ТОРНАУ Ф. Ф.

Разбирая, за неимением другого дела, старые залежавшиеся бумаги, нашел я между прочим несколько листов испещренных пометками о давнопрошедшем времени. В моих глазах мелькнуло: Кавказ, Чечня, экспедиция Фрейтага 1844 г., Гехинский лес, не забыть Егора Попова и Павла Самарского, и целый ряд воспоминаний возник в моей памяти, воспоминаний грустных, потому что прошедшего времени не вернешь и, не менее того, воспоминаний отрадных по чувству гордости, с которым принужден вспоминать о моих боевых былых товарищах, без разбору стояли они выше или далеко ниже меня во время оно, когда мы сообща делили горе, радости и труды. Егор Попов, Павел Самарский, имена незвучные, люди неважные, простые линейские казаки, а помнить их должен и даже много виноват пред ними, что так долго держали в забытьи их славные, молодецкие поступки. Хорошие примеры должны оставаться на виду. Доказали они, на какие дела безусловного и безрасчетного самопожертвования способен простой русский человек, когда заговорит в нем сердце под настроением чувства благодарности, которое так нетрудно в нем возбудить. Нечего сказать, раз-другой, знатно они меня уважили, и за что было им меня особенно благодарить? Разве только за ласковое слово да за пригоршню дарового овса, в минуту нужды уделенную их усталому коню. В коротких словах познакомлю читателя с теми случаями, по которым навсегда остаюсь в долгу у моих казаков-драбантов, неотлучно сопровождавших меня в течение двух годов моего последнего пребывания на Кавказе.

В 1844 году готовилась общая экспедиция на левом фланге Кавказской Линии, для чего войска на Кавказе были усилены двумя дивизиями 5 пехотного корпуса под начальством генерала Лидерса. Военные действия открыли Фрейтаг, двинувшись в сердце большой [371] Чечни, где к нему должен был присоединиться еще другой отряд, туда же направленный из Владикавказа под командою генерала Нестерова. Из главной квартиры, занимавшей Щедринскую станицу на Тереке, к моему величайшему удовольствию меня командировали к Фрейтагу, у которого по праву старшинства на время похода я должен занимать должность отрядного обер-квартирмейстера. Первый раз в жизни мне приходилось идти в дело под начальством этого отличного человека, с которым был знаком со времени Польской войны 1831 года, с той же поры приучившись его любить и уважать, не зная за ним ни одного неблагородного побуждения, ни одной предосудительной черты; поэтому понятно, с какою непритворную радостью я принял мое временное назначение, жалея только о том, что ему не суждено было продлиться на время всей предполагаемой экспедиции, от которой тогда еще ожидали блестящего успеха. Поехал я к нему не один. Вместе со мной, из числа прибывших из Петербурга офицеров, отправились к Фрейтагу флигель-адъютант, граф Шарль Ламберт, граф Эдуард Баранов, князь Александр Голицын, Мордер, и гвардейский артиллерист Василий Давыдов.

В одно ясное весеннее утро — погода благоприятствовала нам во время всего десятидневного похода — выступили мы из крепости Грозной в Чечню через Майюртупское ущелье и, подвигаясь к Гехинскому аулу, принялись по пути жечь селения и уничтожать посевы для наказания чеченцев за повиновение их Шамилю. Неприятель тревожил нас слегка, изредка перестреливаясь с нашей цепью, но нигде не показывался в значительных силах. Эта уклончивость на первых порах деятельно сопротивляться нашему наступательному движению не могла обмануть Фрейтага; ему хорошо было известно, где местность дозволяла неприятелю дать нам сильный отпор, где он нас поджидал, и где нам самим следовало глядеть в оба глаза, чтобы не набраться стыда. Между нами и Нестеровым, шедшем к нам на соединение, лежал Гехинский лес, да протекал Валерик, два места, через которые русские войска ни разу не проходили без самой кровопролитной драки. Валерик — речка смерти — по шерсти ей была и кличка — воспета Лермонтовым, а про Гехинский лес расскажу я сухой прозой, чем он был тогда не в поэтическом, а в чисто практичном военном значении: семиверстная, глухая трущоба, чрез которую бесчисленными поворотами извивалась узкая арбяная дорога. На половине пути открывалась прогалина не шире ста сажень, упиравшаяся в крутой овраг шириной около сорока шагов; в трех верстах за оврагом Валерик протекал по обширной луговине, окруженной [372] густым бором. Место ровно было создано в пользу чеченцев, никогда не упускавших случая сильно нам вредить, когда лесная чаща их скрывала от наших глаз и уберегала от нашей пули, а мы сами принуждены были двигаться по открытой дороге. Узнав от лазутчиков, что в Гехинском лесу собралось множество чеченцев, кто говорил три, а кто говорил даже пять тысяч, Фрейтаг остановился пред лесом и послал Нестерову приказание: переправившись через Валерик, тремя пушечными выстрелами дать знать о своем приближении и не вдаваться в чащу прежде, чем от нас не ответят таким же сигналом. Рассчитывал Фрейтаг одновременно атаковать лес с двух противоположных сторон, поставить неприятеля в два огня и таким образом на его голову обратить поражение, которое он думал нам подготовить.

