ТОРНАУ Ф. Ф.

В конце августа 1843 года, когда в горах были окончены полевые работы, Шамиль, находившийся тогда на высоте своего могущества, набрал около 10. 000 человек чеченцев, ичкеринцев, ауховцев, салатавцев, с северного склона гор, и лезгин из Гумбета и Каратага и с этими силами неожиданно напал на покорное нам Койсубулинское селение Унцукуль, имея главною целью принудить наши войска очистить не подчинявшееся его власти Аварское ханство. В самое короткое время, с 27 августа по 11-е сентября, он успел взять и разорить шесть наших укреплений, в Унцукуле, в Балаханах, в Цатаныхе, Гоцатле, Моксохскую и Кахскую башни, совершенно уничтожить сводный батальон подполковника Веселицкого, шедший на выручку Унцукульского гарнизона, и отбить нашу атаку на селение Харачи. Потери наши за это время простирались убитыми, ранеными и [325] пленными до 1. 500 нижних чинов, 54 штаб и обер-офицеров и 12 полевых орудий, не считая чугунных крепостных, которыми были вооружены павшие укрепления. В одном Цатаныхе неприятель захватил более 4. 000 пушечных зарядов, 250. 000 ружейных патронов и 2. 000 четвертей муки.

Командовавший войсками в Северном Дагестане, генерал Клуке фон Клугенау, при первом известии о появлении неприятеля хотя и двинулся в Койсубу и в Аварию с наскоро собранным отрядом, но видя себя не в силах совладать с Шамилем, обратился за помощью к начальнику войск, занимавших Казикумухское ханство, князю Аргутинскому, промедлившему до половины сентября, когда уже от Корпусного командира из Тифлиса ему положительно было приказано идти выручать Клуке, который тем временем принужден был запереться в Хунзахе. Четырнадцатого сентября Аргутинский соединился с Клуке, пробившись к Хунзаху через Гоцатлинские высоты; но там оба наши отряда со всех сторон были окружены неприятелем. Напрасно пытались они прорваться к Гоцатлю или к Зырянам. Клуке и Аргутинский, попав в западню, вместо того, чтобы действуя за одно, только и заботиться о том как себе б проложить дорогу, стали тратить время на бесконечные споры о том, кто из них важнее и кто лучше дело понимает; а Шамиль тем временем разорял ханство, жег селения, уничтожал поля и сады, аварцев, способных носить оружие, убивал, не давая пощады, а женщин и детей уводил в плен, осудив их на вечное рабство у преданных ему чеченцев. Генерал Нейдгарт, в виду этих прискорбных событий, подготовленных ошибкою барона Розена (преждевременно занявшего Аварию русскими войсками) и непоследовательным управлением своего предшественника Головина, приказал Гурке отправиться в Северный Дагестан, принять там главное начальство над войсками, привести в согласие споривших генералов и поправить дела, насколько позволят обстоятельства. От этого, можно сказать, слишком лестного поручения не одному Владимиру Осиповичу Гурко пришлось испить горькую чашу всевозможных, справедливых и несправедливых, нареканий.

Пока дела эти совершались в Дагестане, у нас (Служил я в штабе войск на Кавказской линии, под начальством г. -л. В. О. Гурко, будучи женат с ноября 1842 года) тем временем готовились произвести экспедицию к верховью Урупа. Наши верховые лошади, вьюки и прочие походные принадлежности вместе с отрядным штабом давно ушли за Кубань, а в Ставрополе оставались (в ожидании отъезда по тому же направлению) командующий войсками полковник Бибиков и вместе со мной, на мое попечение отданный родственник мой, сын Корпусного командира.  [326]

В день, назначенный для нашего отправления, 14 сентября, меня неожиданно позвали к генералу. Солнце еще не всходило. Молча передал он мне предписание Корпусного командира, заключавшее, вместе с исчислением целого ряда Дагестанских неудач, приказание, времени не теряя, ехать в Северный Дагестан искупать чужие грехи. Дело добра не обещало. Гурко чувствовал и понимал, насколько тяжела была возлагаемая на него ответственность, но отказываться не думал, хотя на то имелось много самых благовидных предлогов. Поэтому тут же было решено генералу ехать ночью; мне приказано отправиться немедленно с тем, чтобы его дожидаться в станице Червленной, Гребенского казачьего полка, и сделано распоряжение насчет привода наших лошадей из-за Кубани в Дагестан.

