в документах г. Кизляр оброс мощными укреплениями и стал своего рода экономической столицей Северного Кавказа. Моздок (1763), Ставрополь (1777) и Владикавказ (1784) существуют и поныне, но в то время они воспринимались местным населением как враждебные опорные пункты военной границы. Отдельные поощрительные меры со стороны царских властей (например, с 1765 г. кумыки, кабардинцы, чеченцы и ингуши не платили пошлин с торгового оборота местными изделиями в Кизляре) осуществлялись, но слабо и бессистемно. Зато быстро росли внушительные укрепления Кизляр-Моздокской линии от Терека до Дона.

Международно-правовая неопределенность всего Западного и Северного Кавказа была в известной степени устранена русско-турецким Кючук-Кайнарджийским мирным договором 1774 г. и двумя актами 1783 г., зафиксировавшими включение Крыма в состав России и переход Восточной Грузии (точнее, Картли-Кахетинского царства) под покровительство Российской империи.

Эти исторически признанные акты устанавливали русско-турецкую границу по р. Кубань, а все население Кабарды, включая переселившихся на равнины чеченцев и ингушей, по духу и по букве договора 1774 г. переходило в подданство к русскому царю.

Плодороднейшие земли Прикубанья стали десятками тысяч десятин раздаваться русским помещикам и местной знати, спешившей проявить свою лояльность по отношению к Петербургу. На Терек переселялось русское крестьянство из Центральной России. Терское, гребенское и кубанское казачество за те же богатые земли обязывалось оберегать покой новых поселенцев и «верноподданных туземных князей». [30]

Однако не прекращался и упомянутый выше другой, встречный поток переселенцев с суровых хребтов Кавказа на плодородную равнину Терека. И это не были мухаджиры — пришлые переселенцы, это были потомки автохтонного населения. Однако царская администрация при освоении богатого края руководствовалась не принципами справедливости, а стремлением установить «благочиние, покой и порядок» (в административно-российском, разумеется, понимании). Одновременно Петербург делал ставку на укрепление военной границы на случай неизбежных, как это и происходило, столкновений с Турцией и Ираном.

При этом горные районы Кавказа оставались столь же далекими и неудобопонимаемыми для Петербурга, как 100-200 лет назад, и столь же угрожающими.

Социальный конфликт на Северном Кавказе вызревал в конце XVIII — начале XIX в. не на национальной, а на экономической и военно-политической основе.

Довольно интенсивно шел процесс разложения территориальной общины на равнине (на плоскости, как говорится в документах), прежде всего под воздействием товарного обмена и культурно-политического сближения пестрой этнической массы местного и пришлого населения. Социальные конфликты здесь несколько сглаживались более высоким, чем в горах, уровнем жизни и присутствием русских войск, несших дозорно-караульную службу. Иное дело — горные, полунищие по сравнению с равниной районы. Натурально-потребительские сообщества (общества) бережно сохраняли тейповую устойчивость как последнюю социокультурную ступень. Ведь шагнув за нее, они могли оказаться в быстро изменяющемся, непривычном и, как они не раз убеждались, негостеприимном мире.

С конца XVI в. одним из факторов жизни вайнахов становится ислам. Именно в это время он распространяется в Чечне. Тогда же складывается местная письменность на основе арабской графики. Вообще центром распространения ислама на Кавказе с VII-VIII в. был Дербент. Однако вайнахские тейпы, сопротивляясь иноземным вторжениям, довольно долго отторгали ортодоксальный ислам. И это понятно — через владык Крыма и Дагестан, через кумыкских и кабардинских правителей и мулл из Турции распространялся ортодоксальный суннитский ислам с его ориентацией, помимо священного Корана, на сунну — предания о жизни и деяниях пророка Мухаммеда, проникнутые идеями о халифе — общем духовном повелителе всех правоверных. Из Ирана шло не менее мощное воздействие ислама шиитского толка с пониманием богоизбранности праведных имамов — предстоятелей, сочетавших в одном лице духовную и светскую власть. (Забегая вперед, скажем, что ислам окончательно упрочил свои позиции лишь во второй половине XVIII — первой половине XIX в., когда в ходе серии народных освободительных войн выделились яркие военно-религиозные лидеры, такие как имам шейх Мансур (1780-е — 1791 г.), шейх Абдул Кадыр (около 1822 г.), шейх Авко, шейх Мухаммад Майртупский, имам Яуха Гаука (1825), затем имамы из Дагестана Гази Мухаммад, Гамзат-бек, наконец, сам Шамиль (1828-1859).) [31]

Автохтонность чеченцев и ингушей, вообще вайнахов, особенности социокультурных традиций в сочетании с многовековой, вошедшей в генотип борьбой за свободу «малой родины» и синдромом постоянного опасения за судьбу своего аула, подверженного угрозе внезапного вторжения, способствовали закреплению некоторых отличительных этногенетических преданий.

В частности, мифический предок ингушей Маго-Ерды стал восприниматься как святой, неизменно обращавшийся к Корану Позднее, в XIX в., утвердилось — как формирующее начало всего этноса — именно исламское миропонимание, причем с весьма любопытными отличиями от общепринятого. Якобы Аллах Всемогущий изначально сотворил чеченцев и ингушей первомусульманами. Некоторых родовых предков вайнахов мифы относят к Аравийскому полуострову, т. е. родине ислама и месту оформления в конце XVIII в. ваххабизма как религиозно-политического течения среди арабов, направленного против захватчиков-турок.

Переосмыслению через ислам древних верований и культов и оформлению местной специфики ислама содействовало распространение суфизма — мусульманского мистицизма, а также дервишества — бродячего подвижничества, нередко объединенного в своего рода «ордена» — братства. На чеченской почве получили особое развитие институт «учитель — ученик» (муршид — мюрид), связанный с почитанием культа предков, и уверенность в наличии опосредованной (через шейха, имама, ходжу) связи простого чеченца с Аллахом. Ритуалы суфиев, например почитание шейхов, зикр и др., совместились с условными и безусловными признаками сохранения тейповой и личной (семейной) чести.

Деятельность пришлых и местных шейхов накладывалась на бурную военизированную жизнь тейпов. «Политика — война» как концепция в сути своей были чужды суфизму с его опорой на сугубо мирное религиозно-нравственное самосовершенствование человека. Однако жесткий аскетизм и замкнутая дисциплинированность некоторых суфийских братств, нашедших, как им казалось, убежище в благословенном покое вайнахских гор, импонировали чеченцам, привыкшим к повседневной жизни горца с оружием в руках, но воспринимались ими не в духовном, а в организационном плане, использовались для строительства своих вооруженных сил (Подробнее см.: Тримингэм Дж. С. Суфийские ордены и ислам. М., 1989; Акаев В. X. Суфийские братства в Чечне // Научная мысль Кавказа [Ростов-на-Дону]. 1996. № 3; Ислам. С. 107-108. Следует подчеркнуть, что среди современных исламских ученых-богословов все большее распространение получают изучение и новое толкование тезиса о джихаде. Так, турецкий богослов Мухаммад Фетхуллах Гюлен пишет (1998): «Джихад — это процесс обретения человеком себя или же помощь людям в возвращении к себе. В определенном смысле джихад — цель сотворения человека». См.: Gulen, Fethullah M. Asrin Getirdigi Terredutler. Сомнения, порожденные веком. М., 2001. С. 64).

Эти обстоятельства читатель должен принимать во внимание, знакомясь с описаниями (см. документы) жизни и борьбы шейха Мансура, самого Шамиля и даже шейха Кунта-хаджи. [32]

Среди первых в Чечне шейхов упоминается проведший всю свою сознательную жизнь среди чеченцев внебрачный сын могущественного шамхала Тарковского — шейх Мут (конец XVII в. — 1744 г.?). На протяжении четверти века его убежищем была пещера Ших-Мут Хьех, известная и поныне как место, где чудесным образом исцеляются раны.

Мавзолей шейха Уммалат-шайха близ Сержень-Юрта Шалинского района почитается молящими о ниспослании урожая. Сегодня в памяти и почитании чеченцев и ингушей — более двадцати почитаемых шейхов.

Очевидно, что по мере распространения ислама росла численность (читатель увидит это в некоторых публикуемых документах) мусульманского духовенства и его значение в обрядово-бытовой повседневности горных аулов, все более замыкавшихся на исключительном противодействии очередному вторжению иноземцев.