На третьи сутки, после обеда часу во втором, послышались нам дальние пушечные выстрелы. Нестеров переправляется через Валерик, подумалось нам, станет лагерем, отдохнет, а завтра поутру, извещенные условленным сигналом, пойдем навстречу его отряду. Не прошло, однако, более двух часов, как на время прекратившийся огонь, без предварительного сигнала загорелся сильнее и гораздо ближе. Владикавказский отряд, не останавливаясь, шел к нам на соединение, видимо тут произошла ошибка, объяснившаяся впоследствии тем, что посланное Фрейтагом приказание миновало Нестерова, несмотря на то, что было отправлено дубликатом с двумя лазутчиками, поехавшими разными путями. Местность, как я уже сказал, была непреодолимо трудная, неприятеля собралось вдоволь на оба отряда, почуял Роберт Карлович беду и, не имея привычки в таком разе долго думать и советоваться, мигом поднял казаков и с тремя сотнями и двумя конными орудиями поскакал к опушке Гехинского леса, отдав мне приказание: наскоро построить вагенбург для двух батальонов и потом вслед за ним вести остальные войска. Покончив с вагенбургом, не успел я отвести колонну на полверсты, как приказано было ее вернуть. Нестерову не нужна наша помощь, объявил присланный адъютант, чеченцы пропустили его почти без драки, поэтому остается только приготовить лагерное место для новоприбывших войск. Нам самим издалека было видно, как находившиеся у него малороссийские казаки, спокойно выходя из лесу, строились вдоль опушки. Сделав налево кругом, пехота пошла обратно к месту прежней стоянки, но ей успокоится было не суждено; десять минут спустя прискакал, как помнится, граф Баранов с новым приказанием, двум головным батальонам беглым шагом со мной прибыть к Фрейтагу, ожидавшему нас к опушке, а генералу Белявскому, командовавшему [373] всею пехотой, с остальными батальонами и с артиллериею идти следом, не слишком спеша однако, чтобы прежде дела не утомить солдат. Вышло на поверку, что самого Нестерова с кавалериею чеченцы действительно пропустили безобидно, но загородили путь его обозу, когда он пошел в средину леса, ударили в шашки на прикрытие, опрокинули Навагинский батальон и потом отбросили к Валерику арьергард, которым командовал полковник Вревский. Не дожидаясь хвоста, Роберт Карлович, с двумя спешно мною приведенными батальонами и двумя конными орудиями, пошел выручать Нестеровский арьергард, строго запретив, хотя бы одним выстрелом, отвечать на неприятельский огонь. Штыком очищая себе дорогу, солдаты без остановки добежали до прогалины, но тут были остановлены непреодолимым градом пуль, наткнувшись сверх того на такое зрелище, от которого мороз пробежал по жилкам даже у самых закаленных кавказцев. Один из бывших с нами батальонов, принадлежавший к войскам 5 корпуса, при этом с непривычки оробел, попятился назад, но вовремя еще был остановлен. Не полагаю, чтобы кто-либо из бывших тут на лицо мог забыть это грустное мгновенье: навстречу к нам ехали совершенно нагие, с головы до ног кровью залитые человеческие фигуры. По всему телу ровно топором изрубленные, Навагинцы, услыхав русское ура, встрепенулись, повыскочили из-за кустов и в предсмертных судорогах, не помня себя, метались в середину рядов, душу раздирающим голосом умоляя о помощи, которой мы в первую минуту не в состоянии были им подать. Войска с медиками и с лазаретными повозками еще не подошли, а перед нами по другую сторону оврага в густой чаще сверкало дуло возле дула, и дорога, доколе видел глаз, была напружена сплошною массою лохматых шапок. Куринский батальон подбежал к оврагу и стал как вкопанный. Молодцы были Куринцы, да невмоготу пришлось: почти в упор и уже слишком горячо палил чеченец, а проучить его штыком мешал глубокий овраг.