Дорожные приготовления заняли немного временя, потому что решительно нечего было укладывать. Все мои походные вещи вместе с лошадьми странствовали за Кубанью, часть белья и платья находилась в Тифлисе, где жена гостила у наших родственников; две рубашки, да запасная пара сапог составляли всю мою кладь. Поэтому, приказав привести почтовых лошадей и отдав свою ставропольскую квартиру со всем хозяйством под надзор старой кухарки, не позже как через час адъютант Гурки, Василий Иванович Муравьев-Апостол, я и мой родственник, в четвероместном тарантасе сломя голову скакали по Георгиевской дороге. На облучке, крепко уцепившись руками за спинку козел, чтобы не слететь на первом толчке по колеистой дороги, подпрыгивал мой неразлучный писарь, казачок лет семнадцати, без которого мне бы решительно не удалось совладать с бесконечной перепиской, а на нее мы были осуждены усложнившимися Дагестанскими делами. День и ночь приходилось писать; нередко случалось даже на походе, покинув седло, тратить чернила на такие удивительные вещи, от которых дело не подвигалось ни в ту, ни в другую сторону, ни вперед, ни назад. К счастью, я при себе удержал моего писаря, отправляя канцелярию за Кубань, иначе в Дагестане, где больше приходилось отписываться, чем дело творить, мне бы пропасть без него. Писал он четко, работал за троих, дело понимал и, не унывая, переносил голод и холод; сжились мы с ним как рука с привычным пером, и вдвоем для нас не было письменной работы, которой мы бы не могли осилить. Туго приходилось лишь в таком случае, когда, бывало, не оказывалось в запас ни одной определенной мысли, ни осязаемого факта, а между тем налегают: нельзя же сидеть сложа руки, на то и служба, чтобы работать, надо же «что-нибудь» написать. Тогда только задумывались мы не шутя; писарек обыкновенно засыпал под напором тяжелой думы, а я принимался жевать перо в надежде, не высосу ли из него «что-нибудь» — и бывало [327] за ночь на стол являлся лист бумаги, исписанный разными, очень любопытными рассуждениями о том, что бы требовалось сделать, да чего не следует делать, потому что хуже выйдет, ежели оно будет сделано. Благодаря таким «из ничего» придуманным донесениям, несмотря на нашу излишнюю осторожность, когда приходилось действовать, мы не раз вызывали заочное одобрение нашей последовательной дальновидности.

В Червленной нас нагнал генерал Гурко. Дорогой я обзавелся лошадью, седлом, взял в драбанты казака Попова (о котором уже говорил в «Складчине», изданной в Петербурге в 1874 году (Ф Ф. Торнов. Из воспоминаний бывшего кавказца. — «Складчина. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов в пользу голодающих Самарской губернии», СПб. , 1874, с. 43-55) и гребенского казака Ивашина; а баранью шубку, которой и за деньги нельзя было достать, мне подарил осетинский старшина Мегмет-Кази, знавший меня еще со времени Галгаевской экспедиции 1832 года. С такою экипировкою мне позволено было считать себя вполне обеспеченным на самый продолжительный поход, а что жена находилась в Тифлисе, дом и хозяйство оставались в Ставрополе, лошади прогуливались за Кубанью, сам я глядел в Дагестан — считалось на Кавказа случаем вседневным, над которым не стоило задумываться ни мгновение.

Из Червленной, в двое суток, сопровождаемые тремя сотнями гребенцов, мы верхами проехали до Темир-Хан-Шуры, куда и прибыли благополучно 18 сентября.