Мюридизм (См. комм. 15) акцентировал на рубеже ХVIII-ХIХ вв. политическое содержание вероучения ислама. Шейхи Мансур, Магомад Ярагинский, Джамалудин Казикумухский (или Джамалуддин Аль-Хамуги Аль-Хусейни, родом из аула Кази-Кумух в Дагестане) сосредоточили свои проповеди и организованную как «поход за веру» просветительскую деятельность на воинствующей стороне исламских догматов, а именно на джихаде вооруженном, а не морально-этическом, заострив внимание на непримиримости и бескомпромиссности, жертвенности горцев в войне против неверных. Под таковыми в их проповедях стали пониматься не только все русские, начиная от солдат Отдельного кавказского корпуса, но даже и мусульмане, поддерживающие какие-либо контакты с русскими властями. Исламские духовные ценности, наложенные на политические цели вождей и адаптированные к социокультурным и этическим устоям воинов-горцев, обрели реальные институты в период бесконечной и кровавой Кавказской войны (О несовместимости следования по пути усвоения истинно исламских ценностей с насилием см. также: Yahya Н. U. Islam denounces terrorism. Bristol, 2002. P. 47-64, 67-88).

Поступь империи: военно-политическое продвижение России на Северный Кавказ. Большая Кавказская война

Кавказская война (1818-1864), едва ли не столетие определяла движение ума и направление пера многих русских историков, публицистов и литераторов. К числу их надо отнести и обобщающие, но лично прочувствованные и обдуманные оценки А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова и М. Ю. Лермонтова, современников самой активной фазы покорения Чечни и Дагестана. Одним из первых из «пишущего сословия» России модель оценки ситуации на Кавказе предложил П. И. Пестель. Его мнение о «горской проблеме» можно считать оценкой ситуации и политическим прогнозом устройства «вольных обществ» горцев Кавказа. [33]

Неподцензурная «Русская Правда» П. И. Пестеля содержала крайне пессимистическую оценку возможности превращения горских народов в мирных и спокойных соседей. «Сии народы не пропускают ни малейшего случая для нанесения России всевозможного вреда, — писал Пестель в 1824 г., — и одно только то средство для их усмирения, чтобы совершенно их покорить; пока же не будет сие в полной мере исполнено, нельзя ожидать ни тишины, ни безопасности, и будет в тех странах вечная война» (Пестель П. Русская Правда. М., 1993. С. 114-115).

Радикально-государственный ум устроителя новой России узрел лишь два способа решения судьбы горцев, точнее, земель, ими населенных, но, по мнению Пестеля, безоговорочно принадлежащих России. «Мирных горцев... оставить в их жилищах и дать им российское правление и устройство, а буйных... силой переселить во внутренность России, раздробив их малыми количествами по всем русским волостям...» (Там же. С. 167).

Пределом колонизаторского цинизма звучит идея Пестеля о том, что следует введением русских поселений на отнятых у «буйных жителей» Кавказа землях «изгладить на Кавказе все признаки прежних его обитателей и обратить сей край в спокойную и благоустроенную область русскую» (Там же. С. 167).

Полное отсутствие этических сдерживающих норм в системе государственной целесообразности адекватно отвечало утопическим планам Пестеля — разрушителя, ликвидатора (в теории) всей императорской фамилии, сторонника создания рационального государства с использованием богатейших природных условий Кавказа.

Другая сторона парадигмы «Русской Правды» в данном аспекте заключалась в ликвидации горского вольнодумства и «развращающего устойчивую русскую общину многообразия национальных приоритетов».

Примеры первого направления — государственного романтического утопизма, например, — содержатся в деловых и частных заметках А. П. Ермолова, сурового «проконсула Кавказа» (Ермолов А. П. Записки Алексея Петровича Ермолова с приложениями. М., 1865-1868. Ч. I-II; Храповицкий Р. И. Знакомство с Ермоловым // Русская старина. 1872. Ноябрь. С. 350-354). Аналогичные высказывания можно проследить у целой плеяды царских генералов на Кавказе. Таковые по службе карали и усмиряли, а когда выпадало свободное время, умствовали в позволительных пределах и оставили свои записки, в которых пестелевская умозрительная жестокость отчасти смягчалась тем, что «штыком горца не достать» (См.: Муравьев-Карский Н. К. Записки // Русский архив. 1877-1895 (отдельные номера); Граббе П. X. Записная книжка. М., 1888; Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. Томск, 1919. Т. I. Кн. 1-3; Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера. М., 1864. Ч. I. 1835 год; Ч. II. 1835, 36, 37 и 38 года; Воронцов М. С. Выписки из дневника светлейшего князя М. С. Воронцова с 1845 по 1854 год. СПб., 1902; Инсарский В. А. (директор Канцелярии Кавказского наместника). Записки // Русская старина. 1894-1907 (отдельные тома) и др.). [34]

Заметим, что взлет великих военачальников нередко завершался на горных тропах Чечни, но никогда там не начинался. Об этом свидетельствует судьба многих российских генералов — И. В. Гудовича, И. И. Дибича, И. И. Паскевича, П. Д. Цицианова, Э. В. Бриммера и др. (См., например: Гудович И. В. Записка о службе генерал-фельдмаршала графа И. В. Гудовича, им самим составленная // Русский вестник. 1841. Т. I. № 3. С. 607-681; Граф Дибич на Кавказе в 1827 году // Древняя и новая Россия. Т. 18. № 9. С. 174-180; [Бриммер Э. В.] Записки генерала от артиллерии Эдуарда Владимировича Бриммера. Тифлис, 1894-1898. Вып. 1-6 и др.)

Следует признать, что «вольная Россия» тоже оказалась в плену представлений о «диких горцах». В отличие от авторов в эполетах, «свежие умы России» увидели в борьбе с «дикими чеченцами» нечто куда большее, чем смертельные схватки.

Так, Платон П. Зубов (заметим, человек абсолютно далекий от любвеобильных братьев Зубовых, подвизавшихся при страдавшей от одинокой, душной старости императрице) в основательном обзоре военно-политических акций на Кавказе сделал чеченцев и дагестанцев не только решающей преградой к упрочению влияния России в Закавказье. Горцы Северного Кавказа представлены им как «досада» на пути к высокой и благородной цели — выполнить христианский долг России перед единоверной Грузией, прикрыть ее от турок и персов (Зубов Платон. Подвиги русских воинов в странах кавказских с 1800 по 1834 год. СПб., 1835. Т. I).

Идея защитить христианство на Южном Кавказе и подавить смуту на Северном Кавказе понравилась в Зимнем, окрепла на Певческом мосту (т. е. в российском МИДе) и не раз затем эксплуатировалась, корреспондируются с проблемой замирить балканских мусульман Турции — во имя выгод и Османской, и Российской империй. Значимость самих малочисленных мусульманских сообществ, будь то на турецком Кавказе, на Кавказе русском или в Европейской Турции, великие умы Петербурга (впрочем, и Стамбула тоже) не очень интересовала.

В принципе, религиозно-благотворительный аспект войн России с горцами, с Турцией, с Персией удачно выплывал всякий раз во время обострения Восточного вопроса (Шеремет В. И. Война и бизнес: Власть, деньги и оружие: Европа и Ближний Восток в новое время. М., 1996).

Не обошел своим вниманием проблему «свободный горец — это угроза затравленному крепостному россиянину» и П. Я. Чаадаев — первая жертва психиатрического освидетельствования в политических целях, «мудрец с безумным взором», «русский суфия». В 1852 г. он тщетно выпрашивал в московской полицай-почтмейстерской конторе у А. Я. Булгакова копии писем (ненадолго, только глянуть!) великого благоустроителя Юга [35] России М. С. Воронцова о кавказских горцах, «особливо о Хаджи Мурате и о делах чеченских». Он искал примеры и пути к свободе через опыт стойких горцев (Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранных писем. М., 1991. Т. 11. С. 264 и др.).