Напрасно Фрейтаг кричал: «Куринцы, не плошай! Дружно в овраг, да в штыки», — и выскакивали смельчаки из рядов товарищам дорогу показать, да не живые, а мертвые ныряли в глубину оврага. Видя, что без подготовки неприятеля не осилить, Фрейтаг на краю оврага поставил два орудия и приказал картечью очистить дорогу. Место было тесное, Фрейтага с находившимися при нем офицерами и конвойными казаками, всего человек двадцать, пехота прижала к самым орудиям. Роберт Карлович стоял впереди всех, а мне по обязанности следовало находиться вблизи. Чеченцы, не замешкав узнать его по [374] коню и по числу окружавших его офицеров, бросили стрелять по войскам и весь свой огонь обратили на нас. Мгновенно нас осыпало свинцом; свиста пуль уже не было слышно, ровно вихрь загудел над нашими головами. В эту критическую минуту мои казаки поразили меня нежданною-негаданною выходкой. Егор Попов и Павел Самарский, первый Горского, второй Ставропольского полка, не сговариваясь, оба разом выскочили вперед и заслонили меня собой от неприятельских пуль.

— Назад! Не ваше место! — отозвался я, разогнал их лошадей и придвинулся к Фрейтагу.

— Коли убьют нашего брата, невелика беда, а убьют вас, иное дело — жалеете вы нас, хотим и вас пожалеть, — ответил Попов, под уздцы осадил мою лошадь, и снова оба казака стали между мной и неприятелем, который с расстояния пятидесяти шагов нас расстреливал в свое полное удовольствие. Судьба, однако, сберегла моих добрых казаков: не проронили они ни капли крови, только продырявленные шапки да черкески их свидетельствовали потом, что чеченцы свинца не жалели и вперед соваться отнюдь не походило на веселую шутку. И не высокопоставленную особу, не полновластного начальника, ради корысти или громкой похвалы, а невидного армейского офицера, угодившего полюбиться им, забыв себя, своих жен и детей, повинуясь мгновенному внушению молодецких сердец, пытались они уберечь от все равно угрожавшей смерти. Кажись, нет столь блистательного подвига, который, судя не по видимому результату, а по душевному побуждению, было бы позволено поставить выше этого, мало видного и поэтому мало кем замеченного поступка. Фрейтаг, от которого, не взирая на его главную заботу, не ускользали и самые незначительные обстоятельства, при словах Попова обернулся, посмотрел на меня, на казаков и в памяти своей пометил их имена, чтобы позже припомнить им дело, по мыслям его выходившее из ряда вседневных отличий. По этому поводу он не дал им прямой награды, когда мы вернулись в лагерь, сказал им только — молодцы, верные, честные казаки! Стану вас помнить! И потом, несколько времени спустя, представил их к Георгию, по случаю другого дела с неприятелем.