Дела застали мы в следующем малоутешительном положении:

— все наши укрепления по левую сторону Аварского Койсу, за исключением Хунзахской цитадели, были взяты неприятелем и срыты до основания;

— отряды Клуке (1. 770 штыков, 10 орудий) и Аргутинского (2. 800 штыков, 9 орудий, 2. 200 человек милиционеров из среднего Дагестана), страдая недостатком провианта, снарядов и патронов, удерживались Шамилем на позиции, занятой ими перед Хунзахом;

— прямое сообщение Темир-Хан-Шуры с Хунзахом через Зыряны и Балаханское ущелье было совершенно прервано и проникнуть к нему открывалась возможность лишь дальним обходным путем, через Гергебиль и Гоцатль;

— беспощадное опустошение Аварии Шамилевскими полчищами совершалось безостановочно;

— оборона прикаспийской плоскости, за недостатком войск, лежала [328] на туземных, Шамхальской и Мехтулинской, милициях, от которых нельзя было ожидать особенной преданности русскому делу;

— четыре батальона и шесть горных орудий, направленные с линии, по распоряжению генерала Гурки дагестанским войскам в подкрепление, не могли придти раньше последних чисел сентября и начала октября;

— в Темир-Хан-Шуре оставались свободными десять слабосильных рот Апшеронского полка.

Первым распоряжением Владимира Осиповича Гурки было через Гергебиль отправить в Аварию колонну с провиантом и зарядами, которой и удалось пробраться до Хунзаха; а затем завязалась через лазутчиков неимоверно-деятельная переписка с нашими в Аварии застрявшими отрядами, нисколько не ослабевшая, когда Клуке 28 сентября посчастливилось вернуться в Темир-Хан-Шуру. Не будучи в силах вытеснить наши войска из крепкой Хунзахской позиции, после нескольких успеха не имевших попыток, а более еще по недостатку продовольствия, Шамиль был принужден отвести свои скопища к Дылыму, после чего Клуке, оставив в Хунзахе десятиротный гарнизон, через Зырянскую переправу перешел на правую сторону Койсу, а Аргутинский с отрядом своим отошел к Гоцатлю.

Предметом жаркой переписки, загоравшейся между Владимиром Осиповичем и генералом Клуке фон Клугенау главным образом был вопрос, что же теперь, когда Шамиль заблагорассудил убраться восвояси за снеговой хребет, нам следует предпринять: совершенно очистить Аварию или по прежнему занять ее нашими войсками. Гурко признавал необходимым, покинув пустую Аварию сосредоточить наши силы на правой стороне Койсу для более успешной обороны Каспийского прибрежья, а Клуке горячо доказывал, что вся будущность русского владычества в Дагестане единственно зависит от удержания Хунзаха в наших руках. Кажись, Гурко был прав, да и Клуке не следовало винить, коли в его мыслях толку не доставало. Клуке фон Клугенау, отменно храбрый, но дальновидностью скудно одаренный генерал, не имел привычки портить свое здоровье трудом головоломных размышлений. В ту эпоху думал, распоряжался и писал за него подполковник Пассек, занимавший при нем должность начальника штаба; поэтому все, что писалось от имени Клуке надлежало считать не произведением его генеральского ума, а Пассекова пламенного воображения. Сам же Пассек, на миг прослывший удивительным героем, ближе приглянувшись к его делам и мыслям, оказывался не более как храбрец, для которого главною задачею [329] жизни было восторгаться, скакать, стрелять и рубиться, отнюдь не думая о том, что могло выйти из такой стрельбы и рубки. Умел он также писать красноречиво, по справедливости сказать, не совершенно согласно с законами логики; да не в этом беда, а главная беда заключалась в том, что он военного дела не знал и не понимал. Все его даже самые удачные действия носили на себе печать крайней необдуманности.

Вот пример.