Загадочнейший из декабристов — М. С. Лунин, возможно, первым в России осознал, что покорение Кавказа и любое (!) замирение горцев — «вопрос важнейшего достоинства для будущей судьбы [...] Отечества». Это писал человек, который, вероятно, вообще первым в Европе, а не только в России осознал невозможность военного решения проблемы. «Неправильное начало» (А. Е. Розен) и «избыточное, дорогое продолжение» (А. П. Ермолов, Р. А. Фадеев) Кавказской войны заставляли историков — литераторов — генералов искать пути решения проблемы. Авторы прошли путь от прямого следования английским образцам в колониальной Индии до идеалов европейского судопроизводства в «вольных горских обществах». Однако и то и другое вскоре дополнилось распространившимся в 1870-1880-х гг. убеждением, вошедшим в наиболее крупные работы: «Подчинение христианским гражданским законам равняется для туземца насилованию на каждом шагу его веры, связанной с самыми мелочными обычаями жизни» (Фадеев Р. А. Записка об управлении азиатскими окраинами. Цит. по: Гордин Я. Кавказ: земля и кровь // Звезда. 2000. С. 26).

За полсотни лет эту идею, ушедшую в песок верноподданнических записок, высказывал знаток Востока, дипломат-поэт А. С. Грибоедов: «Дайте народу (Кавказских гор. — В. Ш.) им же самим выбранных судей, которым он доверяет» (Грибоедов А. С. Сочинения. Л., 1945. С. 510).

А. С. Пушкин, тоже не услышанный современниками, призывал: «Кавказ ожидает христианских миссионеров [...] Легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты» (Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. VI. С. 649). Однако концепция христианского миссионерства так и скончалась при рождении.

Систематическое описание действий России в Чечне на научном уровне одним из первых предпринял генерал Р. А. Фадеев, участник, идеолог и историограф покорения горцев. В своей книге (первое издание вышло в 1860 г.), которую ценят и исследователи XXI в., он показал отношение в России к войне на Кавказе как к смуте «в терра инкогнита», окончившейся пленением Шамиля (Фадеев Р. А. Шестьдесят лет Кавказской войны. Тифлис, 1860. С. 1-2).

Его современник, декабрист А. Е. Розен, в 1858-1859 гг. завершил свои «Записки», в которых покорение Кавказа назвал 140-летней войной (Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1988. С. 388-391). Еще один автор из этого же круга военных историков, Н. Н. Раевский-младший, [36] также отмечал исключительную длительность завоевания Кавказа. Записки Н. Н. Раевского-младшего свидетельствуют о безукоризненном выполнении автором воинского долга, но при этом полностью лишены пафосных всплесков в описании жестокости войны. Автор проводит интересную историческую параллель — он сравнивает покорение Кавказа русскими войсками и завоеванием Америки испанскими конкистадорами — с теми же сомнительными успехами для властей и несомненными страданиями простого люда и солдат с обеих сторон (Акты Кавказской Археографической комиссии. Тифлис, 1884. Т. IX. Ч. 2. С. 503-506).

Этих авторов объединяет то, что они первыми постарались понять причины, приведшие Россию на Кавказ (необходимость охранять южные границы), первыми связали разделы Польши конца XVIII в. и войну на Северном Кавказе с новой екатерининской геополитикой (в нашем понимании), попытались оценить значение «приобретенного края» для судеб Большой России.

В историографическом плане следует признать утвердившейся в конце XIX в. концепцию войны на Кавказе как славной, хотя и многотрудной страницы истории, послужившей, в конечном итоге, к славе великой империи. Таковы были положения основательных в документальном плане многотомных военно-политических монографий Н. Ф. Дубровина (Дубровин Н. Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. СПб., 1871-1888. Т. I-IV), В. А. Потто (Потто В. А. Кавказская война. Ставрополь, 1994. Т. 1-5), Р. А. Фадеева (Вооруженные силы России. М., 1868).

Публикация документов в нашем издании начинается с обзора событий, связанных с движением чеченца из «сильного» тейпа Элистанжхой, что в селении Алды, по имени Учерман, или Ушурма (1760-1794). При знакомстве с документами об Ушурме, которого его дагестанские исламские муршиды назвали шейхом Мансуром (араб, «победитель», точнее, «одаренный победой») за аскетизм, дар говорить рифмованной прозой (что так ценится на Востоке) и, видимо, некоторые экстрасенсорные способности, которые он использовал во благо болящих и смятенных духом, следует учесть следующее. Ушурма приступил сначала к борьбе с пороками в самом чеченском обществе: с кровной местью, с завистью и стяжательством, стремлением к богатству. Как истый суфий, он начал с проповеди самопознания и совершенствования каждого человека на пути к познанию Аллаха. В этом он преуспел и сумел распространить ислам во многих «заблудших» чеченских душах. Когда же под влиянием прагматичных тейповых вождей Западного Дагестана, Кабарды и Чечни он перешел к проповеди, а затем практическому осуществлению газавата — священной войны против русских и им «предавшихся», то ряды его сторонников существенно поредели. Влияние исламского понимания мюридизма как слепого следования за имамом еще не дошло тогда до гор Чечни. [37]

Сторонники Ушурмы (Мансура) с трудом воспринимали текст и смысл бесчисленных фетв и ферманов — грамот, исходивших от османских султанов-халифов Абдул Хамида I и Селима III. Султаны призывали горцев к дальним походам против «чариче Катерины», задумавшей захватить Стамбул и Черноморские проливы и поднять против султана всех его христианских подданных «где-то в Румелии».

Все это было бесконечно далеко и практически непостижимо по форме и по жизненным установкам для кавказских горцев. Ингуши вообще не поддержали «стамбульского суфия»: еще в 1770 г. ингушские тейпы признали суверенитет России.

Шейх Мансур оказался единственной реальной фигурой в большой эпистолярной войне, которую развернули в 1780-1790-х гг. Екатерина II и османские султаны. Речь шла о «греческом проекте» русской царицы, под флагом которого она намеревалась поднять повстанческое движение христианских подданных турецких султанов. В ответ Стамбул вспомнил о зеленом знамени Пророка и принялся поднимать на восстание всех мусульманских подданных России от Приднестровья и Крыма до закаспийских и сибирских просторов (Mutercimler Е. 21. yuzylin esiginde uluslararasi? sistem ve Turkiye-turk cumhuriyetleri ilifskiler modeli. Istanbul, 1993. S. 39-40; Шеремет В. И. Империя в огне: Сто лет войн и реформ Блистательной Порты на Балканах и Ближнем Востоке. М., 1994. С. 43-47).

Фактический уход из-под влияния шейха Мансура жителей равнинного Предкавказья (горные чеченцы составили небольшой отряд, скорее охрану шейха, чем боевую единицу) определил неудачу (1791) этого незаурядного духовного лидера и слабого политического вождя.

Ясский мирный договор 1791 г. с Османской империей, урегулирование русско-турецких отношений в середине 1790-х гг. и начало реформ в Турции, наконец, стремительный, хотя и нереализованный порыв Наполеона Бонапарта к Каиру, Стамбулу и Тегерану еще раз бросили на чашу геополитических весов судьбы горцев Кавказа.

Восточный вопрос, основной содержательной частью которого были освободительная борьба подвластных туркам-османам народов Балкан и Передней Азии, а также соперничество великих держав за влияние в местах этноконфессиональных разломов Османской империи, с начала XIX в. значительно осложнился. Прежде всего из-за втягивания в конфликты Англии, Франции и России, причем за счет не только Турции, но и Ирана.

Будучи не в состоянии разрешить собственные противоречия, Стамбул и Тегеран на рубеже ХVIII-ХIХ вв. обращали свои взоры далеко на запад, а руки протягивали к богатым кавказским землям. К тому же стратегическое положение Северного Кавказа, лежавшего на путях в Индостан, к Персидскому заливу, к Причерноморью и Прикаспию, и сама идея: «с кем горцы, тот и владыка перевалов Седого Кавказа», — заставляли иранских шахов и турецких султанов то сговариваться, то воевать. И постоянно «торговать» [38] непокоренными горскими перевалами в европейских столицах. Так видится картина начала самой долгой и трагической «войны за Кавказ», захватившей народы России, Северного и отчасти Южного Кавказа, а также сопредельные страны Ближнего и Среднего Востока на добрую половину XIX в. (Berkok I. Tarihte Kafkasya. Istanbul, 1994 (2-cu b.). S. 12; Шеремет В. И. Война и бизнес... М., 1996. С. 115-191)

Следует подчеркнуть, что фактически «войну за Кавказ» в XIX в. начал Иран, потребовавший в 1804 г. вывести русские войска из Азербайджана, Грузии и Дагестана и призывавший всех горцев Северного Кавказа, включая горных чеченцев, нападать на русские отряды и наглухо закрыть горные перевалы (Россия и Северный Кавказ. С. 46).