В этот день удалось нам стать свидетелями еще другого поразительного примера бесстрашной русской удали, о котором, рассказывая гехинское дело, грешно было бы умолчать. Выстрел за выстрелом наши казачьи орудия картечью бороздили узкую дорогу; от чугунных вспрысков неприятель осадил в сторону, дорога опустела, но по бокам, [375] в лесной чаще не переставали вспыхивать дымки, доказывавшие, что неприятель крепко держался в лесу. В это время из-за последнего поворота неожиданно показались два всадника, очертя голову скакавшие прямо на орудия — по пикам их следовало принять за малороссийских или донских казаков, остального в облаках пыли и дыма, обдававшего их в лесу, нельзя было разглядеть. Фрейтаг, стоявший на коне возле самих орудий, едва успел остановить канонира, уже успевшего взмахнуть пальником, чтобы снова брызнуть картечью, как на дуло налетел малороссийского казачьего полка ротмистр Томашевский с одним казаком, отряхнулся, перекрестился и донес, что прислан убедительно просить как можно скоро идти на помощь арьергарду, попавшему в страшные тиски.

— Молодец из молодцов! Такой штуки я бы не сделал! — невольно вырвалось у меня из глубины души, и не постыдился я своего восклицания — всякой храбрости есть мера, и кто ее превзошел, тому не скупись и на похвалу! Я слишком коротко был знаком с опасностью, чтобы не понять и в полной мере не оценить, что значило версты две проскакать через лес, густо занятый чеченцами, да еще навстречу собственной картечи. Не помню, до того случалось ли мне быть свидетелем подобной решимости. И кому в обширной России знакомо имя Томашевского, кто знает про его славный подвиг, кто вспомнил бы о нем, ежели бы мне теперь не представился случай рассказать, на какое отважное дело покусился храбрый малороссиянин.

Выслушав Томашевского, Фрейтаг в то же мгновение спустился в овраг, скомандовав: «Орудия на передки! Куринцы за мной!» Но Куринцы не дали ему себя опередить, роем нас охватили и побежали вперед. «Не пустим тебя, Роберт Карлович, — кричали ему обгонявшие нас солдаты, — наше дело идти перед тобой и тебя оберегать, нечего нам указывать дорогу, сами найдем, не впервой нам зубами грызться с чеченцами».