В то время когда Клуке по милости Шамиля еще принужден был крепко сидеть в Аварии, и никто наверное не мог предсказать, чем кончится это невольное сиденье, нам привелось получить через лазутчика несколько донесений из Аварского отряда, между ними записку Клуке (читай Пассека), которая начиналась словами: «Зарево пылающих сел багровым светом озаряет дикие скалы Аварии, жены и дети злосчастных аварцев, извергом Шамилем обреченные на вечное рабство, с воплем отчаяния покидают родные пепелища, облитые кровью их мужей и отцов. Страна, обращенная в пустыню, оглашается воем шакалов, сбежавшихся на обильную, Шамилем им брошенную поживу полусгнивших трупов» и т. д. Записка кончалась — смешно вспомнить — проектом русскими мужиками заселить эту, в пустыню обращенную, безлесную, одним камнем обильную страну, в которой, как в ловушке, засели, не зная каким путем уйти, десять наших батальонов вместе с автором вышеприведенного литературного упражнения.

На означенный проект заселения Аварии отвечали от нас, что позже сообразить, а теперь прежде всего следует подумать о том, как бы нашим батальонам, по добру по здорову, убраться из тех благодатных мест.

II.

Почти целый месяц длился спор о том, следует ли окончательно покинуть Хунзах или снова занять потерянные в Аварии пункты и до зимы еще возобновить неприятелем уничтоженные укрепления, на что, видимо, не доставало ни рук, ни времени, ни способов обеспечить зимнее продовольствие войск. Владимир Осипович резко оспаривал Клуке. Клуке упирался, Пассек выходил из себя; возражения и опровержения с ракетною быстротою летали сверху вниз, снизу вверх, из первого во второй, из второго в первый этаж нашего дома (на верху жил Гурко, уступив мне комнату возле себя, внизу Клуке и Пассек). Устраняясь от тяжелой ответственности, Гурко [330] переписку свою с Клуке в оригинале представил Корпусному командиру, а Корпусной командир, в свою очередь, вернул и с простой пометкой: «Гурке и Клуке, на месте решать вопрос с их обоюдного согласия». Но этого-то соглашения и нельзя было достигнуть никакими средствами; Пассек оспаривал мнение Гурки всеми силами своей фразистой аргументации, в которой чаще всего встречались слова: очистить, отступить, врагу предоставить торжество победы несовместно с русским могуществом, помрачить честь русского оружия, наводившие на Владимира Осиповича невыразимую грусть, не заставляя его однако принять какое-нибудь окончательное решение. Образованный, талантливый и лично далеко не трусливый Гурко к несчастию страдал недостатком столько же вредившим делу как и ему самому: боялся он ответственности, робел перед мыслью подвергнуться даже незаслуженной немилости и поэтому нередко предавался бесплодному колебанию в случаях, требовавших непоколебимой решимости. И этот страх ответственности, эта нерешительность, как я близко знаю, проистекали не из личного эгоизма, а из более чистого источника. Будущность его детей, сына и дочери, всегда стояли у него на первом плане, и сколько раз в минуту, требовавшую твердой и быстрой решимости, в моем присутствии, из глубины души вырывалось у него восклицание: «Et mes enfents?», и не раз случалось мне слышать от него: «Oh! Le courage civil est une grande chose, n'en a pas qui veut!» (А мои дети? ... О! Гражданское мужество— великое дело, не каждый, кто хочет, его имеет! (фр.)). Во время Дагестанских смут, про которые ныне рассказываю, слишком много его осуждали совершенно невпопад и, как водится, в чем позволено было винить, не винили, а взводили на него разную небылицу, и глумились, когда бы следовало отзываться с похвалой. Таким образом, чаще всего судит военная молодежь, безумно увлекающаяся мишурным блеском с шумом и треском подвизающихся, зачастую поддельных храбрецов, и кончается тем, что людей подобных В. О. Гурке осыпают хулою, а людей Пассекова пошиба превозносят до небес. И нельзя же было Гурку ставить на один уровень с разными другими кавказскими генералами того времени, не говоря о Фрейтаге: Гурко был не только генерал, он был и человек, да сверх того порядочный человек в полном значении слова.