В 1806-1812 гг. Турция, начавшая затяжную войну с Россией с требования отказа России от принятия в подданство Имеретии, Гурии и Мингрелии, наводнила, судя по турецким источникам, своими эмиссарами Кабарду и междуречье Терека и Сунжи, особенно чеченские аулы.

Целеустремленная проповедь газавата, подкрепленная деньгами и оружием, возымела действие. Некоторые кабардинские князья вооружили своих чеченских и ингушских, условно говоря, вассалов для набегов на Кавказскую оборонительную линию. Снова на рынках Алеппо, Измира и Стамбула появились в «свободной продаже» русские рабы — лакомая добыча набегов. В ответ прокатилась волна жестоких карательных экспедиций.

Бухарестский мирный договор 1812 г. между Россией и Турцией формально урегулировал пограничные споры в районе Анапы и р. Риони в пользу России. Мятежным князьям пришлось распустить свои отряды. Тем более что в 1810 г. Абхазия добровольно присоединилась к России, а Ингушетия тогда же не только добровольно, торжественным актом вошла в состав Российской империи, но и согласилась на введение русского контингента в Назрань во избежание стычек с промышлявшими набегами отрядами горских чеченцев. Этот документ под названием Владикавказский договор от 22 августа 1810 г. (ст. ст.) фактически перевел отношения России с частью вайнахских (ингушских) тейпов с уровня разовых присяг отдельных старейшин на уровень перехода всего ингушского народа в подданство России (Текст см.: Акты Кавказской Археографической Комиссии. Тифлис, 1870. Т. IV. С. 900-901).

Однако очередная благоприятная возможность взаимовыгодного сотрудничества реализована не была

С одной стороны, ситуацией были недовольны влиятельные силы среди кабардинских князей и чеченских старейшин, которые уже не одно десятилетие были втянуты в систему набегов как форму политического маневрирования и экономического существования. С другой — русские войска во время экспедиций к аулам не раз нарушали заповедь светлейшего князя Г. А. Потемкина — завершить «дело» шейха Мансура без пролития крови. [39]

Злоупотребления русских военных чинов вызывали соответствующий отпор, а непрекращающиеся интриги турок и иранцев, за спинами которых проглядывали тени европейских дипломатов и разведчиков в Тегеране и Стамбуле, дополнительно (и существенно!) усугубляли напряженность.

Итак, можно констатировать, что зоной латентного конфликта Северный Кавказ являлся задолго до фактического начала так называемой Кавказской войны. Фаза соскальзывания в пролонгированный вооруженный конфликт началась в 1816-1818 гг.

В мае 1816 г. один из самых популярных генералов Отечественной войны 1812 г., А. П. Ермолов, человек по характеру властный, требовательный до беспощадности к себе и к окружающим, хороший стратег и изощренный мастер военной хитрости, получил назначение на пост главнокомандующего на Кавказе. С 1820 г. в зону его ответственности были включены бескрайние просторы от Азовского моря и земель Войска Донского до Грузии, Кавказской и Астраханской губерний.

Развертывание казачьего землепользования в Предкавказье и перенос устоявшейся в сознании местного населения Кавказской военной линии с р. Терек непосредственно к подножию Кавказского хребта было справедливо воспринято в горских обществах как отказ от прежних договоренностей и переход к планомерному и полному подчинению всего горного Кавказа военно-административной власти Петербурга.

Планам А. П. Ермолова посвящен ряд весьма ярких документов нашего издания.

1818 год — условная дата начала Кавказской войны. Она связана с серией выступлений чеченцев и всех, кого называли обобщенно «черкесы», против начала строительства (по приказу А. П. Ермолова) опорных крепостей Грозная (1818), Внезапная (1819) и Бурная (1820). «Кавказ, — писал А. П. Ермолов, — это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее или овладеть траншеями» (Записки А. П. Ермолова. 1798-1826. М., 1991. С. 301).

Серия публикуемых нами документов позволяет проследить, как Сунженская укрепленная линия фактически лишила горцев возможности в полной мере распоряжаться дарами плодородной долины р. Сунжи.

Наиболее пострадали чеченские аулы, от жителей которых, помимо естественного требования прекратить разбойничьи набеги на мирные селения, требовали выполнения изнурительных хозяйственных повинностей типа вырубки вековых лесов для прокладки военных дорог (опыт шаха Тимура?), уплаты неведомых ранее податей, а также поставки продовольствия, фуража и т. д.

А. П. Ермолов, кроме того, оттолкнул от себя огромную силу — кабардинскую духовно-феодальную верхушку. Это стало следствием, во-первых, того, что вместо духовных судей — кади — он ввел Временный суд по гражданским делам, который фактически не учитывал местную специфику. Во-вторых, последовал временный запрет на паломничество к святыням ислама — [40] в Мекку и Медину. Но он был столь болезненно воспринят в исламских общинах, что в виде протеста даже не слишком приверженные догматам веры светские и духовные лица из числа кабардинцев бежали из долины Терека — или в свободную, как им казалось, Нагорную Чечню, или в труднодоступные районы Дагестана.

В свою очередь, оскорбленные поборами и притеснениями «плоскостные чеченцы» (см. док. № 6) начали мучительный отход назад, в горы Аварии — Горного Дагестана, а также в горные районы собственно Чечни. Переполнялся демографический резервуар, скупые горы не могли прокормить всех тех, кто ушел на равнины три-четыре поколения назад. Росло сопротивление. Недовольные все чаще высказывали свой протест под религиозным знаменем ислама.

Мусульманское духовенство (кади, муллы, шейхи, пиры) по-своему воспользовались ошибками ермоловских «укротителей фанатизма». Недостаток религиозного рвения (тем более понимания сути коранических установок среди чеченцев) они подменяли лозунгами политического характера — ниспровержение иноземного ига, создание свободного горского государства ит. д.

Двойную игру вели все: и А. П. Ермолов, старавшийся подкупом и раздачей чинов разобщить феодально-тейповую верхушку, и сами местные правители, начавшие буквально выторговывать для своих владений права создавать наемные отряды. Некоторые правители из Дагестана перебрались в Иран.

Мюридизм как религиозно-политическая оболочка сопротивления горцев начал свое распространение с востока Чечни и сопредельных районов Дагестана (Дегоев В. В. Имам Шамиль. С. 38-52; Гордин Я. А. Кавказ: земля и кровь: Россия в Кавказской войне XIX в. СПб., 2000. С. 90-135).

Лозунг создания исламского государства витал в воздухе. Призыв «Во мщении — жизнь!» находил благодатную почву в социально разобщенной, этнически пестрой среде, охваченной одним общим порывом — отбросить русских пришельцев за Терек и Кубань.

Разрозненные выступления следовали одно за другим. В 1817-1818 гг. чеченский отряд начал вылазки против кордонной линии на р. Сунжа. Его поддержал аварский горец Нур-Мухаммед с частью своего клана. В 1824 г. зафиксировано первое серьезное выступление под лозунгом мюридизма. Повстанцев возглавил чрезвычайно авторитетный своим благочестием шейх Мухаммад Ярагинский (1761 или 1777-1838 или 1848) родом из аула Яраги в Южном Дагестане. К нему примкнули известные своими удачными набегами на казачьи станицы и выгодной продажей в Иран и Турцию пленных и награбленного имущества выходцы из чеченского аула Майюртуп. Ранее шейх насилие не одобрял, призывал к покаянию и духовному газавату против дьявола в думах соплеменников. Однако насильственное «замирение» Кавказа изменило взгляды шейха в пользу вооруженной борьбы с царскими [41] войсками. Турецкие историки отмечают, что к этому времени относится появление в Чечне и Дагестане все новых и новых эмиссаров из Тегерана и Стамбула (Berkok I. Op. cit. S. 108-110).