Пока мы дрались на прогалине, Белявский успел подойти с прочими батальонами; неприятель не устоял против общего натиска, раздвинулся и пропустил нас к Валерику. На поляне, с трех сторон опоясанной густым бором, Нестеровский арьергард, прижавшись в уголок, едва успевал отбиваться от нападавшего на него многочисленного неприятеля, совершенно опьяневшего от лесной удачи. Чеченцы, не умолкая, стреляли из опушки и с высоты деревьев, унизанных ими вплоть до вершины; со стороны реки, поддерживая беспрерывный огонь, они ползком, добирались до застрельщиков и местами уже вскакивали, рубили их шашками. Наше появление [376] разом дало делу другой оборот: картечь из шести орудий и густая цепь мигом очистили луговину, лесом, однако продолжали владеть чеченцы и оттуда засыпали нас пулями. Пропуская мимо себя войска, выходившие из лесу, Фрейтаг тотчас заметил, что у Куринцев недостает одной роты, никто не знал, куда они девались: была в левом прикрытии, должно быть неприятель ее отрезал. Мне было поручено отыскать пропавшую роту. С полубатальоном Куринцев я вернулся в лес, пошел на не умолкавший в нем огонь и действительно наткнулся на роту, которой мы не досчитались. Видя себя отрезанною, она штыками овладела неприятельским сомкнутым завалом и из-за громадных колод, накиданных чеченцами, от них же отбивалась. Посчастливилось нам ее не только высвободить, но и без чувствительной потери привести обратно к своему батальону. Отогнав неприятеля на должную дистанцию, Фрейтаг пропустил сперва в Гехинский лес Вревского арьергард, обоз и артиллерию, с ними отослал всех провожавших его офицеров, в том числе и меня, с поручением наблюдать, чтобы в главной колонне не разрывалась связь между частями и с арьергардом; а сам, удержав при себе одного своего адъютанта, остался позади с двумя батальонами и четырьмя конными орудиями прикрывать наше отступление. Несколько раз проезжая от хвоста к голове колонны и обратно, в этот день я имел случай видеть Фрейтага в пылу самой ожесточенной драки и вполне убедился, насколько была справедлива репутация, которою он пользовался на Кавказе. В кавказскую войну отступление было настоящим пробным камнем распорядительности, хладнокровия и находчивости начальствующего. Все горцы вообще, а чеченцы в особенности, слабо сопротивляясь при наступлении, бешено провожали наши отступающие войска, не давая им шагу сделать без драки. В Гехинском лесу чеченцы роились, злобно расплачивались они за свои разоренные аулы и поля, в боковых прикрытиях по всему протяжению леса усиленная пальба не умолкала ни на одно мгновение, но хуже всего доставалось арьергарду. Узкая дорога не позволяла употреблять в дело больше двух орудий; вследствие крутых беспрерывных поворотов, выстрелам их представлялись самые короткие дистанции, шагов на двести, редко больше того, по сторонам, в непроходимой чаще, с неприятелем могли ведаться одни стрелки. Фрейтаг неприятеля нес на плечах, ни на мгновение не покидая арьергардных орудий, которые все время шли на отвозах и картечью кропили чеченцев, то и дело метавшихся ими овладеть. Хладнокровно, не спеша, покуривая чубучок, Роберт Карлович распоряжался действием, ободрял солдат, [377] иногда подшучивал над неудачными попытками неприятеля проломить их ряды. Казаки-артиллеристы тем временем, шапки заткнув за пояс, чтобы сучьями с головы не сорвало, заряжали с остротою молнии, разумно выжидали, вовремя отдавали выстрел, когда нужно было повторяли или поспешно на лямках отвозили орудие. Благодаря Фрейтагу мы без прорухи прошли обратно к нашему вагенбургу, хотя много потеряли людей и даже принуждены были в лесу побросать тела убитых, чего наши солдатики очень недолюбливали, но нечего было делать, пришлось покориться горькой необходимости, когда Роберт Карлович сердито крикнул солдатам, приступавшим к нему с просьбой уносить тела: «Бросай, не хочу живых отдавать за мертвых!» Действительно каждое промедление, каждое скучивание людей, действовавших врассыпную, вело к новым потерям. Да и неприятелю порядочно досталось в Гехинском лесу. В продолжение всего следующего дня он не потревожил нас ни одним выстрелом, подбирая своих, раненых и убитых, и мы воспользовались этим обстоятельством для отсылки с небольшим конвоем в крепость Грозную наших собственных раненых и больных.

Возле Гехинского простояв четверо суток, мы пошли обратно на Линию через Гойтинский лес, где вторично имели очень жаркое дело. Не стану его, однако, рассказывать, потому что речь веду ныне не о казацких экспедициях, а о том, как нашим добрым линейцам случалось понимать и править свою казацкую службу. Снова обращаюсь к моим казакам. В Гехинском лесу не первую добрую службу они мне сослужили, про какую в воинском артикуле нет и помину. Год перед тем, когда мы с генералом Гуркой ходили выручать Гергебиль, да не выручили, ведает Господь Бог, не по нашей вине, мои казаки явили мне такое доказательство своей сердечной привязанности, от которой не только тепло стало на душе, но сладостно согрелось и мое грешное тело.

В темную ноябрьскую ночь двинулись мы с отрядом, считавшим не более полутора тысячи штыков и пяти горных орудий, от Оглов на Гергебильскую гору, с версту не доходя до спуска в Гергебильскую котловину, в которой находилась крепость, атакованная Шамилем, по приказанию Владимира Осиповича была оставлена колонна ждать рассвета. Ночь была бурная, морозная, ветер свистал над нашими головами взметая снежную пыль, жгучими иглами впивавшуюся в лицо и в глаза. Солдаты кучами улеглись на снегу, лег и я, выбрав местечко, где было побольше снегу, чтоб острые камни в бока не кололи, закрыл голову буркой и пытался уснуть, но от холода [378] и от усталости глаза не мог сомкнуть. Дрожь пробирала меня до костей. Вдруг я почувствовал приятную теплоту, которая невесть отчего стала разливаться по жилам, и впал в глубокий сон. Голос генеральского адъютанта, Василия Ивановича Муравьева-Апостола, меня разбудил. «Светает, вставайте, — шептал он мне на ухо, — Владимир Осипович приказал без боя барабанного и как можно тише поднять и построить отряд». Откинул я от себя какую-то небывалую тяжесть, взглянул и понял, отчего мне стало тепло и отчего удалось так отлично проспать.