До окончательной подачи мнения на счет Аварского вопроса Гурко признал необходимым сперва лично познакомиться со спорным краем.  [331]

К тому времени прибыли наши лошади с Кубани и приехали в Темир-Хан-Шуру гвардейские офицеры: Абаза, Феншау, Бонтан, адъютант Паскевича, Аничков и прусской службы капитан барон Гиллер. С весны еще в разных отрядах изучали Кавказскую войну прусские офицеры: Гиллер, впоследствии павший дивизионным генералом под Садовой; Герсдорф, во Франции убитый в 1870 году, и Вердер, под Бельфором разбивший армию Бурбаки.

Под прикрытием трех батальонов с половиной и двухсот казаков двинулись мы в первых числах октября через Зыряны в Аварию. Дорога от Темир-Хан-Шуры вела сначала в гору, потом по Бурундухкальскому ущелью спускалась в долину Койсу, перешагнув реку, углублялась в Балаханское ущелье и, поднявшись на Арах-тау, мимо Моксохо и Коха, пролегала до Хунзаха по совершенно ровному месту. Переправу через Койсу обороняли Зырянское, неприятелем нетронутое, укрепление. Дорогу от Темир-Хан-Шуры в Зыряны крепко замыкала Бурундухкальская башня, несмотря на малочисленный гарнизон — 40 человек при одном офицере. Занимая перевал над самым спуском в тесное семиверстное ущелье, огороженное крутыми, в редком месте доступными скалами, это укрепление защищало так называемые «лесенки» — каменные кладки на глубоких водомоинах, которые раскидав, дорога становилась положительно непроходимою для лошадей и для вьюков. От Бурундухкальского перевала пролегала еще нагорная дорога в Араканы и дальше до Гоцатля на соединение с дорогой, шедшей к этому пункту из Темир-Хан-Шуры мимо Дженгутая, Аймяков и Гергебиля. Кроме того от Аймяков можно было пройти до Бурундухкальской башни по весьма трудной пешей тропинке, по которой в крайнем случае однако можно было провести и лошадей. Для того чтобы понять наши последующие ошибки, крайне необходимо удержать в памяти указанное направление вышеприведенных дорог.

На четвертые сутки дошли мы до Хунзаха, имев только в Балаханском ущелье самую незначительную перестрелку, по случаю которой мне довелось пруссаку Гиллеру несколько прояснить глаза насчет Кавказской войны. Переправив войска через Койсу возле Зырянского укрепления на летучем пароме, мы очутились перед стеной отвесных скал, заграждавших нашу дорогу. Казалось, дальше пути не существовало. Гурко поручил мне с авангардным батальоном открыть, занято ли неприятелем Балаханское ущелье, причем Гиллер выпросил позволение отправиться со мной. Повернув налево, вверх по реке на расстоянии пушечного выстрела от переправы, нашим глазам [332] представилась в надбрежных скалах узкая, издалека едва приметная трещина, через которую приходилось войти в постепенно расширявшееся ущелье. Остановив батальон на несколько мгновений, я распорядился выслать авангард из одного взвода и боковые прикрытия направо и налево, которым приходилось лезть в гору. Гиллер взглянул на меня вопросительно.

— Je prends mes precautions, en cas que l'ennemi voudrait nous dis-puter le passage.

— Comment? Des precautions? Mais ici toute guerre doit finir.

— Ici, elle va seulement commencer.

(— Я принял свои меры предосторожности на случай, если бы неприятель захотел воспрепятствовать нашему проходу.