Неправильные и неправомерные действия военно-колониальной администрации, этно-социальная нестабильность в регионе, подогретая деньгами и оружием, поступавшими из-за гор, стимулировали нарастание напряженности в регионе.

В 1825-1828 гг. Россия прикладывала массу усилий — сначала дипломатических, а затем и военных, — чтобы остановить кровавое подавление османами греческого освободительного движения и прекратить вторжение египетских и турецких карательных войск в Грецию. И в это же самое время на территории Большой Чечни войска А. П. Ермолова и Г. X. Засса огнем и мечом усмиряли непокорных чеченцев.

В условиях военного времени (это период двух войн: русско-иранской 1826-1828 гг. и русско-турецкой 1828-1829 гг.) Отдельному кавказскому корпусу удалось блокировать несколько попыток прорыва сначала иранских (1827), а затем турецких (1829) иррегулярных сил на Кавказ. Нами достоверно, по османским хроникам и российским архивам, доказано, что тогда чеченцы и не пытались создать сколько-нибудь организованное, скоординированное с персами или османами выступление в тылах русских войск (Tarih-i Lutfi-efendi. Cilt 1. Istanbul, 1290 hicra (1870) (арабская графика); Шеремет В. И. Турция и Адрианопольский мир 1829 г.: Из истории Восточного вопроса. М., 1975. С. 47-50,63-65).

Туркманчайский договор 1828 г. и Адрианопольский мир 1829 г. гарантировали Южный Кавказ от посягательств Ирана и Турции. На Северном Кавказе началась ликвидация ханств в Дагестане. Борьба в Чечне обострялась.

Наступала эпоха имама Шамиля.

Представленная подборка документов о деятельности русской военно-колониальной администрации на Северном Кавказе, начиная с 1820-х гг., отличается от обширного корпуса опубликованных ранее документов о Кавказской войне несколькими существенными особенностями. Прежде всего тем, что через чеканные строки документальных свидетельств во взаимосвязи показаны особенности становления, развития и специфики борьбы чеченского народа за независимость. И в первую очередь это относится к попытке формирования на этно-религиозной основе имамата Шамиля — государственности, которой чеченцы так и не получили.

Публикуемые документы дают возможность проследить генезис поэтапной колонизации Кавказа и двойственный характер имамата без неоправданных экскурсов и аналогий из прошлого в будущее. Непредубежденный читатель увидит, что вплоть до Восточных войн эпохи промышленного капитализма (1853-1856, 1877-1878) события на Кавказском театре [42] военных действий и экспедиционно-карательные мероприятия царских властей укладывались в параметры «большой политики» держав, подчиняясь существенно более масштабным задачам, чем взятие того или иного чеченского аула. Суть кавказской проблемы для России составляло расширение хозяйственно-экономических связей и предотвращение проникновения в зону латентного конфликта Ирана и Турции.

Собственно военно-колониальный характер события носят с середины 1820-х до середины 1860-х гг. В этот период укладываются, во-первых, действия предшественников Шамиля, проложивших первые тропы вооруженной борьбы за создание государственности на основе шариата и обычного права. Во-вторых, деятельность самого имама Шамиля. В-третьих, начатки урегулирования проблемы Чечни и Ингушетии в рамках российской государственности, освободившейся от крепостнических пут вскоре после падения Шамиля.

Двойственный характер имамата как религиозного и политического феномена освободительного движения горцев Кавказа также раскрывается через впервые публикуемые нами документы. Рамки данного сборника не позволяют во всей полноте показать, что война в горах Чечни и Дагестана отнюдь не была лишь неудачным экспериментом подавления окраины центром. Однако заметим, что события Большой Кавказской войны (1818— 1864) адекватны эпохе антиколониальных, национально-освободительных войн, охвативших регионы запаздывающего развития на Востоке, — от борьбы Абд эль-Кадера Алжирского против Франции, Мухаммеда Али Египетского против османских владык, движения бабидов в Иране, войн афганцев против английской колонизации, беспорядков в англо-индийской армии и восстания сипаев и вплоть до движения тайпинов и Опиумных войн против вторжения европейцев в далеком от Чечни Китае (См.: История Востока. М., 1999. Т. III; М., 2002. Т. IV; Национально-освободительные войны XIX века. Минск, 1997 (Всемирная история: В 24 т. Т. 17)). Колониализм во всех его проявлениях как функция промышленного капитализма вызывал защитную реакцию в самых разнообразных формах, включая оказавшийся неустойчивой политической системой имамат Шамиля.

Публикуемые нами документы позволяют взглянуть на имамат и его эволюцию, во-первых, в контексте героической борьбы за свободу «малой родины». Во-вторых, раскрыть те явления и процессы в имамате, которые постепенно истощали и разоряли до критического уровня воевавший несколько веков этнос, вели к росту фанатизма и жертвенности как последнего прибежища свободы выбора, к изоляции Восточной Чечни от других районов Кавказа, тормозили социально-экономическое и культурное развитие многострадального народа

Документы сборника дают представление обо всех трех этапах Большой Кавказской войны и сопротивлении мятежного этноса. Оно начало обретать размах и формы после выступлений чеченцев против обустройства военной границы в 1818-1825 гг. На этом этапе на первый план выдвинулся другой [43] сподвижик Мухаммада Ярагинского. В документах часто встречается имя Гази (Гази — «победитель» (араб.). Иногда приставка к имени «Кази» трактуется как производное от арабского «кази» или «кадб — «судия» в высоком шариатском смысле) Мухаммада, иначе Кази Мухаммада. Именно этот человек, талантливый военачальник и проповедник, провел первые организационные мероприятия (1829 г.) по созданию ударных чеченских сил (до 15 тыс. сабель!) и разгромил регулярные российские войска. Например, в 1831 г. был взят г. Кизляр. При нем набирал новый боевой опыт и укреплял свой авторитет сам Шамиль, безгранично доверявший «Льву ислама» Гази Мухаммаду, геройски погибшему под Гимрами 10 октября 1832 г.

Крах Кази Муллы Мухаммада и его гибель в ауле Гимры убедили повстанцев в необходимости более тщательной подготовки боевых операций и организации тылового обеспечения, в невозможности вести газават по старинным образцам, на манер разбойничьих набегов.

Еще один, помимо Шамиля, упоминаемый в наших документах мюрид Мухаммада Ярагинского, воин и аскет Гамзат-бек, тоже не выдержал испытания систематической организацией горной войны. В 1834 г. он выпустил на волю дух мщения — были убиты члены уважаемого семейства аварских ханов... Недолго прожил и нарушитель вековых запретов.

Третьим вождем повстанцев на исходе 1834 г. стал Шамиль (Наиболее репрезентативной современной русскоязычной подборкой материалов о Шамиле, оценок его личности и деяний можно считать: Шамиль: Иллюстрированная энциклопедия. М., 1997; Дегоев В. В. Имам Шамиль: пророк, властитель, воин. М., 2001. Документы и оценки см. также: Россия и Северный Кавказ / Ред. Г. Л. Бондаревский, Г. Н. Колбая. М., 2000; Сборник Русского исторического общества. М., 2000. Т. 2 (150); Гордин Я. А. Кавказ: земля и кровь: Россия в Кавказской войне XIX века. СПб., 2000). Сын простого узденя из аула Гимры на четверть века превратился в фигуру национального масштаба.

После серии побед и поражений в августе 1839 г. Шамиль под ударами русских войск ушел в неприступные горные районы. Завершился первый этап Кавказской войны.

Второй этап Большой Кавказской войны охватывает период с начала 1840-х до начала 1850-х гг. К этому времени относится, как увидит читатель, основная военная, а также и государственно-организационная деятельность Шамиля как главы образованного в ходе вооруженной освободительной борьбы имамата. Военные действия чеченцев против русских войск приобрели характер не просто затяжной горной войны — войны на выживание.

Назначение наместником на Кавказе (и Юге России) и командующим Кавказским корпусом выдающегося государственного деятеля XIX в., героя Заграничных походов русской армии в 1813-1818 гг. князя М. С. Воронцова привело к стратегическим подвижкам в действиях русских войск. Это хорошо просматривается в публикуемых документах. Военные действия [44] сопровождались хозяйственным освоением «замиренных» аулов, серией тайных дипломатических контактов с возможными сторонниками России, с лидером движения лично, созданием системы пропаганды «замирения» среди горцев и весомой материальной поддержкой всех недовольных Шамилем. А число таковых росло по мере усиления абсолютной личной власти Шамиля, увеличения невосполнимых потерь в его отрядах, нарастания лишений среди героически сражавшихся с превосходившим противником горцев, оставленных (не без прямых приказов Шамиля) без жизненно необходимых связей с жителями плоскостной Чечни и с казачьими станицами.