Три казака мои, Попов, Самарский да стоявший в то время при мне Ивашин, Гребенского полка, тремя своими бурками меня накрыли и все время, что я спал, просидели у моих ног на резком ночном ветру, отирая друг друга, чтоб не окоченеть. Темна была ночь, никому их неограниченная заботливость обо мне не могла броситься в глаза, не домогались они отличия, а с полною простотою морили себя, жалея меня, потому что мне случалось их жалеть. Муравьев не упустил похвалить казаков: «Нечего сказать, славные вы ребята, отлично бережете Федора Федорыча», к чему я от себя прибавил душевное спасибо, советуя впредь, однако, сберегая меня и себя несколько поберечь, потому что служба их нужна еще и на другое, более важное дело.

Еще остается мне рассказать один случай, давший Попову неоспоримое право на мою вечную благодарность. Рискнул быть раздавленным или, по меньшей мере, поломать руки и ноги, он спас мою жизнь от смертельной опасности. Дело случилось следующим образом. В мое последнее пребывание на Кавказе я несколько раз возил жену с Линии в Тифлис на свидание с родными; Попов провожал нас во все эти поездки. В 1844 году, возвращаясь из Тифлиса в Ставрополь, откуда я должен был ехать в Москву, решившись навсегда покинуть Кавказ, мы поздно приехали в Душет и, переменив лошадей, поспешили отъездом, чтобы засветло еще проехать по предстоявшей нам опасной дороге. Душет лежит на высокой горе, дорога к Анануру верст на семь спускалась под гору уступами, пролегала карнизом: направо гора стеной, налево глубокий обрыв. Помещались мы в двух экипажах: в карете жена со мной, Попов на козлах; в позади ехавшем тарантасе горничная с новобрачным супругом, наемным москвичом-лакеем, с приездом в инородную Грузию всецело предавшимся опоительному соблазну красного кахетинского. Во время перепряжки лошадей на душетской почтовой станции он слишком глубоко заглянул в стакан, от этого утратил способность удерживать свое тело в должном равновесии, но зато воспламенился ревностью к [379] исполнению своих лакейских обязанностей, каковая в нормальном состоянии за ним не водилась. На первом же спуске представилась необходимость подтормозить шестериком заложенную карету. Попов слез с козел, подложил тормоз, и, приказав тронуться, сам пошел возле колеса. Лакей Иванов, не слушая увещания своей дражайшей половины, вылез из тарантаса, доплелся до кареты и, шатаясь, ухватился за колесо в помощь тормозу. Попов, опасаясь, чтобы ему не случилось, споткнувшись, попасть под карету, стал его отгонять, но Иван ничего знать не хотел, бранился и самого Попова отталкивал от колеса. Не предвидя добра от этого спора, я выпрыгнул из кареты с целью прогнать пьяного Ивана, с которым один Попов не мог совладать. В это самое мгновение тормоз лопнул, колесо дало поворот, уцепившегося за него Ивана швырнуло вперед и лошади понесли. Казалось не миновать было Ивану быть под каретой, а жене с экипажем, разбитым вдребезги, лежать в бездонной пропасти. Но Гехинский молодец и тут себя показал. Ухватив можно сказать на лету и отбросив в сторону ошалелого Ивана, с быстротою стрелы Попов обогнал карету, бросился между лошадей, повис на дышле и своею тяжестью остановил напор экипажа. Сажень двести проволокли его лошади в этом опасном висячем положении, постепенно умеряя свой бег, и жена находилась уже вне всякой опасности, когда я сам, задыхаясь, успел нагнать карету.

Как, после таких услуг, мне моих казаков не благодарить и не помнить!

Бывший кавказец С.-Петербург. 3 февраля 1874 года.

Опубликовано:

«Складчина. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов в пользу голодающих Самарской губернии», СПб. , 1874, с. 43-55.

Текст воспроизведен по изданию: Ф. Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера. М. Аиро-ХХ. 2002