— Как? Предосторожности? Но здесь всякие военные действия должны закончиться…— Здесь они-то только и начинаются. (фр))

Исполнив приказание, батальон вступил в ущелье. Четверть часа мы прошли без выстрела, нигде живой души, одни громадные скалы безмолвно глядели на нашу маленькую колонну, змеившуюся чуть приметною черною полосою вдоль подножия их; пустынная тишина нарушалась только мерным гулом солдатских шагов да изредка брякнувшим ружьем. Гиллер насмешливо на меня поглядывал. Вдруг на одном шпиле вспыхнул маленький дымок, потом другой, третий; ружья в боковых прикрытиях и в авангарде отозвались, скалы задымились, раскаты выстрелов разнеслись по воздуху; над нашими головами просвистала шальная пуля и глухо ударилась о камень. Гиллер выпрямился, внимательно стал следить за стрелками, вглядываясь, как они взбирались по головоломной крутизне, как разом, когда нужно было, сбегались в кучу, рассыпались, прилегали за камни, и вновь выскакивали, стараясь выбивать неприятеля из всех мест, с которых ему удобно было стрелять в колонну, двигавшуюся по дну ущелья.

— Vous avez eu raison, — сказал он, — a present je viens d'acquerrir la conviction qu'il у a bien des choses qu'on peut apprendre chez vous au Caucase.

(Вы были правы. Теперь я получил доказательства того, что у вас на Кавказе можно многому поучиться. (фр.))

Случай этой отнюдь не следует считать единственным примером, обратившим на себя внимание наших прусских гостей. Многим приемам малой войны научились они от Кавказцев, привели их в систему и завели у себя, приладив к своим порядкам; а мы, тем временем, пренебрегая своим собственным опытом, того и глядим как бы что перенять у других, не разбирая, годится ли оно для нашей [333] почвы, и поэтому многое из перенимаемого нами так часто не приходится по мерке на широкое русское туловище и без пользы его жмет и гнетет, несмотря на его заветную способность притерпеться ко всему, что судьба ни пошлет.

Далеко не радостна была картина, представлявшаяся нам вдоль дороги. Развалины русских укреплений, развалины аварских аулов, истребленные посевы, уничтоженные сады, бесплодный камень и безлюдная пустыня окружали нас со всех сторон. В совершенно безлесной, скалистой Аварии посевам не было другого места кроме на уступах искусственно устроенных по крутым скалам гор и засыпанных растительною землею, которую аварцы издалека привозили на ослах или приносили на своих плечах. Небольшое число фруктовых дерев, повитых виноградными лозами, да в тени их посеянная кукуруза давали жителям скудное дневное пропитание; лошадей имели одни богачи, коровы считались редкостью, и главное богатство аварцев составляли довольно многочисленные стада полудиких коз. Буквально Шамиль исполнил свою угрозу — «истребить аварские аулы, вспахать место и солью его засеять» — и коли не солью, то действительно засеял золой и пеплом и полил аварскою кровью.

Посреди Аварской пустыни один неприступный Хунзах стоял живым еще сторожем ханства, стертого с лица земли, ханства недавно еще господствовавшего над целым Дагестаном и перед которым трепетали Грузия и Персия. Трое суток пробыли мы в Хунзахе, осмотрели его со всех сторон, и все видевшие его, не исключая Владимира Осиповича, наглядно могли убедиться, как легко было защищаться в нем от самого сильного неприятеля и как трудно было удержать его на зиму в нашей власти. Не от неприятельского оружия гарнизону непременно бы пришлось бежать из него от голода и холода: так Шамиль опустошил Аварию. Он не довольствовался разорением сел и уничтожением кукурузных посевов; все, даже фруктовые деревья, были порублены, и стенки, поддерживавшие по горам плодоносную землю, были раскиданы, после чего горные потоки окончательно довершили дело разрушения, начатое людскими руками.

Эту-то Аварию Пассек предлагал заселить русскими мужиками! Из Хунзаха прошли мы к Гергебилю, соединившись в Гоцатле с Аргутинским, который давно уже просил отпустить его обратно в Казикумых. Советовали Владимиру Осиповичу не соглашаться на это требование и Аргутинского с его отрядом удержать в окрестностях Гергебиля, пока не обнаружатся дальнейшие намерения Шамиля. Сомнению не подлежало, что Шамиль не ограничится своими первыми удачами и, вытеснив русские войска из Койсубу и Аварии, [334] постарается вслед за тем очистить от них Прикаспийские ханства, Мехтулу и Шамхальство (Точнее Шам-ханство, по ханскому роду из Шама (Дамаска)).