Идеи «замирения» Северного Кавказа с опорой на самих кавказцев были впервые апробированы в период наместничества известнейшего государственного деятеля и «устроителя» всей Новороссии князя М. С. Воронцова (1845-1854).

Суть преобразований, проводившихся при его общем руководстве, состояла в постепенной прокладке дорог через хребты (силами Кавказского корпуса и мирного населения), благоустройстве гаваней и портов. Опорой всех мероприятий должны были стать племена, где существовала четко выраженная структура внутренней власти — князья и, условно говоря, местное дворянство. Только такого типа сообщества могли, как считал М. С. Воронцов, воспринять требования Петербурга относительно регулярного и, главное, мирного управления.

Действительно, при Воронцове сложились условия для преобразования Отдельного кавказского корпуса в Кавказскую армию, численностью до 200 тыс. человек. Были пробиты главные трассы Военно-Грузинской дороги через Крестовый перевал. Окончательно открытая в 1869 г. (хотя начала действовать еще в 1799 г.), она представляла собой 208 км крупнейшего по тем временам транспортного сооружения, связавшего Тифлис и Владикавказ. Современники иногда называли ее «Суэцким каналом в горах Кавказа».

Осознавая особую роль Абхазии в тогдашних и грядущих событиях, Воронцов положил немало сил и личного влияния при дворе на строительство Военно-Сухумской дороги от Черкесска (ныне столицы Карачаево-Черкессии) через мирную Кабарду и «неустойчивые районы» к Черноморскому побережью. При нем начинались проектные работы будущей Северо-Кавказской железной дороги и Военно-Осетинской дороги.

Следует признать, что его идея опираться на горскую аристократию и союз администрации с преимущественно черкесскими племенами Западного Кавказа во имя распространения идей «порядка, мира и просвещения» в значительной степени оказалась удачной. Однако среди горцев Северного и Северо-Восточного Кавказа, которых он, человек осторожный и деликатный, называл «анархически настроенными» и постоянно находящимися в «состоянии, близком к восстанию», эта политика фактически не принесла плодов. В регионе Чечни, Ингушетии, значительной части Дагестана не было того социального слоя, который бы прочно пристегнул золотые эполеты царской службы к своему потертому бешмету.

При М. С. Воронцове богатейшие пространства Предкавказья и значительной части Северного Кавказа стали своеобразной стройкой новой [45] России, где трудились десятки и сотни тысяч местных и перемещенных. Города Кисловодск (1830), Новороссийск (1838), Беслан (1847), Сухуми (1848), Махачкала (первоначально — Петровск-Порт), и Майкоп (оба — 1857) и другие стали узловыми центрами торговли, культуры и взаимного притяжения народов России и горцев Кавказа.

В верхушке имамата с конца 1840-х гг. и особенно в годы Восточной (Крымской) войны 1853-1856 гг. проявилось заметное разочарование вследствие неполучения ожидаемой помощи от султана-халифа. Османская империя, оказавшаяся между молотом войны с правителем Египта Мухаммедом Али, уже примерявшим султанский тюрбан, и наковальней жизненно необходимых реформ (танзимат), фактически устранилась от помощи горцам. Все ее действия свелись к рассылке религиозной литературы (и это в неграмотные аулы!) и звонким призывам продолжать священный газават. Обращенные к стамбульской верхушке призывы от Шамиля и виднейших улемов (Улемы (араб. улама — ученые) — средневековое наименование мусульманских богословов и правоведов (факихов). Улемами также называют тех, кто совершил хадж в Мекку, учителей, уважаемых людей) и кади имамата оказать реальное содействие повстанцам составляют сейчас целое собрание в Историческом архиве Турецкой республики. Все было тщетно. Стамбул призывал молиться, сражаться, терпеть.

Надежды на обретение поддержки возродились в связи с появлением на Кавказе эмиссаров из Лондона. Великобритания через арабов, турок и европейцев-ренегатов (Ренегатами называли европейцев, которые не просто поступили на государственную службу в Османской империи или Иране, но и приняли ислам) на турецкой службе широко пропагандировала план расчленения Юга России. Шамилю отводилась роль владыки «Черкесии», в состав которой должны были войти нынешний Краснодарский край, весь Северный Кавказ, а также Абхазия.

Однако «для служебного пользования» в Лондоне звучали совсем иные оценки. Например, от посла Великобритании в Стамбуле лорда Стредфорда де Редклиффа можно было услышать, что Шамиль — это фанатик и варвар, с которым не только нам, но и Порте (правительству Османской империи) будет трудно установить сколько-нибудь удовлетворительные отношения.

Султан Абдул Меджид, со своей стороны, туманно и щедро обещал Шамилю власть над всем Кавказом в рамках единого исламского османского государства, намекая, что ему необходим хедив, т. е. наместник, в сопредельных провинциях Османской империи... Иллюзорные надежды горцев на получение в ходе Крымской войны весомой поддержки от султана-халифа и его западных союзников быстро рухнули. Шамиль предпринял неудачную попытку прорваться к Тифлису (совр. Тбилиси), соединиться со своим наибом в Абхазии... Вскоре он окончательно разочаровал и Стамбул, и англо-французских союзников Турции. А сами горцы часто не видели различия между «неверными» — как русскими, так и формальными [46] союзниками Шамиля по антироссийской коалиции в Крымской войне — англичанами и французами.

Документы мирных переговоров в Париже (весна 1856 г.) отражают чисто тактические ухищрения турецкой и англо-французской дипломатии, стремление манипулировать идеями «независимой Черкесии и Дагестана» (La Bedolliere E._f de. Le Congres de Paris: Histoire de la guerre d’Orient. Paris, 1856). Так завершился для Шамиля второй этап Кавказской войны.

С конца 1856 г. и до пленения Шамиля (1859) — завершающий этап борьбы. Этот период отличает то, что обе противоборствующие стороны искали приемлемые формулы завершения войны. Обещания наместника Кавказа князя А. И. Барятинского были обильными и сладкими, как халва на свадьбе. «Прокламация к чеченскому народу» (1859) содержала обещания свободы вероисповедания, обычаев (адата) и защиты народных судов, защиты и поощрения торговли, земледелия и ремесел.

А. И. Барятинский, будучи одним из выдающихся кавказских наместников, определил основные принципы управления горскими народами, названные им «военно-народными», т. е. предполагавшими сочетание военных и гражданских управляющих институтов власти (но на деле они сводили и гражданские институты к полицейским). В составе административного аппарата наместника имелось горское управление, которое и решало в инструктивном порядке все вопросы, связанные с горскими народами; ни о каком местном самоуправлении последних до 1917 г. не было и речи (В то же время сторонники вверения управления «туземцам» имелись и на самом верху российского генералитета. Например, генерал Евдокимов горячо пропагандировал введение самоуправления, в частности у кумыков, но А. И. Барятинский, к которому он обратился в 1857 г. с таким проектом, имел сомнения, а не удалит ли это кумыков в будущем от русских порядков, без чего их слияние с Россией было едва ли возможно. См.: Ибрагимова З. X. Чечня после Кавказской войны. М., 2000. С. 23-24, 28).

Кадровой политикой царского правительства на Северном Кавказе была установка на подключение к управлению выходцев с Кавказа, но ни в коем случае не теми народами, к которым они сами принадлежали: так, начальником Терской области был армянин М. Т. Лорис-Меликов, а Ингушского (а затем Кабардинского) округов — дагестанец Нурид. Даже наибов можно было назначать из числа казаков и офицеров.

Одновременно продолжались безнадежные попытки Шамиля обрести поддержку на Западе или в Стамбуле. Однако так называемые чеченские комитеты Англии и Турции использовались в основном не для поддержки Чечни, а в интересах ренегатов-европейцев, находивших себе неплохие должности в реформируемой османской армии, а позже (1863-1864) польской эмиграции.