Дорогу заслоняли: в Шамхальские владения Зыряны и Бурундухкальское укрепление, в Мехтулинское ханство — Гергебиль. Сообщение из Темир-Хан-Шуры к Зырянам, благодаря Бурундух-Кале, находилось в наших руках, а с Гергебилем преграждалось высоким Кутижинским хребтом, прорезанным глубокою и неимоверно узкою расселиной, носившей название Аймякского ущелья, для обороны которой, с любого конца, достаточно было полусотни ружей. Очевидно первые неприятельские удары должны были обрушиться на один из этих двух пунктов, вероятнее на Гергебиль чем на Зыряны; посему и казалось необходимым кроме гарнизона в соседстве его иметь еще отряд, способный сохранить сообщение с Темир-Хан-Шурою, на которую опирались все наши силы в Северном Дагестане. Хитрый, изворотливый, малообразованный князь Аргутинский-Долгорукий (почему Долгорукий никогда не мог понять ни дознать) хорошо понимал, что нас ожидало, но это разве могло его тревожить?.. Гергебиль состоял в районе войск, действовавших в Северном Дагестане, а он, Аргутинский, командовал в Среднем Дагестане — и чем хуже у нас, тем лучше для него, значит, тяга нам не по силам, плошаем, а он мастер своего дела. Пользуясь авторитетом, который, как закавказскому уроженцу армянского происхождения, ему давали знание края и народного языка, он так убедительно умел доказать необходимость вернуться в Казикумых, откуда до него будто бы доходили самые тревожные слухи, что Владимир Осипович не устоял и его действительно отпустил. «Не могу же я, — говорил Гурко, — на свою шею взять ответственность, ежели, как Аргутинский доказывает, из-за долгого его отсутствия в Казикумыхе повторятся бедствия, постигшие Северный Дагестан?»

Это была наша первая ошибка, не миновавшая горестным образом отозваться на Гергебиле.

От весьма слабо укрепленного Гергебиля (постройки состояли из нижнего укрепления, имевшего вид с горжи замкнутого люнета, и из верхнего редута на одну роту, занимавшего командующую высоту; рвы были очень неглубоки, бруствер сложен из камня на глине) мы двинулись в Темир-Хан-Шуру, усилив гарнизон двумя ротами; этим укрепления не спасли, а только на триста человек увеличили число бесполезных жертв.

Вернувшись в Темир-Хан-Шуру, Владимир Осипович, вопреки тому, что ему довелось видать и узнать во время своей невеселой [335] Аварской прогулки, уступил мнению Клуке. С общего согласия было решено (смутили его слова «честь русского оружия не допускает отдать врагу торжество победы») удержать Хунзах, усилив еще двумя батальонами бывшие в нем десять рот, батальоном занять Балаханы, и начальство над войсками в Аварии поручить Пассеку, следуя пословице: заварил кашу, сам и расхлебывай.

Этого Пассек только и домогался: хотелось ему покомандовать хоть несколько недель, сколько позволит Шамиль; завязать дело, написать громкую реляцию, получить награду, а там хоть трава не расти. Как он рассчитывал, так и сбылось; а какая беда солдату от того приключилась, стоит ли принимать в расчет — на то и солдат, чтобы ему кости ломали!

Когда Пассек уехал в Аварию, казалось, для нас настало время отдыха, но нам нисколько не удалось им воспользоваться. Шамиль не спал и нам дремать не давал. В начале октября, отбитый от Андреевой деревни, кумыкского селения возле крепости Внезапной, в конце того же месяца он стал готовиться к новым предприятиям. Сведения, добываемые лазутчиками, были крайне разноречивы: одни показывали, что он намерен двинуться на Юг, другие доказывали, что все его приготовления стремятся к набегу на Кизляр или на одну из казачьих станиц по низовью Терека. Казалось, скорее позволено было опасаться за Дагестан, чем за Терскую линию: на Тереке Шамиль мог рассчитывать на один временный, очень неважный успех, а в Дагестане он преследовал глубокую политическую мысль подчинить своей власти все мусульманское население от берегов Каспийского моря до снегового хребта. Владимир Осипович однако заблагорассудил более вероятным признать первое предположение, что и заставило его 22 октября двинуться к крепости Внезапной. Отряд наш состоял из двух батальонов, четырех орудий и нескольких сотен линейских и донских казаков.

На берегу Сулака, около Султан-Янги-Юрта простояли мы дней пять в ожидании более положительных известий о неприятеле, а потом перешли за реку и, кажись, без определенной цели стали ходить взад и вперед между Внезапною, Амираджи-Юртом и Кази-Юртом. Погода, теплая в первые дни нашего похода, вдруг изменилась: сначала пошел проливной дождь, потом стало снежить и наступили сильные ночные морозы. Выступили мы на легках: во всем отряде один Гурко имел небольшую палатку. Солдаты и офицеры располагались бивуаком под открытым небом, в грязи или на мерзлой земле. При беспрестанных переменах места не доставало времени, да и не [336] из чего было строить шалаши в голой степи, в которой нельзя было добыть полена дров, и принуждены были кизяком поддерживать лагерные костры. Все одинаково подвергались мокроте и холоду, но более других мне, грешному, приходилось страдать. Когда мои прочие товарищи, укрывшись шубами и бурками, ночью спокойно отдыхали, именно тогда наступало для меня время настоящей пытки. Бывало, будят каждые полчаса — приехал лазутчик, привезли летучку: стряхнув теплую шубу, встаешь, читаешь, выслушиваешь бесконечный рассказ прискакавшего горца, идешь генералу докладывать. Приподымет он голову, выслушает, отдаст приказание или просто скажет: распорядитесь как сами знаете, да и нырнет под шубу; а мне приходится отвечать, писать уведомления в десять различных пунктов и войскам передавать генеральское приказание. Ложимся мы с писарем на бурку, разостланную возле горящего костра, чернильницу ставим в горячую золу и, дрожа всем телом, над углями отогревая чернила, леденеющие на пере, выводим на бумаге ряды букв чудовищного вида. Бывало, только что кончишь работу, ляжешь и начнешь проникаться приятною теплотою, а тут снова зовут — опять донесение, опять лазутчик или нарочный, опять подымайся, выслушивай, докладывай и пиши. Признаться, невмоготу приходилось.

Сколько помнится, 29 октября стояли мы близ Султан-Янги-Юрта, в одну морозную ночь разбудил меня зловещий топот быстро скакавшей команды; почуял я, что мне готовится работа, а вставать не хотелось: под буркою лежать было так тепло и уютно. Казаки из отряда Евдокимова, стоявшего на нашем сообщении с Темир-Хан-Шурою, привезли конверт от генерала Клуке.

— Извольте вставать, — на ухо крикнул мне писарь, — на конверте надписано: секретно и весьма нужное.

Нехотя я поднялся, распечатал, прочел и зашагал к генеральской палатке. Гурко привык узнавать мою походку.

— Что нового? — раздалось из-за жиденькой полотняной стенки.

— Донесение от Клуке и очень важное.

— Что такое? — говорите скорей!

— Шамиль спустился с гор и обложил Гергебиль; в сборе у него, полагают, находится до десяти тысяч, и кроме того он привез три полевых орудия, из которых обстреливает укрепление.

— Нехорошо!

— Сам так думаю.

— Тотчас же дайте знать Фрейтагу, в Ставрополь и в Тифлис, а нашему отряду прикажите быть готовым выступить с рассветом. [337]

Заря не занялась еще, как наши батальоны уже дружно шагали по мерзлой степи; а мы, не дожидаясь их, с сотнею линейцев на полных рысях неслись в Темир-Хан-Шуру.

Текст воспроизведен по изданию: Ф. Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера. М. Аиро-ХХ. 2002