Чеченская проблема стала разменной монетой в интригах польской аристократической эмиграции и в Париже («Отель Ламбер» («Отелем Ламбер» называли по месту пребывания во французской столице верхушку польской аристократии под руководством князя А. Чарторыйского, эмигрировавшей из Российской империи после подавления восстания в 1863 г.)) вне какой-либо связи с реальным положением дел в горах Чечни. [47]

Острая антирусская направленность спекуляций вокруг «Черкессии» ряда политических деятелей великих держав, усиление английской экспансии к северо-западу от Британской Индии, наконец, новые задачи, стоявшие перед Россией в Средней Азии, заставили Петербург активизировать подавление последних очагов сопротивления горцев. В мае 1864 г. было занято урочище Кбаада (ныне Красная Поляна), последний очаг сопротивления племени убыхов.

Большая Кавказская война завершилась. Ход и итоги ее еще предстоит долго и кропотливо изучать. В этом, мы надеемся, и историкам, и всем заинтересованным читателям помогут публикуемые нами документы.

«Освоение» Чечни (вторая половина XIX — начало XX в.)

В 1880-х — 1890-х гг. в России появилась серия профессиональных исследований по этнографии, природоведению и землеустройству в недавно замиренных землях Северного и Северо-Восточного Кавказа. Пришла эпоха хозяйственного освоения края героических военных свершений. За небольшим исключением, в трудах конца XIX в. господствовало военно-казачье (с долей понимания важности экономики) видение проблемы. Сказывались юбилейные заказы от центра власти (например, 300-летие Терского казачьего войска (Попко И. Д., генерал-лейтенант. Терские казаки со стародавних времен. СПб., 1880; Столетие Военного министерства. 1802-1902. СПб., 1902-1911; Писарев С. А. Трехсотлетие Терского казачьего войска. 1577-1877. Владикавказ, 1877 и др.)). Затем по высочайше одобренному распоряжению были подготовлены (1870-1910) серии книг, очерков, материалов по истории Гребенского, Кубанского, Черноморского казачества как образца, первоосновы и перспективы устройства всего края и защиты его от внешних и внутренних врагов (Подробную библиографию, без оценок и анализа, содержат книги: Егоров Н. Д. Кавказская война 1817-1864 (более 200 наименования); Ибрагимова З. Х. Чечня после Кавказской войны (1863-1875 гг.). М., 2000 (до 300 названия)).

Сравнительно немногочисленную хорошо документированную и выдержанную в корректных академических тонах группу исследований составили труды Е. Д. Максимова (Максимов Е. Д. Чеченцы // Терский сборник. Владикавказ, 1892. Вып. 2. Кн. 2), Г. М. Цаголова (Цаголов Г. М. Край беспросветной нужды. Владикавказ, 1912) и М. М. Ковалевского (Ковалевский М. М. Закон и обычай на Кавказе. М., 1880. Т. 1). Эти исследования были основаны на уникальной, ныне во многом утерянной базе — материалах Терского статистического комитета. Главное же — в них впервые был показан механизм сложнейшей эволюции тейпового общества, его вхождение в социально-экономические структуры индустриальной эпохи.

Специальным вопросам административно-правовых реформ в Плоскостной и Нагорной Чечне, в Ингушетии и Дагестане в последние годы XIX в. и в начале XX в. уделялось не слишком много внимания. Считалось, что органы местного управления сложились как бы сами собой после [48] «умиротворения края» и введения общеимперских реформ. Судебно-правовые вопросы нашли свое отражение — неполное, фактически без анализа мнения заинтересованного населения — в трудах Г. Г. Евангулова (Евангулов Г. Г. Местная реформа на Кавказе. СПб., 1914), С. С. Эсадзе (Эсадзе С. С. Историческая записка об управлении Кавказом. Тифлис, 1907. Т. 1) и др. (Иваненков Н. С. Горные чеченцы // Терский сборник. Владикавказ, 1910. Вып. 7)

После окончания Кавказской войны на Северном Кавказе была изменена военно-административная структура; были созданы две крупные области — Терская и Кубанская, по бассейнам основных рек Северного Кавказа. Однако главная особенность реформ состояла в сведении кавказских казачьих войск в отдельное Терское казачье войско, наказные атаманы которого формально отвечали за положение и горцев и казаков. Но на деле вся местная администрация была разделена на горскую и казачью.

Противоречивым и, как оказалось, крайне искусственным было введение «военно-народного управления» для горцев Северного Кавказа (см. док. № 11). Ни общероссийским, ни казачьим оно не было и более всего походило на смешанное «косвенное управление», характерное для мусульманских территорий Британской Индии. Не взаимное ознакомление со спецификой, например, покорения северо-западных горных территорий Индостана британскими войсками и бесконечного «умиротворения» русскими правителями «мятежного Кавказа» вызвало к жизни сходство опытов «косвенного управления» в Британской Индии и «военно-народного управления» на Северном Кавказе. Дело было в очевидной невозможности военным путем — даже долговременным, с мощным тыловым обеспечением — ликвидировать опорные пункты горцев и подавить очаги сопротивления.

После военной победы над Шамилем Россия включила завоеванные земли в состав Терской области и столкнулась с задачей административной и хозяйственной интеграции чеченцев. Юридически Северо-Восточный Кавказ был зоной особого режима, где судебная власть хотя и была представлена, но в усеченном виде — без контролирующих и апелляционных инстанций (Северо-Западный Кавказ, к этому времени заселенный в основном русским населением, управлялся в административной форме другой области — Кубанской (одновременно существовала и единственная на Северном Кавказе губерния — Ставропольская). Третьей областью, организованной позже остальных, была Дагестанская). Князь М. Т. Лорис-Меликов в качестве начальника Терской области (1863- 1875) и командующего войсками на Кавказе при великом князе Михаиле Николаевиче, состоявшем в звании наместника Кавказа, подхватил эстафету косвенного управления и осуществлял ее вплоть до 1878 г. Начальник Терской области олицетворял собой на левом фланге практически ничем не ограниченные — можно сказать, диктаторские — полномочия. Административно Терская область делилась на округа, состав и наименования которых непрестанно менялись: так, в 1862-1869 гг., до выхода царского указа от 30 декабря 1869 г., приблизившего нормы управления к общероссийским, насчитывалось восемь округов (Аргунский, Ичкеринский, Чеченский, [49] Ингушский, Кабардинский, Осетинский, Кумыкский и Нагорный), а после выхода указа — семь (Аргунский, Грозненский, Веденский, Хасав-Юртовский, Георгиевский, Кизлярский и Владикавказский). При этом, вследствие большой миграционной динамики русского населения, чеченцы недолго оставались крупнейшим этносом области: если в 1867 г., когда на них приходилось 31,7 % населения, они опережали русских на 1,6 % (соответственно 146 654 и 139 205 чел.), то уже в 1874 г. вперед выдвинулись русские (29,9 % против 28,8 % у чеченцев).

В соответствии с распоряжением Терской сословно-поземельной комиссии оказалось, что лояльные старейшины и князья, уже получившие в 1820-1850-х гг. крупные владения, сохраняют их за собой. Некоторое перераспределение было произведено столь «справедливо», что от 600 до 800 тыс. горцев были вынуждены из-за хронического малоземелья пройти тяжкий путь переселенцев-мухаджиров в Турции. Материалы об этих процессах читатель найдет в документах № 16,17,18 (См. также: Силаев Н. Ю. Избранные документы Кавказского комитета. Политика России на Северном Кавказе в 1860-е — 1870-е годы // Сб. Русского исторического общества. М., 2000. Т. 2 (150). С. 172-214).

Турецкое правительство первоначально (после 1859 г.) стимулировало переселение чеченцев в Восточную Анатолию как вероятный противовес «мятежным курдам и всегда недовольным армянам». Однако к началу 1880-х гг. оно осознало, сколь велики ответственность и трудности с обустройством переселенцев. Началось обратное «выдавливание» несчастных в горы Чечни или, в качестве альтернативы, переселение в совершенно чуждые горцам вилайеты Сирии, Палестины, арабских земель, входивших в состав Османской империи. Тяжелее всего было тем, кто оказался в Европейской Турции. Вскоре беднягам пришлось бежать оттуда «быстрее лани». Проблема переселенцев приобрела в начале XXI в. исполненный боли отзвук тех насильственных, чисто политических акций Петербурга и Стамбула.

Свою лепту в проблему мухаджирства внесли местные феодалы Северного Кавказа, с княжеским апломбом требовавшие либо проводить в их землях «урезанный вариант» отмены крепостного права 1861 г., либо разрешить им массовый, «со всем зависимым народом», отъезд во владения «правоверного султана-халифа».

В 1870 г., уже при М. Т. Лорис-Меликове, Буйнакск (1866) и Грозный (1870) обрели статус городов. Окончательно победила точка зрения тех царских бюрократов и генералов, которые считали методы М. С. Воронцова «расслабленно барскими» и требовали возможно скорее установить прочную систему управления на окраинах империи с учетом сложившихся обстоятельств.

Сам Лорис-Меликов, пользовавшийся почти безграничным доверием императора Александра II, неоднократно напоминал, что у России слишком много дел в Средней Азии, чтобы надолго задерживаться на кавказских реформах.

Специфика деятельности Лорис-Меликова состояла в широких полномочиях, которыми он обладал, и ответственности лично перед императором. [50] Формальный наместник Кавказа великий князь Михаил Николаевич (род. в 1832 г.) был на Кавказе скорее на «государевой практике», нежели при реальной власти, и санкционировал все начертания Лорис-Меликова.

Тем не менее «косвенное управление» сохранялось. Фактически время военного управления на Северном и Северо-Восточном Кавказе завершилось в ночь на 1 января 1871 г., когда все управление «горскими народами» перешло от армейских, штабных структур в Главное управление наместника кавказского на правах департамента. «Военно-народное управление» в Чечне и Ингушетии отныне будет связано с Лорис-Меликовым.

«Сущность ее (системы. — В. Ш.), — говорил сенатор Н. М. Рейнке, — состояла в том, что в покоренных землях управление вверялось всем начальникам, с привлечением к участию как в низшей администрации, так и в суде, местного, отчасти выборного элемента. Дальнейшее развитие военно-народного управления, с входящей в его состав судебной частью, последовало не в законодательном, а в инструкционном порядке, и притом с постепенным ограничением в нем народного элемента. Под напором завоевателей — носителей новых идеалов происходил сдвиг не только прежних верований, но и самих народных масс.

[...] Не было времени законодательствовать [...] Местному населению (чеченцам, ингушам. — В. Ш.) не дано было право самоуправления» (См.: Кудашев В. Исторические сведения о кабардинском народе. Киев, 1913. С. 9).

Человек деятельный и увлекающийся, М. Т. Лорис-Меликов не обладал главной чертой легендарного благоустроителя Новороссии и территории Кавказских минеральных вод М. С. Воронцова — беспристрастностью, необходимой крупному государственному деятелю. Он сделал худшее из возможного: покровительствовал одним народностям Северного Кавказа в ущерб другим. Именно ему, к сожалению, «обязаны» массовыми депортациями в Турцию (после предварительного их переселения за Терек и в Малую Кабарду) карабулаки, а также часть осетин, кабардинцев, чеченцев, ингушей.

Едва налаживавшиеся контакты российской администрации с народностями Предкавказья и Северного Кавказа подверглись очередному тяжелому испытанию.

Вместе с тем при личном участии Лорис-Меликова было осуществлено множество полезных хозяйственных начинаний: от проведения оросительных работ в низинных землях до всеобщего освобождения домашних рабов. Он активно содействовал открытию малых и средних фабрик и заводов, «занимавших руки и умы вчерашних абреков»; создавалась местная банковская сеть с низким ссудным процентом и гарантиями от властей. В 1871 г. ему впервые удалось уговорить «немирных» чеченцев выставить 10 тыс. добровольных рабочих на дорожные работы между Грозным и Хасав-Юртом и в Аргунском ущелье.

Предметом его особой заботы стало обучение чеченских и ингушских детей (до 19 % всех мест среди учащихся начального и среднего уровня при нем занимали дети горцев из Чечни). [51]

В 1872 г. Московская политехническая выставка с огромным интересом знакомилась с хозяйственными достижениями и историко-культурными ценностями народов Северного Кавказа.

Общим итогом многочисленных, не всегда последовательных начинаний М. Т. Лорис-Меликова так и не стало вовлечение основной массы горцев Северо-Восточного Кавказа в государственную систему России.

Земельное и иное реформирование слабо учитывало обычаи и интересы горцев. Отсутствие массовых выступлений в этот период объясняется скорее общим демографическим и социальным упадком в регионе и вынужденным исходом населения в пределы Османской империи, чем продуманностью реформ. Кроме того, и Северный, и Северо-Восточный Кавказ были переполнены воинскими соединениями.

Органы самоуправления оставались элементами чисто декларативными и декоративными. «Военно-народное управление» оказалось в большей степени прообразом системы управления в присоединяемых в это же время среднеазиатских землях, чем шагом к включению всего Кавказа в общероссийское управление, чему оно, по замыслу, должно было содействовать.

Политика перекладывания на местное население издержек сохранения военно-политической стабильности — через местные налоги, бесплатные работы на дорогах и т. д. — себя не оправдала.

К началу 1880-х гг. разнобой в политике центральных и военных властей фактически стимулировал становление в Чечне и Ингушетии четырех не связанных между собой систем власти: обычное право (адат), мусульманское, адаптированное к местным условиям право (шариат), гражданское (светское) и военно-полицейское право.

Перспектива повсеместного введения общероссийского законодательства только-только обозначалась. И самое главное — очень слабо осознавалась по-прежнему разобщенным горским населением.

Война России и Турции 1877-1878 гг. усугубила положение в мирной, казалось бы, Чечне. Оказалось, что в турецкой Анатолийской армии роль дивизионных разведрот поручена мобилизованным на службу чеченцам-переселенцам. В русской Кавказской армии и на Дунайском театре военных действий нередко против соотечественников сражались воины из ингушских и чеченских конно-иррегулярных формирований.

После войны отмечен рост числа горцев, стремившихся вернуться из Турции на родину. Ни Стамбулу, ни Петербургу они уже не были нужны. Нарастала проблема чеченской диаспоры в странах Ближнего и Среднего Востока — компактной, спаянной тейповой дисциплиной, озлобленной и ожесточившейся против всего мира.

В конце XIX — начале XX в. в социально-экономическое развитие Чечни и Ингушетии вмешалась новая грозная сила — нефть. В 1893 г. близ Грозного заработала первая буровая скважина. В 1900 г. добыча нефти составила 28 млн. пудов. Сам Грозный стал постепенно своеобразным дублером Баку — центром формирования и концентрации русского пролетариата, а заодно и центром зимнего притяжения горцев-отходников. Нефтепромышленник Тапа Чермоев, чье имя мы еще не раз встретим на этих страницах, стал, [52] вероятно, первым чеченцем-капиталистом. Перед Первой мировой войной добыча нефти в регионе достигала почти 74 млн. пудов в год.

К началу 1917 г. здесь уже работало около 15 тыс. рабочих. В феврале 1918 г. был введен так называемый рабочий контроль за промыслами. Решением Грозненского совета национальным достоянием были объявлены запасы нефти, а национализация самих промыслов совершилась по декрету СНК РСФСР от 20 июня 1918 г.

Открытие нефтеносного района на благосостоянии простого люда — чеченцев, ингушей, казаков — отразилось в небольшой степени. При том что стремительно развивалась нефтяная и нефтеперерабатывающая промышленность, росло число чугунолитейных, механических, котельных заводов, край оставался во власти представлений и проблем аграрной эпохи.

Усиление социальной дифференциации захватило, разумеется, и Грозненский промышленный район, особенно со строительством железной дороги Ростов-на-Дону — Беслан — Грозный — Дербент и на плоскостную Чечню. Многострадальный этнос втягивался в новые производственные отношения... и в новые конфликты. Изолированность Чечни и Ингушетии уступала место вовлечению в общероссийские политические процессы. Однако дальнейшему росту политической культуры в чеченском обществе и становлению демократических начал воспрепятствовали война 1914— 1918 гг. и последовавшие за ней грандиозные цивилизационные катаклизмы в России и во всем мире.

Грозненские нефтепромыслы и поныне не потеряли еще ни экономического, ни политического своего значения.